XIII

XIII.

ПРЕБЫВАНИЕ В ЕВРОПЕ.

Свадебное путешествие моих родителей изображено во всех подробностях моею матерью. Я отсылаю читателя к этой книге, которая должна появиться после войны, и ограничусь несколькими словами о жизни моих родителей заграницей.

После перерыва путешествия для отдыха в Вильне и Берлине, .мои родители приехали в Дрезден и устроились там на два. месяца. Они покинули Петербург во время одной из тех снежных вьюг, какие часто бывают в России в апреле; в Дрездене их встретила весна. Все деревья были в цвету, пели птицы, небо было синее, и вся природа имела праздничный вид. Эта внезапная перемена климата произвела на моих родителей большое впечатление. Они обедали на открытом воздухе на Брюлевской террасе, слушали музыку в Большом саду и исходили всю живописную Саксонскую Швейцарию. Их души раскрылись. Теперь, когда никакие недоброжелательные родственники не вторгались больше в их жизнь, они понимали друг друга лучше, чем прежде. Симпатия, которую мои родители чувствовали друг к другу до брака, вскоре перешла в истинную любовь, и наконец наступил их настоящий медовый месяц. Моя мать никогда не могла забыть этих двух волшебных месяцев. Позже, овдовев, она, всякий раз заканчивая свои многократные курсы лечения на карлсбадских и висбаденских водах, проводила еще несколько недель в Дрездене. Моя мать посещала тогда все места, где она некогда гуляла со своим мужем, снова смотрела те картины, которыми он любовался в знаменитой галлерее, обедала

в тех ресторанах, где когда-то обедала с ним, и мечтала о прошлом под звуки музыки в Большом саду...

Она говорила, что прожитые в Дрездене недели были лучшими в их путешествиях по Европе.

Я никогда не могла понять эту любовь девятнадцатилетней к сорокапятилетнему человеку и часто спрашивала мою мать, как могла она влюбиться в мужа, который был вдвое старше ее. «Но ведь он был молод, — отвечала она тогда, смеясь. — Если бы ты знала, как молод был еще твой отец! Он смеялся, шутил, все его забавляло, как молодого человека. Твой отец был гораздо интереснее, гораздо бодрее современных ему молодых людей, носивших по тогдашней моде очки и имевших вид профессоров зоологии».

Моя мать всю свою жизнь говорила о своем муже, как об идеальном человеке, и, став вдовой, воспитывала своих детей в культе отца.

В июле, когда в Дрездене стало жарко, мои родители уехал в Баден-Баден. Эту мысль нельзя назвать счастливой, ибо лишь только мой отец увидал рулетку, как он снова был охвачен страстью к игре, как болезнью. Он играл, проигрывал и переживал моменты высшего счастья и глубочайшего отчаяния. Моя мать очень испугалась. Когда она стенографически записывала «Игрока», она не знала, что мой отец изобразил в повести себя самого. Она плакала, умоляла его покинуть Баден-Баден, и наконец ей удалось убедить его уехать в Швейцарию. После приезда в Женеву у моего отца вдруг наступило отрезвление, и он проклинал эту злосчастную, страсть. Женева настолько понравилась моим родителям, что они решили провести там зиму. Они не хотели больше возвращаться в Петербург — они чувствовали себя счастливыми за границей и с ужасом думали об интригах их родственников. Впрочем, моя мать не могла теперь совершать больших путешествий: она была в положении, и эта первая беременность была очень тягостна. Она избегала теперь шумных отелей и поэтому мои родители наняли маленькую квартиру у двух старых дев, которые очень хорошо относились к моей матери. Она вынуждена была большею частью лежать и вставать лишь для того, чтобы пойти в ресторан обедать. Затем

моя мать скоро возвращалась домой, чтобы снова лечь, в то время как ее муж оставался в кафе, где читал русские и заграничные газеты. Его любимая газета была «Indépendance belge», которую он часто цитирует в своих произведениях.

Теперь, живя в Европе, Достоевский увлекался всеми европейскими вопросами.

Мои родители вели в Женеве очень замкнутую жизнь. В начале их пребывания в Швейцарии они встретили там одного русского друга, часто посещавшего их. Но он вскоре уехал в Париж, и мои родители не искали новых знакомств; они готовились к великому событию, которое должно было изменить их жизнь.

Моя маленькая сестра появилась на свет в феврале, и ей дали имя Софии, в честь любимой племянницы моего отца — дочери моей тетки Веры. Достоевский был очень счастлив, что наконец изведал счастье быть отцом, о чем мечтал давно. «Это — величайшая радость, какую человек может испытать на земле» — писал он одному из своих друзей. Мой отец относился с живейшим интересом к маленькому ребенку, наблюдал его душу, которая виднелась ему в туманных детских глазах; утверждал, что девочка узнает его и улыбается ему. Но, к сожалению, радость была кратковременна.

Первые роды моей матери были очень тяжелы, и ее малокровие усилилось. У нее не было молока, и она не могла кормить своего ребенка. Искали кормилицу, но не нашли ее в Женеве. Швейцарские крестьянки не покидают своего местожительства; матери, желающие, чтобы их детей вскормили кормилицы, вынуждены посылать их в горы. Моя мать отвергла с негодованием требование расстаться со своим сокровищем и решила вскормить маленькую Соню на рожке. Соня, как и большинство перворожденных, была также очень слабой. Моя мать была малоопытна в уходе за ребенком. Добрые старые женщины, помогавшие ей ухаживать за девочкой, знали еще меньше. Бедная маленькая Соня прозябала по мере сил в течение трех месяцев и затем предпочла покинуть нашу планету.

Отчаяние моих родителей было безгранично. Моя бабушка, только что прибывшая из Петербурга для того, чтобы познакомиться

с новой внучкой, утешала их, сколько могла. Но видя, что ее дочь проводит все время на кладбище и плачет на милой маленькой могиле, бабушка посоветовала моему отцу переехать с ее дочерью в Веве. Они провели там втроем самое печальное лето. Моя мать постоянно исчезала из дому, садилась на пароход и ездила в Женеву, чтобы отвезти цветы на могилу ее дорогой маленькой покойницы. Она возвращалась домой в слезах, и ее здоровье со дня на день ухудшалось. Мой отец, в свою очередь, также чувствовал себя в Швейцарии плохо. Как житель равнины, он привык к далекому горизонту. Горы, окружающие Женевское озеро, удручали его. «Они угнетают меня, суживают мои мысли, — говорил он моей матери. — Я не мог бы написать в этой стране что-нибудь ценное».

Поэтому-то мои родители решили провести зиму в Италии; они надеялись, что южное солнце восстановит здоровье моей матери. Они уехали, а бабушка осталась в Швейцарии со своими внуками Сватковскими, которые, по совету врача, должны были провести зиму в Женеве.

Мои родители поехали на лошадях через Симплон. Мать вспоминала всегда с удовольствием об этой поездке. Это было в августе, и стояла чудная погода. Почтовая коляска медленно поднималась в гору. Пассажиры предпочли итти пешком наперерез. Моя мать шла, опираясь на руку своего мужа; ей казалось, что все горе осталось по ту сторону Альп и что здесь, в Италии, жизнь снова улыбнулась ей. Моей матери только что исполнилось двадцать один год; в этом возрасте жажда счастья столь велика, что смерть трехмесячного ребенка не может надолго омрачить жизнь.

Прибыв в Италию, мои родители прежде всего остановились в Милане. Мой отец хотел снова увидеть знаменитый собор, который произвел на него глубокое впечатление во время его первого путешествия в Европу. Он осмотрел все детали его, пришел в восторг от его фасада, хотел даже взобраться на крышу для того, чтобы полюбоваться видом, простиравшимся далеко по ломбардской равнине. С началом осенних дождей мои родители уехали в Флоренцию и устроились там на зиму. У них не было там знакомых, и они были предоставлены друг другу в течение

нескольких месяцев. Достоевский не любил ни к чему необязывающих дорожных знакомств. Когда человек ему нравился, он отдавался ему всей душой и оставался его другом навсегда, но он считал ненужным расточать свою дружбу всяким мимолетным знакомым.

Во Флоренции мой отец был очень занят: он писал свой роман «Идиот», начатый им в Женеве. Мать помогала ему, записывая стенографически сцены, которые он диктовал ей. Но всетаки она боялась мешать ему в часы, когда он сосредоточивался, и поставила себе задачу подробно изучить Флоренцию с ее прекрасными храмами и чудными художественными коллекциями. Она привыкла назначать мужу место встречи у какой-нибудь знаменитой картины, и когда Достоевский переставал писать, он встречался с нею в палаццо Питти. Мой отец не любил изучать картинные галлереи с Бедекером в руках; при первом же посещении он избирал несколько нравившихся ему картин и приходил часто любоваться ими, не интересуясь остальными. Долго стоял он перед своими любимыми картинами и излагал своей жене мысли, которые они возбуждали в нем. Затем они гуляли по городу, вдоль Арно. По дороге к дому мои родители делали круг для того, чтобы взглянуть на двери баптистерий, которыми восхищался мой отец. Если стояла хорошая погода, то они отправлялись на прогулку в Кашины или в сад Боболи. Розы, цветущие там в январе, произвели сильное впечатление на их северную фантазию. Мои родители привыкли в это время года видеть покрытые снегом реки, покрытые снегом улицы и закутанных в шубы людей. Цветы в январе казались им непостижимым явлением. Мой отец говорит о розах в саду Боболи в своих письмах к друзьям, а моя мать в своих воспоминаниях.

Весною моя мать снова почувствовала себя беременной. Отец был очень счастлив, когда узнал об этом; рождение маленькой Сони лишь усилило в нем жажду отцовских радостей. Так как климат Флоренции оказался полезным для моей матери, то мои родители предполагали первоначально провести еще один год

в Италии. Но по мере приближения момента разрешения от бремени моей матери их план менялся. В гостиницах и меблированных квартирах Флоренции в то время не существовало нынешней многоязычной прислуги, одинаково скверно говорящей на всех языках. Скромная прислуга Флоренция того времени довольствовалась тем, что говорила хорошо по-итальянски. Моя мать скоро научилась кое-как болтать на этом языке и служила переводчицей моему отцу. Всецело занятый своим романом, он не мог изучать итальянский язык. И теперь, когда она вынуждена будет вскоре слечь и, быть может, даже заболеть серьезно, моя жать думала о том, как справится ее муж среди итальянской прислуги и сиделок. Отец также думал об этом и заявил жене, что предпочел бы провести зиму в стране, язык которой он знает. К этому времени Достоевский стал интересоваться славянским вопросом, который позже столь сильно занял его, и он предложил моей матери отправиться в Прагу, где он хотел ближе изучить чехов. Мои родители покинули Флоренцию в конце дета. Для того, чтобы не утомлять мою мать, они совершали лишь короткие дневные переезды, останавливались в Венеции, Триесте и Вене. В Праге моих родителей ожидало большое разочарование: в этом городе еще не существовало в те времена меблированных квартир. Достоевский хотел вернуться в Вену, в надежде найти там какие-нибудь чешские общества, литературные или другие; но Вена не понравилась моей матери, и она предложила мужу поселиться в Дрездене, о котором у нее сохранилось светлое воспоминание. Отец согласился; он вспоминал с удовольствием об их первом пребывании в Саксонии.

Мои родители прибыли в Дрезден за две недели до моего рождения. Достоевский был счастлив, что у него снова явился предмет для его любви в виде маленькой дочурки. — «Я видел ее через пять минут после появления ее на свет, ‑ писал он одному из своих друзей, ‑ она красавица и мой вылитый портрет». Моя мать смеялась от души, услыхав эти слова. «Ты льстишь себе, ‑ говорила она мужу, ‑ неужели ты думаешь, что ты красив?»

Достоевский никогда не был красив, равно как и его дочь, но она всегда гордилась тем, что она похожа на своего отца.

Владелец меблированной квартиры, в которой проживали мои родители, предупредил Достоевского, что, по законам города, он должен немедленно отправиться в полицию и уведомить саксонские власти о рождении его ребенка. И Достоевский поспешил отправиться в соответствующее учреждение и заявил полицейскому чиновнику, что он стал счастливым отцом дочери, которую назовут Любовью¹⁾. Саксонцы не удовлетворились этим заявлением я заставили моего отца продиктовать по складам имя и фамилию, возраст, социальное положение и время рождения. После того как было удовлетворено их любопытство по отношению к моему отцу, они перешли к его жене и спросили об ее девичьей фамилии.

— Ее девичья фамилия? Чорт возьми! — Достоевский никак не мог вспомнить. Тщетно он напрягал память — фамилия не всплывала. Мой отец объяснил это полиции и просил разрешения спросить его жену. Добрые саксонцы глядели на него в изумлении; они не помнили, чтобы в Дрездене когда-либо существовал такой рассеянный муж. Достоевскому было разрешено спросить жену. Мой отец пришел домой возмущенный.

— Как тебя зовут? — строго спросил он свою жену.

— Меня? Меня зовут Анной, — изумленно ответила мать.

— Я знаю, что тебя зовут Анной! Но я спрашиваю твою девичью фамилию.

— Для чего это нужно тебе?

— Мне совершенно не нужно, а полиции. Эти немцы странные люди. Они хотят непременно знать, как тебя звали до замужества, а я совершенно забыл.

Моя мать дала своему мужу требуемую справку и посоветовала ему записать ее девичью фамилию на клочке бумаги. «Иначе ты опять забудешь», — сказала она ему, смеясь.

________________

¹⁾Отец звал меня «Любой» — русским уменьшительным именем от «Любовь», под которым я фигурирую в его дрезденских письмах. Когда я выросла, то предпочитала имя «Лиля», которое мне дала бабушка и которое мне, как ребенку, легче было выговаривать. Чтобы доставить мне удовольствие, родители также звали меня «Лилей» и Достоевский называет меня так во всех письмах последнего периода своей жизни.

Достоевский последовал ее совету и торжествующе свой клочек бумаги саксонским властям.

Климат Италии очень хорошо подействовал на мою мать: ее здоровье восстановилось, и она могла меня кормить сама. Она предоставила меня попеченьям немецкой няни и не полагалась больше на свое собственное уменье воспитывать ребенка.

Со смерти маленькой Сони бабушка не возвращалась больше в Россию. Она ездила от одной дочери к другой и чувствовала себя в Европе очень хорошо. Но все же она страдала в разлуке со своим сыном, обучавшимся в то время в Петровской сельскохозяйственной академии. Моя мать очень любила своего брата Ивана и хотела его снова увидеть после столь долгих лет разлуки. Он получил отпуск и приехал в германию для свидания со своею матерью и сестрой Анной, всегда бывшей его любимицей. Дядя думал оставаться в Дрездене не более двух месяцев, но был вынужден продлить свое пребывание там на два года. Странный рок тяготел на родне моей матери: всякий раз, когда кто-нибудь из них собирался провести несколько месяцев в Европе, те или иные обстоятельства заставляли его оставаться там несколько лет. Моя тетя Мария осталась там даже навсегда. Она умерла в Риме спустя два года и была там похоронена. У моего дяди Ивана был в академии товарищ-студент по имени Иванов. Мой дядя очень любил и уважал его. Иванов, который был старше его, покровительствовал моему дяде и смотрел за ним, как за младшим братом. Когда Иванов узнал, что моя бабушка хочет видеть своего сына, он очень настаивал, чтобы мой дядя тотчас принял приглашение своих родственников. Так как Иванов знал несколько нерешительный характер своего молодого товарища, то он отправился сам к директору академии и убедил его дать моему дяде разрешение прервать занятия на два месяца, сделал все необходимое для скорейшего получения заграничного паспорта и проводил своего молодого товарища на вокзал. Дядя был несколько удивлен этим старанием ускорить его отъезд, но не придал ему особого значения. Прибыв в Дрезден, он с увлечением говорил о своем любимом друге Иванове, писал ему письма и ждал с нетерпением его ответа. Но несколько недель спустя бедный Иванов был найден убитым окружавшем

академию парке. Полиция, в поисках убийцы, открыла в конце концов политический заговор, к которому принадлежало большинство студентов. Вместо того, чтобы приобретать сельско-хозяйственные знания, юные безумцы стремились низвергнуть правительство. Иванов был одним из самых деятельных членов кружка, но он изменил свой взгляд, был охвачен сомнением и, наконец, заявил своим товарищам, что он выходит из тайного общества. Молодые революционеры были возмущены и решили наказать его за измену смертью. Они заманили его ночью в отдаленную часть парка, и один из его товарищей, по имени Нечаев, убил его там в то время, как другие держали его. Это политическое дело, известное под названием Нечаевского процесса, очень нашумело в России и не забыто до настоящего времени.

Странным является то обстоятельство, что дядя, с которым Иванов почти не расставался, совершенно не догадывался о заговоре. Вероятно, Иванов, искренно любивший его, запретил своим товарищам втягивать его в это опасное дело. Бедный дядя Иван горько оплакивал смерть своего друга; теперь он понял, почему Иванов так настаивал на его отъезде заграницу. Он знал, вероятно, о судьбе, которую ему готовили его товарищи, и хотел предохранить его от опасности. Моя бабушка очень испугалась, узнав об убийстве Иванова, и воспретила своему сыну возвращаться в Россию, тем более, что, по распоряжению правительства, сельско-хозяйственная академия была закрыта на все время, пока длился процесс. Мой дядя оставался в Дрездене у своей матери; позже он женился на молодой девушке из русской колонии в Дрездене.

Нечаевский процесс произвел сильное впечатление на воображение Достоевского и послужил сюжетом для его знаменитого романа «Бесы». Его читатели тотчас узнали Нечаевское дело, хотя мой отец перенес роман в другую обстановку. Критики утверждали, что Достоевский, проживавший во время процесса заграницей, ничего не понял во всем этом деле. Никто не подозревал, что мой отец имел случай составить себе ясное представление о заговоре, расспросив дядю Ивана, который стоял близко к жертве, убийце и другим революционерам академии и мог сообщить

ему и об их беседах и политических взглядах. Шатов, Верховенский и другие герои в «Бесах» представляют собой портреты. Конечно, Достоевский не мог сообщить это своим критикам, чтобы не выдать своего шурина. Вся родня моего дяди была счастлива, что полиция забыла о его существовании и не требовала его, как свидетеля по делу. Он мог бы растеряться, сказать какое-нибудь неосторожное слово и в свою очередь скомпрометировать себя. Вероятно, студенты академии последовали примеру Иванова и избегали впутывать в дело моего дядю, которого все его товарищи очень любили. Дядя Иван был очень умен и мужественен. Он унаследовал религиозные и монархические взгляды своего отца и не стеснялся открыто высказывать их. Это-то и было причиной, почему его товарищи скрывали от него свой заговор.

Мой дядя был милым человеком и истинно христианской души. Ко всем людям, с которыми он встречался, он относился, как к братьям. Первоначально над ним смеялись, но в конце концов должны были искренно полюбить его. Достоевский всегда очень задушевно относился к своему шурину.

Когда русская колония узнала, что знаменитый писатель Достоевский поселился со своей семьей в Дрездене, многие пожелали познакомиться с ним, посещали его и приглашали к себе. Моя мать могла вести в Дрездене гораздо более веселую жизнь, чем во Флоренции или Женеве, и всетаки она чувствовала себя очень несчастной. Она страдала тоской по родине — этой странной болезнью, поражающей часто молодые существа, неожиданно оторванные от родной земли. Она ненавидела Германию ненавидела всех иностранцев. Дрезден, раньше казавшийся ей столь прекрасным, был ей теперь противен. Она переживала минуты отчаяния при мысли, что, быть может, никогда не увидит свою любимую Россию. Моя мать страдала тем более, что ее здоровье теперь было восстановлено, и ее натура заявляла свои права на деятельность и борьбу. Моя мать металась в своей меблированной квартире между мужем и ребенком, ей казалось, что в Петербурге она наверно найдет средства уплатить скорее долги, отравлявшие ее жизнь. Все это очень беспокоило ее, и она убедила своего мужа возвратиться в Россию. Достоевский не страдал тоской по родине и чувствовал себя за границей хорошо;

его здоровье поправилось, припадки эпилепсии становились реже. Но и он хотел вернуться в Россию: он боялся, что не поймет Россию, если останется в Дрездене дольше. Всю свою жизнь, как в Германии, так и в Сибири, он испытывал то же самое опасение.

Во второй половине своего пребывания в Дрездене моя мать забеременела в третий раз. Первоначально она предполагала родить в Дрездене, но затем побоялась, чтобы какое-нибудь заболевание не задержало ее в Германии еще на год. Она вдруг изменила свое решение и убедила мужа выехать немедленно. Мы прибыли в Петербург за несколько дней до рождения моего брата Федора.