XVI

XVI.

ДОСТОЕВСКИЙ В ИНТИМНОЙ ЖИЗНИ.

Русские студенты не склонны к порядку — они являлись к коему отцу во всякое время дня и мешали его работе. Достоевский, никогда не отказывавшийся их принимать, был вынужден поэтому писать по ночам. Уже раньше, когда он писал трудную главу, он предпочитал работать над нею, когда все спали. Теперь эта ночная работа вошла у него в привычку. Достоевский писал до четырех-пяти часов утра и вставал лишь после одиннадцати. Он спал в своей рабочей комнате на диване. Так было принято в те времена в России, и столяры делали тогда турецкие диваны с большим ящиком, куда днем складывали простыни, подушки и одеяло. Таким образом спальню можно было моментально превратить в жилую ил рабочую комнату. На стене над диваном висела большая хорошая фотография Сикстинской Мадонны, подаренная моему отцу его друзьями, знавшими его любовь к картине Рафаэля. При пробуждении первый взгляд Достоевского падал на кроткое лицо этой Мадонны, которую он считал идеалом женщины.

Встав, мой отец прежде делал гимнастику и затем мылся в своей уборной комнате. Он употреблял для своих тщательных омовений много воды, мыла и одеколону. У Достоевского была истинная страсть к чистоте, хотя эта добродетель вовсе не свойственна русским. Она стала модной лишь во второй половине девятнадцатого века. О наших бабушках рассказывают, что время их молодости, барышни, перед отправлением на бал, посылали спросить у матери — мыть ли шею для большого или маленького декольте. И теперь еще у нас попадаются подобные старые княгини с нечищенными ногтями. У Достоевского ногти никогда не были черны. Как бы он ни был занят, он всегда находил время для тщательного ухода за ногтями. Обычно он напевал во время умывания. Его уборная комната была рядом с нашей детской, и каждое утро я слышала, как он пел мягким голосом одну и ту же песенку:

На заре ты ее не буди,

На заре она сладко так спит.

Утро дышит у ней на груди,

Ярко дышит на ямках ланит.

Затем мой отец уходил в свою комнату и заканчивал там туалет. Я никогда не видела моего отца ни в халате, ни в туфлях. С утра он бывал уже прилично одет, в сапогах и галстуке и в красивой белой рубашке с крахмальным воротником. (Цветные рубашки носило у нас в то время лишь простонародье.) Мой отец носил всегда хорошие костюмы; даже в те времена, когда он еще был беден, он одевался у лучшего портного в городе. Он очень берег свое платье, сам чистил его и умел долго сохранять его. По утрам отец носил короткую куртку. Если ему случалось, при перестановке свечей, закапать ее стеарином, он тотчас снимал ее и просил прислугу удалить пятно. — «Пятна раздражают меня, — жаловался он. — Я не могу работать, когда вижу их. Я все время думаю о них вместо того, чтобы сосредоточиться на моей работе».

Закончив свой туалет и помолившись, Достоевский шел в столовую пить чай. Теперь мы могли поздороваться с ним и поговорить о наших детских делах. Отец любил сам наливать себе

чай и пил всегда очень крепкий. Он выпивал два стакана, а третий брал с собой в свою комнату и пил его во время работы небольшими глотками. Во время завтрака прислуга убирала и проветривала его комнату. В ней было мало мебели, которая стояла вся вдоль стены и должна была всегда оставаться на своем месте.

Когда моего отца посещало сразу несколько друзей, он сам после ухода гостей расставлял мебель по местам. На его письменном столе также царил величайший порядок. Газеты, коробки с папиросами, письма, которые он получал, книги, взятые для справок — все должно было лежать на своем месте. Малейший беспорядок раздражал отца. Так как мать знала, какое значение он придает этому педантическому порядку, она сама всякое утро осматривала его письменный стол. Затем она располагалась около него и приводила в порядок на столике свои тетради и карандаши. Окончив завтрак, мой отец возвращался в свою комнату и тотчас начинал диктовать главу, составленную им ночью. Моя мать стенографировала ее и затем переписывала. Достоевский исправлял переписанное, часто прибавляя много подробностей. После этого моя мать переписывала еще раз и посылала рукопись в типографию. Таким образом она избавляла его от очень большой работы. Вероятно, Достоевский не написал бы так много романов, если бы у его жены не явилась счастливая мысль изучить стенографию. У моей матери был очень красивый почерк, а почерк отца был менее правильным, но более изящен. Я называла его «готическим шрифтом» быть может потому, что все рукописи были украшены готическими окнами, очень тонко нарисованными пером (в инженерном училище придавали большое значение рисованию). Достоевский рисовал их совершенно механически, когда обдумывал свою работу; можно было бы подумать, что душа его нуждалась в готических линиях, которыми он столь восторгался на миланском и кельнском соборах. Иногда он рисовал на рукописи головки и профили, всегда очень интересные и характерные.

Диктуя моей матери свои произведения, Достоевский иногда останавливался и спрашивал ее мнение. Моя мать воздерживалась от всякой критики. Злобные газетные критики причиняли

достаточно горя ее мужу, и она не хотела еще увеличивать его. Но так как она всетаки боялась, что ее одобрение станет слишком однотонным, то иногда она делала легкие возражения. Если героиня романа была в голубом, то она переодевала ее в розовое; если шкаф на месте действия стоял по левой стороне, она предпочитала поместить его по правой; она изменяла фасон шляпы героя и иногда снимала е него бороду. Достоевский очень охотно вносил желательные поправки и наивно думал, что доставляет этим удовольствие своей жене. Он столь же мало понимал ее лукавство, как не понимал когда-то лукавства арестантов, которые, чтобы развлечь его , говорили с ним о политике и задавали ему вопросы и жизни в столицах. Достоевский был настолько честен, что ему не приходила ему в голову мысль о том, что кто-нибудь желает обмануть. Сам он обманывал лишь один раз в году — первого апреля. Апрельская шутка была традиционной, а отец мой очень любил традиции. В одно весеннее утро он вышел из своей комнаты с совершенно расстроенным видом. «Знаешь, что случилось сегодня ночью со мной? — сказал он моей матери, входя в столовую: — ко мне в постель залезла крыса, и я ее задавил. Прикажи, пожалуйста, прислуге убрать ее. Я не могу войти в мою комнату до тех пор, пока там находиться эта крыса — мне противно». И Достоевский закрыл лицо руками. Моя мать позвала прислугу и пошла вместе с ней в комнату мужа. Мой брат и я последовали за ней; мы никогда еще не видели крысы и очень любопытствовали, какая она с виду. Прислуга вытряхнула подушки, простыни, одеяло, приподняла ковер — нет ничего. Труп крысы исчез. ‑ «Куда же ты ее бросил?» — спросила мать, возвратившись в столовую, где ее муж преспокойно пил свой чай. Тут он начал рассмеялся. ‑ «Первое апреля!» — сказал он, в восхищении от своей хитрости.

Окончив диктовку, Достоевский звал нас и давал нам какие-нибудь лакомства. Отец очень любил сласти. В одном из ящиков книжного шкафа он хранил всегда коробки с винными ягодами, финиками, орехами, изюмом и фруктовой пастилой. Достоевский охотно ел их среди дня, а иногда и ночью. Этот «дастархан», как называют подобную закуску, подаваемую на востоке гостям, был, по-моему, единственной восточной привычкой, унаследованной

Достоевским от его русских предков; возможно, что все эти сласти были также потребностью его слабого организма. Пригласив нас к себе, Достоевский давал нам значительную часть этих лакомств, деля их поровну между мной и братом. Чем старше мы становились, тем строже становился он, но всегда был с нами очень ласков, пока мы были малы. Я была в детстве очень нервна и часто плакала. Для того, чтобы развлечь меня, мой отец предложил мне танцовать с ним. Мебель в гостиной была отодвинута в сторону, мать взяла в качестве кавалера своего сына, и мы танцовали кадриль. Так как не было никого, кто мог бы играть на рояле, то мы пели все какой-нибудь ритурнель вместо музыки. Моя мать хвалила мужа за точность, с какою он исполнял трудные па кадрили. «O, — отвечал он, с кашлем вытирая пот со лба, — если бы ты видела, как хорошо я танцовал в молодости мазурку!»

В четыре часа отец выходил на свою ежедневную прогулку. Он шел по одной и той же дороге, погруженный в раздумье, и не узнавал встречавшихся ему знакомых. Иногда он заходил к какому-нибудь товарищу побеседовать о политической или литературной интересовавшей его работе. Когда у Достоевского были деньги, он покупал у Балле ‑ лучшей кондитерской Петербурге ‑ коробку конфет или выбирал виноград и груши в лучшем гастрономическом магазине города. Он покупал всегда все лучшее, ненавидел случайные или дешевые покупки. Отец приносил свои покупки домой и приказывал подавать купленное нам на десерт. В те времена обедали в шесть часов, а в девять ‑ пили чай. Достоевский посвящал эту часть вечера чтению и садился за работу лишь после чаю, когда все спали. Сначала он заходил еще в нашу детскую, чтобы пожелать нам покойной ночи и благословить нас и прочитать с нами краткую молитву Богородице ‑ ту же молитву, которую родители заставляли его читать в детстве. Затем он обнимал нас и возвращался в свою комнату для того, чтобы отдаться работе. Достоевский не любил ламп и предпочитал писать при двух свечах. Электрического освещения тогда еще не было . Во время работы он много курил и пил время от времени очень крепкий чай. Без этих возбуждающих средств он едва ли мог бы так долго бодрствовать.

Такую же правильную, монотонную жизнь, в которой один день походил на другой, он вел и в Старой Руссе. Отец не мог больше проводить все лето с нами; он должен был ежегодно ездить в Эмс для лечения. Эмские воды оказывали на него отличное действие, но он очень скучал в Германии. Он считал дни до своего возвращения в Россию и ожидал с нетерпением того момента, когда он будет достаточно богат, чтобы его могла сопровождать заграницу вся его семья. Он думал о нас, когда видел маленьких немцев, весело разъезжавших на осликах, и мечтал о том, чтобы и его дети могли ездить верхом. По возвращении в Старую Руссу он, чтобы развлечь нас, часто рассказывал о маленьких немецких осликах. Это неизвестное животное, которое дети, повидимому особенно любят, возбуждало живейшее любопытство у меня и моего брата. Мы неустанно расспрашивали отца о душевных и физических свойствах маленьких ослов с длинными ушами.

Достоевский привозил нам всегда хорошие подарки из заграницы. Обычно это были дорогие и полезные вещи, выбранные с большим вкусом. Моей матери он привозил то изящный бинокль из расписного фарфора, то резной тонкой работы веер из слоновой кости, красивые кружева шантильи, черные шелковые платья и белье с тонкой вышивкой. Мне он привозил белые пикейные платья для лета, шелковые платьица, обшитые кружевами ‑ для зимы. В противоположность родителям, одевающим своих дочерей всегда в розовое или голубое, он покупал платья цвета морской воды. Цвет морской волны был его любимым цветом, и он часто одевал в него героинь своих романов.

Достоевский был в течение всей своей жизни очень гостеприимен и любил, чтобы в семейные праздники за его столом собирались его родственники и родня его жены. Он был в таких случаях очень любезен, выбирал для бесед темы, которые могли интересовать, смеялся, шутил и иногда даже соглашался играть в карты, хотя не любил карточной игры. Несмотря на его старания и на любезность моей матери, эти собрания кончались большей частью скверно, благодаря паршивой овце, Павлу Исаеву, присутствовавшему на всех наших семейных праздниках. Он не имел никакого понятия о том, как должно держать себя в обществе.

Хотя Павел Исаев, как сын офицера, принадлежал к хорошей семье (его отец был потомственным дворянином), воспитывался в кадетском корпусе с вежливыми и благонравными мальчиками, и проводил всегда каникулы у моего дяди Михаила, у которого собирался весь цвет литературы того времени, он вел себя совершенно так же, как, должно быть, вели себя его предки с материнской стороны в каком-нибудь оазисе в Сахаре; редко я встречала такой странный атавизм. Злой и бесстыдный, он говорил всем дерзости и задевал каждого. Наши родственники были возмущены и жаловались моему отцу. Достоевский сердился и выгонял своего пасынка из дому, но тот, как сама природа, выгнанный в дверь, снова входил в окно. Он все больше цеплялся за своего «папу», продолжал бездельничать и требовать денег. Друзья Достоевского ненавидели его пасынка и никогда не приглашали его к себе. Они хотели снять этого дармоеда с шеи моего отца и доставляли ему прекрасные места в частных банках. На казенную службу он не мог попасть, потому что не окончил правительственного учебного заведения. Всякий благоразумный человек сделал бы все возможное, чтобы держаться на этих местах и таким образом обеспечить свое будущность. Но Павел Исаев нигде не оставался долго. Он обращался не только со своими сослуживцами, но и со своими начальниками, как с рабами, беспрестанно говорил о своем отчиме, знаменитом писателе Достоевском, дружащем с великими князьями и министрами, и грозил своим коллегам его всемогущею местью Сначала смеялись над его манией величия; но когда это надоедало, тогда Павла Исаева выставляли за дверь, и он снова попадал к Достоевскому, как «фальшивая монета». Павел Исаев стал отцом многочисленной семьи. Верный традициям своих предков-мамелюков, он производил на свет ежегодно одного ребенка и давал им имена, которые носили мы: Федор, Алексей, Люба. Повидимому, он намеревался продолжать мнимое родство и сделать из своих детей что-то вроде внуков Достоевского. Сам блюдолиз, он надеялся из них также вырастить блюдолизов. Но это ему не удалось. Его дети оказались гораздо более серьезными, трудолюбивыми и достойными уважения, чем их отец. Россия всосала их и постепенно освободила их oт «мамелюкства». Кто знает, быть может, эта негритянская кровь, ставшая

несчастьем для Павла Исаева и его матери, даст когда-нибудь среди потомков великий талант, великого человека. Подобные вещи случается в России. Моя мать протестовала, по мере сил, против этого мнимого родства. Она защищала нас и не хотела допустить ничего общего между нашими белокурыми головами и желтой кожей несчастного мулата Она имела право на это, ибо русские законы не признают никакого родства между пасынком и отчимом. Православная же церковь признает духовное родство между ними. Можно предположить, что Достоевский, бывший всю свою жизнь верным сыном нашей церкви, также признавал это родство. В особенности он считал себя ответственным за нравственное поведение своего пасынка. Так однажды, во время более продолжительного пребывания заграницей, у Достоевского возникло подозрение, что Павел Исаев пытался подделать подпись; Достоевский пишет в письме к Майкову, что он очень мучиться этой мыслью и молит Бога не допустить этого. Мой отец был очень рад, узнав, что он ошибся Впрочем, я не считаю Павла Исаева способным на дурное дело. Достоевский, вероятно, считал этот род духовного родства чем-то, что должно угаснуть с его смертью, ибо никогда не велел нам относиться к Павлу Исаеву, как к брату. Нам запрещали говорить ему «ты» и называть его уменьшительным именем. И тем не менее, я и мой брат Федор восторгались им. Он не был никогда ни добр, ни ласков по отношению к нам, но он страшно забавлял нас. Когда он являлся к своему отчиму, мы пробирались незаметно в комнату Достоевского и прятались за креслами, затаив дыхание, чтобы нас не заметили и не выпроводили вон; мы пожирали нашими детскими глазами необычные жесты и неожиданные позы Павла Исаева и с восторгом слушали его бессмысленную болтовню. Он был для нас паяцем, которым любуются маленькие парижане в балаганах в Елисейских полях и который так нравится детям в известном возрасте.