Л

ЧАРЫ.

ПРОЛОГЪ.

Изъ отдѣла происшествій.

«Въ ночь на 13 марта въ квартирѣ надворнаго совѣтника Алексѣя Павловича Вершинина, проживающаго по Сергіевской улицѣ, въ домѣ № 207, квартирѣ № 2 совершено гнусное преступленіе: задушена во снѣ малолѣтняя дочь Вершинина, Татьяна. Подозрѣніе падаетъ на Елену Мильтопеусъ, дальнюю родственницу Вершинина, живущую въ его семьѣ. Вчера же она арестована. Полагаютъ, что преступленіе совершено на романической почвѣ».

Милостивый Государь

Илья Ильичъ!

Вы пишете, что назначены моимъ защитникомъ и спрашиваете, когда я могу принять Васъ, чтобы сообщить Вамъ всѣ подробности относительно знакомства моего съ Алексѣемъ Вершининымъ. Я, разумѣется, готова видѣть Васъ во всякое время, но вотъ въ чемъ бѣда: я съ незнакомыми мнѣ людьми обыкновенно робѣю, смущаюсь и какъ бы замыкаюсь въ себя. Поэтому не лучше ли будетъ, если я изложу Вамъ письменно всѣ подробности моей жизни? Если же и тогда для Васъ что-либо останется неяснымъ, то я съ удовольствіемъ дамъ всѣ необходимыя объясненія.

Примите увѣреніе въ моемъ истинномъ почтеніи

Елена Мильтопеусъ.

‑‑‑

Воспитана я отцомъ. Мать моя умерла, когда я была совсѣмъ еще крошкой, и я ее не помню. Папа страдалъ грудью, и мы

круглый годъ жили въ Крыму, на южномъ берегу, недалеко оть Алушты.

Знакомыхъ у насъ было очень мало, выѣзжали изъ нашей дачи мы очень рѣдко, но я никогда не скучала. Во-первыхъ, я тогда была еще очень молода, а во-вторыхъ, мы съ папой жили большими друзьями.

Мой отецъ былъ удивительный человѣкъ. Такого ума, такого сердца, такой доброты я никогда потомъ не встрѣчала. Онъ всегда говорилъ со мною, какъ съ равной и не считалъ меня ребенкомъ. Мы вмѣстѣ читали, вмѣстѣ гуляли и никогда не разставались.

Какое это было счастливое время! Папа зналъ, что долго не проживетъ и спѣшилъ приготовить меня къ жизни. Убѣжденія его были совсѣмъ особенныя. Потомъ, въ обществѣ, я ихъ больше не слыхала, а когда мнѣ случалось ихъ высказывать, то всѣ смѣялись и говорили, что все это ужасно старомодно, и что моему отцу слѣдовало родиться триста лѣтъ тому назадъ. Онъ говорилъ мнѣ, что вся общественная дѣятельность принадлежитъ мужчинамъ. Женщины же созданы для того, чтобы заботиться о нихъ, беречь ихъ, утѣшать въ тяжелую минуту и воспитывать ихъ дѣтей. Онъ считалъ,

что всѣ разговоры объ эмансипаціи женщинъ – пустые разговоры; что свобода женщинамъ ничего не дастъ, кромѣ тоски; что какого бы блестящаго результата ни добились женщины: будутъ ли онѣ знаменитыми учеными, писательницами, актрисами или художницами, онѣ все же будутъ менѣе счастливы, чѣмъ любая крестьянка, окруженная своими дѣтьми. Природа не простить имъ, что онѣ попрали ея законы, и тоска замучаетъ ихъ. несмотря на всю ихъ знаменитость, несмотря на всѣ рукоплесканія и лавры. Если же, напротивъ, женщина посвятитъ себя всю мужу и дѣтямъ, забудетъ о себѣ и о собственномъ удобствѣ, то тутъ-то она и сдѣлается настоящей царицей, потому что мужчины, какъ бы умны и независимы они ни были, не могутъ жить безъ женщинъ, и если мужъ увѣруетъ, что жена дѣйствительно предана ему, то будетъ безконечно любить и уважать ее, и она станетъ властвовать надъ нимъ своей кротостью, добротой и преданностью.

«Главное, Елена», повторялъ мнѣ отецъ, — «помни, что жизнь не веселье и не забава, что надо много выстрадать, прежде чѣмъ получить счастье. Нельзя жать, не сѣя, и

надо много и долго работать, прежде чѣмъ ждать награды. Но никогда не унывай. Выбери себѣ человѣка по сердцу и держись его. Пусть онъ будетъ у тебя одинъ на всю жизнь. Прости ему его недостатки, береги и люби его и ты покоришь его сердце. Только не перебѣгай отъ одного къ другому. Кромѣ разврата тѣла, есть еще развратъ сердца, и истинно порядочная женщина должна относиться къ обоимъ съ одинаковымъ отвращеніемъ».

Я всецѣло вѣрила папѣ. Былъ ли на свѣтѣ человѣкъ умнѣе, добрѣе и благороднѣе моего отца! И я мечтала, какъ пойду той дорогой, которую онъ мнѣ указывалъ, какъ всю жизнь отдамъ любимому человѣку, стану утѣшать его и никогда, ни въ какомъ случаѣ, его не покину.

Мнѣ было 22 года, когда отецъ мой умеръ. Передъ смертью онъ пожелалъ, чтобы я не оставалась въ Крыму, а ѣхала бы въ Петербургъ, гдѣ у меня было много родныхъ моей матери. Согласно его волѣ я черезъ полгода послѣ его смерти переѣхала въ Петербургъ на постоянное жительство. Папа мнѣ оставилъ хорошія средства. Я наняла себѣ уютную квартиру, а чтобы не

жить одной, поселила у себя старую англичанку, miss Jane, которую мнѣ рекомендовала одна изъ моихъ тетушекъ. Всѣ родные встрѣтили меня очень привѣтливо, перезнакомили со своими друзьями, и по окончаніи траура я начала выѣзжать. Тутъ я должна признаться, что мнѣ очень понравились балы; не столько самые танцы, сколько все вмѣстѣ: и музыка, и наряды, и шумъ, и веселые разговоры — все это опьяняло меня. Всѣ мужчины нравились мнѣ, хотя, впрочемъ, никто особенно. Смущало меня, главное, то, что никто изъ нихъ не былъ несчастенъ и никто не нуждался въ моемъ сочувствіи. Напротивъ, всѣ они были такъ довольны и самимъ собою и своимъ положеніемъ въ свѣтѣ, что утѣшать мнѣ рѣшительно было некого.

Такъ прошла первая зима, а на вторую я встрѣтилась съ Алексѣемъ Вершининымъ. Алексѣй приходился мнѣ дальнимъ родственникомъ, какимъ-то четвероюроднымъ дядей. Онъ познакомился со мною на вечерѣ у тети и на другой же день пріѣхалъ съ визитомъ. Пріѣхалъ онъ не днемъ, какъ пріѣзжали обыкновенно другіе, а вечеромъ, въ 10 час., когда мы съ miss Jane уже отпили чай. Держалъ

онъ себя также иначе. Не сидѣлъ чинно на стулѣ, а, разговаривая, ходиль по комнатѣ, курилъ, сыпалъ пепелъ въ мои саксонскія бонбоньерки и уѣхалъ въ половинѣ второго. Все это мнѣ очень понравилось: въ одинъ вечеръ я подружилась съ нимъ больше, чѣмъ со всѣми мужчинами, которыхъ знала цѣлый годъ.

Алексѣй сталъ часто ѣздить ко мнѣ. Онъ разсказывалъ о своихъ несчастіяхъ, о неудачахъ по службѣ, гдѣ у него были враги, которые ему все портили; жаловался на плохое здоровье и слабые нервы, говорилъ со мною о Богѣ, о будущей жизни, о своемъ. мистическомъ страхѣ передъ смертью. У него были такія возвышенныя мысли! Такія благородныя чувства! Я полюбила его въ первый же вечеръ и скоро стала мечтать сдѣлаться его женой. Въ мечтаніяхъ моихъ не было, впрочемъ, ничего невозможнаго. Мы были однихъ лѣтъ, одного общества и почти одинаковыхъ средствъ. Увлеченіе его мною было всѣми замѣчено, и родные постоянно мнѣ о немъ говорили. Я думала, что онъ сдѣлаетъ мнѣ предложеніе весной, но, къ большому моему разочарованію, Алексѣй объявилъ мнѣ въ маѣ, что уѣзжаетъ на все

лѣто за границу въ обществѣ какихъ-то своихъ друзей. Онъ съ увлеченіемъ говорилъ объ удовольствіяхъ, которыя его тамъ ожидали, обѣщалъ мнѣ писать, а уходя, даже не спросилъ, гдѣ я собираюсь провести лѣто.

Съ грустнымъ сердцемъ переѣхала я на дачу въ Царское Село. Цѣлыми днями гуляла я одиноко по парку и думала грустную думу: значитъ, Алексѣй меня не любить; я ему не дорога. Зачѣмъ же бывалъ онъ у меня? Зачѣмъ открывалъ мнѣ свою душу? Но вскорѣ стали приходить изъ-за границы его письма, веселыя, оживленныя. Онъ подробно описывалъ свои экскурсіи въ горахь, разные эпизоды изъ своихъ путешествій, и надежда вновь закралась въ мое сердце. Не слишкомъ ли я тороплюсь? Можетъ быть, онъ хочетъ сначала хорошенько меня узнать, прежде чѣмъ жениться? Иначе, зачѣмъ бы сталъ онъ мнѣ писать и обо мнѣ вспоминать? Смущало меня лишь одно: онъ совсѣмъ не интересовался моей жизнью въ Царскомъ и ни о чемъ меня не спрашивалъ.

Осенью, въ октябрѣ, мы опять свидѣлись, и опять начались наши разговоры. Алексѣй такъ ласково на меня смотрѣлъ, разсказывалъ мнѣ такія интимныя мысли и чувства

свои! Встрѣчаясь со мной въ обществѣ, онъ не отходилъ оть меня, такъ что всѣ замѣ-чали и дразнили меня имъ. Но весной онъ опять уѣхалъ, на этотъ разъ путешествовать по Кавказу, а я опять грустно бродила по царскосельскимъ аллеямъ, перечитывая письма, которыя онъ присылалъ мнѣ въ изобиліи.

Такъ прошло три года. Тоска все сильнѣе и сильнѣе охватывала меня. Я была молода, мнѣ хотѣлось любви, я устала отъ одинокой жизни со старой miss Jane. Въ теченіи этого времени я получила нѣсколько предложеній, но съ негодованіемъ ихъ отвергла: одна мысль выйти замужъ за другого, чѣмъ Алексѣй, казалась мнѣ отвратительной. Я даже стала сурово относиться къ мужчинамъ. Мнѣ казалось, что это будетъ честнѣе, чѣмъ быть любезной, поощрять ихъ, а затѣмъ отказывать.

На третій годъ я не выдержала и рѣшила объясниться съ Алексѣемъ. Я написала ему, что люблю его, что хочу быть его женою и просила его перестать бывать у меня, если онъ меня не любитъ и не имѣетъ никакихъ серьезныхъ намѣреній. Онъ или сдѣлаетъ мнѣ предложеніе, или же навсегда уйдетъ изъ моей жизни. Это будетъ очень мучительно,

очень тяжело, но я куда-нибудь уѣду, переживу это тяжелое время, зато потомъ опять буду свободна и начну свою жизнь съизнова. Такь думала я, но, къ великому моему изумленію, Алексѣй поступилъ иначе. Онъ отвѣтилъ мнѣ длиннымъ, туманнымъ письмомъ, въ которомъ ничего нельзя было понять. Говорилось о Богѣ и о будущей жизни, дѣлались какіе-то намеки на какія-то обстоятельства и т. д. Я разсчитывала, что больше не увижу его, но Алексѣй сталъ бывать у меня по-прежнему. Онъ никогда не упоминалъ ни о моемъ письмѣ, ни о своемъ отвѣтѣ. Я не знала, что и думать. Посовѣтоваться мнѣ было не съ кѣмъ, такъ какъ почти всѣ родные поссорились со мной. Они находили, что Алексѣй компрометируетъ меня, говорили, что въ обществѣ ходятъ про насъ дурные слухи. Я съ негодованіемъ отвѣчала имъ. Что могло быть невиннѣе нашей любви? Во все это время Алексѣй даже руки у меня не поцѣловалъ.

Между тѣмъ, здоровье мое портилось. Отъ частыхъ слезъ и грустныхъ думъ у меня разстроились нервы, появились мигрени и безсонницы. Много разъ я хотѣла бросить Петербургъ и вернуться въ Крымъ, но Алексѣй

приходилъ такой разстроенный, больной, несчастный, что мнѣ становилось жаль его. Кто пожалѣетъ его, если я уѣду? Кто развлечетъ и успокоитъ его? И я оставалась.

Прошелъ годъ со времени моего письма къ Алексѣю. Стоялъ сентябрь, хмурый и дождливый. Мы съ miss Jane только что переѣхали изъ Царскаго и были заняты устройствомъ квартиры на зиму. Алексѣй гостилъ въ деревнѣ у товарища, и я ждала его со дня на день. Но онъ не пріѣхалъ. Вмѣсто него пришло письмо, въ которомъ Алексѣй извѣщалъ меня, что женился на сестрѣ своего товарища и ѣдетъ съ нею на осень въ Ялту.

Не знаю, какъ провела я слѣдующіе дни. Мнѣ кажется, что я куда-то уходила, въ какой-то иной мірь. Сколько я ни стараюсь, я никакъ не могу припомнить, что я дѣлала и гдѣ была. Точно какой-то занавѣсъ закрываетъ эти дни, и нѣтъ возможности его отдернуть...

Очнулась я въ водѣ. Должно быть, блуждая по Петербургу, я зашла на острова и вошла въ Среднюю Невку. Я стояла по поясъ въ водѣ и думала: только бы скорѣе утонуть.

Но вода не брала меня, и я чувствовала, что тѣло мое совсѣмъ не хочетъ тонуть и борется съ рѣкой.

Помню также, какъ чья-то собака кружилась по водѣ вокругь меня и жалобно выла. У нея было совсѣмъ человѣческое выраженіе, и въ глазахъ виднѣлся ужасъ. На ея вой изъ-за деревьевъ выбѣжали два солдата. Одинъ изъ нихъ, перекрестившись, бросился въ воду и вынесъ меня на берегъ. Я сказала ему, что со мной случился обморокъ, и я упала нечаянно въ рѣку. Оба выслушали съ недовѣріемъ и ничего не отвѣчали. Видъ у нихъ былъ чрезвычайно серьезный. Солдатъ накинулъ на себя шинель, а я такъ и пошла мокрая. Скоро мы встрѣтили извозчика. Я достала кошелекъ, нашла тамъ пять рублей и дала ихъ спасшему меня солдату. Оба сняли шапки и поблагодарили. Я сѣла на извозчика и сказала ему cвой адресъ. Они тоже что-то шепнули ему, и извозчикъ поѣхалъ такъ тихо, что солдаты могли идти рядомъ. На Петровскомъ островѣ они нашли другого извозчика и поѣхали вслѣдъ за мною до самаго дома. Ко мнѣ они, впрочемъ, не вошли, а остались внизу говорить со швейцаромъ. Я поднялась къ

себѣ, переодѣлась и сѣла пить чай съ коньякомъ. Я чувствовала большую слабость и мнѣ хотѣлось лечь. Въ это время раздался звонокъ, и пришелъ полицейскій. То былъ человѣкъ почтеннаго вида, весь сѣдой. Онъ. спросилъ меня, та ли я барышня, которую солдаты спасли изъ воды. Я разсказала ему про обморокъ. Онъ слушалъ недовѣрчиво. «Такъ ли это? Обморокъ ли?» — допрашивалъ онъ меня. Онъ захотѣлъ узнать, съ кѣмъ я живу, выразилъ желаніе поговорить съ miss Jane, и очень огорчился, узнавъ, что она не понимаетъ по-русски. „Но, вѣдь, есть же у васъ какіе-нибудь родные? Какъ же это вы, больная дѣвушка, живете совсѣмъ одна, безъ всякаго присмотра?» — допрашивалъ онъ меня. Наконецъ, онъ ушелъ, и я легла. У меня былъ ознобъ, и мысли мои сбивались. Къ ночи сдѣлался бредъ, а къ утру я потеряла сознаніе. У меня начался тифъ въ очень тяжелой формѣ, и я пролежала болѣе мѣсяца. Когда я стала поправляться, доктора отправили меня въ Италію, и miss Jane перевезла меня въ Гардоне, на озеро Гарда.

Я медленно поправлялась. Все, что со мной случилось, казалось мнѣ безконечно

далекимъ. Точно тысяча лѣтъ отдѣляла меня отъ прошлаго и отъ Алексѣя. О немъ я рѣдко и думала, да и вообще думать послѣдовательно было мнѣ трудно. Голова моя плохо работала, и мнѣ больше нравилось смотрѣть на цвѣты, на озеро и горы. Все казалось мнѣ удивительно яркимъ и кравсивымъ, всѣ блюда, которыми меня кормили, необычайно вкусными. Но болѣе всего полюбила я островъ, живописно выходящій изъ воды, прямо противъ нашего отеля. Островъ этотъ принадлежалъ какой-то итальянской герцогинѣ и весь былъ занятъ ея дворцомъ и паркомъ. Не знаю, кто именно тамъ жилъ, но я населила его по своему. Въ моемъ воображеніи тамъ жили молодые мужъ и жена. У нихъ было двое дѣтей ‑ мальчикъ и дѣвочка. Всѣ они, и родители и дѣти, были очень красивы и изящны. Всѣ они обожали другь друга и никогда не ссорились. Цѣлыми днями гуляли они по очаровательнымъ аллеямъ, наслаждаясь чуднымъ видомъ на озеро, а когда шелъ дождь, то запирались въ роскошныхъ залахъ ихъ мраморнаго палаццо и занимались музыкой. Она пѣла (у нея былъ чудный голосъ), онъ игралъ на віолончели. Когда же проходилъ дождь, они

снова выходили въ паркъ, гдѣ никогда не было грязи, такъ какъ дождь просачивался черезъ песокъ. Одѣты они всѣ были очень красиво. Туалеты доставлялись имъ прямо изъ Парижа и всегда были удачны. Обѣдали они восхитительно, и поваръ никогда не бывалъ пьянъ. Смущала меня кухня: я долго думала, куда ее дѣть, чтобы не слышно было запаха. Наконецъ, кухня была помѣщена въ пещерѣ, на берегу озера, и весь кухонный запахъ уходилъ въ воду. Нечего прибавлять, что обитатели этого счастливаго острова никогда не хворали и не имѣли понятія о докторахъ и аптекахъ. Мечты эти чрезвычайно занимали меня и доставляли мнѣ большое удовольствіе.

Между тѣмъ, здоровье мое улучшалось. Лечилъ меня въ Гардоне одинъ нѣмецъ, очень умный врачъ. Онъ нашелъ, что нервы мои очень разстроены и принялся лечить меня белладонной, цинкомъ и мышьякомъ. Мало-по-малу безсонницы мои исчезли, мигрени тоже, но вмѣстѣ съ тѣмъ измѣнились многія мои мысли и, даже, убѣжденія. Докторъ смѣялся, когда я ему объ этомъ говорила, и предсказывалъ, что сдѣлаетъ изъ меня совсѣмъ другую дѣвушку.

Весной я вполнѣ оправилась и мы съ miss Jane поѣхали путешествовать по Италіи. Прежде всего мы посѣтили Верону, и этотъ городъ навсегда останется у меня въ памяти. Меня поразила его поэтическая красота и оригинальность. Особенно полюбила я арену, древне-римскую арену, вполнѣ сохранившуюся, гдѣ когда-то боролись гладіаторы, а затѣмъ, позже, мучили и убивали христіанъ. Я ходила по темнымъ корридорамъ, гдѣ въ пещерахъ, похожихъ на клѣтку, запирали христіанъ, обреченныхъ на съѣденіе звѣрямъ.

Я представляла себѣ тѣ чувства, которые они должны были переживать тогда – ихъ слезы, отчаяніе, экстазъ и проклятія. Страшно становилось мнѣ, и я спѣшила на арену, на свѣтъ и солнце. Здѣсь воображала я себѣ торжественный входъ императора, со всей его пышной свитой, пурпуромъ и весталками. Я становилась передъ ложей и восклицала: „ave cesare, moritore te salutant!"

Никто не заходилъ на арену, я была совсѣмъ одна и никого не стѣснялась. Потомъ взбиралась я по ступенькамъ арены вверхъ и смотрѣла оттуда на городъ, на окрестныя

горы, на мутную, быструю Adige, красивые мосты черезъ нее и черепичныя крыши домовъ.

И вотъ, какъ-то разъ, вечеромъ, когда косые лучи заходящаго солнца обливали своимъ свѣтомъ городъ и сверкали на окнахъ крѣпости San Pietro, я вдругъ поняла, что не люблю больше Алексѣя, такъ-таки совсѣмъ больше не люблю и не интересуюсь имъ. Всѣ мои страданіи были кончены. «Свобода! свобода!» — пѣла я, перепрыгивая по ступенькамъ арены, — «прочь тоска и мученія! Я хочу жить, жить, жить и наслаждаться! Какъ хороша жизнь! Какъ прекрасно солнце! Какъ прекрасно все, все!»

Счастьемъ наполнилось мое сердце. Мнѣ хотѣлось пѣть, танцовать, всѣхъ обнять, всѣхъ цѣловать.

Радостная ходила я по улицамъ, съ счастливой улыбкой смотрѣла на всѣхъ людей, заговаривала съ прохожими, и смѣялась имъ. И они смѣялись мнѣ и оглядывались на меня. «Signora parait très heureuse» ‑ говорилъ мнѣ старичекъ-итальянецъ, хозяинъ кафе, гдѣ я каждый день въ 5 часовъ пила чай, — «signora recu une bonne nouvelle?»

‑ Tres bonne, signor Julio, très bonne! – смѣялась я ему въ отвѣтъ.

«Но, однако, какъ же могло все это случиться?» ‑ спрашивала я себя. Пять лѣтъ, цѣлыхъ пять лѣтъ, продолжалась эта любовь, и вдругъ ничего больше нѣтъ, сразу всему конецъ. Отчего это могло произойти? Неужели отъ тѣхъ лекарствъ, которыми лечилъ меня гардонскій докторъ? Но, что же въ такомъ случаѣ любовь, если ее можно излечить пилюлями и порошками? Неужели же любовь всего только болѣзнь и ничего болѣе? Какъ же міръ объ этомъ раньше не зналъ, міръ, который все строитъ на любви и придаетъ eй такое значеніе? И неужели я первая объ этомъ догадалась?

Удивляло меня также то, что я нисколько не сердилась на Алексѣя. Я находила, что онъ былъ правъ, женясь на той, которая ему понравилась. Пусть онъ будетъ счастливъ! Пусть всѣ найдутъ свое счастье! Вѣдь жизнь только для этого и дана. Да и для меня развѣ все кончено? Мнѣ, вѣдь, всего 29 лѣть, и я такъ полна жаждой жизни. Неужто и для меня кого-нибудь не найдется? Пустое, еще не поздно. И я выйду замужъ и буду имѣть дѣтей и, Боже, какъ еще много счастья впереди!

Изъ Вероны мы поѣхали въ Венецію, а, затѣмъ, все лѣто путешествовали по Италіи. Новый, невѣдомый доселѣ мнѣ, міръ, міръ дивной красоты, открылся предо мной. Цѣлыми днями ходила я съ бедекеромъ въ рукахъ и не хотѣла пропустить ни одной колонны, ни одной церкви, картины или статуи. Вечеромъ я съ наслажденіемъ отмѣчала крестикомъ въ путеводителѣ все то, что успѣла видеть за день, и засыпала спокойнымъ, крѣпкимъ сномъ. Милая, милая Италія! Вотъ страна, гдѣ нельзя быть несчастной!

Въ октябрѣ мы вернулись въ Петербургъ. Я тотчасъ принялась дѣлать визиты и возобновлять прежнія знакомства. Всѣ находили, что заграница принесла мнѣ пользу, что я очень поправилась и похорошѣла. Объ Алексѣѣ со мной избѣгали говорить, да и я не разспрашивала. Я всѣмъ объявляла, что думаю много принимать у себя и, вообще, весело провести зиму.

Въ концѣ ноября ко мнѣ неожиданно пришелъ Алексѣй. Пришелъ онъ, какъ и въ первый разъ, поздно вечеромъ и сразу сталь жаловаться на свою жизнь. Онъ былъ женатъ болѣе года и имѣлъ дочь 4-хъ мѣсяцевъ.

Жена его была прекрасная женщина, но, по молодости, ничего не понимала въ хозяйствѣ. Въ домѣ ихъ царилъ ужасный безпорядокъ, и отъ него, болѣе всего, страдала маленькая Таточка, у которой со дня рожденія мѣнялась уже пятая нянюшка. «Какъ только я узналъ о твоемъ возвращеніи, Елена, ‑ говорилъ мнѣ Алексѣй, — то тотчасъ же подумалъ, что сама судьба тебя мнѣ посылаетъ. Ты такая умница, такая прекрасная хозяйка. Ты должна намъ помочь. Переѣзжай къ намъ сейчасъ же и возьми все хозяйство на себя. Тебѣ будетъ веселѣе жить съ нами, чѣмъ съ твоей аглицкой кикиморой».

Я пробовала протестовать, но Алексѣй и слышать ничего не хотѣлъ. Онъ умолялъ, просилъ, напоминалъ мнѣ нашу старую дружбу. Наконецъ онъ ушелъ, взявъ съ меня слово, что я исполню его желаніе, а я, оставшись одна, принялась плакать. Такъ вотъ какова была моя свобода! Стоило придти Алексѣю, и я вновь подпала подъ его вліяніе, вновь стала его покорной рабой!

И все сдѣлалось такъ, какъ ему хотѣлось. Я помѣстила miss Jane въ убѣжище для престарѣлыхъ гувернантокъ, сдала свою квартиру,

а сама переѣхала къ Алексѣю. Мнѣ было не трудно ввести у нихъ порядокъ — я съ дѣтства привыкла заниматься хозяйствомъ. Я перемѣнила всю прислугу, а къ Таточкѣ нашла бонну, очень милую и скромную дѣвушку изъ обѣднѣвшей дворянской семьи. Алексѣй торжествовалъ и восхищался воцарившимся порядкомъ.

— Какая это была геніальная мысль пригласить тебя къ намъ, Елена, — говорилъ онъ мнѣ, — ты видишь теперь, что я былъ правъ.

Я скоро сошлась съ Зиной, женой Алексѣя. Ей недавно лишь минуло семнадцать лѣтъ, и она выглядѣла совершеннымъ ребенкомъ. Что-то дѣтское и невинное было въ ея лицѣ, и странно, даже болѣе: какъ-то противно становилось при мысли, что эта невинная дѣвочка уже успѣла быть женою и матерью. Свѣженькая, какъ цвѣтокъ, съ большими синими глазами и густыми золотистыми волосами, она была очень хороша, по при этомъ глупа и не развита на удивленіе... Къ мужу она относилась вполнѣ равнодушно, къ дочери тоже. По желанію Алексѣя она сама кормила Таточку, но смотрѣла на нее, какъ на куклу, которую можно было украшать бантами. Вообще, бантъ игралъ

большую роль въ ея жизни. Помимо безчисленныхъ бантовъ, которыми она украшала себя и дочь, она убирала ими всѣ комнаты, и Алексѣй смѣялся, что скоро жаркое, рыба и даже пирожки къ супу станутъ подаваться на столъ въ бантикахъ.

Алексѣй любилъ ее дразнить. Глупость жены ничуть не смущала его, напротивъ, видимо нравилась. Часто за обѣдомъ или вечернимъ чаемъ онъ наводилъ Зину на серьезныя темы и отъ души хохоталъ, слушая ея разсужденія, поглядывая при этомъ на меня и какъ бы приглашая посмѣяться надъ ея глупостью. Нерѣдко онъ доводилъ Зину до слезъ своими насмѣшками и тогда утѣшалъ ее, какъ утѣшаютъ малыхъ дѣтей — посылалъ за конфетами, обѣщалъ сводить въ циркъ или же купить новое платье.

Ко мнѣ Зина относилась какъ къ пожилой родственницѣ, приглашенной заниматься хозяйствомъ. По ея словамъ, Алексѣй отзывался обо мнѣ, какъ о несчастной, одинокой дѣвушкѣ, которой некуда преклонить голову, и увѣрялъ, что будетъ истинно добрымъ дѣломъ пріютить меня у себя въ домѣ, гдѣ, къ тому же, я могу быть полезной по хозяйству. Я очень удивилась, услышавъ

это. Къ чему понадобилось Алексѣю выдумывать такую неправду? Или, можетъ, онъ боялся ревности жены? Но Зина нисколько не ревновала его ко мнѣ: въ ея 17 лѣтъ мои 30 представлялись ей глубокой старостью.

Таточка была веселенькая, здоровая дѣвочка, очень походила на мать и обѣщала стать такой же красавицей. Алексѣй ужасно ее любилъ. Онъ готовъ былъ цѣлыя ночи сидѣть возлѣ нея, когда она бывала больна, бѣжать за докторомъ или въ аптеку торопить лекарство. Онъ находилъ въ дочери такой умъ, такія нравсгвенныя и душевныя качества, какихъ не могло существовать въ пятимѣсячномъ ребенкѣ. Онъ былъ очень обиженъ, видя, что я не раздѣляю его восторговъ и очень подружился съ бонной, доброй, простодушной и недалекой дѣвушкой, которая искренно привязалась къ Таточкѣ. Алексѣй полюбилъ заходить въ дѣтскую, чтобы съ нею поговорить и вдвоемъ полюбоваться на ребенка, но туть, неожиданно для всѣхь насъ, Зина приревновала его къ боннѣ и такъ сердилась и плакала, что Алексѣй принужденъ былъ уступить и прекратить свои частыя посѣщенія дѣтской.

За то онъ сталъ приходить по вечерамъ ко мнѣ въ комнату, гдѣ засиживался до часу, разсказывая про свою службу и повѣряя свои сомнѣнія и неудачи. Сначала отдаленно, въ туманныхъ намекахъ, сталъ онъ говорить, какъ ошибаются мужчины, увлекаясь хорошенькимъ личикомъ, и какъ бываютъ разочарованы впослѣдствіи, убѣдившись, что женились на глупой куклѣ. Все яснѣе и яснѣе становились его намеки. Онъ уже не скрывалъ отъ меня, что жалѣетъ, зачѣмъ не женился на мнѣ. — «Какъ бы мы могли быть счастливы, Елена», — говорилъ онъ мнѣ, — «ты именно та дѣвушка, какая мнѣ нужна!» Онъ увѣрялъ меня, что непремѣнно развелся бы съ Зиной, если бы не Таточка. О! какъ я стала ихъ обѣихъ ненавидѣть! Онѣ заняли мое мѣсто, онѣ отняли у меня Алексѣя! Какъ бы я могла быть счастлива, особенно теперь, когда Алексѣй уже испыталъ любовь къ хорошенькой, но глупой женщинѣ. И всему мѣшала Таточка! Когда я сидѣла съ нею, я чувствовала къ ней то умиленіе и жалость, какую возбуждаютъ обыкновенно маленькія безпомощныя дѣти, но лишь только я уходила отъ нея, я тотчасъ принималась ее ненавидѣть и готова была, кажется, убить ее.

Въ началѣ марта Таточка вдругъ заболѣла. У ней началось воспаленіе легкихъ, и болѣзнь приняла опасную форму. Бѣдная крошка мучилась ужасно, а мы всѣ потеряли голову. Алексѣй метался по городу, отыскивая докторовъ и составляя консиліумы, между тѣмъ, нашъ домашній докторъ сказалъ мнѣ по секрету, что только чудо можетъ спасти дѣвочку. Наконецъ, на десятый день, начался кризисъ, и къ 11 ч. вечера, къ великому восхищенію Алексѣя, доктора объявили, что ребенокъ внѣ опасности. Всѣ ликовали, я тоже, но какая-то необъяснимая тоска давила меня. Я ушла къ себѣ въ комнату и, не зажигая огня, опустилась въ кресло. Долго сидѣла я въ темнотѣ, но вдругъ свѣтъ озарилъ меня, и я поняла, что тоскую потому, что Таточкѣ стало лучше. Я все время была убѣждена, что она умретъ, и ея выздоровленіе было для меня ударомъ. Боже мой, какъ низко я пала! Что сдѣлала мнѣ эта бѣдная, ни въ чемъ неповинная крошка! Что если-бы отецъ мой узналъ, какія чувства способна испытывать его «честная Леночка», какъ онъ любилъ меня называть. Нѣтъ, прочь, прочь отсюда! Завтра же уѣду все

равно куда, все равно подъ какимъ предлогомъ!

Я долго плакала, пока не заснула, но сонъ мой былъ тревоженъ, я поминутно вздрагивала и просыпалась. Тяжелые кошмары мучили меня, и я забылась лишь на зарѣ. Утромъ меня разбудилъ необычный шумъ: въ сосѣднихъ комнатахъ громко говорили, бѣгали, кто-то кричалъ, кто-то плакалъ. Я выбѣжала испуганная и узнала, что Таточка умерла. Она лежала уже застывшая, смерть очевидно последовала давно, еще ночью. Съ раскаяніемъ вглядывалась я въ ея кроткое, серьезное личико и спрашивала себя: «ну, что-жъ! довольна ты? Вотъ Богъ исполнилъ твое злое желаніе и устранилъ съ твоей дороги эту ни въ чемъ неповинную дѣвочку. Что-жъ, рада ты, счастлива?» И я горько плакала, и мнѣ хотелось упасть передъ ея кроваткой и каяться и вымолить ея прощенье. Въ это время меня позвали въ кабинетъ. Въ комнатѣ, кромѣ Алексѣя и доктора, было еще двое незнакомыхъ мнѣ мужчинъ. Одинъ изъ нихъ, слѣдователь, какъ я узнала потомъ, заговорилъ со мной. Поглощенная своимъ горемъ, я разсѣянно слушала его, но вдругъ, съ ужасомъ разобрала,

что онъ обвиняетъ меня въ убійствѣ Таточки. Я дико смотрѣла на него. Что это — сонъ, бредь? Я повернулась за объясненіемъ къ Алексѣю и отшатнулась, увидѣвъ его искаженное злобой лицо. Онъ близко подошелъ ко мнѣ и съ ненавистью глядя на меня, проговорилъ: «ты задушила ее въ надеждѣ, что я разведусь съ Зиной и женюсь на тебѣ. Такъ знай же, тварь, знай, змѣя, что этого никогда бы не случилось, потому что я всегда чувствовалъ къ тебѣ физическое отвращеніе. Слышишь ли ты это? Понимаешь-ли?» Вотъ все, что онъ нашелъ мнѣ сказать въ отвѣтъ на мою любовь! И такъ мнѣ стало это обидно, такъ больно, что я повернулась къ слѣдователю и сказала ему: «дѣлайте со мной что хотите, теперь мнѣ все равно».

II.

Елену помѣстили на испытаніе въ N-скую больницу для душевно-больныхъ. Больница находилась за городомъ и состояла изъ нѣсколькихъ одноэтажныхъ и двухъэтажныхъ домовъ, разбросанныхъ среди сосноваго парка. Воздухъ былъ удивительный, тишина невозмутимая; нѣсколько напоминало кладбище, но теперь, весной, кладбище это было веселое.

Птицы весело пѣли, деревья зеленѣли, а вокругъ хорошенькой, въ русскомъ стилѣ, церкви, садовники взрывали непросохшую еще землю и готовили клумбы для цвѣтовъ.

Елена пріѣхала больная и раздраженная, на всѣхъ сердилась и ко всему придиралась, но послѣ трехъ недѣль спокойной, правильной жизни почувствовала себя значительно лучше. Безсонницы исчезли, нервы успокоились. Ей понравилась ея чистая, веселая комната, «келья», какъ она ее называла: понравилась Өеклуша, сидѣлка, которая отъ нее не отходила, но болѣе всего пришелся ей по душѣ докторъ, подъ надзоромъ котораго она находилась. Она такъ съ нимъ подружилась, что скоро стала разсказывать ему свои мысли и, даже, сны, чему весьма дивилась, такъ какъ характера была скорѣе замкнутаго. Удивительнаго въ этомъ было, впрочемъ, мало: Дмитрій Петровичъ Теняшовъ во всѣхъ возбуждалъ такія же чувства. То былъ человѣкъ простодушнѣйшій и добродушнѣйшій, безо всякой хитрости. Ему недавно минуло 32 года, былъ онъ очень толсгъ и неуклюжъ, такъ что издали походкой нѣсколько напоминалъ медвѣдя. Лицо, впрочемъ, имѣлъ пріятное. Происходилъ онъ

изъ извѣстной морской семьи и первоначальное образованіе получилъ въ морскомъ корпусѣ. Затѣмъ, по призванію, поступилъ въ медицинскую академію, гдѣ занимался очень старательно. Окончивъ курсъ, выбралъ спеціальностью душевныя болѣзни, къ которымъ чувствовалъ сильное влеченіе и надѣялся сдѣлать въ этой области много интересныхъ открытій. Товарищи его по больницѣ весьма этимъ надеждамъ дивились, такъ какъ не находили въ Дмитріи Петровичѣ или Митѣ, какъ его всѣ называли, никакой наблюдательности и никакихъ психологическихъ талантовъ. Въ N-ской больницѣ онъ впрочемъ весьма и весьма пригодился. Его безграничное добродушіе успокаивало самыхъ безпокойныхъ больныхъ, и онъ скоро былъ назначенъ завѣдовать буйнымъ отдѣленіемъ.

Какъ большинство толстыхъ людей, Митя былъ лѣнивъ и любилъ въ свободное время лежать на своемъ широкомъ турецкомъ диванѣ и мечтать. Въ мечтахъ своихъ онъ всегда представлялъ себя худощавымъ и стройнымъ, удивительнымъ красавцемъ и побѣдителемъ сердецъ. Онъ любилъ романы изъ рыцарской жизни съ турнирами, пирами

и красавицами; былъ равнодушенъ къ молодымъ барышнямъ и мечталъ о героинѣ, «настоящей» героинѣ, воть какія описываются въ романахъ. Къ большому его сожалѣнію, ему до сихъ поръ все еще не удавалось ее встрѣтить, а потому естественно, что Елена произвела на него глубокое впечатлѣнie. — «Вотъ это любовь!» думалъ онъ — «настоящая любовь! Какъ сильна должна быть ея страсть къ этому Вершинину, если она могла рѣшиться на такое преступленіе!» Видъ же Елены, больной и измученный, тотчасъ возбудилъ жалость въ его добромъ сердцѣ. Онъ рѣшилъ написать подробный психологическій очеркъ ея душевнаго настроенія и доказать суду, что въ моментъ преступленія она находилась въ помѣшательствѣ или аффектѣ. Елену, конечно, оправдаютъ, и тогда она пойметъ кому обязана своимъ оправданіемъ. Она узнаетъ тогда, что можно и не будучи красавцемъ (Митя былъ увѣренъ, что Алексѣй Вершининъ удивительно красивъ) быть тѣмъ не менѣе рыцаремъ и умѣть доказать дружбу не на словахъ только, но и на дѣлѣ. Онъ нечаянно проговорился Еленѣ объ очеркѣ, который предполагалъ написать, и объ наблюденіяхъ,

которыя съ этой цѣлью надъ нею производилъ, и та тотчасъ же измѣнила свое съ нимъ обращеніе. Теперь Елена стала каждый день караулить его приходъ и, завидя въ окно Митю, поспѣшно распускала по плечамъ свои густые, бѣлокурые волосы и живописно задрапировавшись въ бѣлый шелковый платокъ, принимала театральную позу.

— Скажи, Неронъ, — привѣтствовала она входившаго Митю, — многихъ ли невольниковъ ты сжегъ сегодня? Многимъ ли царедворцамъ послалъ яду? Доволенъ ли ты, о, кровожадный тиранъ, сегодняшнимъ днемъ?

‑ Вы меня не узнаете, Елена Сергѣевна? Это – я, вашъ докторъ.

‑ А, это вы, — и Елена проводила рукой по лбу, какъ бы стараясь что-то вспомнить. — Садитесь, я вамъ рада. Скажите, зачѣмъ вы сегодня, рано утромъ, прилетали ко мнѣ въ видѣ чернаго ворона?

‑ Я прилеталъ къ вамъ, Елена Сергѣевна?

— Ну, да. Вы медленно спускались, махая вашими черными крыльями, мѣрно, мѣрно, какъ орелъ спускается на ягненка. Одинъ глазъ у васъ былъ оранжевый, другой — ярко-зеленый. А вчера, вечеромъ, вы являлись мнѣ въ видѣ бѣлаго медвѣдя. Вы влѣзли

вонъ на то дерево, играли на балалайкѣ и пѣли: «чаруй меня, чаруй!» Скажите, зачѣмъ вы меня мучаете, являясь въ разныхъ видахъ, отчего не приходите всегда, вотъ какъ теперь, въ видѣ добраго, славнаго Дмитрія Петровича, котораго я такъ люблю?

‑ Какъ вы сегодня спали, Елена Сергѣевна?

— Очень дурно. Меня ужасно взволновало то извѣстіе, которое вы мнѣ вчера сообщили.

‑ Какое же извѣстie я могъ вамъ сообщить?

— Какъ, вы уже забыли? Да о томъ, что Шарлота Корде приговорена къ смертной казни. Вѣдь Шарлота — мой лучшій другъ, моя подруга дѣтства. Неужели я могу оставаться равнодушной къ ея судьбѣ? Она только что была объявлена невѣстой Шекспира. У нихъ было уже взято купе въ sleeping car и заказано помѣщеніе въ Palace Hôtel въ Монте-Карло, гдѣ они хотѣли провести свой honey-moon. Бѣдная Шарлота! Я помню, когда мы были еще дѣвочками, мы жили въ Конго, въ Африкѣ. Мой отецъ строилъ тамъ желѣзную дорогу бельгійцамъ, а ея отецъ былъ миссіонеромъ. И вотъ, въ полдень, когда всѣ

спали, Шарлота приходила посидѣть со мной въ тѣни кокосовой пальмы и признавалась мнѣ: знаешь, Елена, я такъ страстно люблю Уилли Шекспира, что готова ради него пожертвовать даже субботними бенефисами въ Михайловскомъ театрѣ.

‑ Какъ вашъ аппетитъ, Елена Сергѣевна?

‑ Ѣла я недурно и, даже, довольно много. Но вѣдь это въ послѣдній разъ, съ завтрашняго дня я буду сидѣть на хлѣбѣ и водѣ.

‑ Почему же такъ, Елена Сергѣевна?

‑ Почему! Да потому, что меня выбрали папой. Вы еще этого не знаете? Какже! Стараго папу прочь, а меня на его мѣсто. Uoici, ma mule, — вытягивала она впередъ свою изящно обутую ножку. — Baisez-la, Comment, vons ne voulez pas? Et bien, alors, va-t-en, vil esclave! Tu n'est pas digne de parler à L'Impératrice des Indes! Ua-t-en, va-t-en! — и Елена грозно наступала на Митю. Тотъ поспѣшно ретировался и исчезалъ за дверью, а Елена ложилась на кушетку и отъ души хохотала.

— И затѣйница вы, барышня, какъ я погляжу — смѣялась и Өеклуша, обычная свидѣтельница такихъ сценъ, — совсѣмъ вы нашего барина закружили.

А Митя, торопясь и переваливаясь на ходу шелъ домой. Тамъ, въ письменномъ столѣ, хранилась завѣтная тетрадь, въ которую онъ вписывалъ свои наблюденія надъ Еленой. Поспѣшно брался онъ за перо и писалъ:

…съ одной стороны, смѣшиваетъ людей современныхъ съ героями древней жизни (меня съ Нерономъ); съ другой стороны, видитъ въ животныхъ знакомыхъ ей лицъ (я въ видѣ чернаго ворона и бѣлаго медвѣдя). Съ одной стороны, смѣшиваетъ старинное съ настоящимъ (Шекспиръ и sleeping саг); съ другой стороны, воображаетъ себя папой (mania grandiose). Съ одной стороны...

III.

Въ концѣ іюля прокурору петербургскаго окружнаго суда доложили о приходѣ незнакомой дамы. Онъ прочелъ на поданной визитной карточкѣ ничего не говорящее ему имя и вышелъ къ ней въ гостиную. Посѣтительница оказалась пожилой дамой, очень почтеннаго вида, съ правильными, строгими чертами лица и сѣдыми волосами. Одѣта она была въ черномъ и какъ-то особенно изящно куталась въ старинныя, дорогія, черныя кружева.

Она спросила прокурора, онъ-ли занимается дѣломъ Елены Мильтопеусъ, и на его утвердительный отвѣтъ, пожелала узнать, созналась-ли обвиняемая въ преступленіи.

— Она все еще упорствуетъ — отвѣчалъ прокуроръ, — но всѣ улики противъ нея. Вопросъ теперь въ томъ, была ли она въ здравомъ разсудкѣ въ моментъ преступленія. Съ этой цѣлью она помѣщена на испытаніе въ N-скую больницу и находится подъ надзоромъ опытнаго врача.

Дама помолчала и, вдругъ, неожиданно для прокурора, заплакала.

— Богъ мнѣ прости, — проговорила она крестясь, — можетъ быть, я совершаю великій грѣхъ, но я не могу больше молчать.

И вотъ что она разсказала.

Мери Холмогорская рано лишилась отца и матери, все дѣтство провела въ деревнѣ у бабушки, а по смерти ея была привезена въ Петербургъ и помѣщена въ институтъ. Состоянія у нея не осталось никакого. Бабушкино имѣніе за долги было продано, и если ей и удалось попасть въ институтъ на казенный счетъ, то лишь по усиленнымъ хлопотамъ своей двоюродной тетушки, Зинаиды Мстиславовны Холмогорской, ухитрившейся

сохранить, не смотря на бѣдность и старость, нѣкоторыя связи въ высшемъ кругу, къ которому Холмогорскіе принадлежали по рожденію.

У этой же тетушки должна была проводить свои каникулы маленькая Мери. Зинаида Мстиславовна жила уже двадцать пятый годъ въ четвертомъ этажѣ небольшого дома въ концѣ Сергіевской, близъ Таврическаго сада. Квартира была крошечная, мебель старомодная; прислуживала старая горничная, она же и кухарка, да въ маленькой комнатѣ возлѣ передней обиталъ старый, престарый лакей, котораго почему-то называли Габріэлемъ. Онъ долженъ былъ отворять двери и прислуживать за столомъ въ тѣ дни, когда у Зинаиды Мстиславовны бывали гости.

Вопреки обычаю старыхъ дѣвушекъ, Зинаида Мстиславовна не терпѣла ни собакъ, ни кошекъ, ни канареекъ, и въ квартирѣ ея царила невозмутимая тишина. Посѣтители были рѣдки, все больше старые, совсѣмъ засохшіе старички, да двѣ-три пріятельницы Зинаиды Мстиславовны, которыхъ выѣздные осторожно извлекали изъ глубины кареты и, поддерживая, медленно возводили въ четвертый этажъ.

Племянницу свою Зинаида Мстиславовна очень любила, но по-своему: никогда не ласкала и не забавляла, никуда не возила, но зато по вечерамъ, послѣ обѣда, разсказывала ей исторію рода Холмогорскихъ. Родъ свой Зинаида Мстиславовна цѣнила очень высоко и знала въ совершенствѣ всѣ преданія и всѣ исторіи нѣсколькихъ поколѣній.

Холмогорскіе были люди страстные, горячіе, смелые и жестокіе. Рѣдко кто изъ нихъ умиралъ своею смертью, все больше на дуэли или на войнѣ, или же задушенные собственными крѣпостными за невѣроятную жестокость. Зинаида Мстиславовна необычайно гордилась всѣми подвигами своихъ предковъ, а насильственную смерть ихъ считала даже за нѣчто особенное и весьма аристократическое.

Мери слушала молча, но восторговъ своей тетушки не раздѣляла. Всѣ эти жестокіе, окровавленные предки возбуждали въ ней отвращеніе. Вслухъ, впрочемъ, она этого не высказывала да и, вообще, мало говорила. Зинаида Мстиславовна съ горестью думала подчасъ, что послѣдняя изъ рода Холмогорскихъ не блещетъ ни живостью ума, ни познаніями. Въ институтѣ Мери училась плохо,

всегда изъ послѣднихъ, и всякіе упреки по этому поводу принимала чрезвычайно равнодушно.

Даже подростая и развиваясь, Мери оставалась по прежнему безучастной. Она не плакала, глядя на луну, не мечтала о женихахъ, не интересовалась ни любовью подруги къ кузену, ни обожаніемъ красиваго учителя. Зинаида Мстиславовна начала давать ей читать разные невинные романы изъ стараго шкафа и съ изумленіемъ замѣчала, что племянница ея бросала книгу на половинѣ. Старушка вспоминала свою юность, свои грезы, втихомолку прочитанные романы, горячія слезы надъ страданіями влюбленныхъ героевъ и съ удивленіемъ смотрѣла на Мери, которая въ 17 лѣтъ оставалась по прежнему ребенкомъ.

Впрочемъ, къ 16-17 годамъ у Мери появилась своего рода страсть, которая осталась, однако, неизвѣстной Зинаидѣ Мстиславовнѣ. Страстью этой была необычайная въ ея возрастѣ любовь къ маленькимъ дѣтямъ. Пріѣзжая къ своей тетушкѣ на каникулы, она часто ходила въ церковь, гдѣ простаивала всю обѣдню для того лишь, чтобы полюбоваться на дѣтей, подносимыхъ къ причастію.

Ее умиляли ихъ раскраснѣвшіяся отъ жары личики, слезинки на ихъ щечкахъ, ихъ маленькія ручки, тянущіяся къ золотымъ крестамъ; ихъ милый лепетъ волновалъ ее, и они представлялись ей маленькими птичками.

Мери бродила по улицамъ, особенно по утрамъ, отыскивая малышей, которыхъ въ это время выводили на прогулку. Она долго шла за какой-нибудь крошкой въ большомъ, смѣшномъ капорѣ, обгоняла ее, заглядывала въ ея розовое личико, прислушивалась къ ея словамъ. Она завидовала матерямъ и гувернанткамъ и печалилась о томъ, что у нея нѣтъ такой же милой игрушки, которую она могла бы раздѣвать и наряжать, цѣловать и убаюкивать. Она подолгу простаивала передъ магазинами дѣтскихъ вещей, внимательно разсматривая крошечные вязаные сапожки, маленькіе штанишки, пеленки, чепчики и представляла себѣ дѣтишекъ, для которыхъ все это было приготовлено.

Лѣтомъ она еще болѣе сближалась съ ними. Зинаида Мстиславовна, отчасти по бѣдности, отчасти по старости, никуда не выѣзжала на дачу и чувствовала себя прекрасно на своемъ маленькомъ балконѣ; но Мери она

каждый день посылала на нѣсколько часовъ въ Таврическій садъ въ сопровожденіи стараго Габріэля. Вотъ тутъ-то Мери и знакомилась съ нянюшками и ихъ питомцами. Дѣтки охотно шли къ ней на колѣни, подставляли свои личики подъ ея поцѣлуи и стряпали песочные пирожки на ея платьѣ. Мери знакомилась также съ мальчиками пяти, шести и семи лѣть и охотно бѣгала и играла съ ними. Она искренно веселилась сама и всегда съ грустью замѣчала, что пора будить стараго Габріэля, сладко спавшаго, пригрѣвшись на солнышкѣ, и идти домой обѣдать. Маленькія друзья ея провожали ее съ тріумфомъ до воротъ и тамъ обмѣнивались съ нею послѣдними поцѣлуями и веселыми планами на завтрашній день. Страннѣе всего было то, что Мери искренно считала дѣтей гораздо умнѣе и интереснѣе, чѣмъ институтскихъ подругъ своихъ и, даже, старую тетушку.

Къ 19 годамъ Мери кончила институтъ и весною переѣхала къ теткѣ. Зинаида Мстиславовна рѣшила тогда, что слѣдуетъ вывозить Мери въ свѣтъ и выдать ее замужъ. Старушка волновалась все лѣто и, едва дождавшись осени, послала за каретой, облекла

бѣднаго Габріэля въ старую, съѣденную молью, ливрею, и пустилась дѣлать визиты и возобновлять прежнія связи. Осень стояла мокрая и вѣтряная, Габріель, сидя на козлахъ, чихалъ и кашлялъ, а Зинаида Мстиславовна схватила инфлуэнцу. Отъ непривычныхъ ли выѣздовъ или отъ волненія, но инфлуэнца перешла на легкія, и бѣдная старушка скончалась.

Еще разъ Мери осталась одинокой. Тетушка жила на пенсію и ничего племянницѣ оставить не могла. Первое время послѣ похоронъ, Мери пріютила у себя одна изъ знатныхъ пріятельницъ Зинаиды Мстиславовны. Она, да и всѣ старые друзья покойной, хлопотали и волновались куда пристроить сироту. Одна лишь Мери ни о чемъ не заботилась. Привыкнувъ въ институтѣ къ пассивной жизни, она была убѣждена, что все какъ-нибудь безъ нея устроится и за нее кто-нибудь рѣшитъ. Пока же она каждый день гуляла, аккуратно являлась къ завтракамъ и обѣдамъ, дѣлала реверансы, желала доброй ночи и спокойно шла спать.

Между тѣмъ найти ей мѣсто оказалось очень труднымъ. Начальница института, зная плохое ученіе Мери, стеснялась рекомендовать

ее въ гимназіи или институты; городскія же и сельскія училища казались слишкомъ низкими «pour une Holmogorsky». Наконецъ, одинъ почтенный старичекъ, запинаясь и конфузясь, предложилъ Мери мѣсто помощницы начальницы дѣтскаго пріюта, состоящаго подъ покровительствомъ одной очень важной особы. Старичекъ ждалъ негодованія и упрековъ: судите же его удивленіе, когда Мери вся вдругъ порозовѣла, разсмѣялась и очень обрадовалась. «Дѣтки! Господи! Ея давнишняя мечта! Играть съ ними, разговаривать, раздѣвать и одѣвать ихъ — да какое же это счастье! Да какая же это радость!» Старичекъ даже прослезился, видя ея восторгъ, а Мери мигомъ оживилась, собралась, и черезъ четыре дня была уже въ пріютѣ.

Пріютъ обладалъ большими средствами и былъ устроенъ очень роскошно. Помѣщался онъ на окраинѣ города, въ собственномъ каменномъ домѣ. Комнаты были высокія,свѣтлыя, съ отличной вентиляціей; кроватки выкрашены въ бѣлый цвѣтъ. Имѣлись даже отдѣльныя комнаты съ ваннами, словомъ, былъ настоящій дѣтскій рай.

Не забыты были также завѣдующія пріютомъ, и Мери отвели веселую, свѣтлую комнатку.

Управляла пріютомъ вдова изъ великосвѣтской обѣднѣвшей семьи; помощницы ея были также тщательно подобраны. Каждый день приходилъ докторъ и имѣлся батюшка, въ шелковой рясѣ съ густой, тщательно расчесанной, бородой.

Но не они интересовали Мери: она думала лишь о дѣтяхъ. Дѣтей принимали въ пріютъ отъ 3-хъ мѣсяцевъ до 7 лѣтъ, преимущественно сиротъ. Послѣ 7 лѣтъ ихъ отсылали куда-то въ имѣніе, гдѣ учили ремесламъ и наукамъ. Пріютъ раздѣлялся на старшее и младшее отдѣленіе. Мери назначили въ старшее, къ дѣтямъ отъ 3 до 7 лѣтъ. Нечего говорить, что въ первые же дни она сдѣлалась ихъ любимицей. Дѣтки бѣгали за ней, слушались только ее, окружали и цѣловали Мери. Эта дѣтская любовь была столь заметна, что даже возбудила зависть въ прочихъ помощницахъ. Онѣ стали толковать, что Мери балуетъ и льститъ дѣтямъ. Въ сущности же дѣло объяснялось гораздо проще. Взрослые смотрятъ обыкновенно на дѣтей нѣсколько свысока, милостиво выслушивая ихъ маленькія глупости и отвѣчая имъ шуткой. Мери же обращалась съ дѣтьми, какъ съ равными и находила ихъ разговоры несравненно интереснѣе

разговоровъ взрослыхъ. Дѣтки же въ этихъ случаяхъ народъ очень чуткій.

Болѣе всего плѣняла Мери всегдашняя дѣтская веселость. Дѣти были настоящими маленькими философами; вставали и засыпали со смѣхомъ; лишь они одни были благодарны Богу за тотъ міръ, который онъ создалъ, и непрестанно славили Его своими милыми голосками. Все радовало и веселило ихъ. И лучъ солнца, игравшій на бѣлоснѣжной стѣнѣ, и кошечка на сосѣдней крышѣ, и воробей на садовой дорожкѣ. Они не знали никакихъ свѣтскихъ приличій, не научились еще лгать и скрывать свои чувства. Они довѣрчиво окружали всѣхъ входившихъ и ласково смотрѣли на нихъ своими свѣтлыми глазками

Удивлялась Мери также тому, какъ они всѣ мало плакали.

Правда, подчасъ, ей случалось подмѣтить среди веселой толпы залитое слезами личико какого-нибудь малыша, молча, но горько о чемъ-то плакавшаго. Первое время Мери брала его на колѣни, ласкала и утѣшала; тогда ребенокъ разражался рыданіями и съ трудомъ успокаивался. Скоро Мери поняла, что дѣти не всегда плачутъ отъ какой-нибудь причины, и что часто плачъ является своего

рода реваншемъ за постоянный смѣхъ. Она не тревожила ихъ больше, а, лишь, исподтишка слѣдила, какъ ребенокъ съ невысохшими еще слезами приглядывался уже къ игрѣ товарищей, готовый принять въ ней участіе.

Милыя, милыя дѣтки! Мери думала о нихъ, цѣлыми днями, даже тогда, когда уходила въ отпускъ. Старые друзья ея тетушки испытывали легкое угрызеніе совѣсти, запрятавъ молоденькую дѣвушку въ пріютъ, и часто приглашали ее на свои вечера, желая хоть немного повеселить «бѣдняжку». Если бы только они знали, какъ скучала она на ихъ собраньяхъ! Какъ тихо и чинно казалось ей все! Какъ не искренны ихъ разговоры! «Къ чему они все лгутъ», думала она, «зачѣмъ спрашиваютъ про мое здоровье и занятіе, хотя это совсѣмъ ихъ не интересуетъ. Къ чему эти любезныя слова, когда завтра, встрѣтивъ меня на улицѣ, они, пожалуй, меня и не узнаютъ».

Особенно тяжело ей было съ молодыми людьми. Сидя съ ними рядомъ, Мери испытывала неловкость, даже болѣе: отвращеніе. Особенно не любила она одного молодого гусара, удивительно красиваго, съ черными

глазами и усами и ярко-красными губами. Мери даже садилась отъ него подальше, такъ боялась она ударить его за то отвращеніе, которое онъ въ ней возбуждалъ, а особенно за его красныя губы и за молодецки закрученные усы.

Со стариками Мери было гораздо легче. Она довѣрчиво разсказывала имъ про своихъ дѣтокъ, про ихъ шалости и удачныя слова, оживлялась, розовѣла и смѣялась.

Когда же кончался вечеръ, съ какимъ удовольствіемъ спѣшила она домой, въ пріютъ. Ей представлялся завтрашній день, смѣхъ, шалости и веселье. Никто не станетъ притворяться, всѣ дѣти съ любовью окружатъ и станутъ цѣловать ее и ревновать другъ къ другу.

Такъ счастливо для нея прошла вся зима. Весной же Мери стали безпокоить сны. Она, вообще, отлично спала и сны видѣла рѣдко. Но если они являлись, то всегда цѣлой картиной, настолько яркой, что надолго запечатлѣвались въ ея памяти.

Ей снилось ярко-синее море, мраморные дворцы, лодки, покрытыя пурпуромъ, тропическая зелень, залитые солнцемъ сады и т. п. Все это не было лишь мимолетными видѣніями, а составляло цѣлую исторію. То убійство

римскаго императора, то войну, то появленіе отвратительныхъ чудовищъ.

Передъ нею проходили невѣдомые люди, слышались разговоры, гдѣ древнее забавно смѣшивалось съ современнымъ, какъ это часто случается во снѣ. Мери любила свои сны и часто разсказывала ихъ подругамъ въ институтѣ, а тѣ удивлялись и спрашивали ее, гдѣ она прочла всѣ эти сказки.

Совсѣмъ другіе сны снились ей теперь.

Опять, какъ прежде, являлась цѣлая картина, но не яркая, не солнечная, а мрачная и угрюмая. Где-то, въ темнотѣ, какіе-то палачи терзали и мучили маленькихъ дѣтей. Дѣти плакали, молили о пощадѣ, протягивали свои окровавленныя ручки, но ихъ не щадили, и истязаніе продолжалось по прежнему. Самое же ужасное было то, что Мери во снѣ ни только не страдала за этихъ несчастныхъ, ни только не старалась спасти ихъ, а, напротивъ, наслаждалась ихъ муками, ихъ мольбами и слезами. Она просыпалась вся разгоряченная, сердце ея усиленно билось. Нѣсколько минутъ продолжалось такое состояніе; сознаніе медленно возвращалось къ ней. Наконецъ она приходила въ себя, и тогда стыдъ охватывалъ ее. Она одѣвалась,

выходила къ дѣтямъ и не смѣла ласкать ихъ. Она чувствовала себя виноватой передъ ними, она стыдилась ихъ. Эти сны стали повторяться такъ часто, что Мери рѣшила спросить совѣта у доктора. Она разсказала ему осторожно, тщательно скрывая испытываемое наслажденіе а лишь жалуясь на тяжелые сны. Докторъ выслушалъ ее и, какъ-то странно улыбаясь, сказалъ: «выходили бы вы скорѣе замужъ, барышня. Что вамъ съ чужими-то ребятишками возиться».

Мери ушла отъ него въ негодованіи. Она чувствовала себя оскорбленной, она плакала отъ обиды, хотя и не могла понять, въ чемъ именно заключалась обида.

Она обратилась тогда къ священнику. Съ нимъ Мери была гораздо откровеннѣе. Батюшка молча выслушалъ ее и когда она кончила, сказалъ внушительно: «молитесь святымъ Кипріану и Iустиніи; они избавляютъ людей отъ навязчивыхъ мыслей».

Мери стала молиться святымъ Кипріану и Iустиніи, но сны являлись по прежнему, даже чаще прежняго. Мало-по-малу она привыкла къ нимъ и не чувствовала болѣе такого стыда. Она даже вступила въ сдѣлку со своей совѣстью. «Что же такое»?, утѣшала она себя,

«вѣдь это сны, и ничего болѣе. Никому вреда они не дѣлаютъ, а мнѣ доставляютъ удовольствie». И Мери рѣшила не бояться больше своихъ видѣній, а лишь сильнѣе любить и ласкать дѣтей, какъ бы прося у нихъ прощенія за свою жестокость.

Въ апрѣлѣ Мери перевели въ младшее отдѣленіе. Дѣло тутъ было совсѣмъ иное и для Мери еще занимательнѣе. Прежніе питомцы ея были маленькими людьми, сознательно разсуждающими; теперешніе же больше походили на звѣрьковъ. Широко раскрывъ глазки, они глядѣли безсознательнымъ взоромъ на что-либо блестящее или ловили воздухъ ручками и сжимали маленькіе кулачки. Никогда еще Мери не доводилось видѣть такихъ крошекъ, и она цѣлыми часами просиживала возлѣ нихъ, какъ бы стараясь разсмотрѣть эту забавную машинку и отгадать, почему она движется. Ихъ полная безпомощность трогала ее, и она скоро привязалась къ нимъ, особенно же къ маленькому шестимѣсячному Павлику.

Что это былъ за прелестный мальчуганчикъ! Бѣленькій, пухленькій, съ чудными синими глазками и со свѣтлыми волосами, которые золотились на его розовенькомъ

затылкѣ. Онъ всѣмъ улыбался, всѣмъ смѣялся, ко всѣмъ шелъ на руки. Врядъ-ли онъ различалъ людей, но улыбка у него была ангельская. Никто не могъ пройти мимо него, не оглянувшись. Что-то духовное свѣтилось въ его личикѣ; про такихъ дѣтей въ простонародьи говорятъ, что они не живучи.

Его спинка еще не сформировалась, и бѣдный мальчикъ не умѣлъ силѣть одинъ. Мери всѣ дни просиживала, держа его на колѣняхъ и наслаждаясь теплотой его тѣла. Павликъ такъ быль свѣжъ и здоровъ, что отъ него шелъ запахъ свѣжаго яблочка. Мало по малу Мери стало казаться, что онъ ей родной. Всѣ другіе были хороши, но Павликъ былъ ближе и дороже ей. Весь пріютъ шутилъ и острилъ надъ ея привязанностью, но Мери не обращала ни на что вниманія. Какая-то сила тянула ее къ Павлику. Тайкомъ отъ всѣхъ она сшила ему прелестное платьеце, все изъ кружевъ и голубыхъ лентъ и, нарядивъ его, понесла къ причастію въ одно изъ воскресеній. Они оба такъ были милы, что въ церкви невольно на нихъ заглядывались.

Вдругъ Павликъ заболѣлъ. У него сдѣлался сильный жаръ и покраснѣло горлышко.

Докторъ пришелъ и сказалъ, что у него дифтеритъ, а, можетъ, и простая ангина, и что все выяснится въ первые же дни. Мальчика должны были перенести въ заразное отдѣленіе, но Мери такъ плакала, такъ молила, что рѣшили поставить его кроватку, вопреки пріютскимъ правиламъ, въ комнату Мери съ тѣмъ, что она будетъ ухаживать только за нимъ, а къ другимъ дѣтямъ выходить не станетъ.

Тяжелые дни настали для Мери. Это было ея первое большое горе. Съ какимъ отчаяньемъ смотрѣла она на больного Павлика, съ какой мольбой обращалась къ образу Божіей Матери, плакала и молила Ее сохранить ея любимаго дѣточку! Она не спала двѣ ночи, почти ничего не ѣла, осунулась и поблѣднѣла. Къ концу третьяго дня докторъ объявилъ, что опасность миновала. Дѣйствительно, Павликъ смотрѣлъ веселѣе, а уснувъ, даже улыбался. Мери съ восторгомъ глядѣла на него, прислушивалась къ его ровному дыханію, и никогда еще жизнь не казалась ей столь прекрасной.

Былъ вечеръ. Она потушила лампу и, оставивъ горѣть лишь лампадку, сѣла въ глубокое кресло, рядомъ съ кроваткой Павлика.

Ей хотѣлось помечтать о будушихъ счастливыхъ дняхъ, когда мальчикъ выздоровѣетъ, но усталость и тревоги послѣднихъ дней сказались, и она задремала, откинувшись на спинку кресла... Страшный, все тотъ же отвратительный сонъ приснился ей. Но никогда еще не быль онъ такъ ярокъ, никогда еще не наслаждалась она такъ сильно мученіями терзаемыхъ дѣтей. Ей хотѣлось самой истязать ихъ и увеличивать ихъ страданья. Сердце ея страшно билось, вся кровь загоралась. Мери проснулась, но сознаніе не возвращалось къ ней. Сладкая истома охватила ее и, повинуясь непобѣдимому безумному желанію, она низко, низко склонилась надъ кроваткой и обоими руками судорожно сжала шейку мальчика...

Въ корридорѣ что-то упало и загремѣло. Мери очнулась, откинулась назадъ и глядѣла передъ собою дикимъ взоромъ. Все было тихо, лампадка теплилась передъ образомъ, Павликъ неподвижно лежалъ въ кроваткѣ. Сознаніе постепенно возвращалось къ Мери, и она все поняла. Страшное отчаянье охватило ее. Она билась и рыдала въ ногахъ малютки. Мысль, что все кончено, что никогда болѣе Павликъ не улыбнется ей, была нестерпима.

«Никогда! Да развѣ это возможно! Чѣмъ же жить-то я буду? Такой хорошенькій мальчикъ, такіе милые глазки и, вдругъ, никогда, никогда больше я ихъ не увижу!» Она совсѣмъ потерялась, вынула Павлика изъ кроватки и то носила его по комнатѣ, прижимая къ себѣ, то садилась и качая ребенка, повторяла безсмысленныя слова: «рыбка моя, Павликъ мой, не оставляй меня, не уходи отъ меня! Птичка моя райская, люблю тебя! Господи, Господи, оставь мнѣ его еще хоть на недѣльку, хоть только на денечекъ!» Она несчетно цѣловала неподвижное личико мальчика, его ножки и ручки. Вдругъ мысль, что онъ, можетъ быть, еще не умеръ, мелькнула у нея. Она бережно уложила ребенка въ кроватку и побѣжала въ комнату начальницы.

— «Доктора, доктора скорѣй, пошлите за нимъ», кричала она, вбѣгая, — «голубушка, Анна Васильевна, знаете ли вы, что случилось? Вѣдь я задушила Павлика!»

‑‑‑

«Разумѣется, долгъ приказывалъ мнѣ довести тотчасъ же все случившееся до свѣденія полиціи», продолжала свой разсказъ

Анна Васильевна, «но Мери была такъ еще молода, и невинна, и беззащитна! Страшно показалось мнѣ губить бѣдную дѣвушку, тѣмъ болѣе, что вѣдь преступленія на самомъ дѣлѣ и не было. Произошло все вслѣдствіи какой-то странной, мнѣ непонятной, болѣзни. Раскаянье ея было самое искреннее, и я знала, какъ горячо любила она бѣднаго мальчика. Къ тому же, еслибы все стало извѣстно, какой позоръ для нашего заведенія, какое горе для высокихъ покровителей, такъ много удѣляющихъ и денегъ, и вниманія на пріютъ! Тѣмъ болѣе, что бѣдный Павликъ былъ подкидышъ и никто бы о немъ не спросилъ. Я рѣшила все скрыть — теперь я вижу, что поступила дурно. Труднѣе всего мнѣ было уговорить доктора. Сначала онъ и слышать ничего не хотѣлъ и если, наконецъ, сдался на мои доводы, то лишь потому, что чувствовалъ себя отчасти виновнымъ. «Она обращалась ко мнѣ за совѣтомъ», признавался онъ мнѣ, _«а я оттолкнулъ ее грубой шуткой. Какъ могъ я это сдѣлать!» Наконецъ я уговорила его написать свидѣтельство, что Павликъ умеръ отъ дифтерита. Подъ предлогомъ заразы я никого къ нему не пустила, сама одѣла и уложила бѣднаго ангела въ гробъ,

сама отвезла его на кладбище. Мери все это время лежала въ моей комнатѣ въ жару и въ слезахъ. Послѣ похоронъ я имѣла съ нею серьезный разговоръ. Я сказала, что она не имѣетъ болѣе права ходить за дѣтьми и должна перемѣнить свои занятія. Мери во всемъ со мной согласилась и поручила мнѣ устроить ея дальнѣйшую судьбу по моему усмотрѣнію. Послѣ нѣкоторыхъ поисковъ мнѣ удалось найти ей мѣсто demoiselle de compagnie у одной пожилой дамы, моей знакомой, уѣзжавшей лечиться за границу, на цѣлый годъ. Въ іюнѣ онѣ уѣхали. Черезъ мѣсяцъ я получила письмо отъ моей пріятельницы, въ которомъ она горячо благодарила меня за Мери, хвалила ея усердіе, доброту, кротость и говорила, что полюбила ее, какъ родную дочь. Я искренно порадовалась за бѣдную, одинокую дѣвушку и была весь этотъ годъ увѣрена, что она живетъ за границей. Но вотъ, на-дняхъ, я случайно встрѣтила мою знакомую, только что вернувшуюся домой и отъ нея узнала, что Мери еще осенью, въ Меранѣ, вдругъ такъ затосковала по Россіи, что даже заболѣла, и ее пришлось отправить назадъ въ Петербургъ. Всю зиму онѣ переписывались, и изъ ея писемъ моя

пріятельница узнала, что Мери удалось поступить бонной къ маленькой дѣвочкѣ въ добрую семью, гдѣ ей было очень хорошо. Но весною въ этой семьѣ произошла ужасная драма: ея маленькая воспитанница была задушена ночью родственницей отца, влюбленной въ него дѣвушкой. Извѣстie это меня чрезвычайно поразило. Конечно, можетъ быть, я несправедлива къ бѣдной Мери, но согласитесь, что ужъ очень здѣсь странное совпаденіе. Вотъ почему я и рѣшила придти къ вамъ».

‑‑‑

Въ тотъ же день Мери Холмогорская была арестована. Она жила на дачѣ, въ Петергофѣ, гдѣ благодаря прекрасному аттестату, выданному ей Алексѣемъ Вершининымъ, она нашла мѣсто бонны въ очень почтенной семьѣ къ десятимѣсячному мальчику. При первыхъ же вопросахъ она созналась въ убійствѣ Таточки, но говорила о немъ съ равнодушіемъ, какъ будто дѣло шло о чемъ-нибудь повседневномъ и обычномъ. Гораздо болѣе чувства выказала она, прощаясь съ своимъ питомцемъ. Она горько плакала, разставаясь съ маленькимъ Жоржикомъ, къ которому уже успѣла горячо привязаться.

IV.

Когда вѣсть объ арестѣ Мери Холмогорской дошла до N-ской больницы, то Елена очень смеялась и дразнила Митю.

— Какъ мнѣ васъ жаль, Дмитрій Петровичъ! Какъ грустно, что ваша статья, вашъ чудесный психологическій анализъ, который долженъ былъ прославить ваше имя, вдругъ неожиданно пропадетъ даромъ. Какая ужасная для васъ неудача! Знаете что: не убить ли мнѣ и въ самомъ дѣлѣ кого-нибудь изъ дружбы къ. вамъ?

— Вы все смѣетесь надо мной, Елена Сергѣевна.

‑ Нисколько. Вѣдь должна же я чѣмъ-нибудь отблагодарить васъ за ваши заботы обо мнѣ. Не пропадать же вашему таланту даромъ. Другого такого случая, пожалуй, и не представится.

Но, посмѣявшись вволю, Елена вдругъ расплакалась и горько начала упрекать Митю:

— Какъ вы смѣли подумать, что я способна на такое гнусное преступленіе! Какъ могли вы допустить такую дикую мысль! Я вамъ никогда, никогда этого не прощу!

Къ вечеру они, впрочемъ, помирились

и вышли вмѣстѣ на обычную прогулку въ паркъ. Получивъ свободу, Елена по прежнему оставалась въ больницѣ. Она сказала директору, что пребываніе въ ней благотворно отразилось на ея здоровьѣ и просила позволенія еще нѣкоторое время продолжать леченье. Эта просьба изумила всѣхъ докторовъ. Они привыкли къ тому, что ихъ выпущенные паціенты спѣшили обыкновенно скорѣе прочь, безъ оглядки, надѣясь никогда назадъ не возвращаться. Со времени основанія больницы это былъ первый случай, что больной добровольно оставался въ ней. Но замѣтивъ ежедневныя прогулки Елены съ Митей и блаженно-счастливое лицо послѣдняго, доктора поняли въ чемъ дѣло и перестали удивляться.

Но не легко доставалось счастье бѣдному Митѣ! Елена была капризна, нервна и раздражительна. Порой

«Было милое смущенье,

Были нѣжныя слова».

а затѣмъ слѣдовали дерзости, насмѣшки, оскорбленія. Митя все сносилъ терпѣливо и ухаживалъ за Еленой, какъ за больнымъ ребенкомъ. Между тѣмъ въ душѣ ея шелъ разладъ.

«Неужели тебѣ опять хочется любви? — съ горечью упрекала она свое сердце. — Мало, что ли, обидъ и оскорбленій принесла тебѣ первая? Неужели ты хочешь вновь испытать этотъ позоръ?

«И почему же Митя меня любитъ?» — спрашивала себя Елена. — «Папа говорилъ мнѣ: будь добра, нѣжна, внимательна и ты побѣдишь сердце любимаго тобою человѣка. А, между тѣмъ, развѣ я была добра къ Митѣ? Я никогда не интересовалась ни имъ, ни его дѣлами, я лишь смѣялась надъ нимъ и дразнила его. За это-то онъ и полюбилъ меня. Но что же будетъ дальше? Значитъ, если я когда-нибудь скажу ему серьезно, что люблю его, то онъ тотчасъ же меня разлюбитъ; пожалуй, даже почувствуетъ ко мнѣ отвращеніе, какъ Алексѣй. Слѣдовательно, чтобы удержать его любовь, я всю жизнь должна дразнить и разжигать его, какъ дѣлаютъ дурныя женщины. Неужели я соглашусь на такую постыдную роль? И не лучше ли ужъ мнѣ навѣки отказаться отъ любви, уѣхать теперь въ Италію и жить тамъ, пока не успокоюсь, а затѣмъ вернуться въ Pocciю и взять на воспитаніе одного или двухъ бездомныхъ мальчиковъ. Я постараюсь научить

ихъ не быть эгоистами, не обижать дѣвушекъ, не играть ихъ сердцами, не топтать ихъ жиэни. И если мнѣ удастся воспитать двухъ честныхъ мужчинъ, то развѣ это не будетъ великимъ дѣломъ?»

Но въ то время, когда умъ ея объ этомъ мечталъ, сердце говорило иное. Сердце оставалось равнодушнымъ къ мысли о чужихъ мальчикахъ: оно предпочитало своего собственнаго. Въ душѣ своей Елена заслышала новые голоса:

«Опомнись — говорили они ей, — вѣдь тебѣ 30 лѣтъ. Пора спуститься на землю съ твоихъ заоблачныхъ высотъ. Ты убѣдилась, что тѣхъ идеальныхъ людей, о которыхъ ты мечтала не существуетъ на свѣтѣ, и что настоящіе люди болѣе похожи на животныхъ. Ну, такъ вотъ и ты попробуй этой животной жизни, можетъ быть, ты въ ней найдешь то счастье, которое тщетно искала раньше. Ты встрѣтила человѣка, который тебя любитъ. Къ чему мучить себя вопросами, почему и отчего онъ любитъ. Возьми его любовь и наслаждайся ею. Не пропускай жизни. Смотри, осень близка. Она ужъ надвигается»...

Эти «вульгарные», какъ называла ихъ Елена, голоса все сильнѣе и сильнѣе овладѣвали

ею и, къ ея большому горю, вытѣсняли прежнія, поэтическія грезы.

Несправедливая, какъ всѣ женщины, Елена не замѣчала, что въ любви къ ней Мити было много рыцарскаго, много жалости и состраданія къ больной, измученной дѣвушкѣ, горько обиженной несправедливымъ обвиненіемъ. Но Елена не хотѣла этого замѣчать и приписывала его любовь одному лишь своему, правду сказать, довольно грубому и неумѣлому кокетству.

‑‑‑

Елена сидѣла одна въ паркѣ, на берегу пруда. Она читала только что полученное изъ-за границы письмо отъ Алексѣя Вершинина. Это было первое его письмо со времени ея ареста. Онъ только что узналъ о признаніи Мери и письмо было извинительное.

…«И какъ могла мнѣ придти дикая мысль обвинить тебя, моя бѣдная Елена! Подлинно я потерялъ разумъ съ горя по Таточкѣ. Какъ ты должна была страдать, сколько тяжелыхъ минуть перенести! О, сколько разъ я думалъ о тебѣ въ эти мѣсяцы и какъ мнѣ тебя не доставало! Ты знаешь Зину: она интересуется лишь своими шляпками и бантами, до меня

же, до моего сердца и души ей все равно. О, какъ жажду я поговорить съ тобою, Елена, мой всегдашній вѣрный другъ! Конечно, я непремѣнно бы развелся съ Зиной и женился бы на тебѣ, но, видишь ли, жена теперь беременна, и ты понимаешь, что я не могу бросить ее и моего будущаго ребенка. Но и ты мнѣ нужна. Я предчувствую, что ты не захочешь жить вмѣстѣ съ нами послѣ всего случившагося, но нельзя ли тебѣ поселиться гдѣ-нибудь поближе къ намъ, чтобы я могъ каждый день у тебя бывать. Мнѣ такъ нужны твои добрые совѣты, твои дружескія утѣшенія»…

Елена съ ужасомъ читала письмо. «Боже мой! неужто опять начнется этотъ кошмаръ! Неужели никогда не освобожусь я отъ этихъ проклятыхъ чаръ? О, Господи, спаси меня! Скорѣй, скорѣй замужъ за Митю! Пусть онъ укроетъ и сохранитъ меня отъ Алексѣя. Вѣдь если я обвѣнчаюсь съ нимъ, если побываю въ церкви и дамъ обѣщаніе въ вѣрности, то тогда всѣ мои заботы должны принадлежать одному лишь Митѣ. Даже если Алексѣй будетъ несчастенъ, то и тогда я ничего болѣе не могу для него сдѣлать, а обязана думать лишь о своемъ мужѣ».

Елена отложила письмо и осмотрѣлась кругомъ. Стояла прекрасная теплая осень, какая иногда бываетъ въ Петербургѣ послѣ обычнаго петербургскаго холоднаго лѣта. Деревья желтѣли и краснѣли въ своемъ пышномъ, осеннемъ уборѣ, по нѣжно-голубому небу плыли облака, въ воздухѣ носились какія-то пушинки. Уже чувствовалось приближеніе холодной сырой осени, но такъ еще хороши, такъ теплы были эти послѣдніе лѣтніе дни!

„The golden Autumn", вспомнилось Еленѣ названіе давно прочитаннаго ею романа, «золотая осень»! Вотъ и въ моей жизни также случилось. Мое лѣто было холодное и угрюмое, полное слезъ и тоски; но, можетъ быть, за то осень будетъ хороша, и этими осенними днями насладишься еще сильнѣе, чѣмъ лѣтними, именно потому, что они послѣдніе, а тамъ наступитъ холодная зима...

Въ сторонѣ что-то зашуршало. Елена оглянулась и въ концѣ аллеи увидала спѣшившаго къ ней Митю. Съ нѣжной насмѣшкой смотрѣла она на его смѣшную походку, на счастливое, добродушное лицо и думала: «вотъ онъ, мой golden Autumn!»

‑‑‑