<Отечественные записки, 1850, № 7, с. 199‑268.>

199

ПЯТЬДЕСЯТЪ ЛѢТЪ.

____

Повѣсть.

__

ГЛАВА I.

Часу въ десятомъ одного очень-солнечнаго, очень-жаркаго iюльскаго утра, простая, обитая рогожей кибитка, влекомая тройкой разношерстныхъ, во многихъ мѣстахъ потертыхъ и почти хромыхъ коней, своротила съ большой **ой дороги и, при помощи кнута и ободрительныхъ возгласовъ ямщика, понеслась просёлками. Ямщикъ съ своими хромыми и потертыми, но несмотря на то еще шустрыми конями, очевидно принадлежалъ къ знаменитой породѣ «коломенскихъ» извощиковъ, имѣющей обыкновенiе всюду возить разныхъ господъ на такъ-называемыхъ «сдаточныхъ», т.-е., съ правомъ передать ихъ другому «коломенскому» при первой возможности.

Неизвѣстно во сколькiя руки былъ такимъ-образомъ переданъ господинъ, сидѣвшiй въ кибиткѣ: только, судя по взмыленной тройкѣ, можно было догадаться, что кибитка чуть ли не съ пѣтуховъ тряслась по кочкамъ и рытвинамъ, и что она приближалась теперь къ концу своего мытарства. Въ-самомъ-дѣлѣ, вскорѣ показался, повидимому очень-знакомый путнику, господскiй домъ, деревянный, большой, двух-этажный, дикаго цвѣта болѣе отъ старости, чѣмъ отъ краски, примыкавшiй задней стороною къ фруктовому саду, а съ передней обнесенный штакетной оградой на каменномъ фундаментѣ и съ очень-правильными каменными столбами, вдоль которой тянулись грибомъ-подстриженныя липки. Деревянныя, однообразно-выстроенныя службы, такiя же дикiя, какъ домъ, и желтоватая каменная церковь съ такою

200

же точно оградой и съ такими же выстриженными липками, съ двухъ сторонъ окружали господскiя хоромы. Домъ и церковь стояли на пригоркѣ, а внизу середи лощины лѣниво сочился полуизсохшiй ручей съ неизбѣжными гусями и утками, какъ-будто рѣшившимися вдосталь допить его, съ неизбѣжнымъ трясучимъ мостомъ и неизбѣжными двумя-тремя ивами. Все это, повидимому, было очень-знакомо господину въ кибиткѣ. Однимъ взглядомъ окинулъ онъ всю мѣстность, и лицо его замѣтно прояснилось.

– Пожалуй, что и спятъ еще, сказалъ онъ про-себя, и потомъ, поглядѣвъ на часы, прибавилъ: — десяти часовъ еще нѣтъ; только бы не попасться прямо на глаза дядюшкѣ... вотъ было бы скверно! Нарочно велѣлъ отвязать колокольчикъ...

Но выраженiе удовольствiя быстро исчезло съ лица его; онъ поднялъ руку къ глазамъ, чтобъ защитить ихъ отъ солнца, и увидѣлъ на крыльцѣ барскаго дома фигуру, которая предупредила его въ этомъ движенiи и тоже, растопыривъ руку въ видѣ щитка надъ глазами, необыкновенно-тщательно высматривала подъѣзжавшую кибитку.

 А! это Кòзырь! подумалъ господинъ въ кибиткѣ, совершенно успокоившись. — Ну, скорѣй! прибавилъ онъ, обратившись къ ямщику. — Вотъ мы и дома. Остановись у ограды; да не въѣзжай въ ворота... Да стой же, говорятъ тебѣ!

Кибитка остановилась. Изъ нея выпрыгнулъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати-восьми, удовлетворительнаго роста, таковой же наружности, съ удовлетворительно-длинными бѣлокурыми волосами и весьма-удовлетворительно одѣтый, если взять въ соображенiе ѣзду въ рогожной кибиткѣ и болѣе нежели удовлетворительную пыль, столбомъ бѣжавшую за колесами. По покрою платья, очевидно уже поношенному и нарочно выбранному похуже для дороги, но все-еще сохранившему изящный фасонъ, можно было заключить, что молодой человѣкъ принадлежалъ къ числу петербургскихъ молодыхъ людей, извѣстныхъ прежде всего тѣмъ, что они хорошо одѣваются, а по торопливымъ движенiямъ и все-еще озабоченному виду самый поверхностный наблюдатель сказалъ бы, что для его пріема не заколютъ упитаннаго агнца.

— Дома баринъ? спросилъ онъ, подошедши къ крыльцу, такимъ голосомъ, какъ-будто надѣялся, что ему скажутъ «нѣтъ».

Человѣкъ, стоявшiй на крыльцѣ и съ такимъ тщанiемъ высматривавшiй подъѣзжавшую кибитку, принадлежалъ къ числу лицъ, которыя обыкновенно зовутся Васьками, Стёпками, Андреичами, Тимоѳеичами, носятъ ливрею, бѣлые или красные жилеты, иногда серьгу въ одномъ ухѣ. Звали его, Богъ-знаетъ почему, Кóзыремъ. Былъ онъ сѣдъ, старъ, немного-беззубъ, немного-болтунъ и отличался отъ прочей дворни, во-первыхъ, любовью и довѣрiемъ барина, а во-вторыхъ, тѣмъ, что ходилъ не въ ливреѣ, а по-бòльшей-части носилъ платье съ барскихъ плечъ. Узнавъ прiѣзжаго, онъ съ неподдѣльною радостью бросился ему навстрѣчу.

201

— Батюшка! Валентинъ Александрычъ! Графчикъ ты мой! восклицалъ Кóзырь, суетясь около гостя: — да ручку-то пожалуйте! Такъ долго васъ не видать было! Выросли, похорошѣли!

— Здорово, мой милый! отвѣчалъ молодой человѣкъ, отдергивая руку: ‑ да полно, братецъ! Ну, говори же скорѣе, чтò дядюшка?

Старикъ только-было собрался отвѣчать, какъ молодой человѣкъ снова перебилъ его:

— Да! вынь-ка мой чемоданъ изъ кибитки и отправь поскорѣе ямщика. — Вотъ тебѣ на водку, любезный! прибавилъ онъ, обратившись къ ямщику, который съ нѣжною заботливостью осматривалъ свою тройку и сильно теребилъ въ эту минуту коренную за ноздри. — Ужь ты, любезный, покормишь на деревнѣ, а тутъ тебѣ стоять нéчего. Онъ, Кóзырь, покормитъ на деревнѣ. Такъ чтó же дядюшка?

— Старъ, голубчикъ мой! отвѣчалъ Кòзырь, неся за нимъ его небольшую поклажу. — Совсѣмъ состарѣлся; а вѣдь не изъ лѣтъ, ей-Богу, не изъ лѣтъ; все отъ заботъ, да отъ горя; изъ ума чуть не выжилъ. Ну, а васъ-то, батюшка, и не ждали совсѣмъ. Младенецъ онъ сталъ сущій: вѣдь вотъ меня только и слушается. Вѣдь и вправду говорятъ: старость, чтó младенчество. Сюда пожалуйте! прибавилъ онъ, отворяя дверь.

Въ эту минуту изъ внутреннихъ комнатъ послышался сильный звонокъ и разбитый старческій голосъ:

— Кóзырь! Кóзырь!

— Ахъ, батюшка, Валентинъ Александрычъ, заболтался! Ну, нáжилъ бѣду! Вы, батюшка, ужь войдите въ залу-то, а я чемоданчикъ вашъ пока здѣсь оставлю; послѣ уберу.

И старикъ, бросивъ чемоданъ, со всѣхъ ногъ кинулся на звонъ колокольчика, а молодой человѣкъ, котораго съ этихъ поръ мы станемъ называть Блекловымъ, немного помѣшкавъ у порога, рѣшился наконецъ войдти въ залу.

Въ залѣ нашелъ онъ господина, скорѣе среднихъ, нежели молодыхъ лѣтъ, скорѣе полнаго, нежели толстаго, скорѣе высокаго, нежели низкаго роста, съ чорнымъ, славнымъ усомъ надъ всею губòю, съ волосами, обстриженными подъ гребенку и съ самою добродушнѣйшею, самою румяною физіономіею въ мірѣ. Каріе глаза на выкатѣ невольно останавливали на себѣ вниманіе и нравились своею веселостью. Съ перваго взгляда можно было заключить, что господинъ, одаренный всѣми этими качествами, принадлежалъ къ числу славныхъ-малыхъ, забубённыхъ товарищей, которыхъ послѣдняя копейка, убѣгающая ребромъ, оставляетъ въ такомъ спокойномъ расположеніи духа, какъ-будто на другой же день они снова получатъ огромное наслѣдство, и имъ снова откроется возможность спустить его до послѣдней копейки. Въ его туалетѣ замѣтна была небрежность — пестрѣйшій жилетъ, не совсѣмъ-тщательно застегнутый, пространныя шальвары, галстухъ,

202

повязанный какимъ-то особеннымъ образомъ и наконецъ однобортный сюртукъ съ бархатнымъ воротникомъ, сидѣвшій такъ плотно на его костистыхъ и мясистыхъ членахъ, что, казалось, каждую минуту и съ каждымъ движеніемъ сбирался непремѣнно гдѣ-нибудь лопнуть.

Блекловъ, замѣтивъ его, невольно сдѣлалъ-было шагъ впередъ, съ очевиднымъ намѣреніемъ поздороваться съ нимъ самымъ дружескимъ образомъ, но потому ли, что увидѣлъ въ немъ какую-нибудь перемѣну, или вслѣдствіе какой другой мысли, вдругъ остановился и поклонился ему самымъ церемоннымъ образомъ. Незнакомецъ такъ же церемонно отдалъ ему поклонъ; только улыбка раздвинула при этомъ его густѣйшіе усы.

— Извините, я не видалъ васъ… мнѣ бы хотѣлось видѣть дядюшку, сказалъ Блекловъ, хотя ему и вовсе не хотѣлось.

— Не знаю, захочетъ ли онъ васъ принять, отвѣчалъ ему довольно-сухо и съ какою-то особенною торжественностью незнакомецъ.

— Знать это для васъ совсѣмъ лишнее, возразилъ насмѣшливо Блекловъ.

— Согласенъ, но ваше появленіе возбудитъ въ немъ лишь одно спра-вед-дли-вое не-го-до-ва-ніе.

— Оставимъ это, милостивый государь; ваши предположенія неумѣстны и, если хотите, невѣжливы.

— Кàкъ угодно; но ваше странное по-ве-де-ніе…

— Не вамъ же я буду отдавать отчетъ въ моемъ поведеніи…

 Не-по-слу-ша-ніе…

— Милостивый государь! сказалъ, подступая къ нему, выведенный изъ терпѣнія Блекловъ.

Въ эту минуту незнакомый господинъ прыснулъ такимъ неумѣреннымъ хохотомъ, что Блекловъ невольно попятился.

— Чтó съ вами? спросилъ онъ его, понизивъ голосъ.

— Cousin! Валя! дружище! Чортъ возьми! Туда же съ своими церемонными поклонами! Ну, обнимай же поскорѣе!

— Да чтó тебѣ вздумалось?.. проговорилъ Блекловъ, все-еще недовѣрчиво смотря на него и не совсѣмъ-сердечно пожимая ему руку.

— Все чистый вздоръ! продолжалъ веселый господинъ, заключая его въ свои широкія объятія: — это видишь ли, братецъ ты мой, я твердилъ свою роль, чтó каждый день разъигрываю передъ дядюшкою, и совершенствуюсь болѣе и болѣе… Тартюфа зá поясъ заткнемъ, братецъ ты мой… Да и ты-то хорошъ! Ну, кáкъ ты могъ подумать, что и я, твой закадычный, измѣнился съ тобою…

И веселый господинъ снова заключилъ его въ свои объятія.

— Однако здѣсь болтать негодится, продолжалъ онъ, ухаживая за своимъ другомъ и выдѣлывая при этомъ такія угловатыя и размашистыя движенія, что Блеклову приходилось только лавировать

203

и молча изъявлять свою радость, тѣмъ болѣе, что веселый господинъ, приходившійся ему двоюроднымъ братомъ и тоже носившій фамилію Блекловыхъ, но въ семьѣ и у всѣхъ своихъ знакомыхъ слывшій болѣе Гришей, не давалъ ему вымолвить слова.

— Здѣсь намъ, братецъ ты мой, болтать не годится. Главное, тебѣ не слѣдуетъ показываться дядюшкѣ.

— Ты думаешь?

— Эхъ, братецъ ты мой! Видно, что молодъ, не остепенился! заговорилъ докторальнымъ тономъ Гриша. — Послушайся лучше меня. Конечно, нельзя. Его, знаешь, нужно этакъ приготовить, смазать; не то онъ, какъ немазаное колесо, разскрипится. Слышишь, какъ раззвонился! Пойдемъ-ка лучше ко мнѣ наверхъ. Тебѣ и переодѣться не мѣшаетъ: у насъ будутъ дамы.

И, схвативъ его подъ руку, Гриша повелъ его въ свою комнату.

Кромѣ флигеля, стоявшаго на дворѣ, рядомъ со службами и назначеннаго единственно про гостей, верхъ барскаго дома тоже служилъ для этой цѣли. Одну изъ его многочисленныхъ комнатъ занималъ Гриша: это была просторная, свѣтлая комната, которая могла бы быть и дѣйствительно была прилично меблирована, еслибъ стулья, диваны и даже столы не скрывались подъ разными частями повидимому весьма-разнообразной одежды ея веселаго господина. Сюртуки, фраки, пальтó, брюки, были тамъ-и-сямъ разбросаны въ безпорядкѣ несовсѣмъ-живописномъ. Какъ-только они вошли въ эту хаотическую комнату, первымъ дѣломъ Гриши было сорвать съ себя сюртукъ и бросить его на единственное порожнее мѣсто, зеркальный столикъ. Потомъ онъ рухнулся на диванъ, нисколько необращая вниманія, что диванъ былъ весь занятъ разными частями его гардероба.

 Уфъ! жарко! сказалъ онъ отдуваясь. — Скидавай и ты все лишнее!

Блекловъ отвѣчалъ, что ему не тáкъ жарко, и что онъ переодѣнется послѣ.

— Вотъ! Думаетъ, что въ Петербургъ заѣхалъ! возразилъ, захохотавъ, Гриша. — Тáкъ и видно, что еще молодо, не остепенился! Такъ садись по-крайней-мѣрѣ.

Блекловъ и самъ радъ бы сѣсть, еслибъ было хоть одно пустое мѣсто. Впрочемъ, услышавъ приглашеніе, онъ серьёзно приступилъ къ очищенію маленькаго уголка себѣ на диванѣ; но мощная, жилистая рука Гриши, безъ дальнихъ околичностей, усадила его на чтó ни попало.

— Да садись! Чтò тутъ за церемоніи! произнесъ онъ съ неудовольствіемъ.

 Но помилуй! неловко!

— Э, пряникъ! Съ первыхъ словъ видно человѣка! Я думалъ, что изъ тебя выйдетъ прокъ — не осте-пе-нил-ся!

Онъ свиснулъ.

204

Явился казачокъ, схватилъ изъ угла трубку, набилъ ее, раскурилъ, подалъ своему веселому барину и исчезъ за дверью.

— Куришь? спросилъ Гриша Блеклова такимъ голосомъ, какъ-будто ждалъ непріятнаго отвѣта.

— Курю, отвѣчалъ Блекловъ.

Гриша весело, бойко, какъ-то радостно свиснулъ, точно отвѣтъ Блеклова рублемъ подарилъ его.

Явился тотъ же казачокъ, но только сталъ передъ нимъ какъ вкопанный, и во всѣ глаза смотрѣлъ на него въ ожиданіи приказаній.

— Другую! пробасилъ Гриша.

— Не безпокойся, Гриша; у меня съ собой сигары.

Гриша молча махнулъ рукою и выпустилъ такую густую волну дыма, что муха, попавъ въ нее, упала въ обморокѣ. Блекловъ, при помощи казачка, закурилъ сигару.

Оба курили и оба молчали.

 Да гдѣ же, гдѣ ты былъ, объясни мнѣ все ради Бога! попрежнему весело спросилъ наконецъ Гриша.

— Послѣ я, сначала ты — отвѣчалъ Блекловъ. — Скажи, чтó ты здѣсь дѣлаешь, послѣ того какъ дядюшка прогналъ тебя, объявивъ, что лишаетъ тебя наслѣдства…

— Такъ же, какъ тебя потомъ, за то, что ты непремѣнно хотѣлъ… чего ты хотѣлъ тогда?...

На лицѣ Блеклова выразилось чуть-чуть замѣтное неудовольствіе, какъ-будто сближеніе его особы съ обстоятельствами Гриши было ему несовсѣмъ-пріятно. Онъ промолчалъ…

— Дá! продолжалъ Гриша: это постигло меня въ рѣшительную минуту; я, братецъ, ты мой, проигрался въ-пухъ и вслѣдствіе того женился на старой дѣвѣ съ большимъ приданымъ.

— Кáкъ! ты женатъ? давно ли? и не сказалъ, не написалъ? давно ли?

 Два мѣсяца, отвѣчалъ очень спокойно Гриша. — Но мы ужь разъѣхались.

— О-го! да ты видно былъ не такъ-то счастливъ! замѣтилъ Блекловъ такимъ голосомъ, въ которомъ совершенное равнодушіе къ разсказчику и къ разсказу смѣшивалось съ презрѣніемъ, едва-скрываемымъ подъ улыбкою участія: — но долги твои она заплатила, по-крайней-мѣрѣ?

— Ни копейки. А кáкъ я старался объ этомъ! чего мнѣ это стоило? Наконецъ мы поссорились и я отсюда веду переговоры. Между-тѣмъ здѣсь случилась маленькая странность и, я право не знаю, можно ли тебѣ разсказывать…

 И ненужно, если это тайна.

— О, нѣтъ! тайны нѣтъ никакой, и, если хочешь, я по дружбѣ… отвѣчалъ Гриша, очевидно неумѣвшій поберечь никакой тайны: — да вѣдь узнаешь же все современемъ. Старикъ помѣшался… Чтó ты на меня смотришь? Съ ума сошелъ, да и кончено.

205

— Кàкъ? Чтó съ нимъ? Бѣдный старикъ! Такъ-таки совсѣмъ?

— То-то и есть, что не совсѣмъ; что-то у него тутъ затѣяно, задумано, ну, не разгадаешь… Все мое занятіе — секретарь при его особѣ… Я, братецъ, изучаю этотъ странный, можно сказать, презанимательный характеръ. Я, нѣкоторымъ образомъ, опекунъ дядюшкиныхъ мнѣній, идей…

«Ну, ты на умъ не наведешь!» подумалъ Блекловъ…

— Тутъ есть еще у насъ одна баронесса, началъ-было Гриша.

— Какая баронесса? спросилъ съ нѣкоторою живостью Блекловъ.

— Сосѣдка по имѣнію, баронесса Ронненбергъ…

— Елена Яковлевна?

— Ты развѣ ее знаешь?

 Дá… немного… видалъ въ третьихъ домахъ въ Петербургѣ, отвѣчалъ, стараясь оправиться отъ видимаго смущенія, Блекловъ: — ну, чтò жь она?

— Ничего особеннаго; только старикъ какъ-будто боится ее и всякій разъ, какъ она уѣзжаетъ отъ насъ, онъ становится немилосердо-капризенъ… Да чтó жь это, все я, да я говорю, а ты молчишь да слушаешь! И трубка даже погасла.

Онъ свиснулъ… чуть-ли не въ десятый разъ въ это утро.

Но Блекловъ, казалось, вовсе не расположенъ былъ платить ему такою же откровенностью. Поглядѣвъ на часы и замѣтивъ, что уже поздно, онъ вдругъ вспомнилъ, что ему необходимо переодѣться, чтобы какъ слѣдуетъ предстать передъ лицо раздраженнаго дядюшки. На повторенные вопросы Гриши онъ отвѣчалъ впрочемъ весьма-опредѣлительно, и Гриша изъ его отвѣтовъ узналъ то же самое, ни больше ни меньше, чтò уже зналъ прежде, т.-е., что онъ тому назадъ три года разсорился съ дядей, или, лучше сказать, что дядя просто-зá-просто прогналъ его изъ своего дома за то, что онъ сталъ просить у него позволенія вступить въ законный бракъ съ его воспитанницей, Софьей Михайловной Кудасовой, о которой онъ тутъ же освѣдомился у Гриши и его же снова заставилъ разсказывать себѣ о жизни, которую вели они въ Пріютинѣ (тáкъ называлось имѣніе дяди). Потомъ онъ сообщилъ ему, что эти три года прожилъ въ Петербургѣ при помощи четырехъ тысячь серебромъ, составлявшихъ все имущество его покойной матери и бывшихъ, до самой его ссоры, подъ опекой дяди; что прошлое лѣто онъ былъ за границей: тутъ онъ пустился въ нѣкоторыя подробности и даже повѣдалъ своему другу нѣсколько веселыхъ приключеній, случившихся съ нимъ разъ на пароходѣ, разъ на желѣзной дорогѣ, а потомъ въ Карлсбадѣ, а потомъ еще въ Баден-Баденѣ. На вопросъ Гриши, зачѣмъ онъ пріѣхалъ къ дядѣ, онъ отвѣчалъ, что, чувствуя себя, нѣкоторымъ образомъ, виноватымъ передъ нимъ, онъ пріѣхалъ мириться съ нимъ, что дядя всегда его любилъ какъ сына, и что онъ самъ всегда, несмотря на временное охлажденіе между ними, чувствовалъ къ

206

нему сердечную симпатію. Ктому же только чрезмѣрная молодость и неумѣстная пылкость можетъ ставить всякое лыко въ строку; ссоры родныхъ никакъ не подходятъ подъ уровень ссоръ людей чуждыхъ другъ другу; сверхъ-того не дядѣ же сдѣлать первый шагъ къ примиренію! Чтобы заострить свои аргументы, онъ прибавилъ, что надежды на бракъ съ нѣкоторой особой его не покинули, и что онъ даже не прочь теперь отъ тѣхъ условій, которыя предлагалъ ему дядя и отъ которыхъ онъ имѣлъ глупость отказаться. — Кàкъ видишь, Жоржъ, въ три года много воды утекаетъ и человѣкъ много перемѣняется, заключилъ онъ, повязывая галстухъ.

Что человѣкъ перемѣняется въ три года, это Гриша въ-очію увидѣлъ своими большими карими глазами на выкатѣ, которые, казалось, сдѣлались еще больше въ то время, когда онъ слушалъ умныя рѣчи своего двоюроднаго братца. Трубка его давно погасла и онъ позабылъ свиснуть — несомнѣнный знакъ самаго усерднаго вниманія. Туга ли голова была у него, или вообще новыя впечатлѣнія не скоро пріобрѣтали у него въ мозгу право гражданства, только онъ не понималъ, кáкъ могъ такъ измѣниться въ какіе-нибудь три года кузенъ его, когда самъ онъ остался совершенно такимъ же, какимъ былъ пятнадцать лѣтъ назадъ.

— А чтò же… чтó же сталось съ поэзіей? — только и могъ онъ спросить его.

— Ты дѣлаешь иногда презабавные вопросы, Жоржъ! отвѣчалъ ему на это Блекловъ.

— Но помилуй, Валя, изъ-за нея вѣдь ты разссорился съ дядей? Ты только и бредилъ ею, хотѣлъ быть художникомъ, артистомъ?

— Послушай, Жоржъ, отвѣчалъ улыбаясь Блекловъ: я скажу тебѣ не для того, чтобъ разсердить тебя — что ты все-еще ребенокъ, такой же, какъ былъ прежде. Не-уже-ли ты думаешь…

И онъ что-то очень-долго говорилъ ему о романтизмѣ, о положительности, о романтикахъ и о положительныхъ людяхъ. Гриша молча слушалъ, и единственная мысль, вынесенная имъ изъ этого трактата, была та, что онъ очень-хорошо сдѣлалъ, что не все разсказалъ своему двоюродному братцу о баронессѣ и о нѣкоторыхъ особенныхъ обстоятельствахъ, очень-близко касающихся этой интересной особы, съ которой читатель не замедлитъ познакомиться.

Оставивъ гостя своего одѣваться и натянувъ, при помощи казачка, сапоги, да напяливъ на свои могучія плечи однобортный сюртукъ свой, Гриша вышелъ побродить по саду.

ГЛАВА II.

Въ саду было тихо и тѣнисто, и Гриша медленно и въ раздумьи бродилъ по его прохладнымъ захолустьямъ. Изрѣдка сворачивалъ

207

онъ на поляны, пропекаемыя солнцемъ, на которыхъ зрѣли сочныя вишни, наливались яблоки еще зеленыя, но уже тяготившія своимъ грузомъ жидкія вѣтви, зеленѣлъ, желтѣлъ и краснѣлъ уже совершенно поспѣвшій крыжовникъ и ползала по грядамъ разныхъ сортовъ клубника. Онъ любилъ наблюдать за ростомъ плодовъ, за благотворной работой лѣтняго солнца; но на этотъ разъ любовь къ природѣ видимо боролась на его веселомъ и открытомъ лицѣ съ какою-то безпокойною мыслью. Казалось, разговоръ съ пріѣзжимъ кузеномъ оставилъ въ немъ несовсѣмъ-пріятное впечатлѣніе, и онъ, осматривая вишнёвникъ и проклиная воробьевъ, густою стаей поднявшихся при его приближеніи, къ брани своей примѣшивалъ другое имя, очевидно принадлежавшее существу не столь легкому и крылатому, какъ эти безпокойные любители всякаго плодоваго сада.

— Чего смотритъ сторожъ, хотѣлъ бы я знать! говорилъ онъ самъ про-себя, съ сожалѣніемъ смотря на сочныя, проклеванныя вишни: желалъ бы я знать, чтó сталось съ моей трещоткой, которую я чертовски усовершенствовалъ и которою можно прогнать не только воробьевъ, но и весь дядюшкинъ домъ съ чады и домочадцы? Лѣнтяй этотъ сторожъ… Экъ его перевернуло тамъ въ Петербургѣ… Эка бестія! воскликнулъ онъ, выглядѣвъ въ самой чащѣ галку, нисколько необращавшую вниманія на его брань — эхъ, жаль, ружья нѣтъ: ужь я бъ тебя угостилъ вишнями; шшш… шшш… Сидитъ и ухомъ не ведетъ… Я, говоритъ, хочу быть поэтомъ, художникомъ, не хочу вашего мѣста; вотъ тебѣ и поэзія… Проклятая галка… Нéчего сказать, изъ молодыхъ, да ранній…

На этомъ словѣ монологъ его, обѣщавшій быть очень-длиннымъ, былъ прерванъ звонкимъ женскимъ хохотомъ, сквозь который онъ разслышалъ свое имя. Обернувшись, онъ увидѣлъ двухъ женщинъ, шедшихъ прямо къ нему. Въ одной онъ узналъ баронессу Ронненбергъ, въ другой воспитанницу своего дяди Софью Михайловну Кудасову.

Обѣ онѣ были одѣты очень-просто, но съ тою изящностью, которая принадлежитъ только женщинамъ, постигшимъ великую тайну одѣваться къ-лицу. Баронесса была вся въ розовомъ, не исключая даже и крѣповаго вуаля, который граціозно обхватывалъ ея простоволосую голову и небрежно былъ завязанъ у самаго подбородка; мамзель Софи´, ея истинная пріятельница и другъ, вся въ бѣломъ съ такимъ же точно вуалемъ на головѣ. Изящность ли наряда, врожденная ли грація, только глаза съ наслажденіемъ останавливались на этихъ легкихъ фигурахъ. Одинъ романистъ, имѣющій право рыться въ метрическихъ свидѣтельствахъ героинь своихъ, могъ бы сказать, что баронессѣ было уже подъ тридцать: тàкъ молодо было ея прекрасное, отѣненное жаркимъ колоритомъ лицо, тáкъ густы ея черные волосы. Высокая, стройная, съ замѣчательно-округленными линіями, болѣе поражавшими пластическою

208

красотою, нежели напоминавшими о полнотѣ, она совершенно затмила бы собою своего друга, которая болѣе походила на пансіонерку, пріѣхавшую въ родительскій домъ на каникулярное время, чѣмъ на дѣвушку, которую нѣтъ-нѣтъ да и выдадутъ зáмужъ, еслибъ красота этой дѣвушки имѣла хоть нѣсколько чертъ, общихъ съ ея красотою, и не составляла съ нею такого совершеннаго, такого полнаго контраста. Во-первыхъ, ей было только восьмнадцать лѣтъ; во-вторыхъ, она была блондинка, средняго роста, бѣленькая, худенькая, съ бирюзовыми глазками; въ-третьихъ, въ-четвертыхъ и въ-пятыхъ, она была рѣзва какъ ртуть, любопытна какъ канарейка и болтлива какъ воробей. Старикъ Блекловъ, ея благодѣтель, призрѣвшій ее съ самыхъ нѣжныхъ лѣтъ и любившій со всею слабостью баловника-отца, въ ея присутствіи, изъ брюзгливаго, капризнаго и подъ-часъ несноснаго старика становился совсѣмъ-другимъ человѣкомъ. Любуясь ею, нельзя было не замѣтить, что она одарена магическою силою — вносить, вмѣстѣ съ своею маленькою особою, веселье и смѣхъ и заставлять любить себя, безъ малѣйшаго усилія съ своей стороны, не шевельнувъ для этого и мизинцомъ.

Между-тѣмъ, какъ баронесса подходила своею легкою, нисколько-неторопливою, но несовсѣмъ и медленною походкой, мамзель Софи, увидѣвъ Гришу, бѣгомъ пустилась къ нему и еще издалека кричала:

— Cousin Жоржъ! Cousin Жоржъ! (она звала его кузéномъ, хотя онъ ей нисколько не приходился кузéномъ, потому только, что старика Блеклова называла папашей, папкой и многими другими уменьшительными, какія только приходили въ ея взбалмошную голову): — не оборачивайтесь, ради Христа, не оборачивайтесь — вы тáкъ хороши въ этой позѣ: я васъ непремѣнно тáкъ срисую! Здравствуйте!

Она подала ему свою маленькую ручку, которую кузéнъ пожалъ съ незаслуженною флегмою.

— Чтó это тàкъ обращаетъ ваше угрюмое вниманіе? спросила она, переводя дыханіе и еще вся розовая отъ скораго бѣга.

— Да вотъ сторожъ совсѣмъ не смотритъ за вишнею… отвѣчалъ Гриша.

— Ахъ, дá! галки, вороны, воробьи! Я и позабыла! Единственныя особы, которыхъ вы удостоиваете своимъ вниманіемъ. Вонъ, видите ли тамъ сидитъ вашъ врагъ, прибавила она, указывая зонтикомъ на притаившуюся галку.

— И не слетаетъ, бестія! подхватилъ съ комическимъ азартомъ Гриша: — желалъ бы я знать, чтó сталось съ моей трещоткой? Вы видѣли мою трещотку? Ахъ, дà! вѣдь вы гостили у баронессы. А я какую трещотку изобрѣлъ!

— Ну, теперь все объяснилось! воскликнула захохотавъ Софи´. — Я все думала, отчего у меня вчера голова разболѣлась? Это отъ вашей трещотки! Вѣрно вы вчера давали концертъ на своемъ

209

новоизобрѣтенномъ инструментѣ? Чтó жь, папаша далъ вамъ привилегію?

— И не слетаетъ, бестія! сказалъ Гриша, снова обращаясь къ своей галкѣ, чтобъ не отвѣчать на насмѣшки. — Будь со мною ружье…

— Ружье? А вотъ погодите! перебила его рѣзвушка, и вмигъ ея зонтикъ полетѣлъ въ упрямую галку и застрѣлъ на самой верхушкѣ вишневаго дерева: — Ай! мой зонтикъ! закричала она, бросившись къ дереву: — достаньте мой зонтикъ, cousin! А то она унесетъ его! Да поворачивайтесь же!

И развеселившійся Гриша долженъ былъ съ опасностью оцарапать себѣ лицо, отправиться въ самую чащу вишнёвника за ея зонтикомъ.

— Благодарю васъ, сказала она ему, когда онъ воротился: — кстати, cousin Жоржъ, кто это къ намъ сегодня пріѣхалъ?

— А вы почему знаете, что къ намъ кто-нибудь пріѣхалъ?

— Ужь знаю. Когда мы ѣхали селомъ, съ Леночкой (тáкъ называла она баронессу, которой это очень-нравилось) я видѣла тройку и кибитку и сейчасъ послала спросить, кто это. Отвѣчали, что какой-то баринъ.

— Вы развѣ еще не были въ домѣ?

— Нѣтъ, мы вошли сюда заднею калиткой и идемъ теперь къ папашѣ — тамъ, по дорогѣ пыльно; да увидали васъ… Такъ кто жь это такое?

 Угадайте.

— Ну вотъ! Вы опять пойдете — говорите скорѣе!

— Такъ приготовляйте вашъ флаконъ, если имѣете привычку падать въ обморокъ: вашъ Амадисъ, Адонисъ, донъ-Кихотъ, Абенсерагъ… и кàкъ ихъ тамъ еще этихъ любовниковъ-то! Cousin Валентинъ Александровичъ Блекловъ!

— Валентинъ! воскликнула она и стрѣлой пустилась къ дому, позабывъ даже свой зонтикъ въ рукахъ Гриши.

 Куда же ты, Софи´? крикнула ей вслѣдъ баронесса.

 Валентинъ пріѣхалъ!

Эти два слова она буквально обронила на бѣгу. Только ее и видѣли.

Когда Гриша обернулся на голосъ баронессы, чтобъ ей поклониться, онъ увидѣлъ, что она уже была не одна и, что съ нею говорилъ одинъ низенькій человѣчекъ, въ черномъ фракѣ, лѣтъ подъ-сорокъ, худенькій, шустренькій, гладенькій, съ тонкими прозрачными ушами, съ тонкими бакенбардами, содержащимися очевидно въ большой холѣ, съ тонкими губами и съ очень-тонкимъ и нѣсколько-длиннымъ носомъ, весьма-интересно сквозившимъ при солнцѣ. На низенькомъ господинѣ были свѣтлые, лѣтніе панталоны, бѣлый, очень-бѣлый галстухъ, брильянтовый перстень на рукѣ, на которую очевидно много ассигновалось и мыла и духовъ, и толстая золотая цѣпочка съ бреллоками. Однимъ словомъ, вся

210

наружность маленькаго человѣчка пробуждала прежде всего идею о самой тщательной, о самой щепетильной чистотѣ и потомъ уже о нѣкоторой кокетливости, о нѣкоторомъ желаніи нравиться, о нѣкоторомъ стремленіи быть на-виду у всѣхъ… хоть по панталонамъ, по перстню или по цѣпочкѣ. Это былъ извѣстный всему уѣзду медикъ и акушеръ, Адамъ Адамовичъ. О фамиліи его не для-чего упоминать. Ее знали очень-немногіе. Когда кому-нибудь нужны были его пособія, посылали въ городъ верховаго, или коляску за Адамомъ Адамычемъ, и верховòй уже совершенно зналъ кто этотъ Адамъ Адамычъ. Сверхъ-того онъ былъ нѣмецъ и, какъ многіе нѣмцы, обжившіеся въ Россіи, довольно-правильно говорилъ по-русски, только съ необыкновенною твердостью произносилъ согласныя и вообще придавалъ своей фразѣ книжные обороты.

Итакъ это былъ Адамъ Адамовичъ. Онъ подошелъ къ баронессѣ въ то время, когда между Гришей и мамзель Софи´ завязался интересный разговоръ о галкѣ. Откуда онъ взялся, мадамъ Ронненбергъ его не спрашивала, но зато сказала ему, понизивъ голосъ:

— Я очень-рада, что вы пришли сюда.

Адамъ Адамовичъ поклонился ей съ одной изъ наисладчайшихъ своихъ улыбокъ.

– Ну, чтò новенькаго? продолжала въ томъ же тонѣ, только еще ласковѣе, баронесса.

– Безподобно! какъ-нельзя-лучше, моя прекрасная паціентка, отвѣчалъ, ударяя по всѣмъ гласнымъ и согласнымъ Адамъ Адамовичъ. ‑ Вы читали письма?

– Читала и отдаю.

– И какъ-можно-скорѣе: онъ догадливъ, сейчасъ замѣтитъ. Знаете ли чтó съ нимъ вчера было… припадокъ любви!

– Да не-уже-ли онъ тáкъ влюбленъ? спросила кокетливо баронесса. ‑ И кáкъ онъ можетъ любить?

– Каррикатурно! отвѣчалъ Адамъ Адамовичъ, вглядываясь въ свой глянцовитый сапогъ. ‑ Но вотъ, Жоржъ; осторожнѣй!

– Кáкъ? Развѣ онъ…?

– Разумѣется. Я его веду за носъ. Онъ родственникъ, наслѣдникъ…

Тутъ подошелъ къ нимъ Гриша. Несмотря на свою лѣнь и нѣкоторую размашистость характера, онъ получилъ довольно-сносное образованіе, т.-е. говорилъ съ грѣхомъ пополамъ по-французски и хотя вообще предпочиталъ холостую компанію, умѣлъ, однакожь, вслучаѣ нужды, найдтись и въ обществѣ женщинъ. Служивъ когда-то въ гусарахъ, онъ умѣлъ великолѣпно крутить усами и съ особеннымъ эффектомъ гремѣлъ въ помѣщичьихъ домахъ саблею и шпорами. Благовоспитанныя дочки и вдовушки были отъ него безъ ума. Избалованный женщинами средней руки, онъ избѣгалъ женщинъ высшей сферы, требовавшихъ, вмѣстѣ со

211

статьями своего туалета, и любезности гораздо-высшаго достоинства. Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ беззаботныхъ людей, которые прежде всего довольны и жизнью и людьми и самими-собою и которые довольствуются счастьемъ небольшаго калибра, счастьемъ портативнымъ, счастьемъ близкимъ и частымъ, потому только, что за другимъ счастьемъ нужно сдѣлать шага два или три, а можетъ-быть и десять, а можетъ-быть и версту… Ну его, это счастье!.. Мальчикъ, трубку!...

Вотъ вся ихъ философія.

Гриша съ перваго знакомства совершенно оцѣнилъ баронессу, т.-е. увидѣлъ, что она ему не пара, такъ чтó въ ней толку!... Мальчикъ, трубку! Для нея тратить умъ, изобрѣтательность… Мальчикъ, трубку!.. Похудѣешь еще, пожалуй! Ну ее…

Выкуривъ трубокъ десять и рѣшивъ такимъ-образомъ, что ну ее, Гриша совершенно успокоился и избавилъ мадамъ Ронненбергъ отъ высокой чести своихъ ухаживаній. Невзирая на это, онъ былъ съ нею, однако, очень-любезенъ, т.-е. естественъ, чтó ему ничего не стоило, и теперь, подойдя къ ней, онъ поклонился съ ловкостью, напоминавшею и саблю, и шпоры.

– Здравствуйте, мсьё Жоржъ, отвѣчала баронесса, подавая ему обнаженную руку. ‑ Эта вертушка Софиʹ насъ оставила очень-кстати: мнѣ нужно поговорить съ вами, и я очень-рада, что васъ встрѣтила.

«Начало не предвѣщаетъ ничего добраго», подумалъ про себя Гриша: «она опять чего-нибудь отъ меня хочетъ». Впрочемъ, онъ отвѣчалъ ей, что радость на его сторонѣ, и онъ совершенно готовъ къ ея услугамъ.

– Кто это пріѣхалъ, сказала она? спросила равнодушно баронесса.

– Другой экземпляръ племянника моего почтеннаго дядюшки, Валентинъ Александровичъ Блекловъ.

– Вы его знаете?

– Очень-коротко – старинные пріятели.

– Чтò это за человѣкъ? спросила баронесса, какъ-будто желая чтò-нибудь вывѣдать…

– Онъ говоритъ, что васъ знаетъ.

– Ахъ, погодите, не тотъ ли это…

И она стала припоминать что-то очень-прилежно.

– Тотъ, тотъ, Елена Яковлевна, не трудитесь! сказалъ захохотавъ Гриша, вспомнивъ, что и пріятель его что-то вдругъ перемѣнился, услыхавъ о баронессѣ.

– Можетъ-быть и тотъ, отвѣчала, смѣясь, баронесса и прямо и бойко поглядѣвъ на своего собесѣдника. ‑ Вы чему смѣетесь?

– Тому, что и Валентинъ, услышавъ ваше имя, старался сперва припомнить, гдѣ онъ его слышалъ, а потомъ спросилъ не та ли это… ну, точь-въ-точь какъ вы, баронесса.

212

Гриша, какъ читатель самъ видитъ, безбожно солгалъ; но ему хотѣлось посмотрѣть, чтó изъ всего этого выйдетъ.

Вышло то, что баронесса чуть-замѣтно покраснѣла и стала кусать свои пунцовыя, сочныя губки. Но черезъ какую-нибудь секунду она снова повеселѣла и сказала, смѣясь по-прежнему…

– Теперь я вижу, что это тотъ самый, мсьё Жоржъ; мнѣ будетъ очень-прiятно его увидѣть… А кстати, мсьё Жоржъ…

«Этимъ кстати она меня зарѣжетъ», промелькнуло въ головѣ Гриши.

– Кстати, мсьё Жоржъ, продолжала самымъ вкрадчивымъ, самымъ беззаботнымъ голосомъ баронесса. ‑ Вотъ эти письма; благодарю васъ за старанiе. Но, признаюсь, мы сдѣлали дурную шутку…

Говоря это, она вынула изъ кармана небольшой пакетъ и подала его Гришѣ.

– Елена Яковлевна, спросилъ измѣнившимся голосомъ Гриша, какъ-будто этотъ пакетъ въ-самомъ-дѣлѣ имѣлъ свойство измѣнить голосъ и заставить дрожать руки: ‑ зачѣмъ вамъ нужны были эти письма?

– Вы ихъ читали?

– Разумѣется.

– Que voulez-vous, Georges? отвѣчала баронесса, вздернувъ плечами: – вѣтренность, шалость, любопытство, непростительныя въ мои лѣта... докторъ изумилъ меня…

Адамъ Адамовичъ поклонился.

– … Докторъ изумилъ меня, и я хотѣла сама увѣриться, что это за поэмы, которыя пишетъ въ честь меня вашъ дядюшка и прячетъ въ свой ящикъ отъ всего свѣта.

– И болѣе ни зачѣмъ? спросилъ Гриша, пристально смотря на нее…

– Зачѣмъ же еще? Ахъ, дá, постойте, прибавила она смѣясь и такимъ шутливымъ тономъ, какъ-будто хотѣла показать ему, что не считаетъ его достойнымъ причинъ болѣе-серьёзныхъ. ‑ Ахъ, постойте! У меня съ вашимъ дядюшкой споръ,

Старинный, давнiй споръ, ужь взвѣшенный судьбою,

о сотнѣ, другой десятинъ земли… Ну, теперь понимаете? Я выиграю процессъ.

– Вы шутите, Елена Яковлевна! отвѣчалъ Гриша тѣмъ же невѣрнымъ голосомъ: – вы не хотите отвѣчать мнѣ… но еслибъ вы знали… этотъ старикъ… онъ былъ, онъ тáкъ увѣренъ въ моей преданности, и я боюсь, что мой поступокъ можно назвать… низостью.

Тонъ ли, съ какимъ были сказаны слова эти, непонравился баронессѣ, или она разомъ хотѣла избавить себя на будущее время отъ подобныхъ размышленiй и указать Гришѣ на его настоящее мѣсто, изъ котораго ему впередъ выходить запрещалось, только выраженiе веселости и смѣха внезапно исчезло съ ея оживленнаго

213

лица, и большiе черные глаза ея блеснули самою злобною улыбкой, и ея голосъ зазвучалъ самымъ дерзкимъ презрѣнiемъ.

– А! вы называете низостью мой поступокъ, сказала она: – прочесть письма съумасшедшаго старика; но повѣрьте, украсть письма изъ ящика еще бòльшая низость!

– Баронесса! едва могъ проговорить отъ изумленiя Гриша.

– Но ваша совѣсть должна бы помолчать: вѣдь вамъ за-пла-ти-ли… протянула она, какъ-будто рѣшившись разомъ покончить съ своею жертвою.

– Послушайте: вы женщина, но не истощайте моего терпѣнiя! Заплатили! Кто? Когда?

Адамъ Адамовичъ, въ-продолженiе всей этой сцены стоявшiй поодаль и сбивавшiй хлыстикомъ головки цикорiя, выступилъ теперь впередъ, низко поклонился Гришѣ и сказалъ ему съ неимовѣрною вѣжливостью:

– Я имѣлъ прiятную честь дать вамъ взаймы двѣ тысячи рублей.

– Такъ взаймы! крикнулъ Жоржъ изо всей силы своихъ легкихъ.

– Не все ли равно, сказала баронесса съ грацiозною улыбкою: – вамъ дать взаймы, или… Но пойдемте, докторъ.

И она медленно пошла подъ-руку съ докторомъ, смѣясь и разговаривая съ нимъ о чемъ-то очень-веселомъ.

О, еслибъ всѣ воробьи, всѣ галки, всѣ вороны, всѣ крылатые враги веселаго Гриши слетѣлись въ эту минуту, усѣлись на сосѣднихъ яблоняхъ и полюбовались на то опустошенiе, которое производилъ въ несчастномъ вишнёвникѣ непримиримый врагъ ихъ! Спѣлыя, сочныя вишни градомъ летѣли вокругъ него отъ его мощныхъ потрясенiй, и страшно было взглянуть теперь на вѣчно-веселаго, вѣчно-спокойнаго Гришу. Будь онъ въ комнатѣ, онъ переломалъ бы стулья, зеркала, столы... Въ саду онъ ограничился бѣдными деревцами, невинными свидѣтелями перенесенной имъ обиды.

Когда миновались первые порывы этого неистоваго ragio, онъ бросился на траву и хотѣлъ заплакать; но видно много улетѣло дней, мѣсяцевъ, а можетъ-быть и годовъ со времени его послѣдней слезы: на этотъ разъ слёзъ не оказалось въ запасѣ; сдавленное сердце не выслало ни одной ему въ утѣшенiе... Вмѣсто слёзъ, оно облегчило себя словами.

— Такъ это была плата, плата мнѣ! повторялъ онъ нѣсколько разъ сряду. — За двѣ тысячи рублей ассигнацiями меня считаютъ способнымъ сдѣлать низость!... Чего же хочетъ эта баронесса?... Теперь она увѣрилась — бѣдный дядя!... Но это онъ все виноватъ! продолжалъ Гриша съ новою силою, какъ-будто мало ему было одного вишнёвника и захотѣлось еще дяди: — зачѣмъ не давать мнѣ ничего? отчего не помочь въ страшной нуждѣ, не

214

заплатить долговъ, напримѣръ?... А тутъ этотъ Адамъ Адамычъ самъ предложилъ двѣ тысячи; я растаялъ какъ дуракъ, и взялся помогать низкой шуткѣ! Бѣдный дядя! Но по-дѣломъ ему! по-дѣломъ ему! Зачѣмъ не помочь мнѣ хоть сколько-нибудь?.. Проклятыя карты! Все карты, все карты! Никогда, никогда въ жизни не возьмусь за нихъ! Разучусь играть! Даю слово, даю обѣтъ, брошу карты! Ну ихъ!... Никогда не дотронусь до нихъ — только бы отъиграться!

Неспособный, по характеру, долго оставаться подъ влiянiемъ одного и того же впечатлѣнiя, кáкъ бы сильно оно ни было, онъ скоро нашелъ выходъ изъ своего напряженнаго состоянiя. Эта лазейка, находящаяся всегда въ запасѣ у такого сорта людей, какъ Гриша, заключалась на этотъ разъ въ мысли о мщенiи, страшномъ, ужасномъ, неслыханномъ мщенiи, которымъ онъ удивитъ весь свой околотокъ, которымъ онъ уничтожитъ и баронессу и Адама Адамовича и всѣхъ враговъ своихъ, настоящихъ, будущихъ и прошедшихъ — однимъ-словомъ, самомъ блистательномъ мщенiи. Подкрѣпивъ эту мысль многими весьма-приличными случаю сентенцiями, что, дескать, «не все коту масляница; будетъ и на нашей улицѣ праздникъ; по-дѣломъ вору и мýка; любишь кататься, умѣй и санки возить», Гриша всталъ какъ встрепанный съ изъмятой травы, которую, въ началѣ своего припадка, онъ не разъ принимался грызть, отеръ потъ съ лица, поднялъ картузъ и пошелъ по тропинкѣ прямо къ дому.

Въ чемъ состояло это ужасное мщенiе, кáкъ онъ начнетъ его и кáкъ окончитъ, объ этомъ онъ еще и не думалъ. — Стóитъ ли объ этомъ думать? Все это совершится очень-просто: онъ свиснетъ мальчика, разляжется на диванѣ, выкуритъ съ полдюжины трубокъ, и дѣло или мщенiе — въ шляпѣ. А покуда онъ сдвинулъ брови, принялъ на себя самый дипломатическiй, самый таинственный видъ, хотя прежде нежели ступилъ на крыльцо, раза три начиналъ мурлыкать какую-то веселую пѣсенку, но тутъ же и спохватывался и закусывалъ губы, какъ-будто чтó-то еще покалывало его сердце, и оно не совсѣмъ успокоилось.

ГЛАВА III.

Когда Гриша вошелъ въ домъ, въ немъ было тáкъ тихо и тáкъ пустынно, что можно было подумать, будто всѣ спали. Софьи и слѣдовъ не было. Попавшiйся слуга сказалъ ему, что барышня въ своей половинѣ. По всей вѣроятности, она переодѣвалась. Вѣтренная дѣвушка, поддавшись первому впечатлѣнiю, стремглавъ бросилась изъ сада въ надеждѣ видѣться поскорѣе съ прiѣзжимъ гостемъ, но гость сидѣлъ наверху, какъ ей сказали, и она весьма основательно разсудила, что не наверхъ же ей идти къ нему. Походивъ по залѣ, въ которую, сквозь растворенныя окна, глядѣли

215

вѣтви черемухи и сирени, Гриша вошелъ въ другую комнату, по-меньше, и наципочкахъ подкрался къ плотно-затворенной двери, отворявшейся въ дядинъ кабинетъ. Тамъ было также тихо: только повременамъ слышалось, что гомозилось въ кабинетѣ какое-то существо и кой-когда рѣзкiй старческiй голосъ покрикивалъ на кого-то, очевидно, на Кòзыря, потому-что вслѣдъ за старческимъ голосомъ слышалось и его беззубое болтанье.

«Старикъ одѣвается», подумалъ Гриша, отходя отъ двери.

Это значило, что, кромѣ Кóзыря, никто изъ домашнихъ не смѣлъ входить въ очарованный кабинетъ, въ которомъ жило и прозябало капризное и дряхлое существо, называвшееся дядюшкой Семеномъ Семеновичемъ Блекловымъ.

Это существо жило въ небольшомъ и не совсѣмъ-казистомъ селѣ своемъ, Прiютинѣ — не потому, чтобъ у него не было другихъ, лучшихъ селъ: у него ихъ было нѣсколько, въ разныхъ губернiяхъ, съ каменными огромными барскими домами, была великолѣпная подмосковная и мало-ли чего у него не было! но старикъ, съ нѣктораго времени, особенно полюбилъ Прiютино и уже другой годъ проживалъ въ немъ лѣтомъ. Было однако время, когда у него не было ни селъ, ни денегъ. Послѣ родителей у него и у братьевъ его осталось одно ихъ благословенiе; братья при немъ одномъ тáкъ и умерли, наживъ дѣтей, но не наживъ денегъ. Ему какъ-то посчастливилось, послѣ многихъ неудачь и передрягъ выйдти на ровную, торную дорогу. Передряги и неудачи переносилъ онъ, впрочемъ, съ твердостью предпрiимчиваго человѣка; женатъ онъ никогда не былъ. Вдругъ какъ-будто золотая руда открылась передъ нимъ, и счастiе полилось за нимъ золотою рѣкою всяческой благостыни — червонцевъ, рублей, акцiй. Онъ, любящiй выводить правила, вывелъ изъ этого событiя слѣдующее: что счастiе, какъ лѣшiй, обходитъ иногда человѣка нѣсколько лѣтъ сряду, дразнитъ, аукается, бѣситъ, и вдругъ одна нечаянная минута, и съ этой минутой приходитъ какая-нибудь великолѣпная мысль, а чаще подвертывается подъ-руку человѣкъ, какъ и съ нимъ было — человѣкъ, съ которымъ бываешь знакомъ лѣтъ пять, и ничего, все идетъ по-старому; а тутъ, съ этой минутой, и человѣкъ окажется вдругъ совсѣмъ-инымъ, ни-съ-того ни-съ-сего сдѣлаетъ выгодное предложенiе, и все вдругъ перемѣняется, и жизнь, и обстоятельства, и являются дорогiе гости — денежки, и нужные человѣчки, и разныя дѣлишки, и жизнь начинаетъ вырабатываться, вылупаться изъ разныхъ скорлупъ и становится гладенькою, кругленькою, какъ стишки подъ перомъ современныхъ поэтовъ. Такъ вотъ, сударики мои, и жизненная философiя! любилъ говаривать подъ старость лѣтъ своимъ племянникамъ дядюшка Семенъ Семеновичъ.

А племянниковъ было у него двое: Григорiй Сергѣевичъ, Гриша тожъ, и Валентинъ Александровичъ Блекловы, родныя дѣти двухъ его братьевъ. Были у него и другiе еще племянники и племянницы —

216

Господь Богъ уродилъ Блекловыхъ — но тѣ шли своею дорóгой и только къ новому-году да къ свѣтлому празднику слали къ нему свои родственныя поздравленiя. Но эти двое племянниковъ какъ-будто рѣшились ухватиться за колеса его фортуны и попытать, не выйдетъ ли изъ этого чего-нибудь путнаго. Малые были они оба бойкiе. Исторiю одного мы уже знаемъ: у него богатая старуха-жена, гдѣ-то въ другой губернiи, ни гроша денегъ и немного сибаритства. У другаго еще совсѣмъ нѣтъ исторiи: одни только виды, планы, предположенiя, надежды. Воспитываемый и опекаемый дядею, онъ пишетъ стихи въ то время, когда человѣкъ всегда ихъ пишетъ, влюбляется въ его воспитанницу въ ту пору, когда человѣкъ всегда влюбляется и, наконецъ, проситъ ея руки — добро бы съ деньгами, а то съ стихами въ дырявыхъ карманахъ. Мало-того (тётушка Евлампiя Петровна говорила даже, будто-бы еще кое-чтó было; но это вздоръ, дядя его прогналъ. Тѣмъ дѣло и кончилось: объ немъ цѣлые три года не было ни слуху, ни духу, какъ въ одно прекрасное iюльское утро, то самое, въ которое начинается эта исторiя, разбитая разношерстая тройка привезла его въ Прiютино, прямо къ барскому дому, невѣдомо зачѣмъ, невѣдомо откуда.

«Видно, профершпилился!» подумалъ Гриша, обнимая тогда новаго гостя.

Итакъ родственнымъ и сердечнымъ дѣламъ въ Прiютинѣ суждено было въ это достопамятное утро запутаться, отъ столкновенiя разныхъ непредвидѣнныхъ обстоятельствъ, несовсѣмъ-обыкновеннымъ, обыдённымъ образомъ. Дядюшкина тайна, извѣстная только Гришѣ, Адаму Адамовичу и баронессѣ, неожиданный прiѣздъ новаго дѣйствующаго лица, котораго виды и планы были еще довольно-загадочны, отношенiя этого лица къ дядѣ, къ мамзель Софи´ и баронессѣ, а главное, ссора Гриши съ баронессой — все это невольно заставило призадуматься баззаботнаго Гришу, и онъ ходилъ по залѣ съ необыкновенно-озабоченнымъ видомъ.

Между-тѣмъ человѣкъ началъ свою обычную возню посреди залы: раздвинулъ столъ, покрылъ его бѣлою какъ снѣгъ скатертью и сталъ приготовлять и разстанавливать все нужно для чая.

— Гдѣ Валентинъ Александрычъ? спросилъ его Гриша.

— Не могу знать, отвѣчалъ слуга съ такимъ видомъ, какъ-будто въ первый разъ слышалъ это имя.

Гриша сказалъ ему дурака, и тогда уже узналъ, что Валентинъ Александровичъ еще наверху-съ и сходить не изволили-съ.

Но вскорѣ онъ явился, одѣтый съ тонкимъ знанiемъ свѣтскихъ приличiй и, казалось, былъ очень-доволенъ тѣмъ, что въ залѣ, кромѣ Гриши, никого не было.

— Дядюшка еще не выходилъ? спросилъ онъ, стараясь принять на себя равнодушный видъ.

— Одѣвается, отвѣчалъ ему Гриша.

217

Прошедъ по залѣ и нюхнувъ, мимоходомъ, вѣтку сирени, вбѣжавшую въ комнату сквозь растворенное окно и грацiозно покачиваемую соннымъ вѣтеркомъ, молодой Блекловъ завелъ-было съ кузéномъ своимъ постороннiй разговоръ о прiятностяхъ сельской жизни, но, замѣтивъ, что тотъ не въ-духѣ, замолчалъ, сѣлъ у окна и занялся

...на дворѣ возникшей дракой

Козла съ дворовою собакой...

Просидѣвъ полутра наверху, онъ со всѣхъ сторонъ обсудилъ свое положенiе. Изъ разсказовъ Гриши онъ очень-основательно заключилъ, что въ домѣ начинается какая-то путанница, а присутствiе баронессы казалось ему дѣломъ не совсѣмъ-обыкновеннымъ и случайнымъ. Женщину эту онъ зналъ очень-хорошо, то-есть, думалъ, что знаетъ, и боялся встрѣчи съ нею едва-ли не болѣе, чѣмъ съ дядюшкой. — «Зачѣмъ она здѣсь», думалъ онъ: — «я не зналъ, что у ней есть здѣсь имѣнiе. Вотъ странный случай! Ну, если она все та же, и начнетъ меня мучить...» Онъ улыбнулся, и сталъ думать о Софьѣ. Но баронесса не выходила изъ головы у него. Какъ человѣкъ солидный, онъ составилъ заранѣе планъ своихъ будущихъ дѣйствiй и рѣшилъ, въ настоящемъ случаѣ, покуда ни передъ кѣмъ не высказываться, а глядѣть, слушать и наблюдать, и пользоваться обстоятельствами. Не можетъ быть, чтобъ дядя прогналъ его съ перваго свиданiя: онъ зналъ, что старикъ его любитъ и будетъ скорѣе радъ его возвращенiю; самъ онъ тоже былъ не совсѣмъ-равнодушенъ къ старику. Въ Софьѣ, о которой, сказать мимоходомъ, онъ даже и не спросилъ у Гриши, онъ надѣялся найдти себѣ крѣпкую опору. Во всякомъ случаѣ онъ рѣшилъ, что человѣкъ новый всегда лицо замѣтное въ домѣ, а человѣкъ осторожный, скрытный и не совсѣмъ-поддатливый на откровенность, выигрываетъ всегда болѣе, чѣмъ простачокъ, у котораго все сердце на ладóнкѣ. Сверхъ-того, ему очень хотѣлось явиться передъ дядей въ своей новой кожѣ; ему хотѣлось остановить его любопытство на своей особѣ и заставить его сознаться, что онъ уже не тотъ взбалмошный юноша, бредившiй нѣкогда стихами и любовью и отвергнувшiй, три года тому назадъ, его отеческiя предложенiя; ему хотѣлось доказать дядюшкѣ, что послѣ трехгодоваго отсутствiя онъ возвращался къ нему молодымъ человѣкомъ другаго покроя, человѣкомъ, примирившимся и съ жизнью и съ преферансомъ и со всѣми благами, истекающими изъ этого примиренiя — однимъ-словомъ, весьма и весьма-положительнымъ человѣкомъ. Если онъ не отростилъ себѣ брюшка, и нѣтъ у него еще лысины хоть въ цѣлковый, то это совсѣмъ не отъ образа его мыслей, но единственно по молодости лѣтъ, въ чемъ онъ охотно и нѣсколько краснѣя сознается.

Вслѣдствiе такихъ размышленiй, онъ рѣшился не разувѣрять до времени дяди, оставить его при прежнемъ на счетъ себя мнѣнiи и постепенно, болѣе дѣлами чѣмъ фразами, доказывать ему, что

218

онъ ошибался. О Гришѣ онъ мало заботился: считая его неопаснымъ для себя, и потому уже нѣсколько презирая его, онъ и не подумалъ искать у него покровительства, какъ у человѣка, уже обжившагося въ домѣ, а положилъ оставаться съ нимъ по-прежнему въ-ладахъ. Всего болѣе онъ боялся баронессы, но, вмѣстѣ-съ-тѣмъ, и радовался ея присутствiю: боялся потому, что предвидѣлъ борьбу, радовался потому, что вслѣдствiе этой борьбы, онъ, можетъ-быть, скорѣе прiйдетъ къ развязкѣ. Чтó касается до Софи´, то онъ и теперь не прочь на ней жениться, тѣмъ-болѣе, что дядюшка, навѣрно, при сей счастливой оказiи стукнетъ по своимъ обоимъ карманамъ. Трехгодовая разлука, какъ видно, порядочно постерла въ его памяти яркiя краски съ плѣнительнаго образа его первой любви, и этому образу должно было въ-очiю предстать предъ нимъ, чтобъ снова заставить забиться его положительно-бьющееся сердце.

Вошла Софья и, увидѣвъ Гришу, прямо обратилась къ нему съ вопросомъ:

— А cousin Валентинъ?

— У меня наверху, отвѣчалъ ей, улыбаясь, Гриша.

— Не боленъ ли?

— Какое боленъ!... здоровѣе насъ съ вами.

— Такъ чтó жь онъ наверху дѣлаетъ?... сказала она съ досадой. — Вы его, чтó-ли, тамъ заперли?... А я-то бѣжала, бѣжала сюда, и все понапрасну; сидитъ, говорятъ, наверху... Ахъ, cousin Валентинъ! воскликнула она съ нѣкоторымъ смущенiемъ, замѣтивъ, наконецъ, Блеклова.

— Онъ самъ, своею особою... подхватилъ Гриша, до-смерти любившiй всякiе сюрпризы.

— Такъ чтò жь вы сейчасъ не сказали мнѣ?.. продолжала она, обращаясь къ Гришѣ. — Ахъ, кàкъ я рада, что вы наконецъ къ намъ прiѣхали, Валентинъ... Валентинъ Александрычъ... Помните, кáкъ прежде было весело?

Блекловъ едва нашелся ей отвѣтить: тáкъ сильно взволновалъ его мелодическiй голосъ прежней, маленькой Софьи; тáкъ велика была перемѣна, совершившаяся въ этой дѣвушкѣ въ какiе-нибудь три года. Веселая, рѣзвая, бойкая, она стояла теперь передъ нимъ какъ и прежде, но какая разница: все въ ней сложилось, все развилось, чтó прежде только обѣщало развиться, и прежнiй ребенокъ совсѣмъ не походилъ на настоящаго.

— Кáкъ... кáкъ вы выросли!... проговорилъ наконецъ положительный юноша, совершенно растерявшись.

— Покорно васъ благодарю, отвѣчала она, насмѣшливо присѣдая. — А вы все такой же? по-прежнему конфузитесь и краснѣете?

Это замѣчанiе было для него тàкъ неожиданно и такъ кольнуло его, что онъ еще болѣе смѣшался.

— Скажите, пожалуйста, продолжала она, тàкъ же вѣтренно и

219

беззаботно: — за чтó вы поссорились тогда съ папашей? (Она очень-хорошо знала, за чтò онъ съ нимъ поссорился.) — А здѣсь тáкъ скучно! Папаша такой странный, а Жоржъ... да объ немъ и говорить не стóитъ; вы, сударь, тáкъ надоѣли, тáкъ надоѣли мнѣ...

— Ахъ, Боже мой, да чѣмъ же это? спросилъ Гриша.

— Да всѣмъ! отвѣчала она... Во-первыхъ, своими любезностями; о, вы не знаете, Валентинъ... Валентинъ Александрычъ! онъ вздумалъ въ меня влюбиться, да тáкъ смѣшно... Онъ и влюбиться-то не умѣетъ... Здѣсь у меня много поклонниковъ; есть еще докторъ Адамъ Адамычъ: тотъ также влюбленъ въ меня. Но слава Богу что вы прiѣхали; съ вами все пойдетъ лучше... вы... охъ! я всегда наговорю какихъ-нибудь глупостей... Вотъ папаша! воскликнула она, увидѣвъ, что отворяется дверь изъ кабинета старика. — По-крайней-мѣрѣ, краснѣть не передъ вами!

И она бросилась къ двери, изъ которой выходилъ дядя, опираясь на Кóзыря.

Въ это время дня онъ всегда выходилъ въ залу пить чай.

Съ перваго взгляда на него можно было замѣтить, что жизнь, пролетая надъ нимъ, не разъ била его безпощадными крыльями, не разъ теребила его изъ стороны въ сторону, и что много царапинъ, много шрамовъ вынесъ онъ какъ-будто на память, чтобъ было чѣмъ помянуть молодые дни свои подъ старость лѣтъ. Онъ былъ небольшаго роста; но широкая кость, большая умная голова съ черными съ небольшою просѣдью волосами свидѣтельствовали, что и самъ-то онъ былъ боецъ не дюжинный. Много энергiи виднѣлось еще на широкомъ, хотя и худощавомъ лицѣ его, и еслибъ не болѣзненная краснота глазъ, говорившая о безсонной ночи, не разслабленiе нижней губы, отваливавшейся, лишь-только онъ задумывался, и не слабость во всемъ тѣлѣ, заставлявшая его прибѣгать къ посторонней помощи, то можно было бы побиться, что молода еще та сосна, изъ которой выпилятъ ему послѣднее, скромное жилище.

Когда Софья, поздоровавшись съ нимъ, предложила ему руку, онъ съ какою-то живостью оттолкнулъ отъ себя стараго каммердинера и съ видимымъ удовольствiемъ оперся на свою воспитанницу. Казалось, предупредительная ласка ея оживила его, и онъ, опираясь на ея руку, довольно-бодро подошелъ къ столу, у котораго уже стояло его большое кресло изъ тростника. Валентинъ едва могъ узнать его: тáкъ онъ перемѣнился, тáкъ много значатъ три года въ улетающей жизни стараго человѣка.

Онъ медленно, какъ-будто съ болью въ членахъ, опустился на кресло и нетерпѣливо закричалъ:

— Кóзырь! чаю, братецъ!

Кòзырь вынулъ изъ кармана часы, поглядѣлъ и отвѣчалъ очень-спокойно:

— Послѣ лекарства вамъ нужно гулять часъ времени; а вы

220

всего только полчаса изволили гулять, сударь... такъ не угодно ли...

— Любезный дядюшка, я... началъ-было прiѣзжiй племянникъ, на котораго внезапно упалъ строгiй и загорѣвшiйся взглядъ старика.

— Негодные! завопилъ старикъ слабымъ голосомъ. — Да подождете ли вы? прибавилъ онъ, обращаясь къ Валентину. — Замучить, чтó ли, ты меня хочешь? Дался я имъ больной! Да съ чего ты взялъ, что я боленъ? Здоровёхонекъ, батюшка!

Потомъ, какъ-будто его чтò-то кольнуло, онъ вдругъ обратился къ Гришѣ и произнесъ съ ѣдкою насмѣшкою:

— Это все вы, сударь, проказите, слухи обо мнѣ разные распускаете — ждете, авось, дядя-то свалится...

— Да чтó вы, папá, раскричались? вступилась за всѣхъ Софья, которая въ подобныя минуты добровольно дѣлалась громоотводомъ старческаго гнѣва. — Чтó вы это? Сердится на всѣхъ! будто и не видитъ, что вотъ cousin Валентинъ ужь съ полчаса ждетъ случая съ вами поздороваться...

— Cousin Валентинъ! перебилъ старикъ. — Гдѣ тутъ cousin Валентинъ? Какой тутъ cousin Валентинъ? Вы, чтó ли, cousin Валентинъ? Подождите, сударь! Вамъ свой чередъ; а сначала вы, сударыня-прыгунья: гдѣ это вы три дня гостить изволили? Вѣдь я васъ отпустилъ на одинъ день...

— Какъ гдѣ? я была у баронессы, и вотъ, вамъ же на зло, было превесело.

— Вотъ, посмотрите! Вѣчное противорѣчiе! Вы, сударыня...

— Да обо мнѣ-то довольно, перебила его Софи´, грацiозно качая головкой и уже догадавшись, что старикъ споритъ съ ней теперь болѣе изъ дилеттантизма, чѣмъ съ-сердцовъ. — Обо мнѣ довольно, папá, а вотъ здѣсь cousin Валентинъ, передъ которымъ вы кругомъ виноваты. Намъ вдвоемъ было тогда тáкъ весело, а ему вздумалось его прогнать, выжить! Отказалъ ему въ чемъ-то, ужь я тамъ не знаю, чтó онъ у васъ просилъ! И вы послѣ этого не виноваты?

Старикъ повернулся на креслѣ и сказалъ ей строгимъ голосомъ, въ которомъ, однакожь, звучало тàкъ много шутки, что постороннiй не зналъ бы, кáкъ принять слова его — за выраженiе гнѣва или милости. Но Софи´ давно уже прiучила своего папашу, кáкъ она его называла, къ подобнымъ спорамъ и очень-хорошо знала, что папаша любитъ эти споры, любитъ коротать ими долгое время, и потому имѣетъ обыкновенiе придираться къ ней, злить ее, чтобъ только вызвать ее на отвѣты.

Итакъ, повернувшись къ ней лицомъ и сурово взглянувъ на нее, онъ сказалаъ:

— Довольно, сударыня! Извольте сейчасъ идти въ свою комнату, да за пяльцы, слышите ли, за пяльцы!

— Хорошо, я уйду, отвѣчала она не трогаясь съ мѣста и непереставая

221

суетиться около чайнаго стола: — А чаемъ-то кто же васъ напоитъ?

— Кóзырь, Гриша, кто-нибудь... Ступайте, сударыня, ступайте...

— Идти? хорошо же, я уйду!

— И прекрасно.

Она остановилась посереди комнаты.

— Такъ идти? снова спросила она.

— За пяльцы, шалунья, за пяльцы!

Она бросилась къ дверямъ, отворила ихъ и сказала уже на самомъ порогѣ:

— Только незабудьте сказать тому, кто вамъ чай наливать будетъ, чтобъ не дѣлали крѣпкаго, а то съ вами опять припадокъ будетъ.

— Хорошо, хорошо, прощайте!

— Прощайте, папаша! болѣе пропѣла, чѣмъ сказала Софи´, исчезая за дверью; но не прошло и секунды, не успѣлъ старикъ повернуться на своемъ камышевомъ креслѣ, какъ ея свѣженькое личико снова проглянуло сквозь полуотворенную дверь.

— Такъ за пяльцы, папаша? спросила она.

— За пяльцы, сударыня, за пяльцы!

— Такъ вотъ не пойду же! отвѣчала она, съ веселымъ смѣхомъ возвращаясь на свое мѣсто и снова принявшись за чай.

Гриша захохоталъ; Валентинъ, стоявшiй все это время поодаль, не могъ удержаться отъ улыбки, припомнивъ, что три года тому назадъ такiя сцены повторялись почти ежедневно — въ этомъ отношенiи Софи´ мало измѣнилась: такая же спорщица, такой же балованный ребёнокъ, какъ и прежде. Но дядя, Боже мой! кáкъ измѣнился дядя! Вмѣсто прежняго вѣчно-румянаго, вѣчно-бодраго, вѣчно-веселаго, вѣчно-болтливаго старика, теперь на томъ же самомъ камышевомъ креслѣ, передъ тѣмъ же самымъ чайнымъ столомъ, сидѣла какая-то капризная развалина. Сцены, подобныя описанной, разъигрывались почти каждый день въ барскомъ домѣ села Прiютина и развлекали больнаго старика; Софи´ служила ему игрушкой, правда очень и очень-любимой, но все же игрушкой. Хорошо, что это ей ничего не стòило: веселая и рѣзвая отъ природы, дѣтски-наивная, несмотря на восьмнадцать лѣтъ, она рада была играть хоть цѣлый день съ кѣмъ бы то ни было — съ мохнатой дворняшкой, съ котёнкомъ, съ козою, съ своимъ другомъ баронессой, или съ старикомъ Блекловымъ. За это старикъ любилъ ее безъ памяти и отъ нея одной сносилъ противорѣчiя и даже вызывалъ ее на нихъ, чтобъ только подольше продержать ее около себя и какъ-нибудь скоротать длинное время.

— Ну, чего вы, сударь, смѣетесь? сказалъ вдругъ старикъ хохотавшему племяннику. — Смѣшно вамъ, что она любитъ старика слабаго, что ей весело съ старикомъ, что не покидаетъ она его, какъ другiе... Съ нея, сударь, примѣръ берите...

222

— Да чтó это вы, папаша, какой злой сегодня? перебила его Софья, ласкаясь къ нему: — ко всѣмъ придираетесь, засмѣяться нельзя. Messieurs, давайте плакать!

— Дядюшка подумаетъ, что мы его хоронимъ, сказалъ съ досадою Гриша.

Старикъ нахмурилъ брови, а Софья бросила на Гришу такой сердитый, такой недовольный взглядъ, что, казалось, говорила ему: «Охота вамъ сердиться; не можете простить старику маленькаго каприза». Чтобъ сколько-нибудь ослабить въ старикѣ тяжелое впечатлѣнiе, она снова принялась за Валентина.

— Чтò жь вы стоите тамъ, cousin, и не подойдете къ папашѣ; скажите-ка, чтó вы тогда такое надѣлали? Папаша, чтò онъ тогда просилъ у васъ?

— Много знать будешь, скоро состарѣешься, отвѣчалъ старикъ.

— Охъ, пускай состарѣюсь! Ну, мнѣ хочется состарѣться, мнѣ страхъ-хочется знать, чего ему хотѣлось. «Ужь вы надѣйтесь», прибавила она, обращаясь къ Валентину: «я сама попрошу.»

— Молчи! закричалъ на нее старикъ.

— Опять сердиться! Сколько разъ повторять вамъ, что это вамъ вредно? Послушайте, папà!

— Ну? пробормоталъ нéхотя старикъ.

— Не откажите ему... Да нѣтъ же, не махайте головой, принялась упрашивать она протяжнымъ голосомъ: — онъ такой добрый, онъ стòитъ этого! Ну, чтó же? Да полно же вамъ головой-то махать! прибавила она съ досадой. — Ну, кузéнъ, подойдите сюда; дядюшка такой добрый, соглашается…

— Перестанешь ли ты, баловница? произнесъ на этотъ разъ съ серьёзнымъ неудовольствiемъ Блекловъ.

— Ну ужь... вы опять за старое!..

— Соничка, дружочекъ, прошу тебя, сказалъ старикъ: — уйди отъ насъ, оставь насъ однихъ, а я здѣсь подумаю... нужно, другъ мой!

— Хорошо, я уйду; только смотрите, вести себя какъ слѣдуетъ!

Сказавъ это, она поцаловала старика и юркнула изъ комнаты.

— Adieu, messieurs, пропѣла она на порогѣ: — черезъ полчаса я явлюсь къ вамъ съ баронессой.

При имени баронессы старикъ живо повернулся къ двери, привсталъ съ своихъ креселъ и произнесъ съ неподдѣльнымъ испугомъ:

— Кáкъ? чтó! Постой, постой вертушка! Кáкъ баронесса?

Но Софьи уже не было въ комнатѣ. За нее отвѣчалъ ему Гриша, что баронесса уже полчаса какъ прiѣхала вмѣстѣ съ Софьей Михайловной и что онъ видѣлъ ее въ саду вмѣстѣ съ Адамомъ Адамовичемъ.

— Съ Адамомъ Адамычемъ, повторилъ старикъ, и нижняя губа его замѣтно дрожала. — Такъ она будетъ сюда?

223

— Чтó съ вами, дядюшка? спросилъ съ участiемъ Гриша: — успокойтесь, выпейте холодной воды...

— Э полно, братецъ, ничего! отвѣчалъ съ сердцемъ старикъ, вообще нелюбившiй, когда въ немъ некстати принимали участiе. — Стыдно, сударь, подглядывать за дядей! Тебѣ все мерещится такое... ужь не говори, братецъ! Козырь! нельзя ли, братецъ, кáкъ бы того... да когда же будетъ баронесса?

Сказавъ это, онъ испуганнымъ взглядомъ посмотрѣлъ на присутствовавшихъ и замѣтивъ, что Гриша въ эту минуту о чемъ-то тихо говорилъ съ Кòзыремъ, вспылилъ еще болѣе.

— Чтó вы тамъ шепчетесь, сударь? закричалъ онъ рѣзкимъ, разбитымъ голосомъ. — Кому это вы продаете дядю-то? Чтó вы тамъ еще выдумываете? Дà чтó я, въ-самомъ-дѣлѣ не въ своемъ умѣ, чтò ли?.. А вы, гдѣ вы тутъ? да гдѣ жь онъ? продолжалъ онъ, кряхтя и ворочась на стулѣ и ища глазами Валентина, который, усѣвшись въ уголку, перелистывалъ какую-то книгу. — Чтó вы тамъ дѣлаете?

— Ничего, дядюшка, отвѣчалъ Валентинъ, почтительно подходя къ нему.

— Ничего... продолжалъ насмѣшливо старикъ, устремивъ на него свои красные глаза. — Позвольте васъ объ одномъ спросить, зачѣмъ вы сюда пожаловали?

— Ужь полчаса я жду позволенiя объяснить вамъ...

— Полчаса! перебилъ его дядя, завертѣвшись на креслѣ. — Ужь полчаса прошло! Кòзырь, чаю! Чаю, мошенникъ! Слышишь, полчаса прошло!

Беззубый каммердинеръ бросился къ самовару, а Валентинъ между-тѣмъ въ весьма-почтительныхъ выраженiяхъ и стараясь казаться какъ-можно хладнокровнѣе, изложилъ дядѣ, что онъ прiѣхалъ просто повидаться съ нимъ, что онъ соскучился по мѣстамъ, которыя такъ давно оставилъ, и что онъ надѣется на позволенiе любезнаго дядюшки погостить въ Прiютинѣ нѣсколько дней, по-крайней-мѣрѣ.

Старикъ слушалъ внимательно, то потупляя глаза, то поднимая ихъ на племянника, и когда тотъ кончилъ, спросилъ его съ прежнимъ недовѣрчиво-насмѣшливымъ видомъ:

— Видно профинтились, сударь?

— Дядюшка, я всегда желалъ быть богатымъ, отвѣчалъ племянникъ твердо и пристально глядя на дядю: — но въ эту минуту, глядя на васъ, признаюсь, я уже не тáкъ сильно этого желаю...

— Э... э, племянничекъ! протянулъ дядя: — у тебя все тотъ же вѣтерокъ въ головѣ-то... того... не желать быть богатымъ!..

— По-крайней-мѣрѣ, дядюшка, продолжалъ Валентинъ хладнокровнѣе и почти раскаяваясь, что высказалъ такую златохульную мысль: — вы припомните, что три года тому назадъ, разставаясь съ вами — я не хочу себя оправдывать, тогдашнее поведенiе мое было безразсудно, и я охотно сознаюсь въ этомъ — что три года

224

назадъ я обѣщалъ вамъ никогда не утруждать васъ просьбами о деньгахъ. Я сдержалъ свое обѣщанiе...

— А я сдержу свое, племянничекъ, будь покоенъ, отвѣчалъ старикъ, захохотавъ и закашлявъ вмѣстѣ, и застегивая сюртукъ, какъ-будто показывая этимъ, что денежки тутъ у него, на груди, и что не откроетъ онъ этой золотой груди для своего племянника.

Валентинъ сухо отвѣчалъ, что онъ никогда въ этомъ не сомнѣвался.

Наступило минутное молчанiе. Старикъ сидѣлъ, потупивъ глаза и шевеля губами, какъ-будто какая-то тайная мысль за живое задѣла его; Валентинъ стоялъ передъ дядею и выжидалъ, чтò будетъ, рѣшившись быть какъ-можно осмотрительнѣе въ отвѣтахъ и, главное, ни въ чемъ не оправдываться.

— А не желалъ ли я тебѣ прежде счастiя? началъ вдругъ ни съ того, ни съ другаго старикъ, котораго, повидимому, сильно занялъ разговоръ этотъ. Огорчило ли его сильно тогдашнее поведенiе племянника и эта горечь поднялась теперь съ мутнаго дна его воспоминанiй, или вслѣдствiе старческой привычки долго и пространно болтать о самомъ-себѣ и о своихъ благодѣянiяхъ, только дядюшка Семенъ Семеновичъ сталъ говорить не совсѣмъ-хладнокровно. А не желалъ ли я тебѣ прежде счастiя? не я ли способствовалъ твоему образованiю? не я ли открылъ тебѣ бездну дорогъ къ жизни вѣрной, солидной? А ты занялся, Богъ-знаетъ чѣмъ, выбралъ Богъ-знаетъ чтò!

Онъ утеръ платкомъ нижнюю губу и взглянулъ на племянника, какъ-будто ожидая отъ него отвѣта.

— Я думалъ предаться искусству, дядюшка, отвѣчалъ тотъ съ чуть-замѣтною иронiею въ голосѣ.

— Хе, хе, хе! Кáкъ увѣренъ въ себѣ этотъ народъ! Артисты, художники, искусники! продолжалъ онъ посмѣиваясь. — Всѣ вы дѣла не разумѣете! Душа ты моя! Думаешь, что коль дядѣ стукнуло пятьдесятъ (дядюшка лгалъ: ему было больше) такъ онъ и изъ ума выжилъ? Знаю я, братецъ, чтò такое искусство. Видалъ я много людей, у которыхъ въ молодости заиграетъ фантазiя, вотъ и пошелъ мечтать, да мечтать; съ-молоду раздражилъ себѣ нервы: сердце мягко, нервы слабы — ну, и нижетъ стишонки. Но чувствовать — не понимать, понимать — не разумѣть, не создавать! Лѣзутъ впередъ! подумаешь, за облака уйдутъ, а глядь и споткнулись о первый камень.

— Много правды въ словахъ вашихъ, дядюшка, лаконически отвѣчалъ племянникъ.

— Сознаешься? воскликнулъ съ торжествующимъ видомъ дядюшка: — слушай-ка, братец! Будетъ время, опадутъ золотые цвѣточки, разочаруешься! Скажешь, правъ былъ дядя-старикъ! — Вотъ хоть ты, братецъ, женился на старухѣ — зачѣмъ?

225

— Отъ долговъ, дядюшка, отвѣчалъ по-прежнему изъ угла Гриша.

— А ты, мой желанный, въ поэты пошелъ, артистомъ сталъ! Пройдетъ времечко, чего добраго и самъ увѣришься, что не блажишь, что и въ-самомъ-дѣлѣ артистъ; а влѣзетъ въ голову эта глупая мысль и гвоздемъ не выжибешь! Ахъ вы, юность моя, молодость! продолжалъ онъ, упершись руками въ колѣни и насмѣшливо глядя своими красными глазами на племянниковъ, т.-е. на одного племянника, потому-что Гриша никакъ не могъ разстаться съ диваномъ. — Чтó около старика-то теперь? Зачѣмъ пришли? Хочется къ рукамъ прибрать, а? Ждете, вотъ свалится? Да вотъ нѣтъ же вамъ! не удастся, голубчики. Проживу, судари мои, долго проживу, по-маленьку! Васъ переживу, дорогiе!

— Да живите–себѣ, сколько хотите, дядюшка! отвѣчалъ, нисколько не обидѣвшись, Гриша, почему можно было заключить, что упрекъ этотъ былъ не разъ уже имъ слышанъ. — Живите-себѣ, сколько хотите, кто вамъ мѣшаетъ? Ужь вы разъ отъ меня отступились, ну такъ и Богъ съ вами! Теперь я отъ васъ не завишу. А должишки-то вы же заплатите.

— И не думай, мой ангелъ! подхватилъ старикъ, чуть не поперхнувшись: — кричи теперь, покуда кричится! Вотъ увидишь, какъ согнетъ тебя въ три дуги, запоешь про другое. О! всѣхъ бы я васъ!..

— Да въ ваши-то годы лучше ль живали, дядюшка? спросилъ Валентинъ.

— Въ наши-то годы? заговорилъ старикъ, и рѣчь его, насмѣшливая и холодная, внезапно разогрѣлась какимъ-то грустнымъ чувствомъ, и онъ какъ-будто съ сожалѣнiемъ устремилъ усталый взоръ свой на племянниковъ. — Въ наши-то годы? Вотъ у нихъ вѣчный вопросъ, вѣчная пѣсня! Охъ, дайте мнѣ молодость! Охъ, друзья мои, грустно дожить до старости!

Старикъ говорилъ это голосомъ тихимъ и грустнымъ; красные глаза его блуждали по комнатѣ, ни на чемъ не останавливаясь, какъ-будто онъ хотѣлъ заглянуть внутрь самого-себя, или какъ-будто не племянники были теперь передъ нимъ, а столпились около него блѣдные призраки прожитыхъ дней, и онъ боится взглянуть имъ прямо въ помертвѣвшiя лица. Валентинъ съ сожалѣнiемъ посмотрѣлъ на дядю, но Гриша, привыкшiй уже къ дядюшкинымъ рѣчамъ, сѣлъ поприличнѣе на диванѣ и спросилъ старика, какъ о чемъ-то весьма-обыкновенномъ:

— Чтó это съ вами, дядюшка, кáкъ вы говорите! Ужь не влюбились ли вы?

— Пострѣлъ окаянный! пробормоталъ старикъ, и потомъ какъ-будто вдумываясь въ слова эти, прибавилъ: — влюбиться! влюбиться!

— А пошаливали, дядюшка, съ-молоду?

226

— Кáкъ не пошаливать! отвѣчалъ онъ такъ же спокойно и какъ-будто самъ-про-себя. — А чтó взялъ, ровно ничего!

И онъ снова задумался и снова зашевелилъ губами.

— Вамъ бы, дядюшка, годковъ тридцать съ плечъ, да и опять... Да вотъ и баронесса.

— Гдѣ? спросилъ онъ, приподнявшись съ креселъ и какъ-бы выходя изъ задумчивости. — Гдѣ ты ее видѣлъ?

— Кажется, я не ошибся: она шла по террасѣ, отвѣчалъ Гриша: — да вотъ она проходитъ.

И въ-самомъ-дѣлѣ на террасѣ, или на галдареѣ, какъ называлась она въ Прiютинѣ, мелькнуло розовое платье.

Старикъ совершенно растерялся, завертѣлся, закряхтѣлъ и сталъ въ-торопяхъ подбирать распахнувшiяся полы своего домашняго сюртука, бормоча чтó-то про себя и безпрестанно оглядываясь на дверь. Потомъ, бросивъ полы на произволъ ихъ собственной тяжести, онъ протянулъ руки, чтобъ опереться на кого-нибудь и уйдти къ себѣ въ кабинетъ. Тутъ очень-кстати подвернулся ему Кòзырь съ подносомъ, на которомъ стояла чашка съ чаемъ: подносъ полетѣлъ въ сторону, чашка въ другую, старикъ взбѣсился, закричалъ, сталъ говорить, что его поднимаютъ нà смѣхъ, послалъ племянниковъ прочь отъ себя, и пошатываясь и покрякивая, при помощи Гриши, кое-кáкъ дотащился до своего кабинета и скрылся за его таинственною дверью.

Кóзырь со всѣхъ ногъ бросился за Адамомъ Адамовичемъ, и баронесса съ Софьей, вошедши въ комнату, нашли въ ней одного Валентина.

— Чтò сдѣлалось съ папашей? былъ первый вопросъ встревоженной вѣтренницы, и когда Валентинъ въ короткихъ словахъ разсказалъ ей, кáкъ все было, она прямо бросилась въ кабинетъ, и, кажется, еслибъ ея не пустили туда, она ворвалась бы насильно.

Вслѣдъ за нею черезъ залу пробѣжали Адамъ Адамовичъ, потомъ Кòзырь. Оба они скрылись въ кабинетѣ. Черезъ минуту вся дворня уже знала, что съ бариномъ случился припадокъ.

ГЛАВА IV.

Положительный юноша, оставшись наединѣ съ баронессой, ощутилъ, къ величайшей своей досадѣ, сильное сердцебiенiе и нѣкоторое сжатiе въ горлѣ, похожее на то, которое ощущаетъ слабая человѣческая натура при приближенiи или при ожиданiи какой-нибудь опасности. Опасность эта, впрочемъ, еще никогда не являлась въ такомъ плѣнительномъ, въ такомъ розовомъ видѣ, какъ теперь явилась она передъ смущеннымъ молодымъ Блекловымъ. Въ самую лучшую пору ихъ знакомства онъ не видалъ баронессы прекраснѣе и обворожительнѣе теперешняго. Нѣсколько мѣсяцевъ

227

спокойной и беззаботной деревенской жизни, чистый, здоровый воздухъ, безмятежный сонъ, частыя прогулки совершенно прогнали городскую усталость съ ея черныхъ, ласковыхъ глазъ, налили ихъ какою-то чудною искристой влагою, а нѣсколько-осунувшiяся щеки округлили такою крѣпкою и, вмѣстѣ, нѣжною полнотою, расцвѣтили такимъ ровнымъ, яркимъ румянцемъ, что Блеклову показалось, будто и самое время было подчинено этой женщинѣ. Проходя по террасѣ, она сорвала густую вѣтку красной фуксiи и какъ-попало воткнула ее въ свои черные, блестящiе волосы, и съ этой фуксiей, и съ этими волосами, и съ своимъ легкимъ розовымъ платьемъ, производившимъ хрупкiй, чуть-слышный, но какъ музыка прiятный для молодаго уха шелестъ, она была соблазнительно-прекрасна и многихъ заставила бы позавидовать молодому Блеклову.

Они были давно знакомы другъ съ другомъ. Вскорѣ послѣ ссоры съ дядей, Блекловъ встрѣтилъ ее въ первый разъ на одномъ интимномъ вечерѣ въ Петербургѣ, куда, т.-е. на вечеръ, былъ введенъ онъ однимъ интимнымъ же своимъ прiятелемъ. Незнавшiй еще свѣта, съ рѣчью, то тихою и скромною, то жаркою и стремительною, онъ былъ совершенно-новъ въ обществѣ, въ которомъ весь этотъ жаръ, вся эта робость, всѣ эти рѣзкiя рѣчи были неприняты. Мужчинамъ и старымъ и молодымъ, знающимъ свой свѣтъ, какъ свои пять пальцевъ, онъ крайне не понравился: всѣ они назвали его заносчивымъ. Женщины, были къ нему снисходительнѣе и слушали его съ участiемъ. Нѣкоторыя изъ нихъ пригласили его на свои вторники, понедѣльники, середы: въ томъ числѣ и баронесса. Между ними началось знакомство, какое обыкновенно бываетъ между покровительствующею молоденькой женщиной и покровительствуемымъ молодымъ человѣкомъ. Она умѣла ввести его во всѣ домы, гдѣ была сама принимаема, и въ нѣсколько мѣсяцевъ тàкъ выправила его, что трудно было узнать недавняго провинцiала подъ изящною одеждою свѣтскаго человѣка. Блекловъ былъ страстно влюбленъ въ нее, и между-тѣмъ уже начиналъ ощущать то ѣдкое чувство оскорбленнаго самолюбiя, какое вызывается и сознанiемъ собственной незначительности, чтобъ не сказать ничтожество, и сознанiемъ превосходства въ любимой женщинѣ, особенно если эта женщина une maitresse femme, какъ говорятъ Французы, или бой-баба, какъ говоримъ мы, Русскiе. Послѣ перваго опьянѣнiя страсти, онъ не могъ не замѣтить, что если и не всегда, то по временамъ онъ, служилъ ей чѣмъ-то въ родѣ игрушки, какимъ-то страннымъ препровожденіемъ времени. Потомъ въ одно прекрасное лѣтнее утро, онъ никакъ не доискался своей воли: она пропала, ея болѣе не было у него. Эта пропажа сильно его обезпокоила: чтобъ отъискать ее, онъ позволилъ себѣ нѣкоторыя развлеченія, нѣкоторые невинные холостые обѣды, нѣкоторые безвредные холостые балы... Но онъ разсчитывалъ, какъ говорится,

228

безъ хозяина, или, лучше-сказать, безъ хозяйки: баронесса увезла его лечить въ свою саратовскую деревню, и тамъ-то подъ сѣнью липъ густыхъ, березъ развѣсистыхъ и жидкихъ, дубовъ зеленорукихъ онъ еще болѣе стосковался по свободѣ. Слабый характеръ его бился и корчился подъ обаянiемъ деспотической любви этой женщины: все дѣлалось, все совершалось по ея собственной волѣ. Сперва онъ пересталъ писать къ ней стихи, хотя она попрежнему продолжала звать его своимъ поэтомъ; потомъ имъ овладѣла самая щекотливая раздражительность. У него недостало характера спокойно и прямо разойдтись съ этою женщиною, и онъ, какъ всѣ слабыя натуры, началъ медлить, выжидать; онъ сдѣлался придирчивъ и капризенъ, какъ большой ребенокъ, и всего болѣе выводила его тогда изъ терпѣнья кротость баронессы, съ какою принимала она его выходки, ея участiе къ нему, ея ухаживанiя за нимъ. Ему хотѣлось бы хорошенькой ссоры, хоть маленькой истерики, хоть капельки слезъ — а баронесса была тáкъ ровна въ обращенiи съ нимъ, тáкъ великодушна къ его капризамъ; ему хотѣлось бы, чтобъ она хоть разъ была такою же слабою, такою же обыкновенною, какъ онъ — а она была тáкъ добра къ нему, тáкъ ласково просила у него прощенiя...

Онъ сталъ ненавидѣть ее; наконецъ знакомство ихъ кончилось тѣмъ, что онъ тихонько, ночью ускакалъ на первую станцiю, взялъ тамъ почтовыхъ лошадей и отправился прямо въ Петербургъ. Онъ просто-зà-просто бѣжалъ отъ нея. Онъ никогда не могъ вспомнить объ этомъ безъ того, чтобъ краска стыда не выступила на его щеки.

Нèчего и говорить, что въ свѣтѣ совершенно не знали объ этомъ: баронесса была не такая женщина, чтобъ некстати открывать свои карты.

Вотъ въ нѣсколькихъ словахъ исторiя ихъ знакомства, и вотъ почему, оставшись наединѣ съ баронессой, онъ ощутилъ сильное сердцебiенiе и нѣкоторое сжатiе въ горлѣ. Со времени его смѣшнаго побѣга, оба они до-сихъ-поръ еще ни раза не видались.

Но сердцебiенiе и сжатiе въ горлѣ оказались совершенно-напрасными. Баронесса съ первыхъ словъ умѣла возвратить его къ тому спокойствiю духа, которое тáкъ необходимо для положительнаго юноши. Ни полусловомъ, ни полувзглядомъ, ни полуулыбкою она не намекнула ему о прошломъ. Она даже забыла и его заставила забыть упомянуть о неожиданности ихъ встрѣчи, о томъ, что, вѣроятно, онъ не думалъ встрѣтить ее въ домѣ дяди, и что она еще менѣе надѣялась на такое неожиданное свиданiе. Обо всемъ этомъ не было и помина. Она заговорила съ нимъ о своихъ дѣлахъ: у ней здѣсь полны руки хлопотъ съ-тѣхъ-поръ, какъ сгорѣло ея Суслово — сельцо въ пяти верстахъ отъ Прiютина; она принуждена тягаться съ однимъ неугомоннымъ сосѣдомъ, причемъ чрезвычайно-много помогаетъ ей его милый, добрѣйшiй дядюшка; она очень-дружна съ маленькой мамзель

229

Софи’, и маленькая мамзель Софи’, своею рѣзвостью, наивностью и кротостью напоминаетъ ей ея собственные молодые годы; она слышала, что онъ былъ за границей, она сама провела тамъ когда-то и гдѣ-то два года; чтò тамъ? кáкъ тамъ? итакъ далѣе, и такъ далѣе. Не прошло пяти минутъ, и сердцебiенiя и сжатiя въ горлѣ какъ не бывало. Молодой Блекловъ, стоя у окна, говорилъ съ ней какъ въ лучшую пору ихъ знакомства.

Вскорѣ вышелъ изъ кабинета Адамъ Адамовичъ и объявилъ, чтò все ничего, пустое, вздоръ, припадка никакого не было, что все это не «иное чтó есть, какъ геморроидальное напряженiе», соединенное съ какимъ-то еще мудренымъ латинскимъ словомъ.

— Чтò это, право, сталось съ дядюшкой? замѣтилъ молодой Блекловъ: — былъ такой здоровый, бодрый старикъ...

— Дà, чтó-то вдругъ сталъ хворать, отвѣчала баронесса. — Съ мѣсяцъ или два тому... вѣдь съ мѣсяцъ, докторъ?

— Ныньче сорокъ-первый день, Елена Яковлевна, сказалъ, ударяя по всѣмъ гласнымъ и согласнымъ Адамъ Адамовичъ.

— Такъ вотъ ныньче сорокъ-первый день, повторила съ улыбкою болѣе во взглядѣ, чѣмъ на губахъ, баронесса: — какъ мой добрый и почтенный сосѣдъ сталъ чувствовать себя не тáкъ здоровымъ. Вы ужь себѣ какъ хотите, а поставьте моего веселаго старичка на ноги... Мы васъ не удерживаемъ, Адамъ Адамычъ; ваше присутствiе тамъ нужнѣе, и потому я васъ гоню безъ церемонiи.

Тонкая улыбка змѣйкой пробѣжала по тонкимъ губамъ Адама Адамовича, и онъ, замѣтивъ, что Елена Яковлевна почему-то очень-милостива, засеменилъ къ кабинету и исчезъ за его таниственною дверью.

Вслѣдъ за докторомъ выпорхнула изъ кабинета вѣтреная Софи’ и, увидѣвъ своего друга въ такомъ интимномъ разговорѣ съ прiѣзжимъ кузéномъ, остановилась середи комнаты, выразивъ всею своею жиденькою особою самое искреннее, самое откровенное удивленiе.

— Кàкъ же это вы безъ меня... познакомились? вскричала рѣзвая дѣвушка, вытаращивъ на нихъ свои большiе голубые глазки.

— А вотъ какъ видишь, отвѣчала ей засмѣявшись баронесса, между-тѣмъ какъ Блекловъ, перенося взглядъ съ одной на другую, не могъ удержаться отъ нѣкоторыхъ сравненiй:

— А я-то, продолжала удивляться Софи’: — я-то ухаживала, ухаживала за папашей и все думала, кàкъ же я васъ однихъ оставила и не отрекомендовала другъ другу... Да ты знаешь ли, ктó онъ? прибавила она, обратившись къ баронессѣ.

— Твой кузèнъ, мсьё Блекловъ, Валентинъ Александрычъ.

— А вы, кузéнъ, знаете... ктó она?

— Елена Яковлевна Роненбергъ, отвѣчалъ кузéнъ.

— Кáкъ же это тáкъ? снова залепетала вѣтреная Софи’. — Кто жь васъ познакомилъ? Ужь вѣрно этотъ несносный Адамъ Адамычъ? Онъ всегда суется не въ свое дѣло. Онъ?

230

— Нѣтъ, не онъ, отвѣчала баронесса.

— Точно не онъ? Такъ кто же?

— Никто.

— А-а-а! протянула Софи’. — Такъ вы вѣрно были прежде знакомы?

— Насилу-то догадалась! Какая она милочка! сказала баронесса, притягивая ее къ себѣ и цалуя въ раскраснѣвшуюся щечку: — не-правда-ли, мсьё Блекловъ, что она все-еще ребёнокъ, какъ и три года назадъ?

И она еще разъ поцаловала ее.

— Ахъ, кáкъ это мило! кáкъ это хорошо, что вы уже знакомы другъ съ другомъ! продолжала восторженная дѣвушка. — Кáкъ теперь будетъ у насъ весело! Не правда ли, Леночка?

И вдругъ при этомъ вопросѣ ея маленькое, свѣженькое личико выразило снова удивленiе, но удивленiе холодное, принужденное, несвойственное такому открытому, свѣтлому личику, удивленiе, какъ-будто родившееся отъ мысли непрiятной, горькой, тягостной.

— Кàкъ же это, Леночка? сказала она голосомъ нетвердымъ и полнымъ волненiя: — кáкъ же это? Я тебѣ такъ часто говорила о кузéнѣ Валентинѣ, и ты...

— И я ни раза не сказала тебѣ, что съ нимъ знакома?

— Ну, дá, отвѣчала Софи’, пристально глядя на нее. — Какая же ты... не откровенная!

— А ты, Софи’... какая ты подозрительная! Спроси у мсьё Блеклова, онъ тебѣ скажетъ, почему я никогда не говорила тебѣ о немъ.

Софи’ перенесла свой невинный взглядъ на мсьё Блеклова, который вовсе не ждалъ такого оборота. Однако, кое-кáкъ, онъ отвѣчалъ, что, имѣвъ удовольствiе видѣть баронессу, раза три, или четыре, не болѣе, онъ никакъ не смѣлъ надѣяться, чтобъ его имя осталось у нея въ памяти; стало-быть, и проч.

— Ну, вотъ, видишь? сказала баронесса, обращаясь къ Софи’, которая съ дѣтскою радостью принялась цаловать своего невиннаго друга. — И точно, ваше имя ускользнуло у меня изъ памяти, мсьё Блекловъ; я такъ рѣдко имѣла удовольствiе васъ видѣть въ Петербургѣ, раза три или четыре, кажется?

— Кажется, тàкъ, отвѣчалъ Блекловъ, принимая на себя серьёзный видъ.

— И мы тàкъ мало говорили съ вами? Тáкъ вѣдь, мсьё Блекловъ?

— Почти ничего не говорили, отвѣчалъ чрезвычайно-сухо Блекловъ.

— За то теперь наговоритесь! весело закричала Софи’. — Вы кузèнъ, не смотрите на папашу: онъ боленъ, ему простительно. Вы совсѣмъ оставайтесь у насъ. Ужь мы съ Леночкой все обдѣлаемъ, уговоримъ папá: онъ помирится съ вами.

231

Сказавъ это, она вся загорѣлась пламеннымъ желанiемъ утащить ихъ обоихъ куда-то и зачѣмъ-то — кажется, посмотрѣть ея новую одноколку, выписанную нарочно изъ Москвы, или, можетъ-быть, побѣгать по саду и пощипать вишень, или, пожалуй, удить рыбу на лодкѣ подъ тѣнью плакучей березы или унылой ивы... Богъ ее знаетъ... она сама еще не рѣшила хорошенько куда... а стоять на одномъ мѣстѣ страхъ-какъ несносно и скучно для такого рѣзваго маленькаго существа, какъ Софи’. Но ея баронесса собралась домой и стала натягивать перчатку, такъ-какъ съ бѣднымъ Семеномъ Семеновичемъ сдѣлалось хуже. Тутъ надо было видѣть, кáкъ засуетилась Софи’, кáкъ забѣ’гала она, кáкъ стала упрашивать своего друга, кáкъ упрашивала кузéна умолить неумолимую, и когда ничто не помогало, кáкъ юркнула она въ кабинетъ къ баловнику-папашѣ, и кáкъ черезъ нѣсколько минутъ выпорхнула она оттуда, съ торжествомъ таща за собою Адама Адамовича, который отъ лица самого Семена Семеновича, сталъ покорнѣйше просить госпожу баронессу остаться откушать въ Прiютинѣ, такъ-какъ Семенъ Семеновичъ имѣетъ сообщить ей нѣчто весьма-важное по ея дѣлу.

— Но вѣдь Семенъ Семенычъ боленъ? замѣтила баронесса.

— Э, нѣтъ! Все проходило! Онъ теперь одѣвается! отвѣчалъ Адамъ Адамовичъ, снова задавая звону всѣмъ гласнымъ и согласнымъ и лукаво взглянувъ на баронессу.

— Но чтò же значилъ этотъ припадокъ? спросила она.

— Никакого припадка не было, затрещали гласныя и согласныя: — просто, онъ увидѣлъ васъ, былъ въ шляфрокъ, захотѣлъ себя одѣвать и не могъ доходить до кабинета.

— Однимъ словомъ, всю суматоху надѣлалъ Кóзырь, сказала захохотавъ Софи’: — и ты остаешься, прибавила она цалуя своего друга.

Хорошо бы было узнать, отчего иногда, при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ и нѣкоторыхъ мужчинахъ молоденькiя женщины получаютъ такую страсть цаловаться другъ съ другомъ...

Обѣдъ прошелъ благополучно. Старикъ былъ на дiэтѣ, но сидѣлъ за общимъ столомъ. Одѣтъ онъ былъ по дачному, но очень-кокетливо: на немъ было сѣренькое, лѣтнее пальто, цвѣтной шелковый галстучекъ на шеѣ съ отложными воротничками отъ рубашки, огромный брильянтовый перстень на пальцѣ и очень-изящныя ботинки. Онъ былъ очень-милъ и веселъ за столомъ, только съ Валентиномъ не сказалъ ни полслова. За обѣдомъ рѣшено было пить чай у баронессы — ужь конечно эту мысль подала вѣтреница Софи’.

— Мы вотъ кáкъ это устроимъ, залепетала она, не принимая никакихъ возраженiй: — во-первыхъ, я поѣду въ своей одноколкѣ — надо же обновить ее — и возьму съ собой Жоржа; cousin, хотите ѣхать со мной въ одноколкѣ?.. Не трудитесь отвѣчать, потому-что

232

это уже рѣшено. Папá съ Адамомъ Адамычемъ усядутся въ коляскѣ, или въ ландò: тàкъ вѣдь, папà?

Старикъ сдѣлалъ утвердительный знакъ головою, а Адамъ Адамовичъ взялъ какой-то странный аккордъ по гласнымъ и согласнымъ, потому-что ротъ его въ эту минуту былъ полонъ индѣйкой. Онъ очень-любилъ покушать, хотя и всю жизнь свою твердилъ: дiэта, дiэта и дiэта.

— А вы? продолжала она, обращаясь къ своему другу и молодому Блеклову: — вы поѣдете, кáкъ знаете; объ васъ я не забочусь.

Баронесса отвѣчала, что она поѣдетъ верхомъ, такъ-какъ она отослала свою коляску, если только мсьё Блеклову угодно будетъ быть ея кавалеромъ. Мсьё Блекловъ, конечно, согласился, и хотя старикъ тутъ же предложилъ ей мѣсто въ своей коляскѣ, увѣряя, что Адамъ Адамовичъ ужь не останется безъ мѣста, однако баронесса ни за чтò не соглашалась лишить его необходимыхъ въ его положенiи докторскихъ пособiй, и потому было окончательно рѣшено, что она и мсьё Блекловъ отправятся верхомъ. У ней на всякiй случай, всегда готово было верховое платье, хранившееся въ гардеробѣ Софи’, точно также какъ въ Сусловѣ мамзель Софи’ во всякое время могла найдти для себя все нужное для верховой ѣзды. Частыя, бòльшею частiю непредвидѣнныя прогулки давно уже вынудили эту мѣру, и обѣ прiятельницы не могли нахвалиться своей предусмотрительностью.

Поѣхали: впереди, чтобъ избавиться отъ пыли, Софи’ съ Гришей въ одноколкѣ, въ которую была изящно, на англiйскiй манеръ, впряжена гнѣдая верховая лошадь маленькой вѣтреницы, потомъ коляска тройкой съ старикомъ-дядюшкой и Адамомъ Адамовичемъ и, наконецъ, мадамъ Роненбергъ съ молодымъ Блекловымъ на превосходныхъ верховыхъ лошадяхъ. Когда они усаживались, баронесса сказала:

— Ахъ, Боже мой! Я пригласила мсьё Блеклова и не спрошу, ѣздитъ ли онъ верхомъ?

— Не безпокойся! онъ насъ съ тобой поучитъ! отвѣчала ей Софи’, бойко прыгнувъ въ одноколку и уже щелкая своимъ длиннымъ хлыстомъ.

Мадамъ Роненбергъ знала это лучше кого другаго, и столько веселыхъ поѣздокъ, столько катанiй воскресло теперь у нихъ обоихъ въ памяти, что они невольно переглянулись. Блекловъ покраснѣлъ и отвернулся, и въ досадѣ на себя, что не выдержалъ ея взгляда, почти дерзко опять взглянулъ на нее; но уже было поздно: она садилась на лошадь и ничего не видала.

— Хорошъ кавалеръ! закричала ему насмѣшливо Софи’: — позволяетъ другимъ помогать своей дамѣ.

Блекловъ бросился-было поправить свою невнимательность и опять опоздалъ: мадамъ Роненбергъ уже бойко скакала по двору.

233

Въ досадѣ на себя и еще въ бóльшей досадѣ на свою даму, онъ рѣшился быть съ ней какъ-можно-холоднѣе.

Дорога была просёлочная, извилистая и шла бóльшею частiю лѣсами. Iюльское солнце лѣниво стояло на небѣ; серѣнькая пыль небольшими клубами, какъ дымокъ, поднималась изъ-подъ копытъ лошадей, а коляска съ одноколкой производили то жуткое, звонкое дребезжанье, какое производитъ каждый экипажъ, проѣзжая лѣсомъ: казалось, въ нихъ послѣднiй винтикъ, послѣдняя гайка перекликáлись другъ съ другомъ, начинали чтó-то кому-то разсказывать и потомъ вдругъ умолкали, когда кончался лѣсъ и встрѣчались нивы, покрытыя золотою рожью, зеленымъ колосившимся овсомъ и красноватою гречихой, надъ которой, жужжа, тяжело летали вѣскiя и цѣпкiя пчелы. Неуловимые взоромъ жаворонки рѣзво взлетали къ солнцу и недвижно стояли въ воздухѣ съ своею какъ ручей льющеюся пѣснью и потомъ, быстро какъ звѣзды, падали на вспаханный паръ и исчезали гдѣ-нибудь подъ свѣжимъ комомъ взрытой борозды. Безчисленное множество перепёлокъ одноообразно щолкали вдали и вблизи, и только кой-когда долговязый дергачъ поскрипывалъ въ овсѣ, чуя приближенiе вечера, а надъ носомъ лошадей и людей юлило и переливалось цѣлое облачко мошекъ, радуясь солнцу и жизни и предвѣщая крестьянину свѣтлое вёдро.

Сельскiе жители, освоившись съ природой, привыкли къ ея мирному творчеству и хладнокровно смотрятъ на всѣ чудеса, которыя совершаетъ она передъ ними. Но молодой Блекловъ, попавшiй въ этотъ рай жизни прямо съ петербургской дачи, съ наслажденiемъ упивался дыханiемъ умирающаго дня; даже мошки не безпокоили его.

— Какiя несносныя! сказала мадамъ Роненбергъ, опуская на свое жаркое лицо черный вуаль, изъ-подъ котораго оно еще болѣе манило къ себѣ взгляды и насильно останавливало ихъ на своихъ блестящихъ глазахъ.

— Ктó? спросилъ Блекловъ, какъ-будто очнувшись отъ сна.

— Комары, отвѣчала она: — развѣ они васъ еще не искусали?

— А ихъ здѣсь много; замѣтилъ Блекловъ, только теперь увидавъ ихъ переливающуюся тучку.

— А вы и не замѣтили! воскликнула она съ звонкимъ хохотомъ: — о чемъ же вы думали, мечтатель?

Онъ терпѣть не могъ этого стариннаго, обветшалаго слова.

— Мы отстали, замѣтилъ онъ, указывая хлыстомъ на опережавшiе экипажи.

И въ-самомъ-дѣлѣ вдали чуть виднѣлась коляска, а одноколка же исчезла за извилиною дороги.

— Да чтó-то сдѣлалось съ моимъ сѣдломъ, отвѣчала баронесса: — я того и гляжу, что грохнусь нá земь: подпруга, чтó-ли ослабла?

Она повернула въ лѣсь и, остановившись у опушки, сказала:

234

— Помогите мнѣ, мсьё Блекловъ. Никогда не поѣду впередъ безъ жокея.

И мсьё Блекловъ долженъ былъ слѣзть съ лошади, привязать ее къ дереву и ссадить мадамъ Роненбергъ нá земь. Стройная ножка, обутая въ чудный полусапожекъ, мелькнула у него передъ глазами, и когда его дама на мигъ очутилась почти въ его объятiяхъ, онъ почувствовалъ то опьяняющее ощущенiе, которое тáкъ знакомо его лѣтамъ. Онъ взглянулъ ей въ лицо, и яркiй колоритъ ея щекъ, казалось, прожегъ сквозь черный вуаль его сильно-забившееся сердце. Мадамъ Роненбергъ была обворожительно-хороша въ чорной суконной амазонкѣ, ловко обхватывавшей ея тонкую талiю и скромно-обрисовывавшей ея широкую грудь и полныя плечи, изъ которыхъ на длинной, круглой какъ огурчикъ, шейкѣ двигалась ея чудная головка. Молодой человѣкъ съ трудомъ могъ сохранить наружное спокойствiе и, хлопоча около сѣдла, въ которомъ впрочемъ все обстояло благополучно, только искоса поглядывалъ на хорошенькую ножку, надъ которою мадамъ Роненбергъ изъ кокетства, или изъ забывчивости, подняла шлейфъ своего платья нѣсколько-выше, чѣмъ слѣдовало.

— Въ вашемъ сѣдлѣ все исправно, сказалъ Блекловъ, пробуя ремни и потряхивая его за луку.

— Ну, такъ мнѣ стало-быть показалось, спокойно отвѣчала она: — на коней и маршъ!

Блекловъ усаживая ее на лошадь, еще разъ долженъ былъ хоть на мигъ подержать ее въ своихъ объятiяхъ, и полусапожокъ въ послѣднiй разъ мелькнулъ у него передъ глазами и скрылся подъ опущеннымъ шлейфомъ.

Когда они снова выѣхали на дорогу, коляски и одноколки было уже не видно, и вмѣсто того, чтобъ пуститься въ галопъ и догнать опередившихъ, мадамъ Роненбергъ поѣхала почти шагомъ.

— Я устала — коротко и ясно отвѣчала она, когда Блекловъ напомнилъ ей о томъ, что они далеко отстали.

«Это еще чтò за маневры?» подумалъ про себя молодой человѣкъ съ самодовольною улыбкою, хотя сердце его еще не переставало биться отъ волненiя, и онъ, можетъ-быть, самъ былъ немного радъ этому маневру. Оба замолчали.

А между-тѣмъ, съ каждымъ шагомъ его лошади, самолюбiе все сильнѣе и сильнѣе говорило ему, что онъ долженъ оправдать себя передъ этою женщиною въ своемъ смѣшномъ бѣгствѣ. Вспоминая прошедшее и поглядывая теперь на свою спутницу, онъ былъ не въ-силахъ постичь, кàкъ могъ онъ быть такимъ малодушнымъ капризнымъ мальчикомъ два года тому назадъ. Чего боялся онъ въ этой женщинѣ? за чтò тáкъ ненавидѣлъ ее? И когда онъ обдумывалъ, что она, можетъ-быть, считаетъ его и теперь такимъ же взбалмошнымъ, восторженнымъ ребенкомъ, какъ прежде, то такъ же какъ и тогда способнымъ подчиняться и оскорбляться этимъ подчиненiемъ, вся гордость, на какую онъ только былъ способенъ

235

поднималась въ его сердцѣ, и ему поскорѣе хотѣлось доказать ей, что она ошибается, что онъ теперь доросъ до нея. И тогда онъ почти радовался, что они ѣдутъ шагомъ, и ни раза не пришло ему въ голову, что эта самая радость, это самое нетерпѣнiе оправдаться и показать себя въ новомъ свѣтѣ, это самое бiенiе сердца суть не что иное, какъ перефразированныя прежнiя ощущенiя и желанiя, надъ которыми онъ такъ смѣется и которыя называетъ ребяческими и недостойными солиднаго человѣка.

— Неправда ли, что мы оба чрезвычайно-смѣшны въ эту минуту? сказала вдругъ съ кроткою улыбкою мадамъ Роненбергъ.

— Почему тáкъ? спросилъ Блекловъ несовсѣмъ-твердымъ голосомъ, но стараясь придать ему по-возможности самое шутливое, самое беззаботное выраженiе.

— Почему? потому-что вы смотрите на меня въ эту минуту какъ на самаго опаснаго врага своего, и вотъ, какъ палладинъ среднихъ вѣковъ — кáкъ жаль, что теперь нѣтъ палладиновъ! — вы вооружились съ головы до ногъ и ждете только вызова: я васъ вызываю, preux chevalier, и еслибъ теперь носили такiя широкiя перчатки, какъ лѣтъ пятьсотъ тому назадъ и не лѣнь было скидывать, я бросила бы вамъ свою перчатку въ эту минуту.

— Хорошо, да будетъ по-вашему, мой прекрасный врагъ... пусть я считаю васъ врагомъ своимъ, сказалъ захохотавъ Блекловъ: — и пусть поэтому я смѣшонъ, какъ вашъ preux chevalier тринадцатаго столѣтiя; но вы, почему же вы смѣшны?

— Потому-что обращаю на вражду вашу больше вниманiя, нежели сколько бы слѣдовало,отвѣчала баронесса, и въ ея голосѣ не было нисколько насмѣшки, или горечи: онъ звучалъ какою-то грустною откровенностью, доходившею прямо къ сердцу, и былъ такъ знакомъ Блеклову, что онъ невольно вздрогнулъ, снова услышавъ его. Впрочемъ онъ сейчасъ же подавилъ въ себѣ это волненiе и отвѣчалъ ей по-прежнему шутливо:

— Благодарю васъ... если вы врагъ, то врагъ самый откровенный, и съ вами нéчего опасаться засадъ и всѣхъ...

— Не обижайтесь, Валентинъ, прервала она его: — дá, я смѣшна потому, что обращаю на вражду вашу болѣе вниманiя, чѣмъ сколько бы слѣдовало — и вотъ у меня развязываются ремни, лопаютъ подпруги, я вдругъ устаю до изнеможенiя, къ великой досадѣ вашего дядюшки и сердечному безпокойству моей добренькой Софи’, которая вѣроятно стои’тъ теперь на моемъ крыльцѣ и ждетъ насъ не дождется... Все это могло бы случиться завтра, послѣ-завтра, черезъ недѣлю...

— Такъ стало-быть ремни, подпруга и ваша усталость... сказалъ-было, не выдержавъ своей роли, Блекловъ.

— Конечно, отвѣчала улыбаясь мадамъ Роненбергъ: — о, я еще не сдѣлалась трусихой и не устаю тáкъ скоро!.. Ну, не смѣшно

236

ли это... въ мои лѣта? прибавила она, помолчавъ и съ самою кокетливою нерѣшительностью.

Блекловъ взглянулъ на нее въ недоумѣнiи: слова ея давно уже пробили себѣ путь къ его сердцу и растравляли въ немъ забытыя раны, забытыя воспоминанiя. Онъ каждую минуту готовъ былъ отвѣчать ей подъ-ладъ къ ея тону и голосу; но все-еще какое-то тайное недовѣрiе остерегало его, и онъ отвѣчалъ по-прежнему шутливо и беззаботно:

— Я начинаю васъ не на-шутку бояться... Изъ всѣхъ враговъ... вы видите, я говорю въ вашемъ тонѣ, въ смыслѣ вашего предположенiя... изъ всѣхъ враговъ вы, по-моему, самый опасный, потому-что являетесь въ видѣ дружбы...

— Оставимъ этотъ шутливый тонъ, Валентинъ, перебила его мадамъ Роненбергъ серьёзно и твердо: — мы тáкъ хорошо знаемъ другъ друга, что не можемъ играть своими чувствами и безполезно притворяться. Сверхъ-того я вовсе не хочу пóпусту и даромъ мучить вашего дядюшку и, можетъ-быть, поссориться съ Софи’. Я сдѣлала глупость: такъ ужь пусть она къ чему-нибудь послужитъ. Я не хочу, чтобъ вы и лишнiй день дурно обо мнѣ думали, или боялись меня, или чувствовали ко мнѣ предубѣжденiе, а вы... не отпирайтесь, Валентинъ... вы чувствуете все это вмѣстѣ.

Блекловъ хотѣлъ-было возражать, но мадамъ Роненбергъ не дала ему выговорить и продолжала:

— Дайте мнѣ докончить, Валентинъ. Вы прiѣхали сюда съ нѣкоторыми видами, которые мнѣ нѣсколько извѣстны, и вамъ ужь, конечно, не нужно будетъ прибѣгать къ магiи, колдовству, чернокнижiю и ко всѣмъ этимъ кабалистическимъ наукамъ...

— Къ какимъ прибѣгали рыцари тринадцатаго столѣтія? перебилъ ее Блекловъ.

— Дá, къ какимъ прибѣгали эти страшные господа, чтобъ узнать, кáкъ ваши виды мнѣ стали извѣстны. Съ васъ будетъ довольно, если я скажу, что все время моего пребыванiя здѣсь я изучала одну маленькую, хорошенькую, чрезвычайно-занимательную и въ высшей степени живую книжку, изъ которой я узнала столько фактовъ изъ вашей жизни... вы понимате о комъ я говорю?

— Если это о m-lle Софи’, то она мнѣ дѣлаетъ слишкомъ-много чести...

— О, кáкъ самолюбиво-неблагодарны всѣ эти господа! — произнесла баронесса тѣмъ голосомъ, какимъ свѣтскiя женщины говорятъ о самыхъ потрясающихъ вещахъ: — и вотъ вы прiѣзжаете сюда съ этими видами въ полной надеждѣ на успѣхъ...

Блекловъ покачалъ отрицательно головою.

— ... И находите ту, которую предполагали за тысячу верстъ, или о которой, скорѣе, ничего не предполагали...

— Сознаюсь, я никакъ не надѣялся на счастiе васъ встрѣтить здѣсь...

237

— Охъ, ужь эти выкованныя, вѣчно-готовыя фразы! произнесла съ досадою мадамъ Роненбергъ. — Счастiе? Скажите — несчастiе, и я вамъ повѣрю и буду уважать въ васъ откровенность, дѣвственность чувства... Оно тáкъ и было — прибавила она совершенно-покойно, какъ-будто разсуждала о совсѣмъ-постороннемъ предметѣ. — Вы меня боялись и до-сихъ-поръ боитесь... не говорите нѣтъ: я знаю напередъ, чтò вы мнѣ скажете... вы считаете меня помѣхой; даже присутствiе мое здѣсь кажется вамъ чѣмъ-то ненатуральнымъ, таинственнымъ... я ужь не знаю чѣмъ, только это тàкъ.

— О, какъ вы мнительны, Елена Яковлевна! проговорилъ Блекловъ.

— Пусть тáкъ, я желала бы быть мнительной въ этомъ дѣлѣ... и между-тѣмъ, увидѣвъ меня, вы подумали, вы непремѣнно подумали (она сдѣлала ударенiе на послѣдней фразѣ): несносная женщина, и тутъ она отравитъ мою жизнь; зачѣмъ она здѣсь?... и вы приготовились хитрить, лавировать со мною...

Блеклова нàчало коробить, и онъ отвѣчалъ съ бóльшимъ жаромъ, чѣмъ требовалъ составленный планъ его поведенiя...

— Но вы не знаете, Елена Яковлевна, что между тѣмъ человѣкомъ, котораго вы знали года два тому назадъ, и тѣмъ который говоритъ съ вами въ эту минуту...

— Огромная разница; я это вижу, произнесла она съ чуть-замѣтною иронiей, которой впрочемъ не замѣтилъ Блекловъ: — но это нисколько не мѣшаетъ быть мнѣ правою. И странно, Валентинъ (тутъ голосъ ея задрожалъ такою болью упрека, грустнаго, безпритязательнаго, что Блекловъ,... о, неисчерпаемое самолюбiе!.. ощутилъ къ ней даже жалость и готовъ былъ просить у ней прощенiя), странно, что вы предполагали во мнѣ тáкъ мало разсудка, гордости, подумавъ, что до-сихъ-поръ я мечтаю возобновить наше невозобновимое прошедшее... Иль нѣтъ! вы этого не подумали; это было бы съ моей стороны ужь слишкомъ-большимъ самолюбiемъ... но зато подумали, что я... кàкъ бы это выразить?... что я ради нашего прошедшаго захочу разрушить ваше настоящее счастiе. Кáкъ же вы судите обо мнѣ, другъ мой? Мы любили другъ друга, или думали, что любимъ: мы обманулись, ошиблись, какъ дѣти. Любовь прошла, давно прошла, но сознайтесь — прибавила она, грустно засмѣявшись — что мы не знали, кáкъ отдѣлаться другъ отъ друга, и вотъ все, чтò принесло намъ столько мученiй.

— Вы... великодушны, Елена Яковлевна, — сказалъ Блекловъ, тронутый тѣмъ, что она не отстраняетъ себя отъ всего смѣшнаго и страннаго въ тогдашней его жизни. Все смѣшное и вычурное, все, чтó мучило насъ обоихъ, было...

— Не въ этомъ дѣло, другъ мой, поспѣшила перебить его мадамъ Роненбергъ: — я обвиняю себя, что могла васъ сдѣлать

238

счастливымъ; но и это достоянiе прошлаго... будемъ говорить о настоящемъ.

Блекловъ не могъ не поддаться этой обаятельной рѣчи, то грустной и, какъ-будто, искупительной, то спокойной и анализирующей; онъ видѣлъ эту женщину всегда такою доброю къ нему, такою снисходительною, такою любящею: онъ тáкъ часто, наконецъ, обвинялъ себя въ неблагодарности, что теперь онъ былъ истинно растроганъ.

— Вы напомнили мнѣ, сказалъ онъ ей — прежнiй рай дружбы, котораго я былъ...

— И этотъ рай не мечта, Валентинъ, перебила его радостно мадамъ Роненбергъ: — дá, будемъ друзьями по прежнему... въ этомъ видѣ прошедшее еще возвратимо для насъ... Я хотѣла бы вознаградить васъ за все, чтó было между нами.

Еще нѣсколько восклицанiй, еще двѣ-три отрывочныя фразы, пополамъ съ сантиментальностью и грацiозною небрежностью, какою выражается она у людей свѣтскихъ, и Блекловъ совершенно забылъ о своихъ видахъ и планахъ, а баронесса, откинувъ вуаль, была тáкъ хороша, такою веселостью блистали ея чуть-чуть увлаженные глаза, такою соблазнительною свѣжестью алѣли ея полуоткрытыя губы, что тотъ же Блекловъ, цалуя протянутую въ знакъ примиренiя ручку, позабылъ возвратить ее законной владѣтельницѣ.

— Дá, я вашъ другъ навсегда, сказала баронеса, отнимая руку и въ доказательство берусь помогать вамъ. Я знаю все. Софи’ васъ любитъ... сдѣлайте счастливымъ этого милаго ребенка... Только смотрите, не поссорьте меня съ нею... не насплетничайте ей чего-нибудь на меня...

Блекловъ замѣтилъ чтò-то о дядюшкѣ Семенѣ Семеновичѣ.

— Дядюшка сердитъ на васъ, это правда, сказала баронесса: — но здѣсь-то я и услужу вамъ. Вообразите — только не смѣйтесь ради Бога — онъ влюбленъ въ меня...

— Кто? дядюшка? Это невозможно! Но... теперь понимаю, понимаю...

— Я давно замѣтила это. Разумѣется это смѣшно, старикъ выжилъ изъ ума... Но вы понимаете, что я могу дѣлать чтó угодно съ вашимъ дядюшкой. Я выпрошу у него согласiе отдать вамъ Софи’.

Тутъ они увидѣли коляску, шибко ѣхавшую имъ навстрѣчу.

— Тáкъ и есть! сказала мадамъ Роненбергъ: — за нами погоня... или лучше-сказать, навстрѣчу намъ погоня... Все-равно, въ галлопъ, Валентинъ, и за мною!

Она хлыстнула свою лошадь и поскакала тáкъ шибко, что Блекловъ чуть не отсталъ отъ нея. Они скоро встрѣтились съ коляской, сдѣлали знакъ кучеру воротиться, и черезъ нѣсколько минутъ, запыленные, со взмыленными лошадьми, ворвались въ ограду небольшаго

239

господскаго домика и остановились у его скромнаго крыльца.

На немъ толпилась вся компанiя: старикъ-дядюшка, Адамъ Адамовичъ, Софи’ и Гриша, и всѣ, повидимому съ нетерпѣнiемъ, ждали пропавшихъ и ихъ объясненiй. Мадамъ Роненбергъ, соскочивъ съ сѣдла, прямо объявила, что за исключенiемъ гостей своихъ, она зла на весь свѣтъ, что она пойдетъ переодѣваться, никогда болѣе не поѣдетъ безъ жокея, и что еслибъ не Валентинъ Александровичъ... но ей нéкогда, она идетъ одѣваться, за нее доскажетъ мосьё Блекловъ.

И, схвативъ подъ руку Софи’, она ушла къ себѣ въ комнату. Старикъ еще болѣе сталъ коситься на прiѣзжаго племянника, которому впрочемъ было не до его косыхъ взглядовъ, потому-что онъ былъ очень недоволенъ собою и своими негодными нервами: онъ расчувствовалася, расплылся, когда слѣдовало быть холоднѣе. Лишь-только онъ вырвался изъ-подъ влiянiя обаятельныхъ словъ баронессы, какъ раскаянiе уже начало грызть его и приводить ему на память слова его прекрасной спутницы и его собственные отвѣты. Надъ первыми онъ призадумался и безпрестанно переворачивалъ у себя въ умѣ слѣдующую фразу: «къ-чему она сказала мнѣ это?» а вмѣсто послѣднихъ ему приходили въ голову гораздо-лучшiя. И хотя онъ приводилъ себѣ въ утѣшенiе изрѣченiе какого-то новѣйшаго мудреца, что искренность и откровенность, бываютъ иногда лучшей политикой, однако не могъ не подумать, что Англичанинъ, на-примѣръ, поступилъ бы гораздо-хладнокровнѣе и, слѣдовательно, несравненно-лучше и благоразумнѣе. Онъ любилъ ставить себѣ въ примѣръ Англичанъ.

А мадамъ Роненбергъ, между-тѣмъ, какъ онъ занимался Англичанами, успѣла какъ-то послѣ чая шепнуть Адаму Адамовичу:

— Нужно во чтó бы то ни стало выпроводить отсюда этого незванаго гостя (она указала глазами на молодаго Блеклова). Онъ мнѣ ужь стòитъ цѣлыхъ полчаса самой томительной скуки. Хорошо еще, что они не пропали даромъ... поглядите, какъ косится на него мой влюбленный старикашка...

— Тсс... сказалъ шопотомъ докторъ сильно сжимая ея руку.

Баронесса въ испугѣ выглянула въ окно и увидѣла подъ нимъ у самой стѣны Гришу, беззаботно ласкавшаго дворовую собаку.

— Этого я не боюсь, отвѣчала она спокойно, но однакожь понизивъ голосъ. — Такъ смотрите-жь докторъ, не жалѣйте масла...

— И наша машина будетъ имѣть свой полный... кàкъ это... Gang? Дá, ходъ!

Въ-продолженiе цѣлаго вечера мадамъ Роненбергъ при старикѣ избѣгáла разговоровъ съ молодымъ Блекловымъ, но лишь-только уходилъ куда-нибудь старый Блекловъ, она тотчасъ усаживалась около молодаго; но вообразите это несчастiе, эту неудачу: старый Блекловъ всегда заставалъ эти tête-à-tête, и косые взгляды

240

становились еще косѣе, и молодой Блекловъ ясно видѣлъ, что ему хоть за лошадьми посылать, такъ въ ту же пору.

Тáкъ кончился этотъ достопамятный день для мирныхъ жителей села Прiютина и сельца Суслова.

ГЛАВА V.

На другой день Валентинъ Блекловъ проснулся довольно-рано. Онъ спалъ въ гришиной комнатѣ, неподалеку отъ своего веселаго хозяина, такъ-какъ отъ дядюшки Семена Семеновича насчетъ его помѣщенiя не было дано никакихъ приказанiй. Солнце, по обыкновенiю, уже давно глядѣло своими золотыми глазами, сквозь полузанавѣшанныя окна, на обоихъ спавшихъ прiятелей, на всюду-разбросанныя части ихъ гардероба, на чемоданъ, лежавшiй въ углу, на нѣсколько чубуковъ, стоявшихъ во всѣхъ углахъ, и на многое-многое, составляющее обыкновенную принадлежность холостой квартиры, хозяинъ которой не пользуется репутацiей аккуратнаго молодаго человѣка. Кромѣ послѣднихъ станцiй, молодому Блеклову давно уже не приводилось спать тáкъ дурно и безпокойно, какъ въ ночь, послѣдовавшую за достопамятнымъ днемъ его прiѣзда. Можетъ-быть, причиною его безсонницы были и не совсѣмъ-обыкновенныя впечатлѣнiя этого дня, и онъ, повертываясь и перевертываясь на своемъ ложѣ — потому-что постелью или кроватью нельзя было назвать того, на чемъ лежалъ онъ: это былъ престарѣлый диванъ, откуда-то принесенный про этотъ случай наканунѣ — часу въ восьмомъ утра, онъ, вмѣстѣ съ своею особою, повертывалъ и перевертывалъ въ умѣ разныя мысли и соображенiя. Наканунѣ, когда онъ подошелъ къ дядюшкѣ пожелать ему доброй ночи, дядюшка, некивнувъ ему даже головою, изъявилъ желанiе говорить съ нимъ на другой день рано утромъ. Чего отъ меня хочетъ старикъ? думалъ онъ: видно эта Hélène... а чего ей хочется, желалъ бы я знать?.. И отъ дядюшки къ Helénе, отъ Helénе къ маленькой Софи’ мысли его перелетали такъ же быстро, какъ пальцы совершеннаго пьяниста съ клавиши на клавишу. Трудно забыть свою первую любовь, трудно сгладить съ сердца образъ женщины, которая нѣкогда безраздѣльно обладала имъ, и молодой человѣкъ съ какою-то особенною настойчивостью припоминалъ послѣднее слово, послѣднiй вскользь-брошенный взглядъ прекрасной вдовушки, бойкую живость ея движенiй, въ-особенности же ея простодушно-замысловатое объясненiе съ нимъ. И по-мѣрѣ-того, какъ онъ вдумывался въ сокровенный смыслъ ея рѣчей и взглядовъ, грацiозный образъ веселенькой Софи’ отступалъ далеко-далеко на второй планъ, темнѣлъ, сливался съ безобразнымъ фономъ его постороннихъ, уже давно-забытыхъ впечатлѣнiй, и развѣ изрѣдка только веселый смѣхъ, шаловливая выходка или необдуманно-скорое слово прiятно щекотали избалованное самолюбiе

241

молодаго человѣка. Но всю эту толпу веселыхъ воспоминанiй вдругъ прогоняло одно совершенно-невеселое, и онъ каждый разъ спрашивалъ себя: чѣмъ-то кончится свиданiе съ дядюшкой?

Онъ вскочилъ съ постели и сталъ поспѣшно одѣваться, какъ человѣкъ, занятый совсѣмъ-постороннимъ, нисколько незамѣчая, что его веселый хозяинъ, лежа на другомъ диванѣ, давно уже проснулся и давно уже наблюдалъ за нимъ. Одѣвшись при помощи казачка, онъ вышелъ изъ комнаты, а Гриша, которому, вѣроятно, наскучило лежать втихомолку и наблюдать за своимъ гостемъ, потянулся во всю длину своего дебелаго роста и свиснулъ самымъ богатырскимъ пòсвистомъ.

Черезъ нѣсколько секундъ онъ уже затягивался съ такимъ остервенѣнiемъ, какъ-будто вдругъ хотѣлъ вознаградить себя за всю ночь, праздно проведенную во снѣ безъ трубки.

И вдругъ трубка его летитъ на полъ и онъ, свиснувъ, вскакиваетъ съ постели, одѣвается нáскоро, даетъ нѣсколько назидательныхъ поощренiй изумленному казачку, который болѣе дивится его поспѣшности, чѣмъ поощренiямъ — и бѣжитъ изъ комнаты, какъ-будто въ эту минуту совершалась за нимъ погоня въ видѣ извѣстной ему особы женскаго пола. Нѣтъ сомнѣнiя, ему пришла какая-нибудь великолѣпная мысль въ голову, и онъ спѣшитъ ею воспользоваться.

Вбѣжавъ въ залу, ту самую, въ которой каждое утро накрывался чайный столъ, онъ наципочкахъ подошелъ къ двери отъ дядина кабинета, нагнулся и сталъ глядѣть въ замочную скважину. Тамъ онъ увидѣлъ молодаго Блеклова, который стоялъ у окна и барабанилъ по стеклу. Дяди не было: очевидно, онъ не выходилъ еще изъ своей спальни, комнаты, смежной съ кабинетомъ. Отворить дверь, войдти въ кабинетъ тáкъ тихо, что гость даже и не оборотился, было дѣломъ одной минуты.

— Дядюшки нѣтъ еще?... Здравствуй, Валентинъ, сказалъ шопотомъ Гриша, тронувъ его за плечо.

— Кáкъ видишь... здравствуй Жоржъ!

— Онъ хочетъ говорить съ тобой? продолжалъ торопливо Гриша, какъ-будто погоня все-еще висѣла у него на плечахъ.

— Какъ видишь... То-есть, почему ты знаешь?

— И чѣмъ, ты думаешь, кончится это свиданiе?

— Не знаю.

— А я знаю: тебя прогонятъ.

— Может-быть, отвѣчалъ Блекловъ съ блѣдною улыбкою, которою ему хотѣлось выразить чтó-то въ родѣ презрѣнiя.

 Не можетъ быть, а навѣрно, потому-что тáкъ угодно баронессѣ.

Послѣднее слово онъ произнесъ нá ухо.

— Вздоръ! баронесса благородная женщина: я ее давно знаю.

— Тсс... Чтó ты кричишь?.. То-есть она тебя водитъ за носъ.

242

Но теперь не время разувѣрять тебя: того и гляди выйдетъ дядя, можетъ застать насъ обоихъ, а этого мнѣ бы крайне не хотѣлось.... Дядя дастъ тебѣ отставку, это ясно, какъ солнце.

— Я самъ то же думаю, отвѣчалъ молодой Блекловъ, совершенно упавъ духомъ и уже нечувствуя болѣе презрѣнiя къ своему беззаботному двоюродному братцу — тáкъ опасность дѣлаетъ сообщительнымъ человѣка: — я самъ то же думаю, и, признаюсь, въ ужасномъ безпокойствѣ. Дядя насмѣшливъ, даже золъ: онъ не пропуститъ случая насмѣяться, кольнуть, взбѣсить меня — я не стерплю, можетъ-быть, и тогда...

— Тогда пиши пропало и посылай за лошадьми на почту! докончилъ въ видѣ утѣшенiя Гриша.

— Все это, можетъ-быть, и случится.

— Конечно.... дá... пожалуй... Послушай Валентинъ, я принимаю въ тебѣ дружеское участiе, даромъ-что ты неоткровененъ со мной. Твое положенiе незавидно... хочешь я помогу тебѣ?

— Кáкъ это? спросилъ Валентинъ такимъ голосомъ и съ такимъ видомъ, какъ-будто тотъ говорилъ ему про какое-то чудо.

— Секретъ!

— Но скажи сперва, кàкъ?

— Секретъ, или я слышать ничего не хочу и оставляю тебя на съѣденiе дядюшкѣ.

— Честное слово! отвѣчалъ Блекловъ, котораго не могъ не озадачить твердый тонъ Гриши и которому притомъ не трудно было дать честное слово.

Гриша для бóльшей вѣрности пожалъ ему руку и, вынувъ изъ боковаго кармана небольшую пачку бумагъ, повидимому писемъ, перевязанную чернымъ снуркомъ, продолжалъ съ какимъ-то торжественнымъ видомъ, совершенно-несвойственнымъ его добродушной, всегда полной, всегда румяной и нѣсколько широкой физiономiи:

— Вотъ дружище, вотъ эта связочка, этотъ пакетецъ, если тебѣ болѣе нравится такое названiе — это, я тебѣ скажу, самый лучшiй талисманъ: онъ какъ-разъ рѣшитъ дѣло въ твою пользу.

Молодой человѣкъ съ изумленiемъ глядѣлъ на своего двоюроднаго братца, но, взглянувъ на письма, пришелъ въ еще бóльшее удивленiе.

— Чтó это? рука дяди? его почеркъ?

— Дá, его почеркъ! отвѣчалъ Гриша, лукаво и широко улыбаясь и еще лукавѣе покачивая головою, чтó, сказать мимоходомъ, придавало ему видъ самый комическiй, тѣмъ-болѣе, что и въ одеждѣ его, постоянно небрежной, теперь замѣтно было самое вопiющее отсутствiе всяческой симметрiи: вмѣсто воротничковъ изъ-подъ галстуха у него вылѣзали какiе-то клочки, жилетные пуговицы были въ очевидной враждѣ съ петлями, вмѣсто шейнаго платка повязано было нѣчто весьма-ухарское, а сюртукъ, готовый лопнуть по всѣмъ суставамъ его мощнаго корпуса, носилъ безчисленные

243

слѣды разныхъ, несовсѣмъ-нѣжныхъ прикосновенiй къ стѣнамъ, деревьямъ и сверхъ-того былъ испещренъ репейникомъ — нагляднымъ воспоминанiемъ вчерашней бѣготни съ шалуньей кузиной. — Дá, его почеркъ! повторилъ онъ: — впрочемъ знать содержанiе писемъ тебѣ не нужно; когда-нибудь я разскажу тебѣ ихъ содержанiе... Слушай же: если дядя зафилософствуется, заговорится, начнетъ уже слишкомъ смѣяться надъ молодостью, надъ неопытностью, надъ поэзiей, пожалуй (оба сдѣлали по гримасѣ), покажи ему, только покажи эти бумажки, и онѣ произведутъ эффектъ... я ручаюсь въ этомъ головою, если хочешь. Только, честное слово, обо мнѣ ни полслова!

— Но кáкъ же это? почему? Скажи, по-крайней-мѣрѣ, чтó это такое?

— Э, братъ, ты слишкомъ-любопытенъ! Но, тсс... слышишь шумъ... хочешь взять или нѣтъ?.. мнѣ все-равно... берешь?

— Беру, беру, беру — заговорилъ молодой Блекловъ, услыша шумъ въ дядиной спальнѣ: — но... прибавилъ онъ, останавливая Гришу за полу въ самыхъ почти дверяхъ, потому-что онъ сбирался уже дать тягу...

— Пожалуйста безъ но! пусти меня, ради Бога... Дядя...

— Научи меня, по-крайней-мѣрѣ, чтò сказать ему, если онъ спроситъ, кáкъ попались мнѣ эти бумаги...

— Я почему знаю!.. Чтò мнѣ до этого за дѣло!.. Пусти, пожалуйста; ты слышишь, дядя... Скажи, что нашелъ въ саду на дорожкѣ...

Съ этими словами ему удалось ускользнуть въ залу, и молодой Блекловъ остался одинъ въ кабинетѣ, ожидая съ минуты на минуту появленiя дяди.

И точно, не прошло и минуты, какъ дверь изъ спальни скрипнула, и долгополый сѣрый домашнiй сюртукъ дядюшки Семена Семеновича мелькнулъ въ помутившихся глазахъ оробѣвшаго племянника. Дядюшка вошелъ въ кабинетъ, опираясь на всѣ предметы, попадавшiеся ему подъ дрожавшiя руки; за нимъ торопливо семенилъ Кóзырь, растопыривъ обѣ руки, какъ-бы съ намѣренiемъ поднять своего стараго барина, если тотъ какъ-нибудь споткнется и, упаси Боже, упадетъ. Престарѣлый каммердинеръ былъ въ эту минуту очень-похожъ на старуху-няню, которая со страхомъ слѣдитъ за ребенкомъ, въ первый разъ рѣшившимся попробовать свои слабыя ноги и вдругъ въ-самомъ-дѣлѣ пошедшимъ безъ помощи помочей, стульевъ и рукъ. Подвигаясь такимъ непрочнымъ образомъ, дядюшка Семенъ Семеновичъ безпрестанно оглядывался назадъ, безпрестанно фыркалъ на своего заботливаго преслѣдователя и немилосердо гналъ его отъ себя.

— Пшолъ! пшолъ, негодный старикъ! Пшолъ! ненужно! сиди въ передней! я позвоню!

А заботливый преслѣдователь въ то же время говорилъ:

— Ахъ, батюшка Семенъ Семенычъ, ахъ батюшки-свѣты! Да

244

чтò вы это, батюшка? да пожалуйте ручку! да какъ же это вы? да чтò же это вы?

— Пшолъ, негодный мальчишка! Пшолъ, негодный старикъ! продолжалъ фыркать дядюшка, усаживаясь наконецъ на свое обычное кресло у письменнаго стола: — говорю тебѣ, разбойникъ, стклянки разбить! лекарство за окно, вмѣстѣ съ Адамомъ Адамычемъ! долго ли мнѣ еще страдать отъ нихъ?..

— Но, батюшка, отецъ родной, Семенъ Семенычъ... залепеталъ снова беззубый каммердинеръ.

— Пшолъ, негодный, пшолъ! Сиди въ передней! позовутъ!

— Поди, поди, Кóзырь... Сядь въ передней! Дядюшка позоветъ тебя, счелъ нужнымъ сказать молодой племянникъ.

Старикъ вышелъ, и дядюшка съ племянникомъ остались одни — дядюшка, все-еще вертясь и копышась на креслѣ, моргая своими красными глазами и безпрестанно шевеля нижнею отвисшею губою, какъ-будто весь организмъ этого больнаго существа былъ вдругъ приведенъ въ движенiе; племянникъ, успѣвъ уже почтительно поклониться и ставъ поодаль въ ожиданiи чѣмъ начнется и кàкъ кончится ихъ бесѣда, обѣщавшая, повидимому, быть очень-занимательною. Впрочемъ молодой человѣкъ успѣлъ уже прiободриться, кое-кáкъ собрать свои растерянныя мысли и спрятать въ боковой карманъ полученный пакетецъ, обладавшiй, по мнѣнiю его двоюроднаго брата, такою магическою силою.

— Дядюшка, вы желали меня видѣть, сказалъ онъ наконецъ, соскучивъ дожидаться.

— А, это ты, моя поэзiя? отвѣчалъ дядюшка своимъ обычнымъ разбитымъ, но колко-насмѣшливымъ голосомъ: — чтó, мой милый сонетъ?.. Садись-ка, братецъ... Въ головкѣ все-еще дымокъ бродитъ?.. а?

Молодой Блекловъ зналъ, что его почтенный дядюшка, какъ вообще всѣ богатые люди, мало цѣнитъ слишкомъ-неумѣренныя выраженiя почтительности, преданности и любви, и потому, не заставляя дважды приглашать себя, безъ церемонiи усѣлся на близь-стоявшiй стулъ и сказалъ:

— Но не пора ли кончиться всей этой шуткѣ, дядюшка?

— Молчи лучше, братецъ! Старикъ смѣется, потому-что смѣшно, а говоритъ онъ правду. Я добръ, племянникъ. Одумайся! брось это призванiе, поэзiю, искусство! Богъ съ ними! Сознайся-ка, что блажишь, что самъ обманутъ, да и другихъ втянуть въ обманъ хочешь; займись дѣломъ! приноси пользу...

Молодой Блекловъ сидѣлъ какъ на иголкахъ. Чего ужь тутъ говорить ему, чтобъ онъ бросилъ, да образумился: онъ ужь давно былъ въ полномъ разумѣ, давно все бросилъ, давно образумился, давно умненько смотрѣлъ на жизнь и на свою будущность... Но кáкъ доказать все это болтливому, любившему разсуждать дядюшкѣ?

245

— Но, любезный дядюшка, вы меня не понимаете! началъ жалобнымъ голосомъ племянникъ.

— Молчи, братецъ, не прерывай старика! — перебилъ его дядюшка: — молодъ, братецъ, молодъ. Нахватался звонкихъ словъ, да и ну звонить... Великое и прекрасное! (племянникъ и не думалъ говорить ему о великомъ и прекрасномъ) Тàкъ. Великiй и прекрасный человѣкъ всегда былъ, есть и будетъ, да мѣста ему нѣтъ здѣсь! Гордецы вы всѣ! Подожди, братецъ, и вашу братью разсортируютъ... ваши же дѣтки! А теперь, покамѣстъ, не жди толку отъ поэзiи. Сколько она зла надѣлала, проклятая!

— Конечно, конечно, дядюшка, есть примѣры.

— Да ясны примѣры-то, подхватилъ дядюшка Семенъ Семеновичъ.

«Ну, задалъ я ему задачу!» подумалъ племянникъ вооружаясь терпѣнiемъ.

— Дá, ясны примѣры-то; чтó тутъ! — продолжалъ дядюшка, какъ-будто ему и въ-самомъ-дѣлѣ задали новую тэму. — Не было бы у насъ такъ много невѣждъ, крикуновъ, людей безграмотныхъ. Вѣдь всѣ поэты — безграмотны, вѣдь это саранча, братецъ. Онъ гордъ, глупъ, тупъ, враль — вотъ онъ и загвоздитъ себѣ, что-де меня гонятъ отвсюду, отчего я нетаковъ какъ и всѣ, да я, вѣрно, не подъ ихъ мѣрку, не въ ихъ сужденiи, да я, да я... а тутъ чертёнокъ съ перомъ да чернильницей... И всѣ-то на эту стать, и ты изъ такихъ же, племянничекъ.

— Но, дядюшка, вы жестоко ошибаетесь...

— Эхъ, Валентинъ! — не далъ договорить ему дядя: — стыдно!

— Но, дядюшка...

— Погоди, погоди, племянничекъ, не перебивай старика-дядю: старикъ дѣло говоритъ... И онъ опять началъ говорить долго и краснорѣчиво, коснулся его настоящаго, заглянулъ въ его будущность и окончилъ тѣмъ, что онъ непремѣнно умретъ гдѣ-нибудь съ голоду и холоду, и благодарное потомство непремѣнно напишетъ на его могилѣ: «здѣсь лежитъ дуракъ въ стихахъ и въ прозѣ».

Молодой Блекловъ давно уже потерялъ надежду разувѣрить своего дядюшку, а вмѣстѣ съ надеждою и всякое терпѣнiе. Робость его давно уже прошла: онъ убѣдился, что имѣетъ дѣло съ старикомъ брюзгливымъ и болтливымъ, который радъ балясничать съ нимъ, чтобъ только какъ-нибудь протянуть время до чаю, и который, когда настанетъ это время, прогонитъ его безъ всякой церемонiи. Онъ чувствовалъ злость, и ему самому захотѣлось разозлить своего дядюшку, чтобъ какъ-нибудь поскорѣе прiйдти къ развязкѣ и, наконецъ, сказать-ли? — ему захотѣлось испытать поскорѣе магическую силу небольшаго пакетца, даннаго ему Гришей, хотя онъ и вовсе не вѣрилъ въ талисманъ этого рода.

— Что жь, дядюшка? сказалъ онъ вдругъ, перемѣнивъ тонъ и изъ почтительнаго переходя въ шутливый и немного-насмѣшливый. —

246

Всѣ, вѣдь, умрутъ когда-нибудь. Вотъ, можетъ-быть, и подлѣ меня похоронятъ человѣка, которому еще въ молодости улыбнулось счастье и окружило его шумомъ и блескомъ жизни. Передъ нимъ открылась тысяча путей, одинъ другаго свѣтлѣе и блестящѣе. Онъ растерялся, глаза разбѣжались, кровь закипѣла; онъ бросился впередъ, выбралъ дорогу наудачу — и ошибся! Но дорога скоро мѣняется: она склизка, сыра, холодна, и на ней холодѣетъ его душа, черствѣетъ сердце. По привычкѣ онъ еще пьетъ, какъ говорятъ поэты, изъ кубка жизни, допиваетъ его скоро и на днѣ находитъ грустную разгадку — нуль, и поочередно недовѣрчивость и разочарованiе положили на немъ, какъ говорятъ опять эти негодные поэты, клемо свое... И лучше ли его старость той, которую вы напророчили мнѣ, дядюшка, — продолжалъ племянникъ, поглядывая на дядюшку, который безпокойно завозился на своемъ креслѣ. — Она ничтожна, жалкá, смѣшна, каррикатурна! Жизнь была ему привычка, и самъ онъ былъ олицетворенная привычка! Дряхлый, старый, больной съ параличомъ, брюзга, капризный, по привычкѣ онъ двигался, ѣлъ, пилъ, спалъ, бранился.

— Стой! стой! закричалъ старикъ, блѣдный и встревоженный вскакивая съ мѣста. — Стой, племянникъ! доскажу, родной мой, самъ доскажу: всѣмъ въ тягость, не умираетъ на зло роднѣ, дрожитъ надъ деньгами, бранитъ племянниковъ и гонитъ ихъ вонъ... Вонъ, сударь! вонъ! Кòзырь! Кòзырь!

Онъ закашлялся и едва стоялъ на мѣстѣ отъ волненiя.

— Мнѣ очень-жаль, дядюшка... началъ-было озадаченный молодой Блекловъ, который вовсе не ожидалъ такой крутой развязки; но разсерженный дядюшка и слышать его не хотѣлъ.

— Пропадай ты! кричалъ онъ ему: — сгинь, исчезни и не вводи во искушенiе!

— Такъ прощайте, дядюшка! сказалъ Валентинъ, вставъ съ мѣста и, неменѣе дядюшки, поблѣднѣвъ отъ гнѣва.

— Молокососъ! Не видать тебѣ Софьи! Выдамъ ее за другаго.

— Выдавайте! Сдѣлайте ее несчастною! отвѣчалъ Блекловъ остановясь въ дверяхъ и доставая потихоньку изъ кармана магическiй пакетъ.

— И выдамъ! И сдѣлаю несчастною! кричалъ старикъ, выходя изъ себя все болѣе и болѣе. — Кутить начну! играть! все проиграю! женюсь!

— Пошли вамъ Богъ на старости!

— Молчать!

— Чтò жь? влюбитесь, дядюшка, влюбитесь! Пусть ваше никогда-нелюбившее сердце хоть подъ конецъ забьется любовью — надѣлайте глупостей.

— Молчать! молчать! повторилъ старикъ слабымъ, дрожащимъ голосомъ, въ изнеможенiи опускаясь въ кресло.

247

— Чтò жь? можетъ-быть, я говорю правду! произнесъ Валентинъ, замѣтивъ перемѣну въ дядѣ.

И точно, старикъ мгновенно присмирѣлъ, притихъ. Прежняго гнѣва какъ-будто не было: онъ поглядѣлъ на него въ томительномъ ожиданiи; губы его шевельнулись, и онъ чуть-слышно проговорилъ:

— Чтó ты? чтò ты, братецъ?

— Чтò жь? развѣ мы слѣпы? произнесъ племянникъ, вспомнивъ о мадамъ Роненбергъ.

— Да чтó, братецъ, чтó? говори!

Внезапная перемѣна съ дядей, его умоляющiй, тихiй голосъ, тоска, проступившая вмѣстѣ съ пóтомъ на лицо его, сильно тронули молодаго человѣка, и онъ уже внутренно раскаявался въ томъ, что довелъ больнаго дядю до такого положенiя.

— Полноте, дядюшка, успокойтесь! сказалъ онъ, подошедши къ нему. — Я согласенъ на всѣ ваши предложенiя; я давно уже бросилъ свои прежнiя завиральныя идеи и давно уже не пишу стиховъ... Это правда, я люблю Софью, но готовъ ждать, до-тѣхъ-поръ, пока вы возвратите мнѣ свое благорасположенiе... Простите мнѣ, дядюшка, если я своими словами...

— Эхъ, не въ словахъ тутъ дѣло и не въ твоей глупой поэзiи! закричалъ дядюшка, замахавъ руками. — Говори, говори безъ утайки, кто разсказалъ тебѣ, откуда узналъ ты...

— Чтó узналъ, дядюшка? Я ничего не узналъ.

— Да вѣдь самъ сейчасъ говорилъ, мучитель!

Молодой Блекловъ былъ въ затруднительномъ положенiи. Кромѣ того, чтò сказала ему баронесса, онъ самъ ничего не зналъ, ничего не видалъ. Все это могло быть неправдой, а между-тѣмъ дядя присталъ къ нему: отвѣчать было необходимо. Онъ вспомнилъ о письмахъ и разсчелъ, что теперь была настоящая минута передать ихъ ему. Онъ вынулъ ихъ изъ кармана.

— Вотъ, дядюшка, сказалъ онъ подавая ему пакетъ: — только успокойтесь... Теперь позвольте мнѣ засвидѣтельствовать вамъ свое почтенiе...

И, не дожидаясь отвѣта, но боясь послѣдствiй, хоть и самъ хорошенько не зналъ, будутъ ли еще какiя-нибудь послѣдствiя, онъ торопливо вышелъ изъ комнаты, оставивъ бѣднаго, измученнаго старика въ самомъ-жалкомъ положенiи.

Слезы обильнымъ ручьемъ полились изъ глазъ дядюшки Семена Семеновича. «Боже мой! кáкъ они достались ему?» проговорилъ онъ въ душѣ своей, и, несмотря на болѣзнь и слабость, почти опрометью бросился къ бюрò, сталъ копотливо рыться въ ящикахъ и безпрестанно повторялъ: «Украли! украли! Теперь всѣ знаютъ, всѣ слышали!» И когда онъ обшарилъ все бюро свое, когда перебралъ всѣ письма, стыдъ, гнѣвъ и злость переполнили его сердце. Посидѣвъ нѣсколько минутъ передъ открытыми ящиками, назвавъ себя нѣсколько разъ дуракомъ, который пишетъ на старости лѣтъ

248

любовныя посланiя, гимны, какъ поэтъ какой-нибудь голодный — онъ сталъ собираться съ мыслями и искать отвѣта на маленькiй вопросъ, который отъ начала вѣковъ задаютъ себѣ въ разныхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, всѣ люди — «чтò дѣлать?» И вдругъ одна мысль, что вѣдь все это непремѣнно дойдетъ до нея, до извѣстной особы женскаго пола, казалось, укусила его въ самое сердце. Онъ вскочилъ со стула, подошелъ къ сонеткѣ и сталъ звонить, чтó было въ немъ мòчи.

— Батюшка, Семенъ Семенычъ, чтó съ вами? чтó раззвонились? вскричалъ вбѣгая престарѣлый каммердинеръ.

— Лошадей! лошадей! отвѣчалъ торопливо старикъ, едва помня чтò говоритъ. — Скорѣе укладываться! Охъ, Кóзырь, плохо жить на бѣломъ свѣтѣ... Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, старичишка безмозглый! Вотъ тебѣ! Чтò? напроказилъ на старости... Ѣдемъ, Кóзырь, ѣдемъ, въ глушь, дальше — въ степную деревню, въ Тарасовку.

Кóзырь всплеснулъ руками.

— Чтò это съ вами, батюшка? да онъ ряхнулся, чтó ли?

Кòзырь былъ глуховатъ, и потому всѣ свои a-parte произносилъ вслухъ.

— Дá, лучше бы ряхнуться, лучше съ ума сойдти! повторилъ нѣсколько разъ дядюшка Семенъ Семеновичъ.

— Ахти, бѣда случилась! продолжалъ вслухъ Кóзырь: — пойдти сказать барышнѣ.

Въ дверяхъ онъ столкнулся съ Гришей.

— Дядюшка, я васъ не обезпокою? спросилъ онъ, просовывая въ полуотворенную дверь свою стриженую голову съ молодецкими усами.

— Ты зачѣмъ? Тебѣ чтó? спросилъ его старикъ, нахмуривъ брови.

— Я къ вамъ, дядюшка... произнесъ Гриша, подавшись немного впередъ.

«Ужь вѣрно знаетъ все!» подумалъ про-себя дядюшка.

— Да чтó жь ты смѣешься, окаянный? спросилъ онъ, взглянувъ на племянника и, Богъ-знаетъ почему, замѣтивъ, что онъ смѣется.

— Я-съ? Я ничего-съ; помилуйте, дядюшка! Баронесса...

Старикъ еще разъ бросилъ на него самый испытующiй взглядъ, и добродушная, открытая, нѣсколько-оторопѣвшая отъ такого прiема физiономiя Гриши показалась ему въ эту минуту удивительно-коварною, насмѣшливою и, главное, многознающею, мефистофельски-многознающею.

— Постой, братецъ, сказалъ онъ, перебивъ его. Потомъ онъ подошелъ къ бюрó, вынулъ изъ него пачку ассигнацiй и прибавилъ слабымъ голосомъ: — Чтó, любезнѣйшiй, просвистался? Деньжонки нужны?

Гриша, вытаращивъ глаза, въ недоумѣнiи смотрѣлъ на дядю.

— Ну, вотъ нà тебѣ! продолжалъ тотъ съ принужденно-ласковой усмѣшкой. — Утрись, окаянный! Только чуръ, ни полслова...

249

— Пожалуй... ни полслова... проговорилъ Гриша, самъ непонимая хорошенько въ чемъ дѣло, однако опуская ассигнацiи въ карманъ.

— И чтò бы ни говорили, чтó бы ни слыхалъ ты, продолжалъ таинственно дядюшка: — знать не знаю, вѣдать не вѣдаю... А Валентинъ все вретъ. Тáкъ и говори всѣмъ, что онъ помѣшался, ряхнулся, ну кáкъ тамъ знаешь? Честное слово?

— Пожалуй, хоть честное слово; но...

— Не велико обезпеченiе! пробормоталъ старикъ: — но нужды нѣтъ; смотри же, ступай съ Богомъ, храни тайну!

— Хорошо, хорошо, дядюшка, отвѣчалъ племянникъ, увидѣвъ наконецъ эффектъ отъ своего магическаго пакета, но дѣлая видъ, что не понимаетъ о какой тайнѣ говоритъ дядюшка. — Какая же тайна?

— Чтò-о-о?

— Я говорю, какая тайна, дядюшка?

— Кàкъ, какая тайна?

— О чемъ же никому не говорить, дядюшка?

— Да кой же чортъ несетъ тебя ко мнѣ? крикнулъ на него дядя, убѣдившись наконецъ, что онъ ровно ничего не знаетъ, и что добродушная его физiономiя совсѣмъ не мефистофельская: — зачѣмъ, ты пришелъ сюда?

— За дѣломъ.

— За дѣломъ! за дѣломъ! повторилъ дядюшка, пожирая его глазами и усаживаясь въ кресло. — За какимъ дѣломъ?

— Баронесса желаетъ говорить съ вами, дядюшка. Она ужь прiѣхала.

— Не хочу, отрывисто сказалъ старикъ, смотря въ землю.

— Кáкъ, то-есть, дядюшка, не хочу? Не хотите принять?

— Ну, дá, не хочу, не хочу! развѣ я не властенъ?

— Не совсѣмъ, дядюшка! замѣтилъ, оскаливъ зубы, Гриша. — Учтивость требуетъ... Кàкъ же сказать-то?

— Не хочу, не хочу, не хочу! закричалъ старикъ замахавъ руками.

— Ну, мнѣ рѣшительно все-равно! Но вотъ и баронесса...

Въ эту минуту дверь отворилась, и старый Кóзырь доложилъ о баронессѣ.

— Не хочу! Охъ, ты, Господи, вотъ наважденiе! продолжалъ кричать и махать руками Семенъ Семеновичъ.

— Извините, дядюшка нездоровъ, сказалъ Гриша, обращаясь къ входившей баронессѣ: — дядюшка...

— О, Боже мой! Я уйду; въ другой разъ... отвѣчала она, остановившись въ дверяхъ.

— Елена Яковлевна! Мнѣ очень-прiятно, началъ старикъ, приподнимаясь съ креселъ, но попрежнему глядя въ землю.

— Только на два слова, любезный Семенъ Семенычъ, мнѣ очень-нужно говорить съ вами; я васъ не обезпокою...

250

— Очень, очень-прiятно, перебилъ ее старикъ, съ тайнымъ желанiемъ, чтобъ половина провалилась подъ нимъ въ эту минуту.

— Дядюшка, вамъ неугодно ничего приказать мнѣ? спросилъ Гриша.

— О-о-охъ! Ужь ты, братецъ! отвѣчалъ старикъ, замахавъ руками.

Гриша вышелъ, притворивъ за собою дверь и оставивъ дядюшку наединѣ съ хорошенькой вдовою.

ГЛАВА VI.

Изъ всѣхъ афоризмовъ и пословицъ, въ-теченiе вѣковъ выжитыхъ добрымъ русскимъ народомъ, мадамъ Роненбергъ признавала одну пословицу, гласящую о пользѣ и необходимости хозяйскаго глаза, наимудрѣйшею. Успѣла ли она уже забросить такой взглядъ на обширныя владѣнiя и на дѣловыя книги своего страннаго сосѣда, или внезапный прiѣздъ молодаго племянника породилъ въ предпрiимчивой головѣ ея нѣкоторыя опасенiя, только она рѣшилась не спускать своего хозяйскаго и весьма-зоркаго глаза съ села Прiютина и съ его мирныхъ обитателей. По ея тяжебнымъ дѣламъ вдругъ возникли разные непредвидѣнные вопросы, доселѣ еще никогда невозникавшiе, и она, къ великому своему сожалѣнiю — ей, право, совѣстно, но она съ одною своею женскою, безтолковою головою совсѣмъ негодится для этихъ дрязгъ и хлопотъ — она, къ великому своему сожалѣнiю, рѣшается аттаковать испытанную доброту милаго и обязательнаго Семена Семеныча. Она нисколько несомнѣвается, что милый и обязательный Семенъ Семенычъ готовъ помочь ей въ ея тяжебномъ горѣ, и потому извинитъ ее, если она будетъ чаще посѣщать его скромную кровлю, (кокетливый взглядъ на молодаго Блеклова; кислая гримаса и косой взглядъ на лицѣ старика) и чтобъ ужь не даромъ прослыть назойливой, она завтра съ утра прiѣзжаетъ завтракать въ Прiютино, но во всеоружiи просьбъ, купчихъ и документовъ, и ужь пусть извинитъ ея маленькiй, безцѣнный другъ, Софи’, если во все это время ихъ верховыя лошади разжирѣютъ и заболѣютъ отъ застоя.

Все это было говорено наканунѣ, за чайнымъ столомъ въ сельцѣ Сусловѣ.

Баронеса вполнѣ сдержала свое слово: она прикатила въ Прiютино, какъ вчера, въ одиннадцатомъ часу утра и въ самую рѣшительную минуту. Она успѣла уже сказать нѣсколько несовсѣмъ-праздныхъ словъ съ разстроеннымъ Валентиномъ Блекловымъ, въ то время, какъ онъ вышелъ отъ дяди, обнять своего прелестнаго друга, Софи’, и при ней и при Валентинѣ обратиться съ самою кроткою, самою ласковою улыбкою къ нахмурившемуся при ея появленiи Гришѣ и просить его устроить для нея свиданiе съ дядюшкой,

251

то-есть только сказать ему, что она прiѣхала и желаетъ говорить съ нимъ. О вчерашней ея размолвкѣ съ Гришей никто не зналъ, кромѣ Адама Адамовича, и Гриша, внутренно подивившись ея мѣдному лбу и тысячу разъ, тоже внутренно, назвавъ ее интриганткой, принужденъ былъ, во избѣжанiе сцены при свидѣтеляхъ, повиноваться ей и идти докладывать о ея прiѣздѣ встревоженному дядюшкѣ Семену Семеновичу.

Старикъ, по ея усиленной просьбѣ, усѣлся въ своемъ креслѣ, стараясь избѣгать ея взгляда, и потому попрежнему смотря въ землю. Онъ весь былъ въ какомъ-то судорожномъ движенiи, такъ-что руки его, лежа на колѣняхъ, дрожали вмѣстѣ съ колѣнями весьма-примѣтнымъ образомъ. У мадамъ Роненбергъ въ головѣ былъ составленъ цѣлый планъ: изъ разговора съ молодымъ Блекловымъ она узнала всю сущность дѣла, и потому ей слѣдовало только приложить этотъ планъ къ внутреннему настроенiю добрѣйшаго и обязательнѣйшаго изъ старичковъ. Съ нея довольно было одного взгляда на сконфузившагося, растерявшагося Семена Семеновича, чтобъ совершенно успокоиться насчетъ всѣхъ послѣдствiй, и сказать себѣ, что онъ въ ея рукахъ. Она не сѣла на предложенное ей мѣсто — нѣтъ, она не сдѣлала такой ошибки. Извѣстно, что ни одинъ ораторъ, едва-ли по одной только привычкѣ, не произносить своей импровизацiи сидя, и что во всѣхъ критическихъ обстоятельствахъ люди дѣйствуютъ и говорятъ болѣе стоя, чѣмъ сидя или лежа. Это психологическое замѣчанiе авторъ дѣлаетъ, впрочемъ, въ скобкахъ и совсѣмъ не для-того, чтобъ сравнить свою героиню съ кѣмъ-нибудь изъ ораторовъ, отжившихъ и современныхъ. Ея ораторское искусство подчинялось особой тактикѣ, какой не съищешь ни на одной трибунѣ. Итакъ она не сѣла, а облокотившись своими полненькими руками на спинку стула, стоявшаго прямо передъ растерявшимся старичкомъ, и упершись однимъ колѣномъ въ его мягкую подушку, грацiозно покачивалась въ своемъ розовомъ распашномъ капотѣ: она опять была вся въ розовомъ; только, вмѣсто фуксiи, на ея черныхъ волнистыхъ и глянцовитыхъ волосахъ покоился маленькiй, прекокетливый чепчикъ. Рѣшительно розовый цвѣтъ былъ ея любимый.

— Васъ, можетъ-быть, удивитъ моя просьба, начала она, какъ-только затворилась дверь за Гришей: — но, разсудивъ, вы вѣрно не откажете мнѣ...

Она остановилась.

— Хорошо, хорошо! произнесъ старикъ въ крайнемъ замѣшательствѣ и, повидимому, не думая о томъ, чтó говоритъ.

— Видите ли, продолжалъ розовый ораторъ съ своей колыхавшейся трибуны: — видите ли: я хочу завоевать ваше согласiе, мой добрый Семенъ Семенычъ. Я требую вашего слова, что вы исполните мою просьбу... Не бойтесь, это тàкъ возможно...

Она опять остановилась.

252

— Право, не знаю, Елена Яковлевна, отвѣчалъ старикъ, не сводя глазъ съ пола.

— Нѣтъ, нѣтъ, и слушать не хочу, защебетала Елена Яковлевна: — иначе мы съ вами поссоримся...

— О, все, все, чтó вамъ угодно! воскликнулъ старикъ, бросивъ украдкой взглядъ на свою собесѣдницу, между-тѣмъ, какъ та продолжала гораздо-медленнѣе и съ нѣкоторымъ особеннымъ ударенiемъ на каждомъ словѣ:

— Входя сюда, я встрѣтила...

— Кого? спросилъ испуганный дядюшка.

— Мсьё Валентина: онъ все разсказалъ мнѣ...

— Создатель! воскликнулъ старикъ, вскакивая съ мѣста: — нѣтъ, баронесса, нѣтъ, Елена Яковлевна, извините, я... я...

— Чтó съ вами? а! я вижу наконецъ мученiе совѣсти, раскаянiе, отвѣчала смѣясь мадамъ Роненбергъ.

— Простите, простите меня, Елена Яковлевна!

Говоря это, старикъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ и былъ наивно-смѣшонъ въ своемъ долгополомъ сѣромъ сюртукѣ... И, Боже мой, какое удивленiе выразилось на прекрасномъ лицѣ баронессы, какими большими-большими глазами посмотрѣла она на своего веселаго старичка!.. Она совсѣмъ не ожидала такого страннаго оборота.

— Вы меня удивляете, любезный Семенъ Семенычъ, сказала она: — въ чемъ мнѣ прощать васъ?

— Кàкъ? вы еще спрашиваете?.. Послѣ такой дерзости...

— Какой дерзости? Это такъ обыкновенно...

— Обыкновенно! Въ мои лѣта! Кто бы это подумалъ?

— Да вы имѣете полное право...

— Елена Яковлевна! Вы смѣетесь надо мною!

— Я? надъ вами? Нисколько!

И между-тѣмъ она засмѣялась, и засмѣялась совсѣмъ не потихоньку, не украдкой, но откровенно и, какъ говорится, прямо въ глаза своему почтенному, веселому старичку, которому впрочемъ было теперь вовсе не до смѣха.

 Смѣйтесь! смѣйтесь! сказалъ онъ чуть не сквозь слезы: — дá, это правда, правда! Простите меня: я съумасшедшiй, я слабый, тщедушный старикъ... дá, я осмѣлился...

— Да чтó такое? чтó? Вы меня мучите...

— Любить, любить васъ... произнесъ чуть-слышно старикъ, съ трудомъ становясь на колѣни и закрывая лицо обѣими руками.

А баронесса? О, кáкъ открылись, кáкъ широко открылись ея большiе черные глаза, кàкъ проворно отскочила она отъ своего стула, къ которому приникъ ея почтенный, добрѣйшiй сосѣдъ, съ какимъ удивленiемъ сплеснула она руками и съ какимъ испугомъ сказала:

— Боже мой! Чтó это? вы шутите!

— Это я съ сѣдыми волосами (это была реторическая фигура: волосы его были чорны и густы), съ отжившимъ сердцемъ, продолжалъ

253

старикъ тихимъ голосомъ, сквозь который пробивались рыданiя: — я... я люблю васъ! Я таю, я сгину въ тоскѣ и горѣ! Ни днемъ, ни ночью мнѣ покоя нѣтъ... Зачѣмъ я не умру?..

— Боже мой! я боюсь васъ! сказала баронесса, пятясь къ дверямъ и въ то же время оправляя свое розовое платье.

— О, нѣтъ, нѣтъ! Не уходите!

— Но послушайте, Семенъ Семенычъ, кончите эту смѣшную шутку... Чтò съ вами?.. Объясните мнѣ, чтó съ вами?

Онъ попрежнему стоялъ на колѣняхъ, опершись обѣими руками на стулъ. Она снова подошла къ нему.

— Но вы знали это? вы знали это? воскликнулъ онъ недовѣрчиво: — повѣса этотъ вѣдь вамъ все разсказалъ?

— Ктò? какой повѣса?

— Валентинъ.

— Чтò за странность! Я его встрѣтила блѣднаго, встревоженнаго. Отъ него я только узнала, что вы его прогнали изъ дома, отказали ему въ рукѣ Софи’... Я принимала участiе... но чтò за странность!

— Кáкъ? И только? Онъ ни о чемъ вамъ больше?..

— Какая смѣшная исторiя! Ха, ха, ха!

И она захохотала отъ чистаго сердца, смотря на растерявшагося старика, который съ трудомъ подымался съ колѣнъ и какъ съумасшедшiй говорилъ:

— Ахъ я! Ахъ я! вот... ей-Богу... я радъ бы пролѣзть теперь сквозь замочную скважину, подъ полъ провалиться!

— Но успокойтесь, успокойтесь! Сядьте!..

Она подвела его къ креслу и усадила, какъ маленькаго ребенка... Онъ присмирѣлъ и слушался ее, какъ добрую няню.

— А пи’сьма-то, пи’сьма? сказалъ онъ, въ первый разъ прямо и долго глядя на нее: — онъ ихъ-то... и не... показывалъ?

— Какiя пи’сьма?

— Ахъ ты, Господи, какой же я смѣшной! Да пусть ихъ смѣются! произнесъ онъ, приходя въ азартъ: — пусть смѣются, пусть придутъ, пусть скажутъ, пусть осмѣлятся... Одного, одного лишь боюсь... Елена Яковлевна, будьте сострадательны!

— Боже мой! Такая странная, смѣшная развязка! Извините меня! меня душитъ смѣхъ! Я не могу не смѣяться!

— И я, и я, точно такъ же! подхватилъ старикъ: — смѣшно! смѣшно! чрезвычайно-смѣшно! чрезвычайно-смѣшно!... Ха, ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха! завторила баронесса.

— Ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха! Нѣтъ, конецъ моимъ мученiямъ! Боже мой, какъ я смѣшонъ! кáкъ я смѣшонъ! воскликнулъ, задыхаясь, несчастный дядюшка.

— Но успокойтесь, успокойтесь! произнесла баронесса, сдерживая

254

свой неумѣренный хохотъ: — это все шутка; я готова принять все это за шутку... Признаюсь вамъ, я немного кокетка, и ваше признанiе, стало-быть, льститъ моему самолюбiю... Но вы встревожены: стаканъ воды! или нѣтъ, хотите я вамъ сдѣлаю стаканъ лимонаду?

И, не дожидаясь отвѣта, она позвонила, приказала вошедшему слугѣ подать все нужное и принялась дѣлать лимонадъ со всею заботливостью сострадательной женщины.

— Такъ, стало-быть, вы не сердитесь на мое безумство? спросилъ старикъ, неспуская глазъ съ нея и любуясь ея хлопотливыми движенiями.

— Не только не сержусь, но не вижу здѣсь ничего смѣшнаго и безумнаго.

— Вы добры какъ ангелъ!

— Нисколько; я вдова, я старуха... Судите, съ удовольствiемъ ли я слышу признанiе любви въ мои лѣта... Вотъ вамъ лимонадъ.

— Благодарю васъ, благодарю, сказалъ онъ разстроганнымъ голосомъ и потомъ, какъ-будто собравшись со всею своею рѣшимостью, прибавилъ: — нѣтъ, нужно кончить все однимъ ударомъ! Выслушайте меня, Елена Яковлевна...

И онъ началъ разсказывать ей свою долгую, безрадостную жизнь, истраченную на одни мелочные интересы, на одно стяжанiе, на честолюбiе ничтожное — жизнь, не согрѣтую ни однимъ теплымъ лучомъ любви или участiя, и разсказывая, онъ не ставилъ себя жертвою людей или обстоятельствъ; нѣтъ, со всею строгостiю неумолимаго судьи онъ каралъ себя за безплодно-прожитое время, за то, что ни одного существа онъ не сдѣлалъ счастливымъ, за то, что самъ кощунствовалъ надъ счастьемъ, ища его въ одномъ богатствѣ. Онъ былъ слишкомъ-строгъ къ себѣ; онъ былъ жалокъ въ эту минуту. Жениться въ пятьдесятъ лѣтъ не смѣшно: тысяча примѣровъ доказываютъ это; но любить, влюбиться, страдать втайнѣ этою любовью, писать на старости лѣтъ посланiя, скрывать, стыдиться своей страсти, возбудить подозрѣнiя и постоянно быть въ положенiи натянутомъ, ложномъ — конечно, смѣшно и смѣшно въ высшей степени. Онъ обо всемъ этомъ говорилъ долго и пространно и кончилъ тѣмъ, что умолялъ прекрасную вдовушку раздѣлить съ нимъ его крохи, добытыя трудомъ, то-есть осчастливить его своею рукою.

Мадамъ Роненбергъ, уклонившись отъ прямаго отвѣта, напомнила ему, что она пришла къ нему съ просьбою.

— Помиритесь съ Валентиномъ Александрычемъ и отдайте ему Софи’... Видите ли, я тáкъ люблю ее... мнѣ тáкъ прiятно быть ея другомъ, сестрою, что, право... вы могли бы надѣяться... сказала она съ нѣкоторымъ смущенiемъ.

Старикъ отвѣчалъ, что онъ на все согласенъ; баронесса еще разъ повторила, что онъ можетъ надѣяться; старикъ съ радости чуть не оборвалъ сонетки и исподтишка поцаловалъ прозрачный

255

рукавъ ея платья, а баронесса погрозила ему пальцомъ. Вошелъ слуга: ему приказано было просить племянниковъ и Софью Михайловну.

Легкая на поминѣ, маленькая вѣтренница и безъ зову впорхнула въ кабинетъ своего папаши и тотчасъ же наполнила угрюмую комнату своимъ веселымъ лепетаньемъ.

— Зачѣмъ звать? Зачѣмъ? Для-чего? Я и такъ здѣсь. Да чтó это съ папашей? Превеселенькiй! Чтó вы это затѣваете?

И точно, старикъ былъ веселъ, красенъ и смотрѣлъ по-праздничному: онъ то стоялъ, то ходилъ, пошатываясь, какъ пьяный. Увидѣвъ Софи’, онъ съ нѣжностью поцаловалъ ее.

— Ахъ, я и позабыла сказать вамъ! снова залепетала Софи’: — Адамъ Адамычъ...

Въ кабинетъ вошелъ Адамъ Адамовичъ, а за нимъ и племянники.

— А! нашъ Эскулапъ! весело закричалъ старикъ. — Мое почтенье! кàкъ ваше здоровье?

— О-го! ваше здоровье! заскрипѣли гласныя и согласныя. — Ну, а у васъ кàкъ тамъ?

— Да чтó у меня тамъ? отвѣчалъ старикъ. — Вы, батюшка, съ ума сошли. Чтó я? Я цѣлёхонекъ, живёхонекъ и радёхонекъ. Здорово, сумасбродъ! прибавилъ онъ, увидѣвъ прiѣзжаго племянника и ласково потрепавъ его по плечу. — А ты чтò, Гриша? И этотъ туда же! Дорогiе вы мои, милые мои... Но постойте! Ну-тка ты, прыгунья... чтó, небойсь? Папаша! пищитъ себѣ! Знаемъ, знаемъ, чего тебѣ хочется!

Онъ шепнулъ ей чтó-то на-ухо, и рѣзвая Софи’ зардѣлась какъ роза и сказала баронессѣ, что папá ея просто съ ума сходитъ. Валентинъ воскликнулъ: «Возможно ли? вѣрить ли?» Гриша сказалъ: «Почему жь не вѣрить? У дядюшки все станется!» А баронесса замѣтила, что влюбленнымъ нужна свобода, и что пусть Софи’ наговорится съ Валентиномъ, а Валентинъ съ Софи’. И когда дядюшка, обмолвившись, назвалъ баронессу Еленой, и Гриша, оскаливъ свои бѣлые зубы, замѣтилъ эту обмолвку, старикъ сказалъ ему, что онъ дуракъ, что ему все тáкъ сейчасъ и мерещится. И всѣ въ эту минуту были счастливы и благополучны, всѣ казались краснѣе обыкновеннаго, и у всѣхъ сердцá бились не тáкъ ровно и правильно, кáкъ желалъ бы того Адамъ Адамовичъ. Но и онъ безпрестанно улыбался, и никогда не было такихъ сочетанiй гласныхъ съ согласными, какъ въ ту минуту, когда онъ приносилъ свое наичувствительнѣйшее поздравленiе жениху и невѣстѣ — Валентину Александровичу и Софьѣ Михайловнѣ. И всѣ видѣли, что между любезнымъ дядюшкой и хорошенькою вдовою есть чтó-то такое, по поводу чего можно было бы принести такiя же поздравленiя, всѣ это видѣли, улыбались, перемигивались; улыбался тому и самъ дядюшка, и сама баронесса; но никто не сказалъ ни слова, никто не приносилъ поздравленiй. Только одна эта вѣтренница,

256

эта вертушка Софи’ вдругъ бросилась къ своему папашѣ, обвила его шею обѣими руками, хотѣла расцаловать его и... и заплакала. Поплакавъ немножко на плечѣ у него и улыбаясь сквозь слезы, обратилась она къ своему другу, баронессѣ, и крѣпко-крѣпко сжала ее въ своихъ объятiяхъ.

Когда молодёжь ушла изъ кабинета, Адамъ Адамовичъ тонко замѣтилъ старику, что самолюбiе его, Адама Адамовича, страдаетъ, что ужь вѣрно не отъ науки пацiентъ его чувствуетъ себя бодрымъ и веселымъ.

— Душа ты моя, Адамъ Адамычъ, отвѣчалъ ему старикъ, пожимая его руку: — есть много наукъ, о которыхъ мы съ тобою и не слыхивали.

ГЛАВА VII.

Мадамъ Роненбергъ, не далѣе какъ за нѣсколько часовъ такъ неблаговолившая къ молодому Блеклову, знала очень-хорошо, чтò дѣлаетъ, взявшись покровительствовать его видамъ на ея маленькаго друга, Софи’. Въ ту самую минуту, какъ ея собственнымъ видамъ открылась такая золотая перспектива, она вмигъ сообразила, что ея будущiй супругъ тáкъ любитъ свою воспитанницу, что не обдѣлитъ ея въ приданомъ и что ужь лучше ей, маленькой подругѣ, выйдти зàмужъ за человѣка знакомаго, и, по мнѣнiю баронессы, неопаснаго, чѣмъ Богъ знаетъ за кого. Къ-тому же, кáкъ бы то ни было, прiятно и поблагодѣтельствовать, когда это немногаго стóитъ, прiятно видѣть вокругъ себя лица счастливыя, радостныя и въ-особенности благодарныя, если все-то это стóитъ не болѣе двухъ какихъ-нибудь словъ, полуласковаго взгляда и четверти улыбки. И, право, хорошо съ перваго же шага на новомъ пути явиться благодѣтельной феей; и мадамъ Роненбергъ была тотчасъ же вознаграждена мыслью, что вмѣсто враговъ она вдругъ прiобрѣтаетъ себѣ союзниковъ. Правда, оба племянника черезъ нея лишаются наслѣдства, но одинъ изъ нихъ немедленно получаетъ изъ ея собственныхъ рукъ неожиданный кладъ въ видѣ ея безцѣннаго друга, Софи’, и вмѣстѣ съ этимъ кладомъ очень и очень-приличное приданое — ужь она берется тáкъ устроить, чтобъ приданое вышло приличное, а другой... но другой можетъ объ ней думать чтò угодно: онъ неопасенъ.

Всѣ эти соображенiя быстро промелькнули въ головѣ у ней, когда опершись однимъ колѣномъ на подушку стула и облокотившись на его ручку, она грацiозно покачивалсь и наблюдала за смутившимся дядюшкой.

Тáкъ и вышло.

Но между-тѣмъ, какъ молодой Блекловъ и Софи’ ворковали другъ съ другомъ въ комнатахъ, на террасѣ, въ саду, вездѣ,

257

вездѣ, куда они только ни заходили въ этотъ счастливый для нихъ день — веселый Гриша частенько задумывался. Успѣхъ баронессы стоилъ ему слишкомъ-дорого, и хотя онъ никогда не простиралъ корыстолюбивыхъ видовъ на дядюшкины помѣстья и на завѣтный, прочный и всюду окованный мѣдью ларецъ, стоявшiй у старика обыкновенно подъ образáми, хотя онъ очень-хорошо зналъ, что у дядюшки все благопрiобрѣтенное, а дядюшка не слишкомъ его жаловалъ, однако все-таки были маленькiя надежды на маленькiй отказецъ въ духовномъ завѣщанiи. Не обидитъ же родной и холостой дядя роднаго своего племянника, какой бы онъ тамъ ни былъ, прибавлялъ про-себя скромный Гриша. А теперь и эти маленькiя надежды разлетѣлись, какъ клубы дыма изъ его трубки. Да Богъ съ ними, съ этими надеждами! Гриша человѣкъ не корыстолюбивый: досадно только, что все это переходитъ ни зá что, ни прó что этой кокеткѣ, которая всѣхъ здѣсь дурачитъ, которая всѣхъ съ ума свела и отъ которой одинъ только онъ въ цѣломъ домѣ остался въ здравомъ разсудкѣ: видно голова крѣпка.

Чтó касается до дядюшки Семена Семеновича, то ему никакъ не сидѣлось на мѣстѣ: откуда у него ноги взялись! Пошатываясь и покрякивая, онъ сновалъ по всѣмъ угламъ, Богъ знаетъ чему улыбался, Богъ знаетъ о чемъ разговаривалъ самъ про-себя. Нижняя губа его шевелилась, какъ-будто сама собою, а на самомъ дѣлѣ произнося какiе-то беззвучныя слова, и онъ только изрѣдка, безсознательно, по привычкѣ, вынималъ изъ кармана фуляръ, свертывалъ его въ трубочку и долго вытиралъ его, какъ-будто самъ не понимая, чтó дѣлаетъ. Похаживалъ и погуливалъ онъ, такимъ-образомъ въ-продолженiе всего утра, постоянно одинъ, хотя и не выпускалъ изъ вида розоваго платья мадамъ Роненбергъ, мелькавшаго вдали сквозь жидкую зелень плодоваго сада. Она, какъ и вчера, осталась обѣдать. Но если попадалась ему подъ руку веселенькая, раскраснѣвшаяся отъ счастья Софи’, онъ непремѣнно ее останавливалъ, да она и сама рада была съ нимъ останавливаться, бралъ въ обѣ руки ея гладенькую головку, цаловалъ ее раза два или три и назвавъ вертушечкой, прыгуньей, котёночкомъ, выпускалъ опять рѣзвиться и прыгать, какъ выпускаетъ шаловливый ребёнокъ пестренькую бабочку, осмотрѣвъ ея крылышки и вдоволь налюбовавшись ея рѣзвыми движенiями. При встрѣчѣ съ Валентиномъ онъ тоже останавливался, старался принимать на себя серьёзное выраженiе, непремѣнно спрашивалъ его то о Петербургѣ, то о какой-нибудь политической новости, и, желая всячески доказать ему, что онъ искренно съ нимъ мирится, забываетъ все прошлое, постоянно всматривался въ выраженiе его лица, какъ-будто вычитывая изъ него, не думаетъ ли племянникъ чего-нибудь предосудительнаго касательно его шага, напримѣръ. Старикъ любилъ называть свои намѣренiя и поступки шагами... Но положительный юноша и не думалъ объ его шагѣ и, повидимому,

258

былъ очень-счастливъ отъ мысли, что и самъ онъ порядочно шагаетъ. Однако дядюшка Семенъ Семеновичъ, послѣ спроса о Петербургѣ и о политическихъ новостяхъ, непремѣнно кивалъ ему съ усмѣшкой головою, показывалъ тоже головою на маленькую Софи’ и приговаривалъ, пожимая ему руку:

— Не ожидалъ? Вѣдь не ожидалъ, признайся? Живите счастливо, друзья мои, живите счастливо!

И потомъ шопотомъ прибавлялъ:

— Не то еще будетъ! Осчастливлю, вполнѣ осчастливлю; увидишь! Ну, поди, другъ мой, поди; она по тебѣ соскучилась.

Такимъ-образомъ онъ и его выпускалъ на волю, конечно, ужь не какъ бабочку, а какъ чернаго жука, чтобъ ужь не пропало сравненiе, и черный жукъ, счастливый и благодарный, летѣлъ къ своей рѣзвой и хорошенькой бабочкѣ.

Вообще дядюшка Семенъ Семеновичъ въ это утро рѣшился сдѣлаться физiономистомъ. Даже длинное и беззубое лицо стараго Кòзыря обратило на себя его вниманiе. Онъ долго въ него всматривался, нѣсколько разъ вступалъ въ разговоры съ своимъ престарѣлымъ каммердинеромъ и ужь Богъ-знаетъ чтó ему показалось въ его лицѣ и отвѣтахъ, только, походивъ и подумавъ и нѣсколько разъ потеревъ нижнюю губу краснымъ фуляромъ, онъ взялъ длинный и вязаный изъ шелку кошелекъ, вынулъ изъ него золотой и вручилъ своему старому слугѣ съ приказанiемъ выпить за здравiе и счастiе барышни. Мало того, онъ вынулъ изъ кошелька еще три такiе золотые и тоже вручилъ ихъ тому же слугѣ, съ приказанiемъ — раздѣлить на прочихъ слугъ ради той же цѣли. Кóзырь едва не сошелъ съ ума отъ изумленiя при такой невиданной щедрости.

Послѣ этого не удивительно, что вытянутое и мрачное лицо постоянно-веселаго Гриши сильно возбуждало лафатеровское любопытство дядюшки Семена Семеновича. Онъ нѣсколько разъ нарочно попадавшись ему навстрѣчу, пристально на него взглядывалъ, и отъ этого взгляда проходила собственная его веселость.

— А вотъ, братецъ ты мой, нужно бы того... ну, да объ этомъ послѣ! сказалъ Гришѣ дядюшка Семенъ Семеновичъ, когда они встрѣтились.

Гриша остановился и дядюшка остановился. Дядюшка поглядѣлъ на Гришу и Гриша поглядѣлъ на дядюшку. Постояли, поглядѣли и разошлись.

«Чтó это онъ, точно прощенья проситъ?» подумалъ про себя Гриша, и сталъ еще угрюмѣе и мрачнѣе.

«Этакiе взбалмошные! Никакъ не угодишь на нихъ — поди ты!» подумалъ дядюшка Семенъ Семеновичъ, съ досадой вынимая изъ кармана фуляръ и принимаясь тереть имъ свою губу.

Въ другой разъ, когда они встрѣтились, дядюшка не-на-шутку остановился передъ племянникомъ.

259

— Пойдемъ-ка, братецъ, поговоримъ... сказалъ дядюшка, взявъ его подъ-руку и заковылявъ съ нимъ рядомъ по одной тѣнистой тропинкѣ.

— Вотъ, братецъ ты мой... началъ онъ говорить: — дá! все это тàкъ. Неисповѣдимы судьбы Божiи!

— Неисповѣдимы, дядюшка.

— И не знаешь, не вѣдаешь, чтò можетъ случиться. Дá, это тàкъ!

— Конечно, тáкъ, дядюшка.

Дядюшка рѣшительно былъ не въ ударѣ: прежнее его краснорѣчiе, казалось, навсегда оставило его.

 Вотъ, хоть бы и Валентинъ; ужь, вѣрно, онъ и не надѣялся, что вотъ именно ныньче, непремѣнно ныньче, ему прiйдется сдѣлать такой важный шагъ.

— Совершенно-справедливо, дядюшка.

— А вотъ, къ слову о Валентинѣ! Ты, вѣдь, братецъ ты мой, лучше его знаешь? Кáкъ онъ тебѣ кажется?

— Ничего, дядюшка, живетъ.

— То-есть, кáкъ живетъ, мой милый?

Дядюшка начиналъ терять терпѣнiе и, при другихъ обстоятельствахъ, давно бы побранилъ племянничка.

— Я хотѣлъ сказать, дядюшка, что онъ малый, кажется, добрый.

— Добрый? гм! добрый! А его дурь?

— Вы это насчетъ поэзiи, дядюшка?

— А насчетъ чего же, племянничекъ?

— Прошла, дядюшка; совсѣмъ-другой человѣкъ сталъ.

— То-есть, штука-то тонкая?

— Хорошiй человѣкъ, дядюшка.

— Хорошiй, гм! хорошiй! Всѣ вы хороши, племянничекъ! То-есть, это я того, не въ томъ смыслѣ... Ты-то человѣкъ, точно, добрый...

Дядюшка закашлялъ, какъ-будто комплиментъ этотъ засѣлъ у него въ горлѣ.

— А вотъ, нужно бы въ Москву съѣздить, племянничекъ...

— Въ Москву, дядюшка?

— Чтó это ты, братецъ ты мой, Господь съ тобою, точно не дослышишь: все переговариваешь? Ну дá, въ Москву. Вотъ къ свадьбѣ-то нужно и закупить кой-чего, а тётушка Агаѳья Ильинишна мастерица снаряжать приданое.

— Раскутиться хотите, дядюшка? спросилъ почти уже развеселившiйся Гриша.

— Еще-бы! для Сони-то?

Дядюшка произнесъ эти два слова голосомъ, ясно выражавшимъ, что нéчего его и спрашивать объ этомъ, потому-что дѣло тутъ идетъ ни о комъ другомъ, какъ о Сонѣ, о его милой, рѣзвой, добренькой Сонѣ.

260

— Такъ вотъ въ Москву-то и надо бы съѣздить съ письмомъ къ тётушкѣ Агаѳье Ильинишнѣ.

Племянникъ промолчалъ.

— Человѣкъ тутъ нуженъ смышлёный, толковый... Растолковать тутъ нужно тётушкѣ, для кого все это и кáкъ. Вотъ еслибъ ты, братецъ ты мой...

Гриша въ первый разъ узналъ, что онъ человѣкъ смышлёный, и ему стало какъ-будто совѣстно.

— Если прикажете, дядюшка, отвѣчалъ онъ краснѣя и вмѣстѣ съ тѣмъ радуясь перспективѣ повеселиться и покутить въ Москвѣ.

Послѣ этого онъ сталъ очень-разговорчивъ. Дядюшка съ своей стороны пустился въ пространныя разсужденiя касательно матерiй, цвѣта ихъ, брильянтовъ семейныхъ, которые нужно зà-ново оправить, сервизовъ и прочихъ многочисленныхъ статей, изъ которыхъ составляется обыкновенно богатое приданое. Потомъ, когда Гришѣ захотѣлось свести разговоръ на мадамъ Роненбергъ и заставить какъ-нибудь положительнѣе высказаться своего дядюшку, дядюшка замѣтилъ:

— Дá! Вотъ, братецъ ты мой, женщина — поди ты! Подъ-сорокъ, вѣдь, есть, а погляди-ка кáкъ легка и свѣжа...

Гриша отъ этихъ словъ пришелъ въ такое изумленiе, что тутъ же перебилъ своего дядюшку.

— Сорокъ лѣтъ! Съ ума вы сошли, дядюшка... Виноватъ, дядюшка, нечаянно съ языка сорвалось — но сорокъ лѣтъ!

— А сколько же, по-твоему, племянничекъ? спросилъ дядюшка, потирая фуляромъ нижнюю губу.

— И тридцати нѣтъ, дядюшка!

— Это она говоритъ! Вѣрь ей!

— Но, дядюшка...

— Женскiй календарь! А сколько, братъ, твоей женѣ?

— Ужь не говорите, дядюшка! Зá сорокъ.

— По твоему счету, тàкъ. А по ея счету?

— Да сколько бы ни было, дядюшка, если годы у ней на лицѣ написаны, а у баронессы... да поглядите, развѣ бѣгаютъ тáкъ сорокалѣтнiя ноги? А талiя, а глаза?

— Эхъ, племянничекъ, зеленъ ты, братецъ, зеленъ! Учить дядю-старика вздумалъ... Дядя старъ, братецъ ты мой... то есть, не тò, чтобъ старъ (тутъ-же поправился дядюшка, вспомнивъ, что не кстати теперь старинная поговорка, давно уже служившая пугаломъ для его племянниковъ и потому уже отслужившая ему свою службу), то-есть, не тò, чтобы старъ; велики ли еще мои лѣта? Подъ пятьдесятъ! Такъ я еще, братецъ ты мой, не совсѣмъ состарѣлся, не совсѣмъ изъ ума выжилъ... А что Еленѣ Яковлевнѣ подъ-сорокъ, такъ это мы знаемъ. Знали ея и батюшку и матушку, покойниковъ, царство имъ небесное! Такъ вотъ ты и спорь съ дядей послѣ этого.

Дядюшка немного прилгалъ: онъ не зналъ ни батюшки, ни

261

матушки, покойниковъ, а между-тѣмъ долго и упорно настаивалъ на томъ, что баронессѣ подъ-сорокъ, непремѣнно подъ-сорокъ.

— Ну, дядюшка, если она узнаетъ... сказазалъ съ лукавою улыбкою Гриша.

— О чемъ?

— О сорока лѣтахъ, которыми вы ее жалуете...

— Шшш! зашикалъ дядюшка, остановившись посреди алеи: — чтò ты это, братецъ? Выдавать дядю... сохрани тебя Богъ и помилуй!

— Не безпокойтесь, дядюшка, не выдамъ!

— Тó-то же, племянничекъ, смотри, ни полсловомъ!.. А о себѣ не безпокойся... прибавилъ онъ, трепля его по плечу. — Всѣмъ будетъ хорошо, всѣмъ! Никого не обижу! И долги заплачу и все! Будьте счастливы, дѣти мои, будьте счастливы!

Старикъ торжественно закивалъ головою, а у племянника чуть слёзы не проступили изъ глазъ: дотого онъ былъ мягокъ сердцемъ. Впрочемъ, спустя нѣсколько минутъ, онъ назвалъ себя за это бабою, но уже былъ гораздо-веселѣе прежняго.

А старикъ, отпустивъ его, продолжалъ ходить по саду, къ великому удивленiю всѣхъ своихъ домочадцевъ, никакъ-нечаявшихъ отъ него такой прыти, покрякивая и пошатываясь и потирая свою губу. Онъ былъ очень-похожъ на журавля, которому подстрѣлили крыло и который ходитъ по двору, осматривая всякаго встрѣчнаго и повременамъ хватая его за полу своимъ длиннымъ носомъ. Иногда онъ садился на какую-нибудь садовую скамью или на стулъ на террасѣ и, улыбаясь и прищуриваясь, слѣдилъ за мелькавшимъ вдали розовымъ платьемъ, потомъ опять вставалъ, и снова начиналъ пошатываться, покрякивать и останавливать всякаго, кто только ему ни встрѣчался.

Тáкъ прошло время до обѣда.

За обѣдомъ было весело. Обѣдали на террасѣ и роспили бутылку шампанскаго за здоровье жениха и невѣсты. Мадамъ Роненбергъ премило разрѣзала рябчика для своего веселаго старичка, все-еще бывшаго на дiэтѣ, и настояла-таки на томъ, чтобъ онъ не только смочилъ губы шампанскимъ, но и проглотилъ его нѣсколько капель «для нея», какъ она ему шепнула.

Когда встали изъ-за стола, старикъ сказалъ, что онъ пойдетъ отдохнетъ съ часочекъ.

— И я тоже, сказала мадамъ Роненбергъ: — отъ этой Софи’ хоть кому спать захочется.

— Видите, папá, какая я скучная! сказала Софи’. — Ступайте и вы спать, Валентинъ!

— Съ его-то молодыми ногами? замѣтила баронесса, уходя во внутреннiя комнаты.

Всѣ разошлись изъ столовой. Старикъ, руководимый своимъ беззубымъ слугою, отправился въ спальню и былъ уложенъ имъ,

262

какъ маленькiй ребенокъ, на мягкую постель, завѣшанную со всѣхъ сторонъ муслиномъ, чтобъ «Божи упаси какая мошка не укусила», какъ выражался Кóзырь. Но сонъ бѣжалъ его красныхъ глазъ, а передъ его умственными глазами началась цѣлая процессiя самыхъ разнородныхъ, самыхъ противорѣчащихъ мыслей. И всѣ онѣ, какъ нарочно, будто стакнувшись, представляли ему одну только смѣшную сторону его поступка. Онъ сталъ перебирать у себя въ памяти всѣхъ своихъ знакомыхъ, женившихся въ пятьдесятъ лѣтъ, и «чтó же тутъ смѣшнаго, что человѣкъ женится, хоть бы и въ пятьдесятъ лѣтъ?» спрашивалъ онъ себя, какъ-будто оправдываясь передъ какимъ-то невидимымъ существомъ, требовавшимъ отъ него немедленнаго отвѣта: «чтó тутъ смѣшнаго?» И тутъ же одна самая назойливая, самая насмѣшливая изъ всей этой вереницы мыслей потихоньку спрашивала его: а любовь-то кáкъ тутъ замѣшалась? Тебѣ болѣе пятидесяти. Многiе женятся и старше, но одинъ, чтобъ имѣть вѣрный уходъ за своими болѣзнями; другой, чтобъ не оставить взрослой дочери безъ покровительства; а ты зачѣмъ? Зачѣмъ, еле-живой старичишка?

— Чтобъ имѣть уходъ за своими болѣзнями! оправдывался старикъ, поворачиваясь съ бока на бокъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? кричалъ ему кто-то: — какой же ты хитрый! И кáкъ похожа твоя жена на сидѣлку!

— Хочу лишить племянниковъ наслѣдства! снова замѣтилъ дядюшка на своей мягкой постели.

— Вотъ кáкъ! А чтó они тебѣ сдѣлали, твои племянники? Не ты ли за одного выдаешь свою маленькую Софи’ — единственное существо, которое ты любилъ до-сихъ-поръ?..

— Ну, просто, тáкъ хочу! Я хочу сдѣлать этотъ шагъ, тáкъ мнѣ захотѣлось! Я воленъ дѣлать, чтó хочу! Хочу жениться и женюсь! сказалъ дядюшка почти вслухъ: тáкъ увлекся онъ разговоромъ съ своимъ невидимымъ судьею.

— А хочешь, потому-что?...

— Потому-что люблю! вскричалъ дядюшка, усаживаясь на постели и отплевываясь на всѣ стороны.

«Онъ лю-битъ, онъ лю-битъ, въ пять-де-сятъ-шесть-лѣтъ-и-семь мѣ-ся-цевъ!» запѣла вдругъ хоромъ вся вереница негодныхъ мыслей.

— Ну, чтó жь такое? продолжалъ хорохориться дядюшка, отплевываясь и фыркая еще болѣе. — Ну и люблю? Кто мнѣ указчикъ?

«Онъ пи-шетъ сти-хи въ пять-де-сятъ-шесть-лѣтъ и семь мѣ-ся-цевъ!» снова зазвенѣло въ ушахъ у дядюшки.

— Ну и пишу.

— И-всѣ-надъ-нимъ-смѣ-ют-ся! И всѣ смѣ-ют-ся надъ смѣшнымъ ста-рич-комъ, надъ поч-тен-нымъ дя-дюш-кой!

— И она тоже! прошепталъ старикъ, завертѣвшись на постели.

263

Онъ всталъ и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. Ему показалось въ ней душно, мрачно, сыро и холодно.

Онъ вышелъ въ кабинетъ, потомъ въ залу, потомъ на террасу и сталъ медленно, обдуманно сходить съ ея ступенекъ. Изъ гостиной раздавались звуки рояля, и старикъ узналъ въ этихъ звукахъ любимую пьесу маленькой вѣтренницы. «Кáкъ они счастливы!» подумалъ онъ со вздохомъ: потомъ вошелъ въ садъ и снова, какъ журавль, началъ бродить по его пустыннымъ аллеямъ.

Среди сада, въ самой чащѣ вишневника, сливъ, грушъ и яблокъ стоялъ шалашъ, какой обыкновенно стоитъ въ простыхъ помѣщичьихъ садахъ, служа убѣжищемъ для сторожа. Шалашъ этотъ былъ выстроенъ изъ нѣсколькихъ кольевъ, вбитыхъ въ землю, изъ хвороста, которымъ были оплетены эти колья, и изъ соломы, которою была покрыта его низкая крыша. Чтобъ войдти въ него нужно было нагнуться: тáкъ онъ былъ низокъ. Внутри его стояла у стѣны простая деревянная скамья, на которой обыкновенно сидѣлъ сторожъ, мужикъ лѣтъ семидесяти, несостоявшiй въ тяглѣ, и обыкновенно плёлъ лапти на себя и на своихъ внуковъ; на полу, то-есть, на землѣ, потому-что пола не было, была настлана солома, и на ней въ уголку хранилась разная пáдаль: яблоки, груши или сливы, еще зеленыя и сбитыя вѣтромъ или галками, трещотка, новѣйшее изобрѣтенiе веселаго Гриши, и немудреная колодка, помощью которой старикъ-сторожъ надѣлялъ семью свою лаптями.

Шалашъ былъ пустъ: вѣроятно сторожъ, воспользовавшись отдыхомъ господъ, отлучился къ себѣ въ избу пополдничать и поглядѣть на своихъ маленькихъ внуковъ.

Въ этотъ-то шалашъ вошла мадамъ Роненбергъ и сѣла на скамьѣ: она, очевидно, ждала кого-то. Посидѣвъ и подождавъ, она встала, выглянула изъ шалаша, посмотрѣла въ сторону, противоположную барскому дому, на которой находилась усадьба, и потомъ снова сѣла. На губахъ ея мелькнула улыбка удовлетвореннаго ожиданiя.

Черезъ нѣсколько минутъ ожидаемая особа вошла въ образѣ Адама Адамовича. По просьбѣ Софи’ онъ посѣщалъ одну избу, въ которой страдала бѣдная баба.

— Я васъ ждала, докторъ, сказала ему баронесса, указывая на мѣсто возлѣ себя: — и, признаюсь, ждала съ нетерпѣнiемъ; вы просили у меня свиданiя — не случилось ли чего-нибудь? Впрочемъ, я рада, что васъ вижу: у меня къ вамъ просьба...

Докторъ молча поклонился.

— Вы вѣрно, знаете... слышали, угадали?

— Дá, признаюсь, подивился, затрещали гласныя и согласныя. — Это сдѣлалось тàкъ скоро и, наконецъ, это сдѣлали вы однѣ...

— Признаетесь, докторъ?

— Я много улыбался всему этому, отвѣчалъ докторъ: — но по какой необходимости?...

264

— Зачѣмъ, хотите вы сказать?.. Послушайте, любезный докторъ: вы знаете у насъ нѣтъ тайнъ въ этомъ дѣлѣ, да и прежде не было, мой неизмѣнный другъ.

Докторъ снова поклонился.

— Вы сердитесь, докторъ, сказала съ своею кроткою улыбкою баронесса: — и я знаю за чтò.

— За чтó же, баронесса?

— Да хоть бы за то, на-примѣръ, что все это случилось тàкъ скоро, тáкъ неожиданно, безъ вашей помощи...

— Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчалъ нѣмецъ съ видомъ совершенной невинности и склонивъ голову на бокъ: — нѣтъ, я просилъ у васъ свиданiя...

— Не договаривайте... теперь я догадываюсь зачѣмъ — вы, можетъ-быть хотите спросить у меня отчета, почему Софи’ выходитъ зáмужъ за молодаго Блеклова?

— Вы согласитесь, что ваше вчерашнее приказанiе... и... и...

— И мое давнишнее обѣщанiе сосватать ее вамъ... Не тáкъ ли, докторъ? подсказала баронесса, взглянувъ на него исподлобья.

Адамъ Адамовичъ принялъ видъ оскорбленной невинности и еще болѣе согнулъ голову.

— Чтó же дѣлать, милый Адамъ Адамычъ, продолжала баронесса: — Вы знаете, какiя чудеса творитъ съ нами случай... Кто же могъ предвидѣть, что сюда пожалуетъ такой нежданный гость?..

— Вы говорите о молодомъ?...

— Ну, дá, о комъ же? Конечно, о немъ! Его прiѣздъ разрушилъ всѣ мои планы...

— Не совсѣмъ-то, сказалъ Адамъ Адамовичъ съ улыбкою упрека.

— Относительно васъ, докторъ! Я говорю про васъ. Впрочемъ, въ этомъ дѣлѣ я одна ничего не значу... Вы мнѣ плохо помогали, Адамъ Адамычъ; вамъ должно было произвесть впечатлѣнiе на эту вѣтреницу.

— Но я... началъ-было докторъ.

— Производили, я въ этомъ нисколько не сомнѣваюсь, отвѣчала съ улыбкою баронесса: — но вы сами видѣли, кáкъ бросилась она вчера изъ сада, лишь-только услышала о его прiѣздѣ. Стало-быть, ужь впечатлѣнiе было произведено прежде васъ...

— Но безъ васъ старикъ бы никогда не согласился на этотъ бракъ, прискорбно запищали гласныя и согласныя.

— Послушайте, Адамъ Адамычъ, сказала баронесса, взявъ его за руку. — Софи’ была потеряна для васъ съ вчерашняго дня. Вы это очень-хорошо знаете. Еслибъ старикъ прогналъ своего племянника, я васъ спрашиваю, скажите по совѣсти, чтό бы вышло?

Докторъ молчалъ.

— Вышла бы семейная драма, слезы, сцены. Вы знаете ли вертушку? Она стала бы укорять и меня и васъ, меня за то что я не вступалась за ея Валентина, а васъ по подозрѣнiю...

— Все это тáкъ, но...

265

— И повѣрьте, любезный Адамъ Адамычъ, она была бы ужь совсѣмъ для васъ потеряна, между-тѣмъ, какъ теперь...

Докторъ выпрямился и насторожилъ уши.

— Теперь есть еще средство.... произнесла съ разстановкой баронесса...

Докторъ былъ весь слухъ и зрѣнiе...

— Я не думаю, чтобъ этотъ Валентинъ ужь тàкъ любилъ ее... Было время, когда онъ и не думалъ о ней...

— Не думалъ?...

— Дà, сказала она небрежно... Въ это время я была съ нимъ знакома...

— Въ Петербургѣ?

— Гдѣ бы ни было, докторъ; мнѣ очень-прiятно, что вы поняли меня съ перваго раза и знаете теперь, что есть еще средство разстроить эту свадьбу...

— Но, баронесса... сказалъ Адамъ Адамовичъ, ровно ничего не понимая.

— Хорошо говорить о дѣлахъ съ человѣкомъ, который понимаетъ съ перваго слова...

— То-есть вы хотите сказать, Елена Яковлевна, что онъ ее забудетъ?

— Вы меня, право, заставите удивляться вашей прозорливости.

— Но чтобъ забыть ее, онъ долженъ отправиться назадъ, откуда прiѣхалъ? робко спросилъ Адамъ Адамовичъ.

— Напротивъ, милый докторъ, напротивъ... Тамъ-то онъ ее и не забудетъ, между-тѣмъ, какъ здѣсь...

— Здѣсь?

— Вы знаете, кáкъ вы, мужчины, непостоянны... Онъ можетъ вдругъ полюбить сравненiя, на-примѣръ, или вспомнить о томъ времени, когда онъ забылъ о своей Софи’.

— И познакомился съ вами! воскликнулъ обрадованный Адамъ Адамовичъ, понявъ наконецъ все съ-разу.

— Надѣйтесь, милый Адамъ Адамычъ, надѣйтесь! сказала мадамъ Роненбергъ, протягивая ему руку...

— Онъ влюбится въ васъ! восторженно зазвучали согласныя: — Софья Михайловна будетъ этимъ... какъ это? affectirs?..

— Придетъ въ негодованiе, подсказала, улыбаясь и кивая своею хорошенькою головкой, баронесса.

— Придетъ въ негодованiе и par dépit amoureux...

— Прiйметъ ваше предложенiе; а нашъ влюбленный старичокъ...

— Прогонитъ своего племянника изъ... изъ... кáкъ это Eifersucht?

— Изъ чего бы тамъ ни было, мой милый Адамъ Адамычъ, подхватила баронесса: — изъ чего бы тамъ ни было. Только я боюсь...

— Чего? спросилъ докторъ.

266

— Чтобъ онъ до свадьбы не умеръ, сказала понизивъ голосъ баронесса... Вы не повѣрите, кáкъ меня безпокоитъ его здоровье... Я боюсь, что онъ не долго проживетъ, любезный докторъ.

— Бойтесь, бойтесь, баронесса, отвѣчалъ развеселившiйся докторъ: — я тоже боюсь, что послѣ свадьбы намъ придется обоимъ бояться за его жизнь.

Баронессѣ непонравилась эта веселость.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? сказала она съ испугомъ: — чтò значатъ обстоятельства! прибавила она со вздохомъ. Еслибъ не долги, оставшiеся послѣ барона... мое положенiе чрезвычайно-шатко... Такъ вы думаете, что онъ недолго проживетъ?

— Онъ боленъ и внутренно и наружно. Подагра... ревматизмы. Это жалкiй, тощiй старикъ... Извините, баронесса.

— Помилуйте, за чтó же!

— Боже мой, какiя иногда жертвы приносимъ мы, бѣдныя женщины! произнесла она помолчавъ съ минуту: — такъ вы думаете, что онъ и пяти лѣтъ не проживетъ?

— Пяти мѣсяцевъ, хотите вы сказать: онъ уплыветъ съ весною. Не влюбись онъ, онъ прожилъ бы дольше...

— И однако это, право, смѣшно — сказала она, засмѣявшись: — ну, какъ онъ могъ влюбиться съ его гнилымъ сердцемъ? Вѣдь вы знаете его проказы?

— Какъ не знать? Онъ писалъ къ вамъ, кажется, стихи...

— И письма, которыя пряталъ въ шкатулку и никому не показывалъ. Проказникъ! Я непремѣнно выйду за него зàмужъ.

Они еще кое-о-чемъ поговорили; баронесса еще разъ повторила ему обѣщанiе разстроить свадьбу Софи’ съ молодымъ Блекловымъ и еще разъ спросила, точно ли онъ увѣренъ, что старикъ не проживетъ и двухъ лѣтъ? Послѣ этого они пошли по дорожкѣ, ведущей къ барскому дому.

Не успѣли они скрыться изъ вида, какъ изъ чащи вишнёвника за самымъ шалашомъ, поднялись двѣ фигуры.

— Видите, дядюшка! сказалъ Гриша, помогая своему дядюшкѣ встать на ноги. — Видите, я вамъ говорилъ, вы не вѣрили... Я давно уже разгадалъ эту женщину... Ну, я очень-счастливъ, очень-радъ, что могъ спасти васъ отъ бѣды.

И добрый Гриша на радости готовъ былъ поздравить своего дядюшку съ счастливымъ открытiемъ. Но когда онъ взглянулъ на него, когда онъ увидѣлъ, что старикъ, блѣдный какъ полотно, дрожитъ передъ нимъ и едва стоитъ на ногахъ отъ волненiя, онъ совершенно растерялся и не зналъ, кáкъ его утѣшить.

— Полноте, дядюшка, полноте! Все это плевое дѣло! Успокойтесь, дядюшка, успокойтесь! Ну ее и съ Адамомъ Адамовичемъ!..

И чуть-было не прибавилъ, что мы, дескать, съ вами, дядюшка получше съищемъ... Свѣтъ не клиномъ сошелся...

— Боже мой! твердилъ старикъ, не помня самъ чтó говоритъ: — Чтò я имъ сдѣлалъ... За чтò они?..

267

— Полноте, дядюшка! Ваше положенiе отличное!

— Чтó они? Чтó они? повторилъ старикъ. — Зáживо могилу мнѣ вырыли... Ты вѣдь слышалъ?

— Э, вздоръ, дядюшка!

— Послушай, это все онъ... Она, кажется, жалѣла обо мнѣ?

— А сколько разъ спрашивала-то?..

— Дá, дá! повторилъ старикъ, и слезы проступали изъ глазъ у него. — Сколько разъ она спрашивала, сколько разъ она спрашивала!.. Чтó дѣлать, кáкъ быть?

— Вотъ, дядюшка, есть о чемъ думать: плевое дѣло!.. Чего вы огорчаетесь? ваше положенiе завидное!

Но положенiе дядюшки было тáкъ завидно и отлично, что онъ вдругъ залился слезами и всхлипывая повторялъ: — Чтò дѣлать? Кáкъ быть? За чтó они? За чтó они?..

И долго провозился съ дядюшкой оторопѣвшiй Гриша. Онъ уже хотѣлъ-было бѣжать за Адамомъ Адамовичемъ, но вó-время опомнился и въ сотый разъ сталъ уговаривать дядю воротиться домой, потому-что положенiе его — отличное, и что, ей-ей, все это плёвое дѣло. Наконецъ увидѣвъ, что дѣло, то-есть, дядюшка, нисколько не подвигается впередъ, взялся за умъ и насильно повелъ его домой. Старикъ нисколько не противился и слушался его, какъ ребёнокъ.

Въ домѣ всѣмъ было сказано, что дядюшка усталъ, и потому не выйдетъ изъ кабинета, но проситъ о себѣ не безпокоиться.

______

На другой день въ селѣ Прiютинѣ не осталось ни одной барской души. Всѣ Блекловы чѣмъ-свѣтъ уѣхали въ подмосковную, оставивъ Кóзыря и лишнихъ слугъ съ приказанiемъ — забрать всѣ нужные пожитки и потихоньку слѣдовать за ними. Сверхъ-того Кóзырь обязанъ былъ лично передать, и въ-самомъ-дѣлѣ передалъ, баронессѣ письмо слѣдующаго содержанiя:

«Милостивая государыня,

Елена Яковлевна.

Такъ-какъ мнѣ жить остается не болѣе пяти мѣсяцевъ, то долгъ христiанина велитъ мнѣ помышлять скорѣе о духовномъ завѣщанiи, чѣмъ о женитьбѣ. И мнѣ тѣмъ паче надлежитъ помышлять о томъ, что мнѣ предстоитъ устроить судьбу моей воспитанницы, которая потому въ наискорѣйшемъ времени имѣетъ выйдти зáмужъ за моего племянника, чтобъ, во-первыхъ, онъ

268

какъ-нибудь не позабылъ ея, а во-вторыхъ, чтобъ и мнѣ застать ея счастiе.

Съ истиннымъ моимъ уваженiемъ и таковою же преданностью

честь имѣю пребыть вашимъ,

милостивая государыня,

всепокорнѣйшимъ слугою

Семенъ Блекловъ.»

«P. S. Прилагаемые при семъ пятьсотъ рублей (500 р. асс.) прошу васъ всепокорнѣйше передать Адаму Адамовичу, какъ долгъ мой за его послѣднiе визиты. Я не пишу ему особенно, потому что ему прiятнѣе будетъ получить сiю сумму изъ вашихъ прекрасныхъ рукъ: онъ же въ такой степени имѣетъ счастіе пользоваться вашею дружбою.»

МИХАИЛЪ ДОСТОЕВСКIЙ.

‑‑‑‑‑‑‑‑‑

Список исправленных опечаток.

Стр. 203. «Одну изъ его многочисленныхъ комнатъ занималъ Гриша: это была просторная, свѣтлая комната…» вместо: «Одну изъ его многочисленныхъ комнатъ занималъ Гриша: Это была, просторная, свѣтлая комната…»

Стр. 245. «Онъ гордъ, глупъ, тупъ, враль — вотъ онъ и загвоздитъ себѣ, что-де меня гонятъ отвсюду,…» вместо: «Онъ гордъ, глупъ, тупъ, враль — вотъ онъ и загвоздидъ себѣ, что-де меня гонятъ отвсюду,…»

Стр. 248. «…вскричалъ вбѣгая престарѣлый каммердинеръвместо: «…вскричалъ вбѣгая престарѣлый каммердиннеръ