II.

Сначала Римъ не понравился Иринѣ. Въ ея воображеніи слишкомъ ярко запечатлѣлся римскій форумъ и гордые римляне въ тогахъ, бой гладіаторовъ, пышность римскихъ императоровъ и роскошь папскаго двора. Почти съ обидой смотрѣла она на многоэтажные дома, магазины, трамваи и прозаическую толпу въ современной некрасивой одеждѣ. Впрочемъ то было, лишь, мимолѣтное разочарованіе. Какъ ни мрачно была настроена Ирина, но Римъ побѣдилъ и ее. Сѣверянину трудно устоять противъ веселья и бодрости, которыя возбуждаетъ въ немъ южное солнце, столь рѣдко имъ видимое.

Сначала средневѣковая часть города поглотила Ирину. Цѣлыми днями бродила она по лабиринту узкихъ грязныхъ улицъ, безъ тротуаровъ, гдѣ люди, лошади, ослы, трамваи и велосипедисты двигались общей массой посреди мостовой. Жутко и мрачно становилось у нея на душѣ при видѣ отвратительныхъ

14

домовъ, не жилищъ, а, вѣрнѣе, логовищъ, въ которыхъ до сихъ поръ живутъ римскіе бѣдняки. Какимъ контрастомъ представлялись ей рядомъ съ этими логовищами сосѣднія роскошныя палаццо съ чудесными дворами, съ мраморной колоннадой и внутренними садиками, заросшими пальмами и апельсинными деревьями. Но и палаццо, не смотря на всю роскошь, давили ей сердце. Иринѣ вспомнилась вся жестокая и несправедливая жизнь среднихъ вѣковъ. Она понимала теперь эту жестокость: въ этихъ мрачныхъ переулкахъ, въ этихъ угрюмыхъ дворцахъ, куда никогда не заглядывало солнце, нельзя было мыслить честно и правильно. Яснымъ стало для Ирины, почему человѣчество, покончивъ со средневѣковымъ режимомъ, тотчасъ послѣ французской революціи, поспѣшило уйти изъ этого лабиринта кривыхъ и смрадныхъ переулковъ и придумало новый типъ городовъ съ широкими, залитыми солнцемъ, улицами.

Лишь однѣ пьяццы съ ихъ восхитительными фонтанами освѣщали и радовали эти мрачные кварталы. Здѣсь лучше всего можно было наблюдать римскую толпу, неприглядную, лишенную своихъ живописныхъ національныхъ костюмовъ, но столь своеобразную, столь интересную!

Вотъ женщина, простоволосая, въ одномъ платьѣ, не смотря на холодный зимній день, присѣла у фонтана съ ребенкомъ на рукахъ, черпая изъ раковины воду и совершая на открытомъ воздухѣ туалетъ своего бамбино. Напротивъ нея, на порогѣ чужаго дома, отдыхаетъ молодой столяръ, поставивъ посреди улицы новый столъ, что несъ заказчику, и имъ загородивъ всѣмъ дорогу. Его нахмуренное, розовое,

15

запачканное лицо такъ ясно говоритъ: «эхъ прошли хорошія времена! Гдѣ тѣ бандиты, что скрывались въ развалинахъ римской Кампаньи и всегда съ радостью принимали такихъ молодцовъ, какъ я, любящихъ веселую беззаботную жизнь и не чувствующихъ призванія къ тяжелому труду!»

Его собратья по духу, веселые, молодые, здоровые лѣнтяи шатались тутъ-же по пьяццѣ съ ящикомъ дрянныхъ мозаичныхъ украшеній, ласково улыбаясь проходящимъ англичанкамъ и назойливо имъ предлагая: «des mosaïques, madame! très jolies et pas chères

Вотъ проѣзжій веттурино характернымъ наивнымъ жестомъ поднялъ палецъ вверхъ и, пристально смотря на форестьера, даетъ ему этимъ понять, что готовъ вести его на край свѣта. Прислонившись къ колоннѣ, стоитъ язва современнаго Рима – пожилой гидъ съ лицомъ благороднаго отца, которому не повезло въ жизни. Онъ весь укутанъ пестрымъ вязаннымъ шарфомъ и, держа въ рукѣ массивную трость, поджидаетъ возлѣ историческаго памятника свою жертву – наивнаго туриста. Мрачно смотритъ онъ на толпу мальчишекъ, что съ крикомъ выбѣжали изъ сосѣдняго переулка. Они, якобы, продаютъ газеты; на самомъ-же дѣлѣ вѣчно дерутся, валяются въ пыли, разбросавъ и запачкавъ только что вышедшіе номера журналовъ. Ихъ палкой разгоняетъ высокій сутуловатый старикъ, живописно задрапированный въ широчайшій сѣрый суконный плащъ съ мѣховымъ воротникомъ, содраннымъ на память съ вѣрнаго барбоса, на-дняхъ скончавшагося въ глубокой старости. Его неутѣшный хозяинъ идетъ на «festa», на одну

16

изъ торжественныхъ кардинальскихъ обѣденъ, что совершаются почти ежедневно въ той или другой изъ безчисленныхъ римскихъ церквей. Изъ уваженія къ святой, память которой онъ шелъ праздновать, старикъ заложилъ за свое грязнѣйшее, со дня рожденія не мытое, ухо пучекъ красной гвоздики.

Но, вотъ, на пьяццѣ появляются бродячіе музыканты. Одинъ играетъ на трубѣ, другой на скрипкѣ, третій, въ изломанномъ цилиндрѣ и порыжѣвшемъ пальто, поетъ шансонетки, жестикулируетъ и танцуетъ. Мигомъ собирается вокругъ толпа. Въ открытыхъ окнахъ, отстраняя рукой вывѣшенныя для просушки лохмотья, появляются черноволосыя, черноглазыя синьоры. Всѣ хохочутъ, всѣ кричатъ, всѣ довольны. Это все та-же древняя римская толпа, живущая больше на улицѣ, чѣмъ дома и жадная до всякихъ зрѣлищъ. Устройте завтра въ Колизеѣ бой гладiаторовъ, и они всѣ туда побѣгутъ и столь-же страстно станутъ аплодировать побѣдителю, какъ аплодировали когда-то ихъ предки.

Иногда на этихъ пьяццахъ устраиваются антикварные рынки.

Въ деревянныхъ, на скоро сколоченныхъ, лавкахъ продаются старыя рясы священниковъ, подрясники, куски старыхъ матерiй, вышивокъ, кружевъ, старинныя броши, браслеты, вѣера, подсвѣчники въ видѣ античныхъ лампъ, книги въ пожелтѣвшемъ пергаментѣ, картины и статуетки. Все это раскупается на расхватъ американками и англичанками, причемъ хитрые римляне ихъ безбожно обманываютъ.

Разъ, какъ-то, Ирина прицѣнилась къ куску пожелтѣвшихъ кружевъ, да и не рада была. Продавецъ

17

спросилъ сто лиръ и дважды обошелъ за Ириной всю пьяццу, постепенно понижая цѣну и подробно разсказывая ей всѣ тѣ печальныя обстоятельства, которыя заставляютъ его разстаться съ кружевами.

«Онъ получилъ ихъ въ подарокъ отъ маркизы Абракадабра-Абракадабрини. Синьорѣ несомнѣнно извѣстенъ этотъ высоко аристократическій домъ? Его «мамма» была кормилицей маркезины, а онъ Беппо, ея молочный братъ. Этими драгоцѣнными кружевами онъ надѣялся поправить свои дѣла, но нищета, синьора, нищета» ‑ съ пафосомъ говорилъ онъ, колотя себя въ грудь – «заставляетъ его разстаться съ послѣдней своей надеждой.

Онъ радъ, по крайней мѣрѣ, что эта фамильная драгоцѣнность достанется столь симпатичной синьорѣ... «осторожнѣе!» ‑ заревѣлъ онъ, хватаясь за возжи наѣзжавшаго на нихъ веттурино, ‑ «онъ счастливъ, что могъ оказать синьорѣ двѣ услуги: во-первыхъ, только что спасъ ее отъ смерти, такъ какъ веттурино навѣрно-бы ее задавилъ; а во-вторыхъ, продастъ ей теперь за безцѣнокъ кружева, въ которыхъ синьора будетъ хороша, какъ королева»!

Наконецъ, спустилъ онъ цѣну со ста до двадцати лиръ. Ирина заплатила ихъ, чтобы отдѣлаться отъ своего назойливаго спутника, хотя не только потеряла интересъ къ кружевамъ, но, даже, успѣла ихъ возненавидѣть. Вернувшись домой, она показала покупку хозяину своего пансiона. Тотъ жалостливо покачалъ головой, повертѣлъ пальцемъ передъ носомъ, пощелкалъ языкомъ и объявилъ, что «la pauvre signorina a été volée comme dans un bois».

Иринѣ начало казаться, что старый средневѣковый

18

городъ околдовалъ ее. Много разъ, выходя изъ дому, давала она себѣ слово поѣхать въ какой-нибудь музей или картинную галлерею, но какая-то сила влекла ее въ эти мрачныя улицы съ ихъ смрадомъ, грязью и угаромъ отъ жаровней, на которыхъ тутъ-же, на открытомъ воздухѣ, римскіе бѣдняки готовили свой незатѣйливый обѣдъ. Быть можетъ, Ирина чувствовала что-то общее между этими печальными кварталами и своей безотрадной жизнью.

Особенно влекъ ее къ себѣ одинъ угрюмый палаццо по сосѣдству съ Гетто, въ самомъ мрачномъ и грязномъ мѣстѣ. Страшное дѣло совершилось когда-то въ этомъ дворцѣ. Владѣлецъ его, знатный Ченчи, развратный старикъ, влюбился въ собственную дочь отъ перваго брака, Беатриче, и преслѣдовалъ ее своей позорной любовью. Вся семья возстала противъ безумнаго старика и, подъ вліяніемъ братьевъ и мачихи, дочь отравила отца.

Преступленіе открылось, Беатриче заключили въ тюрьму, гдѣ она во всемъ созналась и была казнена.

Ирина услыхала, что въ палаццо Барберини хранится знаменитый портретъ Беатриче Ченчи, работы Гуидо Рени и поѣхала его посмотрѣтъ. Она ждала царственную красавицу а, вмѣсто нея, увидѣла дѣвочку, почти ребенка, столь ранней весны, что врядъ-ли любовь и страсть могли быть ей понятны. Художникъ изобразилъ ее въ тюрьмѣ, въ бѣломъ платьѣ и уборѣ арестантки. Ея щеки осунулись отъ безсонныхъ ночей, прелестные глазки покраснѣли отъ слезъ, пухлыя алыя губки распухли, какъ распухаютъ онѣ у маленькихъ дѣтей, когда тѣ долго плачутъ.

19

Все ея трогательное личико такъ ясно говорило: «да, я – преступница! Всѣ говорятъ мнѣ, что я должна смертью искупить свое преступленіе, уйти въ холодную могилу изъ этого міра, столь мною любимаго, отъ яснаго солнышка, отъ птичекъ, отъ цвѣтовъ. Что же дѣлать! Я не въ силахъ противиться! Но вы, которые будете жить вмѣсто меня, не проклинайте бѣдную Беатриче! Любите, жалѣйте ее»!

Ирина плакала, глядя на эту замученную дѣвочку и прятала лицо въ вуаль, что-бы никто не видѣлъ ея волненія. Другія посѣтительницы палаццо Барберини тоже плакали и тоже стыдились своихъ слезъ. «Ты отомщена, маленькая Беатриче»! думала Ирина – «тысячи людей оплакиваютъ твою злую судьбу и проклинаютъ твоихъ палачей»!

Скоро Ирина стала извѣстна въ своемъ пансіонѣ, какъ туристка, которая третій мѣсяцъ живетъ въ Римѣ, а Форума еще не видала. Англичанки, глубоко этимъ возмущенныя, уговорили, умолили, почти насильно повезли туда Ирину. Съ того дня очарованіе средневѣковаго города потеряло надъ нею силу, и она вся ушла въ античный міръ.

Стояли теплые солнечные дни. Колоссальныя стѣны бывшихъ дворцовъ и храмовъ, выстроенныя, казалось, для великановъ, ярко рисовались на голубомъ небѣ. Тишина была невозмутимая. Римскій сезонъ еще не начался. Толпы англичанъ не спустились еще съ высоты швейцарскихъ горъ и не приплыли изъ Египта. Ирина чувствовала себя какъ дома среди руинъ. Цѣлыми днями бродила она по Форуму и Палатину, стараясь возстановить прежнюю жизнь, когда всѣ эти развалины сверкали на солнцѣ

20

мраморными стѣнами; когда тѣ огромные боги, что стоятъ теперь въ музеяхъ Ватикана, возвышались на своихъ пьедесталахъ, а толпа, увѣнчанная цвѣтами, покланялась имъ, приносила жертвы, курила фиміамъ. Какая то была красивая, веселая, торжествующая жизнь! Почему она кончилась? Что могло погнать этихъ людей прочь съ веселыхъ холмовъ, внизъ на нездоровые берега Тибра, въ грязные темные переулки? И отчего теперь люди вновь уходятъ изъ этихъ переулковъ на горы, на солнце, на новую, болѣе здоровую, жизнь?

И въ первый разъ пришла Иринѣ мысль, что міръ, какъ и всякій человѣкъ, долженъ постепенно переходить всѣ періоды жизни. Сначала ранніе годы, первые неувѣренные шаги, память столь слабая, что не можетъ вспомнить даже вчерашняго дня. Затѣмъ послѣ пятилѣтняго возраста веселое радостное дѣтство, бѣлыя одежды, вѣнки на головахъ, что такъ любятъ плести лѣтомъ маленькіе дѣти. Куклы, необходимыя въ этомъ возрастѣ, вылѣпленныя изъ глины, камня, дерева, сначала примитивныя и аляповатыя, какъ у египтянъ, потомъ все искуснѣе, достигающія своего апогея у грековъ. И какъ дѣти, слѣпивъ себѣ куклу, тотчасъ принимаютъ ее въ серьезъ, одаряютъ разными свойствами, такъ и древніе греки и римляне ставятъ сдѣланныхъ ими боговъ на пьедесталъ и называютъ ихъ грознымъ Юпитеромъ, страстной Венерой, плутишкой Амуромъ, мудрой Минервой, злыми Фуріями.

Они пляшутъ вокругъ своихъ боговъ въ безпечномъ веселіи дѣтства, они любятъ пышныя процессіи, пиры, бѣга колесницъ, смертный бой гладіаторовъ,

21

на который смотрятъ со смѣхомъ, ибо жалость имъ, какъ и всѣмъ дѣтямъ, непонятна.

Но, вотъ, наступаетъ отроческій возрастъ, и въ дѣтяхъ просыпаются другія требованія. Игры, веселье, не интересуютъ ихъ болѣе. Они задумываются, блѣднѣютъ, худѣютъ; имъ нужны страданія и слезы. Ирина припомнила какъ семилѣтней дѣвочкой вдругъ захотѣла поститься всѣ семь недѣль великаго поста. Худенькая, блѣдненькая, она страшно ослабѣла и все-же, съ неизвѣстно откуда появившейся силой, выдержала постъ до конца.

Помнила Ирина также крестные ходы въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ, гдѣ она съ отцомъ проводила иногда лѣто. Въ жару, духоту знойнаго іюльскаго дня, среди облаковъ пыли, по отвратительной мостовой шла она четыре-пять часовъ подрядъ, сопровождая несомыя иконы. Полумертвая отъ усталости возвращалась она домой, ложилась и не могла уснуть отъ религіознаго волненія. Вспоминался ей и сосѣдній съ городомъ монастырь, куда она ѣздила на богомолье и гдѣ за всенощной простаивала всю ночь за молитвой, охваченная экстазомъ, не чувствуя утомленія. Ея юная душа нуждалась въ этихъ экстазахъ, постахъ и молитвахъ. Нуждалась также въ легендахъ, и чѣмъ удивительнѣе, чѣмъ волшебнѣе были эти легенды, тѣмъ дороже становились ея воображенію. Умъ не хотѣлъ признавать логики и не нуждался въ ней.

Не то-ли самое случилось съ міромъ въ средніе вѣка – этимъ періодомъ отрочества всего человѣчества? Христіанство, вѣрнѣе, обрядовая его сторона, (ибо настоящій смыслъ его былъ не доступенъ этимъ дѣтямъ),

22

принято было людьми съ восторгомъ, такъ какъ давало имъ то, чего требовало ихъ развитiе: экстазъ, мученья, пытки, съ наслажденiемъ перенесенныя, легенды, наивныя и прекрасныя. Человѣчество не хотѣло больше игръ и куколъ и съ гнѣвомъ разбивало статуи боговъ. Потомъ, въ позднѣйшiя времена, тѣ-же люди съ нѣжностью, какъ милое, дорогое воспоминанiе дѣтства, тщательно собирали обломки этихъ статуй и хранили ихъ въ своихъ музеяхъ.

Такъ взрослый человѣкъ готовъ дать большiя деньги за сломанную куклу, за потертую картинку, что забавляли его въ дѣтствѣ.

Какъ лѣпка есть достоянiе младенцевъ, такъ рисованiе – потребность отроческихъ лѣтъ. Сначала наивные рисунки – картины прерафаэлистовъ, гдѣ святые низшаго ранга рисуются вдвое меньше святыхъ высшаго разряда.. Или, какъ на картинахъ перуджинскихъ художниковъ младенецъ Iисусъ наивно изображается съ тѣмъ коралловымъ украшенiемъ, какое въ Италiи народъ одѣваетъ на шею дѣтей, чтобы предохранить ихъ отъ дурного глаза.

Затѣмъ все улучшающееся искусство, почти въ одно время достигающее своего апогея во всѣхъ европейскихъ государствахъ. Картины великолѣпны, а, все-же, что-то дѣтское, наивное, виднѣется даже въ произведенiяхъ великихъ мастеровъ. Наивно рисуютъ они картины изъ жизни Христа въ средневѣковой обстановкѣ. Наивно изображаютъ какого-нибудь папу во всемъ его католическомъ облаченiи и папской тьярѣ, съ умиленiемъ стоящаго на колѣняхъ передъ Богородицей съ Младенцемъ на рукахъ. Ихъ

23

не смущаетъ мысль, что если существуетъ римскiй папа, то, лишь, потому, что Христосъ выросъ, далъ новое ученiе, а Апостолы Его основали церковь и что, слѣдовательно, сопоставленiе римскаго папы съ Младенцемъ Iисусомъ представляетъ нелѣпость. Отроческiй умъ не смущается подобными несообразностями, и Микель-Анджело лѣпитъ свою знаменитую Pietà, дивную мраморную группу, гдѣ Богоматерь представлена моложе своего сына.

Слабый еще отрокъ, не умѣя отомстить мучающимъ и оскорбляющимъ его людямъ, любитъ утѣшать себя мечтами, какъ небесная сила, Богъ, ангелы Его, Архангелъ Михаилъ съ мечомъ въ рукѣ, придутъ къ нему на помощь. Злые обидчики его станутъ горѣть въ аду, а онъ, обиженный и оскорбленный, получитъ награду въ раю. Не будь у него этой мечты, этого утѣшенiя, слишкомъ тяжела стала-бы для него жизнь.

Но, вотъ, отрокъ подрастаетъ и становится юношей. Онъ кончилъ школу. Мало дала она ему знаній, развѣ лишь самыя элементарныя свѣдѣнія. За то она научила его логически размышлять, искать твердо-опредѣленныхъ законовъ, на основаніи которыхъ существуетъ міръ. Эту логику онъ невольно начинаетъ примѣнять ко всему и, когда дѣло доходитъ до религіи, сомнѣнія охватываютъ его душу. Средневѣковыя наивныя легенды смущаютъ его, и, въ то-же время, страхъ остаться безъ религіи, въ которой онъ былъ воспитанъ, преслѣдуетъ его. Наиболѣе спокойные и хладнокровные люди, пораздумавъ хорошенько, становятся убѣжденными атеистами. Не то бываетъ съ другими, болѣе горячими

24

душами. Несчастный Толстой въ старческомъ гнѣвѣ разбиваетъ и оскорбляетъ все то, на чемъ основалъ свою жизнь, а, оскорбивъ, по прежнему ходитъ въ церковь, униженно молится среди нищихъ, бросается въ монастырь и въ отчаяньи умираетъ на большой дорогѣ.

И сколько въ наши дни такихъ-же страдальцевъ! Въ слезахъ падаютъ они на колѣна, простираютъ къ небу руки и молятъ: «Боже! Соверши чудо, чтобы я могъ вновь въ Тебя увѣровать! Вѣдь творилъ же Ты чудеса въ первыя времена христіанства! Вѣдь множество людей только потому и увѣровало въ Тебя, что поражено было Твоимъ чудомъ. Почему-же они были Тебѣ дороги, а я нѣтъ? Я люблю Тебя! Мнѣ тяжело разстаться съ Тобою! Соверши чудо, и я рабъ Твой навѣки! Я во все повѣрю, даже въ то, что противно моему здравому смыслу. Только приди мнѣ на помощь, заклинаю Тебя!

Но чудесъ нынѣ не бываетъ, и смертельное отчаянье охватываетъ душу страдальца…