<Отечественные записки, 1848, № 9, с. 177‑284.>

177

ГОСПОДИНЪ СВѢТЁЛКИНЪ.

Повѣсть.

‑

ВВЕДЕНIЕ.

‑

ГОСПОДИНЪ СВѢТЁЛКИНЪ ЗНАКОМИТСЯ СЪ ЖИЗНIЮ.

Въ одной изъ улицъ многолюднаго Петербурга, въ одномъ изъ его четвертыхъ этажей поселился господинъ высокоблагородный по чину и едва-едва благородный по состоянію. Къ этимъ двумъ почтеннымъ, достойнымъ всякаго уваженія качествамъ присоединялъ онъ еще безпорочное, нигдѣ-незамаранное имя Петра Васильича Свѣтёлкина. До переселенія своего онъ также жилъ въ Петербургѣ, только не въ многолюдной улицѣ и не въ четвертомъ этажѣ, а въ одной крошечной свѣтёлкѣ, гдѣ-то на Пескахъ, но за то имѣлъ ту выгоду, что изъ единственнаго окна своего, выходившаго прямо на Конную, могъ по-временамъ любоваться лошадьми всякихъ породъ и заводовъ, разнаго сорта барышниками и не менѣе разнохарактерными покупателями. Къ-сожалѣнію, господинъ Свѣтёлкинъ не имѣлъ особенной охоты до лошадей, а тѣмъ менѣе до барышниковъ и покупателей, и если глядѣлъ изъ окна на шумную картину купли и продажи, то очень-равнодушно и безъ всякаго участія. Даже положительно можно сказать, что въ эти минуты его болѣе занимали небесныя явленія, нежели земной рынокъ, и взоръ его охотнѣе останавливался на облакахъ, которыя, густо вспѣнившись, быстро неслись, гонимыя вѣтромъ, по осеннему небу, или на солнечномъ лучѣ, который, отъискавъ въ нихъ прорѣдь, вдругъ озарялъ всю мѣстность и тамъ и сямъ подергивалъ ослѣпительнымъ блескомъ мокрыя отъ дождя деревянныя кровли низенькихъ домиковъ этого квартала. Тогда, вмѣстѣ съ небомъ, озарялось

178

чѣмъ-то въ родѣ веселости и блѣдное лицо господина Свѣтёлкина: онъ бралъ маленькое ручное зеркало, устанавливалъ его передъ окошкомъ и начиналъ наблюдать, кàкъ на противоположной стѣнѣ его горенки трепетало, бѣгало и прыгало свѣтлое солнечное пятно, кàкъ оно въ мгновеніе ока взбиралось на потолокъ, падало вдругъ на полъ и снова кружилось и трепетало на стѣнѣ. Иногда онъ наводилъ зеркало прямо на глаза спящаго передъ печкой огромнаго дымчатаго кота, своего любимца и сожителя: котъ быстро пробуждался, жмурился, пятился, и, закругливъ спину, въ два скачка вспрыгивалъ на колѣни своему хозяину. Тогда господинъ Свѣтёлкинъ усмѣхался, гладилъ его, сажалъ на окно, и они уже вдвоемъ предавались созерцанію.

Такимъ созерцаніямъ одинокій житель Песковъ предавался что-то очень-долго въ своей свѣтёлкѣ, чуть ли не съ самаго пріѣзда своего въ Петербургъ, когда ему только-что стукнуло двадцать лѣтъ. Тогда онъ былъ очень-недуренъ собою. Если сравнить теперешнюю его наружность съ тою, которою онъ обладалъ при вступленіи своемъ на поприще петербургской жизни, то выводъ будетъ весьма невыгоденъ для господина Свѣтёлкина. Изъ блѣднаго, исхудалаго лица, прорѣзаннаго тамъ и сямъ обличительными морщинами, изъ правильно-очерченныхъ, но покраснѣвшихъ и съузившихся глазъ, изъ нѣсколько сгорбленнаго стана, громко вопіявшаго о своей благопріобрѣтенности, ясно видно было, что надъ подобной метаморфозой потрудились два долгіе десятка лѣтъ съ своими обычными спутниками – горемъ и заботой. Сынъ бѣдныхъ и, какъ водится, благородныхъ родителей, герой этой повѣсти прибылъ, лѣтъ двадцать тому назадъ, въ Петербургъ изъ одной отдаленной губерніи искать счастія. Все его движимое имущество состояло въ твердомъ намѣреніи добиться своей цѣли, въ чемоданѣ, довольно-туго набитомъ бѣльемъ, въ мудрыхъ и поучительныхъ совѣтахъ его матери, доброй, души въ немъ неслышавшей старухи, и наконецъ въ бумажникѣ, въ которомъ хранилось нѣсколько сотенныхъ ассигнацій – плодъ долговременной материнской бережливости. Лишившись отца въ самомъ раннемъ дѣтствѣ, онъ взросъ на глазахъ матери и получилъ подъ надзоромъ ея самое поверхностное образованіе въ единственномъ училищѣ того города, который пришелся поближе къ ея деревушкѣ и въ которомъ она нарочно поселилась, чтобъ самой наблюдать за успѣхами своего дѣтища. Но въ то время довольно было и поверхностнаго образованія для составленія себѣ маленькой карьеры, лишь бы только вывезло счастіе. А что оно вывезетъ – въ этомъ ни мать, ни сынъ нисколько не сомнѣвались: мать потому-что смотрѣла на сына, какъ на маленькое чудо, а сынъ по той причинѣ, что ему пошелъ тогда только двадцатый годъ, и румянецъ игралъ у него во всю щёку. Сумма, съ которою онъ отправился въ Петербургъ, была, по мнѣнію обоихъ, необыкновенно-большою суммою и должна была не только доставить средства на первое обзаведеніе новаго столичнаго

179

жителя, но и принести въ рукахъ его неисчислимые проценты. Хотя старуха и покачивала головою, слушая сангвиническіе проекты своего сына, и изъявляла иногда подозрѣнія на счетъ того, что въ Питерѣ, дескать, жизнь другая, что тамъ поди-ка какъ все дорого, что вотъ и покойникъ Василій Петровичъ говаривалъ ей, будто тамъ есть такіе чины, что и произнести трудно, а ему это было лучше другаго кого извѣстно, потому-что весь вѣкъ свой служилъ, голубчикъ, въ почтамтѣ, и всѣ письма, не то что простыя, но и просительныя черезъ его руки переходили – однако всякій разъ подобные споры оканчивались у нихъ тѣмъ, что недовѣрчивыя покачиванія головою смѣнялись въ-послѣдствіи одобрительными киваньями, и старуха крѣпко обнимала своего сына. «Боюсь я только, Петинька, чтобъ тебя не сглазили тамъ въ столицѣ лихіе люди» говорила она и чуть ли не въ сотый разъ принималась давать ему наставленія, кàкъ можно предостеречь себя отъ разныхъ вражескихъ наважденій. На это Петинька отвѣчалъ ей сомнительною улыбкою и тутъ же развивалъ увлекательную картину ихъ будущаго счастія: кáкъ онъ устроится въ Петербургѣ, кàкъ ему дадутъ тамъ мѣсто, кáкъ онъ тамъ женится и перевезетъ ее къ себѣ, чтобъ уже болѣе никогда не разлучаться. Мать слушала внимательно, не спуская глазъ съ своего сына; но не такъ нравилась ей самая картина, какъ то, что такъ складно, будто по книгѣ читаетъ, говоритъ ея ученый Петинька. Она чувствовала, что была бы гораздо-счастливѣе, да и Петинька тоже, еслибъ онъ остался въ деревушкѣ управлять десятью душами мужескаго пола по послѣдней ревизіи, и не гнался за столичными почестями; но, видя, что ей не убѣдить сына, и что видно у него на роду такъ написано, перестала настаивать, и, когда пришла пора, благословила его въ дальнюю дорогу.

Только на одной заставѣ и замѣтили, что въ Петербургъ прибылъ новый жилецъ, по имени Петръ Васильевъ Свѣтёлкинъ. Самъ же Петербургъ взглянулъ на него, какъ богатый вельможа-помѣщикъ, для котораго одною душою больше, одною меньше ничего не составляетъ. Холодомъ пахнýло на него съ высокихъ, великолѣпныхъ зданій; чувство одиночества и сиротства, казалось, слетало съ каждой крыши многоэтажныхъ домовъ, съ каждой трубы, курящейся дымомъ, и все болѣе и болѣе наростало на его испуганномъ сердцѣ. Онъ вдругъ упалъ духомъ, вдругъ такъ умалился, что сталъ считать себя ниже всякаго изъ двуногихъ, безхвостыхъ существъ, населяющихъ разные этажи шумнаго города. Не прошло и двухъ дней послѣ его пріѣзда, какъ онъ совершенно разочаровался во всѣхъ своихъ планахъ и горько плакалъ запершись въ своемъ нумерѣ. Господинъ Свѣтёлкинъ былъ одаренъ одною изъ тѣхъ организацій, которыя легко увлекаются всякою идеею, вмигъ строятъ на ней самыя фантастическія надежды, самые причудливые зáмки, и водворяются въ нихъ полными хозяевами со всѣмъ деспотизмомъ страстнаго желанія; но при первомъ препятствіи,

180

даже при первомъ сомнѣніи въ удачѣ, все ихъ прекрасное зданіе исчезаетъ, какъ дымъ, мгновенно, безо всякой борьбы – и маленькій деспотъ, великій человѣкъ за минуту, складываетъ руки и съ отчаяніемъ смотритъ на крушеніе надеждъ своихъ. Такіе люди вдругъ какъ-то теряются, умаляются, и утѣшаютъ себя только вздохами и слезами. Они способны мигомъ помириться съ приговоромъ судьбы, кàкъ бы строгъ онъ ни былъ, изъ недавнихъ падишаховъ готовы пойдти въ рабы, и, чтò всего страннѣе, перестаютъ даже жалѣть о своихъ разлетѣвшихся надеждахъ и воздушныхъ зàмкахъ. Они способны вдругъ перемѣнить точку зрѣнія и посмотрѣть на жизнь съ такой стороны, съ какой на нее никто не смотритъ, и, чтò всего удивительнѣе, найдти ее и съ этой стороны привлекательною, потому-что на всѣ явленія жизни они смотрятъ издали какъ на панораму, которая внѣ ихъ развивается передъ ними. Они, если можно такъ выразиться, не жители собственно, но только дилеттанты жизни. Родятся они, кажется, для того только, чтобъ побывать въ сей юдоли плача, посмотрѣть, кáкъ все здѣсь дѣлается, кáкъ одни точно плачутъ, а другіе точно радуются и, выразивъ мнѣніе, что здѣсь не совсѣмъ такъ дурно, какъ полагаютъ, что жить, право, можно, отправляются назадъ во свояси и, смотря по обстоятельствамъ, избираютъ разные пути: кто изъ нихъ уходитъ черезъ Волково-Поле, кто черезъ Міюжскую-Долину, а кто черезъ неменѣе гостепріимные ворота Отца-Лашеза, кому какъ удобнѣе и ближе.

Но если подобныя натуры, при одномъ только покушеніи неумолимой судьбы дать имъ щелчокъ, такъ мгновенно упадаютъ духомъ, то столь же мгновенно онѣ и ободряются и снова берутся за старое, снова строютъ воздушные зáмки, какъ только представится первый удобный къ тому случай. А такихъ случаевъ имъ представляется безчисленное множество. Взглянетъ на нихъ кто-нибудь привѣтливо, сведутъ они какое-нибудь новое знакомство, или нечаянно встрѣтятъ послѣ долгой разлуки стараго пріятеля, отъискавшаго центръ своей тяжести и пріобрѣвшаго себѣ общественное положеніе, а всего чаще просто попадутъ на такую счастливую минуту, что имъ покажется, будто жизнь, вмѣсто кислой гримасы, сбирается показать имъ нѣчто похожее на улыбку – и они на подобныхъ песчинкахъ снова начинаютъ созидать новое многоэтажное зданіе, и у нихъ въ воображеніи вся жизнь ихъ перестроивается на новый ладъ, совершенно различный отъ прежняго. То же самое случилось и съ господиномъ Свѣтёлкинымъ. На другой день послѣ того, какъ онъ разочаровался такимъ плачевнымъ образомъ, въ корридорѣ своей гостинницы встрѣтилъ онъ одного господина, приземистаго, коренастаго, съ длинными усами, съ ухарскими ухватками и говорившаго такимъ сильнымъ басомъ, что съ разу не все можно было понять, чтó онъ говорилъ. Господинъ съ особенною пріятностью подмигнулъ ему лѣвымъ глазомъ и усомъ и замѣтилъ, что во всей вселенной нѣтъ ничего гаже ихъ

181

гостинницы. Свѣтёлкинъ, которому она казалась верхомъ комфорта и изящества, былъ не мало удивленъ подобною выходкою и со всею скромностью провинціала замѣтилъ, что онъ находитъ гостинницу сносною. «А! это потому-что вы не были во вселенной», замѣтилъ господинъ съ усами, захохотавъ во все горло, и прибавилъ, что откровенность, по его мнѣнію, лучшая добродѣтель, и потому онъ долгомъ считаетъ рекомендоваться ему, какъ сосѣдъ по нумеру. Такимъ-образомъ сведено было первое знакомство, всегда драгоцѣнное для всякаго, кому случалось заѣхать на чужую сторону. Нумерной сосѣдъ не замедлилъ сообщить ему, что онъ живетъ въ свое удовольствіе, что онъ много путешествовалъ, что пользуется уваженіемъ въ свѣтѣ, что знакòмъ съ княземъ Блесткинымъ и съ барономъ Фаталемъ, и что ему стóитъ только слово сказать, и проч., и проч. Господинъ Свѣтёлкинъ изложилъ ему на это, что онъ такъ-то и такъ-то, пріѣхалъ служить и ищетъ мѣста. «Поговорю съ барономъ Фаталемъ» отвѣчалъ ему нумерной съ видомъ покровительства: «а между-тѣмъ пообѣдаемъ».

Дня три они обѣдали вмѣстѣ съ нумернымъ, и все это время господинъ Свѣтёлкинъ былъ подъ вліяніемъ самыхъ очаровательныхъ видѣній. Онъ мечталъ, что сидитъ на самомъ видномъ мѣстѣ, получаетъ огромное жалованье, знакомится съ княземъ Блесткинымъ, у котораго непремѣнно есть хорошенькая и единственная княжна Блесткина, что онъ влюбляется въ нее, а она въ него, и они, послѣ разныхъ препятствій и спасеній жизни изъ всевозможныхъ стихій, вступаютъ другъ съ другомъ въ законный бракъ и, чтобъ не прекратился знаменитый родъ Блесткиныхъ, княжескій титулъ переносится на него, господина Свѣтёлкина, и онъ будетъ называться княземъ Блесткинымъ-Свѣтёлкинымъ. Только неуклюже-звучащая фамилія «Свѣтёлкинъ» нѣсколько пугала его. И означаетъ-то она такой низкій, или, лучше сказать, возвышенный предметъ. Свѣтёлка? нехорошо. Хоть бы оканчивалась она иначе, не на инъ – на-примѣръ, на къ, Свѣтёлкъ, князь Блесткинъ-Свѣтелкъ – это было бы нѣчто татарское, вельможное, или, на-примѣръ, на аго – князь Блесткинъ-Свѣтлаго! Иногда господинъ Свѣтёлкинъ протрезвлялся отъ своихъ опьянительныхъ грезъ и начиналъ сознаваться, что онъ уже слишкомъ-далеко забирается, и что едва-ли все это можетъ осуществиться. «По-крайней-мѣрѣ» думалъ онъ тогда: «хорошее мѣстечко – птица не такого высокаго полета, чтобъ нельзя было схватить ее за хвостъ руками, а тамъ увидимъ.» Но и этой надеждѣ суждено было разбиться о неподдатливую дѣйствительность. Его нумерной другъ, послѣ трехъ или четырехъ обѣдовъ, пропалъ безъ вѣсти, занявъ у него для осуществленія этого злобнаго намѣренія пятьдесятъ рублей ассигнаціями. Три дня ждалъ его въ своемъ нумерѣ встревоженный господинъ Свѣтёлкинъ, пока не убѣдился, что князь Блесткинъ, баронъ Фаталь и самъ нумерной не что иное, какъ петербургскіе миѳы, нужные только для уравновѣшиванія кармановъ столичной

182

жизни. Послѣ этого, онъ упалъ духомъ и перемѣнилъ свой нумеръ на маленькую квартиру.

У новой его хозяйки, вдовы и нѣмки по происхожденію, была сестра, тоже вдова и нѣмка, а у этой сестры прехорошенькая дочка лѣтъ шестнадцати, съ быстрыми, опытными глазками и съ поэтическимъ именемъ – Женни. Жили они по сосѣдству, и маленькая Женни то за тѣмъ, то за другимъ довольно-часто забѣгала къ своей тёткѣ; съ тѣхъ же поръ, какъ за перегородкой поселился жилецъ, посѣщенія Женни сдѣлались чаще. Господинъ Свѣтёлкинъ, проводившій время по-большой-части дома, не могъ не замѣтить присутствія розовенькой блондинки, одѣтой всегда къ-лицу, говорившей громко, хохотавшей еще громче и носившей такое прекрасное имя, и влюбился въ нее такъ, какъ обыкновенно влюбляются всѣ мечтатели: сперва въ звучное имя, а потомъ въ прекрасную душу. Страсть эта, сдерживаемая съ одной стороны его робостію и неопытностію первой любви, а съ другой безпрестанно подстрекаемая дѣтскими выходками шаловливой Женни, долго волновала сердце молодаго человѣка, не переходя въ признаніе. Наединѣ, въ четырехъ стѣнахъ, онъ мысленно произносилъ цѣлые монологи съ твердымъ намѣреніемъ при первомъ же свиданіи выразить ихъ въ живомъ словѣ передъ возлюбленной дѣвушкой; но лишь только оставался съ нею глазъ-на-глазъ, забывалъ все – и заранѣе-затверженныя фразы, и свое твердое намѣреніе, и молча смотрѣлъ, кàкъ суетилось передъ нимъ смѣющееся существо, его легкая, воздушная, несравненная Женни. Наконецъ, при ея помощи, послѣ долгихъ дней и недѣль, онъ какъ-то объяснился. Женни подвергла его полной формальности, съ какою обыкновенно ведутся дѣла подобнаго рода, то-есть, отослала его къ маменькѣ. Маменька сказала, что подумаетъ, и точно думала объ этомъ нѣсколько дней сряду. Потомъ она изъявила ему полное свое согласіе и представила его, какъ жениха своей Женни, роднѣ своей, собравшейся нарочно у ней по этому случаю на чашку кофе. Изъ Свѣтелкина Петръ Васильевичъ былъ тутъ же переименованъ въ херръ фон-Свѣтленкинъ и найденъ всей компаніей весьма-обходительнымъ и добрымъ Русскимъ.

Женни была положительнѣйшее существо въ мірѣ и имѣла ясныя понятія только о супѣ, котлетахъ и прочихъ тому подобныхъ вопросахъ, имѣющихъ постоянно-современный интересъ для человѣчества. Впрочемъ, она полюбила жениха своего всѣмъ сердцемъ и нисколько не скупилась на поцалуи. Господинъ Свѣтёлкинъ блаженствовалъ и принялся усердно искать себѣ мѣста, такъ какъ до этого счастливаго событія была отложена свадьба на общемъ родственномъ совѣтѣ. Съ-тѣхъ-поръ, какъ господинъ Свѣтёлкинъ сталъ женихомъ, въ образѣ мыслей его произошелъ значительный переворотъ: его желанія и мечты сдѣлались гораздо-скромнѣе противъ прежняго. Онъ не фантазировалъ уже болѣе о княжескомъ титулѣ: спасенія жизни изъ разныхъ стихій оказывались

183

теперь вовсе-ненужными; его жизнь, его будущность начали уже очеркиваться, принимать довольно-опредѣленныя формы, и потому мечты его стали вращаться теперь въ сферѣ болѣе-дѣйствительной. Изъ-за облачныхъ зàмковъ, въ которыхъ онъ еще недавно такъ самовластно хозяйничалъ, онъ спустился теперь въ скромный домикъ, гдѣ-нибудь на землѣ, и даже именно въ Петербургѣ – правда, похожій болѣе на карточный домикъ, чѣмъ на деревянный, или каменный, но все-таки домикъ, а не княжескія палаты. Домикъ этотъ непремѣнно былъ окруженъ маленькимъ садикомъ и сверху до низу обвитъ цвѣтами; въ немъ было не болѣе трехъ комнатъ, и въ одной изъ нихъ, самой завѣтной, возсѣдалъ супругъ, господинъ Свѣтёлкинъ, а у него на колѣняхъ, какъ живой цвѣтокъ, лѣпилась маленькая Женни. Конечно, въ его воображеніи отъ-времени-до-времени продолжалъ умирать еще какой-нибудь небывалый дядя, оставляя ему огромное наслѣдство, или онъ самъ, господинъ Свѣтёлкинъ, становился вдругъ не господиномъ Свѣтёлкинымъ, а какимъ-нибудь иностраннымъ принцемъ, украденнымъ въ дѣтствѣ хоть бы, на-примѣръ, цыганами, но все это случалось съ нимъ весьма-рѣдко и не надолго. Насущныя потребности брали верхъ, а заботы о мѣстѣ безпрестанно напоминали ему о его очень-неблистательномъ положеніи.

Прошло уже съ полгода, какъ онъ былъ женихомъ, а мѣсто все еще не находилось. Каждое утро господинъ Свѣтёлкинъ отправлялся на поиски и возвращался домой ни съ чѣмъ, измученный, усталый. Безъ связей, не имѣя никакихъ дипломовъ на ученую степень, бѣдный молодой человѣкъ только попусту гранилъ мостовую и только отъ случайности могъ ожидать себѣ спасенія. Между-тѣмъ, привезенная имъ сумма тоже какъ-будто стакнулась съ враждебными обстоятельствами и не только не приносила предполагаемыхъ процентовъ, но съ каждымъ днемъ замѣтно уменьшалась. Всегда являлись какія-нибудь непредвидѣнныя издержки; да и качество жениха обходилось господину Свѣтёлкину довольно-дорого. Онъ не умѣлъ отказывать себѣ въ блаженствѣ чѣмъ-нибудь потѣшить свою обожаемую невѣсту: повезти ее въ театръ, сшить ей новенькое платье, подарить мантильку, зонтикъ или шляпку. Наряды были ей такъ къ-лицу, она была такая хорошенькая и такая скромная въ своихъ желаніяхъ, что на эти подарки смотрѣла какъ на неожиданную роскошь и восхищалась ими, какъ малый ребенокъ, которому накупили игрушекъ. Кáкъ тутъ не впасть въ искушеніе? кáкъ за одну изъ такихъ улыбокъ, которая рдѣлась не на однѣхъ ея пунсовыхъ губкахъ, но, кажется, играла и на кончикѣ ея вздернутаго носа, и въ большихъ голубыхъ глазахъ, и на тонкихъ бровяхъ, которыя вдругъ какъ-будто распрямлялись и веселѣли, кàкъ за все это не выпустить изъ кошелька какой-нибудь равнодушной, ничего не смыслящей ассигнаціи? И господинъ Свѣтёлкинъ выпускалъ ассигнаціи одну за другою, и самъ какъ ребенокъ радовался ихъ магическому дѣйствію.

184

Такимъ-образомъ деньги выходили и выходили, а мѣ’ста все еще не было. Свѣтёлкинъ пріунылъ, упалъ духомъ и пересталъ уже считать свои деньги, а просто началъ тратить ихъ куда ни попало. Его терзала неопредѣленность его положенія, и во всѣхъ поступкахъ его, движеніяхъ, походкѣ стала проявляться небывалая съ нимъ прежде и несродная его нѣсколько-лѣнивой натурѣ судорожность. Утромъ, едва проглотивъ стаканъ чаю, онъ бѣжалъ со двора искать себѣ мѣста и рѣдко возвращался домой раньше вечера. Тутъ начиналась для него новая пытка: ему нужно было идти къ невѣстѣ, казаться веселымъ, притворяться, лгать, обнадеживать, а ко всему этому онъ чувствовалъ себя такъ мало способнымъ, что мучился невыразимыми муками при одной мысли о предстоящемъ вечерѣ. Ему нужно было сочувствія, ему нужно было мужскаго сердца, мужской груди, чтобъ поплакать на ней, излиться въ жалобахъ и признаніяхъ, не краснѣя за свою слабость; а передъ нимъ прыгала и хохотала безпечная Женни, отъ которой онъ долженъ былъ еще скрываться, чтобъ не испугать ея, чтобъ она своими слезами не отняла у него послѣдней бодрости. Нѣтъ, женщина, которую любишь, не можетъ быть другомъ! говорилъ онъ самъ себѣ, когда уходилъ домой отъ своей невѣсты.

Наконецъ, судьба сжалилась надъ нимъ, натолкнувъ его на добраго человѣка. Добрый человѣкъ выслушалъ его, принялъ участіе въ его положеніи, обѣщалъ похлопотать, и точно выхлопоталъ ему въ непродолжительномъ времени мѣстечко. Правда, это было очень-скромное мѣстечко; но еслибъ господинъ Свѣтёлкинъ не заносился на седьмое небо, то самъ сознался бы, что на лучшее онъ и претендовать не могъ. Впрочемъ, онъ тогда такъ упалъ и обнищалъ духомъ, что былъ радъ и тому мѣстечку, какое нашлось. Но, собираясь вечеромъ къ Женни, онъ почувствовалъ вдругъ сильное сердцебіеніе и замирающимъ отъ волненія голосомъ разсказывалъ ей и матери ея о своей находкѣ и о будущихъ видахъ, украшая разсказъ свой разными надеждами и по пальцамъ высчитывая, что жить теперь они, кажется, могутъ. Старуха съ чулкомъ въ рукѣ и съ очками на носу молча слушала его и только повременамъ, въ знакъ сомнѣнія, покачивала головою, сперва тихо и нерѣшительно, а потомъ, когда разсказъ подходилъ къ концу, просто замотала ею какъ маятникъ. Чтó касается до Женни, то она самымъ безжалостнымъ образомъ, со всею своею безпечностью и нисколько не подозрѣвая, что каждое ея слово, какъ капля растопленнаго свинца, падаетъ на его сердце, съ математическою точностью доказала, что ихъ будущаго годоваго дохода едва ли хватитъ имъ обоимъ на обувь и на одежду. Господинъ Свѣтёлкинъ вышелъ отъ нихъ съ растерзаннымъ сердцемъ.

Пришедши домой, онъ заперся въ своей комнатѣ и впервые безъ всякаго самообольщенія сталъ разсуждать о своемъ положеніи. Дѣйствительность все болѣе и болѣе ограничивала безбрежность его будущности и заключала его въ такое кольцо, изъ котораго

185

трудно было ему выйдти. Отказаться отъ мѣста и ждать лучшаго было неблагоразумно: оно стòило ему слишкомъ-дорого. А взять его значило отказаться отъ женитьбы, отказаться отъ Женни, потому-что послѣ словъ ея онъ самъ ясно увидѣлъ, что не было никакой возможности жениться. Господинъ Свѣтёлкинъ страстно полюбилъ Женни, и теперь, когда горькая необходимость отдаляла его отъ нея, обрекала его симпатичную натуру на эгоистическое одиночество, сердце его сильно заныло. Онъ смутно предчувствовалъ, что Женни не выдержитъ долгаго испытанія, что она скоро къ нему охладѣетъ, хотя и не смѣлъ открыто себѣ въ этомъ сознаться, потому-что уже одну мысль объ этомъ считалъ непростительнымъ, чудовищнымъ кощунствомъ, а между-тѣмъ эта мысль не отходила отъ него. Долго ворочался онъ съ боку на бокъ на своей постели, обдумывая и передумывая разные планы, и наконецъ остановился на одномъ, на самомъ благоразумномъ въ его положеніи и на какой въ минуту рѣшимости всего болѣе бываютъ склонны мечтательныя натуры, особенно, если планъ этотъ сопряженъ съ самопожертвованіемъ и его можно облечь въ поэтическій образъ. Здѣсь замѣчу мимоходомъ, что натуры самыя восторженныя и самыя положительныя, практическія натуры въ минуту рѣшимости часто сходятся въ одной точкѣ, хотя доходятъ до нея и разными путями. Если у однихъ окончательный результатъ выходитъ изъ головы, и сердце должно подчиниться ея разсчетамъ, то у другихъ тотъ же результатъ всегда выйдетъ изъ сердца, и сердце послушается только своего собственнаго приговора. Отъ-того у послѣдняго внутренняя борьба бываетъ всегда мучительнѣе, чѣмъ у первыхъ, и нерѣдко окончивается катастрофой.

На другой день поутру господинъ Свѣтёлкинъ пошелъ къ Женни и, оставшись съ нею наединѣ, сказалъ ей: «Послушай, Женни, всѣ мои надежды рушились. Я много думалъ вчера о нашемъ положеніи и убѣдился, что счастіе, для меня по-крайней-мѣрѣ, невозможно – я долженъ разстаться съ тобою, Женни. Жениться теперь я не могу при моихъ средствахъ; ждать лучшаго значитъ подвергать тебя неизвѣстности, значитъ ждать, можетъ-быть, цѣлые годы. Вѣрь мнѣ, для тебя я готовъ обречь себя на всѣ лишенія, на всѣ пожертвованія – но за что же ты-то страдать будешь? зачѣмъ же твою-то будущность заѣдать мнѣ? Ты хороша, Женни, ты красавица, ты найдешь себѣ мужа, который въ состояніи будетъ составить твое счастіе. Я не могу этого. Простимся навсегда, Женни!»

Все это господинъ Свѣтёлкинъ проговорилъ довольно-твердымъ голосомъ и даже улыбнулся на послѣдней фразѣ; но когда увидѣлъ, кáкъ заплакала его Женни, когда почувствовалъ на плечахъ своихъ ея крѣпкія объятія, онъ самъ зарыдалъ и, прижавъ ее крѣпко въ послѣдній разъ къ своему сердцу, ушелъ поскорѣе домой.

Была глубокая осень. Холодный дождь, какъ сквозь сито, сѣялся

186

на мокрые, грязные троттуары. Густой туманъ стоялъ надъ городомъ и скрывалъ отъ взоровъ четвертые и пятые этажи его высокихъ зданій. Однимъ словомъ, погода была самая обыкновенная, и потому неизвѣстно, простудился ли господинъ Свѣтёлкинъ, или въ-слѣдствіе какихъ-нибудь другихъ причинъ, только, воротившись домой, онъ почувствовалъ себя дурно, къ вечеру слегъ въ постель и не вставалъ съ нея цѣлыя три недѣли. Въ-продолженіе всего этого времени, онъ былъ въ совершенномъ безпамятствѣ, и только смутно, какъ сквозь сонъ, ему чудилось, когда онъ сталъ уже поправляться, будто бѣлокурая головка Женни наклонялась иногда надъ его постелью. Ему хотѣлось узнать объ этомъ вѣрнѣе, и онъ обиняками сталъ-было допрашивать свою хозяйку, но чорствая нѣмка очень-холодно отвѣчала ему, что Женни и не думала заходить къ ней для того, чтобъ его видѣть, и что она гоститъ теперь у замужней сестры своей, которая, слава Богу, вышла за хорошаго человѣка, не за фона какого-нибудь, а за честнаго пивовара, господина Липпе. Послѣ такого отвѣта, господину Свѣтёлкину оставалось только перемѣнить квартиру, чтò онъ и сдѣлалъ, какъ только былъ въ состояніи выходить со двора.

Вотъ тогда-то онъ поселился на Пескахъ, въ скромной свѣтёлкѣ, такъ счастливо напоминавшей ему его фамилію, и изъ единственнаго окна которой онъ могъ любоваться, какъ мы уже сказали, великолѣпнымъ видомъ на Конную.

Если жизнь господина Свѣтёлкина, говоря высокимъ слогомъ, была до-сихъ-поръ обуреваема страстями и, преисполненная житейскихъ волненій, колыхалась, какъ шумное море, бороздимое вѣтрами и непогодами, то за то съ этихъ поръ потекла она, какъ чистый, ничѣмъ-невозмутимый ручей, на днѣ котораго отражались то клочокъ синяго неба, то грустно свѣсившаяся вѣтвь плакучей березы. Найденное мѣсто было, разумѣется, принято, и, конечно, уже никто изъ служащихъ не могъ съ такимъ правомъ, какъ господинъ Свѣтёлкинъ, похвастаться аккуратностью, съ какою онъ ежедневно приходилъ въ должность, не опаздывая ни одною минутой, тихостью нрава, кротостью въ обхожденіи, безотвѣтностью, почтительностью и трудолюбіемъ. Но страсть къ хвастовству, къ выставкѣ собственныхъ преимуществъ едва-ли была у него въ характерѣ; по-крайней-мѣрѣ, никто изъ его сослуживцевъ ни разу не слыхалъ, чтобъ онъ чѣмъ-нибудь похвалился или перебѣжалъ кому-нибудь дорогу. Онъ обыкновенно приходилъ, раскланивался, садился на свое мѣсто и работалъ за четверыхъ. Съ такимъ прилежаніемъ онъ сначала трудился какъ новенькій, а потомъ это вошло у него въ привычку. Страсти къ работѣ у него, впрочемъ, не было, и вообще онъ работалъ болѣе какъ автоматъ, чѣмъ какъ живой чиновникъ. Иногда, окончивъ какое-нибудь занятіе и не имѣя другаго подъ рукою, онъ сбирался встать и попросить у кого слѣдовало работы, но не вставалъ, а задумывался и, положивъ

187

перо въ ротъ и облокотясь на столъ, пристально смотрѣлъ въ одну какую-нибудь сторону, и тогда развѣ какой-нибудь общій шумъ, какое-нибудь общее возстаніе, пробуждали его изъ задумчивости. Сметливые товарищи иногда очень-ловко успѣвали пользоваться его задумчивостью. «Чтò съ вами, Петръ Васильичъ?» спрашивалъ его кто-нибудь изъ нихъ, и Петръ Васильевичъ, какъ человѣкъ, испуганный во снѣ, быстро вскакивалъ съ своего мѣста и тотчасъ начиналъ извиняться, не разбирая съ кѣмъ говоритъ онъ – съ начальникомъ, равнымъ себѣ, или нисшимъ. Тогда ему давали какую-нибудь работу отъ имени начальника и господинъ Свѣтёлкинъ принимался за нее, не разбирая, точно ли она была отъ начальника и не трудится ли онъ за чьи-нибудь чужія, теперь праздныя и самодовольно потирающія одна другую руки. Впрочемъ, по мѣрѣ того, какъ онъ вслуживался, подобныя продѣлки съ нимъ становились рѣже. Не то, чтобъ онъ уже пересталъ задумываться, или сколько-нибудь измѣнилъ свои привычки – нѣтъ, онъ былъ все тотъ же Петръ Васильевичъ Свѣтёлкинъ и сидѣлъ даже на одномъ и томъ же мѣстѣ, но его прилежаніе и труды были кѣмъ слѣдуетъ замѣчены, и его начинала окружать уже атмосфера всеобщаго уваженія. На улицѣ передъ нимъ стали даже обнажаться разныя головы и кланяться съ особенною улыбкою. Господинъ Свѣтёлкинъ кланялся имъ еще ниже и проходилъ своею дорогою, оставляя во встрѣченной головѣ сомнѣніе, что де-скать, не хочетъ ли Петръ Васильичъ намекнуть, что я не довольно низко ему поклонился. Раненько, раненько! и т. д.

Не менѣе страненъ былъ господинъ Свѣтёлкинъ и у себя въ свѣтёлкѣ. Никто не ходилъ къ нему, да и самъ онъ никого не звалъ къ себѣ. Одна Макарьевна, старуха лѣтъ пятидесяти, потерявшая три передніе зуба въ битвѣ за самохраненіе съ своимъ покойникомъ, являлась къ нему каждое утро и каждый вечеръ убирать въ комнатѣ, стлать постель и чистить платье. Все остальное время оставался онъ одинъ-одинёшенекъ: то смотрѣлъ изъ окна и предавался мечтамъ своимъ, то шелъ бродить куда глаза глядятъ по городу, или за городъ, и также мечталъ. Иногда нападала на него страсть писать письма, и онъ писалъ не только къ матери, родственникамъ и короткимъ знакомымъ, но даже и къ такимъ, которые, получивъ письмо отъ него и, взглянувъ на подпись, спрашивали себя: «кто бы это былъ П. Свѣтёлкинъ?» Часто также онъ занимался чтеніемъ и читалъ стихи, баллады, поэмы, романы, ученыя сочиненія, что ни попадалось; всего же чаще ничего не дѣлалъ, не читалъ и не писалъ, а сидѣлъ у окна или лежалъ на диванѣ. Дохода его совершенно было съ него достаточно при подобной жизни и при небольшой помощи со стороны матери. Онъ такъ хорошо умѣлъ имъ распоряжаться, что къ концу года у него всегда оставался излишекъ, который онъ припрятывалъ и хранилъ. Въ послѣднее время, когда, въ-слѣдствіе повышеній, доходъ его значительно возросъ, излишки эти тоже

188

пропорціонально возрастали и тоже припрятывались, превращаясь отъ времени до времени въ банковые билеты.

Кто-то изъ товарищей, одинъ изъ тѣхъ философовъ, которые водятся во всякихъ кружкахъ и говорятъ всегда поучительно, такъ-что каждое слово ихъ падаетъ не на камень, а на плодоносную почву, выразилъ мнѣніе, что «Петръ Васильичъ лицо таинственное». Словцо пошло въ ходъ и принесло ожидаемые плоды. На господина Свѣтёлкина начали смотрѣть какъ на человѣка, предназначеннаго судьбою играть роль скорѣе въ романѣ, чѣмъ за столомъ, заваленнымъ писанными бумагами, и, не смотря на то, что господинъ Свѣтёлкинъ уже нѣсколько лѣтъ сряду сидѣлъ за столомъ этимъ и съ нимъ не случилось ничего необычайнаго, всѣ были твердо увѣрены, что онъ когда-нибудь да удивитъ всю компанію. Разъ точно случилось нѣчто подобное. Господинъ Свѣтёлкинъ два дня не являлся въ должность. Пошли толки, догадки; вызвались даже смѣльчаки разъяснить это дѣло, пойдти къ нему лично на квартиру; но на третій день господинъ Свѣтёлкинъ уже сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, какъ ни въ чемъ не бывалъ, и на вопросы любопытныхъ отвѣчалъ, что былъ болѣнъ. Разумѣется, этому никто не повѣрилъ.

А случилось это лѣтъ пять послѣ того, какъ онъ опредѣлился на службу и навсегда разстался съ Женни. Онъ почти уже совсѣмъ забылъ ее: новые идеалы давно смѣнили ея образъ въ его сердцѣ, какъ разъ, бродя вмѣстѣ съ ними гдѣ-то за городомъ, онъ наткнулся на слѣдующую картину. На небольшой зеленой равнинѣ, усѣянной кое-гдѣ разросшимися березами и ельникомъ, трое прекрасно-одѣтыхъ молодыхъ людей, смѣясь и болтая, накрывали столъ. Изъ одной избы, совершенно спрятавшейся за деревьями, бѣжалъ лакей, неся дымящійся самоваръ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ накрытаго стола стояла распряженная четверомѣстная коляска, сзади которой, подъ надзоромъ брадатаго кучера, аппетитно обѣдала четверня взмыленныхъ вороныхъ лошадей благородной крови. На подножкѣ коляски стояла молодая, щегольски-одѣтая женщина, и, нагнувшись внутрь кузова, казалось, чего-то искала въ немъ. Дорога господина Свѣтёлкина лежала мимо поляны, на которой расположилась эта компанія, и онъ преспокойно проходилъ ею, какъ вдругъ знакомый женскій голосъ заставилъ его обернуться. Женщина все еще стояла на подножкѣ, но лицо ея было обращено къ молодымъ людямъ, съ которыми она говорила. Господинъ Свѣтёлкинъ остановился, какъ вкопаный: то была Женни. Женни тоже узнала его, быстро соскочила съ подножки, выронила изъ рукъ двѣ бутылки и съ радостнымъ крикомъ бросилась къ нему на шею. Господинъ Свѣтёлкинъ, какъ почти всѣ люди, ведущіе одинокую, отшельническую жизнь, былъ конфузливъ и легко приходилъ въ замѣшательство. Онъ такъ мало ожидалъ чего-нибудь подобнаго со стороны Женни, что совершенно потерялся и долго не могъ сказать ей ни слова. Между-тѣмъ,

189

его окружили; пошли разспросы; Женни разсказывала, и онъ самъ не помнилъ, какъ очутился у нихъ за столомъ, возлѣ Женни, которая радостно пожимала его руки. «Какъ я радъ», сказалъ онъ наконецъ: «что вы счастливы и замужемъ!» При этихъ словахъ, вся компанія покатилась со смѣху, и Женни громче всѣхъ хохотала. Грустно отдался этотъ смѣхъ въ сердцѣ господина Свѣтёлкина… Между-тѣмъ, какъ бутылки рундомъ обходили веселыхъ собесѣдниковъ и разговоръ съ минуты на минуту становился живѣе и громче, онъ украдкой взглядывалъ на свою прежнюю Женни, и имъ овладѣло то тяжелое чувство, въ которомъ не можешь дать себѣ отчета и которое незамѣтно нарастаетъ на сердцѣ и давитъ его невыносимою тяжестію. Стаканъ его оставался недопитымъ, ласки Женни смущали его, разговоръ собесѣдниковъ казался ему личнымъ оскорбленіемъ. Онъ бы съ радостью убѣжалъ отъ нихъ, еслибъ не боялся обидѣть этимъ Женни.

Два дня не могъ онъ опомниться послѣ этой встрѣчи; на третій онъ снова сидѣлъ на своемъ мѣстѣ.

Вотъ какую жизнь велъ господинъ Свѣтёлкинъ до-тѣхъ-поръ, пока ему стукнуло сорокъ лѣтъ и когда ему вздумалось вдругъ перемѣнить свою свѣтёлку на небольшую квартиру въ одномъ изъ четвертыхъ этажей многолюдной улицы.

ГЛАВА I-Я

ПОКАЗЫВАЕТЪ ЖИЗНЬ ВЪ РОЗОВОМЪ ЦВѢТѢ, НЕ СМОТРЯ НА

ОСЕННЕЕ ВРЕМЯ, И ПРИВОДИТЪ КЪ НРАВСТВЕННОМУ ЗАКЛЮЧЕНIЮ,

ЧТО ХОРОШАЯ КВАРТИРА ЛУЧШЕ КАКОЙ-НИБУДЬ

СВѢТЁЛКИ.

Сентябрское солнце давно уже послало лучи свои въ новую квартиру господина Свѣтёлкина; Макарьевна давно уже прибрала и вымела въ комнатахъ, и давно уже поднятая ею пыль успѣла снова густымъ слоемъ насѣсть на новую, только-что купленную мёбель, а господинъ Свѣтёлкинъ еще не просыпался.

‑ Что это онъ заспался такъ ныньче, Христосъ съ нимъ? говорила Макарьевна, суетясь въ кухнѣ около плиты и ставя на нее мѣдный кофейникъ. – Али праздникъ ныньче какой?

‑ Какому быть ныньче празднику? отвѣчалъ ей, сидя на лавкѣ, мужчина лѣтъ тридцати, въ синемъ кафтанѣ и съ волосами, обстриженными въ скобку: ‑ а долго ждать мнѣ не приходится. Хозяинъ спроситъ.

Тутъ онъ зѣвнулъ и перекрестился.

‑ А вотъ, посиди маленько, родимый? я схожу маленько узнаю.

Но не успѣла она сдѣлать двухъ шаговъ, какъ въ спальнѣ господина

190

Свѣтёлкина раздался колокольчикъ. Макарьевну какъ-будто варомъ обдало; она воротилась къ плитѣ и съ удвоеннымъ жаромъ принялась хлопотать около нея.

‑ Слышите, тётушка, звонятъ? замѣтилъ ей ея собесѣдникъ.

‑ А пусть его звонитъ-себѣ, голубчикъ, пусть его; я вотъ, девятнадцатый годъ пошолъ, служу у него, а по звонку еще не бѣгала. И какъ у полковника Глазкина жила, Ивана Ѳедорыча, коли знать изволишь, царство ему небесное, въ свѣтлый день скончался – такъ и у него моды такой не было…

Въ эту минуту вторично и еще громче раздался звонъ колокольчика.

‑ Звони, звони! а я все-таки не пойду. Люди въ церковь Божію ходятъ только по колоколу, а они, ишь ты, какую моду завели; не токмà, что слугъ по звонку кличутъ, звѣрей по колокольчику кормятъ, рыбу скликаютъ. Женится! Мало ли что женится! Вотъ девятнадцатый годокъ пошолъ, жилъ все на Пескахъ въ свѣтёлкѣ, а теперь, смотрика-сь, какія палаты нанялъ. Три комнаты цѣлыхъ, кухня четвертая. Такъ звонить-то и не приходится. А то я у секлетаря жила…

‑ Макарьевна! Макарьевна! раздалось изъ спальни.

Макарьевна, не говоря ни слова, только бросивъ торжествующій взглядъ удовлетвореннаго самолюбія на сидѣвшаго тутъ мастероваго, немедленно отправилась въ спальню господина Свѣтёлкина. Онъ лежалъ еще на постели, закутанный въ одѣяло. Передъ постелью на ночномъ столикѣ стояла небольшая шкатулка, обитая мѣдью, лежалъ красивый сафьянный бумажникъ съ золотыми разводами, серебряныя часы и изящно-отдѣланный бронзовый колокольчикъ съ перламутровою ручкою. Все было съ иголочки, новенькое. Въ спальнѣ царствовалъ безпорядокъ, но показывавшій скорѣе, что не успѣли еще какъ должно прибрать ее, разставить всего по мѣстамъ, чѣмъ выставлявшій на видъ привычки самого хозяина. Двуспальная кровать, на которой онъ покоился, стояла какъ-то посреди комнаты; сложеныя ширмы робко прижались къ стѣнѣ, ожидая своего будущаго развитія; у двери и у окна разставлены были аппараты будущихъ портьерки и гардины; нѣчто въ родѣ экрана, обвитое ползучимъ плющомъ, очевидно не знало еще своего мѣста и назначенія, потому-что совсѣмъ некстати терлось около кушетки, какъ-будто сбираясь сѣсть на нее; даже сама круглая печка – вещь на что уже, кажется, осѣдлая – и та, притаившись въ углу за двуспальною кроватью, словно сомнѣвалась, точно ли она стоитъ теперь въ своемъ углу. Но все вмѣстѣ, при помощи солнечныхъ лучей, разбавившихъ блескомъ своимъ весь этотъ безпорядокъ, представляло видъ живой и веселый.

‑ Чтó жь ты это, Макарьевна? я два раза принимался звонить, а ты какъ-будто и слышать не хочешь! сказалъ господинъ Свѣтёлкинъ вошедшей Макарьевнѣ такимъ голосомъ, въ которомъ слышались и просьба, и упрекъ, и огорченіе.

191

‑ А ужь не взъищите на мнѣ неразумной, батюшка, Петръ Васильичъ! начала старуха, кивая своею морщинистою и повязанною темнымъ платкомъ головёнкой: ‑ христіанскаго голоса всегда слушаю, ослушницей никогда не бывала, а по машинѣ бѣгать мнѣ не приходится; вотъ девятнадцатый годокъ…

‑ Чтò жь ты это, ей-Богу, Макарьевна? ну, зачѣмъ же ты мнѣ утро-то портишь? Вѣдь вотъ, погляди, солнце – мнѣ было такъ весело, а ты меня и раздосадовала. Вчера еще я толковалъ тебѣ, что вѣдь она слабогрудая, что нельзя же ей черезъ три комнаты кричать: «Макарьевна! Макарьевна!» Ну, чтó жь ты сдѣлаешь? Ну, у ней и будетъ болѣть грудь; станетъ надсаживать, да надсаживать, и заболѣетъ; ей нуженъ покой, нужна тишина, Макарьевна.

‑ Ну, вотъ, когда Наталья Михаловна изволятъ въ добрый часъ пожаловать сюда, тогда, батюшка, Петръ Васильичъ, и можно завести эту моду…

‑ Какая же ты, право! да ты пойми меня хорошенько: вѣдь она добрая, она такая добрая; только замѣтитъ, что тебѣ это непріятно, что ты обижаешься, ужь и не будетъ звонить, не будетъ, и ни за что ужь ея тогда не заставишь. Нѣтъ, скажетъ, не хочу, чтобъ у меня обижалась бѣдная старушка, не хочу; колокольчикъ выкинетъ за окно и согласится лучше кричать тебѣ за три комнаты а вѣдь она слабогрудая, Макарьевна, ей нуженъ покой, тишина. Такъ вотъ я ей и скажу, что это у меня заведено ужь такъ, что у меня всегда по колокольчику; вотъ она и повѣритъ, и сама станетъ по колокольчику; груди-то ея и будетъ легче, понимаешь? да и ты-то къ тому времени привыкнешь; а до послѣзавтраго-то недолго, Макарьевна!

Господинъ Свѣтёлкинъ говорилъ все это съ жаромъ, привставъ на кровати, размахивая руками и съ разными интонаціями въ голосѣ: то нѣжными, то убѣдительными. Макарьевна слушала его внимательно и, повидимому, съ каждымъ словомъ его болѣе и болѣе убѣждалась.

‑ Ужь много я, старая, довольна милостью вашей, Петръ Васильичъ; вотъ девятнадцатый годокъ пошелъ, какъ служу вамъ, батюшка; сперва ходила къ вамъ, а вотъ теперь Богу угодно было и совсѣмъ къ вамъ на мѣсто опредѣлилась – такъ ужь воля ваша, батюшка…

Господинъ Свѣтёлкинъ взглянулъ на нее съ видимымъ испугомъ и съ такимъ видомъ, какъ-будто отъ отвѣта ея зависѣла бòльшая половина его счастія.

‑ Коли есть такія причины, продолжала шепелявить беззубая старушонка: ‑ и коли Наталья Михаловна, дай Богъ ей здравія и долгоденствія, сюда пожалуетъ, и коли вамъ, батюшка, Петръ Васильичъ – денно и нощно молю за васъ Господа Бога – коли вамъ такъ ужь угодно, чтобъ по машинѣ, такъ ужь нèчего дѣлать, ослушницей никогда не бывала и теперь не изъявлю сопротивленія – пусть будетъ по колокольчику.

192

‑ Ну, вотъ и прекрасно, Макарьевна! вотъ и спасибо тебѣ, и отъ Натальи Михайловны спасибо тебѣ! съ улыбкою отвѣчалъ ей господинъ Свѣтёлкинъ, сидя на постели и при каждомъ словѣ кивая ей головою, какъ-будто въ знакъ благодарности. – А теперь подай-ка мнѣ новый халатъ, Макарьевна.

‑ Да вы бы, батюшка, старенькій надѣли.

‑ А принеси-ка его сюда старенькій-то, Макарьевна.

Макарьевна взяла со стула халатъ и поднесла его къ господину Свѣтёлкину.

‑ Нѣтъ, нѣтъ, Макарьевна, ты его развѣсь.

‑ А куда жь я его, батюшка, развѣшу?

‑ А вотъ подойди по ближе къ окошку, да и развѣсь его на солнышкѣ.

Макарьевна сдѣлала все, какъ приказывалъ ей господинъ Свѣтёлкинъ, и въ недоумѣніи, съ любопытствомъ ожидала, чтò изъ всего этого будетъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ глядѣлъ на нее такими хитрыми и смѣющимися глазами, какъ-будто хотѣлъ сказать: а вотъ, посмотри, какія штуки я буду тебѣ показывать.

‑ Ну, что, видишь теперь?

‑ Ничего, батюшка, не вижу; вещь хорошая.

‑ Какая она хорошая, Макарьевна? Ну, взгляни, сколько дыръ-то: разъ, двѣ, три – не пересчитаешь, а рѣдёхонекъ-то какъ! словно сито; такъ солнце сквозь него и просачивается. Нѣтъ, Макарьевна, ужь я довольно поносилъ его. Теперь для меня настаетъ новая жизнь, Макарьевна, такъ пусть и вокругъ меня все будетъ новое. Ты убери его куда-нибудь подальше, а лучше всего растопи имъ печку, какъ топить будешь.

‑ И, что вы, батюшка, Петръ Васильичъ? Христосъ съ вами! чтó вдругъ мильйонщикомъ-то стали? Все жили потихоньку, лишней копейки не тратили, а теперь одной мёбели, почитай, рублевъ на пятьсотъ накупили; а чего стòитъ платье, пальты да всѣ эти белендрясы? Ну, посуди самъ, батюшка, кáкъ можно сжечь его? вѣдь онъ вещь капитальная. Ужь лучше мнѣ его пожалуйте, халатъ-отъ!

‑ Дѣлай изъ него что хочешь, Макарьевна.

‑ Какое, батюшка, что хочешь? я изъ него себѣ одѣяло сдѣлаю. И дыръ совсѣмъ нѣтъ; а что солнце просачивается, такъ оно, батюшка ты мой, и сквозь человѣческое тѣло просачивается. А у меня и матеріи еще остались кусочки, какъ надысь его вамъ шила. Вотъ я и починю его.

‑ А давно ли это надысь, Макарьевна?

‑ А вотъ и не припомню, батюшка, хоть убей, не припомню. Знаю, что о масляной семь лѣтъ равнёшенько будетъ, какъ сестра моя померла, царство ей небесное; а когда халатъ шили, въ аккуратности сказать вамъ не съумѣю, солгать – грѣха на душу брать на старости лѣтъ не хочу.

Долго еще бормотала себѣ подъ носъ Макарьевна о грѣхахъ,

193

халатахъ, одѣялахъ и тому подобномъ, суетясь около господина Свѣтёлкина и подавая ему умываться, пока не пришелъ къ концу немногосложный туалетъ его и онъ не надѣлъ своего новаго халата. Господинъ Свѣтёлкинъ долго отказывалъ себѣ во всякомъ комфортѣ и даже былъ склоненъ къ неряшеству, такъ-что не напоминай ему Макарьевна, онъ по цѣлымъ недѣлямъ не перемѣнялъ бы бѣлья и ходилъ бы, пожалуй, съ продранными локтями, но теперь онъ ощущалъ невыразимое наслажденіе отъ-того, что у него новый халатъ, и что, главное, этотъ халатъ идетъ къ нему. Халатъ былъ изъ темной шерстяной матеріи съ чернымъ шелковымъ отложнымъ воротникомъ, съ такими же обшлагами и точно шелъ къ блѣдному, такъ долго упражнявшемуся въ задумчивости лицу господина Свѣтёлкина. Между-тѣмъ, какъ Макарьевна убирала въ спальнѣ, онъ подошелъ къ зеркалу и сталъ смотрѣться въ него. Зеркало очевидно было въ хорошемъ расположеніи духа и, стакнувшись съ халатомъ, вѣроятно, чѣмъ-нибудь польстило ему, потому-что господинъ Свѣтёлкинъ охорашивался передъ нимъ и улыбался. Онъ даже собрался-было сдѣлать самый вѣжливый поклонъ передъ блѣднымъ господиномъ, одѣтомъ въ черное, который отражался въ зеркалѣ, единственно для того только, чтобъ посмотрѣть, кáкъ этотъ господинъ отвѣтитъ ему на его вѣжливость; но вдругъ выраженіе безпокойства и страха спахнуло съ лица его улыбку самодовольства и онъ остановился на самомъ интересномъ мѣстѣ, именно на полупоклонѣ. Блѣдный господинъ въ зеркалѣ тоже какъ-будто чего-то испугался, тоже остановился на полупоклонѣ, и показывалъ такимъ-образомъ сочувствующему господину Свѣтёлкину свои довольно еще густые волосы, но увы! сильно подернутые сѣдиною, которая придала ихъ когда-то свѣтло-льняному цвѣту какой-то тускло-перламутровый отблескъ. Господинъ Свѣтёлкинъ вздохнулъ и отвернулся отъ зеркала.

‑ Что ты на меня, Макарьевна, смотришь? спросилъ онъ старуху, которая, собравшись накинуть простыню на постель, засмотрѣлась на своего господина.

‑ А на тебя любуюсь, кормилецъ! молодецъ, нèчего сказать молодецъ! Только бы краски маленько въ лицѣ, былъ бы настоящій вьюношь; ужь всѣмъ взялъ, ростомъ, благодушіемъ, дай Богъ только здоровья и долгоденствія, а то просто красавецъ!

‑ Полно, Макарьевна, какой я красавецъ! ты взгляни только на мои волосы: вѣдь сѣдые, всѣ сѣдые, ни одного волоска не сѣдаго! И кàкъ это они вдругъ такъ посѣдѣли! отвѣчалъ ей господинъ Свѣтёлкинъ, наклоня передъ нею голову и перебирая свои волосы.

‑ И Богъ съ вами, батюшка! это чтò еще за сѣдина! Вотъ какъ у моего племянника, такъ что твой лунь были сѣдые волосы, когда стукнулъ ему седьмой десятокъ. Подитко-сь сѣдые! какіе это сѣдые! Ты посмотри, какіе у тебя черезъ пять лѣтъ будутъ, а это что еще за сѣдые!

194

Старуха остервенилась и говорила съ жаромъ, прибирая новыя утѣшенія и примѣры изъ многочисленной родни своей; господинъ Свѣтёлкинъ слушалъ ее съ улыбкой и полагалъ, что если будетъ жить съ нимъ Наташа и они будутъ съ нею счастливы, то черезъ пять лѣтъ волосы его будутъ точно такіе же, какъ и теперь. «Хорошо еще, что они уцѣлѣли» подумалъ онъ: «сѣдина иногда еще нравится женщинамъ, а съ плѣшью ужь и не кажись къ нимъ. Жаль, что теперь не носятъ пудры! Какая была прекрасная мода и кáкъ хороша была бы Наташа съ всчесанными къ верху и напудренными волосами!» Господину Свѣтёлкину стóило только о чемъ нибудь хоть не на долго задуматься – и фантазія уносила его за тридевять земель отъ дѣйствительности. Такимъ-образомъ, пока онъ, сидя на кушеткѣ, напудренный, въ кафтанѣ, шитомъ золотомъ, танцовалъ менуетъ съ своею, тоже напудренною, одѣтою а-ла-Манонъ Лескò Наташею, Макарьевна, успѣла прибрать въ комнатѣ и, подойдя къ нему, спросила:

‑ А что жь, батюшка, Петръ Васильичъ, въ должность-то развѣ не пойдете?

Господинъ Свѣтёлкинъ проснулся отъ мечтаній и такъ весело взглянулъ на Макарьевну, какъ-будто вспомнилъ о чемъ-нибудь весьма для него пріятномъ.

‑ А вотъ въ должность-то и не пойду, Макарьевна.

‑ Какъ же это такъ, батюшка? развѣ ныньче какой праздникъ?

‑ И не праздникъ, Макарьевна, а въ должность-то я все-таки не пойду, и завтра не пойду, и цѣлую недѣлю не пойду, и еще недѣлю не пойду, и какъ за этой прійдетъ еще третья недѣля, такъ и въ третью не пойду, а на четвертой къ концу пойду.

‑ Какъ же это такъ? я что-то въ толкъ не возьму.

‑ Да ужь такъ, Макарьевна, отвѣчалъ ей господинъ Свѣтёлкинъ, вставъ съ кушетки и съ хитро-улыбающимся видомъ подойдя къ ней: ‑ я теперь свободенъ, Макарьевна – понимаешь, свободенъ? захочу туда пойдти, и пойду, никто меня не удержитъ: захочу изъ Петербурга хоть за тысячу верстъ уѣхать – и уѣду, и никто, понимаешь ли ты? никто, ну, рѣшительно-таки никто, ты только пойми это слово, пойми – никто меня не остановитъ.

Макарьевна съ удивленіемъ смотрѣла, кàкъ господинъ Свѣтёлкинъ, доселѣ такой молчаливый и задумчивый, сталъ теперь такъ веселъ, разговорчивъ и съ такимъ жаромъ жестикулировалъ передъ нею.

‑ Нѣтъ, Макарьевна, ты пойми это слово: никто. Вотъ видишь ли, если, на-примѣръ, ты захочешь вдругъ пойдти куда-нибудь, а я тебя возьму и не пущу, вотъ ты и должна сидѣть дома, понимаешь?

‑ Куда жь мнѣ идти, батюшка?

‑ Это я тебѣ такъ только для примѣра, понимаешь…?

‑ Понимаю, батюшка; кáкъ не понять для примѣра! Для примѣра не токмà, что не пускаютъ, и сѣкутъ иногда для примѣра…

195

‑ Ахъ, Макарьевна, ты меня вовсе не понимаешь! Видишь ли, я взялъ отпускъ на двадцать-восемь дней во всѣ губерніи Россійской Имперіи!

Господинъ Свѣтёлкинъ отошелъ отъ нея шага на два, чтобъ посмотрѣть, какое впечатлѣніе произведутъ слова его.

‑ А что жь, батюшка! это, кажись, доброе дѣло, отвѣчала ему сговорчивая старуха, которая, къ слову сказать, ни слова не поняла изъ всего, что ни говорилъ ей господинъ Свѣтёлкинъ.

‑ Видишь ли, Макарьевна, продолжалъ онъ, снова подойдя къ ней: ‑ мнѣ нуженъ покой теперь, я начинаю теперь новую жизнь, я хочу быть счастливъ, и чтобъ ни одна внѣшняя забота, ни одинъ изъ отголосковъ чуждаго мнѣ шума не мѣшалъ мнѣ, не смущалъ моего счастія. Я хочу вполнѣ наслаждаться, Макарьевна, вотъ почему вчера я и взялъ отпускъ, чтобъ ужь ничто меня не безпокоило; понимаешь? чтобъ ужь ничто меня не безпокоило.

Все это господинъ Свѣтёлкинъ проговорилъ разслабленнымъ, дрожащимъ отъ внутренняго волненія голосомъ и такъ ласково смотрѣлъ на растерявшуюся и кивавшую ему въ знакъ своего согласія старуху, что она не знала уже, чтò и подумать о своемъ баринѣ. Дѣло въ томъ, что во все время своей у него службы, она надоѣдала ему, и хотя мысли Петра Васильевича были почти всегда въ чужихъ краяхъ, тѣмъ не менѣе ей счастливилось выбирать для разговоровъ съ нимъ по хозяйственной части такія минуты, когда онъ менѣе чѣмъ когда-либо былъ склоненъ ее слушать. Слѣдствіемъ этого было то, что онъ отвѣчалъ ей всегда почти сухо и никогда самъ не заговаривалъ съ нею.

‑ Это хорошее дѣло вы задумали, батюшка, отвѣчала она ему нерѣшительно: ‑ очень хорошее, и Господь Богъ на томъ свѣтѣ васъ за него взъищетъ. Бракъ лучше безбрачія, батюшка.

Тутъ старуха такъ умилилась надъ своимъ краснорѣчіемъ, что ни съ того, ни съ другаго поднесла концы своего шейнаго платка къ глазамъ и заплакала горькими слезами. Но эти слезы нисколько не оскорбили господина Свѣтёлкина. Онъ взялъ обѣими руками хныкавшую старуху за плечи и, бережно потрясая всею ея особою, произнесъ съ самою добродушною улыбкою:

‑ Ахъ, ты старушèнца, старушèнца!

Но послѣ нѣсколькихъ потрясеній, онъ вдругъ почувствовалъ, что у него самого на лицо выступаетъ краска, что онъ самъ готовъ расчувствоваться, сконфузиться и потому, оставивъ старуху на произволъ ея собственной тяжести, поспѣшилъ отойдти къ ночному столику, стать къ ней задомъ, и, чтобъ хоть для вида чѣмъ-нибудь заняться, принялся заводить свои серебряные часы, посвистывая про себя самымъ беззаботнѣйшимъ образомъ. Но не успѣлъ онъ ключикомъ сдѣлать и двухъ оборотовъ, какъ крикъ старухи: «ахъ, батюшки свѣты! объ немъ-то я и позабыла!» вывелъ его изъ этого нѣсколько-натянутаго положенія.

196

‑ Что такое? спросилъ ее господинъ Свѣтёлкинъ, обернувшись къ ней.

‑ Да объ обойщикѣ-то, батюшка; о комъ же, какъ не объ обойщикѣ; вотъ цѣлый часъ, старая дура, балясы точу, а онъ сидитъ тамъ, сердечный, одинъ-одинёшенекъ, говоритъ: «нéкогда мнѣ дожидаться, хозяинъ прибьетъ»; злой такой у него хозяинъ, часъ опоздаетъ, такъ онъ у него изъ жалованья-то и вычитываетъ.

Въ послѣднихъ словахъ Макарьевна оказывалась сочинительницей: никогда мастеровой не разсказывалъ ей ничего подобнаго.

‑ Ахъ, и въ-самомъ-дѣлѣ, позови, да кàкъ бы этакъ кофейку, Макарьевна.

‑ Бѣгу, бѣгу, батюшка! Ахъ ты, Господи! ахъ, свѣты мои! Экой грѣхъ-то вѣдь какой!

‑ Добрая женщина! подумалъ вслѣдъ за уходящею Макарьевною господинъ Свѣтёлкинъ: ‑ очень-добрая! Ее нужно поощрить, подарить ей что-нибудь хорошенькое къ свадьбѣ.

Тутъ вошелъ обойщикъ, и Петръ Васильевичъ принялся распоряжаться сооруженіемъ гардинъ и портьерокъ, стараясь, сколько силъ хватало, предугадать вкусъ Натальи Михайловны. Макарьевна тоже не оставалась безъ дѣла: она, какъ ртуть, безпрестанно двигалась по полу, придиралась ко всякому слову, чтобъ изъявить свое мнѣніе, поддакивала и до того мѣшала работѣ, что мастеровой со Щукина-Двора то-и-дѣло оглядывался назадъ, чтобъ не наступить какъ-нибудь на маленькую старушèнку, или не задѣть ее молоткомъ по головѣ. Когда работа была кончена, господинъ Свѣтёлкинъ съ удовольствіемъ прошелся по своимъ тремъ комнатамъ: все было такъ ново, чисто, свѣтло. Пунсовая мёбель такъ шла къ обоямъ перламутроваго цвѣта его залы, соломенные стулья и круглый столъ по-серединѣ такъ скромно, а вмѣстѣ съ тѣмъ такъ весело посмотрѣли на своего хозяина въ столовой; а кàкъ хороша была теперь эта уютная спальня, въ которой за часъ передъ этимъ царствовалъ такой безпорядокъ: и кровать, и кушетка, и нѣчто, обвитое плющомъ, и самая печка, и даже сентябрское солнце, которое никакъ не хотѣло уходить за облака и, казалось, само распоряжалось, чтобъ все было какъ можно кокетливѣе, лучше и свѣтлѣе у господина Свѣтёлкина – все это было теперь на своемъ мѣстѣ, все такъ привѣтливо бросалось ему въ глаза, все такъ наперерывъ старалось ему понравиться, обратить на себя его вниманіе… А тутъ еще изо всякаго угла, со всякой мёбели, со всѣхъ солнечныхъ лучей, длинными нитями засновавшихъ всю комнату будто золотою основой, улыбалось и кивало ему по нѣжной, граціозной наташиной головкѣ, такъ-что наконецъ вся комната въ его воображеніи населилась однѣми Наташами, рѣзвыми, шаловливыми, игривыми, и господинъ Свѣтёлкинъ принужденъ былъ зажмуриться и сѣсть на кушетку.

‑ Мнѣ какъ-будто дурно, сказалъ онъ въ-полголоса.

197

‑ А испей, батюшка, водицы, такъ и пройдетъ; все отъ-того, что натощакъ ходите; чтó кофей-то кушать не изволите? простылъ, я чай, на столѣ-то стоямши.

Вода помогла, кофей тоже оказалъ свое дѣйствіе и господинъ Свѣтёлкинъ снова веселыми глазами осматривалъ спальню.

‑ Наталья Михайловна любитъ, кажется, цвѣты, произнесъ онъ тихо, какъ-будто разсуждая самъ съ собою: ‑ такъ вотъ бы въ залѣ-то къ середнему окну можно поставить цвѣточницу…

‑ А что жь? и цвѣточницу можно, вмѣшалась Макарьевна: ‑ и стòитъ плёвое дѣло; на рубль серебра накупить, такъ всю залу, я чай, уставишь; гераньки отросточковъ, Божьей-травки, зорьки…

‑ А чтò, хорошо будетъ? обратился тутъ господинъ Свѣтёлкинъ къ мастеровому, который, переминаясь съ ноги на ногу, давно уже чаялъ своего отпущенія: ‑ если въ залѣ къ среднему окну поставить цвѣточницу съ цвѣтами?

Мастеровой отвѣчалъ, что хорошо, и даже прибавилъ, что у генерала Стрѣльскаго тоже цвѣты въ залѣ.

‑ Ну, а кàкъ ты думаешь, мой милый, у меня въ комнатахъ все этакъ прилично, какъ слѣдуетъ?

‑ Все оченно-хорошо-съ, сударь.

‑ Нѣтъ, мой милый, ты скажи откровенно, нѣтъ ли какихъ упущеній? не нужно ли еще чего-нибудь?

Мастеровой повелъ глазами кругомъ, подумалъ немного и съ самоувѣренностью отвѣчалъ:

‑ Плевальницъ нѣтъ-съ.

‑ Ну, вотъ видишь, вотъ и нашли сейчасъ недостатокъ, отвѣчалъ ему, обрадовавшись, господинъ Свѣтёлкинъ: ‑ ну, а какъ ты думаешь, милый, не нужно ли люстру повѣсить въ залѣ?

‑ Люстра оченно-хорошо-съ, примѣромъ сказать, кàкъ кому желательно; примѣрно, у генерала Стрѣльскаго нѣтъ люстры.

‑ Ну, такъ и не надо люстры, Богъ съ нею; еще упадетъ, пожалуй, и бѣдъ надѣлаетъ.

‑ И, Боже упаси, батюшка, Петръ Васильичъ! ну ее къ рожну, вашу люстру; еще упадетъ, да на дѣтей прямо; пожалуй, еще на первенькаго – долго ли до грѣха?

Господинъ Свѣтёлкинъ покраснѣлъ; ему тоже вошло въ голову кое-что о его будущемъ потомствѣ; только эту мысль потрудилась досказать Макарьевна.

‑ Ну, сколько же тебѣ за труды, мой милый?

‑ Да почемъ уговаривались; а что на чай пожалуете, за то благодарны будемъ.

Расплачиваясь, господинъ Свѣтёлкинъ не упустилъ разспросить мастероваго, женатъ ли онъ, гдѣ его жена, есть ли дѣти и вообще, какъ говорится, вошелъ въ его положеніе. Когда мастеровой вышелъ, господинъ Свѣтёлкинъ спросилъ себѣ одѣваться, потому-что уже былъ полдень, а ему предстояло еще множество хлопотъ. Новая партикулярная пара, точно такъ же, какъ и халатъ,

198

оказались ему къ-лицу, тѣмъ болѣе, что со времени вступленія его на гражданское поприще это была первая партикулярная пара, въ которой онъ возъимѣлъ нужду и которую онъ надѣвалъ на себя. Модное пальто и совершенно-новая круглая шляпа довершали изящество костюма. Взявъ бумажникъ и сказавъ Макарьевнѣ, что дома обѣдать не будетъ, такъ чтобъ она только для себя готовила, господинъ Свѣтёлкинъ вышелъ со двора и почувствовалъ себя чрезвычайно ловкимъ, свободнымъ и развязнымъ.

ГЛАВА II-Я,

УБѢЖДАЮЩАЯ ЧИТАТЕЛЯ ВЪ ТОМЪ, ЧТО НЕ ВСЯКIЯ ЖИТЕЙСКIЯ

ХЛОПОТЫ НЕПРIЯТНЫ.

И точно, новая жизнь, которая такъ увлекательно открывалась передъ нимъ; новые, доселѣ невѣдомые ему интересы, какіе она породила въ его сердцѣ; совершенно новая обстановка, которая вдругъ теперь окружила его, дѣйствительно, настоящимъ образомъ окружила, а не въ мечтахъ только, какъ до-сихъ-поръ случалось; наконецъ, самыя средства, какими онъ теперь пользовался, эти деньги, которыя такъ трудно, цѣною столькихъ лишеній достались ему – все это наполняло душу господина Свѣтёлкина такимъ блаженствомъ, что онъ буквально не чуялъ ногъ подъ собою.

Можетъ-быть, поэтому-то онъ и не взялъ извощика, а шелъ пѣшкомъ, не смотря на то, что въ это утро ему предстояло много хлопотъ. Нужно было, во-первыхъ, зайдти въ литографію заказать свадебные билеты, потомъ сдѣлать кой-какія покупки въ модномъ магазинѣ для Натальи Михайловны, походить за тѣмъ же по кондитерскимъ и, наконецъ, накупить, во что бы ни стало, цвѣтовъ въ Магазинѣ-Русскихъ-Издѣлій, а потомъ уже отправиться обѣдать къ невѣстѣ. Мысль о цвѣтахъ, какъ самая свѣжая, только-что вошедшая въ голову господину Свѣтелкину, безпокоила его болѣе другихъ предположеній. Но до Магазина-Русскихъ-Издѣлій было далеко, а литографія случилась близко, и потому онъ вошелъ сперва въ литографію.

Тутъ его встрѣтилъ маленькій, сѣденькій человѣчекъ, съ очками на носу и съ признакомъ упрямства на губахъ, которыя, казалось, хотѣли съ минуты на минуту сбѣжать у него съ лица и оконечностями своими смотрѣли на носки его сапоговъ, какъ-будто выбирая на нихъ мѣсто для своего переселенія. Маленькій человѣчекъ, какъ водится, былъ нѣмецъ, но говорилъ порядочно, хотя съ нѣкоторымъ акцентомъ, по-русски.

‑ Здравствуйте, сказалъ ему съ пріятною улыбкой господинъ Свѣтелкинъ.

‑ Что вамъ угодно? отвѣчалъ серьёзный нѣмецъ и посмотрѣлъ губами себѣ на сапоги, а глазами прямо въ глаза Свѣтёлкину.

199

‑ Я хотѣлъ бы заказать у васъ билеты.

Нѣмецъ, не говоря ни слова, подалъ ему бумаги и карандашъ. Господинъ Свѣтёлкинъ посмотрѣлъ на него въ недоумѣніи.

‑ Пишите, сказалъ ему нѣмецъ.

‑ Что же мнѣ писать?

‑ А я не знаю, чтò вамъ писать! отвѣчалъ ему нѣмецъ съ хитрою улыбкою, разведя руками и покачнувъ нѣсколько набокъ голову: ‑ это не мое дѣло, это ваше дѣло знать, чтó вамъ писать; я не знаю какіе вамъ билеты нужно: визитные, пригласительные, свадебные или похоронные – это ужь ваше дѣло.

И нѣмецъ захохоталъ маленькимъ, дребезжащимъ хохотомъ.

Господинъ Свѣтёлкинъ начиналъ раскаяваться, что зашелъ къ такому Нѣмцу.

‑ Ахъ, понимаю, вамъ угодно, чтобъ я написалъ содержаніе билета? Мнѣ нужны свадебные билеты. Позвольте, я сейчасъ.

И онъ написалъ карандашомъ слѣдующее:

«Филиппъ Филипповичъ и Афимья Кузьминишна Уховерткины честь имѣютъ покорнѣйше просить пожаловать на бракосочетаніе воспитанницы ихъ Натальи Михайловны Луниной съ коллежскимъ ассессоромъ Петромъ Васильевичемъ Свѣтёлкинымъ… сентября 184… года въ 7 часовъ пополудни въ Церковь Владимірской Божьей Матери, а оттуда къ нимъ на квартиру.»

‑ Вотъ теперь я знаю, какіе вамъ билеты нужны, сказалъ ему гораздо-одобрительнѣе и съ пріятною улыбкою нѣмецъ, какъ-будто намекая, что господинъ Свѣтёлкинъ проступился противъ приличій и теперь только поправился.

‑ Теперь я желалъ бы попросить у васъ совѣта на-счетъ формы, шрифта и цвѣта бумаги.

‑ Сколько вамъ билетовъ нужно?

‑ Такъ, этакъ билетовъ… билетовъ тридцать или сорокъ.

‑ Гм… сорокъ... гм… сорокъ… Да… самый модный цвѣтъ есть бѣлый… шрифтъ мелкій, для глазъ пріятный, безъ украшеній лишнихъ. Вотъ, на-примѣръ, самый модный билетъ.

‑ Бѣлый? Да, очень, очень-хорошъ. Очень-много вкуса, замѣтилъ господинъ Свѣтёлкинъ, оглядывая со всѣхъ сторонъ билетъ и поднося его то близко къ глазамъ, то отдаляя отъ нихъ. – Очень, очень-хорошъ. А еслибъ, на-примѣръ, розовый или голубой?

‑ Кáкъ кому угодно. Всякій баронъ свою фантази имѣетъ. Но модный цвѣтъ, какъ я сказалъ, есть бѣлый.

Господинъ Свѣтёлкинъ снова принялся разсматривать билетъ.

‑ Очень, очень-хорошъ. Но знаете, еслибъ блѣдно-блѣдно-розовый или голубой?

‑ Заказываютъ и розовый и голубой! Но бѣлый есть модный. Бѣлый – это эмблему невинности означаетъ, прибавилъ усмѣхаясь нѣмецъ.

‑ Такъ, такъ, такъ… невинности, вы очень-вѣрно замѣтили.

‑ Оооо! протянулъ съ улыбкою нѣмецъ, наклонивъ снова на

200

сторону голову и дрягая надъ затылкомъ рукою, какъ-будто собираясь почесать въ немъ.

‑ Невинности? очень, очень хорошо. Но знаете, можетъ-быть, и розовый и голубой тоже въ модѣ? Можетъ-быть, ихъ только такъ… по капризу… по странности вкуса мало заказываютъ, а, можетъ-быть, они тоже въ модѣ?

‑ Такъ вы вотъ какъ поступите, отвѣчалъ благосклонно нѣмецъ, въ которомъ купецъ очевидно перевѣшивалъ нѣмца: ‑ одну треть билетовъ на бѣлой бумагѣ я вамъ сдѣлаю, другую на голубой, а третью на розовой.

‑ Вотъ, вотъ, вотъ, вотъ, вы мнѣ подали прекрасную мысль, отвѣчалъ обрадованный господинъ Свѣтёлкинъ: ‑ я вамъ очень, очень за нее благодаренъ и воспользуюсь ею. Это прекрасная мысль. Такъ и сдѣлайте. Когда же они будутъ готовы? Завтра? Очень, очень-хорошо; такъ я зайду къ вамъ завтра. Прощайте!

‑ Какой чудакъ этотъ нѣмецъ! подумалъ про-себя господинъ Свѣтёлкинъ, когда вышелъ на улицу. – А кажется, очень-добрый человѣкъ. Вѣрно у него есть жена Амалія Карловна, которая варитъ ему теперь картофель на завтракъ, и хорошенькая дочка Анхенъ или Минхенъ. Они, должно быть, очень счастливы, живутъ-себѣ мирно и тихо. Это вѣрно дочка играла въ другой комнатѣ на фортепьяно… А о шрифтѣ-то я и позабылъ совсѣмъ! О главномъ-то всегда какъ нарочно позабудешь…

Господинъ Свѣтёлкинъ остановился, постоялъ немного и сдѣлалъ-было шага два назадъ, но потомъ вдругъ обернулся и пошелъ далѣе.

‑ Нѣтъ, ужь чтó! подумалъ онъ: ‑ вернуться нехорошо будетъ: онъ, можетъ-быть, теперь завтракаетъ, такъ помѣшаешь. Шрифтъ, впрочемъ, кажется, былъ очень-хорошій, мелкій и для глазъ пріятный.

Но если нерѣшительность господина Свѣтёлкина подверглась такому строгому испытанію въ литографіи, гдѣ онъ могъ колебаться только между розовымъ цвѣтомъ и голубымъ, то въ модномъ магазинѣ онъ совершенно растерялся. Вертлявая Француженка, какъ новая Ирида, раскинула передъ нимъ цѣлую радугу цвѣтовъ. Онъ въ первый разъ въ жизни попалъ въ модный магазинъ и не имѣлъ никакого понятія о модахъ. Онъ даже не составилъ себѣ ясной идеи о томъ, чтò купить ему, и, входя въ магазинъ, возложилъ упованіе на случай: «что понравится, то и куплю», думалъ онъ. А купить что-нибудь ему непремѣнно хотѣлось. Онъ бралъ Наташу безъ приданаго. Правда, онъ зналъ, что ей тамъ что-то шили и готовили, но не очень полагался на чужую заботливость. Ему очень-хорошо было извѣстно, что матеріи, шелковыя ли онѣ, шерстяныя или бумажныя, подвержены отъ продолжительнаго употребленія точно такимъ же измѣненіямъ, какъ и человѣческіе волосы, когда они слишкомъ-долго торчатъ на одной и той же макушкѣ. Господинъ Свѣтёлкинъ замѣтилъ это, во-первыхъ,

201

на своей собственной головѣ, а во-вторыхъ, на наташиномъ бурнусѣ, который во многихъ мѣстахъ перемѣнилъ свой первобытный цвѣтъ и во многихъ какъ-то оплѣшивѣлъ. То же самое оказывалось истиною и относительно ея шляпки, которая изъ розоваго цвѣта давно уже перешла въ бланжевый, съ бѣлыми пятнами. И потому онъ рѣшился обратить сперва все свое вниманіе на бурнусы и шляпки, и попросилъ магазинщицу показать ему бурнусы. Магазинщица сперва улыбнулась ему, потомъ заманила его въ свои сѣти различными, доселѣ-неслыханными для него наименованіями бурнусовъ, мантилій, маркизъ, цыганокъ, визитокъ, потомъ нѣсколько смутила его, разложивъ передъ нимъ вещи бархатныя, атласныя, кашмировыя, тюлевыя, креповыя, кружевныя, и наконецъ окончательно ослѣпила его, когда всѣ онѣ улеглись на прилавкѣ, одна подлѣ другой, одна лучше другой, бѣлыя, синія, голубыя, розовыя, пунцовыя, и пр. и пр. Господинъ Свѣтёлкинъ не зналъ, на чемъ остановиться. Онъ робко подходилъ къ каждой вещи, дотрогивался до нея двумя пальцами, нѣсколько приподнималъ ее и, проникнутый благоговѣніемъ, переходилъ къ другой, къ третьей и повторялъ то же самое. Между-тѣмъ, Француженка, коверкая русскій языкъ безъ всякаго къ нему уваженія, не переставала болтать и только смущала господина Свѣтёлкина. Изъ словъ ея оказывалось, что лучшая и самая модная вещь была та, которую онъ бралъ двумя пальцами; но такъ-какъ онъ всѣ ихъ перещупалъ, то трудно было выбрать самую модную и самую лучшую.

‑ Очень, очень-хорошо, говорилъ господинъ Свѣтёлкинъ, начиная снова свое путешествіе вдоль прилавка: ‑ а какая же, позвольте васъ спросить… вы, кажется, такъ ее назвали… маркиза? Ахъ, эта?

Господинъ Свѣтёлкинъ никакъ не ожидалъ, чтобъ вещь, до которой онъ дотрогивался двумя пальцами, называлась маркизою.

‑ Очень, очень-хороша; какая миленькая… маркиза! Скажите, это она всегда такъ со шнурками?.. Гм… очень, очень-хороша.

Магазинщица развернула передъ нимъ нѣсколько маркизъ и начала рекомендовать ихъ съ самой лучшей стороны, съ какой только можно рекомендовать маркизъ. Петръ Васильевичъ слушалъ и даже входилъ въ нѣкоторыя физіологическія подробности касательно ихъ происхожденія.

‑ Очень, очень-хороши. Я, знаете ли, можетъ-быть, и маркизу. Но у васъ, кажется, есть еще – вы ихъ, кажется, такъ назвали – цыганки? Ахъ, это? Какія миленькія цыганки! Вотъ эта бѣлая съ пунцовыми коймами и бахромой. Знаете, цыганка лучше маркизы. Я, можетъ-быть, и цыганку. Но у васъ, кажется, еще что-то было… я позабылъ какъ вы назвали?

‑ Визиты?

‑ Вотъ, вотъ, вотъ, визиты. Очень, очень-хороши. Но позвольте васъ спросить…

202

Въ это время въ магазинъ вошли двѣ дамы, одна пожилая въ салопѣ, другая дѣвушка лѣтъ пятнадцати, свѣженькая какъ розовый бутончикъ, въ одномъ ваточномъ атласномъ капотѣ, ловко обрисовывавшемъ ея тонкую талію. Магазинщица, сказавъ господину Свѣтёлкину: «pardon, monsieur», очутилась около дамъ и начала предлагать имъ свои услуги. Такимъ-образомъ, онъ былъ оставленъ на произволъ собственныхъ своихъ сорокалѣтнихъ глазъ, которые, впрочемъ, точно такъ же разбѣжались у него, какъ и у молоденькой, только-что вошедшей дѣвушки.

Но у ея молоденькихъ глазъ, не смотря на всю ихъ прыгучесть, все-таки было одно мѣсто, одинъ пунктъ, на которомъ они, побѣгавъ по магазину, иногда останавливались. Этимъ пунктомъ былъ самъ сорокалѣтній господинъ Свѣтёлкинъ въ своемъ модномъ пальто, съ своими блиставшими перламутровымъ отливомъ и гладко-причесанными волосами. Казалось, для дѣвушки было смѣшно и странно смотрѣть на пожилаго человѣка, который съ такимъ вниманіемъ разсматривалъ разложенные передъ нимъ наряды и съ такимъ серьёзнымъ видомъ дотрогивался до нихъ двумя пальцами, приподнималъ ихъ и бережно клалъ опять на прежнее мѣсто. Она съ любопытствомъ смотрѣла на него и, казалось, такъ бы и захохотала, еслибъ только не стыдно было. Впрочемъ, она не утерпѣла и, дернувъ за салопъ пожилую даму, безъ церемоніи пальцемъ показала ей на углубленнаго господина Свѣтёлкина. Магазинщица улыбнулась, показавъ видъ, что совершенно раздѣляетъ ея мнѣніе, но пожилая дама шепнула ей что-то и покачала головою, отъ-чего дѣвушка вся вспыхнула. Послѣ этого дама въ салопѣ снова начала свои совѣщанія съ магазинщицей, а дѣвушка стала-было рыться въ разныхъ матеріяхъ, но потомъ снова засмотрѣлась на господина Свѣтёлкина.

Замѣтилъ ли онъ наконецъ этотъ пристально на него устремленный взглядъ, или магнитическимъ своимъ вліяніемъ этотъ взглядъ вывелъ его изъ самоуглубленія, только Свѣтёлкинъ оглянулся. Дѣвушка быстро опустила внизъ свои глазки и снова принялась рыться въ матеріяхъ, а онъ сталъ опять двумя пальцами щупать маркизъ и цыганокъ. Но не прошло и минуты, какъ онъ снова принужденъ былъ обернуться, а дѣвушка снова потупить глазки. Господинъ Свѣтёлкинъ сталъ чаще и чаще взглядывать на нее, но искоса и украдкой, чтобъ не пугать ея. «Вотъ» думалъ онъ: «еслибъ мнѣ у этихъ дамъ попросить совѣта; онѣ, по всему видно, модныя дамы и выбрали бы мнѣ вещь хорошую; на магазинщицу полагаться нельзя. А ну, какъ разсердятся? да за что же разсердиться?» Онъ долго боролся, нѣсколько разъ срывался съ мѣста и снова останавливался, но боязнь не угодить Наташѣ побѣдила его робость. Онъ взглянулъ на дѣвушку: та потупилась.

‑ Позвольте, сударыня, прибѣгнуть къ вамъ съ покорнѣйшею просьбою, сказалъ онъ, подойдя къ ней и низко поклонившись.

Дѣвушка испугалась и покраснѣла. Пожилая дама оборотилась

203

къ нему и какъ-то странно на него взглянула. Но передъ нею стоялъ человѣкъ пожилой, солидный и прекрасно-одѣтый.

‑ Мнѣ нужно купить для одной дамы бурнусъ; я, какъ мужчина, настоящій вандалъ въ дѣлѣ нарядовъ; не поможете ли вы мнѣ своимъ совѣтомъ, сударыня?

Хотя Свѣтёлкинъ обращался къ обѣимъ дамамъ, однако съ просьбой отнесся преимущественно къ дѣвушкѣ.

Дѣвушка робко взглянула на пожилую даму.

‑ Не знаю, будетъ ли дочь моя вамъ полезна. На прошлой недѣлѣ я взяла ее только изъ института…

‑ Вы были заняты, сударыня, и я не смѣлъ отрывать васъ… но, еслибъ вы…

‑ Я попробую, maman! съ дѣтскою живостію, хотя и робко произнесла институтка, перебивая его и какъ-будто боясь конкурренціи со стороны маменьки.

Маменька изъявила свое согласіе, и рѣзвая институтка вдругъ какъ-то отрѣшилась отъ своей робости и вся преисполнилась блаженствомъ.

‑ Знаете, сказала она ему своимъ дѣтскимъ, сахарнымъ голосомъ, неуспѣвшимъ еще растаять въ жаркой атмосферѣ баловъ и собраній: ‑ знаете, я ужь давно смотрю на васъ и сочувствую вамъ. Мнѣ васъ было невыразимо жаль, мнѣ давно хотѣлось подсказать вамъ, чтò выбрать…

‑ Mon enfant, ты надоѣдаешь… господину… вмѣшалась пожилая дама, подходя къ прилавку, у котораго уже суетилась дѣвушка.

‑ Нѣтъ, душечка, милочка maman; ужь позвольте, я сама выберу; ужь вы разъ позволили, такъ позвольте… Молода эта дама, для которой вы покупаете? торопливо спросила она господина Свѣтёлкина, чтобъ приступить къ дѣлу.

‑ Очень молода-съ.

‑ Брюнетка, или блондинка?

‑ Брюнетка, какъ вы, и одного роста съ вами.

‑ Ахъ, кáкъ это кстати! На чемъ же вы остановились? что вамъ понравилось?

‑ Вотъ эта тюлевая маркиза на атласной подкладкѣ…

‑ Maman, maman! вообразите, онъ выбралъ тюлевую маркизу въ сентябрѣ мѣсяцѣ! Ха, ха, ха, ха!..

‑ Marie! отвѣчала маменька, покачавъ головою.

‑ Вѣдь вы на меня не сердитесь? спросила дѣвушка, обращая свои невинные глазки къ господину Свѣтёлкину.

Можно ли было на нее сердиться?

‑ Ну, такъ бросьте эти маркизы и цыганки, а возьмите вотъ эту бархатную мантилью, большую или маленькую, какую хотите, обшитую сѣрымъ мѣхомъ; это тепло и модно; это божественно-хорошо! мнѣ точно такую же купятъ. Погодите, я примѣрю.

Дѣвушка надѣла мантилью и преблагосклонно повертывалась

204

передъ нимъ. Господинъ Свѣтёлкинъ не могъ понять, кáкъ самъ онъ, руководствуясь собственнымъ своимъ разсудкомъ, не выбралъ такой прелестной вещи! Мантилья была такъ хороша и такъ шла къ дѣвушкѣ, что она съ сожалѣніемъ сняла ее. Точно такимъ же образомъ была выбрана и шляпка, и другія мелкія вещицы. Когда услужливая модистка уложила покупку въ одну кордонку и господинъ Свѣтёлкинъ, расплатившись, въ послѣдній разъ обратился съ благодарностью къ дамамъ, маменька спросила его:

‑ Вы вѣрно готовите сюрпризъ сестрицѣ, или вашей супругѣ?

‑ Нѣтъ-съ, это я для своей… невѣсты, отвѣчалъ господинъ Свѣтёлкинъ нѣсколько-дрожащимъ голосомъ, взглянувъ на институтку.

Но ему показалось, что отвѣтъ его произвелъ на нее какое-то странное впечатлѣніе. Улыбка, которая до-сихъ-поръ не сходила съ лица ея, вдругъ исчезла и уступила мѣсто выраженію самаго явнаго, откровеннаго любопытства. Глаза ея какъ-будто увеличились; нѣсколько назадъ перегнула она свою ломкую, стройную талію и такъ пристально посмотрѣла на всю фигуру господина Свѣтёлкина, что онъ, сконфуженный, поспѣшилъ поскорѣе раскланяться и, не помня себя, вышелъ изъ магазина.

Взглядъ этотъ глубоко запалъ въ его сердце. «Это она такъ на мои волосы» подумалъ онъ: «я стоялъ безъ шляпы», и онъ глубоко вздохнулъ, пробираясь съ легкой картонкой сквозь тѣсную, пеструю толпу на Невскомъ-Проспектѣ. Громкій говоръ и хохотъ гулявшихъ казались ему насмѣшкой надъ нимъ; сентябрское солнце, которое съ такою любовью и заботливостью убирало лучами своими его новую, уютную, нарядную квартирку, какъ-будто стакнулось теперь съ шумною толпою и выставляло его на показъ какъ какое-нибудь сѣдовласое чудо, и онъ, Богъ-вѣсть почему, вспомнилъ тутъ объ альбиносѣ и о поющей альбиноскѣ, о которой читалъ во вчерашней аффишѣ. Ему захотѣлось быть одному, гдѣ нибудь въ свѣтёлкѣ, хоть на Пескахъ, напримѣръ, а толпа нисколько не рѣдѣла передъ нимъ; напротивъ, она росла, прибывала, густѣла. Онъ оглянулся: за нимъ шли двѣ знакомыя ему дамы по магазину, и ему показалось, что институтка смотритъ на него все тѣмъ же пристальнымъ и дѣтски-любопытнымъ взглядомъ. Онъ быстро отвернулся, ускорилъ шаги и очутился подъ крытымъ входомъ Магазина-Русскихъ-Издѣлій. Здѣсь толпа начала развѣтвляться; часть гулявшихъ хлынула въ широко-растворенныя двери. Господинъ Свѣтёлкинъ вспомнилъ о цвѣтахъ и послѣдовалъ за другими.

Но цвѣты онъ покупалъ нéхотя, нà-скоро, почти не выбиралъ, а назначивъ, какіе попались первые въ глаза, расплатился, оставилъ свой адресъ и, взглянувъ на себя въ зеркало, вышелъ снова на шумную улицу и отправился въ домъ къ невѣстѣ. Но, по мѣрѣ того, какъ онъ подходилъ къ нему, волненіе его стихало; только грустное чувство овладѣло имъ, да отъ времени до времени утѣшительная мысль, что она, дескать, институтка, съ роду жениховъ

205

не видала, такъ ей и странно показалось, а о волосахъ моихъ она, можетъ-быть, и не думаетъ – успокоивала его и нагоняла улыбку на его задумчивое лицо.

ГЛАВА III-Я,

РЕКОМЕНДУЮЩАЯ БЛАГОРОДНОМУ ЧИТАТЕЛЮ ОДНО ВЕСЬМА-

ЛЮБОПЫТНОЕ СЕМЕЙСТВО.

Въ это же самое утро никого необдѣляющее сентябрское солнце взглянуло золотымъ окомъ своимъ и у Владимірской, и точно такъ же, какъ къ господину Свѣтёлкину, послало лучи свои въ окна деревяннаго дома, нѣсколько покачнувшагося въ одну сторону и будто испрашивавшаго у прохожихъ извиненія, что нечаянно попалъ въ такое каменное общество. Въ-самомъ-дѣлѣ, мясникъ, который ежедневно проходилъ по этой улицѣ, катя передъ собою тележку съ своимъ питательнымъ товаромъ, когда останавливался передъ этимъ домомъ, всегда чувствовалъ къ нему нѣчто въ родѣ состраданія и только послѣ нѣкотораго размышленія рѣшался завернуть къ нему въ ворота съ своимъ подвижнымъ магазиномъ. Что же касается до булочника, портнаго и сапожника, то они, какъ люди нѣмецкіе, не чувствовали къ нему никакого состраданія и вовсе не извиняли его, а съ такимъ сердитымъ видомъ, и такъ долго и сильно дергали за колокольчикъ у его невзрачнаго крыльца, когда по-временамъ приходили къ нему, что со стороны казалось, будто съ-сердцовъ они дерутъ его за ухо, какъ какого-нибудь шаловливаго своего мальчишку-ученика, а вовсе не дергаютъ за колокольчикъ. Покачнувшійся домъ сносилъ такое обращеніе съ примѣрнымъ терпѣніемъ и нисколько не выпрямлялся отъ негодованія, а съ каждымъ годомъ все больше и больше покачивался нá бокъ. Даже самое солнце – если позволено только подозрѣвать это благодѣтельное, всеоживляющее свѣтило въ пристрастіи – даже самое солнце какъ-будто было предупреждено противъ него и совсѣмъ не такъ распоряжалось въ его комнатахъ, какъ, напримѣръ, у господина Свѣтёлкина. Здѣсь въ небольшой залѣ, довольно-мрачной, нѣсколько-запятнанной, отчасти оборванной, гдѣ за чайнымъ круглымъ столомъ по серединѣ усѣлись всѣ члены почтеннаго семейства Уховерткиныхъ, оно, то-есть солнце, точно такъ же разгуливало и по стѣнамъ и по мёбели, и по чайному столу, и даже по лицамъ вышеозначенныхъ членовъ, но какъ-будто съ какою-то тайною, насмѣшливою мыслью, какъ-будто все, на что оно только ни бросало свѣтъ свой, оно хотѣло выставить съ дурной стороны и длинными лучами своими, какъ какими-нибудь гигантскими пальцами, показывало одни недостатки. На стѣнахъ оно какъ нарочно останавливалось свѣтлыми, трепещущими пятнами на раздранныхъ листахъ желтыхъ обоевъ и какъ-будто говорило: да когда жь вы заклеите эти прорѣхи? На мёбели

206

оно, казалось, за тѣмъ только и отсвѣчивалось, чтобъ напомнить хозяевамъ, что въ городѣ есть столяръ, политура и новая мёбельная матерія; на самоварѣ – чтобъ замѣтить имъ, что уксусъ съ кирпичемъ давно до него не дотрогивались. Только на однихъ лицахъ почтеннаго семейства оно ничего особеннаго не показывало, кромѣ развѣ нѣкоторыхъ неровностей, свойственныхъ, впрочемъ, всѣмъ лицамъ человѣческаго рода. Такъ обыкновенны были эти лица!

Кромѣ солнца, въ залѣ царствовала еще необыкновенная тишина, не смотря на то, что въ комнатѣ висѣло пять или шесть клѣтокъ съ канарейками. Бѣдныя птички какъ-будто привыкли къ такому молчанію и притаившись на жердочкахъ, преспокойно смотрѣли, кàкъ кушало чай почтенное семейство. Около самаго стола смирно сидѣлъ на корточкахъ крупный лягавый песъ, облизываясь и провожая глазами каждый кусокъ, исчезавшій во рту у кого-нибудь изъ собесѣдниковъ. Первое мѣсто у стола занималъ на мягкомъ, полинявшемъ и во многихъ мѣстахъ продранномъ креслѣ самъ Филиппъ Филипповичъ Уховерткинъ, тоже какъ-будто продранный и полинявшій. Это былъ старецъ лѣтъ шестидесяти, плотный, рябоватый и сѣдой подагрикъ, бывшій управитель княжескихъ имѣній, а нынѣ человѣкъ извѣстный своими благодѣяніями. Еслибъ у Филиппа Филипповича достало ума и терпѣнья перебрать въ памяти всѣ свои шестьдесятъ лѣтъ годъ за годомъ, то онъ увидѣлъ бы, что изъ всѣхъ его благодѣяній пошло въ прокъ только одно благодѣяніе, постоянно оказываемое имъ своей собственной особѣ, и что въ это капитальное благодѣяніе, будто въ какое-нибудь море, впадали, и какъ-то странно исчезали въ немъ всѣ его прочія благодѣянія. Но такъ-какъ, къ счастію его пищеваренія, подобная мысль никогда не заходила въ его убѣленную сѣдинами и туго-повертывавшуюся на шеѣ голову, а домашніе и посторонніе то-и-дѣло толковали ему о его благодѣяніяхъ, то онъ и убѣдился наконецъ, что онъ въ-самомъ-дѣлѣ благодѣтель рода человѣческаго, сталъ чаще и чаще сложа руки глядѣть на небо, или лучше на потолокъ своихъ комнатъ, вздыхать и съ наслажденіемъ думать о своемъ послѣднемъ часѣ. Сверхъ-того, старикъ былъ чрезвычайно-скупъ и этимъ только умѣлъ удержать въ повиновеніи прыткій нравъ супруги своей и прочихъ членовъ своего семейства, такъ-что не затрогивай и не щекочи они извѣстной пружинки благотворительности, они всѣ насидѣлись бы кто безъ башмаковъ и сапоговъ, а кто безъ самонужнѣйшаго платья. Когда мяснику удавалось наконецъ получить по счету деньги, онъ низко кланялся и, называя старика отцомъ, а иногда и кормильцомъ, признавалъ его за своего благодѣтеля. Портной же, булочникъ и сапожникъ гораздо-настойчивѣе требовали своихъ денегъ, никогда за нихъ не благодарили, и потому хотя и скорѣе получали плату, но за то считались неблагодарными дармоѣдами, болѣе вредными,

207

чѣмъ полезными, какъ для самого Уховерткина, такъ вообще и для всего государства.

Съ-тѣхъ-поръ, какъ старикъ Уховерткинъ, въ-слѣдствіе излишнихъ и слишкомъ уже явныхъ благодѣяній относительно собственной своей особы, принужденъ былъ покинуть мѣсто управителя, онъ сталъ вести жизнь патріархальную, въ нѣдрахъ своего семейства, оказывать благодѣянія мяснику, булочнику, портному, сапожнику, лелѣять свою подагру, выводить канареекъ и по цѣлымъ часамъ наигрывать для нихъ на органѣ разныя колѣна изъ русскихъ пѣсень. Для полноты портрета необходимо еще прибавить, что онъ по цѣлымъ днямъ сидѣлъ на мягкомъ креслѣ, въ стеганомъ халатѣ безъ галстуха, что правая нога его постоянно была окутана фланелью и что съ семействомъ своимъ сходился онъ только за чаемъ и обѣдомъ и почти всегда молчалъ. Во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, онъ былъ очень-добрый и почтенный человѣкъ, никогда не грабилъ на большихъ дорогахъ, болѣе всего на свѣтѣ уважалъ свою собственность, любилъ, чтобъ его всѣ уважали и любили и носилъ длинные сѣдые волосы въ знакъ заслугъ своихъ передъ соотечественниками. Теперь онъ кушаетъ чай и молчитъ, болѣе нежели когда-либо увѣренный, что все на свѣтѣ тлѣнъ и прахъ, но не тлѣнны его благодѣянія, и что несчастіе и горе для того только созданы, чтобъ могли упражняться въ благодѣяніяхъ Филиппы Филипповичи.

Возлѣ него сидѣла, кушала чай и тоже молчала Аѳимья Кузминишна, законная супруга его, дама лѣтъ сорока-пяти, безцвѣтная, худощавая, съ выпавшимъ зубомъ напереди, съ рѣдкими волосами, собранными съ большою осторожностью въ крошечной комочекъ на затылкѣ и вѣчно съ какимъ-нибудь секретомъ на душѣ. Рѣшительно не было человѣка въ мірѣ, который, вступивъ въ какія-либо сношенія съ Аѳимьей Кузминишной, не узналъ бы чего-нибудь отъ нея по секрету. Большой компаніи она не любила и была въ ней неразговорчива; но посмотрѣли бы вы, кáкъ она изъяснялась съ кѣмъ-нибудь вдвоемъ, по секрету! Склонная къ интригѣ, и будучи гораздо-умнѣе своего почтеннаго супруга, она непремѣнно держала бы его въ рукахъ, еслибъ только онъ не имѣлъ дурной привычки держать постоянно у себя въ карманѣ ключъ отъ извѣстнаго всему семейству кованаго баула, и при всякомъ возмущеніи съ ея стороны не обходился съ нею, какъ искусный генералъ съ осажденною крѣпостью: т. е. съ помощію своего баула, который въ такихъ случаяхъ на долгое время герметически запирался, отрѣзывалъ отъ нея всякіе секурсы, субсидіи, припасы, и оградившись ключомъ, бауломъ и, главное, молчаніемъ, какъ какими-нибудь ретраншаментами, преспокойно ожидалъ капитуляціи. Итакъ ей больше ничего не оставалось, какъ только смиряться, интриговать, говорить со всѣми по секрету и страстно, слѣпо и какъ-то глупо любить своего единственнаго сына,

208

Дмитрія Филипповича Уховерткина, который тутъ же сидѣлъ за столомъ, тоже кушалъ чай и тоже молчалъ.

Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-пяти, весьма-пріятной наружности, которою, за неимѣніемъ другихъ занятій, онъ очень-прилежно занимался, къ великому удовольствію своей маменьки и къ великому огорченію папеньки, обязаннаго содержать, кормить и одѣвать такое высокое, здоровое и красивое дѣтище. Папенька обыкновенно на него косился, а сынокъ обыкновенно посвистывалъ, качаясь на стулѣ, ничего не дѣлалъ, кромѣ долговъ, и выдавалъ себя за наслѣдника огромныхъ батюшкиныхъ капиталовъ. Въ послѣднее время, впрочемъ, онъ былъ на дорогѣ сдѣлаться полезнымъ членомъ для общества, выхлопотавъ себѣ мѣсто управителя и сбираясь такимъ-образомъ идти по стопамъ своего батюшки.

Въ этой же комнатѣ, только не за чайнымъ столомъ, а въ углу у печки, на особенно-устроенномъ креслѣ съ высокими ножками, сидѣло одно существо, непринадлежавшее къ семейству Уховерткиныхъ, но служившее живымъ доказательствомъ благотворительности маститаго главы его. Это была маленькая старушонка, съ большою, безобразною головою, съ безсмысленными глазами, въ чепчикѣ съ разноцвѣтными лентами, дура отъ рожденія и дальняя родственница старику Уховерткину, доставшаяся ему, лѣтъ десять тому назадъ, по наслѣдству послѣ покойной сестры его, которая завѣщала ему, вмѣстѣ съ покачнувшимся домомъ, и эту ветхую движимость. Идіотка вообще была зла, капризна и сварлива, такъ-что иногда трудно было съ нею справиться; но лишь только ее сажали на высокое кресло, она мгновенно затихала, свертывалась на немъ въ комокъ и сидѣла по цѣлымъ часамъ не шевелясь и не подавая голоса, какъ-будто ея и не было въ комнатѣ. Ей казалось, что она сидитъ на высокой башнѣ и при малѣйшемъ неосторожномъ движеніи можетъ низринуться въ неизмѣримую бездну. Средство это въ первый разъ съ успѣхомъ было употреблено ея родителями, когда еще она была маленькая, и употреблялось потомъ всѣми, къ кому только ни переходила идіотка въ наслѣдство. Уховерткинъ-отецъ не видѣлъ достаточной причины лишать бѣдную дуру на старости лѣтъ тишины и покоя и, по свойственной ему благотворительности, приказалъ придѣлать къ ея креслу ножки еще повыше. Такимъ-образомъ, покой старухи былъ упроченъ и она постоянно, по-крайней-мѣрѣ большею частію, находилась на верху своего благополучія.

Въ это время она, свернувшись въ комокъ, пристально и неподвижно смотрѣла на благодѣтельное семейство, кушавшее чай, безпрестанно облизывалась и двигала губами, какъ-будто что-то глотала.

Въ комнатѣ все еще продолжало царствовать глубокое молчаніе. Глава семейства молчалъ, потому-что имѣлъ обыкновеніе молчать, когда сходился съ своими членами; Аѳимья Кузминишна молчала,

209

потому-что очевидно была занята какою-то мыслью, которую ей хотѣлось сообщить не иначе, какъ по секрету: ей какъ-будто не сидѣлось на мѣстѣ; чай пила она большими глотками, даромъ-что въ прикуску, а потомъ начала отъ нéчего дѣлать выводить ложечкой по подносу разные узоры. Молодой Уховерткинъ молчалъ, потому-что не любилъ забавлять родителей своихъ праздными разговорами, и теперь, пощипывая свои красивые усики, весь углубился въ чтеніе какого-то романа. Такимъ-образомъ, не считая идіотки, канареекъ и пса, всѣ трое погружены были въ самое противоестественное молчаніе, такъ-чтó наконецъ, казалось, все могло заговорить: и солнце, и песъ, и канарейки, и даже идіотка съ своей недосягаемой башни – только не эти три живыя, разумныя, одаренныя живымъ словомъ существа, собравшіяся теперь около чайнаго стола, подъ сѣнію большаго семейнаго самовара, который, глядя на нихъ, тоже затихъ и давно уже пересталъ пѣть свою однообразную, но всегда веселую, всегда наводящую на разговоръ пѣсню. Посторонній человѣкъ, даже самъ мясникъ, еслибъ онъ только вошелъ теперь въ погруженную въ такое молчаніе комнату, непремѣнно подумалъ бы, что почтенное семейство собралось куда-нибудь въ дальнюю дорогу, на какое-нибудь далекое богомолье и присѣло передъ отъѣздомъ своимъ въ благоговѣйномъ молчаніи; онъ самъ съ длиннымъ счетомъ въ рукахъ, чтобъ не испортить торжественной минуты, какъ былъ въ замасленномъ фартукѣ, съ острыми орудіями ремесла своего въ ножнахъ – онъ самъ сѣлъ бы гдѣ-нибудь въ уголку на краешкѣ стула, потупилъ бы, преисполненный благоговѣнія, свою кудрявую русую голову, и сталъ бы исподлобья поглядывать, когда встанетъ глава семейства, а за нимъ и прочіе члены, и начнутъ класть земные поклоны…

Даже самому Уховерткину-отцу, какъ ни былъ онъ благодѣтеленъ, такое молчаніе показалось наконецъ страннымъ. Онъ взглянулъ на жену и на сына, бросилъ частичку своего взгляда на старую дуру, но не сказалъ ни слова; потомъ, помолчавъ и подумавъ съ минуту, взялъ со стола два столовые ножа, приложилъ лезвіе одного къ лезвію другаго, и началъ посредствомъ тренія производить подирающіе по кожѣ звуки. Канарейки, доселѣ безмолвныя, какъ и все семейство, залились въ шесть голосовъ и наполнили комнату мильйонами мелкихъ, разсыпчатыхъ звуковъ. Но ни жена, ни сынъ не обратили на это никакого вниманія; только одна идіотка вздрогнула, и вѣроятно полагая, что уже летитъ въ неизмѣримую пропасть, вскрикнула раздирающимъ голосомъ: «помогите!» но потомъ снова замолкла, прижавшись въ самый уголъ и крѣпко вцѣпившись руками за спинку своихъ высокихъ креселъ.

Но за то старикъ повеселѣлъ: онъ скромно улыбнулся и, глядя на птицъ, медленно качалъ своею убѣленною головою, какъ-будто говорилъ: «берите примѣръ съ сихъ неразумныхъ птичекъ!» Потомъ

210

онъ вдругъ обратился къ сыну, поглядѣлъ на него нѣсколько времени и сухо спросилъ:

‑ Былъ у князя?

‑ Былъ вчера, такъ же сухо отвѣчалъ ему сынъ, и снова принялся за чтеніе.

‑ Ну, что жь? спросилъ его снова послѣ нѣкотораго молчанія отецъ.

‑ Ничего. Князя не засталъ, а Францъ Адамычъ говоритъ, что остановки не будетъ.

‑ А контрактъ?

‑ Ужь давно подписанъ.

Послѣ этого, снова настало глубокое молчаніе.

‑ Когда жь поѣдешь? спросилъ его, помолчавъ, опять отецъ, но нисколько не измѣнивъ своего сухаго тона.

‑ Да хоть сейчасъ; мнѣ все равно, были бы только деньги.

Старикъ задумался; казалось, онъ что-то взвѣшивалъ и соображалъ; наконецъ, онъ произнесъ медленно и съ разстановкой, какъ-будто говорилъ самъ съ собою, а не съ сыномъ:

‑ Де-негъ я дамъ, по-жалуй… на до-ро-гу.

Сказавъ это довольно-бодро и даже съ нѣкоторою энергіей въ голосѣ, онъ снова впалъ въ прежнее усыпленіе и чуть слышно бормоталъ, потряхивая головою:

‑ Дамъ, дамъ!.. съ Богомъ, съ Богомъ! полно собакъ бить, полно!

Сынъ улыбнулся, но мать зашевелилась; ей хотѣлось вмѣшаться въ разговоръ, и вмѣстѣ съ тѣмъ она боялась кàкъ бы не испортить дѣла; впрочемъ, она произнесла въ видѣ замѣчанія, не обращаясь, по-видимому, ни къ кому изъ присутствовавшихъ:

‑ Чтò жь спѣшить-то? недалеко ужь, кажется, и до свадьбы; можно бы, кажется, и послѣ отправиться.

‑ Много, матушка, свадебъ на свѣтѣ, отвѣчалъ ей въ видѣ моральнаго изреченія супругъ ея, покачивая головою и оставивъ между вопросомъ и отвѣтомъ порядочный промежутокъ.

Не смотря на всю свою истинность, отвѣтъ этотъ весьма не понравился Аѳимьѣ Кузминишнѣ. Она сжала свои и безъ того тонкія губы, выпрямилась, какъ свѣчка на стулѣ, и произнесла съ замѣтною досадою:

‑ Когда же прійдетъ наконецъ Наташа? Ужь это, право, наконецъ изъ-рукъ-вонъ; пора бы, кажется, встать и одѣться! Ахъ, Господи, ужь скоро двѣнадцать часовъ! Ѳеничка, хочешь чаю?

Послѣдній вопросъ относился къ старухѣ. Ее всѣ въ домѣ называли Ѳеничкой. Идіотка, вмѣсто всякаго отвѣта, разинула ротъ, отдѣливъ нѣсколько голову отъ спинки креселъ, но продолжая держаться за нее обѣими руками.

Въ эту минуту, въ комнату вошла дѣвушка средняго роста, блѣдная, черноволосая, съ довольно-низкимъ, хотя и широкимъ лбомъ. Вошедши, она прямо направила шаги свои къ Аѳимьѣ

211

Кузминишнѣ и нагнулась, чтобъ поцаловать у ней руку. Но такъ-какъ раздосадованная супруга не обратила на приходъ ея никакого вниманія и даже не сдѣлала движенія, чтобъ подать ей руку, то Наташа – потому-что это была Наташа, воспитанница благодѣтельнаго Уховерткина и невѣста Петра Васильевича – принуждена была нагнуться къ столу, чтобъ напечатлѣть необходимый поцалуй въ знакъ своего возстанія отъ сна. Но и тѣни досады не отразилось на лицѣ ея отъ такого холоднаго пріема, и она съ тѣмъ же спокойнымъ, почти безстрастнымъ видомъ, обойдя столъ, подошла къ Филиппу Филипповичу и прикоснулась губами своими къ его благодѣтельному плечу. Старикъ обернулся, поглядѣлъ на нее и вдругъ ощутилъ потребность потрепать ее по щекѣ, а когда потрепалъ по щекѣ, ему вдругъ захотѣлось говорить, и онъ раскрылъ ротъ, самъ еще не зная, чтò изъ него выйдетъ.

‑ Ну, какъ же?.. Прійдетъ ныньче Петръ Васильевичъ?

‑ Обѣщалъ-съ, отвѣчала Наташа, но на блѣдномъ лицѣ ея не произошло никакой перемѣны: оно не просіяло улыбкой; только губы ея сдѣлали нѣсколько движеній, когда она говорила, и потомъ снова приняли свое холодное положеніе.

‑ Съ Богомъ! Съ Богомъ! произнесъ мѣрно старикъ, качая головою и какъ-будто выражая мысль, что, дескать, будьте счастливы, даю вамъ полное позволеніе.

Наташа постояла еще нѣсколько времени передъ своимъ благодѣтелемъ, въ ожиданіи, не спроситъ ли онъ еще чего-нибудь, и не дождавшись, тѣмъ же плавнымъ и ровнымъ шагомъ двинулась къ молодому человѣку, который съ ея приходомъ весь углубился въ чтеніе. Онъ какъ-будто предчувствовалъ это движеніе, и зоркіе глаза матери замѣтили на лицѣ у него нѣчто въ родѣ безпокойства.

‑ Здравствуйте! сказала она ему, нѣсколько наклонившись и подавая руку.

И даже зоркіе глаза Аѳимьи Кузминишны, которые въ эту минуту какъ-будто осязали все лицо ея, не могли поймать на немъ ничего, кромѣ мраморной, изученой холодности. Но за то лицо сына могло вполнѣ вознаградить ихъ любопытство, еслибъ они только смотрѣли на него съ тѣмъ же намѣреніемъ, какъ на лицо дѣвушки. Въ одну какую-нибудь секунду оно перемѣнило нѣсколько цвѣтовъ. Видно было, что молодому человѣку хотѣлось съ честію выдержать этотъ безстрастный взглядъ и даже какъ-нибудь отвѣтить на него; губы его уже складывались въ улыбку, и все-таки, вставъ со стула и подавая ей руку, онъ, не взирая на свою самоувѣренность, смѣшался и, отвѣчая ей, самъ, казалось, не понималъ своей собственной фразы:

‑ Позвольте… не угодно ли вамъ сѣсть? вотъ стулъ…

Дѣвушка молча поклонилась и съ тѣмъ же спокойнымъ видомъ подошла къ столу, взяла съ подноса большую фарфоровую чашку и стала крошить въ нее бѣлый хлѣбъ.

212

Развѣ только одна идіотка съ своей башни, да еще Филиппъ Филипповичъ съ своихъ особенно-устроенныхъ креселъ не замѣтили ничего особеннаго въ наташиномъ обращеніи: мать же и сынъ ясно понимали, чтò все это значитъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, во всякомъ движеніи молодой дѣвушки было столько заученаго, заранѣе-обдуманнаго, столько твердаго намѣренія ничѣмъ не оскорбляться, казаться невозмутимо-спокойною и ни на шагъ не отступать отъ самыхъ мелочныхъ правилъ домашняго церемоніала, что съ перваго взгляда можно было подумать, будто она изъ упрямства сама хочетъ напрашиваться на оскорбленія; но, взглянувъ на нее попристальнѣе, нельзя было не подумать, что, можетъ-быть, она воодушевлена гораздо-чистѣйшею мыслію. Если въ ея черныхъ, прямыхъ бровяхъ можно было замѣтить насильственное, чуть-замѣтное сближеніе одной брови къ другой, какъ-будто она о чемъ-нибудь пристально думала, и вычитать изъ этого твердость, скрытность и смѣлость характера, то съ другой стороны было столько искупительной откровенности въ ея полураскрытыхъ губахъ, столько покорной грусти въ ея небольшихъ, но прекрасныхъ сѣрыхъ глазахъ, что опытный наблюдатель подождалъ бы произносить окончательное заключеніе.

Приготовивъ родъ каши изъ бѣлаго хлѣба, сливокъ и сахара, Наташа подошла къ высокимъ кресламъ, на которыхъ сидѣла старуха и выдвинула изъ ихъ нижней части ящикъ, въ которомъ хранилось нѣсколько салфетокъ, бѣлья и чуть-ли не весь гардеробъ полоумной. Изъ этого ящика она вынула салфетку и, обвязавъ ее вокругъ шеи непомнящей себя отъ восторга, проголодавшейся Ѳенички, начала кормить ее, какъ малаго ребенка. Идіотка, казалось, вдругъ забыла о своемъ высокомъ положеніи. Она сидѣла теперь прямо и даже болтала ногами въ знакъ удовольствія. Съ каждою ложкою, которую подносила ей Наташа, она широко разѣвала ротъ, подавалась впередъ и, получивъ корму, долго его жевала, безсмысленно ухмыляясь и повременамъ прищолкивая руками. Когда такимъ образомъ завтракъ ея кончился, салфетка была снята и ротъ вытертъ, Наташа снова подошла къ столу, а старуха, очутившись одна, снова поспѣшила свернуться въ клубокъ и уцѣпиться за спинку креселъ обѣими руками.

На столѣ ожидала Наташу налитая чашка чая, съ которою она и усѣлась у окна, вдали отъ своихъ благодѣтелей.

Между-тѣмъ, надъ чайнымъ столомъ снова пролетѣлъ тихій ангелъ, задѣвъ крыломъ своимъ, для полной гармоніи, и безпечныхъ канареекъ. Комната снова погрузилась въ самое назидательное молчаніе. Старикъ продолжалъ сидѣть за столомъ, а встать безъ него никто не рѣшался. Съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ лишился способности перемѣнять мѣсто безъ посторонней помощи, онъ сталъ чрезвычайно-взъискателенъ за всякое нарушеніе домашнихъ формальностей и особенно полюбилъ, чтобъ за чаемъ, за обѣдомъ или за ужиномъ всѣ до-тѣхъ-поръ сидѣли на мѣстахъ своихъ, пока

213

ему самому не вздумается подать знакъ къ возстанію. За ослушаніе противъ его воли у него были свои наказанія, нисколько не похожія на всѣ извѣстныя и общепринятыя исправительныя мѣры. Такъ сына, который было-осмѣлился возстать противъ долгихъ застольныхъ бдѣній, онъ наказалъ тѣмъ, что заставилъ его цѣлый мѣсяцъ проходить съ разодранными сапогами; а за подобную же вину его супруги должны были отвѣтить всѣ члены, не исключая и идіотки-бабушки: цѣлую недѣлю къ чаю не подавалось бѣлага хлѣба.

Старикъ снова прибѣгъ къ пособію двухъ ножей.

Канарейки залились и разсыпались по комнатѣ.

‑ Я одному только удивляюсь въ жизни, сказала вдругъ Аѳимья Кузминишна: ‑ кàкъ это никто не хочетъ брать примѣра съ безсловесныхъ животныхъ? хоть бы вотъ, на-примѣръ, съ этихъ благородныхъ птичекъ?

Старикъ ободрительно покачалъ головою.

‑ Я никакъ не могу понять, продолжала секретная дама, ни на кого собственно не глядя и ни къ кому не обращаясь: ‑ ну, вотъ, не могу понять, кáкъ можетъ существовать на свѣтѣ неблагодарность, когда сама природа голосами животныхъ научаетъ насъ этому чувству?

‑ Голосами животныхъ! повторилъ старикъ, поникнувъ головою.

‑ И послѣ этого есть люди, Митя, которые до того безчувственны, что вырвали изъ сердца весь корень, понимаешь, весь корень добродѣтели и остались съ самою черною неблагодарностью, прибавила она съ самодовольною улыбкою: ‑ я могу назвать этихъ людей, дà, могу; но если кто меня спроситъ, я скажу, что неблагодарны тѣ, которые отклонились отъ природы. Кáкъ кому угодно, но это мое рѣшительное, безвозвратное мнѣніе. Я, слава Богу, пожила на свѣтѣ, и увѣрена, что оно многимъ не нравится, въ особенности тѣмъ, кто вздергиваетъ носъ къ верху… Вы что-то поздно встали ныньче, Наталья Михайловна?

‑ Я легла спать очень-поздно.

‑ Скажите, пожалуйста! Чтó жь вы дѣлали? Ужь не писали ли, чего добраго?

При этомъ вопросѣ, Наташа съ замѣтнымъ участіемъ обратила доселѣ равнодушные глаза свои на Аѳимью Кузминишну, какъ-будто желая прочесть на лицѣ у ней, не заключаютъ ли слова ея какого-нибудь намёка, и медленно отвѣчала, какъ-будто они вдругъ заставили ее задуматься:

‑ Можетъ-быть.

‑ Наташа! кликнулъ въ это время старикъ, который, если не жаловалъ молчанія, то точно такъ же не любилъ и рѣдкихъ возвышеній голоса.

Наташа знала уже, чтò ей дѣлать. Приблизившись къ нему, она ухватилась руками за спинку его креселъ и начала двигать ихъ

214

къ окну, около котораго въ простѣнкѣ стоялъ столъ съ органомъ. Къ кресламъ были придѣланы два колеса, и такимъ-образомъ они очень-удобно и довольно-легко двигались. Не успѣла Наташа сдѣлать шага, какъ молодой Уховерткинъ всталъ съ своего мѣста и уже совсѣмъ-было вышелъ изъ комнаты, но Аѳимья Кузминишна, нагнавъ его, успѣла шепнуть ему въ самыхъ дверяхъ:

‑ Будь черезъ часъ въ гостиной… два слова по секрету… очень-важное дѣло; да смотри, не забудь; повторяю, очень-важное. Слушай же, непремѣнно приходи! Ужь нéчего дѣлать, посиди дома! Ну, очень, очень-важное дѣло! Вотъ то-то же! тебѣ все шутки!

И она съ недовольнымъ видомъ вернулась къ своему мѣсту.

Все это происходило за спиною Наташи, въ то время, какъ она катила кресло, и было такъ скоро и искусно обдѣлано, что она даже и не замѣтила. Подкативъ разслабленнаго старика къ окну, Наташа не дожидаясь отъ него приказаній, принялась снимать одну клѣтку за другой и разставила ихъ всѣ рядышкомъ на столѣ передъ Филиппомъ Филипповичемъ, который, сидя неподвижно въ креслахъ, терпѣливо ожидалъ окончанія этой работы. Когда всѣ клѣтки были сняты и каждая стояла передъ нимъ на должномъ мѣстѣ, взглядъ его оживился и онъ съ любовію началъ осматривать ихъ одну за другой. Между-тѣмъ, Аѳимья Кузминишна давно уже успѣла ускользнуть изъ комнаты, а Наташа все еще стояла у стола въ ожиданіи, не будетъ ли какихъ-нибудь чрезвычайныхъ приказаній. Наконецъ, старикъ заигралъ на органѣ, раздались унылые звуки «лучинушки», канарейкамъ приказано было слушать и Наташа могла удалиться, не навлекая на себя гнѣва благодѣтельнаго меломана. Такъ искони заведено было у Филиппа Филипповича.

ГЛАВА IV-Я,

ИЗЪ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ ВЫВЕДЕТЪ МНОГО НРАВСТВЕННЫХЪ

ЗАКЛЮЧЕНIЙ.

‑ Погодите, не начинайте, маменька. Прежде, нежели вы мнѣ объявите о своемъ важномъ открытіи, о своемъ секретѣ, отъ котораго, какъ вы говорите, много зависитъ, я долженъ, я считаю своей обязанностью, я, наконецъ, въ правѣ, и проч. и проч. сказать вамъ тоже слова два по секрету, однимъ-словомъ, сообщить вамъ новость, которая, вѣроятно, поважнѣе вашей.

Всю эту длинную тираду проговорилъ не кто иной, какъ Дмитрій Филипповичъ Уховерткинъ, Уховерткинъ-сынъ, молодой Уховерткинъ – такъ по-крайней-мѣрѣ мы будемъ называть его всякій разъ, какъ онъ явиться на сцену – въ небольшой гостиной, во второмъ часу по полудни того же самаго утра, сидя на диванѣ возлѣ своей матери. Когда Аѳимья Кузминишна говорила съ кѣмъ-нибудь

215

по секрету, она, точно такъ же, какъ и супругъ ея, требовала соблюденія нѣкоторыхъ формальностей: двери въ такихъ случаяхъ обыкновенно затворялись, разговоръ велся шопотомъ, и она съ слушателемъ непремѣнно сидѣла. Сынъ очень-хорошо зналъ слабости своей матери и всегда сообразовался съ ними, если это только ему немногаго стòило. Неизвѣстно, любилъ ли онъ мать свою. Она была въ этомъ увѣрена; точно также и онъ не запинаясь отвѣчалъ бы да, еслибъ кто-нибудь предложилъ ему этотъ вопросъ. Но такъ-какъ любовь его къ ней не подвергалась еще ни раза ни малѣйшему испытанію и въ двадцати-пяти лѣтней головѣ его не заводилось еще ни одной хорошо обдуманной мысли, то очень-позволительно усомниться въ любви его до времени. Маменькинъ баловень, съ ней одной имѣвшій до-сихъ-поръ сношенія по части своихъ потребностей, онъ, конечно, чувствовалъ къ ней привязанность, и даже доказывалъ ее на дѣлѣ всякій разъ, какъ находился въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Въ такихъ случаяхъ, онъ ужь непремѣнно къ ней первой обращался съ своими просьбами и, какъ почтительный сынъ, помимо ея, никогда и ни у кого еще не просилъ денегъ. Къ чужой помощи онъ обращался тогда ужь, когда материнская заключалась въ однихъ совѣтахъ и увѣщаніяхъ. О, на счетъ этого, онъ былъ точно такой же формалистъ, какъ и его родители въ нѣкоторыхъ другихъ пунктахъ, и въ этомъ отношеніи имѣлъ полное право называть себя человѣкомъ съ правилами. Что же касается до его характера, то справедливость требуетъ замѣтить, что своего собственнаго характера у него не было, а былъ у него какой-то составленный изъ чужихъ мыслей, чужихъ изреченій, замѣтокъ и вообще походившій на тѣ граненыя стеклышки, въ которыхъ ежеминутно могутъ отражаться по тысячѣ самыхъ разнообразныхъ предметовъ, но которыя совершенно теряютъ это свойство, лишь только судьбѣ вздумается изолировать ихъ. Къ этому очерку не мѣшаетъ еще прибавить, что дома сидѣлъ онъ рѣдко, Богъ-знаетъ гдѣ пропадалъ, иногда по цѣлымъ днямъ, съ отцомъ говорилъ мало, но съ матерью по-большой-части изъяснялся бойко, весело, однимъ-словомъ, очаровывалъ ее и оставлялъ въ ней самое пріятное впечатлѣніе.

‑ Тсс, ради Бога, тише, Митя – ты кричишь на всѣ комнаты! Ну, говори, говори! отвѣчала ему мать, подвигаясь къ нему ближе, и тономъ, въ которомъ любопытство граничило не то съ испугомъ, не то съ боязнію услышать непріятность.

‑ Мнѣ нужно денегъ, маменька, а у меня ихъ нѣтъ.

Мать быстро отъ него отодвинулась и, всплеснувъ руками, глядѣла на него въ оба глаза.

‑ А вы думали чтò? продолжалъ вѣтренникъ: ‑ какая же новость можетъ быть свѣжѣе и интереснѣе этой? А? каково сказано? Нѣтъ, вы вникните, маменька, каково это сказано? Сэръ Робертъ Пиль, какъ говоритъ Гриша Свинчаткинъ, да и только! а?

216

‑ Помилуй, Митя, вѣдь не дальше, какъ на прошлой недѣлѣ я дала тебѣ десять цѣлковыхъ, отвѣчала мать чуть не сквозь слезы.

‑ Право, маменька, послушать васъ, такъ какая-нибудь красненькая бумажка, какъ вѣчный жидъ, должна длиться до скончанія вѣка. Конечно, оно, можетъ-быть, и выходитъ по словамъ Павла Трёпкина, что она похожа на вѣчнаго жида – я совершенно согласенъ, да чтó же толку въ томъ, когда жида-то этого при себѣ никакъ не удержишь, если онъ, какъ волкъ, все въ лѣсъ смотритъ?

‑ Митя, Митя! ты нисколько меня не жалѣешь. Тебѣ вотъ все шутки, а еслибъ ты зналъ, сколько трудовъ мнѣ стòило, чтобъ наверстать эти деньги! Я просто не знаю и вообразить себѣ не могу, чтó бы сказалъ отецъ, еслибъ какъ-нибудь узналъ объ этихъ расходахъ? Ты думаешь, мнѣ легко скрывать это, легко подводить итоги? Только на маслѣ, кореньяхъ, да на молокѣ и можно еще выгадывать; все прочее, самъ ты знаешь, берется въ долгъ и отецъ самъ расплачивается…

‑ Эхъ, маменька! не умѣете вы распоряжаться… въ домѣ свадьба, лишніе расходы…

‑ Гдѣ они, лишніе расходы? все тѣ же самые, милый мой…

Да нѣтъ, ты ужь лучше мнѣ и не говори, не разстроивай меня, ради Бога… нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, Митя! я и слушать не буду; выкинь это изъ головы, пожалуйста; ну, я прошу тебя выкинь!

‑ Да вы бы, маменька…

‑ Да нѣтъ же, нѣтъ же, Митя! не говори мнѣ; ну, сказала нѣтъ, ну и нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

‑ Ну, на нѣтъ и суда нѣтъ. Изъ нуля одинъ нуль нараждается, какъ говоритъ Стёпа Блошкинъ – прійдется просить опять у Вани Кошолкина, да откажетъ, шельмецъ, ей-Богу, откажетъ; онъ и то ужь начинаетъ линять. Тогда ужь наше вамъ почтенье, Лука Лукичъ, берите пальто на подержаніе…

‑ Чтò это, право, Митя! замѣтила съ досадой мать: ‑ ты слова не скажешь безъ какихъ-нибудь Стёпъ, Гришъ, Вань…

‑ Степа, Гриша, Ваня?.. да вы послѣ этого не знаете, маменька, что это за люди… вѣдь это…

‑ И не хочу знать.

‑ Да вѣдь это великіе люди, маменька!

Но тутъ онъ вдругъ остановился и какъ-то странно улыбнулся, какъ-будто только-что вспомнилъ, что говорить съ матерью о подобной матеріи совершенно-лишнее, по той причинѣ, что все это не при ней писано. О, еслибъ онъ зналъ, какъ его внезапное молчаніе и особенно его улыбка защемили сердце его матери, онъ вѣрно не оскорбилъ бы ея новою фразою:

‑ Такъ-то, маменька, а деньги-то все-таки нужны.

Нѣтъ, онъ не сказалъ бы ей этого и ни подъ какимъ видомъ не потрепалъ бы ея по плечу со всею фамильярностью маменькина баловня.

217

‑ Послушай, Митя, начала-было робко мать и вдругъ пріостановилась.

‑ Что, маменька?

‑ Нельзя ли тебѣ… Митя, какъ-нибудь обойдтись безъ денегъ?

‑ Нѣтъ, ужь никакъ нельзя, маменька, отвѣчалъ Митя, подладившись подъ тонъ ея голоса.

‑ Да на чтò тебѣ деньги? спросила мать, но уже гораздо-рѣзче.

‑ У васъ, маменька, иногда вырываются геніальные вопросы. Вотъ, еслибъ вы объ этомъ спросили у Павла Трёпкина, онъ вамъ бы отвѣтилъ, ухъ кàкъ бы онъ вамъ отвѣтилъ! я воображаю, кàкъ бы онъ вамъ отвѣтилъ! Онъ бы вамъ сказалъ… но ужь такъ и быть, я вамъ не скажу, чтò бы онъ вамъ сказалъ на это.

И Митя, какъ-будто вспомнивъ о чемъ-то, залился вдругъ веселымъ смѣхомъ и опрокинулся на спинку дивана.

‑ Тсс, ради Бога, Митя, ты меня погубишь! Тсс, тсс, ради Бога, тише!

‑ Я воображаю, кàкъ бы онъ вамъ отвѣтилъ, маменька!

И Митя захохоталъ пуще прежняго.

‑ Боже мой, Митя, отецъ того-и-гляди услышитъ.

И она, вскочивъ съ дивана, бросилась къ двери и стала смотрѣть въ замочную скважину, хотя очень-хорошо знала, что отецъ сидитъ отъ нихъ за двѣ комнаты, а долетающіе до нихъ звуки органа должны бы были, кажется, убѣдить ее, что онъ по обыкновенію предается теперь своимъ утреннимъ занятіямъ.

‑ Я вотъ что хотѣла тебѣ сказать, Митя, начала она, возвратившись къ дивану и усаживаясь на свое прежнее мѣсто: ‑ я вотъ о чемъ хотѣла попросить тебя, Митя – тебѣ ужь не долго оставаться въ Петербургѣ, много, много недѣлю, такъ ты бы ужь хоть послѣднее время посидѣлъ дома.

И она съ такимъ ожиданіемъ и страхомъ, съ такою нѣжностью смотрѣла на сына, какъ-будто отъ отвѣта его зависѣло какое-нибудь чудесное превращеніе въ ихъ домѣ, въ родѣ того, на-примѣръ, что благодѣтельный супругъ ея перестанетъ вдругъ быть благодѣтелемъ, выброситъ канареекъ съ органомъ за окошко, вытащитъ изъ кармана ключъ отъ извѣстнаго кованаго баула и, вручая его ей, скажетъ: ‑ милые мои, какой я благодѣтель, посудите сами… будьте счастливы, и проч., и проч. Но видно супругу ея до скончанія жизни суждено было оставаться благодѣтельнымъ, потому-что Митя преравнодушно отвѣчалъ:

‑ А чтò я стану дѣлать дома, маменька? Чтó я позабылъ здѣсь такое?

Есть предѣлы, до которыхъ любовь боится доходить, за черту которыхъ ей страшно заглядывать, чтобъ не умереть съ испуга. Такъ и бѣдная мать послѣ такого отвѣта ужь не заходила далѣе, не напомнила ему, что въ числѣ забытыхъ имъ дома предметовъ

218

могла находиться она, любящая мать, она, женщина-илотка съ ея единственнымъ благомъ въ жизни – безотвѣтною, материнскою любовью.

‑ Послушай, Митя… я дамъ тебѣ кольцо…

‑ Слушаю, маменька, дадите кольцо.

‑ Оно мое, и отецъ не въ правѣ потребовать у меня въ немъ отчета, такъ ты, Митя…

‑ Заложу его у Луки Лукича?

‑ Нѣтъ, Митя, продолжала мать, не взглянувъ ни разу на сына, между-тѣмъ, какъ онъ не сводилъ глазъ съ безцвѣтнаго лица ея: ‑ ты не заложишь его у Луки Лукича – и безъ того ужь много въ закладѣ – а вотъ что…

‑ Что, маменька?

‑ Ты продай его. За это кольцо любой ювелиръ дастъ пятьдесятъ цѣлковыхъ; оно стòило сто…

‑ Ну-съ, продамъ?

‑ Изъ вырученныхъ денегъ ты возьмешь себѣ пятнадцать рублей, а остальные принесешь мнѣ…

‑ Ура, маменька! ужь выпьемъ же мы ныньче за ваше здоровье!

Аѳимья Кузминишна вышла въ спальню и черезъ минуту воротилась съ кольцомъ; черезъ другую, оно уже покоилось въ боковомъ карманѣ повеселѣвшаго Мити.

‑ Или нѣтъ, Митя, дай-ка мнѣ его назадъ; я лучше все это обдѣлаю черезъ Петра Васильевича, а то ты, пожалуй…

‑ Чтò я, маменька?

‑ Прокутишь, Митя, а мнѣ деньги эти нужны…

‑ Ну, вотъ, выдумали! я возьму себѣ только двадцать цѣлковыхъ…

‑ Пятнадцать, Митя, пятнадцать, ни больше, ни меньше… Говорю тебѣ, что мнѣ нужны эти деньги, понимаешь ли? нужны.

‑ Успокойтесь, маменька; все сдѣлается, какъ вы приказываете. Повиновеніе есть долгъ родительскій… чтò я? сыновній! Въ этомъ пунктѣ всегда сбивается Гриша Свинчаткинъ! Ахъ, вотъ идея! Знаете чтò?

‑ Чтò такое?

‑ Зачѣмъ продавать кольцо? оно можетъ пригодиться въ другое, лучшее время – просто попросите взаймы у Петра Васильича! Онъ и слова не скажетъ, еще радъ будетъ.

‑ Въ томъ-то и дѣло, Митя, что свадьба-то, можетъ-быть, не состоится.

‑ Какъ не состоится? спросилъ съ видимымъ испугомъ Митя.

‑ Да ты не прокутишь денегъ, Митя?

‑ Чтò это, право, маменька? Я васъ не узнаю ныньче. Сказалъ, кажется, вамъ, что возьму себѣ двадцать-пять рублей, а остальные…

‑ Пятнадцать, пятнадцать, Митя; смѣешься ты надо мною;

219

что ли? Нѣтъ, отдай мнѣ назадъ кольцо; я ужь знаю, что ты прокутишь… Митя, Митя! вѣдь мнѣ нужны эти деньги; понимаешь ли ты, нужны?

Бѣдная женщина! эти деньги ей нужны были для того, чтобъ снарядить его же въ дорогу, дать ему послѣднее напоминаніе о своей материнской любви. Митя кой-какъ утѣшилъ ее и увѣрилъ, что не прокутитъ денегъ, но все еще сбивался въ счетѣ и говорилъ ей теперь, что возьметъ только тридцать рублей, а остальные принесетъ ей. Мать, наконецъ, замѣтила, что онъ шутитъ и успокоилась, но для бóльшаго спокойствія еще разъ прибавила:

‑ Смотри же, Митя, ради Бога не прокути!

‑ Да нѣтъ же, нѣтъ говорятъ вамъ, будьте покойны… Но какъ же свадьба-то можетъ разстроиться?

‑ Митя! начала мать, значительно понизивъ голосъ: ‑ помнишь, я говорила ныньче за чаемъ, что когда вырвешь изъ сердца корни добродѣтели… ты вѣрно не забылъ словъ моихъ, Митя, еще я употребила одно сравненіе… кáкъ ты думаешь, къ чему я все это сказала?

Говоря съ сыномъ, она всегда употребляла отборныя выраженія и старалась поддѣлываться подъ слогъ его, какъ-будто желая показать ему, что и она кое-что понимаетъ, что ему нèчего стыдиться ея невѣжества.

Митя молчалъ.

‑ Нѣтъ, ты скажи мнѣ, Митя, кàкъ ты думаешь, къ чему я все это сказала?

‑ Въ угоду папенькѣ, я думаю, отвѣчалъ нéхотя сынъ.

‑ А когда я намекнула извѣстной особѣ… не хочу произносить ея имени, не писала ли она чего-нибудь съ вечера – и это, по твоему мнѣнію, было сдѣлано въ угоду твоему папенькѣ? кáкъ ты думаешь?

Митя молчалъ, кусая ногти съ нетерпѣнія.

‑ Нѣтъ, Митя, кáкъ ты думаешь?

‑ Я ничего не думаю, маменька, отвѣчалъ съ досадою сынъ.

‑ Вотъ ты какой, Митя! А чтò ты скажешь, когда я тебѣ покажу, чтò она вчера писала?

‑ А почему я знаю, чтò я скажу тогда? Ну, посудите сами! Я, можетъ-быть, ничего не скажу.

‑ А? ты ничего не скажешь? Вотъ ты какой, Митя! Ну, такъ прочти-ка.

Съ этими словами она вынула изъ кармана распечатанное письмо и подала его сыну. Руки ея такъ дрожали, какъ-будто она вязала какой-то невидимый чулокъ, и вся она была въ волненіи. Вообще, она какъ-будто вся теперь измѣнилась и развѣ только лицомъ походила на ту бѣдную женщину, на ту бѣдную мать, которая за минуту предъ тѣмъ сидѣла въ этой же гостиной, на этомъ же диванѣ, на томъ же самомъ мѣстѣ, на которомъ сидитъ теперь супруга господина Уховерткина и, тряся комочкомъ волосъ

220

своихъ на затылкѣ, пристально смотритъ на Митю, кáкъ онъ медленно вынимаетъ изъ конверта письмо и, развалившись на диванѣ, приготовляется читать. Даже рѣчь ея, до-сихъ-поръ тихая и полная трогательнаго самоотверженія, измѣнилась, какъ-будто вдругъ вспомнила, что она принадлежитъ теперь не бѣдной матери, а госпожѣ Уховерткиной.

‑ Ай! ай! отъ Наташи къ Петру Васильичу?

‑ Читай въ слухъ, Митя, читай въ слухъ… то есть, такъ, чтобъ я слышала, прибавила она спохватившись.

Митя прочелъ слѣдующее, прерывая повременамъ чтеніе своими собственными замѣчаніями:

«Милостивый государь, Петръ Васильевичъ (Почему бы не дражайшій Петинька?). Вы вѣроятно замѣтили, что въ-продолженіе двухъ недѣль, какъ я имѣю честь носить имя вашей невѣсты, не смотря на все мое желаніе и на ваше собственное, какъ мнѣ часто казалось (каково?), я еще ни разу не могла говорить съ вами наединѣ, безъ свидѣтелей. Всегда между вами и мной находилось какое-нибудь третье лицо, чьи-нибудь зоркіе два глаза (ужь не мои ли?) Невозможно, чтобъ вы этого не замѣтили; точно также не могло отъ васъ укрыться, кàкъ всѣ въ домѣ спѣшатъ съиграть поскорѣе нашу свадьбу, кàкъ безпрестанно укорачиваютъ срокъ, назначенный съ самаго начала, подъ тѣмъ пустымъ предлогомъ, что молодому господину Уховерткину нужно спѣшить своимъ отъѣздомъ (о-о!). Вчера вечеромъ еще вы узнали о новомъ измѣненіи срока, узнали съ удовольствіемъ, какъ я замѣтила, хотя это и перечило нѣсколько вашимъ планамъ.

Насъ не оставляютъ однихъ, потому-что боятся, чтобъ я не объяснилась съ вами; такъ спѣшатъ нашей свадьбой, потому-что боятся, чтобъ я ее какъ-нибудь не разстроила.

Но она должна разстроиться. Вотъ почему я и прибѣгаю къ письму, какъ къ единственному средству говорить съ вами глазъ-на-глазъ, и пишу къ вамъ ночью, украдкой отъ всѣхъ, потому-что всѣ въ домѣ слѣдятъ за мною; дай Богъ, чтобъ это письмо дошло до васъ и предупредило большія несчастія!

Вы не должны быть моимъ мужемъ; я не имѣю больше права быть вашею женою. Вы берете меня безъ приданаго. Вы полагаете, какъ вы сами разъ при мнѣ выразились, что лучшее приданое женщины состоитъ въ чистотѣ и невинности сердца. Увы! изъ всѣхъ сестеръ моихъ, изъ самыхъ бѣднѣйшихъ сестеръ моихъ, которыя когда-либо трепетными руками надѣвали миртовый вѣнокъ на свою голову – я просто нищая! Я не принесу вамъ даже и такого приданаго!

Умоляю васъ, не требуйте отъ меня дальнѣйшихъ объясненій! О, зачѣмъ не могу я сказать вамъ, что сердце мое не свободно, что оно было отдано другому прежде, нежели я увидала васъ! И вамъ и мнѣ было бы лучше отъ этого: вы избавились бы отъ горькихъ, тягостныхъ воспоминаній, я отъ стыда и раскаянія!

Теперь мнѣ остается на колѣняхъ умолять васъ – простить мнѣ эти двѣ долгія недѣли въ вашей жизни! Все это время я была какъ въ чаду; я сама себя не помнила: такъ неожиданно попала я въ невѣсты, такъ хитро умѣли воспользоваться моимъ смущеніемъ. Знаю, я бы должна была въ первый же день громко, при всѣхъ вамъ признаться, но у меня не достало духа, видитъ Богъ, у меня не достало духа! У меня и теперь не достаетъ его. Къ-тому же, я не знала

221

еще васъ, я не думала, чтобъ вы такъ горячо, такъ безкорыстно меня полюбили.

Простите, простите меня и забудьте глубоко уважающую васъ

Н. Л.»

Богъ-знаетъ, какое впечатлѣніе произвело письмо это на молодаго Уховерткина: только на половинѣ письма замѣчанія его прекратились, и лицо его приняло то глупое выраженіе, какое бываетъ когда человѣкъ, безсознательно отрѣшившись отъ одного вліянія, находится на полдорогѣ къ другому, но самъ еще не знаетъ идти ли дальше, или воротиться назадъ. Еслибъ возлѣ него стоялъ теперь какой-нибудь Павля Трёпкинъ и Митя увидѣлъ бы, что лицо его начинаетъ умиляться, то онъ ужь, конечно, зналъ бы, чтó ему дѣлать: чего не дѣлывалъ онъ иногда для компаніи! Но возлѣ него сидѣла мать, давно уже переставшая быть для него авторитетомъ, и потому, прочитавъ письмо, онъ только продолжительно свиснулъ, да замѣтилъ для своей собственной особы:

‑ Этакъ хоть бы и Сашѣ Крошкину написать, такъ въ ту жь пору!

‑ Нѣтъ, ты ужь теперь отложи попеченіе, Митя, и ради Бога не увѣряй меня больше, что утонченное воспитаніе и вообще науки приносятъ пользу…

‑ Да когда же я васъ увѣрялъ въ этомъ, маменька? отвѣчалъ ей Митя, въ-самомъ-дѣлѣ неговорившій ей съ роду ничего подобнаго.

‑ Я знаю, ты любишь оправдываться, Митя, сказала она, грозя ему пальцемъ: ‑ но теперь сами обстоятельства берутъ мою сторону. Конечно, я никогда не возьму грѣха на душу поминать лихомъ покойницу княгиню, но никогда не перестану упрекать ее. Ну, кàкъ взять къ себѣ въ домъ дѣвочку безъ имени, найденыша, о которой даже и мы сами не знаемъ какого она происхожденія, взять потому только, что у ней лицо выразительное, напоминаетъ кого-то – ужь я ей-Богу не знаю кого оно тамъ, сказала она, напоминаетъ – чтó ты ни говори, Митя, а это просто причуды знатной барыни; я тогда же догадалась, что ей просто скучно становилось въ деревнѣ, такъ она вотъ себѣ и искала развлеченій. Очень-нужно было брать, чтобъ потомъ бросить! Правда, не она въ этомъ виновата, а наслѣдники; но зачѣмъ же не сдѣлать завѣщанія? Я знаю, что она теперь раскаявается на томъ свѣтѣ, я въ этомъ увѣрена, Митя.

‑ А не вы ли, маменька, сами радовались, когда Наташу взяла къ себѣ княгиня?

‑ Не произноси, ради Бога, при мнѣ ея имени! Радовалась! Дá, потому-что это былъ самый гадкій ребенокъ, какого я только видѣла. Платьевъ не напасешься, бывало: на ней, какъ на огнѣ, все горѣло! Сколько ты ни спорь со мною, а я могу понять, что по деревьямъ лазить за гнѣздами и сидѣть на одномъ мѣстѣ не одно и то же. И, чтó всего страннѣе тебѣ покажется, я какъ-будто

222

все это заранѣе предчувствовала. Ты не повѣришь, Митя, какое стѣсненіе въ сердцѣ сдѣлалось у меня, когда ее вотъ этакую внесли къ намъ въ комнату въ плетеной корзинкѣ. Такъ вотъ у меня и упало сердце. А все Филиппъ Филиппычъ! тогда же вѣдь я ему говорила: отошли ее къ кому-нибудь на деревнѣ. Нѣтъ, кàкъ можно, говоритъ, грѣхъ, матушка! Богъ счастіе посылаетъ, у насъ же нѣтъ дочерей. Нèчего сказать, хорошо счастіе! Чтò мы теперь начнемъ дѣлать? ее никакъ не укараулишь!

‑ Ужь когда пошла на перекоръ, такъ на своемъ поставитъ, замѣтилъ сынъ, чтобъ что-нибудь замѣтить. – Да какъ же попало вамъ въ руки это письмо?

‑ Она отдала его Ѳедосьѣ отнести на городскую почту, и не встрѣть я ея на лѣстницѣ, мы бы пропали. Вотъ, чтó значитъ предчувствіе, Митя! Ты не повѣришь, я была нынче сама не своя. Такъ давило подъ ложечкой, что спорь ты или не спорь со мною, а я сейчасъ догадалась, что выйдетъ что-нибудь непріятное. Въ чемъ другомъ, Митя, а въ предчувствіи у меня никогда не было недостатка.

‑ Но чего же она хочетъ, маменька?

‑ Чего хочетъ? Разстроить свадьбу, надѣлать скандалу, чтобъ узналъ обо всемъ этомъ отецъ, выгналъ тебя изъ дома, лишилъ наслѣдства – вотъ чего она хочетъ! А я еще такъ радовалась, что все это такъ кстати и хорошо устроилось. Я еще такъ удивлялась, Митя, такому сцѣпленію обстоятельствъ: помнишь, сперва явилось дѣло въ палатѣ, а съ нимъ вмѣстѣ чиновникъ смирный, изъ благородныхъ, однимъ словомъ, прекрасный чиновникъ. И вѣдь какъ нарочно сей часъ же посватался, какъ-только Филиппъ Филиппычъ намекнулъ ему, что есть невѣста. Все какъ-будто сговорилось, чтобъ устроить ея счастіе. И вотъ кáкъ она благодаритъ судьбу послѣ этого!

‑ Да вѣдь я же не могу на ней жениться; вы сами сказали, маменька, что не могу, и отецъ не позволитъ.

‑ Сохрани тебя Богъ, Митя! Да я на другой же день убѣгу изъ дому отъ такой невѣстки. Я, слава Богу, еще знаю, что дважды-два-четыре. Впрочемъ, Митя, сказать правду, я думаю, что она не питаетъ подобныхъ надеждъ.

Молодой человѣкъ недовѣрчиво улыбнулся.

‑ Нѣтъ, въ этомъ ты ужь мнѣ повѣрь, Митя, сдѣлай одолженіе, повѣрь и, пожалуйста, не спорь. Я же вѣдь вѣрю тебѣ, что земля вокругъ солнца вертится, хоть и не могу понять, кáкъ это дѣлается: такъ ужь и ты мнѣ повѣрь, Митя – она не питаетъ подобныхъ мыслей; скажу больше, она къ тебѣ совершенно равнодушна.

‑ Я знаю, что она меня ненавидитъ, произнесъ онъ концами губъ и поправляя галстухъ.

Мать подвинулась къ нему ближе и сказала съ таинственнымъ видомъ, кивая головою:

223

‑ Если хочешь знать правду, Митя, такъ она вовсе тебя не ненавидитъ – она просто равнодушна къ тебѣ, какъ-будто тебя и на свѣтѣ не было. Какъ жаль, Митя, что между вами вышла такая исторія!

‑ Мало ли чтò, маменька! Я по-крайней-мѣрѣ себя ни въ чемъ не упрекаю. Мы это дѣло давно уже въ пятеромъ порѣшили и предали его забвенію. Ну, любили другъ друга: чтò же изъ этого слѣдуетъ? Если она меня любила, то и я любилъ ее точно также: стало-быть, мы квиты. Ужь на что, кажется, щепетиленъ Саша Крошкинъ, а разрѣшилъ меня. Жениться? нѣтъ, мое почтенье! А впрочемъ, маменька, почему бы и не жениться? Вѣдь будь у ней тысячь пятьдесятъ этакъ приданаго… что бы вы на это сказали?

‑ Да то же, чтò и ты; мало ли чтó, Митя! пятьдесятъ тысячь! Слава Богу, я еще умѣю различить четвертакъ отъ гривенника.

‑ Вѣдь дѣвочка-то какая, маменька! Вѣдь какъ увидѣлъ ее разъ съ вами на Невскомъ Павля Трёпкинъ, такъ просто пальчики облизалъ, а лѣвой-то рукою грозитъ мнѣ да еще ухмыляется; такой разбойникъ!

‑ Тсс… пожалуйста, ужь избавь меня отъ подобныхъ разсказовъ! нѣтъ, Митя, ужь прошу тебя!.. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, Митя! продолжала она, отодвинувшись отъ него и замахавъ обѣими руками: ‑ замолчи, ради Бога, замолчи!

И между-тѣмъ, какъ она въ одномъ углу дивана не переставала отмахиваться и умолять его о молчаніи и для большей безопасности рѣшилась даже заткнуть себѣ уши, Митя, смешливый отъ природы и всегда готовый помирать со смѣху для компаніи, предавался въ другомъ углу самому невинному хохоту, такъ-что подъ конецъ сталъ тратить столько воздуха, что во рту его рѣшительно не оказывалось мѣста и на полсловечко.

Въ эту минуту, повидимому столь веселую для обоихъ, отворилась дверь, и на порогѣ гостиной явилась Наташа.

Конечно, ужь она не ожидала найдти ихъ вмѣстѣ и въ такомъ веселомъ расположеніи духа, но по всему видно было, что для нея было рѣшительно все равно, сколько бы ни сидѣло здѣсь господъ Уховерткиныхъ и въ какомъ бы расположеніи духа они ни были. Постоявъ съ полминуты на порогѣ, она такъ же смѣло подошла къ столу, передъ которымъ на диванѣ сидѣли мать и сынъ, какъ еслибъ въ комнатѣ никого не было. Лицо ея и теперь казалось такъ же безстрастнымъ, какъ было утромъ; только чуть-замѣтный румянецъ покрывалъ ея щеки, да болѣе сдвинуты были ея рѣзкія брови.

Наташа вошла такъ тихо, что ни мать, ни сынъ сперва не замѣтили ея прихода. Но вскорѣ хохотъ Мити внезапно прекратился, и онъ, приподнявшись съ дивана, не сводя глазъ съ стоявшей передъ нимъ дѣвушки, какъ-будто окаменѣлъ въ этомъ положеніи. Афимья Кузьминишна, замѣтивъ его смущеніе, быстро обернулась и сама испугалась, какъ-будто передъ нею стоялъ призракъ

224

Наташи, а не сама Наташа, пугаться которой вовсе не стòило.

Однако она испугалась и, чтобъ скрыть это, спросила ее самымъ грубымъ тономъ:

‑ Зачѣмъ вы здѣсь? что вамъ надо? Вы видите, что мы говоримъ здѣсь о дѣлахъ, по секрету…

‑ Я не знала, что вы говорите по секрету, спокойно отвѣчала дѣвушка: ‑ дверь была не заперта, мнѣ нужно было васъ видѣть, я и пришла сюда. Извините, если я вамъ помѣшала; я выберу другое время…

Съ этими словами она подошла къ дверямъ и хотѣла-было уже выйдти изъ комнаты, какъ новый вопросъ Афимьи Кузминишны остановилъ ее на самомъ порогѣ.

‑ Куда же вы идете? Ужь если удалось помѣшать, такъ скажите по-крайней-мѣрѣ, чтò вамъ нужно.

‑ Что мнѣ нужно? отвѣчала Наташа, подходя къ столу съ видомъ, который не предвѣщалъ ничего добраго: ‑ мнѣ нужно знать, чтò сталось съ письмомъ моимъ, которое вамъ удалось перехватить ныньче утромъ?

Афимья Кузминишна была такъ озадачена ея рѣшительнымъ вопросомъ, сдѣланнымъ безъ всякихъ подготовленiй, что въ смущенiи своемъ могла только спросить ее:

‑ Съ какимъ письмомъ?

‑ Съ письмомъ, которое я написала къ Петру Васильичу – вотъ съ этимъ! отвѣчала Наташа, показывая на обличительное письмо, лежавшее какъ нарочно на самой срединѣ стола и вовсе неподозрѣвавшее, что надъ нимъ сейчасъ разъиграется семейная драма.

‑ А позвольте узнать, зачѣмъ вамъ это письмо? спросила ее кротко Афимья Кузминишна, но съ самою насмѣшливою улыбкою.

‑ Извольте, за тѣмъ, чтобъ передать, или переслать его тому, для кого оно написано. Вы его прочли, я очень-рада: вы теперь знаете мое твердое намѣренiе и можете быть увѣрены, что я его исполню.

Сказавъ это голосомъ, въ которомъ противъ ея воли отзывалось едва-замѣтное дрожанiе, она взяла со стола письмо и, не говоря болѣе ни слова, направила шаги свои къ двери.

Такой дерзкiй поступокъ со стороны Наташи преисполнилъ всю мѣру терпѣнiя Афимьи Кузминишны. Въ одно мгновенiе она вспрыгнула съ дивана и стала между дверью и Наташей, руки ея сжимали уже руки изумленной дѣвушки, силясь вырвать несчастное письмо, которому давно уже слѣдовало быть на городской почтѣ.

‑ Маменька! полноте, ради Бога, маменька! Наталья Михайловна, сдѣлайте одолженiе! уговаривалъ ихъ молодой человѣкъ съ противоположнаго конца комнаты, не смѣя подойдти къ нимъ близко и самъ хорошо не зная, къ чему и зачѣмъ уговариваетъ ихъ.

225

Нападенiе Афимьи Кузминишны было такъ нечаянно, совершено такъ внезапно; руки ея съ такою быстротою и силою сдавили руки оторопѣвшей дѣвушки, что въ первое мгновенiе, не помня себя отъ испуга и боли, она совершенно подчинилась инстинкту самохраненiя. Перегнувшись назадъ, она, чтó было въ ней силы, сжала письмо, но не прошло и секунды, какъ стыдъ и негодованiе будто электрическимъ токомъ потрясли ея тѣло. Она выпрямилась, кинула письмо къ ногамъ торжествующей Афимьи Кузминишны и, дрожа всѣмъ тѣломъ, какъ-будто объятая ужасомъ, отступила назадъ.

‑ Возьмите! возьмите! сказала она дрожащимъ отъ волненiя голосомъ, въ которомъ слышались и упрекъ и насмѣшка: ‑ у меня остаются еще другiя средства, и я ихъ испытаю.

Еслибъ всѣ будущiя злополучiя, горести и заботы, превратившись какимъ-нибудь чудомъ въ ничтожную, маленькую бумажку, достались въ руки Афимьѣ Кузминишнѣ, то и тогда она не рвала бы ея съ такимъ ожесточенiемъ и на такiе мелкiе кусочки, какъ рвала теперь несчастное письмо къ господину Свѣтёлкину, который въ это самое время, можетъ-быть, покупалъ цвѣты, а можетъ-быть уже и подвигался къ извѣстному переулку у Владимiрской къ одному покачнувшемуся въ немъ дому. Окруживъ себя уже порядочнымъ количествомъ мелко-намелко изодранныхъ клочковъ, которые, кружась и сверкая бѣлизною, трепетно долетали до пола, Афимья Кузминишна все еще никакъ не могла понять, какой бѣсъ засѣлъ въ ея доселѣ-тихую и кроткую воспитанницу, и поперемѣнно взглядывала то на нее, то на сына. Молодой человѣкъ тоже былъ какъ-будто озадаченъ необыкновенною твердостью Наташи: по-крайней-мѣрѣ, онъ стоялъ у окошка скрестивъ руки, и смотрѣлъ на обѣихъ такими глазами, какъ-будто хотѣлъ сказать имъ: кàкъ жаль, что нѣтъ здѣсь Павли Трёпкина!

‑ Я вижу, васъ удивляетъ мое поведенiе, сказала гораздо спокойнѣе Наташа: ‑ вамъ страннымъ кажется, что робкая дѣвушка, которую вамъ такъ легко было застращать назадъ тому двѣ недѣли, рѣшается идти теперь на перекоръ вашей волѣ? До-сихъ-поръ, вы могли только подозрѣвать меня, но вѣроятно не думали, чтобъ подозрѣнiя ваши оправдались на дѣлѣ. Благодарю васъ и за нихъ: они мнѣ доказываютъ, что вы никогда не переставали считать меня честною женщиной.

‑ Наталья Михайловна, ради Бога, Наталья Михайловна, прервалъ ее тутъ задумавшійся Митя, полагая, что если она говоритъ, такъ ужь вѣроятно что-нибудь недоброе: ‑ маменька васъ любитъ, Наталья Михайловна, мы всѣ желаемъ вамъ добра – ради Бога, успокойтесь!

Афимья Кузминишна была вовсе не зла, а только вспыльчива и, нѣсколько успокоившись, сожалѣла уже о томъ, что такъ круто повела дѣло. Пуще всего она боялась, чтобъ ея воспитанница, доведенная

226

до отчаянiя, не рѣшилась на какой-нибудь непредвидѣнный, внезапный поступокъ и безъ ея вѣдома, въ-слѣдствiе ея же собственной ошибки, въ-самомъ-дѣлѣ не разстроила свадьбы. Къ-тому же съ минуты на минуту могъ прiйдти господинъ Свѣтёлкинъ и застать ихъ среди спора, а тогда ужь и Богъ-знаетъ, чтó могло выйдти. Нужно было хитрить. Вотъ почему она отвѣчала Наташѣ сколько могла спокойнѣе:

‑ Мнѣ очень-жаль, что вы начинаете теперь дѣло, которое не поведетъ васъ къ добру. Я, слава Богу, умѣю еще различать понедѣльникъ отъ пятницы и откровенно скажу вамъ, что вамъ бы раньше слѣдовало обо всемъ этомъ подумать, когда еще вы не давали слова. Теперь ужь поздно!

‑ Если до свадьбы моей будетъ оставаться какихъ-нибудь полчаса, какихъ-нибудь пять минутъ, даже одна минута, я и тогда не скажу поздно!

‑ Поздно, сударыня, поздно! Гдѣ былъ у васъ тогда языкъ, когда еще было время говорить, когда вы еще, мать моя, не были невѣстой?

‑ Зачѣмъ я тогда не говорила? почти вскрикнула Наташа, такъ потрясло ее это обвиненiе: ‑ зачѣмъ я тогда не говорила? Но вспомните, кáкъ это все случилось! Вспомните, что я тогда любила вашего сына, потому-что въ эти полтора года, какъ послѣ смерти моей благодѣтельницы, моей второй матери, я нахожусь у васъ въ домѣ, кромѣ этого человѣка, который стоитъ теперь здѣсь, на меня еще никто изъ васъ не взглянулъ ласково. Я полюбила его, потому-что онъ первый показалъ ко мнѣ участiе, потому-что я считала его товарищемъ и братомъ по притѣсненiю, потому-что... (и сквозь ея ровный и громкiй голосъ прорвались рыданiя, и онъ внезапно задрожалъ) потому-что мнѣ нужно было любить кого-нибудь! И онъ, этотъ человѣкъ, вашъ сынъ (продолжала она съ новою энергiей, какъ-будто мысль, которую она сейчасъ скажетъ, воодушевила ее), вашъ сынъ, для котораго, кромѣ жизни, у меня болѣе никакихъ жертвъ не оставалось, первый объявилъ мнѣ объ этомъ замужествѣ, первый сталъ уговаривать меня, чтобъ я согласилась на него, первый бросилъ въ меня камень осужденiя. И когда я была въ отчаянiи, боялась лишиться разсудка, вы пришли ко мнѣ и въ первый разъ ласково заговорили со мною, поздравляли меня со счастiемъ. Помните ли вы, кáкъ я упала тогда къ ногамъ вашимъ и во всемъ вамъ призналась? помните ли вы, какъ, простирая къ вамъ руки, будто къ родной матери, я, обливаясь слезами, называла себя недостойною вашихъ милостей? О! тогда вамъ легко было застращать мою встревоженную совѣсть, легко было на все склонить бѣдную, кающуюся передъ вами грѣшницу! Вы могли тогда требовать отъ меня чего-нибудь гораздо-большаго, и ужь навѣрно не получили бы отказа. Но между тогда и сегодня легли двѣ долгiя недѣли, и я раздумала.

Окончанiе этой длинной, вырвавшейся прямо изъ сердца тирады

227

Наташа произнесла такимъ трогательнымъ, полнымъ грусти голосомъ, въ которомъ не отзывалось и тѣни злобы, что молодой господинъ Уховерткинъ, собравшiйся-было жарко протестовать и всѣми силами легкихъ отстаивать свою затронутую особу, раскрылъ только ротъ, но ничего не сказалъ, а остался на прежнемъ мѣстѣ у окна со сложенными на груди руками и невольно вспомнилъ о Павлѣ Трёпкинѣ, да о Сашѣ Крошкинѣ.

Но на Афимью Кузминишну наташины слова едва-ли произвели какое-нибудь впечатлѣнiе. Она, слава Богу, умѣла еще различать понедѣльникъ отъ пятницы, и потому на всѣ дѣла, сколько-нибудь касающiяся до ея личныхъ интересовъ, смотрѣла съ своей собственной точки. Сверхъ-того, въ этомъ дѣлѣ она считала себя совершенно-правою и по своимъ моральнымъ убѣжденiямъ была твердо увѣрена, что долгъ повелѣваетъ ей такъ, а не иначе дѣйствовать. Пожалуй, въ глубинѣ души своей, она считала отношенiя Наташи къ жениху честными и благородными, но, во-первыхъ, они перечили ея выгодамъ, потому-что могли повредить ея сыну; во-вторыхъ, кто знаетъ, можетъ-быть, отвращенiе ея воспитанницы отъ брака проистекаетъ болѣе изъ антипатiи къ жениху? а наконецъ, нужно же и то взять въ соображенiе, что она, слава Богу, умѣетъ отличать четвертакъ отъ гривенника.

Главное, чтò смущало ее теперь, чтò выводило ее изъ терпѣнiя, была мысль, откуда набралась Наташа такой прыти и смѣлости, что въ одно какое-нибудь утро вышла изъ полутора-годовой опеки и довела свой голосъ до такого совершенства, что, вмѣсто робкихъ и обычныхъ «да-съ» и «нѣтъ-съ», наговорила теперь цѣлыя фразы, и какiя еще фразы! Право, хоть бы ей самой, такъ въ ту жь пору. Этого ужь она никакъ не могла понять, и въ-продолженіе того времени, какъ говорила Наташа, ее такъ и подмывало прервать ее, разразиться всѣмъ своимъ гнѣвомъ; но, какъ почти всегда бываетъ, истинное воодушевленiе, пробивавшееся въ каждомъ словѣ ея воспитанницы, невольно заставляло Афимью Кузминишну молчать и слушать. Притомъ же, возвративъ разъ присутствiе духа, она боялась снова потерять его, чтобъ не сдѣлать опять какого-нибудь промаха, тѣмъ болѣе, что у безотвѣтной Наташи въ эти двѣ недѣли успѣли какъ-то вдругъ вырости крылья. Нужно было перемѣнить съ нею тактику, но такъ, чтобъ это не было замѣтно. Слова Наташи представили ей превосходный ресурсъ, которымъ она не замедлила воспользоваться.

‑ Мнѣ очень-больно, отвѣчала она ей со всею кротостью несправедливо-обиженной женщины: ‑ мнѣ очень-больно, Наташа (она назвала ее даже Наташей!), что вы считаете всѣхъ насъ за какихъ-то чудовищъ, безжалостныхъ палачей, которые хотятъ только мучить и терзать васъ. Признаюсь, мнѣ очень-больно слышать отъ васъ такое мнѣнiе о нашемъ семействѣ. Чтò касается до меня собственно, то, конечно, я не могла вамъ сдѣлать столько добра, сколько бы желала – вы знаете, что я здѣсь въ домѣ ничего

228

не значу, не обладаю никакими средствами... (Тутъ она прослезилась.) Если я съ вами поступаю вопреки вашимъ желанiямъ, то потому только, что искренно желаю вамъ счастiя. Конечно, ужь это извѣстное дѣло и даже вошло въ поговорку, что тотъ, кто сѣетъ благодѣянiя, всегда почти пожинаетъ одну неблагодарность.

‑ Послушайте, отвѣчала Наташа, подошедши къ ней и взявъ ее за руку. – Въ эти двѣ недѣли я о многомъ передумала, многое перебрала въ своей памяти и о многомъ измѣнила свои мнѣнiя. Я долго думала о своихъ отношенiяхъ къ вашему семейству. Дà, я никогда не перестану благодарить васъ за то, что вы мнѣ не дали умереть на порогѣ вашего дома, когда я была трехдневнымъ ребенкомъ...

‑ Нèчего сказать, вы прекрасно доказываете свою благодарность на дѣлѣ. Я, слава Богу...

‑ Позвольте мнѣ договорить до конца, перебила ее Наташа: ‑ дà, я никогда не перестану благодарить васъ за это. Я вамъ всегда буду благодарна даже и за случай, доставившiй мнѣ возможность войдти въ домъ княгини. Воспитанiе, которое я получила въ немъ, считаю я на половину вашимъ дѣломъ. За все это я вамъ благодарна и хочу, чтобъ вы это знали. Но не забудьте также, что, кàкъ бы ни была велика моя благодарность къ вамъ, она никогда не склонитъ моей совѣсти на поступокъ черный и безчестный. Послушайте, разстройте эту несчастную свадьбу...

‑ Ни, ни, ни, ни! и не говорите мнѣ, ради Бога, объ этомъ! И не хочу слышать...

‑ Разстройте эту свадьбу, продолжала Наташа. – Послушайте; ныньче въ первый разъ въ жизни я вышла изъ послушанiя къ вамъ... я знаю, что обязана вамъ повиновенiемъ за хлѣбъ, который ѣмъ въ вашемъ домѣ. Но долгъ, честь велятъ мнѣ быть ослушницей... Не думайте, чтобъ я измѣнилась, чтобъ я въ одинъ день захотѣла избавиться отъ повиновенiя къ вамъ. Нѣтъ, я все та же, какая была и прежде; и, чтобъ доказать вамъ, что нисколько не заносчива, что я попрежнему признаю власть вашу надъ собою и поступаю такъ не изъ желанiя вамъ перечить, не изъ желанiя показать вамъ, что я уже не ребенокъ, а взрослая женщина – дá, чтобъ доказать вамъ, что не эти причины управляютъ моими дѣйствiями, я готова теперь, какъ тому назадъ двѣ недѣли, на колѣняхъ просить васъ о томъ же, о чемъ тогда просила... Разстройте эту свадьбу!

Неизвѣстно, предчувствовало ли все это сердце Афимьи Кузминишны, только оно ощутило невыразимую прiятность, когда вышедшая изъ всякихъ границъ Наташа, въ-самомъ-дѣлѣ, не шутя, а обливаясь слезами, упала передъ ней на колѣни. Стало-быть, она только такъ, просто некстати расшумѣлась, а не то, чтобъ и въ-самомъ-дѣлѣ... Она подчиняется, признаетъ власть... Борьба, слѣдовательно, окончена... И Афимья Кузминишна, сообразивъ все

229

это, прослезилась собственными своими глазами и поспѣшила поднять раскаявшуюся дѣвушку.

‑ Полноте, полноте, Наташа!.. Успокойтесь... забудемъ о всемъ, чтò произошло между нами. Я съ своей стороны, по-крайней-мѣрѣ, все забываю. Полноте, не плачьте! Сядьте возлѣ меня, вотъ такъ. Все устроится къ лучшему. Я, слава Богу, еще понимаю, чтò значутъ границы. Ужь предоставьте все мнѣ, Наташа; я все устрою къ вашему счастiю.

‑ Вы разстроите эту свадьбу? спросила ее Наташа, вперивъ на нее еще мокрые отъ слезъ глаза, и съ недовѣрчивостью въ голосѣ.

‑ Всѣ-то вотъ вы бываете такiя, молодыя дѣвушки! Не угодишь на васъ! – Такъ вамъ очень ненавистна эта свадьба?

‑ Ужасна!

‑ То-то! вотъ то-то! А я вамъ вотъ что скажу, Наташа. Будь вы мнѣ родная дочь и навернись для васъ такой женихъ, какъ Петръ Васильичъ, такъ я клянусь вамъ – вы мнѣ, можетъ-быть, не повѣрите – ну, клянусь вамъ, что я цѣлый бы годъ молебны служила, въ Кiевъ пѣшкомъ бы пошла... Такой прекрасный, благородный...

‑ Боже мой! Боже мой! вскричала Наташа и, спрыгнувъ со стула, на который усадила ее умилостивившаяся Афимья Кузминишна, стала передъ нею. – Не-уже-ли жь вы не понимаете, я именно потому-то и не могу выйдти за него замужъ, что онъ благороденъ и добръ, что счастье читаю я на лицѣ у него, когда онъ на меня смотритъ? Я не могу обмануть его: я знаю, каково обманываться въ людяхъ. Нѣтъ, нѣтъ, продолжала она, закрывъ лицо руками: ‑ кáкъ хотите, а я не въ силахъ обмануть человѣка, который такъ слѣпо вѣритъ въ меня! И вы думали до-сихъ-поръ, что я чувствую къ нему антипатiю? Но я уважаю его, я начинаю любить его, дà, я люблю его, и потому не хочу его обманывать – нѣтъ! ни за какiя блага въ мiрѣ...

Наташа говорила съ такимъ одушевленiемъ и такъ рѣзко, какъ она еще никогда не говорила, и Афимьѣ Кузминишнѣ пришлось убѣдиться на дѣлѣ, что не всякое торжество бываетъ прочно. Она уже вовсе не такъ ласково смотрѣла теперь на свою воспитанницу.

‑ Вы, я вижу, боитесь Филиппа Филиппыча? продолжала Наташа тихимъ, льющимся въ душу голосомъ. – Я пойду къ нему сейчасъ; я все разскажу ему. – О, не бойтесь, не бойтесь! я никого изъ васъ не выдамъ. Я все возьму на себя. Я скажу, что я соблазнила вашего сына, что я питала надежды стать его женою... Во всемъ, во всемъ я одна буду виновата! Позвольте мнѣ пойдти къ нему!

Въ эту минуту, кажется, легче было бы для Афимьи Кузминишны, еслибъ она упала съ неба, а не сидѣла на полинявшемъ стулѣ въ своей полинявшей гостиной. Одной мысли, что Филиппъ Филипповичъ можетъ узнать объ этомъ, было достаточно, чтобъ совершенно сбить ее съ толку и заставить позабыть всѣ благоразумныя

230

мѣры, на которыхъ она только-что расположила весь планъ своихъ дѣйствiй.

‑ Чтó вы? чтó вы? отвѣчала она Наташѣ: ‑ съ ума вы, матушка, спятили? И выкиньте это изъ головы! и слышать не хочу! и нѣтъ же, нѣтъ! сказала вамъ, нѣтъ! Филиппа Филиппыча? Да подумали ли вы объ этомъ? Я, слава Богу... изъ-за такихъ пустяковъ безпокоить Филиппа Филиппыча!

‑ Да не все ли равно, вѣдь онъ когда же нибудь да узнаетъ! произнесла вспыльчиво Наташа.

‑ Чтò узнаетъ?

‑ Да что свадьба разстроится!

‑ А кто ее разстроитъ?

‑ Какъ кто? если не вы, такъ я!..

И Наташа вперила долгiй, пристальный взглядъ на Афимью Кузминишну, и по-мѣрѣ-того, какъ она глядѣла, лицо ея, казалось, быстро просыхало отъ недавнихъ слезъ и принимало свое прежнее безстрастное выраженiе. Брови снова придвинулись одна къ другой. Только жаръ, неостывшiй еще на щекахъ ея, обличалъ выдержанную борьбу.

‑ И такъ, продолжала она ровно и медленно: ‑ я вижу, что мы съ вами остаемся въ прежнихъ отношенiяхъ, что я ни на шагъ не подвинула своего дѣла. Можете снова хитрить сколько вамъ угодно и разстроивать мои намѣренiя. Я не откажусь отъ того, чтò задумала. Вы перехватили письмо мое, вы его разорвали, но вамъ не уничтожить моего голоса и у меня есть еще другое средство...

‑ Какое же это, позвольте спросить?

‑ Извольте; мнѣ нéчего скрывать отъ васъ. Я буду теперь дѣйствовать открыто. Знаю, средство это трудно, но если всѣ отказываютъ мнѣ въ помощи, я соберу всѣ свои силы и приведу его въ исполненiе. Я при всѣхъ, при васъ, при вашемъ сынѣ, при Филиппѣ Филиппычѣ, а если вы позаботитесь пригласить гостей, чтобъ помѣшать мнѣ, такъ и при гостяхъ – при всѣхъ, кто только ни будетъ въ комнатѣ, ныньче же во всемъ признáюсь Петру Васильичу. Тогда и вамъ и мнѣ, повѣрьте, хуже будетъ!

Сказавъ это, она хотѣла выйдти изъ комнаты, отворила дверь и увидѣла господина Свѣтёлкина, который шелъ къ ней на встрѣчу, держа въ рукахъ кордонку и новую круглую шляпу.

ГЛАВА V-Я,

ВЪ КОТОРОЙ ГОСПОДИНЪ СВѢТЁЛКИНЪ ОКАЗЫВАЕТСЯ

ПРОКАЗНИКОМЪ.

Въ-продолженiе всей предъидущей сцены, молодой господинъ Уховерткинъ стоялъ у окошка, скрестивъ на груди руки, постукивая

231

объ полъ каблуками, и былъ въ самомъ затруднительномъ положеніи. Когда говорила Наташа, онъ мысленно бралъ ея сторону и невольно сознавался, что она кругомъ права; когда же начинала возражать его маменька, онъ тоже невольно соглашался, что и мать его права. Ужь кàкъ это выходило, онъ и самъ не зналъ хорошенько; только это безпокоило его. Онъ нѣсколько разъ покушался-было, подъ шумокъ, ускользнуть изъ комнаты и непремѣнно ускользнулъ бы, еслибъ не удерживало его любопытство узнать, чѣмъ кончится весь этотъ споръ и кàкъ порѣшатъ все дѣло враждующiя стороны. Приключенiе свое съ Наташей онъ считалъ древнею исторiей, и если заботился о ней, то потому только, что отецъ могъ обо всемъ этомъ провѣдать. Впрочемъ, онъ былъ такъ безпеченъ и испорченъ ученiемъ Павли Трёпкина и прочихъ своихъ сподвижниковъ, что и это опасенiе заботило его потому только, что мать отъ него чуть головы не теряла, и онъ заключилъ изъ этого, что дѣло можетъ быть въ-самомъ-дѣлѣ плохо.

‑ Маменька! Петръ Васильичъ... сказалъ онъ, подошедши къ матери.

Но Афимья Кузминишна, не спуская глазъ съ Наташи, по одному ея виду уже догадалась, чьи шаги раздавались въ другой комнатѣ. Она была такъ испугана послѣдней выходкой своей воспитанницы, что, казалось, еще одинъ лишнiй ударъ, и она потеряетъ совершенно способность предчувствовать и различать понедѣльникъ отъ пятницы. Вышло совсѣмъ иначе. Близкая опасность заставила ее въ мигъ очнуться.

‑ Маменька, мнѣ пора, я уйду, шепнулъ ей на ухо сынъ.

‑ Ради Бога, не уходи! такъ же тихо отвѣчала она ему, быстро повернувшись на стулѣ и полоснувъ пальцемъ по своей шеѣ.

Послѣ такого энергическаго жеста, она приняла самое спокойное выраженiе и украдкой взглянула на Наташу. Посторонившись передъ растворенною дверью, Наташа остановилась, какъ вкопаная, и была похожа скорѣе на статую, поставленную у порога для украшенiя комнаты, чѣмъ на живое существо, за минуту еще причинявшее столько безпокойствъ своей благодѣтельницѣ. Лицо ея было такъ же блѣдно, какъ и прежде, но выраженiе страха смѣнило его прежнюю безстрастность. Глядя на нее, можно было подумать, что каждый шагъ, раздававшiйся въ сосѣдней комнатѣ, возвѣщалъ ей страшныя, близкiя мýки.

Постороннiй человѣкъ, непосвященный въ тайны домашней жизни этого семейства, нашелъ бы много страннаго въ обращенiи Наташи съ женихомъ ея. Уступивъ разъ свое согласiе на этотъ бракъ въ одну изъ самыхъ тягостныхъ минутъ жизни, и не зная еще своего жениха, Наташа покорилась обстоятельствамъ и смотрѣла на себя въ первое время какъ на жертву, погибающую во имя чужихъ интересовъ. Господинъ Свѣтёлкинъ былъ сперва ей вовсе не опасенъ. Эгоизмъ собственнаго горя сильно предупредилъ ее противъ него, а униженiе и стыдъ, раздѣлившiе сердце ея, какъ

232

свою законную добычу, и изъ-подъ ига которыхъ не успѣли еще возстановить ее ни сознанiе собственнаго достоинства, ни искупительныя, всеотпущающiя страданiя, которыми она жила въ-послѣдствiи – бросили свой зловѣщiй отблескъ и на господина Свѣтёлкина. Ей невольно казалось, что женихъ ея какъ-будто участвуетъ въ ея униженiи. Итакъ, рѣшившись сдѣлаться его женою, она взглянула на него съ тѣмъ холоднымъ любопытствомъ, съ какимъ смотритъ женщина въ ея положенiи на жениха своего, когда выходитъ за него противъ воли, когда борьба уже успѣла замолкнуть передъ рѣшительностью и сердце опустошено равнодушiемъ. Первый взглядъ былъ далеко не въ пользу бѣднаго, ничего-неподозрѣвавшаго Свѣтёлкина: перловый цвѣтъ волосъ его, странный покрой его фрака, дикость и робость, совершенное незнанiе приличiй, все въ немъ, отъ головы до сапоговъ включительно, показалось страннымъ и смѣшнымъ Наташѣ. Предубѣжденiя ея къ нему еще болѣе увеличились, но нисколько не опечалили ея. Ея страстной, любящей крайности натурѣ было бы, кажется, прiятно найдти въ немъ не одни только мелкiе недостатки, но всевозможные пороки, чтобъ надеждой на будущiя страданiя возвратить себѣ утраченное право по-прежнему гордо смотрѣть на жалкую, всепорабощающую посредственность. Не чувствуя даже антипатiи къ жениху своему, но смотря на него какъ на неизбѣжное зло, она не могла, да и не хотѣла преодолѣть въ себѣ любопытства измѣрить всю глубину этого зла, узнать, чтò за человѣкъ будущiй мужъ ея. Для этого ей нужно было побѣдить его робость, прiучить его къ себѣ, однимъ словомъ, сдѣлать ручнымъ любопытнаго звѣря, который такъ неожиданно упалъ передъ нею съ своей вышки. Отъ нéчего-дѣлать, со всѣмъ равнодушiемъ покорившейся обстоятельствамъ женщины, она начала играть его чувствами, тратить для этого и магiю улыбокъ и взглядовъ, и самыя обольстительныя, льющiяся въ душу ноты своего голоса. Черезъ три дня, господинъ Свѣтёлкинъ былъ достаточно прiученъ и выдресированъ, а черезъ недѣлю Наталья Михайловна вдругъ начала грустить, задумываться, къ величайшему огорченiю Афимьи Кузминишны, которая только-что похвастала своею способностiю предчувствовать.

Во-первыхъ, она замѣтила, что Наташа стала обходиться съ женихомъ совсѣмъ не такъ, какъ обходилась прежде, и какъ слѣдовало обходиться съ нимъ дѣвушкѣ въ ея положенiи. Во-вторыхъ, въ ней сейчасъ же родились подозрѣнiя, что изъ всего этого не выйдетъ ничего путнаго, и, постоянно находясь подъ страхомъ не совсѣмъ чистой совѣсти, она поспѣшила окружить чету – разумѣется, ради ея собственнаго счастiя – расторопною полицiей своихъ неусыпныхъ глазъ и наблюдать за малѣйшими движенiями Наташи. Что же касается до господина Свѣтёлкина, то онъ до того былъ простъ и довѣрчивъ, до того вѣровалъ въ добродушiе всѣхъ и каждаго, что Афимья Кузминишна, умѣвшая, слава Богу, различать вещи, была отъ него въ восторгѣ. Неровность характера своей невѣсты

233

онъ, вмѣстѣ съ ея блѣдностью, тотчасъ же приписалъ болѣзни и все строилъ проекты, кàкъ бы искоренить болѣзнь эту. Въ послѣднее время, онъ началъ что-то очень-часто поговаривать объ Италiи, объ ея благорастворенномъ климатѣ и даже разъ, задумавшись, продекламировалъ на всю комнату:

Златый лимонъ на солнцѣ зрѣетъ

И яворы шумятъ...

А покуда былъ купленъ колокольчикъ съ перламутровою ручкою, отъ котораго впереди ожидалось тоже много пользы.

Только когда брови сдвигались у Наташи, и она надолго задумывалась, усѣвшись гдѣ-нибудь въ углу комнаты и не сводя глазъ съ какого-нибудь предмета, тогда и господинъ Свѣтёлкинъ, глядя на нее, задумывался и мысленно придирался то къ перловому цвѣту волосъ своихъ, то къ одеждѣ, то къ своей застѣнчивости и даже къ тому, что не взялъ онъ ни свѣтскими манерами, ни многостороннею образованностью. Но за то какимъ блаженствомъ сiяло лицо его, когда Наташа, вышедъ изъ своей задумчивости и замѣтивъ грустный, убитый видъ его, сжаливалась надъ нимъ и, проходя мимо, роняла передъ нимъ одну изъ своихъ прежнихъ улыбокъ! Тогда Свѣтёлкинъ воскресалъ; тогда у него являлась потребность мѣнять стулья, потому-что и минуты онъ не могъ тогда посидѣть спокойно на одномъ и томъ же мѣстѣ.

Господинъ Свѣтёлкинъ вошелъ въ комнату (входить въ чужую комнату было для него мученьемъ), сдѣлалъ общiй поклонъ, т. е. въ ту сторону, гдѣ никого не было, поставилъ ношу свою на первый попавшiйся стулъ и, приблизившись къ Афимьѣ Кузминишнѣ, торопливо сказалъ ей:

‑ Мое почтенье, Афимья Кузминишна; какъ ваше здоровье? И, не дожидаясь отвѣта, такъ же торопливо обернулся къ Наташѣ и точно такъ же спросилъ ее:

‑ А вы, Наталья Михайловна, кáкъ себя чувствуете ныньче?

Наташа молча поклонилась ему и сѣла у окна на стулъ.

‑ А вы, мой юный Цинциннатъ? продолжалъ онъ, обращаясь къ молодому господину Уховерткину: ‑ васъ и спрашивать нèчего...

Господинъ Свѣтёлкинъ очень полюбилъ молодаго человѣка и называлъ его въ дружескомъ разговорѣ Цинциннатомъ, вѣроятно по той аналогiи, что онъ скоро отправится пахать землю, какъ древнiй римскiй герой. Митя, нѣтъ сомнѣнiя, очень походилъ на Цинцинната, съ тѣмъ небольшимъ различiемъ, что древняго человѣка насильно оторвали отъ плуга для общей пользы, а новѣйшаго человѣка насильно должны были привязывать къ плугу. Совершеннаго сходства не бываетъ въ природѣ...

‑ Фу! да какой у васъ прекрасный фракъ ныньче! отвѣчалъ ему Митя.

‑ Ааа! произнесъ протяжно Свѣтёлкинъ, какъ-будто самъ удивившись

234

такому открытiю, и, чтобъ не выставлять себя долѣе на показъ, поспѣшилъ завесть разговоръ съ Афимьей Кузминишной.

‑ Ну, такъ кáкъ же ваше здоровье, Афимья Кузминишна?

‑ И не спрашивайте! У насъ ныньче претяжелый воздухъ...

Г. Свѣтёлкинъ сталъ потягивать въ себя воздухъ.

‑ Я хочу сказать, что мы всѣ ныньче съ лѣвой ноги встали, Петръ Васильичъ, и цѣлое утро продаемъ другъ другу уксусъ – не хотите ли и вы купить у насъ этого товару? – продадимъ, не безпокойтесь, сказала она съ особенной улыбкой.

‑ Ахъ! это вы въ томъ смыслѣ! а я совсѣмъ... что же? развѣ непрiятности какiя?

‑ Нѣтъ, нѣтъ! У Наташи голова разболѣлась, а я вотъ все съ этимъ сорванцомъ воюю!

Наташа чуть замѣтно вздрогнула, какъ-будто слова Афимьи Кузминишны обратились въ холодную лягушку и пробѣжали по ея тѣлу. Г. Свѣтёлкинъ двинулся къ ней, самъ не зная еще, чтó ей скажетъ, и кàкъ прiймутъ слова его. Въ послѣднiе три дня онъ сталъ очень робокъ.

‑ Садитесь-ка возлѣ меня, Петръ Васильичъ! поспѣшила сказать ему Аѳимья Кузминишна, замѣтивъ его движенiе.

Онъ сѣлъ, но не сводилъ глазъ съ Наташи.

‑ А мы васъ совсѣмъ не ждали такъ рано, продолжала она: ‑ думали, что вы ныньче засидитесь въ должности.

‑ Я не хожу теперь въ должность.

‑ Не ходите?

‑ Я взялъ отпускъ на двадцать-восемь дней.

‑ Это зачѣмъ?

Онъ поглядѣлъ на нее, какъ-будто вовсе не ожидалъ отъ нея подобнаго вопроса.

‑ Я, видите ли, Афимья Кузминишна, отвѣчалъ онъ ей съ замѣшательствомъ: ‑ видите ли... я хочу быть все это время... свободнымъ.

Онъ хотѣлъ сказать «счастливымъ», но не посмѣлъ при Наташѣ. Ему казалось неприличнымъ, ему казалось страшнымъ грѣхомъ говорить о счастiи, когда его, можетъ-быть, не раздѣлятъ съ нимъ.

‑ Дá, свободнымъ... я, видите ли, Афимья Кузминишна, въ-продолженiе своей двадцатилѣтней службы еще ни разу не бралъ отпуска... еще ни разу не бралъ, Афимья Кузминишна... Я теперь свободенъ на цѣлыя четыре недѣли...

Тутъ онъ началъ шарить въ карманахъ.

‑ Этотъ глупый фракъ еще не привыкъ ко мнѣ, продолжалъ онъ съ досадой.

‑ Чего вамъ нужно, Петръ Васильичъ?

‑ Бумажки-съ и карандашика...

‑ Такъ позвольте, я вамъ сейчасъ...

‑ Покорно васъ благодарю-съ... я и позабылъ, что можно все

235

въ бумажникѣ; сдѣлайте одолженiе, не безпокойтесь, Афимья Кузминишна; я въ бумажникѣ-съ.

Онъ досталъ бумажникъ и весь погрузился въ вычисленiя.

‑ Я уйду, маменька, мнѣ нéкогда ждать, шепнулъ молодой Уховерткинъ своей матери.

Мать встала и, отведя его въ сторону, тихо сказала ему:

‑ При тебѣ она не посмѣетъ; безъ тебя – все пропало.

Послѣ этого они стали шептаться.

Наташа все еще неподвижно сидѣла у окошка и, казалось, что-то обдумывала и соображала. Губы ея сжимались, повременамъ, какъ-будто она стискивала зубы, а нога нѣсколько разъ оступалась, какъ-будто она хотѣла топнуть ею.

‑ Видите, кáкъ это все хорошо приходится, сказалъ вдругъ господинъ Свѣтёлкинъ: ‑ гдѣ же Афимья Кузминишна? – А, вы здѣсь; я говорю, кàкъ это все хорошо приходится: срокъ моего отпуска прямо выходитъ въ субботу; стало-быть, я лишнiй день себѣ выгадалъ – воскресенье! Видите, кáкъ хорошо я сдѣлалъ, что взялъ отпускъ.

И онъ, смѣясь, потиралъ себѣ руки.

‑ Такъ вы это разсчитывали въ который день кончится вашъ отпускъ?

‑ Дá. А что?

‑ Я бы вамъ безъ всякихъ разсчетовъ, не запинаясь, сказала, что онъ кончится въ субботу, если съ субботы начинается. Я, слава Богу, еще не забыла, что четырежды-семь – двадцать-восемь.

‑ Ааа! отвѣчалъ онъ. – Ну, да, знаете, все лучше, когда разсчитаешь... все, какъ-то, знаете, вѣрнѣе...

Разговоръ на минуту прекратился.

‑ Какъ зачѣмъ? сказалъ вдругъ господинъ Свѣтёлкинъ, какъ-будто озаренный новою мыслью. – Вѣдь вотъ, еслибъ было лѣто и стояла погода...

Тутъ онъ взглянулъ на Наташу.

‑ Вотъ я и предложилъ бы Натальѣ Михайловнѣ... куда-нибудь поѣхать...

‑ Въ Италiю, напримѣръ? подхватилъ, захохотавъ, молодой Уховерткинъ.

‑ Уу! какъ же вы прытки, мой юный Немвродъ! отвѣтилъ ему съ улыбкою Свѣтёлкинъ, нисколько не оскорбившись его выходкою и даже не подозрѣвая его насмѣшливаго тона: ‑ въ двадцать восемь дней не разскачешься въ Италiю. Нѣтъ, хоть въ Москву, напримѣръ.

‑ Въ медовый-то мѣсяцъ? замѣтила Афимья Кузминишна.

‑ А что жь такое? Знаете ли, это даже въ модѣ, Афимья Кузминишна. Вотъ, напримѣръ, англiйскiе лорды... вы знаете, англiйскiе лорды – у нихъ какъ?

И онъ началъ разсказывать, кáкъ женятся англiйскiе лорды, какiе у нихъ есть зáмки, и кàкъ они проводятъ въ нихъ время.

236

‑ Такъ вотъ, еслибы Наталья Михайловна только захотѣла, заключилъ онъ, робко взглянувъ на свою невѣсту: ‑ вотъ мы бы и отправились въ Москву погулять, а тамъ завернули бы въ одну губернiю – дà, въ одну смежную губернiю; тамъ у меня живетъ добрая старушка, для которой прiѣздъ Натальи Михайловны былъ бы настоящимъ, дá, настоящимъ... праздникомъ.

Съ ожиданiемъ и надеждой взглянулъ онъ на Наташу, увѣренный, что на этотъ разъ она отвѣтитъ ему. Онъ разсчитывалъ на слова свои. Но отвѣта не было. Наташа по-прежнему какъ истуканъ сидѣла у окошка.

Господинъ Свѣтёлкинъ всталъ со стула, прошелся по комнатѣ, и сѣлъ на диванѣ.

‑ Чтò жь вы дѣлали ныньче утромъ? спросила его Афимья Кузминишна, начинавшая предчувствовать, что до обѣда ей прiйдется одной поддерживать разговоръ въ своей полинявшей гостиной.

‑ Все хлопоталъ, Афимья Кузминишна, отвѣчалъ онъ ей съ видомъ человѣка, котораго внезапно разбудили. – Заказалъ билеты.

‑ Цѣлое утро заказывали билеты?

‑ Были еще другiе хлопоты...

‑ А какiе – мы гораздо скорѣе узнаемъ изъ этой красной картонки, если вы только позволите.

И, не дожидаясь позволенiя, она начала потрошить красную кортонку. Господинъ Свѣтёлкинъ глядѣлъ на нее въ оба глаза и ни одному изъ нихъ не вѣрилъ.

‑ Дá, вѣдь я оставилъ ее въ передней, произнесъ онъ наконецъ съ самымъ комическимъ испугомъ, вставая съ дивана и подходя къ Афимьѣ Кузминишнѣ, какъ-будто съ намѣренiемъ защитить свою собственность.

‑ Видно, что нѣтъ, если она здѣсь лежитъ подъ вашей шляпой. О, какой же вы проказникъ! а я и не подозрѣвала.

Свѣтёлкинъ взглянулъ еще разъ на картонку, посмотрѣлъ кстати на Афимью Кузминишну, потомъ опять на картонку и наконецъ сказалъ съ такимъ нерѣшительнымъ видомъ, какъ-будто заранѣе умолялъ, чтобъ ему ни въ одномъ словѣ не вѣрили:

‑ Стало-быть, это я пальто свое позабылъ въ передней. Я помню, что я что-то оставилъ въ передней... Извините, Наталья Михайловна, продолжалъ онъ, подошедши къ ней: ‑ я имѣлъ намѣренiе позабыть картонку въ передней, то-есть, поставить ее въ передней, то-есть, оставить, хотѣлъ сказать я, оставить. Я имѣль намѣреніе, Наталья Михайловна, заставить вашу горничную… попросить, то-есть, чтобъ она снесла ее потомъ въ вашу комнату. Я, право, не знаю, кáкъ это случилось... все это проклятое пальто... за мной этого никогда не бываетъ.

Хорошо еще, что господинъ Свѣтёлкинъ не сослался въ послѣднемъ

237

пунктѣ на свидѣтельство своихъ товарищей по службѣ. Они бы поразсказали...

‑ Посмотрите, какой проказникъ этотъ Петръ Васильичъ! сказала качая головою Афимья Кузминишна. – Вы ему не вѣрьте, Наташа; онъ извѣстный сочинитель – нѣтъ, вы ему, пожалуйста, не вѣрьте! И ты, Митя, не вѣрь ему; пожалуйста, не вѣрь. О, проказникъ, проказникъ! Поглядите, Наташа, какiе здѣсь сюрпризы лежатъ для васъ.

И она, держа въ одной рукѣ шляпку, а въ другой мантилью, подошла къ Наташѣ и, повертывая передъ нею сюрпризы, продолжала:

‑ И это вамъ не стыдно быть такимъ сочинителемъ, Петръ Васильичъ? И картонку въ передней... Чего тутъ въ передней? она ужь съ часъ почти стоитъ передъ вами. Меня вы не обманете. Я какъ-будто все это предчувствовала... Проказникъ, проказникъ, проказникъ!

‑ Увѣряю васъ, Афимья Кузминишна; извините, Наталья Михайловна... началъ-было снова извиняться господинъ Свѣтёлкинъ.

‑ И слышать не хочу – проказникъ, проказникъ, проказникъ!

Еслибъ кто спросилъ теперь Наташу, о чемъ идетъ споръ и почему женихъ ея попалъ въ проказники, то едва-ли увеличилъ бы смущенiе, съ какимъ, оглушенная и ослѣпленная, смотрѣла она на Афимью Кузминишну и на господина Свѣтёлкина. Конечно, она вдругъ поняла въ чемъ дѣло, но ея разлетѣвшiяся мысли еще не успѣли сосредоточиться на такомъ вовсе-неожиданномъ для нея пунктѣ, и она, съ трудомъ подымаясь съ своего мѣста, еще не переставала молча и какъ-то неопредѣленно смотрѣть на окружавшiя ее лица.

‑ Это вамъ даритъ Петръ Васильичъ, Наташа...

‑ Извините, Наталья Михайловна, произнесъ окончательно сбившiйся съ толку господинъ Свѣтёлкинъ: ‑ что я такимъ неприличнымъ образомъ позабылъ... пальто свое въ передней.

‑ Не вѣрьте ему, не вѣрьте! Проказникъ, проказникъ, проказникъ!

Наташа взяла мантилью и шляпку изъ рукъ Афимьи Кузминишны, постояла съ ними немного, потомъ, сказавъ «благодарю васъ», положила ихъ на стулъ, а сама сѣла на прежнее мѣсто.

Она могла не отвѣтить господину Свѣтёлкину на нѣсколько вопросовъ, могла не изъявить участiя, когда онъ намекалъ ей о своей матери, могла сдѣлать еще хуже что-нибудь и навѣрно не произвела бы на его сердце такого тяжелаго впечатлѣнiя, съ какимъ онъ отошелъ отъ нея, когда она такъ небрежно бросила на стулъ его подарки. Хоть бы она посмотрѣла ихъ! Развѣ чего-нибудь стóило ей посмотрѣть ихъ, только взглянуть на нихъ и немного-побережнѣе положить на это же самое мѣсто, на которое она ихъ теперь положила? Развѣ онъ просилъ, развѣ онъ ждалъ отъ нея чего-нибудь бóльшаго? Развѣ не знала она, что человѣкъ точно

238

также умираетъ отъ булавки, когда воткнуть ее ему въ сердце, какъ и отъ аршиннаго ножа?

Конечно, господинъ Свѣтёлкинъ не умеръ, но онъ былъ убитъ. По-крайней-мѣрѣ, необыкновенная блѣдность его и безъ того блѣднаго лица, изнеможенiе, съ какимъ онъ присѣлъ на диванъ, и безсмысленная полуулыбка, съ которою онъ, казалось, все еще продолжалъ просить извиненiя, ясно обличали въ немъ внутреннюю тревогу. Даже Афимья Кузминишна, которая, можетъ-быть, все это предчувствовала, даже и та смутилась и начала побаиваться, чтобъ наконецъ чего-нибудь не вышло. Только одинъ Митя стучалъ каблукомъ объ полъ, зѣвалъ, ничего не боялся, и думалъ, кáкъ онъ ныньче пообѣдаетъ съ Гришей, Павлей, Сашей, Стёпой и т. д.

Но Наташа пришла уже въ себя на столько, чтобъ ясно видѣть все, чтó вокругъ нея происходило. Убитый видъ жениха ея кольнулъ ее въ самое сердце. Конечно, холодность ея къ нему въ послѣднее время была разсчитанная; конечно, ей самой хотѣлось, чтобъ господинъ Свѣтёлкинъ поохладѣлъ къ ней за ея своенравiе и капризы... но мало ли чего ей хотѣлось! Она никакъ не могла достичь этого на счетъ жестокости своего сердца, потому-что, увы! Оно было слишкомъ-мягко, потому-что съ-тѣхъ-поръ, какъ она назвала жениха своего человѣкомъ честнымъ и добрымъ, ей пришлось дѣлать ему только зло и беречь для него еще жестокiй ударъ впереди. Ей стало жаль его, невыразимо жаль; но она продолжала молчать, сохраняя свой прежнiй безстрастный видъ, хотя каждая жилка въ ней была вывихнута изъ своего ложа. Въ гостиной царствовало глубокое молчанiе.

Наконецъ она встала, подошла къ зеркалу, поправила свои волосы и, обратившись къ господину Свѣтёлкину, весело сказала ему:

‑ Ну, Петръ Васильичъ, давайте примѣривать мантилью.

Господинъ Свѣтёлкинъ вскочилъ со стула, но самъ еще не зналъ, хорошо ли онъ это сдѣлалъ; между-тѣмъ, Наташа потягивалась передъ нимъ самымъ кокетливымъ образомъ, какъ-будто желая доказать ему, что она только-что начинаетъ выходить изъ своего болѣзненнаго оцѣпенѣнiя. Она даже зѣвнула для бòльшаго правдоподобiя.

‑ Вы видите, продолжала она: ‑ что я поступила съ вашими подарками, какъ иногда поступаю съ дорогими и рѣдкими письмами: до-тѣхъ-поръ не распечатываю, покуда ужь силъ не достанетъ отъ нетерпѣнiя. О, я умѣю наслаждаться!

Она безпечно и весело разсмѣялась, и только чуткiй слухъ Афимьи Кузминишны поймалъ едва-замѣтное дрожанiе въ ея хохотѣ, только ея зоркiе глаза разглядѣли въ ней усиленное напряженiе мышцъ не задрожать всѣмъ тѣломъ.

‑ Ну-съ, давайте сперва мантилью.

239

‑ У васъ не болитъ больше голова? могъ только сказать ей осмѣлившiйся Свѣтёлкинъ.

‑ Болѣла, но теперь легче, а давича просто думала, что лопнетъ.

Улыбка, которую она бросила на него, распустилась на его сердцѣ – да простится мнѣ это романтическое сравненiе – распустилась, какъ капля масла на промокаемой бумагѣ. Господинъ Свѣтёлкинъ бросился на мантилью и въ первый разъ еще взялъ ее не двумя пальцами, а цѣлыми двумя горстями. Онъ даже помялъ ее, поднося къ Наташѣ и тогда только сталъ обращаться съ ней почтительнѣе, когда началъ примѣривать ее на свою невѣсту, которая никогда еще не казалась ему такою прекрасною и доброю. Наташа стояла передъ зеркаломъ, повертывалась, нагибалась, ‑ словомъ, совершенно отдалась на произволъ неопытныхъ рукъ его. Она даже украдкой успѣла пожать ему руку, чтобъ ужь совершенно осчастливить его, чтобъ ужь и капли горечи не оставалось у него на сердцѣ. Послѣ этого руки у него заколотили такую тревогу, что даже мантилья испугалась и поспѣшила сама собою, безъ посторонней помощи, взъёрзнуть на наташины плечи.

Между-тѣмъ, подъ шумокъ и Афимья Кузминишна и даже Митя, колотившiй до-сихъ-поръ тактъ своими каблуками, окружили счастливую чету и были въ неописанномъ умиленiи. Оба они въ эту минуту истинно, безъ всякаго притворства, желали счастiя будущимъ супругамъ, всякаго благополучiя Наташѣ; въ эту минуту они какъ-то вдругъ ее полюбили – конечно, можетъ-быть, на одну только минуту, но всѣмъ сердцемъ полюбили. Странныя исторiи происходятъ въ человѣческомъ сердцѣ!..

‑ Проказникъ, проказникъ, проказникъ! И не оправдывайтесь! И слышать не хочу! произнесла сквозь слезы и грозя пальцемъ Афимья Кузминишна.

‑ Фу, какая чудовая мантилья! сказалъ Митя: ‑ рублей полтораста дали – а?

Г. Свѣтёлкинъ стоялъ скромно потупившись, какъ виноватый и, не зная, чтó дѣлать съ своими глазами, взглянулъ въ окно и очень-кстати замѣтилъ, что къ вечеру непремѣнно будетъ дождикъ.

Наташа все еще была передъ зеркаломъ, все еще повертывалась по востребованiю каждаго, и никто не замѣтилъ, кàкъ это случилось – ни прослезившаяся Афимья Кузминишна, ни проказникъ Петръ Васильевичъ, ни Митя, продолжавшiй оцѣнять мантилью и колебавшiйся между числами полтораста и двѣсти – только грудь Наташи давно уже начала подыматься, судорожныя движенiя стали обнаруживаться у ней въ тѣлѣ, и она успѣла только отшатнуться къ окну и сѣсть на стулъ, какъ громкiя рыданiя огласили всю комнату. Склонивъ голову на скрещенныя на окнѣ руки, въ своей прекрасной мантильи, она вдругъ зарыдала, но такъ зарыдала, какъ-будто хотѣла разомъ вознаградить себя за все утро невыносимыхъ страданiй.

240

И вдругъ расчувствовавшееся сердце Афимьи Кузминишны ожесточилось такъ же скоро и внезапно, какъ и расчувствовалось, и она мгновенно перестала желать всякаго благополучiя Наташѣ. Молодой господинъ Уховерткинъ тоже былъ непрiятно пораженъ рыданiями долго-крѣпившейся дѣвушки: махнувъ съ досады рукою, онъ окончилъ производить свою умственную оцѣнку и снова забилъ тактъ каблуками на прежнемъ мѣстѣ. Одинъ только господинъ Свѣтёлкинъ перепугался, всполошился и бросился-было къ своей невѣстѣ, но былъ остановленъ предусмотрительною Афимьей Кузминишной.

‑ Тсс! Не подходите! сказала она ему таинственно: ‑ это припадокъ. Въ послѣднее время она сдѣлалась ужасно нервна. Малѣйшая вещь въ состоянiи ее разстроить. Отъ-чего же я и спѣшу-то такъ свадьбой!

‑ Вы полагаете, что это у ней пройдетъ... послѣ свадьбы?

‑ Кто жь въ этомъ сомнѣвается! отвѣчала Афимья Кузминишна съ такимъ видомъ, какъ-будто не могла надивиться, какимъ образомъ люди не знаютъ такихъ простыхъ, общеизвѣстныхъ вещей.

Свѣтёлкинъ сконфузился и замолчалъ. Будь онъ одинъ въ комнатѣ, онъ, кажется, самъ бы заплакалъ: такъ тяжело ему было смотрѣть на свою рыдавшую невѣсту.

Между-тѣмъ, рыданiя ея стихали и стихали и наконецъ совсѣмъ утихли. Она не измѣнила своего положенiя: по-прежнему голова ея лежала на скрещенныхъ рукахъ на подоконникѣ, и по-прежнему Афимья Кузминишна охраняла ее отъ посторонняго участiя и любопытства.

Наконецъ Наташа встала и молча вышла изъ комнаты.

‑ Боже мой! Что это съ нею? сказалъ господинъ Свѣтёлкинъ.

‑ Я вамъ говорила! отвѣчала ему Афимья Кузминишна.

‑ Кàкъ же это нервы, Афимья Кузминишна?.. Отъ-чего же это нервы?..

‑ Ну, вотъ, подите!

‑ Нужно бы съ докторомъ посовѣтоваться, Афимья Кузминишна.

‑ И не говорите!

Узнавъ изъ такихъ обстоятельныхъ отвѣтовъ весь ходъ и причины наташиной болѣзни, господинъ Свѣтёлкинъ сѣлъ на стулъ и предался размышленiямъ. Афимья Кузминишна тоже сѣла и только-было собралась попрекнуть вслухъ покойницу княгиню и модное воспитанiе, какъ надъ самымъ ея ухомъ прошепталъ знакомый ей голосъ:

‑ Маменька, я уйду – мнѣ пора; я не могу дольше здѣсь оставаться.

Въ эту самую минуту вошла Наташа и избавила свою благодѣтельницу отъ отвѣта, а молодаго господина Уховерткина отъ увѣщанiй.

241

Наташа вошла, какъ обыкновенно входила и какъ почти всѣ входятъ, а между-тѣмъ, въ гостиной ее встрѣтили взоры, полные ожиданiя. Она успѣла уже успокоиться: слезъ не было; только въ голосѣ ея пробивалось еще внутреннее волненiе, когда, подошедши къ жениху своему и сѣвъ возлѣ него, она сказала ему:

‑ Я васъ перепугала; видите, какая я... безпокойная.

Кàкъ кстати было сказать ей теперь: отступитесь отъ меня, я не гожусь быть вашей женой, а тамъ и далѣе и далѣе, и такимъ-образомъ высказать все, чтò ей хотѣлось ему высказать; но она ничего такого не сказала ему, а только прибавила съ улыбкой:

‑ А мантилья прекрасная; жаль только, что ужь слишкомъ великолѣпна для меня. Если вы сами выбирали, то могу васъ поздравить со вкусомъ.

Господинъ Свѣтёлкинъ откровенно признался, что не самъ онъ выбиралъ мантилью, и, чтобъ разсѣять, развеселить Наташу, разсказалъ свое приключенiе въ магазинѣ.

‑ Дà, она очень, очень-хороша и, главное, мнѣ нравится. Я такъ люблю этотъ темно-зеленый цвѣтъ съ свѣтлымъ отливомъ. Благодарю васъ, Петръ Васильичъ, прибавила она, протягивая ему руку.

Послѣ этого пожатiя, въ рукѣ у господина Свѣтёлкина, къ величайшему его изумленiю, очутилась крошечная записочка. Онъ чуть не выронилъ ея отъ смущенiя. Наташа была уже далеко отъ него, любовалась шляпкой и снимала съ себя мантилью, а Афимья Кузминишна соображала, чтó значило внезапное удивленiе, съ какимъ женихъ опустилъ руку въ карманъ, и начала догадываться, въ чемъ дѣло, потому-что успѣла различить что-то бѣлое между его пальцами.

Вскорѣ всѣ отправились обѣдать, къ великому удовольствiю Мити, который уже не спрашивалъ болѣе позволенiя и, спустя какую-нибудь минуту, добивалъ тактъ по тротуару.

Послѣ обѣда...

Обѣдъ былъ семейный, незваный. Изъ постороннихъ, кромѣ господина Свѣтёлкина, никого не было, и потому никто не выходилъ изъ границъ должнаго молчанiя. Только канарейки подъ стукъ ножей и вилокъ чему-то радовались и, оглашая комнату своимъ пронзительнымъ пѣнiемъ, выходили изъ себя, за неимѣнiемъ возможности выйдти изъ клѣтокъ, да старикъ, уставивъ глаза въ тарелку, какъ-то вдругъ надумался и спросилъ, не поднимая головы, какъ-будто весь столъ долженъ былъ отвѣчать ему:

‑ Гдѣ Дмитрiй?

Афимья Кузминишна что-то отвѣчала ему.

‑ Собакъ бьетъ! собакъ бьетъ! произнесъ онъ въ-полголоса и кивая головою, и потомъ долго еще шепталъ: ‑ собакъ, собакъ, дà, собакъ!

Послѣ этого, молчанiе уже не прерывалось.

Наташа кормила бабушку, и, когда старикъ подалъ знакъ къ возстанiю, подкатила его къ столу съ клѣтками. Афимья Кузминишна

242

съ господиномъ Свѣтёлкинымъ удалилась въ гостиную, и въ комнатѣ, вмѣсто стука ножей и вилокъ, снова загудѣлъ органъ и раздались разныя колѣна изъ русскихъ пѣсень.

Итакъ, послѣ обѣда, когда Афимья Кузминишна осталась наединѣ съ Свѣтёлкинымъ, ее сильно начала безпокоить наташина записочка. Сказать правду, она и не переставала о ней безпокоиться и думать, и такъ-какъ не спускала глазъ съ Петра Васильевича, то была увѣрена, что онъ еще не успѣлъ прочесть ее. Когда они вдвоемъ усѣлись въ гостиной, она прямо, безъ всякихъ приготовленiй, спросила его:

‑ Петръ Васильичъ, чтò вамъ дала Наташа?

‑ Ничего-съ, отвѣчалъ онъ, оторопѣвъ.

‑ Полноте! Ну, къ чему притворяться? Какъ-будто я не видала, что она вамъ дала записочку. Я еще вчера объ этомъ знала.

‑ Я, право, не знаю, Афимья Кузминишна, записочка ли это?..

‑ Хорошо, что вы еще признаетесь. О, проказникъ! Я знаю, что она васъ хотѣла просить о чемъ-то.

‑ Просить?.. такъ я прочту съ вашего позволенiя.

Онъ вынулъ изъ кармана записочку. Въ ней на-скоро, карандашомъ написано было слѣдующее:

«Ныньче такъ и быть... Но завтра, на дѣвичникѣ непремѣнно просите у А. К. позволенiя говорить со мною наединѣ. Ваше будущее счастiе зависитъ отъ этого. Н. Л.»

Прочитавъ это про-себя, господинъ Свѣтёлкинъ въ недоумѣнiи взглянулъ на свою собесѣдницу.

‑ Ну, что жь она вамъ пишетъ?

‑ Позвольте мнѣ умолчать объ этомъ, Афимья Кузминишна. Я, Афимья Кузминишна, привыкъ свято хранить то, что мнѣ повѣряется за тайну. Я исполню приказанiе Натальи Михайловна... Если она у васъ спроситъ, такъ вы тáкъ ей и скажите, что я все исполню, чего она желаетъ.

Афимью Кузминишну такъ и подмывало пошутить съ Петромъ Васильевичемъ, то-есть, подъ видомъ шутки броситься на него, вырвать у него записку и сложить потомъ всю вину на свое женское любопытство. Но, видя, что лицо его оставалось такъ же спокойнымъ, какъ и прежде, она благоразумно разсудила, что въ запискѣ, вѣроятно, ничего нѣтъ важнаго, и что опасно изъ пустяковъ прибѣгать къ насильственнымъ мѣрамъ. Нужно было только удвоить бдительность, но она утѣшала себя тѣмъ, что уже недолго остается до свадьбы и что, можетъ-быть, у Наташи, какъ и ныньче утромъ, не достанетъ духа и рѣшительности.

Разговоръ послѣ этого не клеился, и господинъ Свѣтёлкинъ, подъ предлогомъ занятiй, поспѣшилъ уйдти домой, не переставая думать о томъ, чтó бы могла ему сообщить Наташа. Онъ чувствовалъ во всѣхъ членахъ своихъ усталость и изнеможенiе, и былъ радъ и счастливъ, когда, надѣвъ свой черный халатъ, могъ сѣсть

243

у себя дома на мягкомъ диванѣ и на-свободѣ предаться размышленiямъ. Макарьевна суетилась съ цвѣтами, разстанавливала ихъ, прицѣнялась, чтò они стòютъ, ахала и охала, но господинъ Свѣтёлкинъ не слушалъ её. Самоваръ давно уже кипѣлъ передъ нимъ и ежеминутно грозился сбѣжать, но онъ не видалъ его и не слыхалъ его шума, потому-что, сидя на диванѣ, тоже находился гдѣ-то въ бѣгахъ, только ужь не у себя на квартирѣ.

ГЛАВА VI.

ДѢВИЧНИКЪ.

На другой день вечеромъ, часу въ седьмомъ, господинъ Свѣтёлкинъ отправился на дѣвичникъ.

Все утро провелъ онъ в суетнѣ, бѣготнѣ, разъѣздахъ и всяческихъ хлопотахъ. Во-первыхъ, Макарьевнѣ пришло въ голову, что въ Петербургѣ есть много предметовъ, необходимо-нужныхъ для хозяйства и о которыхъ они вдвоемъ совершенно забыли. Во-вторыхъ, плодомъ долгихъ вчерашнихъ размышленій за самоваромъ былъ коверъ, который нужно было сейчасъ же купить и постлать передъ кроватью въ спальнѣ, чтобъ голыя ноги Натальи Михайловны, сохрани Богъ, какъ-нибудь не простудились до поѣздки въ Италію отъ суроваго дыханія половицъ. Въ-третьихъ, нужно было разослать билеты по знакомымъ, и не теряя ни минуты разослать, потому-что и безъ того знакомые будут имѣть удовольствіе прочесть ихъ – виданое ли это дѣло? – наканунѣ свадьбы! Хорошо, что господинъ Свѣтёлкинъ не имѣлъ большихъ свѣдѣній въ важной наукѣ жизни и ея безконечныхъ церемоній, а то, при запечатываніи каждаго билета, у него по десяти разъ повертывалось бы сердце отъ мысли, какой взрывъ негодованія произведутъ эти билеты въ сердцахъ искреннихъ знакомыхъ, кàкъ страшно, непримиримо обидятся одни, кáкъ станутъ смѣяться и пересуживать другіе, и кáкъ никто изъ нихъ не пожалуетъ на свадьбу въ качествѣ гостей, а многіе стекутся въ церковь въ качествѣ простыхъ зрителей и зрительницъ, чтобъ этимъ вѣжливо показать задирающимъ носъ Уховерткинымъ, что они, то-есть, знакомые, не нуждаются въ ихъ приглашеніи. Въ-четвертыхъ, господину Свѣтёлкину вздумалось писать къ матери, просто загорѣлось. Среди заботъ и хлопотъ, ему пришла въ голову начальная фраза письма и до того его плѣнила, до того мучила и егозила у него в головѣ, что онъ бросилъ все ради этого счастливаго начала, и написалъ слѣдующее:

«Любезная матушка,

Я сейчасъ отправляюсь на дѣвичникъ къ своей невѣстѣ. Мнѣ остается только нѣсколько свободныхъ минутъ, и я хочу посвятить ихъ вамъ, чтобъ доказать, что я никогда не перестаю…»

244

Тутъ онъ и остановился, потому-что слогъ выходилъ какъ-то шаршавъ, и еще потому, что начало было уже написано. Впрочемъ, ему удалось съ грѣхомъ пополамъ написать полстранички и осы´пать всевозможными похвалами почтенное и благодѣтельное семейство Уховерткиныхъ. Между-тѣмъ, жаръ, съ какимъ онъ принялся за письмо, постепенно охладѣвалъ по мѣрѣ удаленія отъ начала, и онъ былъ чрезвычайно-радъ, когда Макарьевна пришла къ нему надоѣдать о чемъ-то необходимо-нужномъ, хотя и выразилъ ей все свое неудовольствіе за то, что она вѣчно мѣшаетъ ему заниматься. Такимъ-образомъ, письмо осталось недописаннымъ и прерывалось на слѣдующей интересной фразѣ: «вы не повѣрите, съ какимъ наслажденіемъ пишу я къ вамъ, любезная…»

У господина Свѣтёлкина въ этот день точно было много дѣла. Уховерткины, по свойственной имъ благотворительности, казалось, хотѣли и на него излить частичку своихъ благодѣяній, предоставивъ одному ему всѣ пріятные хлопоты по дѣлу свадьбы. Они такъ благородно и безкорыстно отказались отъ удовольствія раздѣлить ихъ съ нимъ, что онъ совершенно оцѣнилъ всю деликатность ихъ образа мыслей и остался въ восхищеніи отъ этого семейства. Всего болѣе нравилось ему въ немъ простота и патріархальность нравовъ, и такъ-какъ у господина Свѣтёлкина былъ свой собственный взглядъ на жизнь и людей, то старикъ Уховерткинъ плѣнилъ его своими сѣдинами и почтеннымъ видомъ, госпожа Уховерткина кротостью нрава и любезностью обращенія, Митя – неиспорченностью свѣжей натуры, а идіотка своимъ несчастнымъ положеніемъ.

Итакъ, погруженный утромъ въ разныя житейскія хлопоты и заботы, за которыя онъ едва-едва умѣлъ взяться, Свѣтёлкинъ вовсе почти не думалъ о наташиномъ порученіи. Но дорогой, когда онъ подъѣзжалъ къ дому своей невѣсты, имъ овладѣло то тяжелое, тревожное чувство, въ которомъ трудно отдать себѣ отчетъ, и которое, между-тѣмъ, внезапно порабощаетъ всего человѣка. Тяжесть, сдавившая ему сердце, испугала его. Отъ-чего вчера наташина записка не произвела на него такого сильнаго впечатлѣнія, какъ теперь, когда онъ приближался къ деревянному, покривившемуся дому? Отъ-чего видъ этого дома не развеселилъ его теперь, и онъ въ первый разъ подосадовалъ, что не стоитъ этотъ домъ гдѣ-нибудь дальше?

Но домъ стоялъ на прежнемъ мѣстѣ. Красноватый свѣтъ отъ внутренняго освѣщенія выходилъ изъ каждаго окна его. Однакожь, покачнувшійся домъ нисколько не повеселѣлъ отъ этого. Господину Свѣтёлкину, имѣвшему обыкновеніе дѣлать иногда престранныя сравненія, показалось, что покачнувшійся домъ цѣлый день о чемъ-то проплакалъ и глядитъ теперь на него и на переулокъ своими освѣщенными окнами, будто покраснѣвшими отъ слезъ глазами. Судя по освѣщенію, можно бы, кажется, ожидать, что внутри его раздаются говоръ, шумъ, смѣхъ, расхаживаютъ веселые гости, но уже въ передней, гдѣ г. Свѣтёлкинъ скидывалъ пальто свое,

245

его поразили тишина и молчаніе. Онъ подумалъ-было, что слишкомъ-рано пріѣхалъ, что еще гости не съѣхались, но его пальто нашло себѣ такую многочисленную и разнохарактерную компанію шинелей, шубъ, салоповъ, что онъ немедленно увѣрился въ своей ошибкѣ, поспѣшилъ скрыть свои непріятныя ощущенія подъ принужденною улыбкою, и вошелъ въ залу.

Зала представляла торжественное и въ нѣкоторомъ смыслѣ назидательное зрѣлище. Посреди комнаты, прямо противъ дверей, стояло двухколесное кресло, и на немъ возсѣдалъ маститый экс-управитель княжескихъ имѣній, Филиппъ Филипповичъ Уховерткинъ. Онъ завершалъ теперь одно изъ прекраснѣйшихъ своихъ благодѣяній, пристроивалъ свою воспитанницу, дѣвушку безъ имени, Богъ-знаетъ какого, по всей вѣроятности низкаго происхожденія, и по этому случаю былъ теперь не въ поношеномъ халатѣ съ открытою шеей, но во фракѣ табачнаго цвѣта и въ бѣломъ туго-накрахмаленномъ галстухѣ. Трудно было рѣшить, бѣлый ли галстухъ изнеможетъ подъ тяжестью его обвисшаго, давно уже невѣдавшаго никакихъ препонъ подбородка, или подбородокъ покорится побудительному вліянію бѣлаго галстуха. Теперь же они находились въ постоянной борьбѣ другъ съ другомъ, чтò придавало сѣдовласой головѣ Филиппа Филипповича видъ смѣлый и воинственный. Онъ такъ неподвижно сидѣлъ на своемъ креслѣ и такъ пристально смотрѣлъ въ одну сторону, то-есть на дверь, въ которую входили гости, что казалось, будто каждаго гостя онъ встрѣчаетъ вопросомъ: зачѣмъ пришелъ? и гость сейчасъ же подходилъ къ нему и объяснялъ, что пришелъ, дескать, поздравить его, и т. д., и непремѣнно воскуривалъ передъ нимъ ѳиміамъ небольшой, искренней лести по поводу его благотворительности. Тогда Филиппъ Филипповичъ, понатужась, мялъ свой галстухъ и подавалъ вошедшему то руку со всѣми ея пятью пальцами, то три пальца, а то и одинъ только указательный перстъ, на которомъ красовался массивный золотой перстень.

По обѣимъ сторонамъ его сидѣли на стульяхъ два господина, безспорно занимавшіе въ сердцѣ благотворительнаго старца первое мѣсто послѣ канареекъ. Не проходило вечера безъ того, чтобъ кто-нибудь изъ нихъ не зашелъ раздѣлить съ нимъ молчанія за партіей пикета. Въ домѣ, каждаго изъ нихъ называли «другомъ Филиппа Филиппыча», и они съ честью и безпорочно носили такое почетное званіе. Одинъ изъ нихъ, Побѣгушкинъ Иванъ Ивановичъ, человѣкъ высокаго роста, рябой и довольно-плотный, сидя по правую руку отъ Филиппа Филипповича, то и дѣло вынималъ изъ кармана складную гребенку и всчесывалъ напередъ свои рѣдкіе, но жирно-упитанные масломъ волосы. Онъ былъ во фракѣ съ свѣтлыми пуговицами, изъ всякихъ пустяковъ выводилъ нравственныя сентенціи и всегда давалъ совѣты. Онъ по всей справедливости могъ смотрѣть на настоящую свадьбу, какъ на свое собственное

246

дѣло, потому-что первый подалъ мысль о ней благотворительному Уховерткину.

Второй «другъ Филиппа Филиппыча» былъ человѣкъ маленькій, шустренькій; онъ поминутно вертѣлся на своемъ мѣстѣ и назывался Осипомъ Өедосѣичемъ Пташкинымъ. Всѣ его оконечности какъ-то странно завастривались, и вообще вся его маленькая особа осуществляла собою идею чего-то остраго, такъ-что человѣку нервному могло не шутя прійдти въ голову опасеніе какъ-нибудь объ него обрѣзаться, или уколоться. Такъ же, какъ и господинъ Побѣгушкинъ, онъ былъ во фракѣ съ свѣтлыми пуговицами; на затылкѣ у него волосы торчали острымъ вихромъ; изъ-подъ галстуха далеко выбѣгали впередъ два острые, какъ картонъ накрахмаленные воротничка, и на этотъ разъ совершенно оправдывали собою острое названіе «отцеубійцъ», данное Нѣмцами этому украшенію мужскихъ подбородковъ. И точно, эти отцеубійцы такъ дерзко и нахально смотрѣли на каждаго, кто только подходилъ къ остренькому господину, что, казалось, говорили: а суньтесь-ка поцаловать господина Пташкина. Кромѣ дружбы, онъ былъ связанъ еще съ старикомъ Уховерткинымъ дѣлами денежными, часто по этому случаю заходилъ къ нему утромъ и такимъ-образомъ оспоривалъ въ свою пользу время, посвящаемое исключительно канарейкамъ. Господинъ Побѣгушкинъ былъ преданъ одному Филиппу Филипповичу и на Афимью Кузминишну смотрѣлъ съ-высока; но господинъ Пташкинъ былъ и съ нею въ очень-хорошихъ отношеніяхъ и даже не пренебрегалъ дружбою молодаго господина Уховерткина. Ни тотъ, ни другой не имѣли большихъ выгодъ отъ дружбы благодѣтельнаго экс-управителя, а между-тѣмъ, оба высоко дорожили ею, оба низко кланялись Филиппу Филипповичу, оба съ особенною интонаціею въ голосѣ поминутно къ каждому слову прибавляли: «Филиппъ Филиппычъ», «Филиппъ Филиппычъ».

Прочіе гости размѣстились вдоль стѣнъ на подранныхъ и полинявшихъ стульяхъ. Гости у Уховерткиныхъ! да это такое странное, годовое дѣло, что всѣ они, казалось, не могли еще прійдти въ себя отъ изумленія, какимъ образомъ очутились они вдругъ у Владимірской, въ стѣнахъ покачнувшагося дома. Всѣ они по-большой-части молчали, говорили шопотомъ и съ любопытствомъ осматривали другъ друга. Одни изъ нихъ подобрѣе, чтобъ не сидѣть молча, принялись восхищаться добрыми дѣлами благодѣтельнаго старца. Господинъ Пташкинъ успѣлъ распространить между ними мысль, что вотъ дескать дряхлый старикъ одѣлся во фракъ и подвязалъ галстухъ, и они шопотомъ удивлялись, кáкъ же это дряхлый старикъ…

‑ Обоими глазами смотрящій въ могилу, замѣтила одна добродушная физіономія мужескаго пола. – Дá, дряхлый старикъ, обоими глазами смотрящій въ могилу, надѣлъ фракъ и галстухъ. – Кáкъ же это фракъ? – О! – Скажите! – Ахъ! – Въ чемъ же онъ обыкновенно ходитъ? – Ахъ, Господи! – Бѣдный, несчастный! – Счастливый,

247

сударыня; вспомните, какъ сладко умирать, когда столько благодѣяній. – Такъ, такъ, благодѣяній!

Нѣкоторые никакъ не могли понять благодѣянія отъ надѣтаго фрака, но, стыдясь признаться въ тупости своихъ умственныхъ способностей, ахали и удивлялись пуще понимающихъ. Но за то другая, бòльшая половина посѣтителей была обуреваема самымъ вредоноснымъ духомъ оппозиціи и скептицизма. Тутъ мало говорили, и это упорное молчаніе показывало, какой эффектъ произвели только-что полученные билеты на завтрашнюю свадьбу. Тутъ господинъ Пташкинъ ничего не могъ сдѣлать; онъ даже не упоминалъ о фракѣ и галстухѣ; поговоривъ съ двумя или съ тремя изъ скептиковъ этой враждебно-настроенной половины, онъ самъ чуть не сдѣлался скептикомъ; самъ за одно съ ними сталъ подтрунивать надъ амфитріономъ во фракѣ, подивился, отъ-чего приданое не разложено на-показъ, какъ это всегда водится, и даже согласился, что Уховерткины точно ужь слишкомъ подняли носъ.

Афимья Кузминишна бѣгала и суетилась, какъ бѣгаютъ и суетятся всякія хозяйки. Наташа, окруженная толпой молодыхъ дѣвушекъ, сидѣла на диванѣ и все еще къ чему-то прислушивалась и кого-то ожидала. Блѣдность, разлитая по лицу ея, могла войдти въ состязаніе съ ея бѣлымъ платьемъ: даже губы ея, всегда свѣжія и красныя, теперь поблекли и пересохли. Казалось, въ самую рѣшительную минуту ея жизни, у ней вдругъ пропало все мужество; и она сознается въ своемъ безсиліи. По шевелившимся губамъ ея, по улыбкѣ, которая иногда освѣжала ихъ, видно было, что она отвѣчаетъ на вопросы обступившихъ ее дѣвушекъ. Вообще, она до того удовлетворяла общепринятымъ понятіямъ о невѣстѣ наканунѣ свадьбы, что благонамѣренная половина гостей была отъ нея въ восхищеніи, а неблагонамѣренная тоже согласилась, что невѣста знаетъ, чтó такое приличія, и умѣетъ управлять собою.

Идіотка сидѣла тутъ же въ залѣ, только не на вершинѣ своей недосягаемой башни, а на простомъ стулѣ. Ради семейной радости, она тоже низошла съ своего возвышеннаго положенія и была отъ этого въ восторгѣ. Чепчикъ съ разноцвѣтными лентами дрожалъ на ея огромной головѣ; она безпрестанно ухмылялась и просила всѣхъ, кто только ни подходилъ къ ней, посторониться, чтобъ какъ-нибудь не измять ея. Несчастная вообразила, что весь этотъ пиръ для нея устроенъ, что невѣста она, и что сейчасъ явится женихъ ея. Молодой Уховерткинъ нарочно присѣлъ возлѣ нея, чтобъ трунить надъ нею, и утвердилъ ее еще болѣе въ ея нелѣпой идеѣ. Одинъ только ея хриплый голосъ и раздавался въ залѣ, когда вошелъ господинъ Свѣтёлкинъ.

Справедливая судьба, вѣроятно, чтобъ вознаградить человѣка за всѣ страданія и лишенія, претерпѣваемыя имъ въ жизни, обезпечила его при самомъ рожденіи нѣкоторыми днями, нѣкоторыми эпохами, когда онъ становится неприкосновенъ, какъ-будто святъ

248

для своихъ ближнихъ. Такіе дни и эпохи посѣщаютъ его, когда ему приходитъ пора быть именинникомъ, когда настаетъ часъ его свадьбы, когда смерть похищаетъ у него жену или дѣтей, и когда онъ самъ ложится отдохнуть носомъ къ верху въ извѣстный всѣмъ деревянный ящикъ, иногда окрашенный и изукрашенный, а иногда и въ простой сосновый, какъ кому вздумается. Въ эти дни, въ небольшомъ кружкѣ’ его ближнихъ обнаруживается волненіе, сердца ихъ возгораются вдругъ къ нему и любовью, и участіемъ. Всѣ наперерывъ желаютъ угодить ему , сдѣлать что-нибудь пріятное; всѣ смотрятъ на него, какъ на совсѣмъ-другаго человѣка, какъ-будто на лицѣ его за одну ночь выросло нѣчто необычайное, и самъ онъ смотритъ какъ-то иначе, пригладится, прилижется и выйдетъ настоящимъ женихомъ, или именинникомъ.

Такъ точно и всѣ взглянули теперь на вошедшаго господина Свѣтёлкина. Даже недовольная половина и та почувствовала къ нему живѣйшее участіе. По залѣ, доселѣ молчаливой и позволявшей себѣ только изрѣдка шушукать, вдругъ пробѣжалъ гулъ, какъ-будто всѣ прильнувшіе къ гортани языки мгновенно развязались и разомъ хотѣли наверстать продолжительное молчаніе. Дамы нашли его вовсе еще не старымъ, и одна из нихъ сказала, что онъ très comme il faut; мужчины отвѣчали, что, напротивъ, онъ человѣкъ не глупый и имѣетъ достатокъ.

‑ Ахъ, Петръ Васильичъ, почтеннѣйшій Петръ Васильичъ! защебеталъ господинъ Пташкинъ, вскочивъ со стула и взявъ его за руку: ‑ позвольте, полвольте! Филиппъ Филиппычъ, вотъ Петръ Васильичъ.

Старикъ помялъ галстухъ и протянулъ ему полную руку со всѣми ея пятью пальцами.

‑ Филиппъ Филиппычъ сейчасъ только объ васъ спрашивали, продолжалъ господинъ Пташкинъ съ искреннею радостью на лицѣ и во всехъ движеніяхъ: ‑ чтò это такъ долго, говорятъ, нѣтъ Петра Васильича…

Старикъ откашлялся, какъ-будто хотѣлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ.

‑ Вотъ Петръ Васильичъ и прибылъ, Филиппъ Филиппычъ, разряженный, раздушенный, какъ слѣдуетъ быть жениху-съ. Рекомендую, рекомендую.

И господинъ Пташкинъ, еслибъ не гости, непремѣнно обнялъ бы господина Свѣтёлкина.

‑ Жениху? повторилъ старикъ такимъ голосомъ, какъ-будто хотѣлъ спросить, а чтò бишь значитъ это слово: «жениху?»

‑ Дизертируетъ, Филиппъ Филиппычъ, замѣтилъ въ свою очередь господинъ Побѣгушкинъ: ‑ женихъ нашъ просто дизертируетъ, Филиппъ Филиппычъ; въ отпускъ подалъ, двадцати-восьми дневный. – Нѣтъ! я не говорю, я ничего не говорю, продолжалъ онъ, принявъ вдругъ серьёзный видъ: ‑ доброе дѣло! я такъ только… Отдохновеніе отъ трудовъ необходимо человѣку, чтобъ собраться съ

249

силами на новые труды. Вы одобряете мое мнѣніе, Филиппъ Филиппычъ?

‑ Ммм… откашлянулъ старикъ.

‑ А вы, мой уважаемый Петръ Васильичъ, я знаю, отъ трудовъ не бѣгаете. Трудъ, это, такъ-сказать, отецъ всякаго благосостоянія; это такъ-сказать…

‑ Гдѣ Дмитрій? произнесъ вдругъ ни съ того, ни съ другаго старикъ.

Господинъ Пташкинъ засуетился.

‑ Дмитрій Филиппычъ? Позвольте, я сейчасъ попрошу его.

Съ этими словами господинъ Пташкинъ собрался-было прорѣзать всю залу, но старикъ одною рукою схватилъ его за руку, а другою такъ замахалъ, что тотъ поспѣшилъ сѣсть на свое мѣсто.

‑ Собакъ бьетъ! собакъ бьетъ! продолжалъ старикъ почти шопотомъ. – Собакъ, собакъ! дà, собакъ!

Выразивъ такимъ образомъ любовь свою къ сыну, онъ снова погрузился въ молчаніе и попрежнему неподвижно сидѣлъ въ своемъ галстухѣ.

Господинъ Свѣтёлкинъ, воспользовавшись этимъ случаемъ, поспѣшилъ раскланяться съ нимъ и пошелъ навстрѣчу Афимьѣ Кузминишнѣ, которая, стоя посреди залы, нѣсколько минутъ уже ожидала его привѣтствія.

‑ Заставляете себя ждать, замѣтила она ему съ самою любезною улыбкою, на какую были только способны ея губы.

‑ Да-съ… я все хлопоталъ-съ, отвѣчалъ господинъ Свѣтёлкинъ нѣсколько-дрожащимъ голосомъ. – У меня, Афимья Кузминишна, есть до васъ покорнѣйшая просьба-съ.

Лицо Афимьи Кузминишны мгновенно измѣнилось, и она съ мастерски-разъиграннымъ изумленіемъ посмотрѣла на Свѣтёлкина. Она сейчасъ же догадалась, что эта просьба съ родни вчерашней запискѣ.

‑ Мнѣ нужно… необходимо просить васъ, Афимья Кузминишна…

‑ Извините, Петръ Васильичъ, перебила она его: ‑ мнѣ теперь нéкогда, но черезъ полчаса располагайте мною; вы не повѣрите, у меня ныньче тысячи дѣлъ.

Послѣднюю фразу сказала она ему шопотомъ и почти на-ухо.

‑ Не могу ли я исполнить вашей просьбы? послышался вдругъ возлѣ нихъ довольно-громкій голосъ Наташи.

Они оглянулись. Передъ ними стояла Наташа; за нею цѣлая толпа молодыхъ дѣвушекъ.

‑ До васъ у Петра Васильича есть, вѣроятно, особаго рода просьбы, отвѣчала Афимья Кузминишна, которую трудно было привести въ смущеніе: ‑ вѣдь есть? признайтесь! О, проказникъ! проказникъ!

И она погрозила ему пальцемъ. Дѣвушки переглянулись и закусили губы. Нѣкоторыя изъ нихъ сочли приличнымъ покраснѣть

250

и сконфузиться. Господинъ Свѣтёлкинъ пришелъ въ неописанное смущеніе, улыбался и смотрѣлъ настоящимъ проказникомъ.

‑ Ужь, пожалуйста, извините меня, любезный Петръ Васильичъ! продолжала госпожа Уховерткина: ‑ черезъ полчаса я сама прійду, коль хотите, просить у васъ аудіенціи, а теперь у меня полонъ ротъ дѣла.

И она для большаго удостовѣренія, ставъ на цыпочки и нагнувшись къ нему, поднесла обѣ руки свои ко рту и, удаляясь, сказала шопотомъ Наташѣ, но такъ, что всѣ слышали:

‑ Кáкъ я завидую вамъ, Наташа!

Госпожа Уховерткина поступила въ этомъ дѣлѣ не хуже любаго дипломата. Она не знала, въ чемъ заключается просьба господина Свѣтёлкина, но прозорливо догадывалась, что эта просьба повредитъ ея интересамъ и можетъ, сверхъ-того, поставить ее въ затруднительное положеніе. Прійдется, можетъ-быть, согласиться на эту просьбу, запутаться въ собственныхъ сѣтяхъ своихъ. Прежде всего ей нужно было выиграть время, а тамъ она уже увидитъ кáкъ поступать ей. Съ робкимъ же господиномъ Свѣтёлкинымъ ладить было очень-нетрудно: стòило его только сконфузить, а его было такъ легко сконфузить!

И она оставила господина Свѣтёлкина глазъ-на-глазъ съ Наташей, то-есть, въ присутствіи нѣсколькихъ десятковъ глазъ, съ любопытствомъ и умиленіемъ устремленныхъ на счастливую чету, которая по любви соединялась неразрывными узами брака.

Шопотъ въ залѣ становился громче и громче. Видно было, что гости нашли наконецъ точку взаимнаго соприкосновенія, обильную струю разговора, изъ которой всѣ они начали черпать.

Господинъ Свѣтёлкинъ взглянулъ на свою невѣсту, какъ-бы желая оправдаться передъ нею, что не онъ же виноватъ, если дѣло приняло такой неблагопріятный оборотъ, и еще болѣе оробѣлъ отъ ея пристально-устремленнаго на него взгляда, отъ ея сдвинутыхъ бровей и полураскрытыхъ губъ, подергиваемыхъ чуть-замѣтными судорогами.

‑ А я ныньче весь день провелъ… въ хлопотахъ, Наталья Михайловна, сказалъ онъ ей, заминаясь на каждомъ словѣ.

‑ Пойдемъ-те, сядемъ-те, отвѣчала она ему улыбаясь: ‑ мнѣ нужно сказать вамъ два слова… Извините, продолжала она, обратившись къ своимъ подругамъ: ‑ я васъ оставлю на одну минуту.

Дочки разбрелись по своимъ маменькамъ, жаждавшимъ услышать отъ нихъ, чтò говорили счастливые любовники; а Наташа, взявъ за руку жениха своего, повела его къ своему прежнему мѣсту, около котораго, къ-счастію, никого не было.

Когда они сѣли другъ подлѣ друга, Наташа тихо сказала ему:

‑ Вамъ бы должно было настойчивѣе просить у ней позволенія говорить со мною, не упускать ея отъ себя, не высказавъ ей своей просьбы…

251

Господинъ Свѣтёлкинъ раскрылъ только ротъ, но ничего не промолвилъ.

‑ Вы не знаете, Петръ Васильичъ, продолжала она гораздо-ласковѣе: ‑ кàкъ много зависитъ отъ нашего разговора! Безъ него не можетъ быть нашей свадьбы…

Она взглянула на него; но слова ея, казалось, не произвели на него того впечатлѣнія, какого она ожидала. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ человѣкъ, достаточно уже испуганный, чтобъ ничего болѣе не пугаться.

‑ Не-уже-ли вы не замѣчаете, прибавила она, подумавъ: ‑ что за нами подсматриваютъ, никогда не оставляютъ насъ однихъ, спѣшатъ нашей свадьбой для того только, чтобъ мы не объяснились какъ-нибудь, чтобъ свадьба какъ-нибудь… не разстроилась…

Она снова взглянула на Свѣтёлкина и замѣтила, что на немъ, какъ говорится, лица не было.

‑ Боже мой! сказалъ онъ вдругъ: ‑ чтò же это за тайна, Наталья Михайловна?

‑ Тише; на насъ смотрятъ. Послушайте, продолжала она, взявъ его за руку. – Я пробовала писать къ вамъ – письмо мое перехватили, отняли у меня чернила, бумагу…

‑ О-о-отняли…?

‑ Они очень-хорошо знаютъ, продолжала она улыбнувшись, чтобъ показать, что ведетъ самый шутливый разговоръ съ нимъ: ‑ они очень-хорошо знаютъ, что я не могу говорить съ вами здѣсь, при всѣхъ, что это свыше силъ моихъ… Они на это разсчитываютъ…

‑ Кто они? спросилъ онъ ее шопотомъ.

‑ Маменька съ сынкомъ. Посмотрите, кáкъ они теперь шепчутся другъ съ другомъ; можете быть уверены, что они помѣшаютъ намъ… О, они доведутъ меня до того, что я заговорю въ вѣнчальномъ платьѣ, что я в церкви отвѣчу нѣтъ, когда вы скажете да…

‑ Меня, стало-быть, обманывютъ? спросилъ онъ ее чуть дыша и пристально взглянувъ на нее.

‑ Васъ обманываютъ. Но я не обману васъ. Слушайте, продолжала она, понизивъ голосъ: ‑ не показывайте вида, что мы говорили съ вами о чемъ-нибудь серьёзномъ, и замѣчайте за мною. Я постараюсь выбрать удобную минуту и выйду изъ комнаты. Тогда минутъ черезъ пять приходите – но устройте такъ, чтобъ она не замѣтила этого – приходите на антресоли прямо в мою комнату. Вы какъ-то разъ въ ней были, когда, помните, со мной сдѣлалось дурно… А теперь кажитесь спокойнѣе, если можете… Такъ вы говорите, что зала у насъ обита зелеными обоями? спросила она вдругъ его, не возвышая голоса.

Къ нимъ приближалась Афимья Кузминишна съ одной почтенной старушкой.

‑ Да-съ, зеленаго… то-есть, молочнаго, хотѣлъ сказать я, или,

252

лучше, перловаго… знаете этакъ перловаго, проговорилъ Свѣтёлкинъ, едва владѣя языкомъ.

‑ Вотъ, Петръ Васильичъ, Агаѳья Савишна желаетъ съ вами познакомиться, сказала ему госпожа Уховерткина.

‑ А чтò, батюшка, позвольте васъ спросить, начала Агаѳья Савишна: ‑ не была ли ваша матушка лѣтъ сорокъ тому назадъ въ Вепевѣ?..

‑ Не помню-съ, право, отвѣчалъ онъ, вставъ съ своего мѣста.

‑ Гдѣ вамъ помнить, батюшка! А мы съ вашей матушкой покойницей были большія пріятельницы; на моихъ глазахъ и замужъ вышла. То-то я слышу Свѣтляковъ, фамилія такая знакомая. Какъ же, батюшка, забыть! цѣлый годъ вмѣстѣ прожили. Почтенная была женщина – Палагея Семеновна; какъ же, какъ же забыть! Ну, а позвольте спросить, батюшка, давно ли вы изъ краевъ-то вашихъ сюда прибыли?

Видно было, что старуха вклепалась, потому-что мать Свѣтёлкина хотя и дышала на ладанъ, но еще не умирала, и звали ее не Палагеей Семеновной, а Анной Николаевной. Но господинъ Свѣтёлкинъ и не думалъ разувѣрять почтенную старушку, и на все отвѣчалъ ей утвердительно, чтобъ только какъ-нибудь поскорѣе отъ нея избавиться. Невинная и ничего-неподозрѣвавшая старушка казалась ему теперь вѣдьмой, слетѣвшей къ нему понавѣдаться, чтò подѣлываетъ его сердце. Онъ возненавидѣлъ ее въ эту минуту до того, что Афимья Кузминишна была въ глазахъ его ангеломъ въ-сравненіи съ нею; однако онъ отвѣчалъ ей, стараясь улыбнуться:

‑ Да-съ… давно-съ.

‑ А позвольте спросить, имѣніе-то ваше большое, батюшка?

‑ Нѣтъ-съ, небольшое-съ.

‑ Такъ-съ, такъ-съ, небольшое. Какъ же, батюшка! я Веневскій-Уѣздъ какъ свои пять пальцевъ знаю, тамъ росла и родилась: вотъ и пріятно, какъ земляка-то встрѣтишь. Вотъ, скажите-ка мнѣ, батюшка, что не сосѣдъ ли вамъ Заплечаевъ Лукьянъ Васильичъ? Чай, помните?

‑ Нѣтъ-съ, не помню-съ.

‑ Гдѣ вамъ помнить? Очень, очень-пріятно, что вижу васъ. То-то я слышу Свѣтляковъ, фамилія такая знакомая. Чай кости-то вашей матушки радуются теперь, что вотъ сынокъ-отъ женится. Дай Богъ счастья! А меня вотъ и сыра земля не принимаетъ.

И она засмѣялась мелкимъ, дребезжащимъ хохотомъ, похожимъ скорѣе на кашель, чѣмъ на хохотъ.

‑ Дà, батюшка, не принимаетъ – видно ждетъ когда полегче стану, такъ ей со мной работы поубавится. Да вы бы, батюшка, сѣли… Иванъ Павлычъ, коль не ошибаюсь?

‑ Да-съ, да-съ, Иванъ Павлычъ…

‑ Ужь такъ, батюшка, Иванъ Павлычъ; пріятно земляка встрѣтить – чтó въ своихъ краяхъ побывать. Такъ вотъ мы сядемъ съ

253

вами, Иванъ Павлычъ; хочется мнѣ все о вашей матушкѣ-то…

Господинъ Свѣтёлкинъ оглянулся. Ни Наташи, ни Уховерткиной возлѣ него не было, а сѣменила одна только сгорбившаяся старушонка, въ темномъ платьѣ, въ чепчикѣ съ темными лентами и съ темной, распретемной головою.

‑ Извините меня, сударыня, мнѣ нéкогда… я далъ слово…

‑ Ну, инъ какъ знаете, батюшка! Дай вамъ Богъ счастья, дай вамъ Богъ, чтобъ супруга ваша была добрая, какъ ваша матушка! пусть и дѣтки ваши, коль Богъ пошлетъ…

‑ Мнѣ, право, увѣряю васъ, ей-Богу нéкогда! чуть не сквозь слезы проговорилъ господинъ Свѣтёлкинъ, такъ-что старуха только поглядѣла на него.

‑ Ну, такъ ступайте, батюшка, я васъ не задерживаю. Дай вамъ Господь счастія!..

Господинъ Свѣтёлкинъ былъ уже далеко, а она все еще продолжала желать ему счастія и многочисленнаго семейства. Она была твердо увѣрена, что видѣла Ивана Павлыча Свѣтлякова, сына своей умершей пріятельницы, нашла въ немъ даже много сходства съ его покойницей матерью, и еслибъ кому вздумалось ее разувѣрить, тотъ едва-ли сдѣлалъ бы для нея этимъ доброе дѣло. Она была такъ счастлива въ своемъ невѣдѣніи!

Между-тѣмъ, господинъ Свѣтёлкинъ ходилъ изъ угла въ уголъ, поглядывая на Наташу. Еслибъ въ эту минуту совершилось передъ нимъ какое-нибудь чудо, какъ-нибудь повернулась бы вверхъ дномъ покривившаяся обитель Уховерткиныхъ, или всталъ самъ старикъ съ своихъ креселъ и погналъ со двора гостей своихъ, то у него не нашлось бы, кажется, лишняго чувства, чтобъ понять такое чудо. Онъ равнодушно посмотрѣлъ бы на эти странныя вещи и просилъ бы только, чтобъ оставили его въ покоѣ и не мѣшали ему ждать. Даже свыкшаяся съ нимъ робость, и та какъ-то оставила его. Онъ бы, кажется, зубъ-за-зубъ погрызся со всякимъ, кто бы только затронулъ его. Нѣтъ чувства мучительнѣе неизвѣстности и ожиданія чего-нибудь дурнаго, непріятнаго, и это чувство совершенно овладѣло имъ, тѣмъ болѣе, что утреннія хлопоты достаточно подготовили его нервы къ раздражительности. Перебирая въ памяти все, чтó успѣла сказать ему Наташа и доискиваясь смысла въ словахъ ея, онъ ходилъ изъ угла въ уголъ, изъ одной комнаты въ другую, смотрѣлъ, какъ гости размѣстились за карточные столы, кáкъ ходили гурьбой дѣвушки и начинали болтать по-французски, когда онъ проходилъ мимо, кáкъ нанятой лакей обносилъ всѣхъ чаемъ, гремя стаканами и чашками и наклонивъ на бокъ свою прилизанную голову. При видѣ этого лакея, ему вдругъ пришло въ голову, что вотъ онъ вѣдь попотчуетъ же его, какъ и другихъ, чаемъ, что ему нужно было остановиться, сказать ему: «не надо», или какъ-нибудь иначе отказаться, а онъ зналъ, что это его еще болѣе разстроитъ, что онъ непремѣнно взбѣсится на этого человѣка. И сколько усилій стòило ему, чтобъ укрыться отъ

254

одного этого лакея, спрятаться куда-нибудь отъ него, чтобъ онъ не вздумалъ поднести ему своего подноса! Наконецъ, ему даже показалось, что лакей нарочно ищетъ его, преслѣдуетъ, трунитъ надъ нимъ, что для него одного онъ и налилъ свои двадцать стакановъ и носится съ ними по комнатамъ. Хорошо еще, что гости большею частію были совсѣмъ незнакомы съ господиномъ Свѣтёлкинымъ, и потому не заговаривали съ нимъ и не мѣшали ему ходить по комнатамъ. Наружно онъ былъ спокоенъ, и Афимья Кузминишна, издали слѣдовавшая за нимъ, замѣтила только, что у него видъ, знаете, такой сантиментальный…

Наконецъ, Наташа скрылась. Нѣсколько минутъ походилъ онъ еще по комнатамъ, стараясь отъискать госпожу Уховерткину. Онъ нашелъ ее въ гостиной, въ жаркомъ разговорѣ съ сыномъ. Тихонько, какъ-будто всѣ гости подглядывали за нимъ, воротился онъ въ залу и отправился къ двери, передъ которой уже пересталъ возсѣдать маститый глава семейства, ‑ чтобъ выйдти изъ нея въ корридоръ, а оттуда по лѣстницѣ на антресоли. Но судьбѣ, видно, и тутъ хотѣлось ему поперечить. На самомъ порогѣ, почти уже въ корридорѣ, нагналъ его запыхавшійся господинъ Пташкинъ.

‑ Ахъ, это вы, Петръ Васильичъ! быть вамъ богатымъ, не узналъ васъ. Позвольте, не видали ли вы Дмитрія Филиппыча?

‑ Какого Дмитрія Филиппыча? спросилъ онъ остановившись.

‑ Чтò это с вами, Петръ Васильичъ? Какъ какого? сына Филиппа Филиппыча. Филиппъ Филиппычъ его спрашиваютъ. Такъ не видали ли вы его паче-чаянія, Петръ Васильичъ?

‑ А чортъ бы его побралъ! отвѣчалъ господинъ Свѣтёлкинъ, махнувъ рукою.

Господинъ Пташкинъ смотрѣлъ на него такими глазами, какъ-будто паче-чаянія получилъ оскорбленіе на самую личность. Воротнички у него еще болѣе вытянулись впередъ и задрожали отъ негодованія.

‑ Извините-съ, сказалъ онъ, раскланиваясь: ‑ если я васъ обидѣлъ, извините-съ.

Съ этими словами, господинъ Пташкинъ повернулся и исчезъ въ корридорѣ, а взволнованный господинъ Свѣтёлкинъ сталъ торопливо, неслышными шагами взбираться на лѣстницу.

ГЛАВА VII-Я,

ВЪ КОТОРОЙ ПЕРЕДЪ БЛАГОСКЛОННЫМЪ ЧИТАТЕЛЕМЪ ДАРОМЪ

РАЗЪИГРЫВАЕТСЯ КОМЕДIЯ СЪ ТЕМНЫМЪ КОРРИДОРОМЪ, ТѢНЯМИ,

ПРИВИДѢНIЯМИ И ПР. И ПР.

Корридоръ, изъ котораго вела лѣстница на антресоли, былъ довольно-слабо освѣщенъ одною только лампою, воткнутою въ стѣну на самой его серединѣ. Онъ имѣлъ съ комнатами нѣсколько

255

сообщеній, изъ которыхъ одно выходило въ залу, а прочія въ заднія комнаты. Лѣстница, освѣщенная внизу нѣсколькими заблудившимися лучами тускло-горѣвшей лампы, съ каждою ступенькой вверхъ становилась мрачнѣе и мрачнѣе и каждую минуту обѣщала ощупью-всходившему по ней господину Свѣтёлкину освѣтиться помощію искръ, которыя посыплются изъ глазъ его при первомъ удобномъ столкновеніи его лба съ какою-нибудь невидимою препоною. Неслышно, ощупью и, по счастію, безъ лишнихъ освѣщеній добрался онъ наконецъ до антресоль. Тамъ тоже, какъ и въ нижнемъ этажѣ, тянулся корридоръ, примыкавшій съ одной стороны къ глухой, капитальной стѣнѣ, а съ другой имѣвшій выходы въ разныя комнаты и каморки, служившія спальнями и чуланами благотворительному семейству. Вступивъ въ корридоръ, господинъ Свѣтёлкинъ остановился въ недоумѣніи: вокругъ него царствовала непроходимая темнота. Онъ началъ припоминать положеніе наташиной комнаты, въ которой былъ разъ только, и совершенно вспомнилъ; но не зналъ, на какой сторонѣ отъ лѣстницы, на правой или на лѣвой, расположена она. Темнота еще болѣе сбила его съ толку, такъ-что онъ начиналъ терять сознаніе, на которой сторонѣ онъ самъ стоитъ теперь. Хоть бы одна щель сверкнула передъ нимъ тончайшей полоской свѣта, хоть бы одна какая-нибудь замочная скважина нечаянно загорѣлась передъ его глазами! «Кàкъ же это такъ?» пришло ему въ голову: «стало-быть, Натальи Михайловны нѣтъ на антресоляхъ, а то бы непремѣнно горѣлъ огонь въ ея комнатѣ.» Наудачу онъ сдѣлалъ нѣсколько неслышныхъ шаговъ по корридору, ощупалъ какія-то ширмы, и только собрался-было кашлянуть или шаркнуть ногой, чтобъ дать знать о своемъ присутствіи, какъ услышалъ шаги на лѣстницѣ и шелестъ женскаго платья. «А! вотъ она, слава Богу!» подумалъ онъ, но въ ту же минуту до слуха его коснулся скрипъ другихъ шаговъ болѣе-явственныхъ и очевидно мужскихъ, которые осторожно крались за первыми и съ каждымъ мгновеніемъ приближались къ антресолямъ. На господина Свѣтёлкина внезапно напалъ страхъ, какъ-будто вотъ-вотъ его схватятъ на какомъ-нибудь преступленіи. Онъ не могъ похвастаться присутствіемъ духа, и теперь вся его находчивость проявилась тѣмъ, что онъ нашелъ себѣ мѣстечко за ширмами и притаился за ними, какъ притаевается робкій заяцъ за кустомъ, когда до чуткаго слуха его коснутся отдаленный звонъ роговъ, порсканіе охотниковъ и прерывистое, жалобное тявканіе гончихъ.

Спрятавшись за ширмами и сдерживая дыханіе, онъ старался разглядѣть сквозь щель, которую успѣлъ какъ-то ощупать, чтò происходило въ корридорѣ. Зрѣніе его мало-по-малу привыкло къ темнотѣ, и онъ увидѣлъ двѣ тѣни, которыя, казалось, выплывали изъ подполья и постепенно принимали должные размѣры человѣческаго роста. Наконецъ, онѣ остановились у самой лѣстницы, неподалеку отъ ширмъ, но онъ не могъ разглядѣть, кто были

256

эти тѣни, хотя и догадывался, что это Афимья Кузминишна съ юнымъ Цинциннатомъ. И точно, это были они, потому-что до слуха его долетѣлъ слѣдующій шопотъ:

‑ Постой же, Митя, куда ты? Его, кажется, здѣсь нѣтъ. Ужь не ошибся ли ты?

‑ Не знаю, но Пташкинъ говорилъ мнѣ, что онъ встрѣтилъ его сейчасъ въ корридорѣ, и божился, что онъ пошелъ по лѣстницѣ…

‑ Ея тоже нѣтъ внизу. Послушай; на всякій случай ступай въ ея комнату, скажи, что ее спрашиваютъ внизу. Если онъ тамъ, начни говорить съ нимъ – я услышу и прійду…

‑ Вы бы лучше сами, маменька, пошли туда…

‑ Нѣтъ, я буду его здѣсь караулить… Ступай же, ради Бога! какой ты!

Еслибъ господинъ Свѣтёлкинъ не былъ теперь такъ взволнованъ, и сердце своимъ учащеннымъ стукомъ не мѣшало свободному отправленію его умственныхъ способностей, то онъ понялъ бы, что прозорливая госпожа Уховерткина совершенно потеряла голову. Она слишкомъ понадѣялась на случай и въ самую рѣшительную минуту струсила и не знала, чтó дѣлать. Но господинъ Свѣтёлкинъ больше всего боялся, чтобъ его какъ-нибудь не открыли за ширмами, и сердце у него сильно забилось, когда юный Цинциннатъ не на-цыпочкахъ, а твердымъ шагомъ подошелъ прямо къ его ширмамъ, миновалъ ихъ и началъ-было ощупывать стѣну, какъ вдругъ на встрѣчу ему отворилась дверь, почти возлѣ самыхъ ширмъ, только съ другой стороны, и Свѣтёлкинъ явственно услышалъ тихій голосъ Наташи:

‑ Наконецъ-то! я васъ заждалась! Войдите, войдите! мы будемъ въ темнотѣ: ни свѣчи, ни спичекъ я не нашла здѣсь. Совсѣмъ изъ головы вонъ заранѣе объ этомъ позаботиться. Да, можетъ-быть, это и къ лучшему…

Они вошли въ комнату; дверь захлопнулась почти надъ самымъ ухомъ господина Свѣтёлкина; протяжный скрипъ ея болѣзненно отозвался у него въ сердцѣ, и въ эту минуту оно перестало биться глупымъ страхомъ, а заныло подъ гнетомъ другаго чувства. Наташа была близко отъ него; она ждала его, и вотъ теперь другой, врагъ ея, воспользовавшись ея ошибкой, входитъ къ ней вмѣсто его, сидитъ теперь, вѣроятно, съ ней, когда самъ-то онъ, настоящій господинъ Свѣтёлкинъ, стоитъ теперь за какими-то глупыми ширмами… Она подвергается опасности; одна, въ темнотѣ, съ человѣкомъ, котораго она принимаетъ за другаго; она можетъ проговориться, высказать то, чего, кромѣ его собственныхъ ушей, ничьи уши въ мірѣ не должны, можетъ-быть, слышать – а онъ стоитъ теперь за какими-то глупыми ширмами и еще смѣетъ не рѣшаться! И только-что онъ-было рѣшился выйдти изъ своей засады, отворить дверь и войдти в ея комнату – всѣ эти разсужденія

257

были дѣломъ какой-нибудь секунды – какъ въ комнатѣ послышался говоръ. Онъ остановился и сталъ прислушиваться.

‑ Гдѣ вы ее оставили? спросила Наташа.

Отвѣта не было.

‑ Гдѣ вы оставили Афимью Кузминишну?.. Боже мой! чтó вы молчите? Успокойтесь, ради Бога, Петръ Васильичъ… вы дрожите… Отвѣчайте же мнѣ…

Сильный, долго сдерживаемый хохотъ отвѣтилъ ей въ эту минуту…

Господинъ Свѣтёлкинъ все слышалъ; онъ не проронилъ ни слова, благодаря тонкой стѣнѣ и неплотно-притворенной двери. Хохотъ молодаго Уховерткина обрадовалъ его. «Она теперь знаетъ, что это не я», подумалъ онъ и снова сталъ прислушиваться.

‑ Боже мой!.. Кто это?.. воскликнула Наташа.

‑ Ха, ха, ха, ха! Поймалъ же я васъ! ха, ха, ха, ха!

‑ Зачѣмъ вы здѣсь? зачѣмъ вы пришли сюда? подите прочь!

‑ А кого вы это здѣсь ждали, сударыня? Петра Васильича? Ахъ, онъ счастливецъ! Вотъ оно чтó!..

‑ Тсс! ради Бога тише! перебила она его съ выраженіемъ испуга въ голосѣ. – Онъ сейчасъ прійдетъ сюда, онъ можетъ все услышать… Но чтó я! продолжала она, возвышая голосъ: ‑ напротивъ! Кричите громче! смѣйтесь! хохочите! Пусть онъ все услышитъ! Я желала бы, чтобъ онъ былъ здѣсь теперь, чтобъ онъ все слышалъ, чтобъ вся эта гадкая исторія до глубины сердца поразила его, и онъ съ ужасомъ и отвращеніемъ ко всѣмъ намъ бѣжалъ бы изъ этого дома. Дà, я хочу этого, я за тѣмъ и пригласила его сюда, чтобъ разсказать ему все… Чтó жь вы не смѣетесь?

И точно, юный Цинциннатъ присмирѣлъ и вдругъ пересталъ предаваться своему беззаботному хохоту. Но еслибъ комната освѣтилась въ эту минуту какимъ-нибудь чудомъ, то Наташа увидѣла бы, что онъ продолжаетъ еще ухмыляться, какъ человѣкъ внезапно-струсившій, но желавшій показать, что онъ вовсе не труситъ, что онъ можетъ смѣяться, когда захочетъ, и не смѣяться, когда не захочетъ.

‑ Чтó жь вы не смѣетесь? повторила она громко и презрительно засмѣявшись.

‑ Съ вами теперь ужь и пошутить нельзя! отвѣчалъ онъ почти тихо. – Я все не могу понять, за чтò вы на меня сердитесь? – Ну, что я вамъ сдѣлалъ? Нѣтъ, скажите, чтó я вамъ сдѣлалъ?

Отвѣта не было.

‑ Послушайте, продолжалъ онъ: ‑ я все сбирался поговорить съ вами объ этомъ, да времени не было. Но теперь, когда мы такъ нечаянно сошлись, то-есть, когда вы сами привели меня сюда… не забудьте вы сами – я шелъ въ свою комнату и вовсе не думалъ объ васъ, прибавилъ онъ съ попыткою на хохотъ: ‑ итакъ, когда вы сами ввели меня сюда, къ себѣ, въ свою комнату – если разсказать объ этомъ Павлѣ Трёпкину, онъ не повѣритъ, ей-Богу

258

не повѣритъ… ну, такъ чтò бишь я хотѣлъ сказать вамъ? дá, когда вы сами насильно втащили меня въ свою комнату, то ужь какъ хотите, я не выйду, не объяснившись съ вами. Послушайте, скажите по совѣсти, признайтесь…

‑ Не дотрагивайтесь до меня! воскликнула Наташа.

‑ Ну, какъ хотите, если вы ужь такъ вдругъ загордились… Такъ что-бишь я хотѣлъ сказать вамъ? дá, признайтесь, за чтò вы сердитесь на меня, за чтò вы меня возненавидѣли? Развѣ я не плакалъ, развѣ я не былъ встревоженъ, когда въ первый разъ услыхалъ о вашемъ замужествѣ? Вѣдь я не камень, у меня тоже есть сердце. Я помню, на мнѣ лица не было – скажите сами, было ли на мнѣ лицо тогда? ‑ когда я прибѣжалъ къ Сашѣ Крошкину и разсказалъ ему обо всемъ. Ужь на что онъ щекотливъ въ дѣлахъ чести, а и онъ разрѣшилъ меня. Спрашиваю васъ, было ли лицо на мнѣ, когда я въ этой самой комнатѣ, запершись съ вами, плакалъ о предстоящей разлукѣ? Но чтò же дѣлать, Наташа? надо покориться обстоятельствамъ. Всѣ такъ рѣшили – спросите у кого хотите, всѣ вамъ это самое скажутъ и, видите, я покорился обстоятельствамъ…

‑ И на васъ есть лицо теперь; жаль, что я не могу его видѣть въ потьмахъ…

‑ Вы его довольно видѣли и въ потьмахъ и при свѣтѣ, возразилъ юный Цинциннатъ, усмѣхаясь. – Нѣтъ! я желалъ бы одного только, чтобъ всѣ наши разговоры слышалъ Павля Трёпкинъ: дá, я желалъ бы!.. Такъ чтó-бишь я хотѣлъ сказать вамъ? да! я хотѣлъ сказать, что у насъ у всѣхъ спины не каменныя, и если онѣ не каменныя, то должны гнуться, а если гнутся, то потому только, что онѣ не каменныя… нѣтъ не то; это Гриша Свинчаткинъ все такъ сбивается – если гнуться, то потому-что такъ созданы, а если такъ созданы, то должны покориться обстоятельствамъ. Ясно ли теперь? Я не понимаю, какъ можно не понимать этого?

‑ Скоро ли вы уйдете отсюда?

‑ Послушайте, Наташа – позвольте ужь мнѣ назвать васъ такъ, какъ я называлъ прежде; когда у насъ бываетъ торжественное засѣданіе, мы всегда говоримъ другъ другу: позвольте, милостивый государь, обратиться къ вамъ и такъ далѣе – такъ позвольте ужь мнѣ назвать васъ Наташей… такъ вотъ что я хотѣлъ сказать вамъ: скажите, почему вы не хотите выйдти замужъ, если не чувствуете отвращенія къ Свѣтёлкину? Вѣдь вы сами говорите, что уважаете его? Маменька не умѣетъ только уговорить васъ, не умѣетъ взяться за дѣло; отъ-того-то, по моему мнѣнію, ничего и не выходитъ. Изъ нуля нуль нараждается, какъ говоритъ… ну, да это постороннее! А вотъ что я хотѣлъ сказать вамъ. Вы слишкомъ-мало себя цѣните! дà, вы слишкомъ-мало себя цѣните! Вотъ гдѣ корень зла. Васъ нужно утвердить, возвысить въ вашемъ собственномъ мнѣніи. Это я всегда говорилъ и никогда не перестану говорить…

259

Да вы составите счастіе десяти Свѣтёлкиныхъ, если захотите; да вы такая дѣвушка…

‑ Послушайте, прошу васъ, оставьте меня; мнѣ больно слушать вашъ голосъ; вы не знаете, что каждое слово ваше, какъ лишній червякъ какой-нибудь, падаетъ мнѣ на сердце и остается на немъ. Прошу васъ, оставьте меня!

‑ Мнѣ жаль васъ, мнѣ ей-Богу жаль васъ, Наташа. Вы думаете, если я не реву теперь передъ вами, такъ и не жалѣю о васъ? У меня не кусокъ желѣза вмѣсто сердца… но нужно покориться обстоятельствамъ. Если мы не станемъ покоряться обстоятельствамъ, такъ на что же и выдумана покорность? Нѣтъ, вы мнѣ скажите, на что она выдумана?

Сдѣлавъ такой логическій выводъ, онъ щелкнулъ языкомъ и внутренно пожалѣлъ, что вотъ никого-то нѣтъ за дверью, ни одинъ Павля Трёпкинъ не подслушиваетъ теперь его изреченій, и онъ совершенно попусту тратится.

‑ Если разсудить, продолжалъ онъ: ‑ ваша участь завидная. Я желалъ бы быть на вашемъ мѣстѣ – клянусь вамъ, желалъ бы. И чтò за охота вамъ оставаться долѣе въ нашемъ домѣ въ зависимости, подъ началомъ? Да я отъ одной скуки сбѣжалъ бы! Вѣдь скука-то, ску-у-ука!

‑ На нее, по-крайней-мѣрѣ, вамъ бы не слѣдовало жаловаться, хоть изъ благодарности…

‑ Почему?

‑ Потому-что ей одной вы обязаны моей любовью, отвѣчала Наташа съ невыразимымъ презрѣніемъ въ голосѣ.

‑ А? Ну, да это дѣло постороннее! замѣтилъ онъ равнодушно и очевидно не понявъ сарказма: ‑ чтó-бишь я хотѣлъ сказать вамъ? дá! маменька не умѣетъ взяться за васъ… нѣтъ, не то…

‑ Скука, сказали вы? прервала его съ одушевленіемъ бѣдная дѣвушка: ‑ дá, одна только скука могла такъ обмануть меня, что я на вашемъ лицѣ не прочла всей пустоты вашего сердца; одна только скука могла до того испортить мое воображеніе, что вы мнѣ показались совсѣмъ другимъ, не тѣмъ, чтò вы на самомъ дѣлѣ. Мнѣ стыдно, понимаете ли? стыдно признаться теперь передъ этимъ добрымъ и благороднымъ человѣкомъ, что я могла васъ любить. О, я помню этотъ длинный годъ, съ его скучными, длинными днями! продолжала она гораздо-тише и какъ-будто говоря сама съ собою: ‑ помню эту вѣчную тишину, къ которой я не могла привыкнуть, этотъ органъ, который тянулъ изъ меня душу, длинные вечера безъ книгъ, безъ занятій, и потомъ безконечныя ночи… Скука? дá, вотъ мое единственное оправданіе!

‑ Такъ за что же вы меня-то обвиняете? Если вы меня любили, такъ и я васъ…

‑ Въ эти двѣ недѣли, вглядываясь въ васъ, я должна была пресмыкаться въ собственномъ мнѣніи – вотъ, чтò вы сдѣлали, вотъ за что я обвиняю васъ!

260

‑ Но позвольте…

‑ И вы еще хотите, продолжала она, не слушая его: ‑ вы еще осмѣливаетесь отъ меня требовать, чтобъ я унизилась еще болѣе? вамъ мало моихъ прежнихъ униженій? Вы хотите, чтобъ я обманула того, кто слѣпо въ меня вѣритъ, кто, можетъ-быть, въ первый разъ въ жизни нашелъ существо, въ которое онъ увѣровалъ?.. Подите!

‑ Съ вами послѣ этого нельзя спорить! воскликнулъ молодой Уховерткинъ, вскочивъ съ мѣста и опрокидывая что-то въ родѣ стула, или стола: ‑ кто хочетъ, чтобъ вы обманывали? Ужь, конечно, не я. Это маменька, продолжалъ онъ, понизивъ голосъ: ‑ она, вы знаете, всего боится, такъ вотъ она и хочетъ, чтобъ вы того… обманули. Я… чтó-бишь такое я хотѣлъ сказать? дá! они вотъ и меня съ толку сбили, такъ-что и разобрать трудно, кто изъ насъ правъ, кто виноватъ. Мнѣ что? Я вотъ себѣ нашелъ теперь мѣсто, да и уѣду…

Тутъ онъ продолжительно свиснулъ, какъ-будто-бы ужь и дѣйствительно ѣхалъ.

‑ Знаете чтò, Наталья Михайловна? не горюйте! Давайте за одно дѣйствовать!.. Какъ-будто я не говорилъ, что вы удивительная дѣвочка! Полноте, не горюйте! Хотите, я завтра утромъ поѣду къ Петру Васильичу?

Наташа ничего не отвѣчала; но еслибъ не было такъ темно въ горницѣ, онъ увидѣлъ бы, что она въ недоумѣніи на него смотритъ, какъ-будто ожидая, чтò будетъ дальше.

‑ Ну, хотите? скажите только, что хотите, и я ни на что не посмотрю. Я завтра же пойду къ Петру Васильичу и скажу ему: такъ-и-такъ, почтеннѣйшій: вотъ какого рода дѣла у насъ съ вами – во всемъ ему признàюсь. Мнѣ чтò? Я досталъ себѣ мѣсто, да и знать ничего не хочу. Съ собаками меня не отъищутъ. Хотите?

‑ Ради Бога, не дѣлайте этого! какъ-то нерѣшительно и съ какимъ-то недовѣрчивымъ испугомъ отвѣчала ему наконецъ Наташа: ‑ я сама, никто другой, какъ я сама, должна…

‑ Не хотите? Ну, такъ знаете чтò? мы удеремъ съ вами, Наташа…

И находчивый Цинциннатъ тихо и таинственно засмѣялся, нисколько не подозрѣвая, что тутъ, за угломъ, за ширмами стучитъ разбитое сердце, въ которое, какъ въ какой-нибудь резонанс-боденъ, немилосердо бьютъ фальшивыя ноты его веселаго смѣха.

‑ Эхъ, подумаешь, идея-то какая славная можетъ войдти въ голову человѣку! сказалъ онъ, перемѣшивая слова свои съ затихающимъ смѣхомъ: ‑ такъ что-бишь я такое?.. дá! знаете, чтò мы сдѣлаемъ съ вами, Наташа? Утремъ имъ всѣмъ носы! Обвѣнчаемся, да и утечемъ управлять имѣніемъ! Мнѣ чтò? Я нашелъ себѣ мѣсто… Пятьдесятъ тысячь! продолжалъ онъ съ жаромъ: ‑ да плевать хочу я на пятьдесятъ тысячь. Вы такая дѣвушка, Наташа, что одна стòите мильйона, бильйона, тр-р-р-рильйона, да, трильйона! я одного только не понимаю, кàкъ эти великолѣпныя идеи такъ

261

поздно приходятъ въ голову. Ну, что бы, кажется, ей стóило прійдти ко мнѣ раньше? Анъ, нѣтъ! Выдумай меня, говоритъ пррроклятая! даромъ не дамся!

Резонанс-боденъ за ширмами гудѣлъ… гудѣлъ… какъ-будто хотѣлъ вдругъ расщелиться, какъ-будто тысячи невидимыхъ молотковъ выбивали возлѣ него что-то дикое и нестройное.

‑ Я васъ не жалѣю? продолжалъ съ простодушіемъ и грубою наивностью Митя: ‑ а вотъ какъ я не жалѣю васъ: ѣмъ я ныньче отбивную котлетку у Палкина – чтó жь вы думаете? Вдругъ, ни съ того, ни съ сего, какъ хватитъ меня мысль въ голову, что вотъ не дальше какъ завтра ваша свадьба, такъ я просто, мое почтенье, насилу, насилу могъ доѣсть. Вотъ какъ я не жалѣю васъ!..

Резонанс-боденъ за ширмами задребезжалъ, какъ-будто вдругъ порвались всѣ струны…

‑ Чтó же вы мнѣ на это скажете, Наташа? а?

Молчаніе не нарушалось. По-крайней-мѣрѣ, ни одна воздушная волна не донесла до слуха господина Свѣтёлкина ни одного звука изъ отвѣта несчастной дѣвушки.

Афимья Кузминишна тоже не проронила ни одного слова изъ всего этого разговора. Она стояла тутъ же, возлѣ самой двери и однимъ ухомъ слушала, чтó говорили въ горницѣ, а другимъ сторожила лѣстницу. У ней, слава Богу, были уши, и она могла различать черное отъ бѣлаго, и потому ее не слишкомъ безпокоили планы ея единственнаго дѣтища. Она, слава Богу, очень-хорошо знала, что если одна котлетка наводила на него однѣ мысли, то другая приносила ему совсѣмъ-другія, новыя и самыя свѣжія. Она знала, что всѣ эти мысли и планы имѣли у него одну участь съ котлетками: преисправно переваривались въ желудкѣ и способствовали его долгоденствію. Ее гораздо-болѣе безпокоилъ теперь вопросъ, чтò дѣлалось внизу и не покажется ли тамъ страннымъ долгое отсутствіе Наташи и ея собственное. Мысль, что уже не долго остается до ужина и что уже къ концу приходитъ этотъ тягостный для нея вечеръ, а, главное, что разстроено свиданіе Наташи съ женихомъ ея, возвратила ей прежнюю энергію. Неслышно, на-цыпочкахъ прокралась она до лѣстницы, ступеньки на три спустилась внизъ и стала громко звать Наташу.

‑ Наташа! вы здѣсь, Наташа? Боже мой, какъ здѣсь темно! я чуть платья не разорвала, сказала она, приближаясь къ наташиной комнатѣ.

Наташа вышла.

‑ Ну, слава Богу, это вы! продолжала мать: ‑ чтò это вамъ вздумалось запереться въ своей комнатѣ? Ужь здоровы ли вы?

‑ Пойдемте внизъ, отвѣчала ей Наташа.

‑ Ахъ, Боже мой! ужь не Петръ ли Васильичъ это?

‑ Гдѣ? спросила Наташа, сильно сжавъ ея руку.

‑ Но я сейчасъ только оставила его внизу…

262

‑ Это я, маменька, откликнулся молодой Уховерткинъ: ‑ зашелъ на минуту къ себѣ – нужно было…

Въ эту минуту Наташа вскрикнула.

‑ Чтó съ вами? спросили ее въ одинъ голосъ мать и сынъ.

‑ Ничего… такъ… я нечаянно оступилась, отвѣчала она, вся дрожа отъ волненія. – Пойдемте внизъ. Скорѣе, ради Бога!

Ощупью дошли они до лѣстницы и стали сходить съ нея. Мать шла впереди.

‑ Вы мнѣ это пожали руку? спросила шопотомъ Наташа на лѣстницѣ молодаго Уховерткина.

‑ Когда? отвѣтилъ онъ тоже шопотомъ.

‑ Когда я вскрикнула.

‑ Когда вы вскрикнули?... Разумѣется, я, произнесъ онъ рѣшительно.

Но когда они переступили еще нѣсколько ступенекъ, молодой Уховерткинъ спросилъ ее такъ тихо, что она чуть разслышала:

‑ Такъ вамъ пожали руку?

‑ Кто жь это, ради Бога?

‑ Разумѣется, я.

Онъ что-то еще хотѣлъ спросить ее, она что-то еще хотѣла сказать ему, но оба промолчали. Юный Цинциннатъ остановился-было на послѣдней ступенькѣ, подумалъ и даже сдѣлалъ-было шагъ назадъ, но видно раздумалъ и пошелъ за ними въ комнаты.

А господинъ Свѣтёлкинъ?

Онъ тоже, какъ только убѣдился, что они сошли уже съ лѣстницы и онъ ихъ не встрѣтитъ на дорогѣ – онъ тоже вслѣдъ за ними тихо и неслышно сошелъ внизъ и вышелъ изъ корридора въ переднюю. Въ передней никого не было. Осмотрѣвшись и убѣдившись, что никто за нимъ не подсматриваетъ, онъ не торопясь, но дрожащею рукою схватилъ пальто свое и чью-то чужую, по счастію, забытую тамъ шляпу – свою онъ оставилъ въ залѣ. Потомъ, тоже не торопясь, и съ какимъ-то судорожнымъ стараніемъ онъ надѣлъ пальто, тихо отворилъ дверь и очутился въ сѣняхъ. Тамъ было темно, потому-что свѣчка давно уже догорѣла въ фонарѣ, который про гостей былъ тамъ поставленъ, и догорѣвшая свѣтильня, изрѣдка вспыхивая, только на минуту освѣщала лѣстницу. «Она скоро потухнетъ» подумалъ господинъ Свѣтёлкинъ и, спотыкаясь на каждомъ шагу, какъ-будто вдругъ у него обезсилѣли ноги, онъ кое-какъ сошелъ съ лѣстницы и все думалъ о потухавшей свѣтильнѣ, которая поминутно вспыхивала и, казалось, силилась догнать его своими слабыми, короткими лучами. Когда онъ сталъ отворять наружную дверь, ея скрипъ напомнилъ ему скрипъ другой, извѣстной ему двери; но онъ равнодушно перенесъ это воспоминаніе: тутъ ему даже пришло въ голову что-то о деревянномъ маслѣ, но онъ не могъ связать въ умѣ своемъ полной идеи объ этомъ и только силился отворить упрямую дверь… Наконецъ свѣжій воздухъ осенней

263

ночи пахнýлъ ему в лицо и звѣзды вдругъ на него взглянули своими безсчетными глазами.

Онъ очутился на улицѣ.

ГЛАВА VIII.

ГОСПОДИНЪ ПТАШКИНЪ ОБРѢТАЕТЪ ОБИЛЬНУЮ ПИЩУ ДЛЯ СВОЕЙ

ДѢЯТЕЛЬНОСТИ.

На улицѣ ему показалось, что его обступило нѣсколько какихъ-то людей, колотившихъ въ ладони, какъ-будто имъ было холодно и они хотѣли согрѣться посредствомъ припрыгиваній и другихъ тому подобныхъ тѣлодвиженій. Обступившіе его люди что-то кричали, что-то предлагали ему. Онъ разобралъ наконецъ, что его хотятъ увезть куда-то. Одинъ человѣкъ попроворнѣе успѣлъ-было даже посадить его на дрожки, какъ показалось господину Свѣтёлкину; но господинъ Свѣтёлкинъ не могъ просидѣть покойно и полминуты: ему сейчасъ же приходили въ голову разныя мысли. Онъ быстро вскочилъ съ дрожекъ и опрометью бросился вдоль по улицѣ, преслѣдуемый бранью проворнаго человѣка и веселымъ хохотомъ его товарищей. Отбѣжавъ нѣсколько шаговъ, господинъ Свѣтёлкинъ остановился и оглянулся назадъ. Ему показалось что-то знакомое въ этомъ хохотѣ, чей-то знакомый, недавно имъ слышанный голосъ покрывалъ его, какъ покрываетъ иногда запѣвало цѣлый хоръ веселыхъ пѣсенниковъ, и онъ вспомнилъ о римскомъ героѣ Цинциннатѣ… Но хохотъ утихъ. Кругомъ его стояла темная сентябрская ночь. Луна еще не всходила. Онъ взглянулъ вверхъ и ему показалось, что мерцавшія звѣзды отодвинулись еще дальше отъ земли. Вдали по улицѣ, ему бросился въ глаза освѣщенный деревянный домъ – господинъ Свѣтёлкинъ долго и безсмысленно глядѣлъ на него; потомъ начали приходить ему порознь разныя мысли въ голову. Ему вдругъ померещилась догоравшая свѣтильня – и онъ подумалъ, что она уже вѣроятно потухла. Но за то она зажигалась теперь въ его воображеніи и мало-по-малу освѣщала передъ нимъ забытые предметы, забытыя мѣста. Отъ нея, какъ отъ какого-то начала, онъ мало-по-малу доходилъ до темнаго корридора, до шопота, до маленькой женской руки, которая когда-то въ темнотѣ очутилась у него въ рукѣ. Онъ тронулся съ мѣста и пошелъ далѣе; поворотилъ направо, потомъ налѣво, потомъ опять направо, потомъ пошелъ все прямо по одной длинной-длинной улицѣ. Казалось, всѣ мысли, какія только были у него, даже самыя органы, на которыхъ зараждались эти мысли, вышли изъ его тѣлеснаго состава и стали неподалеку отъ него, посылая ему отъ времени до времени какую-нибудь маленькую частичку отъ себя, какую-нибудь

264

разрозненную мысль, половину, четверть мысли. Онъ все еще не могъ сообразить, понять своего положенія; ноги его попрежнему были слабы и, идя впередъ, онъ часто покачивался, часто спотыкался, но все шелъ, какъ-будто спѣшилъ куда-то. Гдѣ-то вдалекѣ крикнулъ пѣтухъ и подалъ этимъ новую пищу мозговымъ органамъ разстроеннаго господина Свѣтёлкина. Шагая невѣрными шагами по улицѣ, онъ долго вдумывался въ небольшой афоризмъ, пришедшій ему въ голову. Кáкъ же это пѣтухъ среди камня, думалъ онъ, затерянный среди камня? и тутъ же ему пришло на умъ одно причастіе отъ одного глагола: «вопіять» и одно существительное, выражающее голую, гладкую, необозримую мѣстность.

А между-тѣмъ, онъ все шелъ и все, казалось, спѣшилъ куда-то.

Наконецъ предметы начали яснѣе обозначаться въ головѣ у него, и шаги его сдѣлались короче и медленнѣе. Онъ остановился и сталъ оглядываться кругомъ, какъ-бы желая узнать, гдѣ онъ теперь находится. Улица, по которой онъ шелъ, въ нѣсколькихъ шагахъ передъ нимъ упиралась въ другую улицу. Онъ оглянулся и увидѣлъ длинную, пустынную дорогу съ мѣстами деревянными домами, среди которыхъ подымались высокіе каменные. Онъ сталъ припоминать, какая бы это могла быть улица. Ставни въ домахъ были заперты, прохожихъ ни одного не проходило, спросить было нé у кого. Съ возвращеніемъ сознанія, на него напалъ страхъ, и онъ вдругъ обо всемъ вспомнилъ, какъ-будто всѣ вышедшія изъ него мысли, и органы, на которыхъ зараждались онѣ, вдругъ очутились на законномъ своемъ мѣстѣ, а никогда не стояли въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, посылая ему по частичкѣ своей эѳирной эссенціи. Грудь его вдругъ заныла, когда онъ началъ перебирать въ памяти всѣ событія этого несчастнаго вечера. Въ воображеніи его нечаянно и внезапно воскресъ давно-минувшій день, когда онъ точно такъ же возвращался отъ своей невѣсты, которую уже не долженъ былъ болѣе называть своею. Тогда тоже на дворѣ стояла осень. Холодный дождь какъ сквозь сито сѣялся на мокрые, грязные тротуары и густой туманъ стоялъ надъ городомъ; но тогда онъ былъ молодъ, тогда, за неимѣніемъ мелкой звонкой монеты, у него не переводилась крупная – надежда. А теперь?

А теперь у него было двѣ щедушныя слезинки, навернувшіяся на глазахъ.

Онъ, однакоже, поспѣшилъ обтереть ихъ, потому-что много другихъ постороннихъ мыслей обступило его разсудокъ. Онъ такъ внезапно, безсознательно ушелъ отъ Уховерткиныхъ, что теперь, воротивъ способность соображать и обсуживать, онъ испугался своего поступка. Онъ не зналъ еще, кáкъ поступить ему при такихъ неожиданныхъ обстоятельствахъ, и его вдругъ встревожила мысль, чтò дѣлается теперь въ покривившемся домѣ съ его покривившимися обитателями? Онъ вообразилъ, что его теперь ищутъ, безпокоятся объ немъ, что господинъ Пташкинъ мечется теперь по всѣмъ угламъ и, можетъ-быть, въ эту минуту летитъ на извощикѣ къ

265

нему на квартиру. Среди гостей, вѣроятно, возникаетъ шопотъ, ростутъ разные толки и пересуды, и все это наконецъ обрушивается на несчастную дѣвушку. Потъ прошибъ господина Свѣтёлкина, когда онъ вздумалъ обо всемъ этомъ. Торопливо вынулъ онъ часы изъ кармана, подошелъ къ фонарю и съ трудомъ разглядѣлъ, что было двѣнадцать. Вдали послышался стукъ колесъ шагомъ-ѣхавшихъ дрожекъ. «Слава Богу, это извощикъ!» сказалъ про себя господинъ Свѣтёлкинъ: «авось порожнякъ» и онъ почти побѣжалъ къ нему на встрѣчу.

‑ Эй, любезный! какъ называется эта улица?

Извощикъ не отвѣчалъ и продолжалъ ѣхать шагомъ.

‑ Я спрашиваю тебя, другъ мой, кáкъ называется эта улица, повторилъ чуть не плача господинъ Свѣтёлкинъ, догоняя извощика.

‑ Графскій-Переулокъ, отвѣчалъ тотъ, не останавливаясь.

Графскій-Переулокъ! вѣдь это недалеко, подумалъ Свѣтелкинъ: ‑ какъ же я это не узналъ…

‑ Эй, любезный! къ Владимірской!

‑ Полтинникъ! отвѣчалъ извощикъ лѣниво и не останавливаясь.

‑ Должно быть, онъ усталъ и ѣдетъ теперь на ночлегъ, мелькнуло въ головѣ у Свѣтёлкина.

‑ Подавай, да, ради Бога, поскорѣе, слышишь-ли, поскорѣе? сказалъ онъ ему, садясь на дрожки. – Дамъ на водку.

Щедрость ли сѣдока, или его дрожащій, разслабленный голосъ удивили извощика, только, поворачивая лошадь и стегнувъ ее кнутомъ, онъ съ какимъ-то упрекомъ и даже съ сожалѣніемъ промолвилъ господину Свѣтёлкину:

‑ Эхъ, баринъ, баринъ!

Сказавъ это, онъ поѣхалъ во всю мочь своей уставшей и разбитой клячи къ Владимірской, въ одинъ переулокъ, къ одному покривившемуся и освѣщенному дому.

Первое лицо, встрѣченное Свѣтёлкинымъ въ передней, былъ господинъ Пташкинъ. Онъ торопливо разрѣзывалъ всею своей особой несчастную бекешь съ отличнымъ, впрочемъ, бобромъ и въ-торопяхъ никакъ не могъ попасть въ правый рукавъ ея. Внезапное возвращеніе пропавшаго жениха чрезвычайно его озадачило. Онъ такъ поглядѣлъ на Свѣтелкина, какъ-будто никогда уже не ожидалъ его увидѣть, какъ-будто такъ и должно было ему пропасть, исчезнуть безъ вѣсти, а господину Пташкину искать его по всѣмъ закоулкамъ, и, наконецъ, найдти его въ какомъ-нибудь мѣстѣ. Но въ какомъ? – господинъ Пташкинъ не рѣшалъ еще этого вопроса. Очень было бы хорошо и эффектно открыть его, послѣ многодневныхъ поисковъ, на-примѣръ, на его же собственной квартирѣ. А, на-примѣръ, еслибъ этакъ… въ Невѣ какъ-нибудь? Оно, конечно, живой человѣкъ лучше, и господинъ Пташкинъ, какъ добрый христіанинъ, отъ всей души желалъ этого, но за то и Нева… рѣка такая широкая, уемистая.

Увидѣвъ Свѣтёлкина, онъ, однако, заметался, сбросилъ съ себя

266

бекешь, повѣсилъ ее и уже суетился около возвратившагося жениха, помогая ему скидывать пальто и не переставая щебетать, хохотать, трепетать, однимъ-словомъ, изъявлять полное свое удовольствіе.

‑ Почтеннѣйшій Петръ Васильичъ, вы насъ всѣхъ перепугали: я было только-что на извощика, хотѣлъ летѣть прямо къ вамъ на квартиру… Кáкъ же-съ, кàкъ же-съ, у крыльца дожидается; вы, я думаю, сами замѣтили-съ. Нужно отослать его теперь. Слава Богу, не понадобился. А то, знаете, холодно… Домой, вѣроятно, ѣздили-съ?

‑ Да-съ, домой. Вдругъ вспомнилъ, что забылъ запереть шкатулку, отвѣчалъ Свѣтёлкинъ, выдумавшій дорòгой предлогъ этотъ въ извиненіе своего внезапнаго отсутствія.

‑ Скажите! Ничего не пропало? поспѣшилъ съ участіемъ спросить господинъ Пташкинъ.

‑ Ничего-съ. Кому же у меня…

‑ Не говорите, не говорите, почтеннѣйшій Петръ Васильичъ! Со всякимъ можетъ случиться. На грѣхъ мастера нѣтъ, какъ говорится. Ну, я очень, очень-радъ, что дѣло обошлось безъ хлопотъ, а васъ всѣ ждутъ и въ такомъ недоумѣніи, что упаси Господи. Такъ пойдемте, почтеннѣйшій Петръ Васильичъ, обрадуйте всѣхъ своимъ приходомъ! Пойдемте, пойдемте!

И, схвативъ за руку господина Свѣтёлкина, онъ потащилъ-было его, какъ законную свою собственность, прямо въ залу, но вдругъ на порогѣ остановился, какъ-будто о чемъ-то вспомнилъ.

‑ Кáкъ же быть съ извощикомъ-то? сказалъ онъ вдругъ: ‑ вѣдь онъ тамъ у крыльца меня дожидается; пожалуй, еще денегъ запроситъ! Никого-то, какъ нарочно нѣтъ; когда нужны, тутъ они всѣ и разбредутся. Постойте, Петръ Васильичъ, извините, пожалуйста!

Господинъ Пташкинъ, выпустивъ изъ рукъ Свѣтёлкина, бросился въ сѣни.

‑ Вы ужь подождите меня, Петръ Васильичъ! крикнулъ онъ ему мимоходомъ.

Но замѣтивъ, что Свѣтёлкинъ подвигается впередъ безъ его помощи и даже вовсе не нуждаясь въ ней, онъ бросилъ все, воротился и, завладѣвъ имъ, продолжалъ:

‑ Ужь такъ и быть, Петръ Васильичъ, пусть его постоитъ. Нужно же бѣдному человѣку заслужить гривну. Хи, хи, хи! пойдемте, пойдемте!

Появленіе Свѣтёлкина въ залѣ произвело эффектъ восхитительный для господина Пташкина. Тамъ тоже какъ-будто уже отчаялись его когда-нибудь увидѣть. Афимья Кузминишна трусила и не переставала обнадеживать гостей своихъ, и хотя увѣряла всѣхъ, что онъ получилъ записку изъ дома, но ея безпокойство, ея неосторожныя совѣщанія съ господиномъ Пташкинымъ, а, наконецъ, и самъ Пташкинъ, вдругъ засуетившійся, забѣгавшій и обронившій

267

въ-попыхахъ нѣсколько двусмысленныхъ выраженій – все это расположило и безъ того уже предубѣжденныхъ гостей къ невѣрію и подозрѣніямъ. По залѣ начала уже ходить одна крошечная исторійка, разросшаяся послѣ своего рунда въ необыкновенно-большую исторію, достаточно снабженную разнаго рода источниками и коментаріями, которые всѣ клонились къ тому, что свадьба, видно, разстроивается. Шопотъ, гудѣвшій въ залѣ, мгновенно затихъ при появленіи жениха, какъ-будто гости вдругъ испугались, чтобъ онъ какъ-нибудь не услышалъ, что они говорятъ про него. Афимья Кузминишна бросилась-было на встрѣчу вошедшимъ, но вдругъ остановилась на полдорогѣ, какъ-будто испугавшись нечаяннаго появленія господина Свѣтёлкина. Ну, какъ выйдетъ какая-нибудь сцена! подумала она, и такъ поглядѣла на воротившагося жениха, какъ-будто ужь никогда не надѣялась его увидѣть.

‑ Вотъ-съ, Афимья Кузминишна, началъ ликующій господинъ Пташкинъ: ‑ нашъ милый, нашъ почтеннѣйшій Петръ Васильичъ. Онъ ѣздилъ на минуточку, на одну только минуточку домой запирать свою шкатулку. Рекомендую вамъ нашего любезнаго Петра Васильича. Надѣюсь, вы съ нимъ знакомы? хи, хи, хи, хи!

‑ Какъ вы меня перепугали, Петръ Васильичъ! ужь чего я не надумалась! И обморокъ-то, и болѣзнь…

‑ Вѣдь какъ безпокоились-то, какъ безпокоились Афимья Кузминишна, представить себѣ не можете, Петръ Васильичъ! увѣрялъ господинъ Пташкинъ. – Вѣдь не то дорого, Афимья Кузминишна, а участіе дорого, я это понимаю, участіе! Вотъ мы недавно съ Петромъ Васильичемъ довольно-крупно поговорили; я съ своей стороны каюсь, погорячился и наговорилъ много лишняго…

Но замѣтивъ, что Афимья Кузминишна съ недоумѣніемъ смотритъ на него и какъ-будто ждетъ объясненія, онъ замахалъ обѣими руками и продолжалъ съ мелкимъ хохотомъ:

‑ Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ, Афимья Кузминишна; ужь позвольте-съ, ужь никакъ нельзя-съ. Это тайна-съ! она умретъ вмѣстѣ съ нами въ сердцахъ нашихъ. Я надѣюсь, Петръ Васильичъ извинитъ мои необдуманныя слова…

И онъ такими собачьими глазами поглядѣлъ на господина Свѣтёлкина, такъ затормошилъ его обѣ руки, что казалось, будто онъ сбирается облизать его.

Господинъ Свѣтёлкинъ какъ-то странно присмирѣлъ; онъ почувствовалъ даже нѣчто въ родѣ привязанности и благодарности къ господину Пташкину и, совершенно отдавшись въ его распоряженіе, могъ только отвѣтить ему:

‑ Помилуйте, вамъ нé въ чемъ извиняться…

‑ Ни слова, ни слова, почтеннѣйшій Петръ Васильичъ! воскликнулъ господинъ Пташкинъ, прижимая его руку къ груди своей… ‑ Я кругомъ виноватъ, я одинъ кругомъ виноватъ, я имѣю обыкновеніе всегда сознаваться въ своихъ проступкахъ…

‑ О, проказникъ! проказникъ! отвѣчала секретная дама, не

268

обращаясь собственно ни къ кому изъ нихъ, такъ-что оба могли принять на свой счетъ ея лестное выраженіе.

‑ Хи, хи, хи, хи! разсыпался господинъ Пташкинъ: ‑ пойдемте, любезнѣйшій Петръ Васильичъ, пойдемте!

‑ Нѣтъ, ужь вы не говорите, Петръ Васильичъ, я кругомъ виноватъ, продолжалъ онъ, подводя Свѣтёлкина к старику Уховерткину.

‑ Филиппъ Филиппычъ, вотъ Петръ Васильичъ! сказалъ онъ, подбѣжавъ къ старику: ‑ рекомендую; я надѣюсь, вы съ нимъ знакомы? Хи, хи, хи, хи!

Старикъ сидѣлъ въ углу за карточнымъ столомъ и игралъ въ пикетъ съ господиномъ Побѣгушкинымъ. Онъ даже и не зналъ объ отсутствіи господина Свѣтёлкина, и въ ту минуту такъ же мало заботился объ немъ, какъ о своемъ мясникѣ, или сапожникѣ, на которыхъ онъ вчера еще излилъ свои благодѣянія. Онъ былъ очень-недоволенъ внезапнымъ появленіемъ господина Пташкина, такъ-что изъ его галстуха вышло только односложное: гмм!

‑ Петръ Васильичъ ѣздилъ домой запирать шкатулку, продолжалъ господинъ Пташкинъ: ‑ и теперь воротился…

‑ Гмъ! повторилъ галстухъ.

‑ Дизертируете, почтеннѣйшій, дизертируете! произнесъ господинъ Побѣгушкинъ, у котораго образовалось шесть и шестнадцать. – Нѣтъ! нѣтъ! я ничего не говорю, я это только такъ… Предусмотрительность въ частной жизни, это, такъ-сказать…

‑ Ба, ба, ба, ба! поздравляю, Филиппъ Филиппычъ, защебеталъ господинъ Пташкинъ, выпустивъ Свѣтёлкина и притаившись за креслами Уховерткина: ‑ я вамъ принесъ счастіе, Филиппъ Филиппычъ; чей ходъ? вашъ, поздравляю – рефетъ есть? двойной! Прекрасно, поздравляю! Семь и семьнадцать! Ба, ба, ба, ба, кварт-мажоръ, четырнадцать тузовъ… Погодите, погодите, Филиппъ Филиппычъ, кажется, карт-бланшъ. Ахъ, жаль! ахъ! одинъ валетъ помѣшалъ, жаль – но за то, можетъ-быть, капотъ! Очень можетъ быть капотъ; держитесь крѣпче, Иванъ Иванычъ! держитесь крѣпче!

Старикъ, между-тѣмъ, раскладывалъ свои карты и, не смотря на счастіе, былъ не въ духѣ. Онъ злился на господина Пташкина за то, что тотъ, объявивъ игру его, лишилъ его удовольствія самому похвалиться. Разложивъ на столѣ свои карты, онъ молчалъ, краснѣлъ и ждалъ, когда окончитъ господинъ Пташкинъ свою импровизацію. Это мгновеніе было рѣшительнымъ для бѣлаго галстуха: онъ вдругъ помялся и съ каждою минутою болѣе и болѣе поникалъ подъ бременемъ обвисшаго подбородка.

‑ Гдѣ Дмитрій? спросилъ старикъ съ нѣкоторою резкостью въ голосѣ, какъ только умолкъ господинъ Пташкинъ.

– Дмитрій Филиппычъ? Позвольте, я сейчасъ, отвѣчалъ засуетившись господинъ Пташкинъ: ‑ прикажете попросить его?

269

‑ Собакъ бьетъ? прибавилъ съ прежнею строгостью старикъ, какъ-будто спрашивая въ этомъ отчета у господина Пташкина.

Выразивъ такимъ энергическимъ образомъ свое неудовольствіе, старикъ снова повернулся къ картамъ и ужь только по привычкѣ повторилъ нѣсколько разъ шопотомъ: «Собакъ бьетъ! собакъ! дá, собакъ!»

Послѣ этого онъ снова сталъ кроткимъ и благодѣтельнымъ старцемъ, но бѣлый галстухъ ужь никакъ не могъ поправиться и прійдти въ прежнее положеніе.

Господинъ Пташкинъ разрѣзывалъ между-тѣмъ залу по самой извилистой линіи и дорóгой распространялъ слухъ, что Петръ Васильичъ ѣздилъ дескать домой запирать шкатулку, въ которой лежитъ пятьдесятъ-семь тысячь – ужасная неосмотрительность! и что къ Филиппу Филипповичу, не успѣлъ онъ подсѣсть къ нему, привалила безпримѣрная игра – удивительное счастіе! Совершая такимъ образомъ свое шествіе, онъ наткнулся на господина Свѣтёлкина, и только было-началъ ему выражать, кàкъ глубоко онъ его уважаетъ, и только-было пополамъ съ шуточкой намекнулъ ему, что съ завтрашняго дня, дескать, Петръ Васильичъ, передъ вами открывается завидная будущность, какъ вдругъ вспомнилъ, что на дворѣ у крыльца одинъ бѣдный человѣкъ заслуживаетъ въ эту минуту гривну.

‑ Вы меня извините, Петръ Васильичъ, произнесъ онъ скороговоркой: ‑ я всегда оказываюсь передъ вами настоящимъ…

И недокончивъ фразы, онъ юркнулъ вонъ изъ комнаты.

Господинъ Свѣтёлкинъ постоялъ съ минуту на одномъ мѣстѣ, потомъ оглянулся назадъ, какъ-бы желая узнать, куда такъ внезапно могъ исчезнуть новый другъ его и, наконецъ, двинувшись съ мѣста, сталъ пробираться въ гостиную, гдѣ находилась Наташа, окруженная своими подругами, съ которыми она видѣлась только разъ въ годъ и то на именинахъ самого старика Уховерткина. Съ самаго появленія своего въ залѣ, онъ находился какъ-будто подъ вліяніемъ тяжелаго, мучительнаго кошмара. Онъ чувствовалъ въ тѣлѣ повсемѣстное разслабленіе, совершенный упадокъ силъ, какъ-будто нервы его, разъ потрясенные ночною прогулкою, никакъ не могли отъискать своихъ обычныхъ мѣстъ и вдругъ затихли отъ изнеможенія. Онъ чувствовалъ пустоту въ головѣ и сердцѣ; чувствовалъ, что неспособенъ теперь ни на какое живое ощущеніе. Въ эту минуту, онъ могъ всего лишиться; его могли постигнуть Богъ-знаетъ какія несчастія, и онъ перенесъ бы ихъ равнодушно, съ самымъ безсмысленнымъ спокойствіемъ, не хуже любаго изъ древнихъ и новѣйшихъ стоиковъ. Онъ не зналъ, кáкъ онъ поступитъ при такихъ вовсе-неожиданныхъ обстоятельствахъ: онъ зналъ только, что для него теперь все кончено, что нога его въ послѣдній разъ попираетъ полъ покривившагося дома, что онъ никогда болѣе не увидитъ лицъ, мелькавшихъ передъ нимъ въ эту минуту, что онъ долженъ навсегда проститься съ лучшею мечтою

270

своей жизни – женитьбою. Онъ не въ состояніи былъ даже обсудить своего положенія – такъ онъ разслабъ и упалъ духомъ. И между-тѣмъ, среди этого онѣмѣнія, въ немъ вдругъ зашевелилось одно мелкое, крохотное чувство. Послѣднія слова господина Пташкина о его будущемъ счастіи безвредно скользнули по всѣмъ его другимъ чувствованіямъ и инстинктамъ, какъ по какимъ-нибудь распустившимся струнамъ, не вырвавъ изъ нихъ ни одного стона, ни одного крика сожалѣнія. Но это крохотное чувство внезапно и болѣзненно зашевелилось отъ словъ этихъ, какъ паукъ шевелитъ своими длинными ногами, когда крошечную спину его проткнутъ вострою булавкой. Господину Свѣтёлкину вдругъ показалось, что новый другъ его подсмѣиваетъ надъ нимъ, что онъ себѣ-на-умѣ. «Онъ вѣроятно все знаетъ» мелькнуло въ головѣ у него, и всѣ окружавшія его ли¢ца вдругъ въ глазахъ его озарились насмѣшливою, недоброжелательною улыбкою. Онъ подумалъ, что всѣ уже знаютъ объ его несчастіи, и злость овладѣла его добрымъ и мягкимъ сердцемъ.

Въ эту самую минуту онъ увидѣлъ въ гостиной свою невѣсту. Ей разсказывали что-то весьма-веселое, потому-что кругомъ ея всѣ хохотали, и она сама смѣялась. «Чему она смѣется?» подумалъ господинъ Свѣтёлкинъ, и ему неодолимо захотѣлось подойдти къ ней и намекнуть, что ему все извѣстно. Ему захотѣлось прогнать съ лица ея неумѣстный смѣхъ, и въ головѣ его составилась счастливая фраза, отъ которой внезапно омрачится ея смѣющееся лицо. Онъ былъ какъ-будто увѣренъ, что тогда только успокоится, когда выскажетъ ей эту фразу. Если человѣкъ встревоженъ и волнуемъ какимъ-нибудь мелкимъ, недостойнымъ его чувствомъ, его раздраженное негодованіе обыкновенно рушится на того, кто менѣе всѣхъ заслуживаетъ обиды и оскорбленія.

И, вооруженный своею фразою, онъ пробрался въ гостиную и подошелъ къ своей смѣющейся невѣстѣ.

Она замѣтно смутилась, какъ-будто между ними не лежало уже болѣе никакой тайны, какъ-будто она уже высказала ему все до послѣдняго слова. Не зная сама, чтó дѣлаетъ, она вдругъ встала передъ нимъ и, молча, съ выраженіемъ страха на лицѣ ждала, чтò онъ ей скажетъ.

Господинъ Свѣтёлкинъ, увидѣвъ ея смущеніе, тоже какъ-то смутился; острая фраза осталась въ головѣ его, какъ въ своемъ законномъ футлярѣ, и не порѣзала сердца испуганной дѣвушки.

‑ Я, Наталья Михайловна, началъ онъ, чтобъ только сказать что нибудь: ‑ я не надолго ѣздилъ домой…

Она ничего не отвѣчала; только торопливо сѣла на свое прежнее мѣсто, какъ-будто вдругъ ей пришла въ голову мысль, зачѣмъ же это она встала, что это неприлично…

‑ Какая прекрасная ночь! продолжалъ господинъ Свѣтёлкинъ.

‑ Холодно, я думаю?

271

‑ Нѣтъ-съ, я не нашелъ… чтобъ было холодно… я съ удовольствіемъ-таки прошелся.

‑ Смотрите, не простудились ли вы! Вы что-то блѣдны, сказала она, всматриваясь въ истомленное выраженіе лица его.

‑ Это пройдетъ-съ… Я, знаете, цѣлый день былъ въ хлопотахъ ныньче, такъ чувствую теперь… нѣкоторую усталость.

Ни однимъ жестомъ, ни однимъ намекомъ не изъявила она удивленія, что женихъ ея не думаетъ извиняться передъ нею въ несостоявшемся свиданіи. Какъ-будто она ожидала этого, какъ-будто знала напередъ, что все такъ случится… Казалось, они уже видѣлись наединѣ другъ съ другомъ, объяснились, поладили и разговариваютъ теперь о постороннихъ предметахъ такъ, для препровожденія времени. А между-тѣмъ, у ней не выходило изъ головы пожатіе руки въ корридорѣ, среди мрака, но ни за что въ свѣтѣ она не спросила бы теперь объ этомъ господина Свѣтёлкина. Она подозрѣвала, что онъ присутствовалъ въ корридорѣ, что онъ, вѣроятно, все слышалъ, чтó говорила она съ молодымъ Уховерткинымъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ боялась разузнавать объ этомъ, какъ-будто ее пугала мысль, что ея подозрѣнія, можетъ-быть, и справедливы. Дà, пугала: ей было страшно подумать, что онъ все слышалъ, что не сама она ему во всемъ призналась.

‑ Въ которомъ часу наша свадьба? спросила она его вдругъ послѣ минутнаго молчанія.

‑ Въ семь часовъ, отвѣчалъ онъ.

Какъ-будто она не знала, въ которомъ часу назначена ея свадьба!

Въ эту минуту около нихъ засуетился, забѣгалъ и запрыгалъ господинъ Пташкинъ.

‑ Почтеннѣйшій, любезнѣйшій Петръ Васильичъ! защебеталъ онъ: ‑ я хочу васъ похитить. Вы мнѣ позволите себя похитить? Я знаю, что поступаю какъ настоящій невѣжда, перерывая васъ на самомъ интересномъ мѣстѣ… хи, хи, хи, хи!

Господинъ Свѣтёлкинъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на него.

‑ Не говорите, не говорите! продолжалъ господинъ Пташкинъ: ‑ вы теперь въ такомъ положеніи, что васъ всегда застаешь… на самомъ интересномъ мѣстѣ. Хи, хи, хи, хи! Но Наталья Михайловна извинитъ меня; я надѣюсь, что извинитъ меня? – На пару словъ, мой почтеннѣйшій и любезнѣйшій Петръ Васильичъ.

И, схвативъ подъ руку господина Свѣтёлкина, онъ потащилъ его прямо въ столовую.

‑ Почтеннѣйшій и любезнѣйшій Петръ Васильичъ, началъ онъ, войдя въ комнату: ‑ вамъ нужно освѣжиться… Не говорите, не говорите! ночной воздухъ имѣлъ на васъ вредоносное вліяніе. На васъ лица нѣтъ, на васъ просто лица нѣтъ. Я какъ взглянулъ на васъ, такъ увидѣлъ въ чемъ дѣло. Вы въ лихорадкѣ. Вамъ нужно освѣжиться. Прикáжете мадеры или хересу?

‑ Но, право, я не чувствую никакой нужды…

272

‑ Ужь сдѣлайте одолженіе, Петръ Васильичъ, не отказывайтесь – для меня не отказывайтесь…

‑ Право, я не расположенъ…

Господинъ Пташкинъ отступилъ на два шага, сложилъ руки, и не спуская глазъ съ господина Свѣтёлкина, сказалъ ему съ горькимъ упрекомъ:

‑ За чтó же обижать-то, Петръ Васильичъ?.. Обидите, какъ честный человѣкъ, обидите…

‑ Извольте, я готовъ… если это вамъ принесетъ удовольствіе, отвѣчалъ сговорчивый Свѣтёлкинъ.

‑ Почтеннѣйшій, любезнѣйшій Петръ Васильичъ! воскликнулъ господинъ Пташкинъ, пожимая ему руки и даже поцаловавъ въ плечо. – Такъ мадеры?

Этотъ вопросъ произнесъ онъ умоляющимъ голосомъ.

‑ Пожалуй, мадеры.

Бутылка и рюмки, казалось, мгновенно выросли между пальцевъ проворнаго господина Пташкина. Но прежде, чѣмъ онъ налилъ вина, онъ поднесъ бутылку къ свѣчкѣ и полюбовался цвѣтомъ мадеры.

‑ Я предлагаю, Петръ Васильичъ, началъ онъ довольно невѣрнымъ голосомъ: ‑ запить нашу минутную вражду.

Онъ налилъ двѣ рюмки. Свѣтёлкинъ взялъ одну изъ нихъ и только собрался ее выпить, какъ былъ остановленъ господиномъ Пташкинымъ.

‑ Нѣтъ, нѣтъ, Петръ Васильичъ, сперва попробуйте.

Свѣтёлкинъ поднесъ рюмку ко рту. Господинъ Пташкинъ между-тѣмъ не спускалъ глазъ съ него: онъ какъ-то вытянулся, погнулся впередъ и терпѣливо ждалъ отвѣта.

‑ Ну, что? спросилъ онъ наконецъ.

‑ Очень-хороша.

‑ Я покупалъ, отвѣчалъ онъ отрывисто, поднося рюмку къ свѣчкѣ и снова любуясь цвѣтомъ вина.

‑ Ну, Петръ Васильичъ, сказалъ онъ наконецъ: ‑ да будетъ забыта наша минутная вражда! За что намъ ссориться, Петръ Васильичъ? Я васъ отъ всей души люблю и уважаю… Сознаюсь, я кругомъ виноватъ. Я никогда не стыжусь сознаться въ своихъ проступкахъ и попросить извиненія.

Онъ какъ-то странно взглянулъ на господина Свѣтёлкина.

‑ Извините и вы меня, Осипъ Өедосѣичъ, вина на моей сторонѣ…

‑ О, мой почтеннѣйшій и любезнѣйшій Петръ Васильичъ! я совершенно удовлетворенъ. Вы согласитесь сами, что благородный человѣкъ и не можетъ требовать бòльшаго удовлетворенія? Вѣдь не можетъ?

Господинъ Пташкинъ былъ въ такомъ восторгѣ, такъ увивался около своего друга, что господинъ Свѣтёлкинъ подумалъ, не затѣмъ ли ужь онъ и зазвалъ его, чтобъ заставить извиниться передъ собою. Впрочемъ, онъ былъ радъ этой мысли: она избавляла его отъ

273

мучительныхъ подозрѣній. «Нѣтъ, онъ ничего не знаетъ!» подумалъ онъ. Когда они выпили по рюмкѣ мадеры и господинъ Свѣтёлкинъ рѣшительно отказался отъ хереса, господинъ Пташкинъ сталъ сѣменить передъ нимъ, какъ-будто ему хотѣлось еще что-то сказать и онъ не рѣшался.

‑ Вы не будете на меня въ претензіи, почтеннѣйшій Петръ Васильичъ, сказалъ онъ наконецъ, когда они пошли въ залу: ‑ если я иногда… къ слову – все можетъ случиться, Петръ Васильичъ – если я паче чаянія къ слову… понимаете ли, къ слову, упомяну… Я, Петръ Васильичъ, никогда не стыжусь просить извиненія; это не можетъ повредить чести, Петръ Васильичъ; вѣдь не можетъ? Нѣтъ, вы скажите: не можетъ?

Они дошли до самой залы и стояли теперь почти на порогѣ.

‑ Такъ если я къ слову, Петръ Васильичъ – оно, можетъ-быть, прійдется – упомяну… сказалъ онъ ему почти на ухо.

‑ Что я у васъ просилъ извиненія? окончилъ Свѣтёлкинъ, видя, что тотъ ёжится.

‑ О, почтеннѣйшій Петръ Васильичъ! вы ли? я ли, не все ли это равно? Вы благороднѣйшій человѣкъ, Петръ Васильичъ!

И господинъ Пташкинъ, пожавъ руку у своего друга, исчезъ куда-то – вѣроятно, упоминать кстати, что у него было сейчасъ довольно жаркое объясненіе съ женихомъ, и что тотъ, разумѣется, какъ честный и благородный человѣкъ, просилъ у него… и т. д.

Вино, однако, не освѣжило головы господина Свѣтёлкина. Къ-счастію, скоро былъ поданъ ужинъ. Петра Васильича усадили около Наташи. Оба они улыбались какъ слѣдуетъ; оба они, какъ слѣдуетъ, благодарили, когда пили за ихъ здоровье и желали имъ счастія, и у обоихъ у нихъ ныло и разрывалось на части сердце. У Наташи, какъ только она вдумывалась въ свое положеніе, безпрестанно навертывались слезы на глаза, а господинъ Свѣтёлкинъ едва зналъ, что онъ сидитъ въ эту минуту за ужиномъ возлѣ своей невѣсты, едва видѣлъ, чтò вокругъ него происходитъ.

И оба они не знали, чѣмъ кончится для нихъ завтрашній день.

ГЛАВА IX-Я,

САМАЯ ЛУЧШАЯ, ПОТОМУ-ЧТО ПОСЛѢДНЯЯ.

На другой день утромъ, въ покривившемся домѣ замѣтно было нѣкоторое движеніе. Бѣгали, суетились, мели, вытирали пыль, кое-что подшивали, кое-что гладили. Единственная горничная, языкъ которой былъ очень-хорошо извѣстенъ и въ мелочной лавочкѣ, и въ булочной, шмыгала по всѣмъ комнатамъ, распространяя за собою запахъ накалёнаго желѣза. Старикъ цѣлымъ часомъ

274

ранѣе обыкновеннаго подалъ знакъ къ возстанію изъ-за чайнаго стола. Молодой Уховерткинъ немедленно послѣ этого отправился куда-то «бить собакъ»; Афимья Кузминишна ушла хлопотать и подмогать своей единственной горничной; идіотка спала еще на антресоляхъ, потому-что не видѣла разумной причины вставать ранѣе обыкновеннаго, и въ залѣ остались только старикъ и Наташа.

Придвинувъ двухколесное кресло къ столу, передъ которымъ оно обыкновенно стояло, и разставивъ передъ нимъ в симметрическомъ порядкѣ клѣтки съ канарейками, она отошла къ окну и стала пристально смотрѣть на своего благодѣтеля. Въ первый разъ въ жизни смотрѣла она на него такимъ взглядомъ. Старикъ былъ нуженъ ей въ эту минуту: онъ много могъ для нея теперь сдѣлать. Ей нужно было отъискать на этомъ почтенномъ лицѣ, осѣненномъ длинными сѣдыми волосами, хоть одно какое-нибудь живое, невымершее чувство, и чѣмъ дольше глядѣла она на него, тѣмъ холоднѣе становилось лицо ея. Ей вдругъ показалось, что никакія слова, никакія слезы не помогутъ теперь ея горю.

И между-тѣмъ, она боялась этого старика, потому-что всѣ въ домѣ его боялись, потому-что она привыкла бояться его. Однимъ взглядомъ онъ могъ заставить ее молчать, выйдти вонъ изъ комнаты.

Старикъ тщательно осмотрѣлъ клѣтки, подумавъ нѣсколько минутъ надъ каждою изъ нихъ. Потомъ онъ не то откашлянулся, не то произнесъ какое-то междометіе, соотвѣтствовавшее его мысли – разобрать было трудно. Наконецъ, придвинувъ къ себѣ оргàнъ, онъ сталъ медленно и правильно, какъ машина, вертѣть его рукоятку, и въ комнатѣ раздались заунывные, протяжные звуки «Лучинушки».

Наташа не уходила.

Старикъ искоса поглядѣлъ на нее, какъ-будто удивившись, отъ-чего она не уходитъ. Все въ домѣ у него делалось по изстари-заведеннымъ правиламъ; привычки входили въ обычай. Онъ такъ привыкъ къ ея постояннымъ уходамъ, лишь-только онъ брался за ручку своего оргàна, что присутствіе ея, казалось, вдругъ его обезпокоило, помѣшало ему играть на любимомъ инструментѣ. Впрочемъ, онъ не останавливался. Наташа по-прежнему стояла у окна; взглядъ ея по-прежнему былъ устремленъ на старика; только въ этомъ взглядѣ не было уже прежней внимательности. Казалось, она просто задумалась и позабыла выйдти изъ комнаты, и если глядитъ на старика, то такъ только, потому-что надо же глядѣть въ какую-нибудь сторону.

Поигравъ нѣсколько времени на органѣ, онъ, наконецъ, остановился и снова искоса посмотрѣлъ на стоявшую у окна дѣвушку. Она рѣшительно ему мѣшала. Онъ вспомнилъ, что ныньче день ея свадьбы, и лицо его приняло сердитый и озабоченный видъ. Онъ хватился за органъ и такъ скоро завертѣлъ его ручку, что

275

унылые звуки вдругъ повеселѣли, и ему показалось, что, вмѣсто грустной «Лучинушки», они наигрываютъ какую-то веселую свадебную пѣсню.

Онъ вдругъ остановился, какъ-будто и въ-самомъ-дѣлѣ они пропѣли ему что-то свадебное. «Она выходитъ ныньче замужъ» снова подумалъ онъ. Эта мысль все болѣе и болѣе зрѣла въ головѣ у него.

Онъ перевелъ органъ и сталъ медленно вертѣть его ручку. Вмѣсто «Лучинушки», маленькая машина запѣла ему «Не бѣлы-то снѣги»; но докучная мысль не оставляла его: ему показалось, что она сидитъ теперь въ органѣ и насмѣшливо, вмѣстѣ съ валикомъ, повертывается передъ нимъ, показывая ему разныя свои стороны, о которыхъ онъ до-сихъ-поръ и не подумалъ. Въ головѣ его мелькнули нѣкоторыя очень-небольшія понятія, изъ которыхъ одно называлось долгомъ, другое деньгами, третье какимъ-то другимъ, страннымъ именемъ, какого онъ до-сихъ-поръ и не слыхивалъ.

Онъ бросилъ оргáнъ и долго сидѣлъ молча и искоса поглядывая на свою воспитанницу. Наконецъ, онъ вдругъ обернулся къ ней и сталъ манить ее къ себѣ.

Она не замѣтила его жеста.

‑ Наташа! сказалъ онъ ей тихо, но зато громко откашлянувшись.

Она подошла къ нему и остановилась, ожидая, чтò онъ ей прикажетъ.

‑ Чтó ты здѣсь… стоишь? спросилъ онъ ее, по-прежнему, тихо и потупившись, какъ-будто снизу ожидалъ отвѣта на вопросъ свой.

‑ Я забыла… извините… отвѣчала ему удивленная дѣвушка.

‑ Ничего, ничего, замѣтилъ онъ, покачивая головою. – Не имѣешь ли чего сказать мнѣ?

Этотъ вопросъ онъ сдѣлалъ гораздо-бодрѣе, но на полу, казалось, все еще была начертана какая-то невидимая геометрическая фигура, въ рѣшеніе которой онъ весь погрузился.

Наташа снова взглянула на него прежнимъ пристальнымъ взглядомъ, и молчала, какъ-будто внутренно колебалась между да и нѣтъ.

‑ Не имѣешь ли чего сказать мнѣ? повторилъ онъ, не перемѣняя своего положенія.

‑ Нѣтъ, благодарю васъ, чуть-слышно отвѣчала она ему.

‑ Запри-ка ты мнѣ эти двѣ двери и приходи опять сюда, сказалъ онъ, помолчавъ съ минуту.

Наташа исполнила его приказаніе.

‑ Крѣпко заперла?

‑ Крѣпко-съ.

‑ Скважинки-то, схважинки-то замочныя заткнула бы чѣмъ-нибудь! проговорилъ онъ какимъ-то болѣзеннымъ тономъ.

276

Наташа взяла бумажку, разорвала ее, залѣпила ею замочныя скважины.

‑ Подай-ка мнѣ эту шкатулку.

Старикъ вынулъ изъ жилетнаго кармана ключъ, отперъ поданную шкатулку, которая была окована мѣдью и внушала всѣмъ въ домѣ разныя мысли, и сталъ въ ней рыться.

‑ Ты ныньче выходишь замужъ, сказалъ онъ разслабленнымъ голосомъ и покашливая на каждомъ словѣ. – Такъ вотъ я хочу…

Онъ не договорилъ и снова задумался, опершись лбомъ о край шкатулки. Наташа молча смотрѣла на него. Наконецъ, онъ вдругъ закрылъ шкатулку, заперъ ее, положилъ ключъ въ карманъ и, взглянувъ на Наташу, примолвилъ:

‑ Нѣтъ, ужь я лучше… когда у тебя будетъ… первенькій… я ужь тогда… когда первенькій…

Онъ улыбнулся и потрепалъ ее по щекѣ.

‑ Ступай, ступай теперь, Наташа!.. Ты добрая дѣвушка; я не забуду тебя, когда у тебя будетъ… первенькій…

Едва-замѣтная улыбка скользнула по губамъ Наташи.

Она поцаловала его въ плечо, потому-что такъ заведено было цаловать Филиппа Филиппыча, и подошла уже къ двери, какъ была остановлена слѣдующею фразой:

‑ Позовешь меня крестить? а? Ну, не краснѣй, не краснѣй!.. Ты добрая дѣвушка… добрая, добрая, добрая…

И старикъ поперхнулся мелкимъ, дребезжащимъ хохотомъ.

Вскорѣ покривившійся домъ снова огласился звуками «Лучинушки», но Наташа слышала одно только начало. Прямо отъ старика она пошла въ антресоль, въ свою комнату, и надѣла на себя шляпку и старый бурнусъ. Потомъ, улучивъ время, чтобъ никто ея не замѣтилъ, она боязливо и безпрестанно оглядываясь вышла на улицу и пошла по ней скорымъ, скорымъ шагомъ. Покривившійся домъ скрылся у ней изъ виду, но она не замедляла своего шага: она шла скоро и не оглядываясь, и все куда-то спѣшила.

Утро было сѣрое, туманное. Осенній холодъ вѣялъ гнилью на ея разгорѣвшіяся щеки. Нога ея нѣсколько разъ оступалась по скользкимъ троттуарамъ, но она шла, какъ-будто ей было рѣшительно все равно, какая бы ни стояла погода, какъ-будто она должна была идти туда, куда шла теперь, не смотря ни на какой дождь, ни на какую слякоть. Къ-счастію, ни дождя, ни слякоти не было. Миновавъ нѣсколько улицъ, она вошла наконецъ въ одну и остановилась передъ высокимъ четырех-этажнымъ домомъ. Прочитавъ на ярлычкѣ имя домовладѣльца и увѣрившись, что не ошиблась, она быстро взбѣжала въ четвертый этажъ и позвонила на удачу у одной двери.

Во всѣхъ движеніяхъ молодой дѣвушки не было и тѣни робости: они были скоры и рѣшительны.

Дверь отворила Макарьевна.

‑ Здѣсь живетъ господинъ Свѣтёлкинъ? спросила ее Наташа.

277

Добрая старуха очевидно была не въ духѣ. Не то, чтобъ она нѣсколько разъ въ это утро пробѣжалась по колокольчику, или по машинѣ, какъ говорила она – совсѣмъ нѣтъ: колокольчикъ ни разу не проболталъ ей своего призыва, какъ-будто грудь Натальи Михайловны совершенно уже выздоровѣла: Макарьевнѣ просто ныньче не нравился голосъ господина Свѣтёлкина.

‑ А зачѣмъ вамъ его, голубушка? спросила она въ свою очередь стоявшую у порога дѣвушку, подозрительно оглядывая ее.

‑ Дома онъ?

Старуха еще подозрительнѣе взглянула на нее.

‑ Може дома, а може и нѣтъ! отвѣтила она наконецъ какъ только могла грубѣе: ‑ да къ намъ мамзели не ходятъ, такъ того… голубушка…

Но Наташа, къ великому ея изумленію, быстро вошла въ переднюю, сбросила съ себя бурнусъ и хотѣла-было уже отворить дверь въ залу, какъ, обернувшись къ старухѣ, вдругъ спросила ее:

‑ У него никого нѣтъ? Онъ одинъ дома?.. Скажите мнѣ правду, прибавила она кротко, видя, что старуха не рѣшается отвѣчать ей: ‑ мнѣ нужно, очень-нужно говорить съ нимъ.

‑ Дома-то онъ, мать моя, дома, отвѣчала ей старуха: ‑ и одинъ-одинёшенекъ, да со двора сейчасъ уходитъ, и одѣлся, мать моя, и все… А у насъ, мать моя, ныньче свадьба… куда жь вы? постойте!

‑ Вотъ оно отъ-чего и печали-то у насъ въ домѣ завелись, подумала старуха, когда Наташа вошла въ залу: ‑ шашни старыя не распутаны – вотъ оно что! Вѣрь имъ послѣ этого, смиренникамъ-то! Ахти, ахти! Ну, да пусть же его какъ знаетъ! За что раскричался? Мѣшаю? Ишь ты, мѣшаю! шашни мѣшаютъ, а не я мѣшаю.

Старуха очевидно была не въ духѣ. Она даже была рада такому неожиданному посѣщенію. «Ништо ему! Зачѣмъ говоритъ онъ, что я мѣшаю» подумала она снова: «вотъ, пусть и раздѣлывается, какъ знаетъ. Теперь, не бось, и хочетъ, чтобъ помѣшала, да вотъ же не помѣшаю, не помѣшаю!»

И она ушла въ кухню, усѣлась на плиту и, ворча про себя, стала отъ нéчего-дѣлать болтать ногами.

Наташа точно застала господина Свѣтёлкина совсѣмъ-одѣтымъ. Ему оставалось только отъискать свою шляпу, стоявшую, впрочемъ, на самомъ видномъ мѣстѣ, чтобъ уйдти со двора; но онъ все искалъ ее, прохаживаясь по комнатѣ, и былъ даже радъ, что она долго не попадается на глаза ему. Видно было, что онъ спѣшилъ куда-то и вмѣстѣ съ тѣмъ медлилъ. Глаза его были мутны и красны; ночь показалась ему цѣлою вѣчностью, безсонною, мучительною, и онъ былъ радъ, когда сѣрое утро прогнало его съ постели. Внезапность, неожиданность несчастія совершенно ошеломила его въ первую минуту, и онъ вчера еще безсмысленно и равнодушно

278

глядѣлъ на крушеніе надеждъ своихъ. Но ночью, когда вокругъ него все стихло, ему показалось, что покривившійся домъ стоитъ на другомъ концѣ земли, что между его сердцемъ и этимъ домомъ есть какая-то родственная связь, и когда онъ подумалъ, что нужно будетъ насильно разорвать эту связь, онъ испугался. «Я не переживу этого, я съ ума сойду», подумалъ онъ…

Такъ-такъ-такъ! говорили ему стѣнные часы, висѣвшіе у него въ спальнѣ.

Онъ сталъ прислушиваться къ ихъ равнодушному и правильному бою и вспомнилъ о другой маленькой машинѣ, поющей «Лучинушку» и другія разныя пѣсни. «Что же съ ней-то будетъ? Какъ же она-то будетъ?» пришло ему въ голову, и онъ почувствовалъ, что никогда еще не любилъ такъ своей невѣсты, какъ въ эту страшную для него ночь. Онъ почувствовалъ, что вступилъ уже въ тотъ возрастъ жизни, когда въ человѣкѣ догараютъ послѣдніе лучи надежды, и, если не дать имъ пищи, они совсѣмъ погаснутъ, и человѣкъ станетъ какимъ-то темнымъ тѣломъ, которое въ общежитіи называется бездомнымъ старикомъ. Онъ сталъ перебирать въ памяти всю свою жизнь, вспомнилъ о своей прежней, несостоявшейся женитьбѣ, вспомнилъ, кáкъ онъ лучшіе годы свои провелъ гдѣ-то на чердакѣ, и все копилъ, копилъ, чтобы современемъ, когда-нибудь жениться, потому-что есть же натуры, которыя не понимаютъ жизни безъ другаго сердца, натуры любящія, которыя всю жизнь свою носятъ въ груди своей идеалъ женщины. И вотъ, онъ наконецъ накопилъ; у него есть хорошее мѣсто, обезпечивающее его существованіе, и вотъ онъ наконецъ любитъ, тѣмъ болѣе любитъ, что волосы-то у него подергиваются перламутровымъ блескомъ; его идеалъ совершенно слился съ образомъ любимой женщины, и вдругъ, въ одинъ вечеръ, все это исчезаетъ, разлетается передъ нимъ, какъ сонъ, и на повѣрку выходитъ, что онъ самъ еще долженъ отказаться отъ всей своей будущей жизни.

Стѣнные часы продолжали бить правильный, равнодушный темпъ и все ему поддакивали.

Онъ сталъ припоминать, чтò говорила она въ темной горницѣ. Но измѣнила ли ему память, или ужь такъ внутренно онъ былъ настроенъ, только изъ всѣхъ фразъ, сказанныхъ ею, онъ вывелъ одно заключеніе: «они принуждаютъ ее», думалъ онъ, и эта мысль мучила его безжалостнѣе, чѣмъ всѣ другія подслушанныя имъ обстоятельства. Онъ вспомнилъ о своихъ лѣтахъ, и ему показалось, что въ-продолженіе послѣднихъ двухъ недѣль онъ игралъ самую низкую роль. Подъ вліяніемъ этой мысли онъ перебралъ всѣ слова, сказанныя имъ Наташѣ, и нѣкоторыя изъ нихъ произвели на него дѣйствіе липоваго чая или ромашки. Особенно мучило его нѣсколько комплиментовъ, нѣсколько плановъ касательно ихъ будущей жизни вдвоемъ, высказанныхъ имъ въ минуты увлеченія, въ минуты внутренняго блаженства. Потомъ его терзала ревность. Какъ всѣ люди, незнающіе жизни, онъ составилъ себѣ

279

какое-то высокое понятіе о первой любви, до того, что это понятіе потеряло у него въ головѣ свое внутреннее значеніе и являлось однимъ голымъ, звучнымъ словомъ: первая любовь, передъ которымъ онъ покланялся. «Она его любитъ» думалъ онъ: «она это такъ только о скукѣ-то, а непремѣнно любитъ.»

Такъ-такъ-такъ, поддакивалъ ему докучный маятникъ.

Онъ заплакалъ, и чѣмъ болѣе плакалъ, чѣмъ болѣе усилій стóило ему сдерживать рыданія, тѣмъ болѣе онъ находилъ отрады въ слезахъ своихъ. Потомъ, когда нѣсколько стихло его волненіе, онъ сталъ думать о томъ, кáкъ поступить ему въ этихъ обстоятельствахъ. Они были точно затруднительны. Ныньче его свадьба; всѣ это знаютъ, билеты разосланы – выйдетъ скандалъ, а нужно было поступить какъ-нибудь! Онъ вспомнилъ о своемъ отпускѣ и остановился-было на мысли немедленно уѣхать куда-нибудь – въ Москву, въ деревню къ матери, все равно, и дѣйствовать оттуда письмами… «Но чтó же съ ней-то будетъ?» подумалъ онъ. «Они заѣдятъ ее… А потомъ, кàкъ же онъ-то будетъ?.. Этакъ, стало-быть, все ужь кончено? такъ таки-все?..

Онъ не въ силахъ былъ вынести этой мысли – онъ чувствовалъ это, и равнодушный бой маятника сталъ нестерпимо его мучить.

Онъ всталъ съ постели и остановилъ маятникъ.

Но не-уже-ли онъ еще надѣялся? Онъ самъ не зналъ; но ему казалось, что онъ будетъ спокойнѣе, что положеніе его непремѣнно улучшится, если онъ объяснится съ Наташей. Чтò бы ни вышло изъ этого объясненія, кáкъ бы ни кончилось оно, но видно въ неизвѣстности есть столько обаянія, что всѣ помышленія господина Свѣтёлкина стремились теперь къ этому объясненію.

Онъ сталъ ходить по комнатѣ и обдумывать, чтó скажетъ Наташѣ, потому-что рѣшилъ отправиться утромъ къ Уховерткинымъ. Когда нѣсколько утихали его страданія, онъ начиналъ желать себѣ какой-нибудь трагической развязки. Воображеніе нарисовало ему уединенную келлью среди какой-нибудь пустыни, потомъ другую келлью, только не среди пустыни, а на девятой верстѣ, среди очень-умныхъ людей, и его утѣшала мысль, что Наташа узнаетъ наконецъ, кáкъ онъ любилъ ее. Но насущное страданіе скоро прогоняло воображаемыя муки, и онъ снова принимался думать и припоминать.

Наконецъ, онъ услышалъ, кàкъ всталъ дворникъ и началъ колоть дрова, кáкъ проѣхала по улицѣ первая телега, какъ постепенно началъ пробуждаться отъ сна шумный городъ. Утро встало сѣрое, печальное, подъ ладъ его внутреннему настрою, и онъ обрадовался его блѣдному свѣту…

Онъ разбудилъ Макарьевну и, въ ожиданіи самовара, сѣлъ за письменный столъ. На немъ онъ увидѣлъ начатое письмо къ матери, въ которомъ онъ такъ расписался о своемъ счастіи, такъ превознесъ всѣхъ Уховерткиныхъ… Онъ разорвалъ въ клочки начатое

280

письмо, и никогда страданія его не были такъ мучительны, какъ въ эту минуту…

Чай подкрѣпилъ его, и онъ гораздо-спокойнѣе сталъ вдумываться въ свое положеніе. Нѣсколько утѣшительныхъ мыслей посѣтило его; одинъ прекрасный планъ, полный величія и самопожертвованія, развернулся передъ его воображеніемъ и восхитилъ его великодушную, романтическую натуру. Онъ былъ спокоенъ и вполнѣ владѣлъ собою, когда вошла къ нему Наташа.

Во всякое другое время, онъ удивился бы ея приходу, но теперь онъ былъ радъ ему.

‑ Вы однѣ? спросилъ онъ ее скоро и отрывисто.

‑ Одна, отвѣчала она ему довѣрчиво: ‑ я тайкомъ отъ всѣхъ ушла изъ дома, чтобъ поговорить съ вами.

Между ними не было ни малѣйшаго смущенія, какъ-будто вчера еще они условились свидѣться ныньче утромъ, какъ-будто кто-то сказалъ имъ обоимъ, что они совершенно поняли другъ друга.

‑ Садитесь, сказалъ онъ ей: ‑ мнѣ тоже нужно о многомъ говорить съ вами; я только-было сбирался къ вамъ…

‑ Я ждала васъ вчера на антресоляхъ, прервала его Наташа: ‑ я хотѣла… сообщить вамъ одну тайну, которая гнететъ меня вотъ уже двѣ недѣли…

‑ Я все слышалъ, перебилъ онъ, желая избавить ее отъ тягостнаго признанія. – Я только хотѣлъ войдти къ вамъ, какъ меня предупредили, и я поневолѣ долженъ былъ выслушать весь разговоръ вашъ съ…

Она съ ожиданіемъ и страхомъ взглянула на него.

‑ Однимъ словомъ, я все слышалъ, продолжалъ онъ, запнувшись на ненавистномъ для него имени и покраснѣвъ, какъ-будто какая-то мысль скользнула въ эту минуту по его крови и погнала ее всю ему въ голову.

Наташа перестала смотрѣть на него и сидѣла потупившись.

‑ Съ самаго начала слышали? спросила она, не подымая глазъ на него.

‑ Съ самаго начала.

Наташа взглянула на него. Двѣ слезы стояли у нея на рѣсницахъ. По внезапному движенію, сдѣланному ею, по шевельнувшимся губамъ ему показалось, что она хочетъ сказать ему что-то, какъ-будто въ свое оправданіе, прикрыть чѣмъ-нибудь наготу своего проступка – такъ цѣломудренно, такъ полно мольбы было ея движеніе! и тутъ же ему показалось, что какъ-будто какая-то мысль остановила порывъ ея, и она холодно и съ нѣкоторою рѣзкостью въ голосѣ промолвила ему:

‑ Вы видите теперь, что между нами все кончено.

‑ Дá, я вижу, что между нами все кончено, отвѣчалъ онъ почти шопотомъ, какъ-будто не вникнувъ въ смыслъ этой фразы, а только повторяя одни слова, какъ человѣкъ, погруженный въ размышленія.

281

Наступило минутное молчаніе.

‑ Я очень несчастна, повѣрьте мнѣ! сказала она, закрывъ лицо руками: ‑ но мои несчастія были бы для меня гораздо-легче, еслибъ вы не раздѣляли ихъ со мною. Я никогда не прощу себѣ своей нерѣшительности: мнѣ должно бы было съ самаго начала отказаться отъ вашего предложенія, или въ самомъ началѣ объявить вамъ причины, по которымъ я не могла принять его… Но принужденіе, стыдъ… О, я много виновата передъ вами!

Она заплакала.

‑ Полноте, полноте, Наталья Михайловна, уговаривалъ ее Свѣтёлкинъ, неподозрѣвая въ простотѣ своего сердца, что каждое слово его бросаетъ по камню въ ея больную грудь и вырываетъ изъ нея новыя слезы и рыданія. – Полноте, не плачьте! Чтó обо мнѣ говорить? Обо мнѣ вы не заботьтесь. Я ужь какъ-нибудь… Мнѣ не привыкать къ холостой жизни… Поглядите еще, кáкъ славно заживу-то!

И онъ засмѣялся такимъ дрожащимъ голосомъ, что, казалось, не онъ смѣется, а смѣются его сдержанныя слезы.

‑ Что съ вами-то будетъ? продолжалъ онъ: ‑ кáкъ вы-то будете жить? Вотъ о чемъ нужно теперь подумать. Вѣдь вамъ просто… Послушайте, я всю ночь продумалъ о васъ. Конечно, какой я женихъ для васъ? Нѣтъ, будемъ-те говорить откровенно: гожусь ли я вамъ въ мужья? Только на волосы-то мои взгляните: вѣдь сѣдые, сѣрые какіе-то! Нѣтъ, нѣтъ, Наталья Михайловна! нужно теперь судить обо всемъ хладнокровно, безъ лишнихъ иллюзій. Вѣдь я просто съ ума сошелъ – я вижу теперь самъ, что съ ума сошелъ, когда сватался на васъ; я вамъ въ отцы гожусь, а не въ мужья. Я всю ночь объ этомъ продумалъ. Нèчего и пенять на васъ, если вы чувствуете отвращеніе отъ такого неравнаго брака. Послушайте…

Но тутъ онъ замялся, какъ-будто испугавшись своихъ невысказанныхъ словъ и, робко взглянувъ на нее, увидѣлъ, что она какъ-то странно на него смотритъ.

‑ Послушайте, позвольте мнѣ говорить съ вами откровенно… Я знаю, у васъ никого нѣтъ на свѣтѣ, кто бы принялъ въ васъ истинное участіе. Я полюб… я принимаю въ васъ участіе, Наталья Михайловна; я старикъ, и потому могу быть вашимъ другомъ. Никто не найдетъ въ этомъ ничего дурнаго, какъ только вы выйдете замужъ. Вы бѣдны… нѣтъ, нужно говорить откровенно, Наталья Михайловна; они ни за что не согласятся на бракъ вашъ съ сыномъ. Но онъ совершеннолѣтній, можетъ располагать собою и для васъ не посмотритъ на наслѣдство. Послушайте… въ качествѣ друга…

И онъ снова посмотрѣлъ на нее, какъ-будто все еще боясь высказать мысль свою.

‑ Видите ли, продолжалъ онъ скоро: ‑ я копилъ, я все копилъ – ужь у меня такой характеръ; вотъ у меня здѣсь есть десять тысячь.

282

Чтобъ начать, съ него будетъ довольно, а тамъ честный трудъ, да помаленьку, и все пойдетъ хорошо. Онъ же досталъ себѣ мѣсто. Такъ вотъ, я, въ качествѣ друга… Мнѣ они совершенно-ненужны, я привыкъ жить тихо, и въ пять лѣтъ какихъ-нибудь еще столько же накоплю себѣ… А потомъ, когда разбогатѣетъ, онъ отдастъ мнѣ… я ничего не говорю, онъ отдастъ мнѣ…

‑ Какъ? прервала его пылкая дѣвушка, вскочивъ съ своего мѣста и взявъ его за руку: ‑ вы въ состояніи это сдѣлать для меня?

‑ Да вѣдь мнѣ они совершенно-ненужны! Еслибъ ихъ украли у меня въ эту ночь, я бы… я бы, кажется, и не пожалѣлъ объ нихъ. Да чтó я? Вѣдь они ваши, Наталья Михайловна! Вѣдь какъ только я познакомился съ вами, я мысленно все вамъ отдалъ. Вѣдь для кого? вѣдь для васъ же цѣлыя двадцать лѣтъ я и копилъ-то ихъ!

‑ Для меня?

‑ То-есть, для жены своей – вѣдь это все равно, отвѣчалъ ей съ-горяча Свѣтёлкинъ. – Вѣдь ныньче и безъ того они перешли бы въ ваши руки.

‑ Боже мой! Боже мой! говорила Наташа, дрожа и обливаясь слезами и въ увлеченіи, въ порывѣ внезапно-взволновавшаго ее чувства, судорожно сжимая его руку.

‑ Что вы это, Наталья Михайловна? воскликнулъ сквозь слезы Свѣтёлкинъ. – Еслибъ я зналъ, что оскорблю васъ… Но вѣдь, право, ихъ у меня украдутъ. Вѣдь я это для своей пользы отдаю ихъ ему. Они у меня лежатъ даромъ. Понимаете ли вы, чтó значитъ, когда капиталъ лежитъ даромъ, безъ оборота? Вы не знаете политической экономіи; прочтите-ка, какой вредъ проистекаетъ для государства, когда частные капиталы лежатъ безъ оборота. Сколько бѣдныхъ страждутъ отъ этого! А у него эти деньги пойдутъ въ ходъ, принесутъ пользу и другимъ и ему. Развѣ я ихъ дарю ему? Нѣтъ, слуга покорный: онъ мнѣ ихъ отдастъ… въ-послѣдствіи: вы увидите, что отдастъ. Я вѣдь дрожу надъ послѣднею копейкою…

Все это онъ говорилъ съ жаромъ, размахивая руками и всѣми силами стараясь убѣдить ее.

‑ Вы видите сами, сказала ему наконецъ Наташа: ‑ кáкъ тронуло меня ваше предложеніе, но я не могу принять его…

‑ Вы отказываетесь?

‑ О, не изъ гордости, не изъ самолюбія, повѣрьте! Я отказываюсь потому, что не могу выйдти замужъ за этого человѣка…

Свѣтёлкинъ только поглядѣлъ на нее.

‑ Еслибъ я тонула, продолжала она, воодушевляясь: ‑ и мнѣ сказали бы, что я могу купить свое спасеніе цѣною брака съ нимъ, съ этимъ человѣкомъ – клянусь вамъ, я согласилась бы лучше умереть, чѣмъ обезчестить себя подобнымъ союзомъ. Я не люблю этого человѣка.

‑ Не лю-би-те?

283

‑ Но развѣ изъ того, чтò я говорила ему вчера, вы не поняли, что я презираю его? Не-уже-ли вы думаете, что можно возстановить свою честь, вышедши замужъ за негодяя? Если я плáчу, если я сокрушаюсь о своемъ паденiи, то потому только, что оно было жалкою жертвою, безплодною милостынею, пропитою въ первомъ кабакѣ, что оно ни ему, ни мнѣ не оставило ни одного отраднаго воспоминанiя. Оно было гнилымъ плодомъ скуки и одиночества... Я не хочу оправдываться; я знаю, что глубоко согрѣшила передъ человѣческимъ достоинствомъ... Но еслибъ вы знали всѣ обстоятельства...

‑ Знаю, знаю, прервалъ ее взволнованный, потрясенный до глубины души Свѣтёлкинъ. – Я знаю ваше прекрасное сердце, вашу чистую душу! Я вчера еще разрѣшилъ васъ, я сейчасъ же оправдалъ васъ въ глубинѣ души своей; только я думалъ, что вы все еще любите этого… Ну, да это и хорошо, что вы его не любите. Вы не повѣрите, кàкъ я радъ! Онъ, знаете, жестокій молодой человѣкъ – я вчера это замѣтилъ. Чужое счастіе для него нипочемъ. Онъ, знаете, только свищетъ-себѣ, прибавилъ онъ шопотомъ и прищурившись. – Я ни къ кому въ свѣтѣ не чувствовалъ еще ненависти, но вчера у меня нѣсколько разъ закипало вотъ тутъ, когда онъ говорилъ съ вами.

И онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, чтобъ нѣсколько успокоиться.

‑ Ну, такъ кáкъ же, Наталья Михайловна? сказалъ онъ, остановившись наконецъ передъ нею: ‑ кáкъ же вы-то будете? Объ этомъ намъ нужно поговорить съ вами основательно, Наталья Михайловна, безъ лишнихъ иллюзій! Кàкъ же вы-то будете?

Она вперила на него долгій, пристальный взглядъ, и почти шопотомъ отвѣчала ему:

‑ Какъ-нибудь.

‑ Знаете чтó, Наталья Михайловна, сказалъ онъ ей съ тою рѣшительностью, на какую способны самыя застѣнчивыя натуры въ первую минуту послѣ наитія мысли: ‑ знаете чтò? Предоставимъ все теченію обстоятельствъ. Ныньче наша свадьба – и прекрасно! Пусть она будетъ ныньче. Мы женимся, если васъ только не пугаютъ слишкомъ мои сѣдые волосы. Вамъ нужно отдохнуть, Наталья Михайловна; для вашего разбитаго сердца нуженъ мирный пріютъ – а во мнѣ вы найдете вѣрнаго и преданнаго друга. Конечно, я почти старикъ, мнѣ сорокъ лѣтъ, но я васъ такъ люблю, такъ люблю, какъ-будто-бы вы были… моею дочерью.

Послѣднія слова онъ проговорилъ сквозь слезы.

Она ничего не отвѣчала; но изъ ея взгляда, изъ ея тихихъ слезъ, онъ прочелъ полное согласіе.

‑ Знаете, какъ мы это съ вами устроимъ? продолжалъ онъ несовсѣмъ-вѣрнымъ голосомъ: ‑ мы поѣдемъ сейчасъ къ вашимъ, объяснимся тамъ безъ всякаго шума… Богъ съ ними, Наталья Михайловна! Они, можетъ-быть, и не совсѣмъ дурные люди. Чтó намъ

284

до нихъ за дѣло? Такъ мы вотъ съ ними объяснимся, а то и совсѣмъ ненужно. Ну, пусть ихъ думаютъ, чтó хотятъ, обо мнѣ... Нѣтъ, объясниться нужно! сказалъ онъ спохватившись: ‑ пусть они знаютъ, что вы поступили благородно, пусть они это знаютъ. Кàкъ вы думаете, Наталья Михайловна?

О, кáкъ любила она теперь этого человѣка! Кàкъ любила она эту робкую улыбку, эти полные ожиданiя и страха глаза, какими онъ смотрѣлъ на нее! Конечно, она была на все согласна. Они поѣхали и дорòгой господинъ Свѣтёлкинъ все думалъ о разбитомъ сердцѣ и о мирномъ прiютѣ.

Вечеромъ была ихъ свадьба.

____

Я слышалъ, что они очень-счастливы.

МИХАИЛЪ ДОСТОЕВСКIЙ.

____

Список исправленных опечаток.

Стр. 191. «…съ разными интонацiями…» вместо: «…съ разными интонанцiями…»

Стр. 199. «А я не знаю, чтò вамъ писать! отвѣчалъ ему нѣмецъ съ хитрою улыбкою…» вместо: «А я не знаю, чтò вамъ писать! овѣчалъ ему нѣмецъ съ хитрою улыбкою…»

Стр. 201. «…вещь, до которой онъ дотрогивался…» вместо: «…вещь, до кокоторой онъ дотрогивался …»

Стр. 204. «…подумалъ онъ: «я стоялъ безъ шляпы»…» вместо: «…подумалъ онъ: «я стоялъ безъ шляпы_…»

Стр. 220. «...имѣю честь носить имя вашей невѣсты...» вместо: «...имѣю честь носить имя вашей невѣты...»

Стр. 225. «...кинула письмо къ ногамъ торжествующей Афимьи Кузминишны...» вместо: «...кинула письмо къ ногамъ торжествующей Афимьи Кузьминишны...» (исправлено по аналогии, в тексте преобладает вариант: «Афимья Кузминишна»)

Стр. 225. «‑ Я вижу, васъ удивляетъ мое поведенiе…» вместо: «‑ Я вижу, васъ уливляетъ мое поведенiе…»

Стр. 262. «‑ Вы мнѣ это пожали руку? спросила шопотомъ Наташа на лѣстницѣ молодаго Уховерткина.

‑ Когда? отвѣтилъ онъ тоже шопотомъ.

‑ Когда я вскрикнула.

‑ Когда вы вскрикнули?... Разумѣется, я, произнесъ онъ рѣшительно.»

вместо: «‑ Вы мнѣ это пожали руку? спросила шопотомъ Наташа на лѣстницѣ молодаго Уховерткина.

‑ Когда? отвѣтилъ онъ тоже шопотомъ.

‑ Когда я вскрикнула?

‑ Когда вы вскрикнули?... Разумѣется, я, произнесъ онъ рѣшительно.»

Стр. 265. «…поворачивая лошадь и стегнувъ ее кнутомъ…» вместо: «…поворачивая лошадь и стегнувъ ее кнунумъ…»

Стр. 270. «Если человѣкъ встревоженъ и волнуемъ какимъ-нибудь мелкимъ, недостойнымъ его чувствомъ…» вместо: . «Если человѣкъ встревоженъ и волнуемъ какимъ-нибудь мелкимъ, недостойнымъ его чуствомъ…»

Стр. 272. «‑ Извольте, я готовъ… если это вамъ принесетъ удовольствіе, отвѣчалъ сговорчивый Свѣтёлкинъ.» вместо: «‑ Извольте, я готовъ… если это вамъ принесетъ удовольстіе, отвѣчалъ сговорчивый Свѣтёлкинъ.»

Стр. 280. «…и никогда страданія его не были такъ мучительны, какъ въ эту минуту…» вместо: «…и никогда страданія его не были такъ мучительны, какъ въ эту миниту…»