XI

XI.

Лидочка быстро поправлялась, и я продолжала получать изъ Петербурга успокоительныя телеграммы. Тимъ повеселѣлъ и, въ награду за оказанную услугу захотѣлъ показать мнѣ портретъ дочери.

‑ Онъ у меня въ Больë хранится – объяснялъ онъ – Алексъ не позволяетъ мнѣ имѣть отдѣльнаго чемодана, а потому я по пріѣздѣ сюда купилъ потрфель и отдалъ его на храненіе хозяину одного маленького кафе. Тамъ же я держу и Марусины письма.

Какъ опереточные заговорщики отправились мы въ Больë тайкомъ отъ Алексъ. Тимъ поѣхалъ по желѣзной дорогѣ, я – въ трамваѣ, и оба встрѣтились въ кафе. Улыбающійся хозяинъ принесъ намъ туго набитый портфель. Маруся писала каждый день по четыре, а иногда и по восьми страницъ. Тимъ съ гордостью показалъ мнѣ нѣкоторыя письма. Они были написаны крупнымъ дѣтскимъ почеркомъ съ орфографическими ошибками. Но, Боже, какой нѣжной любовью вѣяло отъ этихъ безграмотныхъ посланій!

….. «Какъ я рада, голубчикъ Тимочка, что ты видишь карнавалъ! Ты въ Петербургѣ такъ скучно живешь – надо-же и тебѣ когда-нибудь повеселиться! Ты такъ все смѣшно описываешь, что я хохочу и точно съ тобой вмѣстѣ вижу всѣ эти забавныя процессіи….

….. Главное сердце свое береги, дорогой мой! Помни, что тебѣ вредно много ходить и утомляться. Не раздражайся словами Алексъ. Она, вѣдь, больная, а больные, что дѣти: сами не знаютъ, что болтаютъ…..

….. Ты пишешь, что по насъ очень тоскуешь и съ нетерпѣніемъ ждешь возвращенія въ Петербургъ; упрекаешь меня, что я, будто-бы, по тебѣ не скучаю и домой не зову. Голубчикъ мой, я съ тобой не разставалась ни на минуту. День и ночь ты со мной!

Я вижу, какъ ты гуляешь, смѣешься, разговариваешь….. Здѣсь мгла и сырость, а въ Ниццѣ солнце, хорошій воздухъ, и сердце твое укрѣпляется. Только-бы ты былъ здоровъ, а остальное все уладится»……

Какъ далека была эта горячая, преданная любовь отъ нелѣпой бѣшенной страсти Алексъ, гдѣ на долю любимаго человѣка доставались однѣ, лишь, оскорбленія!

Лидочка оказалась обыкновенной русской некрасивой дѣвочкой съ грустнымъ взглядомъ всѣхъ бѣдныхъ петербургскихъ дѣтокъ, полгода лишенныхъ солнца. Только большіе свѣтлые глаза ея были хороши.

‑ Глазки-то, глазки каковы! – восторгался влюбленный отецъ. – Стыжусь я этихъ глазокъ! Такъ и кажется мнѣ, что они меня упрекаютъ: «Къ чему ты меня маленькую, слабенькую вызвалъ въ эту тяжелую жизнь и ничѣмъ не обезпечилъ?»

Прежде я мечталъ, что дамъ Лидочкѣ блестящее образованіе, жениха найду или мѣсто хорошее достану. Мечталъ, что Марусѣ на старость денегъ прикоплю. Но, вотъ, уже второй годъ, чувствую, что у меня съ сердцемъ неладно. Доктора отмалчиваются, а мнѣ ясно, что дѣло плохо. Главное, твердятъ они спокойствіе! Поменьше всякихъ волненій! А между тѣмъ Алексъ каждый день меня сердитъ и раздражаетъ.

‑ Отчего-же вы ей не говорите, что у васъ болѣзнь сердца?

‑ Какъ не говорю? Ей давно это извѣстно, да развѣ она въ силахъ сдержать свои порывы? Помимо ссоръ съ нею меня вѣчно гложетъ мысль, что станется съ Марусей и Лидочкой послѣ моей смерти.

На дядю Илюшу надежда плоха: ему уже за шестьдесятъ, и онъ давно страдаетъ ожирѣніемъ. Въ частномъ банкѣ, гдѣ онъ служитъ, пенсій не выдаютъ; развѣ тамъ, какое-нибудь единовременное пособіе…..

Маруся утѣшаетъ меня, что хорошо шить умѣетъ и бѣлошвейкой сдѣлается. Много она этимъ заработаетъ! Убьетъ, лишь, себя каторжнымъ трудомъ и уйдетъ преждевременно въ могилу, какъ ушла и моя мать….. Лидочка-то у насъ на кого останется? Мы, вотъ, съ Алексъ въ экспрессахъ по Европѣ разъѣзжаемъ, въ дорогихъ отеляхъ останавливаемся, а бѣдной крошкѣ моей не на что будетъ на кумысъ съѣздить, малокровіе свое полечить….. Конечно, кое что я для нихъ прикопилъ, но что значатъ эти нѣсколько тысячъ и на долго-ли ихъ хватитъ? Имъ пенсія моя нужна, на нее онѣ обѣ право имѣютъ! Если я могъ работать, то, лишь, потому, что онѣ, дорогія мои, меня поддерживали. Алексъ-же только раздражала, да силы отнимала. Къ тому же и не нужна ей моя пенсія. Отецъ ея, умершій, когда Алексъ была еще дѣвочкой, оставилъ ей по завѣщанію полтораста тысячъ, на которыя мы теперь и живемъ. Да и мать, несмотря на весь свой гнѣвъ, наслѣдства лишить ее не можетъ, ибо имѣнія у нихъ родовыя. По смерти княгини, Алексъ, и ея незамужняя сестра получатъ каждая по тысячѣ десятинъ.

‑ Такъ почему-же вы Алексъ во всемъ не признаетесь и не попросите у нея развода?

‑ Да развѣ можно говорить о чемъ-нибудь серьезномъ съ этой бѣшеной женщиной? Она устроитъ скандалъ, лишитъ меня мѣста. Чѣмъ тогда прокормлю я Марусю и Лидочку?.....

Проклятая Алексъ! Какъ я ее ненавижу! Она погубила мою жизнь, сдѣлала изъ меня подлеца! Твердитъ: «бракъ есть таинство; болѣзнь не можетъ разлучить супруговъ». Будто ужъ она съ ея умомъ не понимаетъ, что никакого тутъ таинства больше нѣтъ, и что по закону я имѣю право требовать развода, разъ она неспособна имѣть дѣтей. Алексъ пользуется тѣмъ, что я, какъ порядочный человѣкъ, не могу волочить ея болѣзнь по судамъ, да по консисторіямъ. Ей самой давно слѣдовало предложить мнѣ разводъ, а не толкать меня на нечестную жизнь….. Не знаю, говорила-ли вамъ Алексъ, что годъ тому назадъ отравлялась опіумомъ. Она теперь часто со злорадствомъ напоминаетъ мнѣ какъ я, будто-бы, страдалъ тогда угрызеніями совѣсти. Если бы Алексъ только знала, что въ то время, какъ доктора ее спасали, я иступленно Бога молилъ прибрать ее къ себѣ!

‑ Какой ужасъ! Бѣдная Алексъ!

‑ Любовь Өедоровна, надо-же, наконецъ, правдѣ въ глаза посмотрѣть! Жизнь есть счастье, если ею умѣютъ пользоваться. Когда-же бываетъ Алексъ, не говорю уже счастлива, а хотя бы спокойна? Цѣлый день преслѣдуетъ ее мысль, что я ей могу измѣнить. Часто слышу я, какъ она всю ночь напролетъ рыдаетъ, спрятавъ лицо въ подушку. Смерть явилась-бы для нея освобожденіемъ отъ той каторги, которую она сама себѣ создала.

‑ Да неужели-же только для этого являлась она въ этотъ міръ? Каждый человѣкъ, по моему, долженъ имѣть свою долю радостей и горестей, а, главное, совершить ту работу, для которой онъ рожденъ. Въ жизни Алексъ я вижу очень мало счастья,

очень мало страданій, но не вижу никакого совершеннаго ею дѣла. Алексъ еще рано умирать.

‑ Э, полноте! На какое дѣло способна эта жалкая женщина? Развѣ только въ гробъ меня уложить раньше времени, а затѣмъ всю жизнь оплакивать, да дорогими вѣнками украшать мой памятникъ. И похоронить-то она меня въ общемъ полѣ не согласится, а навѣрно упрячетъ въ какой-нибудь аристократическій склепъ и дверь на ключъ запретъ. Бѣдной Марусенькѣ не удасться и на могилѣ моей поплакать.

‑ Алексъ васъ любитъ, а вы съ такой ненавистью о ней вспоминаете?

‑ Пустыя это слова, Любовь Өедоровна, и сами вы въ нихъ не вѣрите. Любви ко мнѣ у Алексъ давно уже нѣтъ. Осталось одно, лишь, оскорбленное самолюбіе. Предки ея привыкли владѣть крѣпостными, вотъ и Алексъ никакъ не можетъ отпустить меня, своего раба, на свободу. Кричитъ повсюду о своей любви, а того не замѣчаетъ, что любовь эта давно уже выродилась въ ненависть ко мнѣ, за то, что я здоровъ, а она – больна. Въ этомъ главное мое преступленіе! Этого-то простить мнѣ она и не можетъ!.... Вы спросили меня давича, почему я не открою ей правды? Я языка ея боюсь, Любовь Өедоровна, наглаго, циничнаго, бѣшенаго языка! Что если станетъ называть Марусю продажной дѣвкой или придумаетъ Лидочкѣ какое-нибудь грязное прозвище? Какъ презираю я Алексъ за это безстыдство! Она надѣется запачкать въ моихъ глазахъ другихъ женщинъ и не понимаетъ, что пачкаетъ только самою себя! Гордится своей аристократической культурой и не въ состояніи сообразить, что первый признакъ

культурнаго человѣка есть умѣніе себя сдерживать и не давать воли своему гнѣву.

‑ Вѣдь это-же все болѣзнь дѣлаетъ, Тимофей Ивановичъ! Эротическія галлюцинаціи, циничная рѣчь, потребность во всемъ видѣть одну, лишь, грязь – все это обычные признаки женскихъ болѣзней.

‑ Пусть вы правы, да мнѣ-то отъ того не легче! Маруся и Лидочка – моя святыня, и не могу я позволить Алексъ ихъ оскорблять!

‑ Жаль мнѣ вашу жену, Тимофей Ивановичъ! Какъ ни грустна судьба вашей Маруси, она все-же любима, у нея есть дочь, а бѣдная Алексъ всѣми оставлена и ненавидима.

‑ Кто-же въ этомъ виноватъ, кромѣ нея самой? Алексъ очень симпатична, легко пріобрѣтаетъ друзей, но никого удержать не умѣетъ. Вы, вотъ, теперь ее жалѣете, а хотите биться объ закладъ, что не пройдетъ и года, какъ вы станете ее избѣгать и отъ нея прятаться? Жизнь тяжела, и люди нуждаются въ бодрости. Эти-же неизсякаемые фонтаны слезъ и супружескихъ обидъ способны навести уныніе на всѣхъ окружающихъ. И о чемъ, спрашивается, Алексъ горюетъ, о чемъ слезы льетъ? О томъ, что земля движется вокругъ солнца, а не солнце вокругъ земли! Къ этому, вѣдь, сводятся всѣ ея огорченія! Три подружки на институтской скамьѣ рѣшили, что если жена больна, то и мужъ обязанъ жить инвалидомъ, и Алексъ въ тридцать лѣтъ все еще не въ силахъ разстаться съ этой институтской мечтой. Однѣ, лишь, женщины способны на такую дичь!