<РГБ
93.I.6.13>
Семипалатинскъ 21 Августа
Добрый другъ мой, любезный братъ Миша! Вотъ уже очень долгое время, какъ
не было отъ тебя ни одной строчки и я, по обыкновенiю, начинаю тревожиться и сѣтовать.
Видно будетъ такъ, какъ и прошлое лѣто. Другъ ты мой, еслибъ ты только зналъ въ какомъ
я здѣсь горькомъ одиночествѣ, то право не томилъ
бы меня такъ долго и не потяготился
бы написать мнѣ хоть нѣсколько
строкъ. Знаешь что? Мнѣ
приходитъ иногда тяжелая мысль. Мнѣ
кажется, что время мало по малу беретъ свое; старая
привязанность слабѣетъ и прежнiя
впечатлѣнiя тускнѣютъ
и стираются. Мнѣ кажется что ты начинаешь
забывать меня. Иначе чѣмъ же объяснить такiе долгiе сроки между
письмами? На меня не пеняй, если я самъ, иногда,
долго не пишу тебѣ. Но во 1хъ) я
всегда пишу чаще, а во 2хъ) клянусь тебѣ
иногда бываютъ претяжелыя занятiя, устану и пропущу почту, которая у насъ отходитъ одинъ
разъ въ недѣлю.
Твое дѣло другое. Если и въ
самомъ дѣлѣ
н.прим., нечего написать, то, по крайней мѣрѣ,
хоть что нибудь, хоть двѣ
строки. Мнѣ бы не приходила въ
голову мысль, что ты оставляешь меня. Милый другъ,
прошлый годъ, въ Октябрѣ [мѣ] м<ѣся>цѣ, на мои, подобныя этимъ сѣтованiя, ты написалъ мнѣ, что тебѣ очень
грустно, очень тяжело было читать ихъ. Дорогой мой
Миша, не сердись на меня ради Бога[!]/,/ вспомни, что я одинокъ,
какъ камень отброшенный; что характеромъ
я былъ всегда грустенъ, боленъ и мнителенъ. Сообрази все
это и извини меня, если сѣтованiя мои неправы,
а предположенiя глупы; я даже и самъ
увѣренъ, что я не правъ.
Но ты знаешь, сомнѣнiе и съ
маковую росинку /величиной/ тяжело.. А вѣдь
меня некому разувѣрить, кромѣ
тебя самого.
Живъ-ли ты здоровъ-ли
ты? вотъ вопросы, которыя
таки часто меня мучаютъ. Читаю 4ую страницу
газетъ, ‑ не увижу-ли
хоть твоихъ объявленiй? Здоровы-ли твои всѣ домашнiе? Дай-то Богъ! Я васъ также всѣхъ люблю, какъ и прежде, а помню такъ какъ будто и не разлучался. Что твои дѣла?
Хорошо-ли идутъ? Это такъ важно! Знаешь-ли, я такъ много думаю о твоихъ торговыхь предпрiятiяхъ. Неужели
же они не вознаградятъ тебя за все то что ты бросилъ для нихъ (литературу,
службу, занятiя, болѣе
сообразныя съ твоимъ характеромъ)? Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ у тебя фабрика,
и чтоже, есть-ли хоть положительныя надежды на будущее? А между прочимъ время уходитъ, дѣти растутъ, разходы увеличиваются. Ахъ, кабы мнѣ знать это все по подробнѣе.
Что сказать тебѣ о моей жизни? У меня все по прежнему, по
старому, и, съ послѣдняго
письма моего, почти ничего не перемѣнилось.
Живу я тихо. Лѣтомъ служба тяжел<ѣ>е, смотры. Здоровьемъ своимъ не похвалюсь, добрый другъ
мой. Не совсѣмъ то оно хорошо. Чѣмъ больше старѣешься
тѣмъ хуже. Если ты думаешь, что во мнѣ, еще есть остатокъ той
раздражительной мнительности и подозрѣванiя въ себѣ всѣхъ
болѣзней, какъ и въ Петербургѣ, то пожалуста разувѣрься, и
помину прежняго нѣтъ,
также какъ, вмѣстѣ
съ тѣмъ, и многаго другаго прежняго.
Напиши мнѣ ради Бога объ сестрахъ. Какъ живетъ милая Варинька? Всѣ-ли здоровы? Я съ нетерпѣнiемъ жду отъ нея письма. Ты долженъ часто видѣть Сашу. Напиши мнѣ
о ней, какова она, добра-ли она и что за характеръ? Да кстати, поклонись ей и поцалуй
ее за меня.
Въ послѣднемъ
письмѣ ты писалъ о дѣтяхъ, что Өедя
добрый мальчикъ, но небольшихъ
способностей, и что Машечка не такъ
хороша лицомъ, какъ была
при мнѣ, ребенкомъ.
Но въ такихъ лѣтахъ, мнѣ кажется
трудно замѣтить и то и другое. Напиши мнѣ что [либо] нибудь о Колѣ, а въ особенности, не слыхалъ-ли ты чего о братѣ Андреѣ, и куда теперь писать ему? Онъ
мнѣ разъ написалъ, [и] да и замолчалъ. Не
хочется мнѣ прерывать съ
нимъ переписку.
Пиши, ради
Бога, дорогой мой, добрый мой, и не оставь меня! Тяжело таки мнѣ здѣсь, а,
главное, грустно. Тоска безвыходная и всегдашняя. Прощай, обнимаю тебя!
Поклонись отъ меня Эмилiи Өедоровнѣ. Пожелай ей всего добраго,
хорошаго. Я отъ души ей
этого желаю. Я ее помню и хорошо помню. Боже мой! Гдѣ
все прежнее и куда ушла жизнь! Прощай другъ мой. Твой
всегдашнiй
Өедоръ Достоевскiй.
Этотъ листокъ конецъ письма отъ 21 Авг.
1855.