VIII

VIII.

Père Etienne почувствовалъ, что борьба съ Гжатскимъ становится ему не по силамъ и рѣшилъ призвать себѣ на помощь другихъ. Онъ посовѣтовалъ Иринѣ посѣщать проповѣди, которыя произносились во всѣхъ главныхъ римскихъ церквахъ.

Въ первое-же воскресенье Ирина отправилась въ S. Luigi de'Francesi, церковь, славившуюся своими прповѣдниками. Проповѣдь по римскому обыкновенію произносились въ 4 ч., около вечеренъ. Органъ тихо игралъ, когда Ирина вошла въ большой, роскошно отдѣланный мраморомъ и бронзою, храмъ. Въ Римѣ для итальянскихъ проповѣдниковъ устраивается обыкновенно широкая, крытая краснымъ сукномъ кафедра, по которой въ пылу и жару краснорѣчія священникъ ходитъ, жестикулируетъ, то бросается въ кресла, то встаетъ. Подобныя широкія кафедры весьма древняго происхожденiя: до сихъ поръ еще на Форумѣ можно видѣть ихъ прототипъ, остатки ростры-трибуны, служившей во времена республики для произнесенiя рѣчей народу.

Но французскiй проповѣдникъ не жестикулируетъ. Онъ взбирается по витой лѣстницѣ въ небольшую круглую кафедру съ балдахиномъ въ родѣ зонтика, отчего его маленькая фигура, одѣтая въ бѣлое, съ черной пелериной, платье, прiобрѣтаетъ нѣсколько

китайскiй видъ. Въ то время, когда итальянецъ, въ порывѣ страстнаго увлеченiя бьетъ себя въ грудь и гремитъ на всю церковь, его собратъ-французъ ведетъ спокойную рѣчь, стараясь поразить слушателя остроумiемъ и тонкостью изложенья.

На этотъ разъ рѣчь шла о почитанiи мучениковъ въ первыя времена христiанства. То была скорѣе историческая лекцiя, чѣмъ проповѣдь. Проповѣдникъ въ сжатомъ, мастерскомъ изложенiи, сообщалъ факты, неизвѣстные еще Иринѣ, о катакомбахъ, о томъ почтенiи, которымъ окружались могилы первыхъ мучениковъ христiанства, почтенiи, вызвавшемъ, даже, появленiе «фальшивыхъ мучениковъ», т. е. усопшихъ, которыхъ честолюбивыя семьи ихъ выдавали обманомъ за святыхъ, пострадавшихъ за христiанскую вѣру. Фальсификацiя подобныхъ «мучениковъ» приняла, по словамъ оратора, такiе размѣры, что пришлось тогда-же, чуть-ли не во второмъ столѣтiи, устроить особую коммиссiю для провѣрки, такъ сказать, подлинности документовъ.

‑ Et comme un faux gentilhomme est axclu de l'armorial ainsi ces faux martyrs furent bannis du martyrologe – остроумно, но не совсѣмъ кстати, прибавилъ проповѣдникъ.

Ирина слушала съ интересомъ, но внутренно недоумѣвала, какую душевную пользу могла оказать молящимся подобная научная, слегка насмѣшливая и презрительная къ человѣчеству, лекцiя. Къ тому-же и продолжалась она минутъ тридцать, не болѣе. Ирина поднялась было уходить, какъ, вдругъ, алтарь ярко освѣтился, заигралъ органъ и съ хоръ послышались дивные, чарующiе голоса пѣвчихъ. Подобное

пѣнiе, страстное, романическое, Ирина слышала, лишь, въ оперѣ. Никакихъ священныхъ представленiй оно въ ней не возбудило: напротивъ, закрывъ глаза и съ наслажденiемъ нѣжась въ дивныхъ звукахъ, льющихся съ верху, Ирина видѣла передъ собою когда-то любимаго ею пѣвца Баттистини въ его коронной роли рубинштейновскаго Демона. Несчастный «духъ изгнанья» блуждалъ въ пустынѣ одинокiй, измученный, безнадежно влюбленный.

‑ Все горе, все страданiе этой жизни – въ одиночествѣ – страстно пѣлъ онъ съ хоръ – хотите быть счастливы – живите вдвоемъ, любите, ласкайте, утѣшайте другъ друга. Главное, не упускайте время! Наслаждайтесь любовью, пока можете!...

Глухое рыданiе послышалось возле Ирины. То рыдалъ сѣдой почтенный старичокъ, закрывъ глаза рукою.

«Онъ плачетъ, потому что для него любить уже поздно», рѣшила Ирина и съ сожалѣнiемъ посмотрѣла на огорченнаго старичка.

Служба кончилась; большiя двери отворились, и римскiй вечеръ, теплый и золотистый, ворвался въ церковь. Ирина возвращалась домой, любуясь на голубое небо, на веселую праздничную толпу гуляющихъ. Гдѣ-то вдали играла военная музыка, слышался смѣхъ и шутки. Хорошенькiя дѣтки, разодѣтыя, съ голыми ножками, рѣзвились, перегоняя родителей, съ нѣжной лаской на нихъ любующихся.

«Какъ хороша, какъ прекрасна жизнь!» думала Ирина, разнѣженная пѣнiемъ. Но пройдя двѣ улицы и поворотивъ къ пьяцца Венецiя, она, вдругъ, въ ужасѣ остановилась.

‑ Да развѣ о земной любви пѣли эти пѣвцы! – горестно воскликнула она – развѣ подобныя мысли должны были возбуждать ихъ молитвы? Ай, какъ-же это случилось? какъ могла она такъ ошибиться!

Ирина была поражена, сконфужена и рѣшила скрыть впечатлѣніе вечерни отъ Père Etienne. Но это не такъ легко было сдѣлать. Строгій священникъ подвергъ ее суровому допросу, и Ирина во всемъ созналась. Père Etienne недовольно поморщился. Онъ хорошо зналъ этого печальнаго демона, столь страстно поющаго въ пустынѣ. Старому священнику раза два пришлось уже столкнуться съ нимъ въ корридорѣ пансіона, входя къ Иринѣ.

‑ Вы слишкомъ впечатлительны – строго замѣтилъ онъ ей – и музыка васъ раздражаетъ. Вы лучше сдѣлаете, если станете посѣщать conférences монсиньора Берра въ монастырѣ урсулинокъ.

Ирина повиновалась. Въ назначенный день она постучала въ маленькую дверь монастыря на Via Flavia. Та быстро отворилась, сестра-привратница мелькомъ взглянула на ея входной билетъ и проводила во дворъ со стройными готическими колонками. Ирина подивилась тишинѣ этого двора. Рядомъ, всего въ нѣсколькихъ шагахъ, тянулась шумная крикливая улица, здѣсь-же царило гробовое молчаніе. Она подняла кожанный передникъ, закрывающій зимою входъ въ римскія церкви, и очутилась въ холодномъ, сыромъ, но очень изящномъ храмѣ, наполненномъ дамами, молодыми дѣвушками и дѣтьми. Мужчины сюда не допускались и, лишь, два аббата скромно притаились въ уголку.

Монахини, вѣрныя своимъ традиціямъ, не показывались.

Откуда-то сверху слышался органъ, и свѣжіе, молодые голоса воспитанницъ звонко, по-дѣтски, пѣли молитвы.

‑ Ну, это пѣніе меня въ соблазнъ не введетъ – усмѣхнулась Ирина.

Послѣ короткой вечерни на кафедру взошелъ монсиньоръ Берра, умный, красивый старикъ. На изящнѣйшемъ французскомъ языкѣ, на которомъ во Франціи говорилъ когда-то дворъ, а теперь говоритъ, пожалуй, лишь одно духовенство, началъ онъ conférence объ Эсфири.

Ирина съ удовольствіемъ слушала тонкую, умную, слегка насмѣшливую, рѣчь монсиньора, часто пересыпаемую тирадами изъ Расина, котораго Берра чудесно декламировалъ, не упоминая, впрочемъ, его имени, а лишь, называя Расина: «le plus chrétien des poëtes». Но чѣмъ дальше шла conférence, тѣмъ все знакомѣе становилась Иринѣ. Она напрягала умъ, стараясь припомнить, гдѣ ее уже слышала и вдругъ поняла.

За нѣсколько дней передъ тѣмъ Lady Muriel возила Ирину въ великолѣпное палаццо N-скаго посольства, чтобы показать ей его дивные гобелены. Одна изъ комнатъ была сплошь затянута «Исторіей Эсфири» вытканной по рисункамъ XVII столѣтія. То были не персы и не евреи, а французскіе маркизы и виконты, лишь на время снявшіе пудру и парики и перерядившіеся ради забавы въ персидскіе костюмы.

‑ Когда я смотрю на Эсфирь – сказала Иринѣ остроумная дочь посла, показывавшая имъ гобелены, ‑ то мнѣ всегда кажется, что она долго и тщательно репетировала свой обморокъ – слишкомъ ужъ онъ вышелъ у нея изящнымъ.

И, вотъ, слушая теперь монсиньора Берра, Ирина испытывала то же впечатлѣніе «Костюмированной Эсфири». Въ его изложеніи эта пылкая примитивная еврейка превратилась въ жеманницу Louis XV, въ одну изъ тѣхъ многочисленныхъ фаворитокъ, что лукавствомъ и кокетствомъ отлично умѣли устраивать свои дѣлишки и судьбу своихъ родственниковъ и союзниковъ.

Въ концѣ conférence монсиньоръ Берра оставилъ шутливый тонъ и сталъ серьëзенъ. По поводу пламенной молитвы Эсфири онъ высказалъ мысль, что нынѣшнія молитвы наши не получаютъ отвѣта отъ того, лишь, что онѣ и холодны, и горды.

‑ Представьте себѣ, mesdames, ‑ говорилъ онъ – что къ вамъ обратился-бы нищій и гордо, какъ должное, потребовалъ-бы милостыню. Развѣ вы-бы не возмутились, развѣ не отвернулись-бы отъ него въ негодованіи и не подали-бы милостыню тому, кто униженно, плача, просилъ-бы ему помочь? Молитесь-же Богу какъ смиренные нищіе съ вѣрою и надеждою получить просимое.

Ирина вернулась домой, пораженная этими словами. Да, она несомнѣнно принадлежала къ числу «гордыхъ нищихъ». Она знала свои достоинства; она считала, что имѣетъ право на награду и требовала ее отъ Бога. Что еслибы она измѣнила свои молитвы? И въ порывѣ надежды Ирина бросилась на колѣна, плача, рыдая, моля:

‑ Господи! я – смиренная нищая! Я отказываюсь отъ своихъ правъ! я жду отъ Тебя лишь милости! Пошли мнѣ счастье, а если оно невозможно, то хоть спокойствіе, то душевное равновѣсіе, котораго мнѣ не хватаетъ.

Ирина молилась страстно, обливаясь слезами, а въ отвѣтъ разсудокъ ей шепталъ:

‑ Вѣдь ты сама понимаешь, что молишь о невозможномъ. Счастье имѣетъ для тебя лишь одну форму – любовь, ту любовь, о которой ты мечтала всю жизнь. Но, подумай, возможна-ли она въ твои годы? Любовь создана природой, чтобы заставить людей рождать себѣ подобныхъ. Отъ того-то молодая дѣвушка и одарена такой привлекательностью въ мужскихъ глазахъ. Въ твои-же годы дѣти уже невозможны; вотъ почему красота отнята отъ тебя, и мужчины проходятъ мимо тебя равнодушно.

Ты просишь душевнаго спокойствія, но оно достигается тогда лишь, когда люди исполняютъ обязанности, возложенныя на нихъ природой. Ты рождена быть женою и матерью – гдѣ-же твой мужъ, гдѣ твои дѣти, гдѣ твоя семья? Богъ создалъ міръ на основаніи строго логическихъ законовъ и не можетъ измѣнить ихъ, какъ-бы страстно ты Его о томъ не просила.

Ирина въ отчаяніи встала съ колѣнъ. О, проклятая, безпощадная логика, убивающая всякую молитву, всякую надежду на чудо!

Время шло, а нервность Ирины все увеличивалась. Проповѣди, церковныя службы, споры съ Гжатскимъ – все сердило и волновало ее. Père Etienne съ глубокой жалостью смотрѣлъ на бѣдную дѣвушку, не зная, чѣмъ ее успокоить. Какъ-то разъ онъ упомянулъ объ извѣстномъ монастырѣ въ Ассизи и посовѣтовалъ Иринѣ съѣздить туда на богомолье. Ирина съ восторгомъ ухватилась за эту мысль и, строго запретивъ консьержу пансіона сообщать кому-бы то ни

было свой новый адресъ, на другой же день, не простясь съ Гжатскимъ, выѣхала изъ Рима.