VII

VII.

Разошлись они, чувствуя, что наговорили другъ другу много лишняго. Впрочемъ Ирина была почти рада, что удалось ей хоть разъ въ жизни высказать кому-нибудь изъ русскихъ мужчинъ все то презрѣніе, которое они въ ней возбуждали. Но, какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, гнѣвъ ея излился на невиннаго: Сергѣй Гжатскій не имѣлъ ничего общаго

со столь ненавистными ей петербургскими карьеристами.

Жизнь его сложилась своеобразно. Онъ родился въ Петербургѣ, но трехъ лѣтъ былъ привезенъ въ с-кую деревню и до семнадцати прожилъ въ ней безвыѣздно. Мать его послѣ неудачныхъ вторыхъ родовъ лишилась употребленія ногъ и на вѣки потеряла здоровье. Доктора сослали ее въ деревню, гдѣ и оставалась она до самой смерти. Глубоко оскорбленная тѣмъ, что мужъ не захотѣлъ пожертвовать ей своей блестящей служебной карьерой и, лишь, изрѣдка навѣщалъ семью, Гжатская отвернулась отъ него и всю любовь свою обратила на сына. По ея желанію маленькій Сережа воспитывался дома, сначала подъ надзоромъ гувернантокъ, потомъ гувернеровъ. Мать имѣла на него огромное вліяніе. Умная, чуткая, съ твердыми вѣрованіями, она съумѣла воспитать сына по образу и подобію своему, что такъ рѣдко удается петербургскимъ родителямъ, занятымъ сложными столичными интересами. Сережа восторженно относился къ больной матери и глубоко ее жалѣлъ. Онъ не любилъ отца и не могъ ему простить равнодушія къ женѣ.

По смерти матери Сергѣя отвезли въ лицей, гдѣ, благодаря хорошей подготовкѣ, онъ отлично учился. Но Петербургъ ему не понравился. Окончивъ курсъ, онъ, не смотря на уговоры отца, вернулся въ с-ое имѣніе, завѣщенное ему матерью. Онъ любилъ сельское хозяйство, понималъ его и въ короткое время значительно увеличилъ свои доходы. Затѣмъ увлекся общественной дѣятельностью, былъ выбранъ сначала уѣзднымъ, потомъ губернскимъ предводителемъ дворянства.

Его очень любили и цѣнили въ губерніи за то, что былъ онъ человѣкомъ стараго закала, высоко ставилъ свое дворянское званіе и интересы с-кихъ дворянъ считалъ своими собственными.

Завѣтной мечтою Гжатскаго была большая помѣщичья семья, и, однако, онъ не женился. Виною этому былъ отчасти тотъ чистый образъ, какой оставила въ его воспоминаніи покойная мать и какой, самъ того не подозрѣвая, онъ искалъ въ будущей женѣ; отчасти характеръ его, гордый и подозрительный. Въ Петербургъ онъ ѣздилъ рѣдко, провинціальныя же невѣсты слишкомъ ужь откровенно высказывали свой восторгъ передъ его богатствомъ и блестящимъ положеніемъ въ губернскомъ обществѣ.

Гжатскій не любилъ заграницы и очень теперь досадовалъ, что послѣ воспаленія легкихъ, схваченнаго осенью на охотѣ, доктора отправили его на цѣлую зиму въ Италію.

Несмотря на дерзости, какими они обмѣнялись при первомъ знакомствѣ, Ирина понравилась Гжатскому и, встрѣтивъ ее черезъ нѣсколько дней на Корсо, онъ подошелъ и дружески заговорилъ. Ирина такъ была тронута его незлопамятностью, что, желая загладить непріятное впечатлѣніе первой встрѣчи, пригласила его бывать у себя. Гжатскій пришелъ черезъ два дня и по русскому провинціальному обычаю просидѣлъ три часа. Онъ разсказывалъ Иринѣ о своемъ имѣніи, о с-кихъ помѣщикахъ и ужасался той стремительности, съ которой они, напуганные недавней «революціей», продаютъ дѣдовскія имѣнія, и переселяются въ Петербургъ.

‑ Не говорю уже о томъ, что дѣти ихъ навѣрно

будутъ нищими, такъ какъ свободныя деньги свои они мигомъ растеряютъ въ разныхъ сомнительныхъ спекуляціяхъ, до которыхъ столь падокъ наивный черноземный помѣщикъ. Главная же бѣда въ томъ, что дѣти ихъ потеряютъ связь съ землей, а по моему глубокому убѣжденію истиннымъ патріотомъ можно быть, лишь, живя съ дѣтства въ своемъ имѣніи, со своимъ народомъ, со всѣми дѣтскими очаровательными, деревенскими воспоминаніями. До сихъ поръ, когда я послѣ долгаго отсутствія подъѣзжаю къ своей станціи, сердце мое бьется, я съ радостью, чуть не съ умиленіемъ, смотрю на станціонныхъ сторожей, на кучера, на мою тройку. Все мнѣ мило и дорого: и лѣсъ, и поля, и крестьяне, что привѣтливо мнѣ кланяются и любятъ меня съ дѣтства. Много значатъ свѣтлыя дѣтскія воспоминанія, и горе тому, у кого ихъ не было! Мнѣ, вотъ кажется, что еслибы у васъ, Ирина Павловна, было воспоминаніе о какой нибудь скромной сельской церкви, гдѣ бы вы молились дѣвочкой, то не вздумалось бы вамъ измѣнять православію, не появилась бы у васъ эта международная вѣра въ Христа, которая никакого счастья дать вамъ не можетъ.

Съ этого дня они подружились. Иринѣ полюбилось общество Гжатскаго, всегда веселаго, умнаго и сердечнаго. Какъ ни дорога стала для нея Италія, какъ ни уважала она Pére Etienne, Ирина рада была поговорить съ русскимъ человѣкомъ одного съ нею круга и воспитанія. Она и не подозрѣвала, что для Гжатскаго явилась своего рода якоремъ спасенія.

Бѣдный Гжатскій изнывалъ, живя въ Римѣ. Человѣкъ

энергичный и дѣятельный, вѣчно занятой и своими и чужими дѣлами, онъ теперь пропадалъ отъ бездѣлья. Римскіе музеи и памятники ничего не говорили его сердцу. У него не было достаточно воображенья чтобы населить ихъ призраками былого, какъ то дѣлала Ирина. Онъ попробовалъ было изучать Римъ съ Бедекеромъ въ рукахъ, но скоро бросилъ это занятіе, до того всѣ церкви, руины и галлереи показались ему однообразными.

‑ Кто видѣлъ одну – тотъ видѣлъ ихъ всѣхъ – откровенно признавался онъ знакомымъ.

Гжатскій увлекся было охотой на лисицъ, но въ первый же разъ попалъ подъ проливной дождь и такъ сильно простудился, что испуганный докторъ запретилъ ему дальнѣйшія скачки подъ страхомъ скоротечной чахотки.

Цѣлыми днями грустно скитался бѣдняга по Риму, все браня, все ненавидя, съ отвращеніемъ наблюдая чуждый ему южный городъ. Раздражалъ его климатъ съ вѣчнымъ жаркимъ удушливымъ сирокко, раздражала южная сухая растительность. Часто, сидя въ саду виллы Боргезе, онъ закрывалъ глаза и представлялъ себѣ русскую зиму, снѣгъ на поляхъ, сверкающій подъ голубымъ небомъ, румяное солнце, дымокъ изъ деревенской избы, скрипъ шаговъ по замерзшей дорогѣ, морозный бодрящій воздухъ… Онъ открывалъ глаза и съ досадой смотрѣлъ на широкія римскія сосны, пыльную траву и кустарники.

‑ Что это за странное время года? – капризничалъ Гжатскій – не осень, потому что нѣтъ желтыхъ листьевъ; не зима, потому что не холодно, не лѣто, потому что не жарко и не весна, потому что нѣтъ

въ воздухѣ чего то живительнаго и возраждающаго. Какое то пятое время года, римское, дикое и безсмысленное!

Враждебно смотрѣлъ онъ на толпу гуляющихъ, и всѣ они казались ему ряжеными. Вотъ идутъ черненькія итальянки въ модныхъ узкихъ платьяхъ, закутанныя по горло въ огромный мѣховой шарфъ, выставляя при этомъ изъ подъ короткой юбки ножки, обутыя, какъ на балъ, въ ажурные шелковые чулки и нарядныя открытыя туфельки. Вотъ ведутъ на прогулку бэби въ лѣтнемъ пикейномъ пальто, пикейной шляпѣ и съ огромнымъ мѣховымъ воротникомъ бѣлой козы. А, вотъ, уже совсѣмъ дикіе костюмы: два мальчика и дѣвочка въ однихъ матроскахъ съ голыми ногами и голыми шеями. При этомъ у дѣвочки въ рукахъ огромная муфта, а у мальчиковъ котиковыя шапки!!

‑ Они слыхали, что зимой слѣдуетъ носить мѣха, но не занютъ, какъ это дѣлается, а потому и вырядились шутами – сердился Гжатскій.

Тоска его переходила въ отчаянье. Онъ собирался уже рискнуть здоровьемъ и вернуться въ Россію, какъ, вдругъ, встрѣча съ Ириной дала новое направленіе его мыслямъ. Онъ безъ труда увѣрилъ себя, что Ирина – жертва іезуитовъ, что бѣдную дѣвушку обманываютъ, и что его обязанность, какъ соотечественника, придти къ ней на помощь и спасти ее. Со всей накопившейся въ немъ за это время энергіей бросился онъ въ борьбу съ Père Etienne. Не смотря на просьбы Ирины, Гжатскій на отрѣзъ отказался съ нимъ знакомиться и называлъ его «католическимъ пройдохой». Онъ очень сердился,

видя, какъ упорно отстаивала Ирина свою дружбу съ Père Etienne и пускалъ въ ходъ все свое краснорѣчіе, чтобы разочаровать Ирину въ монастырской жизни.

‑ И что это за манера у всѣхъ монаховъ – горячился Гжатскій – брать себѣ Христа въ плѣнъ и увѣрять, что Его только въ ихъ церквахъ, да монастыряхъ можно найти. Лгутъ они, отцы пустынники! Не спорю, можетъ быть въ первые вѣка христіанства монастыри дѣйствительно представляли христіанскіе оазисы среди языческой пустыни. Но то время давно прошло. Давно уже Христосъ ушелъ изъ монастырей и живетъ среди насъ, въ нашей наукѣ, литературѣ, законодательствѣ. Пусть мы всѣ ссоримся, пусть упрекаемъ другъ друга въ измѣнѣ и предательствѣ, а все же мы всѣ идемъ впередъ по христіанскому пути. Каждый разъ, что мы освобождаемъ рабовъ въ Америкѣ или крѣпостныхъ въ Россіи, отмѣняемъ пытки и тѣлесныя наказанія, провозглашаемъ свободу и братство, мы Христу служимъ, и Христосъ – среди насъ. Пусть кричатъ, что христіанство колеблется, отживаетъ, должно дать дорогу иной религіи. Смѣшно мнѣ слушать эти дикія рѣчи! Христіанство – вѣчно, ибо Христосъ ничего необычайнаго не возвѣстилъ, а сказалъ, лишь, ясно и просто ту правду, что каждый человѣкъ смутно чувствуетъ въ сердцѣ своемъ. Изчезнетъ не христіанство, а лишь, старыя формы его. Христіанство же изъ области мечтаній и легендъ переходитъ мало по малу въ дѣйствительную жизнь, пока не воцарится окончательно на землѣ.

А монастыри ваши ни что иное, какъ опустѣвшіе

улья, изъ которыхъ давно уже вылетѣлъ рой, и монахи – тѣ лѣнивыя пчелы, что сонно бродятъ и медленно умираютъ на старомъ мѣстѣ. Неужели же и вы съ вашимъ умомъ и сердцемъ хотите окончить жизнь среди этихъ заснувшихъ, никому ненужныхъ, людей?

Ирина слушала въ смущеньи. Оба они, и Père Etienne, и Гжатскій, такъ страстно вѣрили, такъ горячо убѣждали. На чьей же сторонѣ была правда?

‑ И что за дикая мысль – дѣлаться монахиней! – возмущался Гжатскій – мало, что ли, безъ васъ монахинь въ Римѣ? И безъ того заполонили весь городъ монастырями и никому покою не даютъ своими колоколами. Сколько въ Римѣ больныхъ женщинъ, слабыхъ дѣтей, которымъ такъ нуженъ сонъ, а эти полоумныя девотки поднимаютъ трезвонъ въ пять часовъ утра. Имъ, видите, душу свою спасать надо! Въ Россіи мы съ нашими скромными монахами и понять не можемъ, какъ наглы эти европейскіе монашескіе ордена и до какой къ себѣ ненависти способны довести человѣка! Я понимаю теперь за что ихъ изгнали изъ Франціи и жалѣю, что того же не сдѣлали въ Италіи. Посмотрите во что они превратили Римъ! Это не столица, а какое то огромное кладбище. Я слышать не могу этотъ вѣчный унылый звонъ колоколовъ. Мнѣ все кажется, что они меня заживо погребаютъ и служатъ мессы за упокой моей грѣшной души. Мнѣ хочется крикнуть имъ: вы лжете! Я – живъ! Я долго еще проживу и много еще сдѣлаю!

Въ пылу борьбы Гжатскій прибѣгалъ иногда къ такимъ средствамъ, которыя въ другой разъ

и самъ-бы осудилъ. Такъ, однажды, явился онъ къ Иринѣ возбужденный, лукаво усмѣхаясь.

‑ Вотъ вы все ходите на Via Gallia – заговорилъ онъ, едва успѣвъ съ нею поздороваться – а знаете-ли вы подъ какой кличкой извѣстны въ римскомъ обществѣ ваши Soeurs Mauves?

‑ Кличкой? – удивилась Ирина – я не знала, что монахинямъ можно давать клички.

‑ Ихъ называютъ les Hetairas de Bon Dieu – понизивъ голосъ, сообщилъ Гжатскій.

Ирина разсердилась.

‑ Какъ вамъ не стыдно! – возмущалась она – вы считаете себя джентльменомъ и находите возможнымъ оскорблять этихъ прекрасныхъ женщинъ, достойныхъ величайшаго уваженія. Мало-ли какую гадость можетъ придумать нынѣшняя молодежь! Въ ихъ глазахъ всякая женщина лишь гетера. Они и вообразить не въ силахъ, что она можетъ быть чѣмъ-нибудь инымъ. Но вамъ-то, вамъ, какъ не совѣстно повторять гадости?

‑ Ну, виноватъ, виноватъ – извинялся сконфуженный Гжатскій – я не хотѣлъ васъ оскорблять. Я хотѣлъ лишь сказать, какъ больно мнѣ думать, что васъ, мою соотечественницу, станутъ также клеймить этимъ позорнымъ именемъ.

Но обиженная Ирина не слушала его извиненій. Тотчасъ послѣ ухода Гжатскаго, (на этотъ разъ весьма поспѣшнаго) она направилась въ монастырь. Она шла съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ люди спѣшатъ къ друзьямъ, застигнутымъ бѣдой. Хотя Ирина не видала лица ни одной монахини, ни съ одной изъ нихъ не говорила, но за время ежедневныхъ совмѣстныхъ

молитвъ привыкла считать ихъ своими друзьями. Ей хотѣлось своимъ присутствіемъ выразить негодованіе передъ нанесенной имъ праздными дрянными людьми обидой.

Вечерня подходила къ концу, когда Ирина вошла въ церковь. Народу на этотъ разъ было немного. Хоръ пѣлъ ликующую молитву, монахини застыли, казалось, въ дивномъ экстазѣ. Ирина долго долго смотрѣла на нихъ и, вдругъ, поняла, что никто уже не можетъ ихъ обидѣть. Онѣ отдѣлились отъ земли, она потеряла для нихъ цѣну, и всѣ ихъ надежды и мечты принадлежали будущему міру. Такъ эмигрантъ первые дни своего путешествія на кораблѣ все еще думаетъ и безпокоится о покинутой родинѣ; но проходятъ недѣли, и онъ теряетъ къ ней интересъ. Онъ живетъ мечтою о томъ, что встрѣтитъ въ новой странѣ…

Père Etienne видѣлъ безпокойство и сомнѣнія Ирины, но никогда не упоминалъ о Гжатскомъ, хотя, конечно, ему была извѣстна дружба, даже, отчасти, увлеченіе, Ирины ея новымъ знакомымъ. Умный сдержанный священникъ никогда открыто не опровергалъ его взгляды на католичество, которые невольно проглядывали теперь въ словахъ и разсужденіяхъ Ирины, а, лишь, пламеннѣе звалъ ее въ монастырь. Когда онъ говорилъ, Иринѣ представлялась безмятежная старость, озаренная вѣчнымъ солнцемъ, среди чудесной южной природы… но приходилъ Гжатскій и, слушая его, не менѣе пламенныя, рѣчи, Иринѣ становилось стыдно, что она бросила свою родину, ту Россію, о которой Гжатскій говорилъ съ такимъ восторгомъ. Онъ старался

примирить Ирину съ русскими людьми и горько упрекалъ ее за то, что она такъ легкомысленно отъ нихъ отвернулась.

‑ Вы выдумали себѣ какихъ-то фантастическихъ героевъ и теперь сердитесь, что ихъ не встрѣтили на своемъ пути. Стыдитесь, Ирина Павловна! Люди – звѣри, чего-же вы отъ нихъ требуете? Давно-ли они жили въ пещерахъ и одѣвались въ звѣриныя шкуры? Они не лѣнились, усердно надъ собою работали и многаго уже достигли. Не ихъ вина, что потребуется еще тысячи вѣковъ, прежде чѣмъ человѣкъ окончательно побѣдитъ въ себѣ звѣря и достигнетъ того идеала, что назначенъ ему Богомъ. Ваше счастье, если вы его въ себѣ уже побѣдили: но, простите, я въ въ этомъ весьма сомнѣваюсь. Ваша жизнь еще не кончена, и звѣрь можетъ пробудиться совсѣмъ для васъ неожиданно.

Я конечно, понимаю ваше отвращеніе къ петербургскимъ карьеристамъ. Я и самъ до нихъ не охотникъ. И все-же скажу, что честолюбіе, особенно въ Россіи, не порокъ, а почти что добродѣтель. Мы, славяне, такъ вялы и лѣнивы, что, не имѣя честолюбія, превращаемся въ Обломовыхъ и это въ лучшемъ случаѣ. Въ худшемъ-же возвращаемся къ примитивному звѣрю. Посмотрѣли-бы вы какіе типы водятся въ провинціи, въ нашихъ медвѣжьихъ углахъ!

Вы гордитесь, что васъ не влечетъ ни къ богатству, ни къ почестямъ. А, знаете, Ирина Павловна, вѣдь это признакъ больной натуры! Мнѣ все мерещится, что ваши предки такъ сильно, такъ страстно жили, что оставили вамъ въ наслѣдство

истощенный организмъ, и вы ничего уже не можете ни любить, ни желать. Я-бы на вашемъ мѣстѣ искуственно культивировалъ въ себѣ какую-нибудь страсть, чтобы покрѣпче привязать себя къ землѣ.