XVIII.

На слѣдующій день Ирина поднялась разбитая и несчастная. Ей страшно показалось оставаться одной со своими мыслями, и она написала Гжатскому, прося повести ее на Аппіеву дорогу. Гжатскій выходилъ изъ отеля, чтобы ѣхать въ русскую церковь на выносъ Плащаницы, когда ему подали письмо Ирины. По его тону онъ понялъ, что съ бѣдной дѣвушкой что-то случилось, и тотчасъ къ ней поѣхалъ. Не задавая никакихъ вопросовъ, стараясь не смотрѣть на ея заплаканные глаза и дрожащія губы, онъ повезъ Ирину мимо Колизея и Термъ Каракала къ Porta S. Sebastiano.

165

День стоялъ сѣренькій. Желтая густая римская пыль улеглась послѣ недавняго дождя. Вѣтеръ, свирѣпствовавшій наканунѣ, упалъ, и ни одинъ листокъ не шевелился на деревьяхъ. По обѣимъ сторонамъ Via Appia Antica поднимались высокіе каменные заборы, скрывающіе видъ на Кампанью. Но, вотъ, миновали они могилу Cecilia Metella и выѣхали на просторъ. Впереди тянулась узкая старинная дорога, мѣстами еще мощенная по античному широкими плоскими камнями. Дорога шла прямо, какъ стрѣла, вплоть до Альбано и также прямо поднималась въ гору, не дѣлая нынѣшнихъ горныхъ зигзаговъ. Такую наивно-прямую дорогу могъ провести лишь ребенокъ, какимъ и былъ древній римлянинъ.

По обѣимъ сторонамъ Аппіевой дороги стояли памятники самыхъ разнообразныхъ формъ: то круглые, то конусообразные, то пирамидой, то такого необычайнаго рисунка, что и названія не подыщешь. На памятникахъ кое-гдѣ уцѣлѣли барельефы и надписи. Порою, упавшія статуи, безъ рукъ и безъ головы, выглядывали среди кустовъ. Изрѣдка памятники осѣнялись высокими кипарисами и римскими соснами, но зелени вообще было мало, кромѣ высокой свѣжей травы, въ которой мелькали лиловые, желтые цвѣты и краснѣли маки. Вдали голубѣли Албанскія горы. Слѣва граціозно вырисовывались на сине-сѣромъ небѣ остатки акведуковъ.

Ирина молча смотрѣла на всю эту весеннюю прелесть. Давно уже не выѣзжала она изъ каменныхъ стѣнъ Рима! Какая-то безумная потребность счастья поднималась въ ней въ этотъ сѣренькій весенній день.

166

«Не можетъ человѣкъ вѣчно тосковать, плакать, проклинать жизнь – думала она, ‑ онъ имѣетъ когда-нибудь право и на счастье. Кто посмѣлъ обречь меня на вѣчную тоску? Я требую свою долю радостей! Хочу ихъ, хочу, хочу!»

Ирина страстно повторяла про себя это слово, и ей казалось, что судьба пошлетъ ей счастье, именно потому, что она съ такою страстью его требуетъ.

«Не могу больше ждать», ‑ казалось говорила она кому-то, ‑ «мнѣ надо счастья сейчасъ, сегодня. Я не вѣрю болѣе въ завтрашній день».

А Гжатскій тоже молчалъ и думалъ. Онъ сидѣлъ въ углу коляски, сдвинувъ назадъ шляпу, и чему-то нѣжно улыбался.

‑ Какъ славно! – обратился онъ къ Иринѣ. – Неправда ли, какъ Кампанья напоминаетъ русскую деревню? То же необозримое пространство, тѣ же луга, даже весна такая же скромная, вовсе не южная и не роскошная. Врядъ ли моя С-кая губернія отстала отъ нея болѣе чѣмъ на мѣсяцъ.

Они вышли изъ коляски и взобрались на зеленый курганъ полюбоваться видомъ на Кампанью. Видъ былъ дѣствительно хорошъ, но еще лучше была тишина, охватившая ихъ послѣ шумнаго города. Лишь какая-то птичка нѣжно и таинственно ворковала въ травѣ, да вдали чуть слышно блеяли овцы, цѣлыми стадами скитающіяся по Кампаньи.

На возвратномъ пути они заѣхали пить чай въ Castello dei Cesari, оригинальный загородный ресторанъ, устроенный въ старинной башнѣ. Они помѣстились у окна, въ большой залѣ съ деревяннымъ потолкомъ, кирпичнымъ поломъ, старинными круглыми

167

деревянными люстрами и огромными античными кувшинами, наполненными цвѣтами.

Изъ окна открывался чудесный видъ на Палатинъ съ его гигантскими развалинами. Къ вечеру прояснѣло, и солнце, закатываясь, обливало золотистыми лучами и развалины, и росшую среди нихъ сирень, и фруктовыя деревья, осыпанныя розовымъ и бѣлымъ цвѣтомъ.

Весна ли, сходство ли Кампаньи съ Россіей растрогали Гжатскаго, но только онъ, вдругъ, заговорилъ о своей матери, объ этой святая святыхъ своей души, которую ревниво берегъ про себя. Облокотясь на столъ, онъ разсказывалъ Иринѣ о своемъ дѣтствѣ, о деревнѣ, о житьѣ съ покойной матерью.

…Какъ она меня любила, какъ гордилась мною, съ какимъ восторгомъ на меня смотрѣла! Она и воспитывала меня одной лишь этой страстной любовью. Когда гувернеры на меня жаловались, maman призывала меня, повторяла ихъ слова и прибавляла:

‑ Я не могу повѣрить, чтобы ты могъ это сдѣлать. Тутъ, очевидно, какое нибудь недоразумѣніе. Разъясни мнѣ его.

И я боялся шалить, чтобы не огорчить ее, не увидѣть ея печальнаго изумленнаго взгляда. Я хоть и ребенокъ тогда былъ, а все-же понималъ, какъ мало ей дано было радостей. Къ тому-же, при тѣхъ условіяхъ, при которыхъ мнѣ пришлось рости, я не могъ долго остваться ребенкомъ. Отецъ навѣщалъ насъ разъ или два въ годъ; мать вѣчно лежала въ постелѣ. Естественно, что вся дворня обращалась ко мнѣ

168

за приказаніями, и я рано взялъ на себя роль хозяина. Помню, у меня чуть не въ двѣнадцать лѣтъ появился покровительственный тонъ къ матери, и она не обижалась, напротивъ: видимо цѣнила такого сильнаго защитника и покровителя…

Гжатскій помолчалъ. Лицо его приняло суровый, непривычный ему, видъ.

…Она умерла внезапно, ‑ понизивъ голосъ продолжалъ онъ – за три часа до ея смерти я пришелъ показаться ей въ новомъ верховомъ костюмѣ, только что присланномъ изъ Петербурга. Maman велѣла приподнять себя, на подушки, и съ восторгомъ на меня любовалась. Я чувствовалъ себя красавцемъ, позировалъ, размахивалъ хлыстомъ. Какимъ я былъ еще наивнымъ мальчикомъ въ семнадцать лѣтъ! Смѣшно и вспомнить.

Новый костюмъ былъ причиной того, что я продлилъ свою прогулку дольше обыкновеннаго, и посланный верховой не догналъ меня. Я вернулся съ противоположной стороны, лихо подскакалъ къ крыльцу, осадилъ лошадь и, вдругъ, увидѣлъ заплаканное лицо нашего стараго слуги.

‑ Генеральша кончаются – шепнулъ онъ мнѣ.

Какъ въ туманѣ прошелъ я въ спальню maman и испугался, увидя ее на полу. У насъ, въ С-ой губерніи, существуетъ повѣріе, что когда больные чувствуютъ приближеніе смерти, то не хотятъ встрѣчать ее въ постелѣ, а просятъ положить ихъ на полъ, поближе къ землѣ. Не знаю, извѣстно-ли было это повѣріе maman, то только, какъ разсказывала мнѣ потомъ ея старая горничная, она, вдругъ, потребовала, чтобы ее перенесли на землю. Слуги на-скоро

169

разостлали пледъ на полу и подложили ей подъ голову подушку.

Maman была уже въ агоніи, когда я опустился возлѣ нея на колѣни. Раза два проговорила она мое имя, но меня уже не узнавала. Она что-то шептала, метаясь по подушкѣ. Я пригнулся къ ея губамъ и услыхалъ:

«Жизнь, жизнь, какой ты ужасъ! Вѣчно одни слезы, одно горе, одно отчаянье! Никогда, ни минуты счастья, ни минуты радости…»

Я весь вздрогнулъ при этихъ словахъ. Такъ вотъ каковы были тайныя мысли maman. Шопотъ ея становился все тише, тише и, наконецъ, совсѣмъ затихъ… Мы всѣ молчали, какъ бы къ чему-то прислушиваясь и, вдругъ, всѣ разомъ поняли, что ея уже нѣтъ… Послышался плачъ. Maman подняли съ полу. Ея худое, какъ скелетъ, тѣло какъ-то странно изогнулось и упало на руки горничныхъ. Я понялъ тогда, что она болѣе не человѣкъ, а вещь, закричалъ и убѣжалъ въ свою комнату.

Весь вечеръ проплакалъ я, запершись. Помню, что не столько смерть матери, сколько та горькая обида, которую она мнѣ нанесла своими предсмертными словами, мучила меня.

«Она лгала, лгала» ‑ съ упрекомъ думалъ я – «она увѣряла меня, что я – ея жизнь, ея радость, а, между тѣмъ, какъ мало я значилъ въ ея существованіи!»

Всю эту нашу общую жизнь, которая такъ мнѣ была дорога, она лишь страдала и прятала отъ меня свои страданья. «Никогда, ни минуты счастья»… Слышались мнѣ ея послѣднія слова, и какъ горько было мнѣ ихъ вспомнить…

170

Наступила уже ночь, когда я вышелъ изъ своей комнаты. Всѣ спали, одинъ дьячекъ заунывно читалъ псалтырь. Мать лежала на столѣ, вся въ бѣломъ, окруженная цвѣтами. Я подошелъ къ ней съ укоромъ, съ негодованіемъ за ея обманъ и, вдругъ, увидѣлъ ее такую маленькую, такую несчастную, засохшую, старую дѣвочку! Такъ жалко, такъ безумно жалко мнѣ ее стало!

«За что, за что досталась тебѣ эта доля? – спрашивалъ я – чѣмъ ты провинилась? Чѣмъ прогнѣвала Бога?»

И я прижался къ ней, и цѣловалъ ее, и тутъ только понялъ, какъ безумно былъ ею любимъ! Одна лишь эта огромная любовь могла дать ей силы скрыть отъ меня свои страданья. Она не хотѣла омрачать моего дѣтства; она понимала, что ребенокъ можетъ сдѣлаться нормальнымъ человѣкомъ, лишь видя вокругъ себя ласку, любовь, веселье. Сколько впослѣдствіи пришлось мнѣ встрѣтить матерей, которыя не сознаютъ этого и губятъ дѣтей своихъ, заставляя ихъ въ дѣтствѣ раздѣлять непосильныя ихъ возрасту горести и слезы.

До разсвѣта просидѣлъ я съ матерью, и тутъ-то, въ эту ночь, какой-то голосъ сказалъ мнѣ, что никогда болѣе не будетъ у меня вѣрнаго друга. Такъ оно и случилось. Пріятелей у меня полгуберніи, а друга нѣтъ. Сколько разъ льстилъ я себя надеждою, что нашелъ, наконецъ, себѣ добрую жену, но всякій разъ, когда я считалъ себя у цѣли, она оказывалась мечтою, и все рушилось. Точно судьба говорила мнѣ: «на твою долю выпало достаточно женской любви, и больше ты не имѣешь на нее права».

171

Вотъ и эту зиму мнѣ было показалось, Ирина Павловна, что я нашелъ въ васъ вѣрнаго друга, но теперь вижу, что вы слишкомъ заняты своимъ собственнымъ спасеніемъ, чтобы пожертвовать имъ для меня. А между тѣмъ, еслибы что и могло дѣйствительно васъ спасти, то, разумѣется, не католичество и не монастырь, а лишь дѣятельная любовь къ людямъ. Тотъ, кто путемъ наблюденій и размышленій дошелъ до любви, до жалости къ людямъ, спасенъ, и жизнь для него уже не страшна. Какъ бы ни обернулась его судьба, онъ никогда не останется одинъ: вокругъ него всегда будетъ большая, дорогая ему семья. Никогда не придетъ онъ въ отчаянье, никогда себя не уничтожитъ, ибо жаль ему будетъ покинуть всѣхъ этихъ несчастныхъ братьевъ своихъ, которымъ онъ хоть чѣмъ нибудь сможетъ помочь.

О, еслибы вы перестали мучить себя мыслью, что слишкомъ стары для брака! Для чего, собственно, вы считаете себя старой? Для поцѣлуевъ, что-ли? Удивляюсь я, какъ это вы, всѣ женщины, интересуетесь одной лишь физической стороной брака. Взгляните на него по-выше, по-чище, по христіански. Вѣрьте мнѣ, всѣ мы, мужчины, нуждаемся, главнымъ образомъ, въ утѣшеніи, въ сочувствіи, въ добромъ ласковомъ словѣ, въ великодушномъ прощеніи нашихъ слабостей, нашихъ болѣзней. Вотъ я на всѣ лады разбираю вашу болѣзнь, а, какъ знать, мой душевный недугъ, быть можетъ, еще опаснѣе, еще неизлечимѣе; я только его не вижу, или, вѣрнѣе, и вижу, да не придаю ему того значенія, которое онъ заслуживаетъ…

Ирина стала невѣстою Гжатскаго, и онъ заторопилъ ее ѣхать на Ривьеру, куда на весну посылали

172

его врачи отъ римской маляріи. Правду сказать, Гжатскій не столько боялся маляріи, сколько Père Etienne, вліяніе котораго на Ирину онъ сильно преувеличивалъ. Такія натуры, какъ Ирина, не могутъ долго оставаться подъ чьимъ-либо вліяніемъ. Быстрое увлеченіе и быстрое разочарованіе – обычный ихъ удѣлъ. Колеблемыя вѣтромъ, бросаются онѣ отъ одного къ другому, вездѣ ища счастья и нигдѣ его не находя. Пора увлеченія католичествомъ въ лицѣ Père Etienne проходила, и на смѣну являлась мечта спасти себя любовью къ Гжатскому.

Ирина согласилась ѣхать съ нимъ въ Монте-Карло. День, даже часъ, отъѣзда былъ назначенъ, а она все не рѣшалась сообщить о немъ Père Etienne. Нѣсколько разъ пробовала ему писать и съ отчаяніемъ рвала длинныя объясненія. Наконецъ, утромъ, за часъ до отъѣзда, послала ему записку, извѣщая о «внезапномъ» своемъ отъѣздѣ и обѣщая прислать съ Ривьеры подробное письмо.

Ирина предложила Гжатскому съѣхаться на вокзалѣ, но онъ такъ упорно настаивалъ на томъ, чтобы заѣхать за нею, что ей пришлось согласиться. Пансіонерки очень холодно съ нею простились: онѣ не могли простить Иринѣ ея измѣны католичеству. Однѣ смотрѣли на нее съ презрѣніемъ, другія, увы, съ завистью.

Коляска Гжатскаго стояла у крыльца, Ирина сидѣла въ ней, съ нетерпѣніемъ ожидая отъѣзда. Слуги привязывали ея чемоданы; Сергѣй Григорьевичъ курилъ, стоя на тротуарѣ и изрѣдка помогалъ имъ совѣтами. Въ окна пансіона, прикрываясь занавѣсками, выглядывали любопытныя лица пансіонскихъ

173

обитательницъ. Въ это время на углу показался запыхавшійся Père Etienne. Добрый старикъ только что получилъ записку Ирины и спѣшилъ проститься съ нею, благословить ее, пожелать счастливаго пути. Увидя Гжатскаго, онъ на минуту опѣшилъ. Сергѣй Григорьевичъ съ нескрываемымъ торжествомъ смотрѣлъ на священника. Старикъ разсердился, лицо его приняло холодный и гордый видъ. Не смотря на Ирину, направился онъ къ пансіону. Но, отворивъ уже дверь, онъ, вдругъ, неожиданно для самого себя, обернулся. Ирина съ такимъ виноватымъ и смущеннымъ видомъ смотрѣла на него, что Père Etienne не выдержалъ и низко ей поклонился. Все его старое, умное, доброе лицо такъ ясно говорило:

‑ Бѣдная дѣвушка! Ты оттолкнула отъ себя единственное, возможное для тебя, счастье!

174