XXI.

Но пожеланію Гжатскаго не суждено было исполниться. Ужинъ ли, музыка или крѣпкій черный кофе были тому причиной, но только Ирина никакъ не могла уснуть въ эту ночь. Она пила сахарную воду, ставила холодные компрессы на голову, ворочилась, вставала, отворяла окна – все было напрасно, и сонъ упорно «бѣжалъ ея очей». Наконецъ, въ четвертомъ часу, накинувъ пеньюаръ, сѣла она съ книгой на диванъ, надѣясь уснуть на зарѣ, какъ часто съ ней бывало послѣ безсонной ночи.

Но и книга не заинтересовала ее. Возбужденный мозгъ не въ силахъ былъ слѣдить за всѣми перепетіями кислосладкаго англійскаго романа. Предоставивъ героинѣ пить на лугу двадцатую чашку чая въ обществѣ героя, только что выигравшаго «сэтъ» въ теннисѣ, Ирина отложила въ сторону книгу и задумалась. Вспомнилась ей Россія, отъѣздъ изъ Петербурга, первыя впечатлѣнія Рима, Père Etienne, встрѣча съ Гжатскимъ…

«Какъ все неожиданно устроилось», съ тихой улыбкой думала она, «мы-то, наивные, суетимся, дѣлаемъ планы, мечемся изъ стороны въ сторону и серьезно воображаемъ, что въ состояніи устроить свою судьбу. А Богъ, между тѣмъ, все дѣлаетъ по своему, по хорошему, ибо наши характеры, наши потребности лучше ему извѣстны, чѣмъ намъ. Такъ вотъ и теперь: въ то время, когда я считала свою жизнь уже законченной, Онъ посылаетъ мнѣ такого чудеснаго человѣка. Въ самыхъ пылкихъ мечтахъ моихъ я не представляла себѣ идеальнѣе мужа. Въ немъ все

190

есть: и красота, и умъ, и прекрасное сердце. Возможно ли сравнить его съ ничтожными петербургскими чиновниками, съ ихъ вульгарнымъ карьеризмомъ, съ ихъ жадностью къ деньгамъ и мелкой завистью другъ къ другу. О, милый Сергѣй, ты – солнце рядомъ съ этими червяками!

… И какіе у него строгіе идеалы, продолжала свои мечты Ирина, какъ сурово осудилъ онъ давишнюю несчастную женщину! Слишкомъ, пожалуй, сурово, но это доказываетъ, какъ серьезно онъ смотритъ на любовь. О, милый, милый!

… Какъ, однако, ошибались священники, называя мою вѣру языческой! Я чувствовала, что была права, Богъ хотѣлъ испытать меня долгимъ отчаяніемъ, долгой мучительной тоской, но, наконецъ, видя, что я не ожесточилась и попрежнему осталась честной и доброй, послалъ мнѣ въ награду дивное счастье. Моя вѣра была правая, мой Богъ побѣдилъ!»

Ирина ликовала, торжествовала, и никогда еще жизнь не казалась ей столь прекрасной! Она вдругъ почувствовала, что то была самая счастливая минута въ ея существованіи, и что лучше уже не будетъ…

Ирина встала, открыла дверь на балконъ и вышла. Ночь еще продолжалась, но можно было уже разглядѣть деревья. День рождался сѣрый и угрюмый.

«Сейчасъ встанетъ солнце», подумала Ирина, «какъ, должно быть, оно красиво съ большой террасы казино!»

Мысль посмотрѣть восходъ солнца овладѣла ею. «Въ самомъ дѣлѣ, столько лѣтъ прожила она на свѣтѣ, а восхода никогда не видала. Какъ удивится Сергѣй, когда она разскажетъ ему свои впечатлѣнія!»

191

Ирина принялась поспѣшно одѣваться. Накинувъ сверху платья пальто, прикрывъ волоса шарфомъ, она вышла въ корридоръ. Ночникъ погасъ, но черезъ стеклянную дверь, ведущую въ садъ, лился сѣроватый свѣтъ. Ирина тихо скользила по длинному корридору, какъ вдругъ одна дверь направо привлекла ея вниманье. Дверь эта отворялась тихо, медленно, осторожно… Что-то страшное, преступное почудилось ей въ этой осторожности. Ирина остановилась въ тѣни большого шкафа и не сводила съ нея глазъ.

Дверь, наконецъ, отворилась до половины, и вчерашняя красавица вышла въ корридоръ. На ней наскоро былъ наброшенъ кружевной капотъ, длинные сбившіеся волосы тяжелой массой висѣли на спинѣ. Красавица внимательно оглядѣла корридоръ, затѣмъ обернулась назадъ, что-то сказала, и изъ комнаты вышелъ… Гжатскій. Въ свою очередь онъ что-то прошепталъ ей, и оба тихо засмѣялись. Осторожно ступая по ковру, Сергѣй Григорьевичъ прокрался къ лѣстницѣ и скрылся за ея поворотомъ. Красавица закрыла дверь…

Ноги подкосились у бѣдной Ирины. Съ трудомъ ихъ передвигая, опираясь на стѣну, еле добралась она до своей комнаты и въ изнеможеніи повалилась на диванъ…

Давно уже взошло солнце и сквозь ставни пробралось въ комнату. Давно пѣли птицы, шумѣли и смѣялись люди, а Ирина все лежала неподвижно. Мысли вихремъ летѣли черезъ ея голову, и не на одной не могла она остановиться. Наконецъ, стала она сознавать ударъ, что на нее обрушился.

192

«Такъ вотъ ты какой!» наивно, по-дѣтски, шептала Ирина, «а я-то такъ въ тебя вѣрила, такъ высоко ставила…

… Да вѣдь это-же пустой анекдотъ, глупость, послѣдствіе веселаго ужина», пробовалъ успокоить ее разумъ, но Ирина его не слушала: «Если только ужинъ, то почему-же Сергѣй не пришелъ къ ней, къ своей невѣстѣ? Какое ей дѣло до вѣнчанья? Развѣ давно уже не принадлежитъ она Гжатскому всецѣло? Но онъ къ ней не пошелъ. Онъ считаетъ ее старухой и чувствуетъ отвращенье».

И при этой мысли такое отчаянье овладѣло Ириной, что она упала на коверъ и каталась по полу, стуча головой и стараясь хоть этимъ заглушить мучительную боль. «Ты смѣшна, ты старуха, ты комична, со всѣми твоими модными нарядами», со злобою повторяла Ирина. Она поднялась съ ковра, подошла къ зеркалу и съ отвращеніемъ разсматривала свое облитое слезами, измученное, страшно постарѣвшее за эту ночь лицо. «Такъ вотъ какая роль отводилась тебѣ въ жизни Сергѣя», съ горечью шептала своему искаженному изображенію Ирина, «идеалъ, копія его матери, статуя чистоты и благородства, стоящая на пьедесталѣ и окруженная почетомъ и уваженіемъ. Охъ, ужъ это вѣчное уваженіе! Какъ давно оно мнѣ надоѣло! Любви я хочу, мѣсяцъ любви, день любви, часъ любви! Но, увы, любовь будетъ всегда отдаваться прохожимъ Карменъ, на мою же долю никогда не достанется. А если такъ, то не стоитъ и жить!»

Горькая обида на Бога охватила Ирину. «Къ чему это издѣвательство?» стонала несчастная. «Вѣдь Ты знаешь, что если-бы я поступила въ монастырь, то

193

сдѣлалась-бы примѣрной монахиней. Къ чему-же было смущать меня, посылать мнѣ надежду на счастье съ тѣмъ, чтобы потомъ надо мною посмѣяться. Точно я и безъ того не была достаточно несчастна! Вся жизнь моя была сплошнымъ мученіемъ, глубокой, никогда не прекращавшейся, тоской! Но Тебѣ показалось этого мало, Тебѣ нужны виртуозныя пытки… Да кто-же, кто-же Ты, наконецъ, если позволяешь себѣ такъ безсовѣстно издѣваться надъ людскими сердцами! Нѣтъ, ты не Богъ, не то благородное и великодушное существо, которое я создала по образу моему и подобію. Ты – злой паукъ, высасывающій кровь изъ людей. Ну, такъ вотъ-же, я докажу, что я сильнѣе Тебя. Я убью себя и лишу Тебя наслажденія видѣть впредь мою пытку!

… «Опомнись! робко шепталъ ей разумъ, «посмотри трезвѣе на жизнь. Не такъ ужъ развратенъ твой Гжатскій. Никто бы не помѣшалъ ему проводить всю свою жизнь среди красивыхъ Карменъ, и однако ты сама видѣла, какъ страстно боролся онъ за тебя всю зиму, какъ упорно желалъ тобою овладѣть. Онъ понималъ, что только съ тобою можетъ быть счастливъ. Ну, вотъ, и ты въ отвѣтъ также страстно борись за него, упорно береги въ немъ ту божественную искру, что живетъ въ каждомъ человѣкѣ. Борись и твердо знай, что ты, чистая и цѣломудренная, сильнѣе всѣхъ красавицъ міра, и что окончательная побѣда принадлежитъ тебѣ, а не имъ!

… «Не могу!» отвѣчала Ирина, «не могу, потому что не люблю его больше. Онъ мнѣ гадокъ. Я любила сильнаго, честнаго, идеальнаго человѣка. На что мнѣ этотъ жалкій развратникъ, который не въ силахъ

194

удержаться отъ того, что осуждаетъ его же совѣсть. Могу ли я когда-нибудь забыть его жалкую трусливую фигуру, крадущуюся по корридору послѣ гнуснаго свиданія со своей сообщницей. Свѣтлый образъ померкъ навсегда, и никогда уже не въ силахъ буду я посмотрѣть на него прежнимъ восторженнымъ взглядомъ!».

Тотъ звѣрь, о которомъ когда-то говорилъ Иринѣ Гжатскій, проснулся въ ней и стоналъ, раздразненный и неудовлетворенный…

«Утопиться, броситься со скалъ въ садахъ Монако», соображала Ирина, но мысль выйти на солнце, на всю эту южную торжествующую природу заставила ее болѣзненно поморщиться.

«Они тамъ всѣ счастливы, всѣ ликуютъ», со злобой думала Ирина, «ну и пусть остаются со своимъ счастьемъ. Я же должна покончить съ собою здѣсь, въ этой темной комнатѣ».

Взглядъ Ирины скользнулъ по стѣнамъ, отыскивая гвоздь, и вдругъ остановилась на столѣ, на стаканѣ съ розоватой водой…

По пріѣздѣ въ Монте-Карло у Ирины отъ морского воздуха появилась маленькая сыпь на лицѣ. Ирина, особенно въ это время интересовавшаяся своей наружностью, поспѣшила обратиться къ доктору и тотъ предписалъ ей умываться растворомъ сулемы, предупредивъ, разумѣется, что это сильный ядъ. Ирина каждый вечеръ приготавливала стаканъ для утренняго омовенія и теперь онъ стоялъ на туалетномъ столѣ, маня и соблазняя ее. Не сводя съ него глазъ, Ирина подошла къ столу. Ея пылкое воображеніе рисовало ей страшныя муки, безумныя боли…

195

«Полно, полно», ободряла себя Ирина, «неужто ты такая жалкая трусиха? Что значитъ нѣсколько часовъ физическихъ мученій рядомъ съ безумными душевными страданіями, которыя при твоемъ богатырскомъ здоровьи продолжатся, быть можетъ, еще сорокъ лѣтъ. Какъ ни ужасны онѣ были раньше, все-же тогда существовала надежда на Бога, на чудо Его, на Его власть и могущество. Подумай, какова будетъ твоя жизнь теперь, когда ты болѣе въ Него не вѣришь?»

Ирина содрогнулась передъ страшной картиной. Борясь съ животной потребностью жить во что бы-то ни стало, она то протягивала руку къ стакану, то отдергивала ее. Вдругъ странная мысль пришла въ голову.

«Что если природѣ извѣстно, что у нея могутъ быть дѣти отъ Гжатскаго и она не хочетъ этихъ дѣтей. Не хочетъ, потому что цѣль природы постепенно оздоравливать человѣчество и этимъ вести его къ счастью, къ познанію Бога и путей Его. Не хочетъ, чтобы потомство Ирины наслѣдовало ея болѣзнь и также жестоко страдало, какъ она, не принося никакой пользы міру, не имѣя силъ наслаждаться жизнью, а лишь наводя тоску и отчаянье на окружающихъ. Что если природа послала ее сегодня смотрѣть восходъ солнца, приготовила ей этотъ стаканъ и теперь торопитъ его выпить»?

Обидно стало Иринѣ при этой мысли. «Почему-же, почему», спрашивала несчастная, «такая нѣжность къ этимъ еще несуществующимъ людямъ и такая холодность, такое равнодушіе къ ней, Иринѣ, столь мучительно и долго страдавшей?»

196

И ей хотѣлось опрокинуть стаканъ, разлить соблазняющій ее ядъ и остаться жить на зло природѣ…

Въ дверь постучали.

‑ Ирина Павловна, вы все еще спите? – раздался веселый голосъ Гжатскаго. – Ну, какъ вамъ не совѣстно! Утро-то какое восхительное! Совсѣмъ, какъ у Фета: помните?

Я пришелъ къ тебѣ съ привѣтомъ,

Разсказать, что солнце встало,

Что оно горячимъ свѣтомъ…

Кровь бросилась Иринѣ въ голову. «Онъ счастливъ, онъ доволенъ!» думала она. «Гдѣ, въ чьихъ объятіяхъ, почерпнулъ онъ свою жизнерадостность?»

И такая обида, такая горькая насмѣшка почудилась ей въ веселыхъ беззаботныхъ словахъ Сергѣя Григорьевича, что Ирина, не задумываясь, схватила стаканъ и залпомъ его выпила…

Дверь отворилась, и въ комнату вошелъ Гжатскій…

‑ Ба, да вы совсѣмъ готовы! Что же вы мнѣ не отвѣчаете? А я-то, какъ испанскій гидальго, декламирую передъ вашей дверью. Да что съ вами? Отчего у васъ такой трагическій видъ?

Ирина, молча, смотрѣла на него, скрестивъ на груди руки.

‑ Я видѣла, откуда вы вышли на зарѣ, ‑ прошептала она дрожащими губами.

‑ Видѣли? – и Гжатскій сильно покраснѣлъ. – Ну, чтожь! теперь вы, разумѣется, считаете меня подлецомъ? Я оправдываться не стану. Объ одномъ лишь прошу васъ, объ одномъ молю: не унижайте вы себя

197

въ моихъ глазахъ ревностью къ этой твари. Если бы вы только могли понять, какая пропасть существуетъ между вами и ею! Для меня она даже не женщина. Это – рюмка водки, которую надо выпить; папироса, которую необходимо выкурить въ извѣстную минуту…

Простите я не долженъ вамъ этого говорить; но какъ-же это вы, дѣвушки, ухитряетесь прожить жизнь и ничего въ ней не понять! Чѣмъ, чѣмъ мнѣ доказать вамъ, что эта гадина для меня не существуетъ! Ну, хотите, сейчасъ-же, сію минуту, уѣдемъ отсюда куда вамъ угодно, хоть на Нордкапъ, хоть въ Центральную Африку. Ужь туда-то она за нами не погонится!... Да что съ вами? Что съ вами? Что съ вами?

Ирина съ крикомъ упала на полъ и корчилась на коврѣ. Гжатскій бросился на колѣни рядомъ съ нею и обхватилъ ее.

‑ Ирина, дорогая, милая Ирина, скажи мнѣ, что съ тобой! Не пугай меня!

‑ Я погибла, ‑ съ испугомъ шептала Ирина, судорожно цѣпляясь за Гжатскаго и какъ бы только теперь понявъ, что она надъ собою сдѣлала – я умираю! Я отравилась сулемой!

‑ Какъ отравилась? Нарочно отравилась? Да неужели-же изъ-за этой проклятой француженки?!

‑ Да, ‑ со стыдомъ призналась Ирина.

Гжатскій съ ужасомъ смотрѣлъ на ея искаженное лицо. «Безумная! безумная!» ‑ повторялъ онъ, какъ потерянный… Наконецъ опомнился, вырвался изъ ея рукъ и бросился къ двери.

198

‑ Доктора! Доктора! – слышался его отчаянный крикъ въ корридорѣ.

‑ Поздно, слишкомъ поздно… шептала Ирина.

И предсмертныя страданія завладѣли ею…

Римъ.

1912 г.

199