ВАМПИРЪ.

II.

Какъ-то разъ, осенью, я поѣхала на журфиксъ къ знакомымъ. Было скучно и банально, какъ на всѣхъ, вообще, петербургскихъ журфиксахъ. Молодежь толпилась въ одномъ концѣ большой красной гостиной, смѣялась и флиртовала. Въ другомъ концѣ тихо и чинно разговаривали старики. Не принадлежа уже по моимъ годамъ къ первымъ и не подходя еще ко вторымъ, я заняла нейтральную позицію посреди гостиной, у окна, подъ сѣнью большой пальмы. Я люблю оставаться такъ одной и молча наблюдать. Прелюбопытные попадаются иногда типы!

125

На этотъ разъ мое вниманіе привлекла красивая румяная дама съ черными оживленными глазами, высокая, полная, величественная. Ей можно было бы дать лѣтъ тридцать пять, если бы не сѣдые, какъ серебро, чудесные волосы, еще болѣе оттѣнявшіе ея южную красоту. Она казалась маркизою временъ Louis XV. Одѣта она была очень своеобразно, въ глубокомъ траурѣ, съ креповой наколкой на бѣлыхъ волосахъ и въ длинномъ траурномъ вуалѣ. Я видѣла такой костюмъ за-границей на знатныхъ вдовствующихъ лэди.

Траурная дама завладѣла всеобщимъ вниманіемъ и горячо о чемъ-то разсказывала. Я подвинулась послушать. Рѣчь шла о какой-то несчастной матери, только что потерявшей едннственнаго сына. Дама разсказывала о ея страданіяхъ съ жаромъ, картинно, волнуясь и заражая волненіемъ другихъ. У многихъ показались слезы; всѣ, видимо, были растроганы.

— Вѣрно она сама недавно потеряла ребенка, оттого такъ и волнуется, — сказала я знакомой, сидѣвшей рядомъ со мной.

— О, нѣтъ! Она носитъ трауръ по мужѣ, который пятнадцать лѣтъ назадъ застрѣлился въ припадкѣ меланхоліи. Это — Эленъ Корецкая.

126

Вы развѣ ее никогда не встрѣчали? Она несчастнѣйшая женщина въ мipѣ. Послѣ смерти мужа она всю себя посвятила воспитанію своихъ двухъ дочерей. И вообразите: старшая дочь второй годъ, какъ въ сумасшедшемъ домѣ, а вторая здорова пока... но какая-то странная, что-то въ родѣ истерички, и съ дьявольскимъ характеромъ. Бѣдная мать, Богъ знаетъ, что отъ нея выноситъ. Да, вотъ она сидитъ среди молодежи, блондинка, въ зеленомъ платьѣ.

Я внимательно посмотрѣла на молодую Корецкую. Трудно было представить большаго контраста съ матерью; худенькая, блѣдная, маленькая, истощенная, съ большими, нѣсколько на выкатѣ свѣтло-сѣрыми глазами, длиннымъ тонкимъ носомъ съ горбинкой и бѣлокурыми волосами. Блѣдно-зеленое, очень изящное платье, еще болѣе оттѣняло ея прозрачную бѣлизну и хрупкость. Она была недурна, красотой молодости и свѣжести, но, Боже, какой это былъ жалкій, петербургскій, болотистый цвѣтокъ!

Молодая Корецкая сидѣла молча, вытянувъ длинныя, костлявыя, полуобнаженныя руки на колѣняхъ. Глаза ея смотрѣли безъ цѣли; видимо, она была въ другомъ мірѣ. Должно

127

быть мой пристальный взглядъ разбудилъ ее; она внимательно посмотрѣла на меня, затѣмъ встала, подошла и принялась молча разглядывать пальму, подъ которой я сидѣла.

‑ Эта бѣдная пальма очень больна, — слабымъ звенящимъ голосомъ заговорила она, обращаясь ко мнѣ. — Ей нуженъ свѣтъ и воздухъ, а ее спрятали за ширму, въ золоченое кашпо. Ея дни сочтены; она погибнетъ, даже если бы ее вынести теперь на солнце.

Корецкая говорила о пальмѣ, какъ о живомъ существѣ и такъ серьезно, что я невольно улыбнулась.

— Вы, должно быть, любите цвѣты, — сказала я ей.

— Цвѣты? О, да! — и такая прелестная добрая улыбка вдругъ освѣтила ея блѣдное худое личико, что я невольно почувствовала къ ней симпатію. Мы разговорились. Я тоже люблю цвѣты, и мы скоро сошлись на этой почвѣ.

Я разсказала ей, какъ пріобрѣла недавно дачу по Ириновской дорогѣ, и какихъ трудовъ стоило мнѣ развести цвѣтникъ и огородъ на песчаной землѣ. Корецкая слушала внимательно, подробно распрашивая про

128

каждый цвѣтокъ. Видимо, она хорошо знала нравы и обычаи растеній.

— Какая вы счастливая, — сказала она, — какъ бы мнѣ хотѣлось пожить на вашей дачѣ! Мечта моей жизни, это провести лѣто въ деревнѣ такъ, чтобы былъ свой садъ, и я могла бы смотрѣть за цвѣтами и ходить безъ шляпы.

‑ Какая скромная мечта, — засмѣялась я, ‑ кто-же мѣшаетъ вамъ привести ее въ исполненіе?

‑ О, нѣтъ! Это невозможно! — И лицо ея затуманилось. — Maman не можетъ жить безъ за-границы. Мы всегда въ маѣ туда уѣзжаемъ и лишь къ ноябрю возвращаемся. Я не имѣю понятія о деревенской жизни. Я все лѣто провожу по отелямъ и хожу въ шляпѣ, вуалѣ и перчаткахъ.

Я вновь перевела разговоръ на цвѣты; дѣвушка опять оживилась. Между тѣмъ m-me Корецкая давно уже перестала разговаривать и очень пристально и внимательно разсматривала насъ въ золотой лорнетъ. Замѣтивъ ея взглядъ, дочь вдругъ прервала разговоръ и, нахмурясь, отвернулась. M-me Корецкая поднялась и красивой эффектной походкой подошла къ намъ.

129

‑ О чемъ это вы разговариваете? ‑ любезно обратилась она ко мнѣ. ‑ Вы такъ оживили мою Зику, я прямо ее не узнаю. Мы вѣдь страшныя дикарки; ко всему міру относимся враждебно, ни съ кѣмъ не хотимъ говорить.

Я сообщила ей сюжетъ нашей бѣсѣды.

‑ Опять цвѣты! ‑ и ея красивое лицо омрачилось. ‑ Какъ я ненавижу эти цвѣты! Изъ-за нихъ она весь міръ, родную мать, готова забыть! Вообразите, на дняхъ я лежала въ жестокой инфлуэнцѣ: жаръ, бредъ, сорокъ градусовъ. И въ это время моя дочь занималась поливкою своихъ обожаемыхъ растеній!

— Вѣдь поливка беретъ всего десять минутъ времени, — хмурясь и не смотря на мать, сказала Зика.

— Душа моя, когда родная мать больна, то никакіе посторонніе интересы не должны существовать. Вѣдь когда ты лежишь больная, то я весь міръ для тебя забываю. Впрочемъ, развѣ можно сравнивать любовь матери съ любовью дочери? Между ними пропасть! Только тотъ, кто былъ матерью и можетъ ее понять. Вы ‑ замужемъ? — обратилась она ко мнѣ.

130

Я отвѣчала отрицательно.

— Ну, такъ вамъ эти чувства не доступны, — съ легкимъ презрѣніемъ сказала Корецкая. ‑ Прощайся, однако, Зика, намъ пора домой, ‑ и небрежно кивнувъ мнѣ своей красивой головой, она направилась въ переднюю. Зика крѣпко пожала мнѣ руку; она даже наклонилась, чтобы меня поцѣловать, но, видимо, не рѣшилась, покраснѣла, смутилась и поспѣшила за матерью.

II.

Прошелъ мѣсяцъ. Разъ, вечеромъ, около двѣнадцати часовъ, я допивала чай, готовясь ложиться спать, какъ вдругъ неожиданный звонокъ удивилъ меня. Кто могъ придти въ такой поздній часъ? Въ передней начались переговоры; затѣмъ горничная просила меня выйти, говоря, что какая-то барышня желаетъ меня на минуту видѣть. Я вышла и, къ большому моему изумленію, увидѣла передъ собою Зику Корецкую. Она была чрезвычайно смущена и, запинаясь на каждомъ словѣ, даже заикаясь отъ волненія, заговорила:

— Простите... вы, вѣрно, очень удивлены... помните, мы говорили съ вами о цвѣтахъ

131

на вечерѣ у П-хъ… вы мнѣ показались такой доброй… пожалуйста, не удивляйтесь, но… можно мнѣ переночевать у васъ сегодня?

Я дѣйствительно была удивлена такой просьбой, но посмотрѣвъ на ея блѣдное лицо, красные заплаканные глаза, дрожащія отъ волненія губы, поняла, что съ бѣдной дѣвочкой случилось что-то необычайное. Я обняла и крѣпко поцѣловала ее, сказала, что очень рада видѣть, что моя «комната для гостей» какъ разъ свободна, такъ какъ пріятельница, занимавшая ее, вчера уѣхала на югъ; попросила раздѣться и выпить со мною чаю, пока приготовятъ для нея постель. Зика ободрилась. Губки ея все еще дрожали, на глаза набѣгали слезы, но, выпивъ чаю, она понемногу успокоилась, разговорилась и даже стала смѣяться, глядя на забавные прыжки и шалости моего фоксъ-террьера. Я провела ее въ приготовленную для нея комнату.

— Какъ здесь хорошо, какъ уютно и мирно! Мнѣ кажется, я здѣсь навѣрно усну. Я, вы знаете, уже три ночи не сплю, все мучаетъ безсонница.

— Вы, вѣрно, чѣмъ-нибудь разстроены?

— Нѣть... такъ... разныя обстоятельства...

132

Я принесла ей сахарной воды и пожелала доброй ночи. Зика мигомъ раздѣлась и скоро, въ полуотворенную дверь, я услышала ея ровное дыханіе. «Бѣдная дѣвочка!» подумала я, ложась спать, «какъ рано начались для тебя драмы!»

Прошло часа два. Вдругъ рѣзкій звонокъ и громкій повелительный голосъ разбудили меня. Я вскочила, наскоро одѣлась и бросилась въ переднюю. Эленъ Корецкая въ сильномъ волненіи разспрашивала мою горничную.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась она ко мнѣ, — какъ могло случиться, что моя дочь пришла къ вамъ ночевать? Развѣ вы съ ней знакомы?

Я объяснила какъ было дѣло.

‑ Но, какъ же вы, сударыня, не сказали ей, что ея мѣсто въ домѣ родной матери, а не у чужихъ? Вы должны были подумать о моемъ безпокойствѣ, о моемъ отчаяньи. Зика воспользовалась минутой, когда я лежала въ сильной истерикѣ, до которой она же меня и довела своими капризами и дьявольскимъ характеромъ. Мои служанки оттирали меня, и никто не видѣлъ, какъ Зика проскользнула въ дверь. Я чуть съ ума не сошла отъ ужаса; мы разослали во всѣ стороны

133

искать ее Хорошо еще, что дежурный дворникъ слышалъ, куда она нанимала извозчика. Гдѣ она? Покажите мнѣ мою дочь!

‑ Но, вѣдь, она теперь спитъ. Не лучше ли отложить объясненіе до утра? Ея нервы успокоятся и ваши также.

‑ Вы меня удивляете, сударыня! Неужели вы думаете, что я способна заснуть въ эту ночь? Мнѣ необходимо видѣть мою дочь, необходимо узнать, что происходитъ въ ея сердцѣ, какія причины побудили ее оставить домъ родной матери. Вы не имѣете права меня удерживать; не заставляйте меня обратиться за помощью полиціи!

Ея громкій рѣзкій голосъ разбудилъ Зику. Изъ-за дверей спальни послышался ея слабый голосокъ.

— Кто это? Неужели это опять maman? О, какія вы всѣ жестокія! Я такъ сладко уснула, зачѣмъ вы меня разбудили!

— Зика, mon enfant! бурно ворвалась въ комнату m-me Корецкая, — что это значитъ, объясни мнѣ! Какъ могла ты такъ безжалостно бросить родную мать!

— Maman, вы четыре дня подъ рядъ дѣлаете мнѣ сцены. Сжальтесь надо мною!

134

Дайте мнѣ хоть одну ночь провести покойно: мы завтра доссоримся!

И бѣдная дѣвочка горько зарыдала.

‑ Успокойся, Бога ради, не устраивай сценъ въ чужомъ домѣ, не позорь меня. Я, родная мать, могу простить тебя, но чужіе никогда тебя не поймуть и осудятъ. И Богъ жестоко накажетъ тебя за твою злобу къ матери. Вспомни, какъ Онъ наказалъ твоего отца за его измѣны и безчеловѣчное отношеніе ко мнѣ, его вѣрной и преданной женѣ. Вспомни, какъ Онъ наказалъ твою сварливую сестру. Берегись, какъ бы и съ тобой того же не случилось. Покайся, пока есть время!

‑ Какъ вы странно представляете себѣ Бога, maman! Неужели Онъ только для того и существуетъ, чтобы мстить за ваши обиды?

‑ Богъ, моя милая, существуетъ, чтобы защищать невинныхъ и обиженныхъ. Онъ видитъ, что я никогда, никому зла не дѣлала, напротивъ, всѣмъ приносила себя въ жертву. Когда умеръ твой отецъ, мнѣ было всего тридцать лѣтъ. Я была красавица и могла выйти замужъ за кого хотѣла...

‑ Зачѣмъ же вы не вышли?

‑ Потому что я не хотѣла дать моимъ дѣтямъ злого отчима! Я рѣшила посвятить

135

себя вамъ, вашему воспитанію. Вы росли злыми, скверными, испорченными дѣвчонками; вы мучили и терзали меня! Всѣ знакомые, видя мои страданія, совѣтовали мнѣ помѣстить васъ въ институтъ...

‑ Отчего же вы не помѣстили?

‑ Потому что я жалѣла васъ. Я не хотѣла лишать васъ материнской ласки. Теперь, ты сама знаешь, что доктора совѣтуютъ мнѣ жить зимою въ Ниццѣ, и однако я ради тебя живу въ этомъ чухонскомъ болотѣ и, не щадя силъ и здоровья, вывожу тебя на твои глупые балы и собранья.

‑ Вы сами знаете, что эти балы мнѣ ненужны. Они меня утомляютъ и усиливаютъ мои мигрени.

‑ Но я не хочу, чтобы люди говорили, будто я приношу тебя въ жертву своему здоровью! О, я знаю, тебѣ очень хотѣлось бы изобразить изъ себя несчастную страдалицу и возбуждать всеобщее сожалѣніе. Но успокойся, это тебѣ не удастся. Я надорву свои силы, испорчу навѣкъ здоровье и все же стану вывозить тебя, пока какой-нибудь идіотъ не освободить меня отъ твоего присутствія! Подумать только, что я теперь жила бы счастливой и довольной въ моей

136

прелестной Ниццѣ, если бы ты не отказала Андрею Викторовичу. Такой чудесный человѣкъ, столько ума, такая превосходная партія!

— Вы сами знаете, почему я ему отказала.

— Изъ-за твоихъ отвратительныхъ капризовъ, дрянная дѣвчонка! Огорчить человѣка, который тебя такъ любилъ!

— Онъ не меня любилъ, а васъ. Онъ не мнѣ вѣрилъ, а вамъ.

— Что, что, да какъ ты смѣешь обвинять мать въ такихъ гадостяхъ!

— Вы отлично понимаете, о чемъ я говорю. Я ни въ чемъ позорномъ васъ не обвиняю.

‑ Этого еще не доставало! Я, моя милая, послѣ мужа осталась молодой женщиной, и все же ни единаго пятна нѣтъ на моей репутаціи. Я не нынѣшняя барышня, я скабрёзныхъ книгъ не читаю.

— Золя — не скабрёзный писатель.

— Какъ не скабрёзный! Развѣ ты не помнишь, какъ его называютъ въ Парижѣ, въ хорошемъ обществѣ: се cochon de Zola!

— Вы для того и разбудили меня въ три часа ночи, чтобы говорить со мною о Золя?

— Я не для того тебя разбудила! Не приписывай мнѣ, пожалуйста, глупостей, не дѣлай

137

изъ меня дуру! Я пришла въ страшномъ негодованіи спросить тебя, какъ ты могла рѣшиться на такой поступокъ. Убѣжать въ чужой домъ, бросить родную мать, которая всѣмъ тебѣ пожертвовала. Вспомни, когда вы были маленькими, я послѣднее отъ себя отнимала, чтобы только купить вамъ игрушекъ, нанять вамъ самыхъ дорогихъ француженокъ и англичанокъ. Вспомни, какъ я до обмороковъ себя доводила, проводя ночи за шитьемъ вашихъ нарядовъ, чтобы вы лучше всѣхъ были одѣты на дѣтскихъ праздникахъ! Вспомни...

И т. д., и т. д. Всѣ тѣ же безконечные, безплодные разговоры, которые, увы, такъ любятъ вести въ русскихъ семьяхъ и которые приносятъ лишь пользу докторамъ нервныхъ болѣзней, да аптекамъ. Я ушла въ свою комнату и легла. «Бѣдная, бѣдная Зика!» думала я. «Никакой законъ не могъ запретить «родной матери» ворваться въ комнату дочери въ три часа утра и устроить ей сцену. Бѣдныя, измученныя дѣвочки! Одинъ Богъ можетъ васъ защитить!»

Я засыпала и просыпалась, а сцена все продолжалась. Рѣзкій голосъ матери, ея патетическіе крики и рыданія и слабый звенящій

138

голосъ Зики слышались изъ «комнаты для гостей». Наконецъ, на зарѣ, я крѣпко уснула. Меня разбудили нечеловѣческіе вопли и визги, и вслѣдъ за тѣмъ Корецкая вбѣжала ко мнѣ въ спальню.

— Ради Бога, помогите! Съ Зикой что то недоброе творится! — съ испугомъ говорила она.

Я поспѣшила за нею. Несчастная дѣвушка лежала на полу въ одной рубашкѣ. Лицо ея посинѣло, глаза перекосились, на губахъ показалась пѣна. Она дико кричала, катаясь по полу, стуча головой о ножки стульевъ, сжимая и коверкая все, что попадалось ей въ руки. Это хрупкое существо обладало страшной силой, и понадобилось четыре человѣка, чтобы перенести ее на постель и удержать тамъ. Она металась, рвалась и кусалась. Приглашенный докторъ посмотрѣлъ на болѣзнь очень серьезно и, распросивъ мать о предыдущихъ припадкахъ, посовѣтовалъ немедленно отвести Зику въ лечебницу одного своего знакомаго на Васильевскомъ Острову.

— Но вѣдь это же сумасшедшій домъ! Одну дочь отъ меня уже отняли! Неужели и это послѣднее дитя мое возьмутъ отъ меня! — въ отчаяньи ломала руки Корецкая.

139

‑ Да тамъ не одни умалишенные; тамъ лечатъ также и нервныхъ больныхъ. Вашей дочери необходимъ покой и тишина, иначе можетъ кончиться плохо, особенно если уже былъ случай сумасшествія въ семьѣ.

Корецкой пришлось согласиться. Послали за каретой. Зику насильно одѣли и вынесли. Все время она кричала дикимъ голосомъ.

III.

Прошло пять мѣсяцевъ. Стоялъ май, жаркій и пыльный. Я собиралась на дачу и укладывалась. Наканунѣ моего отъѣзда ко мнѣ неожиданно пожаловала Эленъ Корецкая. Она очень похудѣла и постарѣла за это время и значительно понизила тонъ.

— Извините, что я до сихъ поръ не поблагодарила васъ за оказанное мнѣ и моей дочери гостепріимство въ ту ужасную декабрьскую ночь. Но я все это время была такъ растроена болѣзнью Зики, что ни у кого не могла бывать. Мнѣ многое слѣдуетъ простить, милая Любовь Өедоровна, за тѣ страданія, что выпали на мою долю. На моихъ глазахъ застрѣлился обожаемый мужъ. Подумайте, какой ужасъ! Я этой картины забыть

140

не могу, она и день и ночь у меня передъ глазами. Потомъ сошла съ ума моя старшая, моя лучшая дочь! Я даже не имѣю утѣшенія навѣщать ее, разговаривать съ нею, такъ какъ почему то она при видѣ меня приходить въ бѣшенство. Я только издали, крадучись, могу смотрѣть на нее въ то время, когда она гуляетъ по саду. Я, родная мать, лишена возможности прижать къ сердцу больное, несчастное дитя мое! Если бы вы были матерью, вы поняли бы мои страданія, дорогая Любовь Өедоровна!

Корецкая заплакала. Я спросила о здоровьи Зики.

— Слава Богу, ей теперь лучше. Доктора соглашаются выпустить ее на-дняхъ изъ больницы. Но почему-то они настаиваютъ, чтобы первые три мѣсяца она провела у какихъ-нибудь знакомыхъ, а не у меня. Я не понимаю нынѣшнихъ странныхъ методовъ леченья. Гдѣ можетъ быть лучше для больной дочери, какъ не въ домѣ родной матери? Но, конечно, я готова принести себя въ жертву здоровью моей Зики. Эта не первая и, ужъ конечно, не послѣдняя моя жертва! И вотъ я хотѣла обратиться къ вамъ съ просьбою, милая Любовь Өедоровна: Зика почему-то

141

забрала себѣ въ голову провести эти три мѣсяца у васъ на дачѣ. Рѣшительно не понимаю, откуда у ней появилась эта болѣзненная идея. Она, которая видѣла Сорренто, Капри, Ривьеру и вдругъ мечтать о какой-то карельской деревнѣ! Я никогда не бывала по Ириновской дорогѣ, но предполагаю, что кромѣ песку да сосенъ тамъ ничего нѣтъ. А Зика только о томъ и бредить, какъ она поѣдетъ къ вамъ и будетъ сажать цвѣты. Я пришла узнать, захотите ли вы пріютить у себя мою несчастную дѣвочку на эти три мѣсяца?

Я поспѣшила согласиться, и мы условились, что сестра милосердія, которая ухаживаетъ теперь за Зикой, привезетъ ее ко мнѣ черезъ недѣлю.

‑‑‑

Я ожидала увидѣть блѣдную, изнуренную долгой болѣзнью, девушку. Къ моему удивленію, ко мнѣ навстрѣчу изъ вагона выпрыгнула порозовѣвшая, даже слегка пополнѣвшая, веселая и сіяющая Зика.

— Вы меня не узнаете? О, я теперь стала толстая, толстая! Меня такъ хорошо кормили и лечили въ больницѣ, что никто изъ

142

знакомыхъ меня не узнаетъ. А гдѣ же ваша собачка? Отчего она не пришла меня встрѣтить? А ваши цвѣты? Вы знаете, я съ собою много новыхъ сѣмянъ привезла; теперь, вѣдь, еще не поздно сѣять, не правда-ли? О, какъ я рада, какъ я счастлива, что наконецъ съ вами!

Зика пришла въ восторгъ отъ моей дачи, сада и цвѣтника. Она смѣялась, бѣгала, играла съ собакой, обнимала и цѣловала меня. Но вдругъ веселье ея исчезало, и она шла въ дальній уголъ сада и молча, часами сидѣла на скамейкѣ въ своей, обычной позѣ, вытянувъ руки на колѣняхъ и безцѣльно смотря передъ собою. Я не тревожила ее, и ей это очень нравилось.

— Я такъ рада, милая Любовь Өедоровна, что вы тоже, какъ и я, любите помолчать. Женщины, вообще, не умѣютъ молчать: имъ все бы говорить, хотя глупости, да говорить. Между тѣмъ эта безконечная болтовня ужасно утомляетъ мозгъ. Я послѣ иного дамскаго разговора чувствую себя совсѣмъ разбитой, и въ головѣ дѣлается пусто. Я ни одной цѣлой мысли не могу собрать, все какіе-то обрывки; и ко сну меня клонитъ. А вотъ посидишь такъ, помолчишь и опять силъ наберешься.

143

Мы мирно съ нею зажили. Рѣдко встрѣчала я такое милое, кроткое существо, такую деликатную, слишкомъ даже деликатную, дѣвушку. Она смотрѣла мнѣ въ глаза, стараясь угадать мои желанія. Въ угоду мнѣ она даже ѣла тѣ кушанья, которыя были ей противны. Это случайно открылось, и я ее побранила.

‑ Ну можно ли такъ жить, милая Зика!

Зачѣмъ насиловать себя въ угоду другимъ? Каждый человѣкъ имѣетъ право на свои собственные вкусы и влеченья, и въ пищѣ, и въ занятіяхъ, и въ образѣ жизни.

— Вотъ вы такъ говорите, а maman всегда упрекаетъ меня, что я — деспотъ, что я всѣхъ окружающихъ хочу подчинить своей волѣ. Я очень старалась избавиться отъ этого недостатка, но мнѣ никогда не удавалось.

Зика такъ серьезно говорила о своемъ деспотизмѣ, что я не выдержала и расхохоталась.

— Ахъ вы, маленькая дѣточка! — сказала я, цѣлуя ее. У Зики вдругъ задрожали губки, и она заплакала.

‑ Если бы вы знали, милая Любовь Өедоровна, какъ бы мнѣ хотѣлось, чтобы меня когда-нибудь похвалили! Такъ тяжело чувствовать себя всегда виноватой, слышать

144

одни упреки, одну критику, одно порицаніе! Помню, когда мы были маленькими, служанки оттирали maman послѣ истерики и бранили насъ, говорили, что мы, безчувственныя дѣвчонки, въ гробъ вгоняемъ нашу мать. Мы съ сестрой забивались тогда въ уголъ и чувствовали себя преступницами. Затѣмъ, когда мы стали подростать, maman ѣздила по знакомымъ, плакала, жаловалась имъ на насъ, просила повліять на нашъ ужасный характеръ. И тогда разныя, сердобольныя дамы пріѣзжали къ намъ и уговаривали быть добрыми и послушными и грозили, что Богъ насъ накажетъ за наше злое сердце. О, какъ тяжело было все это слышать и считать себя гадкой и низкой!

‑ Но если вы не уживаетесь характерами съ вашей матерью, то почему бы вамъ съ нею не разойтись? Вѣдь вамъ 22 года; вы имѣете право требовать себѣ отдѣльный паспортъ.

‑ А чемъ же я жить буду? У меня ни денегъ нѣтъ, ни диплома, я получила домашнее образованіе. А главное, я жизни боюсь, людей боюсь, ихъ холодности и непріязни. Даже теперь, когда я живу подъ защитой maman, всякая дерзость, невниманіе

145

невѣжливость такъ ужасно заставляютъ меня страдать! О, еслибы только люди знали, какъ тяжелы эти страданія, то они всѣ сейчасъ же стали бы вѣжливы, добры и привѣтливы. Вѣдь вѣжливость — та же милостыня. Бѣднымъ подаютъ милостыню деньгами, а богатымъ — добрымъ словомъ.

‑ Мнѣ трудно понять, Зика, почему чужая невѣжливость можетъ такъ сильно волновать васъ. Когда люди меня обижаютъ невниманіемъ, то я очень жалѣю, что они такъ плохо воспитаны и забываю про нихъ. Je hausse les épaules et j'abandonne les .gens à leur bêtise, какъ говориться въ одномъ романѣ.

‑ Да, это хорошо говорить тому, у кого нервы въ порядкѣ. А у меня нервы съ дѣтства расшатаны, и на меня все болѣзненно дѣйствуетъ. У насъ когда-то была француженка, m-elle Eugénie, которую мы очень любили, такъ она меня и сестру всегда называла: mes pauvres petites sensitives! Впрочемъ, я думаю, что и мы были бы здоровыми дѣвушками, если бы намъ съ дѣтства укрѣпляли нервную систему, а намъ, напротивъ, ее расшатывали. Недѣли не проходило безъ сценъ, упрековъ, криковъ, истерикъ. И послѣ каждой сцены мы съ сестрой

146

блѣднѣли, худѣли и слабѣли, а maman, напротивъ — здоровѣла. Мы всегда замѣчали, что послѣ слезъ и рыданій она розовѣла, губы ея краснѣли, глаза блестѣли, и она становилась такой доброй и ласковой, везла насъ въ театръ, покупала конфектъ, заказывала новыя платья. Я думаю, что эти сцены необходимы для ея здоровья, безъ нихъ она зачахла бы и умерла. Ее и осуждать за это нельзя, такая ужъ вѣрно у ней организація.

‑ Я думаю, ваша мать просто ненормальна.

‑ Я сама тоже думаю. Но вотъ, посмотрите, какъ странно устроенъ міръ: maman ненормальна и живетъ на свободѣ; а мы съ сестрой нормальны и всю жизнь проводимъ въ сумасшедшемъ домѣ.

‑ Но если вы боитесь жить одной, то почему же вы не выходите замужъ? Насколько я поняла изъ словъ вашей матери, у васъ былъ хорошій женихъ, а вы ему отказали?

Зика густо покраснѣла.

— Я не могла иначе поступить! Увѣряю васъ, что не могла! О, если бы вы знали, что значила для меня эта мечта о будущемъ мужѣ! Когда мнѣ было тяжело, я

147

всегда утѣшала себя мыслью, что, вотъ, Богъ пошлетъ мнѣ сильнаго и умнаго мужа, который всѣмъ скажетъ: я люблю мою маленькую жену, я вѣрю въ ея доброе сердце и никому въ обиду ее не дамъ! Какъ сладко мнѣ было объ этомъ мечтать! Какъ эта надежда меня успокаивала! Когда мы познакомились съ Андреемъ Викторовичемъ, я тотчасъ подумала: вотъ онъ! Андрей Викторовичъ былъ такой веселый, добрый, привѣтливый! Я съ радостью приняла его предложеніе. Онъ сталь ѣздить къ намъ каждый день, и тутъ maman совсѣмъ забрала его въ руки. Она все жаловалась ему на меня, плакала, просила повліять на мой дурной характеръ. И Андрей Викторовичъ повѣрилъ ей!! Онъ сталъ читать мнѣ нотаціи, учить, какъ я должна держать себя съ матерью. О, какъ мнѣ стыдно было за него! Онъ меня зналъ, говорилъ со мной и ничего-то, ничего въ нашей жизни не понялъ!

Конечно, я отказала ему. Maman называетъ мой отказъ капризомъ, а для меня онъ былъ ударомъ. Моя послѣдняя надежда на счастье рушилась. Я поняла, что мужчины далеко не такъ сильны и умны, какъ я думала, и что ихъ очень легко провести. Я ни за кого

148

не могу выйти, такъ какъ maman всегда съумѣетъ убѣдить моего мужа, что она – ангелъ, а я — дьяволъ. Дѣти у меня родятся, и тѣхъ maman возстановитъ противъ меня. Все это будутъ новыя, худшія страданья, а съ меня и прежнихъ довольно.

— Но отчего же вы не боролись, отчего не постарались открыть глаза вашему жениху?

— Эхъ, Любовь Өедоровна, надо, чтобы человѣкъ самъ понялъ, а если онъ самъ ничего не видитъ, то никакими словами ему не объяснишь. Нѣтъ, мнѣ о бракѣ мечтать нечего. А вотъ, прежде, когда сестра была еще здорова, мы любили строить планы, какъ впослѣдствіи, когда maman умретъ, мы вмѣстѣ уѣдемъ въ провинцію, купимъ тамъ маленькій домъ съ большимъ садомъ и станемъ мирно доживать свой вѣкъ. Главнымъ же и первымъ правиломъ мы съ сестрой положили никогда не ссориться. Люди обыкновенно думаютъ, что это ничего: поссоришься, помиришься и все пройдетъ. Но это не такъ, совсѣмъ не такъ просто. Послѣ каждой ссоры остается горькое чувство, оно ростетъ, ростетъ и, наконецъ, совмѣстная жизнь дѣлается невыносимой. Мы съ сестрой

149

рѣшили, что будемъ усердно лечить свои нервы, пить бромъ, дѣлать гимнастику, обливаться холодной водой. Если у человѣка разстроены нервы, то онъ обязанъ лечить ихъ всѣми средствами. Онъ не имѣетъ права пользоваться своею болѣзнью, чтобы мучить окружающихъ. Это самое гнусное, самое постыдное изъ всѣхъ преступленій!

Зика разгорячилась и разволновалась. Я старалась ее успокоить.

— Скажите, милая Зика, неужели же у васъ никогда не было пріятельницъ, подругъ, къ которымъ вы могли бы пойти отдохнуть душой и успокоиться?

— Нѣтъ, не было. Я пробовала заводить друзей, но maman всегда вмѣшивалась и меня съ ними ссорила. Она ужасно ревнивая; она не хочетъ, чтобы мы о комъ-нибудь думали, кромѣ нея. Если мы привязывались къ какой-нибудь прислугѣ, ее сейчасъ же выгоняли. Если мы любили нашу гувернантку, ей отказывали подъ какимъ-либо пустымъ предлогомъ. Maman даже къ неодушевленнымъ предметамъ насъ ревнуетъ. Напримѣръ, прежде она очень любила цвѣты, и они всюду у насъ стояли. Но когда я заинтересовалась растеніями и стала ихъ разводить,

150

maman ихъ возненавидѣла и не позволяетъ держать въ комнатѣ, говорить, что у нея отъ нихъ болитъ голова. Прежде она очень любила музыку и цѣлыми вечерами играла, а когда у сестры оказался музыкальный талантъ, то maman возненавидѣла рояль и жаловалась, что гаммы разстраиваютъ ей нервы. Даже къ книгамъ она меня ревнуетъ и если замѣчаетъ, что я начинаю увлекаться какимъ-нибудь авторомъ, то нарочно бранитъ его и читаетъ мнѣ про него разныя злыя критики. Я чувствую, что вокругъ меня пусто, мнѣ некуда пойти, а между тѣмъ, какъ я всегда мечтала имѣть друзей! Помните, тогда, у П-скихъ, вы посмотрѣли на меня такимъ добрымъ взглядомъ? Я васъ сейчасъ же полюбила. Я узнала вашъ адресъ и все гуляла возлѣ вашего дома. Я думала: вотъ она выйдетъ, узнаетъ меня, можеть быть, пригласитъ къ себѣ. И тогда, въ декабрѣ, когда maman мучила меня упреками въ теченіе четырехъ дней, я почувствовала, что схожу съ ума и бросилась къ вамъ подъ защиту.

‑ Ну, а родственники, Зика, есть же у васъ какіе-нибудь родственники?

‑ Со стороны maman ‑ никого. Она въ раннемъ дѣтствѣ осталась круглой сиротою.

151

Со стороны папа у насъ много родственниковъ, но мы никого не знаемъ, такъ какъ папа еше до нашего рожденія со всѣми ними разошелся. Онъ вѣдь женился на maman противъ желанія своей матери. Maman была demoiselle de compagnie у бабушки, и такъ какъ она была красавица, то папа въ нее влюбился. Бабушка слышать объ этомъ бракѣ не хотѣла и прокляла его. Послѣ его смерти она выразила желаніе насъ съ сестрой видѣть, но maman отказалась насъ къ ней повести. Бабушка, впрочемъ, скоро умерла.

— Но если вашъ отецъ такъ любилъ вашу мать, то какъ же онъ могъ ей измѣнить?

Зика помолчала.

— Все это неправда, — понизивъ голосъ и пугливо оглядываясь по сторонамъ, сказала она, — все это одни фантазіи maman. Папа только одну ее любилъ и никогда ей не измѣнялъ. Мы объ этомъ узнали, когда уже подросли. У бабушки была горничная, которую папа взялъ къ намъ въ няни, когда мы родились. Maman терпѣть ее не могла и тотчасъ послѣ смерти папа прогнала. Няня все по святымъ мѣстамъ путешествовала; разъ какъ-то, пришла она въ Петербургъ, разыскала насъ, подружилась съ нашей прислугой

152

и потихоньку, когда maman не было дома, приходила въ нашу комнату. Она-то намъ всю правду и сказала. Она говоритъ, что maman была очень ревнивая и ревновала папа ко всѣмъ женщинамъ, ссорилась съ нимъ и упрекала его. Папа долго терпѣлъ и молчалъ, но, наконецъ, не выдержалъ и послѣ одной, особенно тяжелой, сцены, застрѣлился. На насъ нянинъ разсказъ произвелъ очень тяжелое впечатлѣніе. Я думаю,что онъ отчасти былъ причиной болѣзни сестры. Я же съ тѣхъ поръ стала съ ужасомъ, почти съ ненавистью, смотрѣть на maman. Впрочемъ, ненавижу я ее больше во снѣ. Когда у меня бывають растроены нервы, то я вижу одинъ и тотъ же кошмаръ. Мнѣ представляется, что я бью maman, рву и рѣжу ее на куски. Я всегда въ ужасѣ просыпаюсь, плачу и прошу прощенія у Бога. Я боюсь, что Богъ накажетъ меня за такіе злые сны. Богъ всегда будетъ на сторонѣ maman, такъ какъ она — сильна, а я — слабая. Что же! Такъ и слѣдуетъ! На что мы годимся, слабыя, безвольныя? Чѣмъ скорѣе мы умремъ, тѣмъ лучше.

— Полно, Зика, какъ вамъ не совѣстно такъ говорить!

153

‑ Вы думаете, я боюсь смерти? О, нѣтъ, я смерть люблю. Я никогда не могла понять, почему люди представляютъ ее въ видѣ скелета съ косой. Я смерть, напротивъ, представляю себѣ въ видѣ прекрасной, доброй женщины, которая возметъ меня, прижметъ къ сердцу и успокоитъ. Въ долгія безсонныя ночи я часто плачу и зову ее: «смерть, голубушка смерть, возьми, успокой меня». И я представляю себѣ, какъ я славно вытянусь въ гробу и меня спрячутъ въ землю, и я буду лежать и отдыхать. Никто не будетъ меня тревожить, никто не будетъ больше мучить, а если и начнутъ, то я ихъ не услышу!

Такъ прожили мы съ Зикой три недѣли. Она была весела и счастлива, и только ежедневныя письма матери раздражали ее. Задолго до прихода почтальона она начинала волноваться, а получивъ письмо, тотчасъ уходила читать его въ свою комнату. Она никогда не показывала мнѣ этихъ писемъ, и я не спрашивала, только замѣчала, что у нея часто были заплаканы глаза послѣ ихъ чтенія. Наконецъ Зика призналась мнѣ, что мать умоляетъ ее вернуться домой, обѣщая вмѣсто за границы взять дачу въ окрестностяхъ Петербурга и купить ей много цвѣтовъ.

154

— Maman думаетъ, что главное — цвѣты, — горько усмѣхаясь, говорила она, — а развѣ въ однихъ цвѣтахъ дѣло? О, ничего-то, ничего она не понимаетъ!

Корецкая писала и мнѣ. Она умоляла возвратить ей ея единственное дитя, говорила, что не можетъ безъ нея жить; затѣмъ принялась язвить меня и кончила грязнѣйшими намеками. Я возмутилась и отвѣчала рѣзкимъ письмомъ. Черезъ два дня я поняла свою ошибку. Корецкая написала дочери пламенное посланіе, говорила, что я смертельно оскорбила ее, что я врагь ей на всю жизнь и спрашивала Зику, неужели она находитъ возможнымъ продолжать жить подъ кровдей смертельнаго врага ея матери?

— Я не знаю, что вы написали maman, милая Любовь Өедоровна, но я не вѣрю, чтобы вы хотѣли ее оскорбить, — плача говорила мнѣ бѣдная дѣвочка, — все это болѣзненная фантазія maman. Я ей пишу, какъ вы добры, какъ мило ко мнѣ относитесь, и какъ мнѣ полезно у васъ жить.

Но было уже поздно. Письма и телеграммы сыпались на насъ изъ Петербурга. Корецкая грозила полиціей, судомъ, сенатомъ, министрами, чуть-ли не вмѣшательствомъ

155

иностранныхъ державъ. Меня ея угрозы мало пугали, но Зику дѣйствовали удручающе.

‑ Вы не знаете maman, — говорила она мнѣ, — она такая смѣлая и энергичная, она ни передъ какимъ скандаломъ не остановится. А потомъ ко всѣмъ знакомымъ поѣдетъ и сумѣетъ привлечь ихъ на свою сторону. Васъ-же, мою милую, люди и осудятъ. Нѣтъ, ужъ лучше ей уступить. Вѣрно, ея здоровье ухудшилось, и, чтобы его возстановить, ей необходимо сдѣлать мнѣ нѣсколько сценъ. Чтожъ, я поѣду, перенесу ихъ какъ-нибудь, а потомъ когда maman сдѣлается добрѣе, я попрошу ее опять меня къ вамъ отпустить.

Бѣдная Зика горько плакала, прощаясь со мною, и долго махала мнѣ платкомъ изъ вагона. Увы! я болѣе не видала ее. Черезъ три мѣсяца cовмѣстной съ матерью жизни Зику пришлось отвести въ больницу, но не въ прежнюю, а въ домъ душевно-больныхъ, гдѣ уже находилась ея сестра. Я ѣздила навѣстить Зику, но меня не пустили. Докторъ печальво покачалъ головой, когда я заговорила о ея выздоровленіи.

156