<РГБ

93.II.9.143б>

<Внутренняя обложка с надписью А. Г. Достоевской:

Къ М. М. Достоевскому.

Шидловскiй,

Иванъ Николаевичъ,

Поэтъ, другъ юности Ѳ. М. Достоевскаго,

имѣвшiй большое на него влiянiе.

Отъ 17 Генваря 1839 года.>

Другъ мой, любезнѣйшiй другъ, Михаилъ Михайловичь! хлопоты гадкiя, хлопоты жизненныя поссорили меня съ желанiемъ немедленно отвѣчать Вамъ на послѣднее письмо Ваше и вмѣстѣ благодарить за присылку новыхъ стиховъ. Ей ей Ваша Поэзiя своимъ изящнымъ характеромъ возвращаетъ меня къ младенчеству, къ той чистой простотѣ, чуждой современнаго суемудрiя, Байроновскаго бѣшенаго эгоизма, безъ которой нельзя внити въ царствiе Божiе. Да, человѣкъ могучее, высокое проявленiе Творца, если онъ хранитъ отсвѣтъ, отраженiе вѣчнаго въ неугасаемомъ, безконечномъ развитiи вѣры, въ этомъ безотчетномъ, но ясномъ, всеобъемлющемъ инстинктѣ. Надобно вѣрить что Богъ благъ, ибо иначе онъ не Богъ, что Вселенная есть видимая, ощутительная красота этой благости, а существенная, необходимая одинакость того и другаго истина; тогда только нашъ духъ сознаетъ все въ себѣ, обовьетъ паутиною сочувствiя грани бытiя и въ центрѣ той паутины обниметъ Самого Бога. Вотъ единый истинный признакъ великаго поэта, человѣка по преимуществу; выпачкайте его въ грязъ, смѣшайте съ пылью, поносите, тѣсните, пытайте, душа останется твердой, вѣрной самой себѣ, и Ангелъ вдохновенiя изведетъ ее здравою изъ темницы жизни въ мiръ безсмертiя, на ложе царящей повсюду славы. Полевой чудесно выразился при мнѣ однажды, что на человѣка надобно смотрѣть какъ на средство къ проявленiю великаго въ человѣчествѣ, а тѣло, глиняный кувшинъ, рано или позд<н>о разобьется и прошлыя добродѣтели, случайные пороки сгинутъ. Васъ одарилъ Всемогущiй крѣпкимъ чуднымъ созерцанiемъ, дѣятельной фантазiей и зиждительной волей, не уроните же всего этого; станьте твердо противъ всѣхъ мѣлочныхъ искушенiй. Я уже вижу вѣнецъ Вамъ предназначенный. Знаете ли: что я самъ измѣнился внутренно: меня не колеблютъ теперь суеты; воля моя проситъ у Неба подвига, подвига свѣтлаго, труднаго; ее заслонилъ спасительно щитъ гордаго пренебреженiя ко всему. Съ самаго возвращенiя изъ дому, сердце мое начало нагрѣваться болѣе и болѣе тепломъ вѣры и смиренiя; однакожъ недальше, какъ наканунѣ Рождества, имъ овладѣвала рѣшимость расторгнуть цѣпи бытiя, покинуть этотъ плѣнъ и дно рѣчное, дно моей милой Фонтанки манило меня страстно какъ брачный одръ обрученнаго; и надобно же случиться, чтобы возвращаясь черезъ ледъ отъ вечерни, которая служила послѣднею исповѣдью омраченной души моей, я попалъ въ прорубь, былъ уже по уши въ водѣ, но какой-то солдатъ съ глупой бабой вытащили меня, послѣ чего впрочемъ все таки, не смотря даже и на резонёрства перепуганнаго моего Василiя, мысли мои не угомонились; но на самый Праздникъ въ вечерни какое-то дивное просвѣтлѣнiе упало на глаза мои; слезы брызнули горячо — и я увѣровалъ, созналъ что жизнь моя есть непрерывная цѣпь Божiихъ благоволенiй, что Весь Онъ, со всѣмъ Его Милосердiемъ истощается для каждаго мгновенiя моего, а новое мгновенiе находитъ за новὸ всю полноту щедротъ Его; слѣдовательно сокращать дни свои значитъ отказываться отъ нѣсколькихъ милостынь Божiихъ; Дерзость, превращающаяся въ подвигъ достойный тогда только, когда совершается она въ существѣ пережившемъ союзъ свой съ жизнiю, въ существѣ, отъ котораго пережившемъ союзъ свой съ жизнію, въ существѣ, отъ котораго отказалась судьба, отдавши его, какъ искупительную жертву, всѣмъ пыткамъ людей. Такъ было съ Вертеромъ, съ Чаттертономъ. Они отвергли условiя жизни, и жизни для нихъ не стало. А у меня еще тьма долговъ за жизнiю: стихотворные часы, говядина и вино; а можетъ статься еще и листокъ лавровый; вѣдь не всѣ жъ ихъ съ дерева славы оберутъ подобные Вамъ щастливцы. Такъ-то я остаюсь терпѣливо не прясть а истрепывать прядиво бытiя. Никогда доселѣ моя мысль не нуждалась въ людяхъ менѣе теперешняго; я готовъ сдѣлаться воромъ, головорѣзомъ для выполненiя жизненныхъ необходимостей, для продолженiя своихъ дней съ цѣлью — повыносить всѣхъ уродовъ души и порожать ихъ на свѣтъ. ‑ Не думайте впрочемъ чтобы это было послѣдствiемъ похвалъ, расточаемыхъ Вами, какъ добрымъ другомъ, мужественной силѣ стиховъ моихъ, дивнымъ ихъ образамъ, и другими лицами, которые съ явнымъ состраданiемъ къ моему желанiю — писать, находятъ строки мои очень милыми, и проч<ее> тому подобное! знаю что мои выкидыши превосходятъ Тимофеевщину, но не болѣе какъ самымъ поверхностнымъ лоскомъ гармонiи; все же остальное, даже и образъ выраженiя, остается на его сторонѣ. Ваши противурѣчiя этому прощаю во всякомъ случаѣ; происходятъ ли они отъ намѣренiя поласкать, или отъ излишней, нѣсколько слѣпой ([оцѣнкѣ]) привязанности ко мнѣ. Послѣднему радъ больше чѣмъ самой высокой оцѣнкѣ. Пишу вѣдь отъ того только, что не могу не писать; теперь уже, ей ей, и не завидую ничьему полету, ничьей славѣ.

Впрочемъ есть существа, /для/ которыхъ печатность, если можно быть понятнымъ въ этомъ выраженiи моего имени прибавляетъ еще что-то къ моему уродливому росту. Такъ напримѣръ Богдановъ откармливаетъ и отпаиваетъ меня безъ пощады изъ рукъ жены и многочисленной доброй родни ея, увѣряя притомъ, что онъ имѣетъ страсть водиться съ поэтами и умоляя описать его какъ нибудь. Вотъ неотразимое вдохновенiе: требуетъ стиховъ; хочешь или не хочешь а подавай. Въ контрастъ съ Богдановымъ другое лицо, Филимонова, Сестра Николая Николаевича, Вамъ, кажется, извѣстная нѣсколько изъ моихъ разсказовъ, приѣхавшая теперь въ Петербургъ, съ мужемъ разумѣется, на цѣлый годъ, а можетъ статься и болѣе, тайными происками напрашивается на гимны; ей хочется чтобы свѣтъ читая стихи мои, видѣлъ меня колѣнопреклоненнымъ передъ нею, чтобы она являлась инымъ — идеаломъ моей поэзiи, высокой по ея понятiю, и достойна этого; потому что хороша, чудно хороша! привлекательна, дивно привлекательна! но не сорветъ аккордовъ съ цѣвницы моей, зачарованной благоуханiемъ цвѣтка нечаяннаго. ‑ А отъ чего иногда не забыться пожимая нѣжныя ручки прекрасной женщины, хотя ее и не любишь, осыпая поцалуями этѣ ручки, чувствуя теплинькiя, бархатныя губки на щекахъ своихъ! я иногда не прочь отъ этого, да надѣюсь, что и Богъ проститъ!

Однакоже, пора сказать что нибудь подѣльнѣй, напримѣръ о Литтературѣ. Новый номеръ Библiотеки встрѣтилъ похвалами стихи Норева и разругалъ пошло стихи Балосогла. Брамбеусъ какимъ-то чутьемъ, можетъ статься, направленнымъ посредствомъ чьего нибудь наушничества, вѣрно опредѣлилъ грань, раздѣляющую этихъ двухъ новорожденныхъ близнецовъ нашей Словесности. Отечественныя Записки огромнымъ тяжелымъ томомъ, будто Голiафовой головой вышли изъ утробы Краевскаго, который до сей поры былъ только прибавкомъ въ Литтературѣ, издавая Литтературныя Прибавленiя, подобно Репетилову, неисправимыя хоть брось. Богъ вѣсть! но ежели всѣ будущiе номера Отечественныхъ записокъ будутъ достоинствомъ соотвѣтствовать первому, обличившему разомъ разнообразiе предметовъ, приятность хотя не до нельзя чистаго слога, мысли, параллельныя Европейской Современности, то мы можемъ поздравить себя съ лестнымъ приобрѣтенiемъ, приобрѣтенiемъ, которое уже не Библiотекѣ чета! Въ явившемся номерѣ находится много свѣтлыхъ страницъ, посвященныхъ художествамъ, передающихъ намъ богатыя новости, и между прочимъ напечатана Италiя Бенедиктова, съ поправками ее искажающими, да отрывки изъ поэмы графини Растопчиной, обѣщающiе творенiе великое, глубокомысленное. ‑ Струговщиковъ, одинъ молодой чиновникъ походной Канцелярiи Его Вел<ичест>ва оканчиваетъ съ возможною вѣрностiю переводъ Гётева Фауста и Прометея; языкъ его чистъ, ровенъ; стихи благородны и звучны, не то, что Губеровскiе. Какъ весело быть современникомъ такого стремленiя впередъ! кто-то будетъ Генiемъ Властелиномъ новаго времени, средоточащимъ звѣномъ его! Дай Богъ Вамъ стезю эту! Полевой медлитъ съ Сыномъ отечества. Не отъ того ли, что дѣлитъ труды свои на произведенiе новыхъ Театральныхъ творенiй. На дняхъ въ бенефисъ великаго Каратыгина мы увидимъ «Честь или смерть» новую огромную Драму Творца Уголино. Въ ней обѣщано участiе всѣхъ лучшихъ артистовъ, сама Каратыгина является на помощь своему любезному бенефицiанту. Въ слѣдующiй разъ напишу Вамъ впечатлѣнiя; какими подаритъ мою душу этотъ праздникъ Мельпомены. ‑ Невольно тутъ вспомнилось мнѣ то время когда мы вмѣстѣ съ Вами дрожали и плакали, любуясь божественнымъ Нино и далѣе Комаровскiй вечеръ, сватанье Богданова, кутежъ, мой отъѣздъ; а теперь я снова въ Петербургѣ, но Васъ недостаетъ здѣсь! Говоря о журналахъ, скажу Вамъ кстати, что щитая Современникъ отнюдь не въ ихъ числѣ, я не могу не пожалѣть о томъ что право этого изданiя такъ недостойно осталось за Плетневымъ. Въ немъ блестятъ и теперь имена громкiе, но нѣтъ Журнальнаго движенiя, живой критики, этого ensemble матерiаловъ. Правда, и покойный Александръ Сергеевичь не давалъ отчета во всѣхъ современныхъ явленiяхъ Литтературы, но кто же вспомнитъ безъ очарованiя его разборъ ѳракiйскихъ элегiй, согрѣтый дѣвственной, увлекательной теплотою поэтическаго сочувствiя, всегда болѣе или менѣе вѣрнаго, истиннаго; или его замѣчанiя на Броневскаго критику Исторiи Пугачевскаго бунта, дѣльный эпизодъ Исторической мыслительности, прагматическаго созерцанiя; а теперь, предоставя себѣ самовольное право не касаться сужденiемъ нѣкоторыхъ книгъ, редакторъ о другихъ говоритъ безконечное, привѣтливое «какъ Вамъ угодно» распространенное по квинтилiановскому Quis, quid, ubi etc. Хочешь издавать Альманахъ, такъ не порти же его галематьею безъ значенiя. Вы какъ-то въ отвѣтъ на мое желанiе быть Журналистомъ, изъявили удивленiе, находя эту обязанность хуже службы Департаментской; но вѣрно не захотѣли вникнуть въ эту невидимую, магическую силу, которою Журналистъ формируетъ и вяжетъ умы, созидаетъ общественное мнѣнiе, проясняетъ другiя, уже созданныя, указываетъ въ лѣсу, во тьмѣ недоразумѣнiй мѣты для новыхъ просѣкъ дѣятелямъ Генiальнымъ, прямо или косвенно, отрицательно или положительно, служитъ доводомъ Суду потомства. Таковое значенiе роскошно, мощно развивалъ въ себѣ Московскiй Телеграфъ въ годину полнаго разсвѣта Русской словесной жизни. Щастливъ, кто сохраняетъ его какъ Кивотъ святыни въ своей Библiотекѣ! Ему обязанъ я цѣлымъ духомъ своимъ! Нѣтъ, я бы хотѣлъ стать на чреду Журналиста, но не имѣю ни капитала нужнаго, ни дарованiй вмѣстѣ съ трудолюбiемъ неутомимымъ! ‑ Въ заключенiе Литтературныхъ вѣстей, узнайте, что Великiй Тимофеевъ творитъ романъ, въ которомъ ратуетъ въ качествѣ первокласнаго Героя, Писатель 19го вѣка. По своей бездарности, онъ разумѣется не можетъ сознать никого кромѣ себя, слѣдовательно оный писатель есть самъ Авторъ. Трудъ этотъ оторвалъ его отъ постояннаго участiя въ Библiотекѣ, но пахабникъ Сеньковскiй замѣстилъ его новою непристойностiю, Г<осподино>мъ Менцовымъ. Что будешь дѣлать! о, головка наша бѣдная! — Башуцкiй предпринимаетъ великолѣпный Альманахъ на будущiй Но<вы>й годъ.

Ахъ, я вѣдь и забылъ въ началѣ письма поздравить Васъ съ прошлыми Праздниками и наставшимъ новымъ годомъ, поблагодарить за желанiя, какими Вы привѣтствуете меня въ послѣднiй разъ, если только можно благодарить добраго друга, за добрыя желанiя; между нами иныхъ, кажется, и быть не можетъ; по крайнѣй <так в рукописи. Нужно: крайней – ред.> мѣрѣ я люблю Васъ очень и очень! люблю вопервыхъ какъ тайникъ въ который свободно, безбоязненно залегаетъ и залегала душа моя, во вторыхъ какъ Поэта, съ яснымъ взглядомъ на мiръ. Будьте же неизмѣняемы, любезнѣйшiй другъ, не только въ теперешнемъ году, но и тогда какъ для меня кончится время, чего не могу не надѣяться скоро, видя свою безцѣльную ничтожность. И кутить покуда не съ кѣмъ; а одному не радостно. Что же дѣлать, чѣмъ заняться? Хожу, какъ можно чаще въ Церковь, но душа не всегда способна разыграться въ молитвѣ.

Еще есть мѣсто, еще можно дать волю перу, поумничать, и я пользуясь этимъ, опять возстаю противъ Вашихъ похвалъ въ пользу Гернани; не говоря впрочемъ ни слова о стихахъ, которые никогда доселѣ не выходили изъ подъ пера Гюго иначе какъ превосходными по яркости, блеску и музыкальности. Не люблю только самой драмы и удивляюсь какъ Вы не видите фарса въ смерти Гернани, фарса неестественнаго, не согласнаго съ природою сердца человѣческаго. Поставьте лишь себя на мѣстѣ этого дѣятеля; вы охотно даете слово рисковать жизнiю въ минуту мятежа страстей; прекрасно и вполнѣ свойственно характеру пылкому, любящему со всѣмъ жаромъ безумiя, но женясь, возвратясь къ охлаждающему покою, къ щастiю черезъ милости короля, обѣщающiя всю защиту, все покровительство въ будущемъ и такимъ образомъ обезпечивающiя со стороны всѣхъ обязанностей и обязательствъ; какъ же можно здѣлавшись блаженнымъ, затопивши сознанiемъ блаженства всѣ тревоги до того обурева[ющ]/вш/iя сердце уступить нелѣпому обѣщанiю, когда такъ эгоистически пользуется имъ Гомецъ? При видѣ эгоиста, надобно было самому здѣлаться такимъ же, схватиться всѣми силами за свое щастiе, отклонить Гомеца властiю Короля; сердце наше въ щастiи и въ нещастiи бываетъ своекорыстно до низости; ктому же Гернани вѣдь далъ Гомецу право на жизнь свою въ припадкѣ негодованiя на мiръ, негодованiя, которому онъ измѣнилъ теперь, помирясь съ Королемъ, отказавшись отъ прежнихъ видовъ, принявши милости, усыпивши гордость своекорыстiемъ, жаждою щастiя — и этотъ уступающiй всѣ предубѣжденiя привѣту щастiя эгоистъ, такъ глупъ, что не умѣетъ, не хочетъ вывернуться изъ требованiй Гомеца для продолженiя этого щастiя, для продолженiя жизни, которой дорожатъ и нещастные а щастливецъ еще того больше. Скажете — онъ щитаетъ священнымъ слово свое. Хорошо! такъ какъ же онъ забылъ о немъ вступая въ бракъ, какъ же слово это во время вѣнца не стало между имъ и невѣстой роковымъ, чорнымъ пророчествомъ; но онъ не могъ щитать своего слова священнымъ и потому уже, что не почелъ священными причинъ его, какъ я сказалъ выше. Ну гдѣ же тутъ необходимость факта, слѣдствiе выжатое судьбою изъ внутренностей сердца? и на этомъ основать всю драму! То ли у Шекспира или у отломковъ его Шиллера, Гёте, Манцони! У нихъ каждое явленiе есть слѣдствiе духа, характера, необходимая строка въ книгѣ судебъ человѣческихъ. У Шиллера многое еще насиловано для эффекта, но все таки нигдѣ не замѣшивается случай пустой, безалаборный. Признаться Вамъ, мнѣ не нравится даже кинжалъ обличитель въ рукахъ Уголино, не смотря на уваженiе къ цѣлой Драмѣ и благоговѣнiе передъ ея сочинителемъ. Драма должна быть Исторiей страстей, книгой жизни человѣка, гдѣ своенравный случай не можетъ имѣть мѣста, гдѣ правятъ всѣмъ условiя, самимъ Богомъ опредѣленныя. Случай — есть пустое слово, какимъ называемъ мы то, причины чего слишкомъ мѣлки и ускользаютъ отъ глазъ нашихъ или даже и недостойны быть усмотрѣнными. Случайно могу я только объѣсться, напиться, уснуть. Но и того не могу даже, ежели слѣдующая за тѣмъ минута, какъ минута особеннаго призванiя, требуетъ моей дѣятельности.

Пожалѣйте о несостоявшемся конкурсѣ Анатолiя Демидова. Вы вѣроятно знаете что онъ задалъ тему Художникамъ написать Петра въ какую нибудь изъ тѣхъ минутъ, когда онъ созидалъ одинъ изъ генiальныхъ плановъ своихъ. Правда, что такую тему можетъ задавать только самъ Богъ посредствомъ вдохновенiя; но ужели громовое имя Петра не потрясетъ ничьего сердца думалъ я, не напоитъ ничьей кисти восторгомъ? [Н]а кнещастiю такъ и вышло! Отъ стыда Академiя не рѣшилась даже здѣлать публичную выставку написанныхъ на этотъ предметъ картинъ; Государь былъ очень недоволенъ; премiя не выдана; присуждено всѣмъ только вознагражденiе полотна и красокъ. И Венецiановъ, прославленный Художникъ взялся за дѣло, но что за рожу далъ онъ Петру, которому Небо и въ физическомъ совершенствѣ не отказало, какую обстановку употребилъ онъ. Что, еслибы хоть одинъ понялъ Пушкина:

На берегу приморскихъ волнъ

Стоялъ Онъ думъ великихъ полнъ... и проч.

Простите пожалуста, что этотъ разъ не посылаю Вамъ ниодного изъ своихъ пасквилей на прекрасное; нѣкогда, ей ей нѣкогда! да и на что! услаждайтесь собственными чудными дѣтками, дарите и меня ими — это будетъ лучше. Дума Христосъ, полагаю явится въ Мартовской книжкѣ Сына Отечества; ежели у Васъ не водится Журнала этого, то я пришлю Вамъ вырванные листы. На дняхъ получилъ письмо отъ Вашего Папиньки: онъ подобно Вамъ жалуется на молчанiе Ѳедоръ Михайловича, хотя Ѳедоръ Михайловичь утверждаетъ что онъ писалъ недавно. Прощайте другъ дорогой до письма отъ Васъ, котораго будетъ жадно ожидать

Вашъ

Иванъ Шидловск<iй>

Генваря 17. 1839.