<РГБ

93.II.8.9>

О наивной и сантиментальной поэзiи.

(изъ Шиллера)

Въ жизни бываютъ минуты, когда мы особенно любимъ и уважаемъ природу, разсматривая ее въ растенiяхъ, минералахъ, животныхъ, живописныхъ мѣстоположенiяхъ; а человѣческую природу въ дѣтяхъ, въ сельскихъ нравахъ и нравахъ первобытнаго мiра, и любимъ совсѣмъ не потому, что это услаждаетъ наши чувства, или удовлетворяетъ нашъ вкусъ или разумъ (часто бываетъ даже совсѣмъ противное) но единственно потому, что это природа. Всякiй, сколько нибудь утонченный и не совсѣмъ безчувственный человѣкъ, испытываетъ это или на прогулкѣ за–городомъ, или живя въ деревнѣ, или наконецъ созерцая памятники былыхъ временъ, однимъ словомъ, когда среди искуственныхъ отношенiй и ситуацiй, внезапно поражаетъ его видъ простой природы. Этотъ–то интересъ, возвышающiйся нерѣдко до нужды, и бываетъ такъ часто причиною страстной охоты до цвѣтовъ, животныхъ, простыхъ садовъ, прогулокъ, деревни и ея жителей, до многихъ произведенiй отдаленной древности и пр. и пр., предполагая впрочемъ, что сюда не вмѣшиваются ни притворство, ни другiе случайные интересы. Такой родъ участiя къ природѣ возможенъ только при двухъ условiяхъ. Во первыхъ, необходимо, чтобы предметъ, внушающiй намъ его, былъ или самъ природой, или чтобъ мы принимали его за природу; во вторыхъ, чтобъ онъ (въ обширнѣйшемъ смыслѣ этого слова) былъ наивенъ, т. е. чтобы природа была въ контрастѣ съ искуствомъ и затмѣвала его, потому–что тогда только природа становится наивною.

Природа, съ этой точки зрѣнiя, есть нечто иное, какъ добровольное бытiе, самостоятельное состоянiе вещей, существованiе по собственнымъ непремѣннымъ законамъ.

И такое пониманiе природы необходимо, иначе мы не ощутимъ никакого интереса къ ея явленiямъ. Еслибъ поддѣльному цвѣтку ухитрились дать лоскъ природы до совершеннаго обмана, еслибъ подражанiе наивному въ нравахъ довели до высшей иллюзiи, то и тогда одно открытiе, что

// л. 1

это только подражанiе, совершенно уничтожило бы то чувство, о которомъ мы говоримъ теперь. Отсюда ясно слѣдуетъ, что этотъ родъ участiя къ природѣ отнюдь неэстетическiй, но моральный: потому что онъ выходитъ изъ идеи, а не рождается непосредственно изъ созерцанiя; ему мало и даже совсѣмъ нѣтъ дѣла до красоты формъ. И въ самомъ дѣлѣ, что за прелесть такая въ какомъ нибудь пустомъ цвѣткѣ, ручьѣ, въ камнѣ, обросшемъ мохомъ, въ щебетанiи птицъ, въ жужжанiи пчелъ и т. п.? Кто далъ имъ такое притязанiе на любовь нашу? Стало быть не предметы любимъ мы въ нихъ, но идею, которую они представляютъ. Мы любимъ въ нихъ мирную, творческую жизнь, спокойное дѣйствiе изъ самихъ себя, бытiе по собственнымъ законамъ, внутреннюю необходимость, вѣчное согласiе.

Они то, чѣмъ мы были; они то, чѣмъ мы нѣкогда будемъ. Мы были природой какъ и они, и сивилизацiя по дорогѣ разума со временемъ опять приведетъ насъ къ природѣ. Они суть представленiе и нашего потеряннаго, но всегда такъ дорогаго для насъ дѣтства и нашего высшаго усовершенствованiя до идеала: потому–то они такъ возвышенно и трогаютъ насъ.

Но ихъ совершенство не есть ихъ заслуга, потому что оно не есть дѣло ихъ выбора, и тайна наслажденiя ими состоитъ именно въ томъ, что, не пристыжая насъ, они служатъ намъ образцами. Какъ постоянное богоявленiе, окружаютъ они насъ, но болѣе услаждая, чѣмъ ослѣпляя. Въ ихъ характерѣ есть именно то, чего недостаетъ нашему, для своего полнаго развитiя; мы отличаемся отъ нихъ именно тѣмъ, чего недостаетъ имъ самимъ, чтобъ стать божественными. Мы свободны, они необходимы; мы измѣняемся, они непремѣнны. И тогда только, когда то и другое совокупится въ одно — когда воля свободно станетъ повиноваться закону необходимости а разумъ, при всякой перемѣнѣ фантазiи, удержитъ права свои, тогда только проявится божественное или идеалъ. И такъ мы вѣчно видимъ въ нихъ только то, что для насъ неуловимо, но къ чему намъ заповѣдано стремиться, и къ чему мы, хотя и никогда того недостигнемъ, все таки при безконечныхъ успѣхахъ, надѣемся приблизиться. Мы замѣчаемъ въ себѣ преимущество, котораго у нихъ нѣтъ, и которому они вообще никогда не будутъ причастны, какъ нѣчто неразумное, если только, не пойдутъ нашимъ путемъ, какъ, на пр<имѣръ> дѣтство.

// л. 1 об.

Вотъ потому–то они и доставляютъ намъ сладчайшее изъ наслажденiй — наслажденiе нашей человѣчностью, какъ идеею, хоть вмѣстѣ съ тѣмъ и смиряютъ насъ, напоминая объ ограниченности человѣка.

Такъ–какъ интересъ къ природѣ основывается весь на идеѣ, то онъ можетъ проявляться только въ такихъ характерахъ, которые воспрiимчивы для идей т. е. въ моральныхъ. Большая часть людей только притворяются и владычество въ наше время этого сантиментальнаго вкуса, который особенно выражается въ появленiи извѣстныхъ сочиненiй, чувствительныхъ путешествiй, въ устройствѣ садовъ, въ прогулкахъ и другихъ тому подобныхъ забавахъ, вовсе еще не служитъ доказательствомъ подобнаго образа ощущенiй. Изъ этого слѣдуетъ только что природа и на самаго нечувствительнаго имѣетъ влiянiе, потому что для того достаточно свойственной всѣмъ людямъ склонности къ нравственному, и потому что всѣ мы безъ различiя, при всемъ огромномъ удаленiи нашемъ отъ простоты и истины природы, невольно приближаемся къ ней въ идеѣ. Особенно сильно и всего чаще выражается это сочувствiе природѣ по поводу такихъ предметовъ, которые стоятъ въ тѣсной связи съ нами и заставляютъ насъ невольно оглянуться на насъ самихъ и на неприроду въ насъ, какъ на пр<имѣръ> дѣти или народы въ дѣтствѣ. Жестоко ошибаются тѣ, которые предполагаютъ, что только представленiе безпомощности такъ сильно трогаетъ насъ иногда при обхожденiи съ дѣтьми. Это можетъ случиться развѣ только съ тѣми, которые передъ слабостью имѣютъ обыкновенiе чувствовать свое собственное превосходство. Но чувство, о которомъ говорю я (оно проявляется только въ особенномъ моральномъ состоянiи духа, и его недолжно смѣшивать съ тѣмъ, которое возбуждается въ насъ рѣзвыми играми дѣтей) то чувство скорѣе унижаетъ самолюбiе, чѣмъ льститъ ему; а если и есть здѣсь преимущество, то ужь конечно не на нашей сторонѣ. Не оттого мы бываемъ разтроганы, что съ высоты своей силы и совершенства смотримъ на ребенка, но оттого что мы изъ опредѣленности нашего состоянiя, которое нераздѣльно съ достигнутымъ уже нами назначенiемъ, смотримъ на безпредѣльную возможность (Bestimmbarkeit) въ ребенкѣ и на его чистую невинность; оттого что въ эти минуты наше чувство такъ замѣтно смѣшано съ какою–то тоскою, что нельзя ошибиться въ ея причинѣ. Въ ребенкѣ видимъ мы зачатки (Anlage) и назначенiе, въ самихъ же себѣ исполненiе и послѣднему всегда безконечно далеко до первыхъ. Оттого–то для насъ

// л. 2

ребенокъ есть воплощенiе идеала, хотя еще и неисполненнаго, но заданнаго, и потому насъ трогаетъ въ немъ совсѣмъ не представленiе его немощи или ограниченности, но напротивъ того представленiе его чистой и свободной силы, его возможностей, его безконечности. Потому для человѣка нравственнаго и чувствительнаго, для человѣка съ сердцемъ, ребенокъ всегда будетъ священнымъ предметомъ, т. е. такимъ предметомъ, который величiемъ идеи уничтожаетъ всякое величiе факта, и который, если и теряетъ что нибудь въ сужденiяхъ разсудка (Verstand) за то съ лихвой выигрываетъ въ сужденiяхъ разума (Vernŭnft).

Прямо изъ этого противурѣчiя между разумомъ и разсудкомъ, истекаетъ совершенно особенное смѣшанное чувство, дѣлающее наивнымъ нашъ образъ мыслей. Оно соединяетъ дѣтскую простоту съ ребяческой посредствомъ которой открываетъ разсудку нечаянные промахи и возбуждаетъ ту улыбку, которою мы выказываемъ свое (теоретическое) превосходство. Но лишь только мы имѣемъ поводъ думать, что ребяческая простота есть вмѣстѣ и дѣтская; что, слѣдственно причина промаха заключается не въ слабоумiи, не въ немощности, но въ высшей (практической) силѣ, въ сердцѣ, полномъ невинности и правды, въ сердцѣ, презрѣвшемъ изъ внутренняго величiя, помощь искуства, — тогда прежнее торжество разсудка проходитъ, и насмѣшка надъ простоватостiю перерождается въ удивленiе простотѣ. Мы невольно начинаемъ уважать предметъ, надъ которымъ прежде смѣялись, и бросивъ взглядъ на самихъ себя, сожалѣемъ, что не похожи на него. Такимъ образомъ происходитъ совершенно особенное чувство, въ которомъ сплавливаются и веселая насмѣшка, и высокое уваженiе и наконецъ тихая грусть. Для всего наивнаго необходимо, чтобъ природа побѣждала искусство; случается–ли это противъ чаянiя и воли предмета, или съ полнымъ его сознанiемъ. Въ первомъ случаѣ это наивность внезапности (der Uŭberraschŭng) и забавляетъ насъ, во второмъ, наивность мышленiя и трогаетъ.

При наивномъ внезапности, предметъ долженъ быть морально способенъ къ отреченiю отъ природы; при наивномъ мышленiя напротивъ; только мы должны воображать его (предметъ) физически способнымъ къ тому, иначе онъ не подѣйствуетъ на насъ наивно. Поступки и рѣчи дѣтей только тогда кажутся намъ чисто наивными, когда мы вспомнимъ объ ихъ немощи къ искуству и вообще когда видимъ въ нихъ только одинъ контрастъ природы съ искуственностiю. Наивное есть дѣтственность

// л. 2 об.

тамъ гдѣ мы её болѣе не ожидаемъ, и потому–то въ строжайшемъ смыслѣ и неможетъ быть приписано дѣйствительному дѣтству.

Но въ обоихъ случаяхъ, при наивномъ внезапности, какъ и при наивномъ мышленiя природа всегда должна побѣждать искуство.

Только посредствомъ этого послѣдняго опредѣленiя понятiе о наивномъ становится полнымъ. Аффектацiя (вычурность) есть также природа, между–тѣмъ какъ правила приличiя уже нѣчто искуственное; не взирая на то побѣда аффектацiи надъ приличiемъ совсѣмъ не составляетъ наивнаго. Напротивъ того, если та–же самая аффектацiя побѣждаетъ манерность, ложное приличiе, притворство, то мы прямо говоримъ что это наивно.

<Далее следует знак: (*). Внизу на полях под таким же знаком запись: Дитя шаловливо, когда по желанiю, легкомыслiю, рѣзвости противится предписанiямъ хорошаго воспитанiя; но оно наивно, когда вслѣдствiе свободной, здоровой природы погрѣшаетъ противъ манерности безразсуднаго воспитанiя, противъ принужденныхъ позицiй своего танцмейстера и т. п. Туже самую наивность только въ совершенно другомъ, несвойственномъ значенiи, находимъ мы при переходѣ отъ человѣка къ неразумной природѣ. Никто ненайдетъ наивнымъ того явленiя, если въ запустѣломъ саду все заростетъ дикою травою; но каждый безъ сомнѣнiя согласится, что есть что–то наивное въ томъ, если свободный ростъ выбѣгающихъ вѣтвей уничтожаетъ всѣ усилiя ножницъ въ какомъ нибудь французскомъ саду. Точно также совсѣмъ ненаивно, если учоная лошадь по природной неповоротливости худо исполняетъ заученное; но также нельзя и отказать ей въ наивномъ, если она позабываетъ науку вслѣдствiе врожденной свободы. – Ред.>

Стало быть необходимо, чтобъ природа торжествовала надъ искуствомъ не вслѣдствiе своей слѣпой силы, какъ динамическая величина, но какъ моральная посредствомъ своихъ формъ, однимъ словомъ: не по нуждѣ, но по внутренней необходимости. Не недостаточность, но заблужденiе искуства должно давать преимущество природѣ: потому что заблужденiе есть недостатокъ, а все, что вытекаетъ изъ недостатка не можетъ внушать уваженiя. Правда, при наивномъ внезапности

// л. 3

природа бросается въ глаза всегда отъ перевѣса аффектацiи, и отъ недостатка обдуманности; однако этотъ недостатокъ и тотъ перевѣсъ вовсе еще не составляютъ наивности, но даютъ только случай природѣ невозбранно слѣдовать ея моральному устройству т. е. закону согласiя (Uebereinstimmŭng).

Наивность внезапности можетъ встрѣчаться только въ человѣкѣ и только въ такомъ человѣкѣ, который не есть уже чистая, невинная природа. Такая наивность предполагаетъ волю, несогласную съ образомъ дѣйствiя природы. Такой человѣкъ, опомнившись, испугается самого себя; напротивъ того человѣкъ, наивный по своему мышленiю станетъ самъ дивиться отчего всѣ разахались. И такъ–какъ въ послѣднемъ случаѣ мы видимъ не личный и моральный характеръ, но только свободный отъ аффектацiи, естественный характеръ, то мы и не цѣнимъ высоко его наивности, и нашъ смѣхъ становится тогда заслуженною насмѣшкой, тѣмъ болѣе, что она не удерживается никакимъ личнымъ уваженiемъ. А такъ какъ въ этомъ также видна и откровенность природы, пробившаяся сквозь слой хитрости, лукавства, то въ насъ вмѣстѣ съ злобною радостiю соединяется и высокое довольство — поймать человѣка на словѣ: потому–что природа въ контрастѣ съ искуственностiю, и истинное въ контрастѣ съ обманомъ всегда возбуждаютъ уваженiе. Стало–быть при наивномъ внезапности мы въ самомъ дѣлѣ морально наслаждаемся, хотя и не моральнымъ характеромъ.

При наивномъ внезапности мы всегда уважаемъ только природу, потому–что должны уважать истину; напротивъ того при наивномъ мышленiя мы уважаемъ человѣка, и слѣдовательно наслаждаемся нетолько моральнымъ удовольствiемъ, но и самымъ моральнымъ предметомъ. Въ томъ и другомъ случаѣ природа всегда права, потому что говоритъ истину; но въ послѣднемъ случаѣ не одна природа права, но и сама особа заслуживаетъ нѣкоторой чести. Въ первомъ случаѣ откровенность природы всегда относится къ стыду особы, потому что эта откровенность не добровольна, во второмъ она всегда приноситъ ей честь, хотя–бы сорвавшееся слово и пристыжало её.

Мы приписываемъ человѣку наивный образъ мыслей, если онъ въ своихъ сужденiяхъ о вещахъ проглядываетъ ихъ искуственныя и изысканныя отношенiя и придерживается одной простой природѣ. Отъ него мы требуемъ всего,

// л. 3 об.

о чемъ только можно разсуждать въ границахъ здравой природы, и прощаемъ ему развѣ то только, что предполагаетъ удаленiе отъ природы, въ образѣ ли мыслей, или ощущенiи.

Если отецъ раскажетъ дитяти, что вотъ тотъ–то, напримѣръ, умираетъ отъ бѣдности, и дитя отнесетъ бѣдняку отцовскiй кошелекъ, то поступокъ его наивенъ: потому что въ ребенкѣ дѣйствовала здоровая природа, и въ мiрѣ, въ которомъ бы владычествовала здоровая природа, этотъ актъ былъ–бы весьма натураленъ. Ребенокъ видѣлъ только нужду, и ближайшее средство отвратить ее; простая природа не понимаетъ разпредѣленiя права собственности, при которомъ одна часть людей можетъ умирать съ голоду. Такимъ–образомъ поступокъ ребенка пристыжаетъ дѣйствительный свѣтъ, и въ этомъ сознается наше сердце, черезъ то удовольствiе, съ какимъ оно смотритъ на этотъ поступокъ.

Если человѣкъ не знающiй свѣта, но впрочемъ умный, повѣряетъ свои тайны другому, который его обманываетъ, но умѣетъ вмѣстѣ съ тѣмъ искусно притворяться; и своею откровенностiю самъ даетъ ему средство вредить себѣ, то мы находимъ это наивнымъ. Онъ смѣшонъ въ глазахъ нашихъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ мы не можемъ не уважать его, потому что его довѣрiе проистекаетъ изъ прямоты его собственнаго мышленiя. Покрайней мѣрѣ онъ наивенъ при послѣднемъ ограниченiи.

Вотъ почему наивность мышленiя никогда не можетъ быть достоянiемъ испорченныхъ людей, но только дѣтей и людей, дѣтски мыслящихъ. Такiе люди дѣйствуютъ и мыслятъ наивно часто посреди искуственныхъ отношенiй большаго свѣта; они забываютъ, по своей собственной прекрасной человѣчности, что имѣютъ дѣло съ испорченнымъ свѣтомъ и даже въ дипломатической сферѣ поступаютъ съ тою непринужденностью и невинностью, какая встрѣчается развѣ только въ пастушескомъ мiрѣ.

Впрочемъ не совсѣмъ легко вѣрно отличить ребяческую невинность отъ дѣтской; есть поступки, стоящiе на самой крайней линiи между обѣими, такъ что мы иногда сомнѣваемся: смѣяться ли намъ надъ простоватостiю, или удивляться благородной простотѣ. Очень замѣчательный примѣръ такого рода находимъ мы въ исторiи Папы Адрiана VI, описанной Г^номъ Шрёкомъ съ свойственною ему основательностiю и прагматическою истиною. Этотъ Папа, родомъ изъ Нидерландовъ, правилъ престоломъ Петра, въ критическую минуту для Iерархiи, когда ожесточенная партiя безо всякой пощады разоблачала

// л. 4

разныя неправды римской церкви, а противная партiя изо всей мочи старалась прикрывать ихъ. Что было дѣлать въ подобныхъ обстоятельствахъ истинно наивному характеру, еслибъ такой когда нибудь и попалъ нечаянно на стулъ Петра, объ этомъ нечего и спрашивать; но другое дѣло, кáкъ такая наивность мышленiя могла согласоваться съ ролею папы? Впрочемъ предшественники и послѣдователи Адрiана мало объ этомъ заботились. Однообразно слѣдовали они разъ принятой римской системѣ, нигдѣ не дѣлать никакихъ нововведенiй. Но у Адрiана точно былъ прямой характеръ и вся невинность его прежняго состоянiя. Изъ тѣсной сферы учонаго достигъ онъ до самаго возвышеннаго поста, и даже на высотѣ своего новаго достоинства неизмѣнилъ простотѣ своего характера. Злоупотребленiя церкви задѣвали его за живое, и онъ былъ слишкомъ честенъ, чтобы публично скрывать то, въ чемъ онъ внутренно сознавался. Сообразно своему образу мыслей, онъ въ инструкцiяхъ, данныхъ своимъ Легатамъ въ Германiю, сдѣлалъ нѣсколько признанiй, еще не слыханныхъ ни отъ одного Папы и совершенно противныхъ правиламъ римскаго двора. «Мы хорошо знаемъ,» стояло въ нихъ между прочимъ, «что на нашемъ святомъ стулѣ впродолженiе многихъ лѣтъ происходитъ много отвратительныхъ вещей: не диво, если болѣзненное состоянiе главы переходитъ къ членамъ, Папы — къ прелатамъ. Мы всѣ сошли съ прежняго пути, и давно уже не находилось ни одного между нами, кто бы сдѣлалъ что нибудь путнаго». Опять, гдѣ–то въ другомъ мѣстѣ, повелѣваетъ онъ Легату передать отъ своего имени, «что онъ, Адрiанъ, не долженъ быть порицаемъ за то, что до него творили другiе папы, и что такое распутство и тогда, когда онъ жилъ еще въ нисшемъ состоянiи, ему всегда ненравилось и т. д.» Легко представить себѣ, какъ подобная наивность Папы была принята римскимъ духовенствомъ: еще слава Богу, что его обвинили только въ томъ, будто онъ продалъ церковь еретикамъ. Однакожь этотъ въ полной мѣрѣ не благоразумный поступокъ Папы могъ бы быть достойнымъ всего нашего уваженiя и удивленiя, еслибъ только намъ можно было увѣриться, что онъ въ самомъ дѣлѣ былъ наивнымъ, т. е., что онъ вытекъ прямо изъ врожденной справедливости его характера безъ всякаго соображенiя о могущихъ произойдти отъ того слѣдствiяхъ, и что онъ и въ другой разъ повторился бы, еслибъ Адрiанъ увидѣлъ наконецъ сдѣланный промахъ во всей его обширности. Но мы имѣемъ нѣкоторыя причины полагать, что папа считалъ подобныя признанiя политическими и

// л. 4 об.

даже надѣялся своею уступчивостiю достичь чего–то важнаго для церкви. Онъ воображалъ, что, какъ честный человѣкъ, онъ не только обязанъ сдѣлать это, но и отвѣчать за поступокъ свой, какъ Папа, и позабывъ, что самое искуственное изъ всѣхъ зданiй могло держаться только постояннымъ отреченiемъ отъ истины, онъ учинилъ непростительную ошибку, и въ совершенно противуположныхъ обстоятельствахъ послѣдовалъ правиламъ, которыя можетъ быть и годились бы для обыкновеннаго порядка дѣлъ. Это конечно измѣняетъ наше сужденiе; и хотя мы не можемъ не уважать честности его сердца, изъ котораго вытекъ тотъ поступокъ, однако наше уваженiе значительно уменьшается при мысли, что въ этомъ случаѣ природа въ искуствѣ, а сердце въ головѣ имѣли слишкомъ слабыхъ противниковъ.

Наивнымъ долженъ быть всякiй истинный генiй, или онъ не истинный. Одна наивность уже способна сдѣлать его генiемъ, и если онъ генiй въ инте<л>лектуальномъ и эстетическомъ значенiи, то не можетъ не быть имъ и въ моральномъ. Не знакомый съ правилами, костылями немощи и исправителями испорченности, руководимый одною природою или инстинктомъ, его ангеломъ–хранителемъ, онъ спокойно и твердо шествуетъ черезъ всѣ западни ложнаго вкуса, въ которыхъ не–генiй непремѣнно путается, если только при помощи ума не избѣжитъ ихъ заранѣе. Только генiю дано внѣ извѣстнаго быть все еще какъ будто дома и разширять природу, не выходя изъ нея. Правда, послѣднее часто бываетъ и съ величайшими генiями, но только потому, что и у нихъ есть свои фантастическiя минуты, когда оставляетъ ихъ хранительница–природа, и они или увлекаются силою примѣра, или сбиваетъ ихъ съ толку испорченный вкусъ времени.

Генiй долженъ рѣшать самыя запутанныя задачи съ незатѣйливою простотою и легкостiю: Колумбово яйцо подходитъ подъ всѣ генiальныя рѣшенiя. Только тѣмъ и познается генiй, что онъ съ чрезвычайною простотою торжествуетъ надъ запутаннымъ искуствомъ. Онъ дѣйствуетъ не по признаннымъ правиламъ, но какъ вспадетъ ему на умъ, или внушитъ Господь (все, что производитъ здоровая природа, божественно); его чувства суть законы для всѣхъ временъ и для всѣхъ поколѣнiй человѣческаго рода.

Тотъ–же дѣтскiй характеръ, напечатлѣваемый генiемъ на всѣхъ его произведенiяхъ, выказываетъ онъ и въ своей частной жизни, въ своихъ привычкахъ. Онъ цѣломудренъ, потому что природа всегда цѣломудренна; но не благопристоенъ (dezent), потому что только испорченность благопристойна. Онъ уменъ, потому что природа умна; но не

// л. 5

хитеръ, потому что только искуство хитро. Онъ вѣренъ своему характеру и склонностямъ, но не столько потому, что имѣетъ правила, сколько потому, что природа при всемъ своемъ колебанiи всегда установляется на старомъ мѣстѣ, всегда возвращается къ прежнимъ нуждамъ. Онъ скроменъ, даже застѣнчивъ, потому что генiй для самого себя всегда остается тайной; но онъ робѣетъ не оттого, что не знаетъ опасностей пути, по которому шествуетъ. Мы мало знаемъ о частной жизни великихъ генiевъ, но и малое дошедшее до насъ на пр<имѣръ> о Софоклѣ, Архимедѣ, Гиппократѣ и изъ новѣйшихъ временъ объ Арiостѣ, Данте и Тассо, о Рафаэлѣ, Альбрехтѣ Дюрерѣ, Сервантесѣ, Шекспирѣ, Фильдингѣ, Стернѣ и другихъ, подтверждаетъ нашу мысль.

Всего страннѣе, можетъ–быть покажется то, что даже великiе государственные люди и полководцы, сдѣлавшись великими по своему генiю, выказываютъ тотъ–же самый наивный характеръ. Упомяну изъ древнихъ только объ Епаминондѣ и Юлiѣ Цезарѣ, изъ новѣйшихъ о Генрихѣ IV, королѣ Французскомъ, Густавѣ Адольфѣ Шведскомъ и о Царѣ Петрѣ Великомъ. Герцогъ Мальборо, Тюреннъ, Вандомъ всѣ выказываютъ тотъ же характеръ. Женщинамъ природа указала въ наивномъ характерѣ все ихъ совершенство. Женское кокетство ни зачѣмъ такъ не гонится какъ за искуствомъ казаться наивными; одно это ужь служитъ тому доказательствомъ, еслибъ даже и не было другихъ, что вся сила женщинъ основана на этомъ качествѣ. Но такъ–какъ господствующiя правила женскаго воспитанiя въ вѣчномъ разладѣ съ этимъ характеромъ, то женщинѣ въ моральномъ отношенiи также трудно, какъ мущинѣ въ интеллектуальномъ, при всѣхъ выгодахъ хорошаго воспитанiя, не утратить чего нибудь отъ этого прекраснаго подарка природы; и женщина, соединяющая съ изящными манерами большаго свѣта наивный характеръ, точно также достойна высокаго уваженiя, какъ и ученый, соединяющiй всю строгость школы съ генiальною свободою мышленiя.

Изъ наивнаго мышленiя необходимо вытекаетъ и наивное выраженiе какъ словъ, такъ и движенiй, и это есть одинъ изъ важнѣйшихъ атрибутовъ грацiи. Съ наивною прелестiю, генiй выражаетъ свои возвышеннѣйшiя и глубочайшiя мысли: это божественные глаголы изъ устъ дитяти. Если школьный разумъ, вѣчно боящiйся заблужденiя, распинаетъ свои слова и понятiя на крестѣ грамматики и логики, вѣчно сухъ, жостокъ,

// л. 5 об.

чтобъ только не быть неточнымъ, многословенъ, чтобъ только не сказать лишняго, скорѣе отниметъ силу и остроту у мысли, чтобъ только не показаться непредусмотрительнымъ, то генiй однимъ счастливымъ ударомъ кисти придаетъ своей мысли навѣки опредѣленный, твердый, и сверхъ того совершенно вольный очеркъ. Если у перваго признаки бываютъ всегда не мѣтки и чужды означаемому, то у втораго, будто изъ внутренней необходимости, прорывается какъ–будто звукъ изъ мысли, и составляетъ такое цѣлое съ нею, что духъ даже и подъ тѣлесною оболочкою кажется намъ обнаженнымъ. Такой родъ выраженiя, гдѣ признакъ совершенно исчезаетъ въ означаемомъ, гдѣ языкъ, выражая мысль, оставляетъ её обнаженною, тогда какъ во всякомъ другомъ случаѣ она непремѣнно была–бы скрыта — такой родъ выраженiя въ письменности преимущественно называется генiальнымъ и глубокомысленнымъ (geistreich).

Свободно и естественно, словно генiй въ своихъ созданiяхъ, выражается невинность сердца въ живомъ обхожденiи. Извѣстно, что въ общественной жизни люди точно также отклонились отъ простоты и строгой истины выраженiя, какъ и отъ простоты нравовъ, и что щекотливая на обиду нечистая совѣсть также, какъ и легко соблазняющееся воображенiе сдѣлали необходимымъ робкое приличiе. Не будучи лукавымъ часто говоришь то, чего вовсе не думаешь; часто говоришь обиняками вещи, которыя могли бы огорчить одно только больное самолюбiе, оскорбить одну только испорченую фантазiю. Незнанiе этихъ условныхъ законовъ, соединенное съ натуральною откровенностiю, презирающею всякую кривизну и все похожее на коварство (не грубость, которая убѣгаетъ этихъ законовъ оттого, что они ей въ тягость), производитъ наивность въ обращенiи. Эта наивность состоитъ въ томъ, что не долго думая называетъ настоящими именами вещи, которыхъ или совсѣмъ нельзя назвать, или только какъ–нибудь весьма искуственно, обиняками. Такъ напримѣръ выражаются дѣти. Правда, они возбуждаютъ смѣхъ контрастомъ съ нравами, однако всѣ и всегда согласятся, что они правы.

Хотя наивность мышленiя по настоящему можетъ быть приписана только человѣку, какъ существу подчиненному природѣ, не совсѣмъ слѣпо, а до такой только степени, чтобъ чистая природа изъ него еще дѣйствовала; однако по своенравiю поэтизирующаго воображенiя мы часто переносимъ эту наивность отъ разумнаго къ не разумному. Такъ вчастую мы приписываемъ наивный характеръ животному, мѣстоположенiю, зданiю, даже всей природѣ какъ контрасту произвола и фантастическихъ понятiй человѣка. Но для этого всегда необходимо, безвольному

// л. 6

мысленно придавать волю и стараться, чтобъ она была строго направлена къ закону необходимости. Недовольство, проистекающее отъ дурнаго употребленiя нашей собственной моральной свободы и отъ потери въ нашемъ быту нравственной гармонiи, часто бываетъ причиною подобнаго настройства души, и мы обращаемся тогда къ неразумному, поставляемъ ему въ заслугу спокойное положенiе и даже завидуемъ ему въ этомъ, какъ будто въ его власти не быть тѣмъ, чѣмъ оно есть. Въ такiя минуты намъ какъ–будто къ лицу считать преимущество нашего разума за проклятiе и за зло, и, живо сознавая несовершенства дѣйствительной жизни, не воздавать справедливости нашему устройству и назначенiю.

Въ неразумной природѣ мы видимъ тогда только счастливую сестру, оставшуюся въ отеческомъ домѣ, изъ котораго, гордые своею свободой, мы бурно выбѣжали на чужбину. Едва взглянули мы на всѣ передряги сивилизацiи, какъ уже съ тоскливымъ желанiемъ хотимъ назадъ, и изъ далекой области искуства уже слышимъ трогательный зовъ матери. Когда мы были простыми дѣтьми природы, мы были совершенно счастливы; стали свободными, и потеряли то и другое. Отсюда проистекаетъ двоякая и совсѣмъ различная тоска по природѣ, тоска по ея блаженству, тоска по ея совершенству. Объ утратѣ перваго сожалѣетъ только чувственный человѣкъ; объ утратѣ втораго тоскуетъ только моральный.

И такъ допроси себя, другъ природы, лѣность ли твоя тоскуетъ по ея покоѣ, или оскорбленная нравственность по ея согласiи? Допроси себя, когда тебѣ омерзѣетъ искуство, и злоупотребленiя общества станутъ гнать тебя на лоно безжизненной природы, допроси себя, грабежъ–ли, пороки ли, горемычность, или самоуправство, и безпорядки ненавидишь ты въ нихъ? Ты съ радостiю бросишься тогда въ объятiя природы, и наградою будетъ для тебя самая свобода, изъ которой истекаетъ эта радость. Да, тебѣ позволено тогда поставить спокойное наслажденiе природою дальною цѣлью, но только наслажденiе, долженствующее быть наградой твоего достоинства. И такъ прочь жалобы на трудность жизни, на бѣдность, на гнетъ отношенiй, необезпеченность, неблагодарность, притѣсненiя, преслѣдованiя; всѣмъ бѣдствiямъ сивилизацiи покорись съ свободнымъ самоотрицанiемъ (resignation), уважай ихъ какъ естественныя

// л. 6 об.

условiя жизни; оплакивай зло, но не однѣми только слезами. Заботься лучше о томъ, какъ–бы самому дѣйствовать чисто, среди капризныхъ перемѣнъ, постоянно, середи анархiи, законно. Не бойся смятенiя внѣ себя, но бойся его въ себѣ; стремись къ единству, но не ищи его въ однообразiи; стремись къ покою, но посредствомъ равновѣсiя, а не посредствомъ застоя своей дѣятельности. Та природа, въ которой ты завидуешь неразумному не стоитъ тоски твоей. Она позади тебя, она должна вѣчно оставаться за тобою. Покинутый лѣстницей, державшей тебя, тебѣ остается только съ свободнымъ сознанiемъ и волею ухватиться за законъ, или безвозвратно пасть въ бездонную пропасть.

Но если ты ужь утѣшился о потерянномъ счастiи въ природѣ, пусть ея совершенство послужитъ образцомъ для твоего сердца. Когда ты выйдешь изъ своего искуственнаго круга, и она возстанетъ предъ тобою въ своемъ великомъ покоѣ, въ своей наивной красотѣ, въ своей дѣтской невинности и простотѣ, тогда остановись передъ этимъ образомъ и предайся вполнѣ этому чувству: оно достойно твоей прекрасной человѣчности. Не думай болѣе мѣняться съ нею, но прiими её въ себя и стремись соединить ея безконечное преимущество съ своею безконечною прерогативностiю, и произвести изъ нихъ божественное. Да окружитъ она тебя, подобно прекрасной идилiи, въ которой ты, среди заблужденiй искуства, всегда снова найдешь самого себя, въ которой соберешься ты съ мужествомъ и съ новою увѣренностiю для дальнѣйшаго скитанiя, и въ своемъ сердцѣ снова возжешь пламя идеала, такъ легко погасающаго въ буряхъ жизни.

Если вспомнить о прекрасной природѣ, окружавшей древнихъ Грековъ; если подумать, какъ согласно уживался этотъ народъ, подъ своимъ счастливымъ небомъ съ прекрасною природой, какъ несравненно ближе къ простой природѣ были его образъ воззрѣнiя, его чувства, его нравы, и какъ отпечатлѣлась вся природа на его поэзiи, то покажется страннымъ, что въ этой поэзiи мы находимъ такъ мало слѣдовъ того сантиментальнаго интереса, съ какимъ, мы новѣйшiе, такъ жадно бросаемся на сцены и характеры природы. Правда, Грекъ въ высшей степени точенъ, вѣренъ, обстоятеленъ въ описанiи природы, но въ этомъ описанiи не замѣтно ни бóльшаго жара, ни бóльшаго сердечнаго участiя, чѣмъ напримѣръ въ описанiи одежды, щита, доспѣховъ, домашней утвари, или другаго какого механическаго продукта. Въ своей любви къ объекту онъ, кажется не дѣлаетъ никакого различiя между тѣмъ, чтò само собою существуетъ

// л. 7

и тѣмъ, чтò производится искуствомъ и человѣческою волею. Природа, по видимому, болѣе интересуетъ его любознательность чѣмъ моральное чувство; онъ не привязывается къ ней съ тою искренностiю, чувствительностiю, сладкою грустью, какъ мы новѣйшiе. Олицетворяя, обожая её въ частныхъ явленiяхъ, и представляя ея дѣйствiя, какъ дѣянiя свободныхъ существъ, онъ уничтожаетъ въ ней спокойную необходимость, посредствомъ которой она для насъ такъ привлекательна. Его нетерпѣливая фантазiя заставляетъ его перескакивать черезъ нея къ драмѣ человѣческой жизни. Только живое и свободное, только характеры, дѣянiя, судьбы и нравы удовлетворяютъ его, и если мы, въ извѣстныхъ моральныхъ настройствахъ души, желали бы иногда отдать преимущество свободы нашей воли, предающей насъ такимъ раздорамъ съ самими–собою, такимъ безпокойствамъ и заблужденiямъ, за неразборчивую, но спокойную необходимость неразумнаго, то фантазiя Грека совершенно напротивъ, заботится, какъ–бы зачать человѣческую природу въ бездушномъ мiрѣ и тамъ, гдѣ царствуетъ слѣпая необходимость, упрочить влiянiе воли.

Отчего этотъ различный духъ? Отчего это, что мы, во всемъ, гдѣ только идетъ дѣло о природѣ такъ безконечно уступающiе древнимъ, именно тутъ въ бóльшей степени покланяемся природѣ, привязаны къ ней съ большею любовью и даже бездушный миръ, и тотъ обнимаемъ съ жарчайшимъ чувствомъ? Оттого, что у насъ природа изчезла изъ человѣчества и что мы встрѣчаемъ ее снова въ истинномъ видѣ только внѣ человѣчества въ бездушномъ мiрѣ. Не бóльшее сочувствiе природѣ напротивъ, — противуестественность нашихъ отношенiй, обстоятельствъ и нравовъ заставляетъ насъ искать для удовлетворенiя пробуждающейся похоти къ истиннѣ и простотѣ, — похоти которая какъ и моральныя расположенiя, откуда она сама истекаетъ, неподкупно и неискоренимо затаена во всякомъ человѣческомъ сердцѣ, — заставляетъ насъ искать успокоенiя въ физическомъ мiрѣ, когда уже нѣтъ надежды найти его въ моральномъ. Оттого–то чувство, съ какимъ мы привязаны къ природѣ, такъ родственно съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ мы оплакиваемъ улетѣвшiй возрастъ нашего дѣтства и нашей дѣтской невинности. Наше дѣтство есть единственная неискаженная природа, какую мы еще встрѣчаемъ въ образованномъ человѣчествѣ: такъ и не диво, если каждый шагъ природы внѣ насъ, приводитъ насъ назадъ къ нашему дѣтству.

// л. 7 об.

Совсѣмъ ѝначе было у древнихъ Грековъ. У нихъ сивилизацiя не вырождалась до такой степени, чтобъ ради нея необходимо было покидать природу. Все зданiе ихъ общественной жизни было воздвигнуто на ощущенiяхъ, не на дѣлахъ искуства; самое богоученiе ихъ было внушенiемъ наивнаго чувства, порожденiемъ веселаго воображенiя, а не плодомъ кропотливаго разума, какъ напримѣръ религiя новѣйшихъ народовъ. И такъ, если Грекъ не отрекался отъ природы въ человѣчествѣ, то она и не поражала его такъ сильно внѣ человѣчества, и онъ не ощущалъ такой нужды въ предметахъ, въ которыхъ могъ–бы снова обрѣсть её. Въ ладу съ самимъ съ собою, счастливый сознанiемъ своего человѣчества онъ долженъ былъ остановиться на ней, какъ на своемъ maximum и все прочее приближать къ ней, между тѣмъ, какъ мы, въ вѣчномъ раздорѣ съ самими собой, разочарованные познанiемъ человѣчества мы только и думаемъ о томъ, какъ бы выступить изъ него и отодвинуть отъ глазъ своихъ такую неудавшуюся форму.

Итакъ чувство, о которомъ здѣсь говорится, совсѣмъ другое чѣмъ было у древнихъ; скорѣе оно тождественно съ тѣмъ, какое мы питаемъ къ древнимъ. Они чувствовали естественно; мы чувствуемъ естественное. Безъ сомнѣнiя иное чувство наполняло душу Гомера, когда онъ заставлялъ своего божественнаго свинопаса угощать Улиса, чѣмъ–то которое волновало душу молодаго Вертера, когда онъ возвратясь съ утомительнаго вечера, читалъ пѣснь эту. Наше чувство къ природѣ похоже на чувства больнаго къ здоровью.

Между тѣмъ, какъ природа начала мало по малу исчезать изъ человѣческой жизни, какъ опытность (Erfahrŭng) и какъ (дѣйствующiй и ощущающiй) Субъектъ, мы видимъ, какъ она восходитъ въ мiрѣ поэзiи какъ идея, какъ предметъ. Нацiя, наиболѣе отклонившаяся отъ природы, наиболѣе разсуждавшая объ этомъ первая и въ самой сильной степени была поражена феноменомъ наивнаго и дала ему имя. Сколько я знаю этой нацiей были французы, хотя пониманiе наивнаго и участiе къ нему безъ сомнѣнiя были гораздо старѣе и вели свое лѣтосчисленiе отъ самаго начала моральной и эстетической испорченности. Такая перемѣна въ образѣ ощущенiя уже чрезвычайно бросается въ глаза въ Еврипидѣ, если сравнить его, съ его предшественниками и особенно съ Эсхиломъ, хоть Эврипидъ и былъ любимцемъ своего времени. Такой же переворотъ замѣчаемъ и въ древнихъ историкахъ. Горацiй, поэтъ сивилизованнаго и испорченнаго вѣка, воспѣваетъ сладкое блаженство своего Тибура, и его можно считать за настоящаго основателя той сантиментальной поэзiи, въ которой онъ до сихъ поръ

// л. 8

не нашелъ себѣ побѣдителя. Въ Проперцiѣ, Виргилiи и другихъ находишь слѣды тѣхъ–же ощущенiй; у Овидiя, уже менѣе, но за то ему недостаетъ полноты сердца. Во время своей ссылкѣ въ Томахъ онъ горько тосковалъ по блаженствѣ, котораго некуда было дѣвать Горацiю въ Тибурѣ.

Поэты всегда, уже по своей идеѣ, хранители природы. Гдѣ они не могутъ болѣе быть ими, гдѣ они испытываютъ на себѣ разрушительное влiянiе произвольныхъ и искуственныхъ формъ, и даже принуждены бываютъ съ ними бороться, тамъ они выступаютъ какъ свидѣтели и какъ мстители природы. Они или сами становятся природой, или ищутъ утраченную природу. Отсюда проистекаютъ два совершенно различные образа стихотворства, которыми наполняется и измѣряется вся область поэзiи. Всѣ поэты, если они только поэты, бываютъ, смотря по тому къ какому времени принадлежатъ они, или какiя случайныя обстоятельства имѣютъ влiянiе на всеобщее ихъ развитiе и на ихъ преходящее расположенiе духа, — бываютъ или наивные, или сантиментальные.

Поэтъ наивнаго и сильнаго духомъ юношескаго мiра, также какъ и поэтъ, который въ вѣкѣ искуственной сивилизацiи ближе всего подходитъ къ этому мiру, строгъ и цѣломудренъ, какъ дѣвственная Дiана среди лѣсовъ ея; недовѣрчиво бѣжитъ онъ отъ сердца, чтò его ищетъ, отъ желанiя, чтò хочетъ охватить его. Сухая истина, съ какою онъ обрабатываетъ предметъ свой кажется нерѣдко безчувственностiю. Объектъ преобладаетъ имъ совершенно, его сердце не лежитъ, какъ низкiй металъ подъ первымъ слоемъ, но какъ золото требуетъ чтобъ глубже до него дорывались. Какъ божество за мiрозданiемъ, скрывается онъ за своимъ произведенiемъ; онъ самъ въ произведенiи, и произведенiе въ немъ; надобно быть недостойнымъ его созданiя не совладѣть съ нимъ, пресытиться имъ, чтобъ вспомнить о поэтѣ.

Такъ на пр<имѣръ> Гомеръ у древнихъ и Шекспиръ у новѣйшихъ; двѣ природы, совершенно разныя, раздѣленныя неизмѣримымъ различiемъ вѣковъ своихъ, раздѣленныя природы, но именно въ этой характеристической чертѣ совершенно тождественныя. Когда я, будучи въ самомъ раннемъ возрастѣ, узналъ Шекспира, меня возмутила его холодность, нечувствительность, позволявшая ему шутить среди самаго высокаго паѳоса, мѣшать эффекту самыхъ поразительныхъ сценъ въ

// л. 8 об.

Гамлетѣ, Королѣ Лирѣ, въ Макбетѣ и т. д. появленiемъ какого–нибудь шута; задерживавшая его тамъ, гдѣ быстро летѣли впередъ мои ощущенiя, и хладнокровно уносившая впередъ, гдѣ сердцу хотѣлось помедлить. Новѣйшiе поэты прiучили меня отыскивать прежде всего стихотворца въ произведенiи, встрѣчаться съ его сердцемъ, вмѣстѣ съ нимъ отражаться въ его предметѣ, однимъ словомъ, созерцать объектъ въ субъектѣ.

Мнѣ было невыносимо, что поэтъ нигдѣ не давался мнѣ въ руки, нигдѣ не хотѣлъ отвѣчать мнѣ. Много лѣтъ пользовался онъ всѣмъ моимъ уваженiемъ и былъ предметомъ моего изученiя, прежде нежели я могъ полюбить его личность. Я не дошелъ еще тогда до пониманiя природы изъ первыхъ рукъ. Я могъ сносить ея образъ, только отраженный разсудкомъ и поправленный правиломъ, а сантиментальные стихотворцы французовъ, и нѣмцевъ съ 1750 года почти до самаго 1780 ни на шагъ не удалялись отъ этого. Впрочемъ я не стыжусь этого ребяческаго сужденiя, тѣмъ болѣе что сама престарѣлая критика произнесла такой–же приговоръ, и до того была наивна, что хотѣла навязать его цѣлому свѣту.

Тоже самое случилось со мною и при изученiи Гомера, котораго я узналъ уже нѣсколько позднѣе. Мнѣ пришло теперь на память замѣчательное мѣсто изъ шестой книги Илiады, гдѣ Главкъ съ Дiомедомъ встрѣчаются въ битвѣ, и узнавъ что они другъ у друга бывали въ гостяхъ мѣняются подарками. Съ этой трогательною картиною благочестiя, съ какимъ соблюдались законы гостепрiимства даже и на войнѣ, можетъ идти въ паралель описанiе рыцарскаго благородства въ Арiостѣ, гдѣ два рыцаря и соперника Ферро и Ринальдъ, одинъ христiанинъ, другой Сарацынъ, мирятся послѣ страшной битвы другъ съ другомъ, и покрытые ранами оба садятся на одного коня, чтобъ настичь похищенную Анжелику. Какъ ни розличны между собою, эти два примѣра, они производятъ почти одинакое дѣйствiе на наше сердце, потому–что оба живописуютъ прекрасную побѣду обычаевъ надъ страстями, и трогаютъ насъ наивностiю чувствъ. Но какъ различно берутся поэты за описанiе подобнаго поступка! Арiостъ, гражданинъ позднѣйшаго и отъ простоты нравовъ уже отклонившагося вѣка, при расказѣ этого происшествiя не можетъ скрыть ни своего удивленiя ни растроганности. Разность его современныхъ нравовъ отъ прежнихъ, побораетъ его. Онъ вдругъ бросаетъ предметъ и является въ собственномъ лицѣ. Извѣстенъ прекрасный стансъ, которому особенно удивлялись:

// л. 9

О доблесть древнихъ рыцарскихъ вѣковъ!

Соперники различныхъ вѣръ и мнѣнiй,

Еще въ крови отъ шрамовъ и рубцовъ,

Страдавшiе отъ боли и мученiй,

Скакали вмѣстѣ ночью вдоль лѣсовъ

Безъ злобныхъ думъ, безъ чорныхъ подозрѣнiй!

Подъ ними конь и рвался и скакалъ,

Доколѣ ихъ къ распутью не примчалъ. <Далее следует знак: *. На полях снизу под знаком: (*) запись: Неистовый Роландъ. Пѣснь первая. Стансъ 32. — Ред.>

Послушаемъ теперь древняго Гомера. Лишь–только Дiомедъ узнаетъ изъ разказа Главка, своего противника, что онъ съ давнихъ временъ гость въ его родѣ, какъ тутъ–же вонзаетъ копье въ землю, заводитъ съ нимъ дружескую бесѣду и уговариваетъ его избѣгать другъ друга въ битвѣ. Но послушаемъ самого Гомера:

«Храбрый! отнынѣ тебѣ я средь Аргоса гость и прiятель,

Ты же мнѣ въ Ликiи, если прiйду я къ народамъ Ликiйскимъ.

Съ копьями жъ нашими будемъ съ тобой и въ толпахъ расходиться.

Множество здѣсь для меня и Троянъ и союзниковъ славныхъ;

Буду разить, кого богъ приведетъ и кого я постигну.

Множество здѣсь для тебя Аргивянъ, поражай кого можешь.

Главкъ! обмѣняемся нашимъ оружiемъ; пусть и другiе

Знаютъ, что дружбою мы со временъ праотцовскихъ гордимся»

Такъ говорили они, и съ своихъ колесницъ соскочивши,

За руки оба взялись и надружбу взаимно клялися.

Едва ли новѣйшiй поэтъ (покрайней мѣрѣ поэтъ въ моральномъ значенiи слова) удержался–бы до сихъ поръ, и не высказалъ своего восторга на счотъ этого поступка. И мы тѣмъ скорѣе простили бы ему это, что и наше сердце тоже останавливается въ чтенiи, и охотно удаляется отъ объекта, чтобъ заглянуть въ самого себя. Но ничего подобнаго нѣтъ и слѣда у Гомера; онъ расказываетъ объ этомъ, какъ о самой обыкновенной вещи, и продолжаетъ съ своей сухою правдивостiю, какъ будто у него самого нѣтъ сердца въ груди:

Въ оное время у Главка разсудокъ восхитилъ Кронiонъ:

Онъ Дiомеду герою доспѣхъ золотой свой на мѣдный,

Во сто цѣнимый тельцовъ, обмѣнялъ на стóящiй девять. <Далее следует знак: **. На полях снизу под знаком: (**) запись: Илiада, переводъ Гнѣдича. Пѣснь VI. Стран. 177. — Ред.>

Поэты такого наивнаго рода ужь болѣе не на своемъ мѣстѣ въ искуственномъ вѣкѣ. Они даже едва возможны въ немъ,

// л. 9 об.

развѣ если они совсѣмъ убѣгутъ отъ своего вѣка, и какъ–нибудь при помощи благосклонной судьбы укроются отъ его заразительнаго влiянiя. Изъ самого общества они уже не могутъ развиться но внѣ его они являются иногда, болѣе какъ пришлецы, которымъ дивятся, и какъ неотесаные дѣти природы, на которыхъ сердятся. Какими бы ни были они благодѣтельными явленiями для художника, который изучаетъ, и для истиннаго знатока, который умѣетъ цѣнить ихъ, имъ мало счастливится вообще и въ ихъ вѣкѣ въ особенности. Печать власти покоится на челѣ ихъ; мы же напротивъ хотимъ, чтобы музы насъ баюкали и качали. Критики, хранители вкуса, ненавидятъ ихъ какъ сокрушителей границъ, и готовы пожалуй совсѣмъ искоренить ихъ. Даже самъ Гомеръ одолженъ только своему вѣковому авторитету что эти хранители вкуса оставляютъ его въ покоѣ; правда, имъ часто круто приходится утверждать свои правила вопреки его примѣра, и его великость вопреки своихъ правилъ.

Поэтъ, сказалъ я, есть или самъ природа, или будетъ искать её. Черезъ одно онъ становится наивнымъ, черезъ другое сантиментальнымъ поэтомъ.

Поэтическiй духъ безсмертенъ и не можетъ погибнуть въ человѣчествѣ; онъ не можетъ погибнуть иначе, какъ вмѣстѣ съ нимъ, и любовью человѣчества къ нему. Потому–что, если человѣкъ и удалится черезъ свободу своей фантазiи и разума отъ простоты, истины и необходимости природы, то ему нетолько всегда открытъ путь къ ней, но его еще безпрерывно влечетъ назадъ къ ней мощное и неискоренимое моральное побужденiе и съ этимъ–то самымъ побужденiемъ связана самымъ тѣснымъ родствомъ поэтическая способность. Слѣдовательно она не утрачивается вмѣстѣ съ естественною простотою, но только дѣйствуетъ по другому направленiю.

Даже и тутъ природа есть единственное пламя, которымъ питается духъ поэзiи; изъ этого пламени почерпаетъ онъ всю свою силу, съ нимъ однимъ говоритъ онъ въ искусственномъ, углубившемся въ сивилизацiю человѣкѣ. Всякiй другой образъ дѣйствiя чуждъ поэтическому духу; оттого, скажу мимоходомъ, всѣ такъ называемыя остроумныя произведенiя совсѣмъ несправедливо называются поэтическими, хотя мы, сбитые съ толку авторитетомъ французской литературы, и смѣшали ихъ съ поэтическими. Природа, повторяю, и теперь еще, среди искуственнаго состоянiя сивилизацiи, одна только даетъ силу поэтическому духу;

// л. 10

только теперь онъ совсѣмъ въ другихъ отношенiяхъ съ нею.

Пока человѣкъ еще чистая, разумѣется, не грубая природа, онъ дѣйствуетъ какъ нераздѣльное, чувственное единство, какъ гармоническое цѣлое. Чувства и разумъ, имчивая и самостоятельная способность, еще не успѣли раздѣлиться въ своихъ отправленiяхъ, но скорѣе противурѣчатъ другъ другу. Его ощущенiя не безóбразная игра случая, его мысли не пустая игра воображенiя; изъ закона необходимости вытекаютъ одни, изъ дѣйствительности другiя. Но когда человѣкъ входитъ въ состоянiе сивилизацiи, и искуство налагаетъ на него свою руку, тогда уничтожается въ немъ та чувственная гармонiя, и онъ можетъ только выражаться какъ моральное единство, т. е. какъ стремящiйся къ единству. Гармонiя ощущенiя съ мыслительностiю, существовавшая прежде дѣйствительно, существуетъ теперь только идеально; она уже болѣе не въ немъ, но внѣ его, какъ мысль, которая должна еще осуществиться, а не какъ фактъ его жизни. Если приспособить идею поэзiи, которая въ сущности заключается въ томъ только чтобъ дать человѣчеству въ высшей степени его возможное выраженiе, къ обоимъ тѣмъ состоянiямъ, то выйдетъ, что, въ состоянiи естественной простоты, когда человѣкъ еще дѣйствуетъ всѣми своими силами, какъ гармоническое единство, когда цѣлое его природы совершенно выражается въ дѣйствительности, тогда возможно–полное подражанiе дѣйствительности должно составлять всю силу поэта. Напротивъ того, въ состоянiи сивилизацiи, гдѣ гармонiя человѣческой натуры заключается только въ идеѣ, силу поэта составляетъ, – возведенiе дѣйствительности до идеала, или, что одно и тоже, представленiе идеала стихотворца. Вотъ два единственно возможные образа, въ которыхъ можетъ выражаться поэтическiй генiй. Они, какъ видимъ, совершенно различны другъ отъ друга; но есть еще высшее понятiе, совокупляющее въ себѣ ихъ обоихъ, и ничуть не должно казаться страннымъ, если это понятiе есть ничто иное какъ самая идея человѣчества.

Здѣсь не мѣсто развивать эту мысль, освѣтить которую можетъ только уже самое выполненiе. Но тотъ кто не по однимъ случайнымъ формамъ, а по духу способенъ сравнивать древнихъ поэтовъ съ новыми легко убѣдится въ ея справедливости. Древнiе поэты трогаютъ насъ природою, чувственною справедливостiю, живымъ настоящимъ; новые только идеями.

// л. 10 об.

Путь, по которому идутъ новѣйшiе поэты, есть впрочемъ тотъ же самый, на какой вообще слѣдовало бы войдти человѣку какъ въ частностяхъ, такъ и въ цѣломъ. Природа соединяетъ его съ самимъ съ собою; искуство раздѣляетъ и разобщаетъ; по средствомъ идеала онъ возвращается къ единству. Но такъ какъ идеалъ есть нѣчто безконечное, чего ему никогда не достигнуть, то сивилизированный человѣкъ въ своемъ родѣ никогда не можетъ сдѣлаться совершеннымъ, чего всегда достигаетъ въ своемъ родѣ естественный человѣкъ. Потому онъ былъ–бы долженъ безконечно уступить послѣднему въ совершенствѣ, если только смотрѣть на отношенiе, въ какомъ оба они находятся къ ихъ роду и максимуму. Но если напротивъ сравнимъ самые роды, то увидимъ, что цѣль, къ которой человѣкъ стремится черезъ сивилизацiю, безконечно предпочтительнѣе той, которой онъ достигаетъ черезъ природу. Одинъ становится достойнымъ черезъ абсолютное достиженiе конечной величины, другой черезъ приближенiе къ безконечной. Но такъ какъ послѣдняя только имѣетъ степени и прогресъ, то относительное достоинство человѣка среди сивилизацiи, взятое вообще, никогда не можетъ быть опредѣлительно, хоть, разсматриваемое частно оно необходимо уступитъ достоинству человѣка, въ которомъ дѣйствуетъ природа во всемъ своемъ совершенствѣ. Но такъ какъ послѣднюю цѣль не иначе можно достигнуть какъ преуспѣванiемъ (Fortschreitŭng), а какъ человѣкъ не иначе можетъ преуспѣвать, какъ цивилизируясь, слѣдовательно переходя въ первый разрядъ, то нечего и спрашивать кому изъ двухъ принадлежитъ предпочтенiе относительно послѣдней цѣли?

Все сказанное мною о двухъ различныхъ формахъ человѣчества, можно приложить и къ соотвѣтствующимъ имъ поэтическимъ формамъ.

Вслѣдствiе этого древнiе и новые — наивные и сантиментальные — поэты или совсѣмъ не должны быть сравниваемы между собою, или только подъ однимъ общимъ высшимъ понятiемъ (а такое дѣйствительно существуетъ). Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ только извлечь родовое понятiе поэзiи изъ древнихъ поэтовъ, и ничего нѣтъ легче, но также и тривiальнѣе, какъ унижать передъ ними новѣйшихъ. Если поэзiя состоитъ въ томъ только, чтò во всѣ времена однообразно дѣйствовало на простую природу; то новѣйшихъ поэтовъ слѣдовало бы непризнавать за поэтовъ въ ихъ самыхъ оригинальныхъ, самыхъ возвышенныхъ красотахъ за то только что они въ нихъ говорятъ

// л. 11

питомцу искуства и не имѣютъ никакого дѣла съ простою природой. Кто не развитъ еще до такой степени, чтобъ черезъ дѣйствительность перешагнуть въ царство идей, для того богатѣйшее содержанiе будетъ казаться пустымъ, и высочайшiй поэтическiй полетъ натяжкою. Ни одному умному человѣку не придетъ на мысль сравнивать какое нибудь мѣсто въ Гомерѣ, гдѣ онъ великъ, съ подобнымъ мѣстомъ у какого нибудь изъ новѣйшихъ поэтовъ, и право смѣшно слышать, какъ Мильтона, или Клопштока честятъ именемъ новыхъ Гомеровъ. Точно также невыдержать сравненiя какому нибудь изъ древнихъ поэтовъ, и всего менѣе Гомеру, съ новѣйшими поэтами въ томъ, что составляетъ ихъ характеристическую черту. Древнiе поэты, если позволено такъ выразиться, мощны искуствомъ ограниченiя; новѣйшiе искуствомъ безконечнаго.

Вотъ потому–то самому, что сила древняго художника (все что здѣсь говорится о поэтѣ, можетъ, съ нѣкоторыми ограниченiями, быть сказано и о всякомъ изящномъ художникѣ) состоитъ въ ограниченiи, ясно то высокое преимущество древности въ образовательныхъ искуствахъ передъ новѣйшимъ временемъ, и вообще то неравенство достоинствъ поэзiи и образовательнаго искуства новаго времени съ древними. Произведенiе для глазъ бываетъ совершенно только въ ограниченiи; произведенiе для воображенiя напротивъ только въ безграничности. Оттого въ пластическихъ искуствахъ новѣйшимъ художникамъ мало помогаетъ ихъ превосходство относительно идей; они принуждены опредѣлять въ пространствѣ образъ своего воображенiя самымъ наиточнѣйшимъ образомъ, и слѣдственно войдти въ соперничество съ древними художниками въ качествѣ, въ которомъ послѣднiе имѣютъ неоспоримое преимущество. Другое дѣло въ поэтическихъ произведенiяхъ. Правда, древнiй поэтъ и тутъ пожалуй побѣждаетъ простотою формъ, и тѣмъ, что можно представить чувственно, и такъ сказать осязаемо, но новѣйшiй далеко оставитъ его за собою, въ богатствѣ содержанiя, въ томъ, чего нельзя представить и выразить óбразно, однимъ словомъ, въ томъ, чтò въ произведенiяхъ искуства называется духомъ.

Такъ какъ наивный поэтъ слѣдуетъ только простой природѣ и ощущенiю и ограничивается только подражанiемъ дѣйствительности, то и имѣетъ къ своему предмету только одно отношенiе и слѣдовательно для него не существуетъ никакого выбора въ исполненiи. Различное впечатлѣнiе наивныхъ произведенiй основывается (если

// л. 11 об.

исключимъ все касающееся до содержанiя, и будемъ разсматривать это впечатлѣнiе, со стороны одного только поэтическаго выполненiя), основывается, говорю я, только на различной степени одного и того же образа ощущенiя. Даже различiе во внѣшнихъ формахъ не въ состоянiи произвести никакой перемѣны въ качествѣ эстетическаго впечатлѣнiя. Лирическая–ли форма, или эпическая, драматическая, или описательная передъ нами, мы разтроганы только слабѣе или сильнѣе, но (если только не беремъ въ соображенiе содержанiя) никогда различнымъ образомъ. Чувство наше остается постоянно однимъ и тѣмъ же, изъ одного и того–же елемента, такъ что мы не можемъ дѣлать въ немъ никакихъ различiй. Даже разность языковъ и вѣка ничего здѣсь не измѣняетъ, потому что въ этомъ то чистомъ единствѣ происхожденiя и эффекта наивной поэзiи и состоитъ весь ея характеръ.

У сантиментальнаго поэта уже совершенно иначе. Онъ отражаетъ впечатлѣнiе, производимое на него предметами, и на этомъ отраженiи основывается то что онъ самъ разтроганъ и заставляетъ насъ быть разтроганными. Предметъ у него весь подчиненъ идеѣ и на этомъ подчиненiи покоится вся его поэтическая сила. Потому сантиментальный поэтъ имѣетъ всегда дѣло съ двумя несогласными представленiями и ощущенiями, съ дѣйствительностью, какъ границей и съ своею идеею какъ съ безконечнымъ, и смѣшанное чувство, которое онъ возбуждаетъ всегда носитъ на себѣ отпечатокъ этого двойственнаго источника. Стало быть сюда входитъ множественность принциповъ и все дѣло состоитъ въ томъ, который изъ двухъ перевѣситъ въ ощущенiи и представленiи поэта; и такимъ–образомъ различiе въ исполненiи уже становится возможнымъ. Отсюда проистекаетъ вопросъ, остановится ли онъ болѣе на дѣйствительности, или на идеалѣ — представитъ ли онъ дѣйствительность какъ предметъ отвращенiя, или идеалъ какъ предметъ своей симпатiи. Такимъ–образомъ его представленiе будетъ или сатирическое, или (въ обширнѣйшемъ значенiи слова, которое объяснимъ въ послѣдствiи) елегическое: одного изъ этихъ двухъ родовъ ощущенiя непремѣнно держится каждый сантиментальный поэтъ.

Поэтъ бываетъ сатирическимъ, когда своимъ предметомъ онъ избираетъ удаленiе отъ природы и разладъ дѣйствительности съ идеаломъ (то и другое дѣйствуютъ одинаково на душу). Онъ выполняетъ это или серьёзно и съ аффектомъ, или шутливо и

// л. 12

съ веселостiю, смотря по тому блуждаетъ–ли онъ въ области воли, или въ области разсудка. Въ первомъ случаѣ происходитъ карающая, или патетическая, во второмъ шутливая сатира.

Въ строгомъ смыслѣ и тонъ кары и тонъ забавы чуждъ цѣли поэта. Первый слишкомъ важенъ для игры, чѣмъ всегда должна быть поэзiя; вторый слишкомъ пустъ для важности, которая должна быть основанiемъ всякой поэтической игры. Моральныя противурѣчiя по необходимости интересуютъ наше сердце, и потому отнимаютъ свободу у духа (gemüt); хотя изъ поэтической трогательности долженъ быть изгнанъ всякiй собственный интересъ, т. е. всякое отношенiе къ нуждѣ. Противурѣчiя разсудка напротивъ оставляютъ сердце равнодушнымъ, хотя поэтъ и имѣетъ здѣсъ дѣло съ высочайшею потребностiю сердца, съ природою и идеаломъ. И потому для поэта представляется здѣсь не маловажная задача во первыхъ не оскорбить въ патетической сатирѣ поэтической формы, состоящей въ свободѣ игры, во вторыхъ въ шутливой не выпустить изъ вида поэтическаго содержанiя (gehalt), которое всегда должно заключаться въ безконечномъ. Эта задача можетъ быть рѣшена только однимъ способомъ. Карающая сатира достигаетъ поэтической свободы, переходя въ возвышенное; шутливая сатира получаетъ поэтическое содержанiе, обработывая предметъ свой съ изящностiю.

Дѣйствительность въ сатирѣ въ видѣ недостатка противуполагается идеалу, какъ высшей реальности. Впрочемъ поэту совсѣмъ ненужно высказывать этого недостатка; довольно того если онъ съумѣетъ пробудить мысль о немъ въ душѣ нашей; и это выйдетъ у него, иначе онъ не будетъ поэтически дѣйствовать. Дѣйствительность въ такомъ случаѣ будетъ необходимымъ предметомъ отвращенiя; но, что здѣсь всего важнѣе, это отвращенiе непремѣнно должно истекать изъ противупоставленнаго идеала. Отвращенiе имѣетъ часто чувственный источникъ а пожалуй основывается и на нуждѣ. Намъ часто кажется, что мы ощущаемъ моральное негодованiе на свѣтъ, потому только что насъ порою ожесточаетъ разладъ нашихъ склонностей со свѣтомъ. Вотъ на этомъ–то матерiальномъ интересѣ и вертится обыкновенный сатирикъ, и такъ–какъ ему удается этимъ путемъ привести насъ въ аффектъ, то онъ ужь и воображаетъ, что наше сердце въ его власти и что онъ великъ въ паөосѣ. Но паөосъ изъ подобнаго источника, недостоинъ поэзiи, потому–что она должна трогать насъ однѣми идеями и только посредствомъ разума

// л. 12 об.

отыскивать путь къ нашему сердцу. Этотъ нечистый, матерiальный паөосъ всегда обнаруживается въ перевѣсѣ страданiя, въ мучительномъ напряженiи духа, тогда какъ истинный поэтическiй паөосъ узнается по перевѣсу самодѣятельности и по свободѣ духа, которая также состоитъ въ аффектѣ. Въ–самомъ–дѣлѣ, если трогательность вытекаетъ изъ противупоставленнаго дѣйствительности идеала, то въ величiи этого идеала исчезаетъ всякое тяжолое чувство, и возвышенность идеи, которой мы исполнены, возвышаетъ насъ надъ границами извѣданнаго мiра. При представленiи испорченной дѣйствительности все зависитъ отъ того, чтобы необходимое было грунтомъ, на которомъ поэтъ, или раскащикъ наноситъ дѣйствительность и чтобъ онъ умѣлъ настроивать насъ къ идеямъ. Когда мы возвышенно настроены, то еще ничего если предметъ далеко ниже насъ. Историкъ Тацитъ, описывая глубокiй упадокъ римлянъ въ первомъ вѣкѣ, является намъ высокимъ умомъ, взирающимъ съ высоты своей на низкое и пошлое, и мы тогда въ самомъ–дѣлѣ поэтически настроены, потому что только высота, на которой онъ самъ стоитъ, и на которую онъ умѣлъ возвести насъ, дѣлаетъ предметъ его низкимъ.

И такъ патетическая сатира изтекаетъ только изъ души, живо проникнутой идеаломъ. Только закоренѣлое стремленiе къ гармонiи можетъ и должно производить то глубокое чувство моральныхъ противурѣчiй, то пламенное негодованiе къ моральной испорченности, которое становится вдохновенiемъ въ Ювеналѣ, Свифтѣ, Руссо, Галлерѣ и другихъ. Эти самые поэты создавали бы и должны были–бы такъ же удачно творить и въ трогательномъ, нѣжномъ родѣ, еслибъ случайныя причины съ раннихъ лѣтъ не дали ихъ духу опредѣленнаго направленiя; такъ и было отчасти. Всѣ они жили въ растлѣнномъ вѣкѣ; предъ глазами ихъ совершались отвратительныя сцены моральной испорченности, а собственныя испытанiя отравили горечью сердца ихъ. Самый философскiй духъ, отдѣляющiй съ неумолимою строгостiю видимость отъ сущности, и проникающiй въ глубины вещей, склоняетъ душу къ той жестокости и чернотѣ красокъ съ какими Руссо, Галлеръ и др<угiе> живописуютъ дѣйствительность.

Впрочемъ всѣ эти внѣшнiя и случайныя влiянiя, дѣйствующiя всегда стѣснительнымъ образомъ развѣ только опредѣлятъ

// л. 13

ходъ вдохновенiя но никогда не дадутъ ему содержанiя. Оно должно быть всегда однимъ и тѣмъ же, должно очищенное отъ всякой внѣшней нужды, вытекать изъ пламеннаго стремленiя къ идеалу, который есть единственное истинное призванiе къ сатирической и вообще сантиментальной поэзiи.

Если патетическая сатира зараждается возвышенною душою, то насмѣшливая удается только прекрасному сердцу. Между–тѣмъ какъ одна уже вслѣдствiе своего серьезнаго содержанiя застрахована отъ всякой мелочности; другая, обработывающая предметъ внѣ всякой морали, непремѣнно впадетъ въ эту мелочность, и потеряетъ всю поэтическую силу, если исполненiе въ ней не облагородитъ содержанiя, и субъектъ поэта не замѣнитъ его объекта. Только прекрасному сердцу дано независимо отъ представляемаго предмета отпечатлѣвать на каждомъ выраженiи полный образъ самого себя. Возвышенный характеръ проявляется только въ одиначныхъ побѣдахъ надъ упрямою чувственностью и то, только въ моментъ вдохновенiя и во–время минутнаго напряженiя; въ прекрасныхъ душахъ напротивъ идеалъ дѣйствуетъ какъ природа, — однообразно, и потому можетъ проявляться и въ состоянiи покоя. Глубокое море величественнѣе въ бурю, свѣтлый потокъ прекраснѣе въ своемъ мирномъ теченiи.

Сколько разъ принимались спорить о томъ, трагедiя–ли или комедiя имѣетъ преимущество. Если этимъ только спрашиваютъ, которая изъ нихъ занимается важнѣйшимъ предметомъ, то безъ всякаго сомнѣнiя первенство останется за трагедiею; но если хотятъ знать, которая изъ нихъ требуетъ важнѣйшаго субъекта, то приговоръ скорѣе будетъ въ пользу комедiи.

Въ трагедiи многое происходитъ уже отъ самого содержанiя, въ комедiи же ничего не происходитъ отъ содержанiя, но все отъ поэта. А такъ какъ въ сужденiяхъ о вкусѣ, матерiя никогда не принимается въ разсмотрѣнiе, то эстетическое достоинство этихъ обоихъ родовъ искуства будетъ естественно въ обратномъ содержанiи ихъ матерiальной важности. Трагическаго поэта выноситъ его объектъ, напротивъ того комическiй долженъ посредствомъ своего субъекта удерживать объэктъ свой на эстетической высотѣ. Одинъ долженъ увлекаться, что совсѣмъ не трудно; другой оставаться вѣрнымъ самому себѣ, слѣдовательно долженъ быть и быть какъ дома, тамъ куда другой достигаетъ только напряженiемъ. Вотъ этимъ–то именно прекрасный

// л. 13 об.

характеръ и отличается отъ возвышеннаго. Первый полонъ величiя; оно непринужденно и безъ труда вытекаетъ изъ его природы; онъ самъ, по своему значенiю, есть нѣчто безконечное на каждой точкѣ своего пути; вторый можетъ напряженiемъ возвыситься до любаго величiя, онъ можетъ силою воли вырваться изъ всякаго ограниченiя. Одинъ свободенъ только по временамъ и съ усилiемъ, другой легко и постоянно.

Производить и питать въ насъ эту свободу души есть прекрасная задача комедiи, между–тѣмъ какъ трагедiи <дано> эстетическимъ путемъ возстановлять свободу духа, насильно уничтоженную аффектомъ. И потому свобода духа должна быть искусствен<нымъ> образомъ уничтожена, чтобъ въ возстановленiи ея трагедiя могла проявить свою поэтическую силу. Въ комедiи, напротивъ, должно стараться, чтобъ свобода духа оставалась неприкосновенною. Вотъ почему трагическiй поэтъ обработываетъ содержанiе свое всегда практически, комическiй напротивъ всегда теоретически, даже еслибъ изъ каприза первый (какъ Лесингъ въ своемъ Натанѣ) принялся за теоретическую матерiю, а второй за практическую. Не мiръ, изъ котораго почерпается предметъ, но форумъ, предъ который предстаетъ съ нимъ поэтъ, дѣлаетъ его трагическимъ, или комическимъ. Трагикъ долженъ остерегаться спокойныхъ размышленiй и всегда интересовать сердце; комикъ долженъ остерегаться паөоса и занимать разсудокъ. Потому первый являетъ свое искуство постояннымъ возбужденiемъ, вторый постояннымъ усмиренiемъ страсти; и это искуство естественнымъ образомъ тѣмъ выше у обоихъ, чѣмъ предметъ отвлеченнѣе у одного, и патетичнѣе у другаго. И такъ если трагедiя выходитъ изъ болѣе важнаго источника, то съ другой стороны должно признаться, что комедiя стремится къ болѣе важной цѣли и если только достигнетъ ея, всѣ трагедiи сдѣлаются лишними и невозможными. Ея цѣль тождественна съ высочайшею цѣлью къ какой только стремится человѣкъ, — быть свободнымъ отъ страстей, вѣчно ясно, вѣчно спокойно смотрѣть вокругъ себя и въ себя, вездѣ находить болѣе случай, нежели судьбу, и болѣе смѣяться надъ странностями, нежели негодовать на злость и плакать отъ злости.

Какъ въ дѣйствительной жизни, такъ и въ поэтическихъ представленiяхъ часто случается смѣшивать легкое чувство, прiятный талантъ, веселое добросердечiе съ красотою

// л. 14

души, и такъ какъ пошлый вкусъ никогда не восходитъ выше прiятнаго, то такимъ миленькимъ умамъ очень легко завладѣть тою славою, которую такъ трудно заслужить. Есть однако жь вѣрное, необманчивое средство, помощiю котораго можно отличить легкость натуры въ человѣкѣ отъ легкости идеала, также какъ добродѣтель темперамента отъ истинной нравственности характера, и это средство бросается въ глаза, когда миленькiй умъ и прекрасная душа примутся за какой–нибудь трудный и великiй объэктъ. Въ этомъ случаѣ миленькiй умъ непремѣнно вдастся въ плоскость, а добродѣтель темперамента въ матерiальность; истинно прекрасная душа напротивъ навѣрное перейдетъ въ возвышенное.

Пока Люцiанъ смѣется только надъ странностями, какъ напр<имѣръ> въ «Желанiяхъ» въ «Лапиөахъ» въ «Юпитерѣ Трагедѣ» и др., онъ остается насмѣшникомъ и забавляетъ насъ своимъ веселымъ юморомъ; но изъ него выходитъ совсѣмъ другой человѣкъ во многихъ мѣстахъ «Нигрина» «Тимона» «Александра» гдѣ его сатира поражаетъ также и моральную испорченность. «Несчастный», такъ начинаетъ онъ въ Нигринѣ отвратительную картину тогдашняго Рима, «зачѣмъ покинулъ ты свѣтъ солнце, Грецiю и свою прекрасную свободу, и пришолъ сюда въ это смѣшенiе великолѣпной услужливости, поклоновъ, обѣдовъ, Сикофантовъ, льстецовъ, ядосмѣсителей, пропыръ и ложныхъ друзей? и т. д.» При такихъ картинахъ должна уже проявляться высокая серьёзность чувства, и служить основою всякой поэтической игры. Даже въ злобныхъ шуткахъ, въ какихъ какъ Люцiанъ, такъ и Аристоөанъ глумятся надъ Сократомъ, проглядываетъ серьёзный разумъ, мстящiй софисту за истину, и защищающiй идеалъ, котораго только онъ не всегда высказываетъ. Люцiанъ въ своемъ Дiогенѣ и Демонаксѣ ясно показалъ какимъ долженъ быть подобный характеръ; между новѣйшими поэтами — какую великую и прекрасную душу выражаетъ Сервантесъ въ своемъ Донъ Кихотѣ! Что за прекрасный идеалъ былъ въ душѣ поэта, создавшаго Тома Джонса и Софью! Какъ можетъ насмѣшникъ Iорикъ, такъ сильно, такъ возвышенно потрясать нашу душу? Въ Виландѣ я то–же узнаю эту серьёзность чувства: грацiя его сердца облагораживаетъ самую своенравную оригинальность его, даже на ритмѣ его пѣсни она напечатлѣваетъ свой образъ, и у него никогда нѣтъ недостатка въ силѣ полета, чтобы, когда понадобится и насъ вознести съ собою на недосягаемую высоту.

// л. 14 об.

Того уже не льзя сказать о вольтеровской сатирѣ. Правда, и у него истина и простота природы иногда трогаютъ насъ поэтически; нѣтъ нужды достигаетъ ли онъ этой простоты въ наивномъ родѣ, какъ на пр<имѣръ> часто въ своемъ Ingénu, или только ищетъ ихъ и мститъ за нихъ какъ напр<имѣръ> въ своемъ Кандидѣ. Но въ другихъ случаяхъ онъ, хотя и забавляетъ насъ, какъ остроумный человѣкъ, однако никогда не трогаетъ, какъ поэтъ. Его насмѣшка вездѣ нуждается въ серьёзной основѣ, а это–то и заставляетъ подозрѣвать его поэтическое призванiе. Мы всегда встрѣчаемся только съ его разсудкомъ, рѣдко съ чувствомъ. Подъ веселой оболочкой мы не видимъ у него никакого идеала, въ его вѣчной рѣзвости — почти ничего совершенно сильного и крѣпкого. Его удивительное разнообразiе во внѣшнихъ формахъ вовсе не ручается за полноту души его, напротивъ — скорѣе доказываетъ противное: потому что изъ всѣхъ этихъ формъ, онъ не нашелъ ни одной, гдѣ бы могъ выливать свое сердце. Право, можно думать, что только бѣдность въ сердцѣ указала этому богатому генiю на призванiе въ сатирѣ. Иначе, на своемъ обширномъ пути онъ непремѣнно гдѣ нибудь да вышелъ–бы изъ этой узкой колеи. Но мы видимъ, что при всемъ разнообразiи матерiи внѣшнихъ формъ его внутренняя форма всегда вертится на скудномъ и вѣчномъ, одномъ и томъ–же и несмотря на груду своихъ томовъ, онъ все–таки не изчерпалъ собою всего круга человѣчества, по которому съ наслажденiемъ пробѣгаешь въ сатирикахъ, о которыхъ мы выше упомянули.

Если поэтъ противуполагаетъ природу искуству а идеалъ дѣйствительности такимъ образомъ, что представленiе природы и идеала становится владычествующимъ, а интересъ къ нимъ дѣлается главнымъ ощущенiемъ, то такого поэта я называю элегическимъ. Этотъ родъ, также какъ и сатира, имѣетъ два подраздѣленiя. Природа и идеалъ могутъ быть разсматриваемы или какъ предметы тоски, если одна представлена утраченною, а другой недостижимымъ; или какъ предметы радости, въ томъ смыслѣ, что они дѣйствительны. Изъ перваго происходитъ элегiя въ тѣснѣйшемъ, изъ другаго идилiя въ обширнѣйшемъ значенiи.

Какъ негодованiе въ патетической и насмѣшка въ забавной сатирѣ такъ и печаль въ элегiи должна вытекать изъ вдохновенiя, пробужденнаго идеаломъ. Только черезъ это

// л. 15

достигаетъ элегiя поэтическаго достоинства; всякiй другой источникъ ниже поэзiи. Элегическiй поэтъ ищетъ природу, но въ красотѣ, а не въ одной ея прiятности, въ ея гармонiи съ идеями, а не въ одной снисходительности ея нуждамъ. Тоска по потеряннымъ радостямъ, по золотому вѣку, исчезнувшему изъ мiра, по улетѣвшему счастiю юности, любви и т. д. тогда только становится предметомъ для элегiи, когда эти состоянiя чувственнаго мира можно вмѣстѣ съ тѣмъ представить и предметами моральной гармонiи. И потому какъ ни трогательны жалобныя пѣсни Овидiя, которыя онъ поетъ въ Евксинѣ, мѣстѣ своего изгнанiя, сколько поэзiи ни заключается въ ихъ частностяхъ, въ цѣломъ они, по–моему, не могутъ быть признаны за поэтическое произведенiе. Въ его горѣ слишкомъ мало энергiи, слишкомъ мало души и благородства. Не вдохновенiе, но нужда испустила эти жалобные крики; въ нихъ слышна, если и не простая, обыкновенная душа, то все–таки обыкновенное настройство благородной души, павшей подъ игомъ рока. Правда, если вспомнимъ, что онъ оплакиваетъ Римъ, и Римъ временъ Августа, то сыну нѣги мы прощаемъ скорьбь его; но даже и великолѣпный Римъ со всѣми его блаженствами, необлагороженный воображенiемъ, есть только конечная величина, и потому недостойный объэктъ для поэтическаго искуства, которое, будучи выше всякой вещественности, имѣетъ право тосковать только по безконечномъ.

И такъ содержанiемъ поэтической жалобы долженъ быть не внѣшнiй, но всегда внутреннiй идеальный предметъ; даже оплакивая какую нибудь дѣйствительную потерю, она должна сперва пересоздать её въ идеальную. Собственно въ этомъ–то претворенiи ограниченнаго въ безконечное и состоитъ поэтическая обработка. Вотъ–почему внѣшняя матерiя сама по себѣ всегда вещь посторонняя: поэзiя никогда не можетъ употребить ее такъ какъ она есть. Только черезъ то, чтò поэзiя изъ нея дѣлаетъ, получаетъ она поэтическое достоинство. Элегическiй поэтъ ищетъ природу, но только, какъ идею, въ томъ совершенствѣ, въ какомъ она никогда не существовала, хоть и оплакиваетъ её, какъ будто нѣчто существовавшее и теперь потерянное. Когда Осiанъ разказываетъ намъ о дняхъ, уже не существующихъ, о герояхъ, уже изчезнувшихъ, то его поэтическая мочь уже давно преобразила тѣ образы воспоминанiя въ идеалы, тѣхъ героевъ въ боговъ. Дѣйствительно претерпѣнныя потери

// л. 15 об.

возвышаются до идеи всеобщаго разрушенiя, и разтроганный бардъ, преслѣдуемый образомъ всесущихъ руинъ, взлетаетъ къ самому небу, чтобъ тамъ въ пути солнца отыскать символъ нетлѣнности.

Перехожу къ новѣйшимъ поэтамъ въ элегическомъ родѣ. Руссо какъ поэтъ, точно также какъ и философъ вдохновленъ однимъ стремленiемъ или искать природу, или мстить за неё искуству. Смотря по тому останавливается ли его чувство на природѣ или на искуствѣ, мы видимъ его, то элегически растроганнымъ, то вдохновеннымъ Ювеналовой сатирой, то, какъ на пр<имѣръ> въ Юлiи, увлеченнымъ въ область идилiи. Его поэзiя имѣетъ неоспоримое поэтическое содержанiе, потому что обработываетъ идеалъ; онъ только не умѣетъ употреблять его поэтическимъ образомъ. Правда его серьёзный характеръ никогда не понижается до мелочности, но вмѣстѣ съ тѣмъ и недаетъ ему вознестись до поэтической игры. Подъ влiянiемъ то страсти, то абстракцiи, онъ рѣдко, или почти никогда не доводитъ этой игры до эстетической свободы, которую поэтъ всегда долженъ противупоставлять своей матерiи, всегда сообщать своему читателю. То болѣзненная чувствительность властвуетъ надъ нимъ и доводитъ до натяжки его чувство; то ужь сила мышленiя налагаетъ путы на его воображенiе и строгостiю понятiя уничтожаетъ грацiю картины. Этотъ писатель обладаетъ въ необыкновенно высшей степени обоими качествами, стройное перемѣнное дѣйствiе и соединенiе которыхъ собственно только и составляютъ поэта, недостаетъ только, чтобъ они выражались въ соединенiи другъ съ другомъ, чтобъ его самодѣятельность болѣе вмѣшивалась въ его ощущенiе, а имчивость въ его мышленiе. Оттого въ представленныхъ имъ идеалахъ человѣчества, слишкомъ много взяты въ соображенiе его границы и слишкомъ мало его способность, вообще въ нихъ видно болѣе нужды въ физическомъ покоѣ, нежели моральной гармонiи. Его страстная чувствительность виною, что онъ чтобъ только избавиться скорѣе отъ раздоровъ въ человѣчествѣ скорѣе отодвигаетъ его назадъ къ бездушному однообразiю первобытнаго состоянiя, нежели беретъ на себя трудъ привести тѣ раздоры къ окончанiю въ духовной гармонiи совершенно исполненнаго образованiя, что онъ скорѣе вовсе недаетъ начать искуству, нежели соглашается подождать его полнаго развитiя, однимъ словомъ онъ унижаетъ цѣль и низводитъ съ высоты идеалъ, чтобъ только тѣмъ скорѣе, и вѣрнѣе его достигнуть. <Далее следует знак: (***). На полях слева на листе 16 об. под таким же знаком запись: Тутъ слѣдуетъ критическiй взглядъ на поэзiю нѣмецкихъ элегистовъ — Галлера, Клейста, Клопштока — который мы опускаемъ, какъ интересный только для того времени, въ которое написана статья эта. — Ред.>

// л. 16

Между поэтами Германiи въ этомъ родѣ я упомяну только о Галлерѣ, Клейстѣ и Клопштокѣ. Характеръ ихъ поэзiи сантиментальный: они трогаютъ насъ идеями, не чувственной истиною, не столько потому, что они сами природа, сколько потому, что умѣютъ вдохновить насъ къ природѣ. Впрочемъ, то, что въ характерѣ нетолько этихъ но и всѣхъ сантиментальныхъ поэтовъ признается вообще за главное, совсѣмъ еще неисключаетъ способности въ частностяхъ трогать насъ наивною красотою: иначе они бы нигдѣ не были поэтами. Только ихъ собственный, владычествующiй характеръ не можетъ принимать впечатлѣнiй съ спокойнымъ, простымъ и легкимъ чувствомъ и точно также передавать потомъ принятое. Фантазiя незамѣтно вытѣсняетъ созерцанiе, сила мысли — ощущенiе, глаза и уши закрываются, и поэтъ углубляется въ самого себя. Душа не можетъ вынести ни одного впечатлѣнiя безъ того, чтобъ не подглядѣть своей собственной игры, и непредставить того, что въ неё заронилось въ рефлекцiи предъ собою и изъ себя. Мы же этимъ способомъ никогда не принимаемъ самого предмета, но только то, что сдѣлалъ изъ предмета рефлектирующiй разсудокъ поэта даже, когда поэтъ самъ бываетъ этимъ предметомъ, и захочетъ представить намъ свои ощущенiя, мы неузнаемъ его состоянiя непосредственно изъ первыхъ рукъ, но только какъ отраженiе этого состоянiя въ душѣ его, узнáемъ только тò что думалъ онъ, будучи зрителемъ самого себя. Когда Галлеръ оплакивая смерть своей жены (всѣ знаютъ эту прекрасную элегiю) начинаетъ слѣдующими стихами:

Soll ich von deinem Tode singen,

O Mariane, welch ein Lied!

Wann Seŭfzer mit den Worten ringen

Und ein Begriff den andern flieht и т. д.

<Далее следует знак (*). Внизу на полях под таким же знаком запись: «И мнѣ пѣть о твоей смерти; о, Марiана, какая тутъ пѣсня, когда вздохи борятся съ словами и одна мысль прогоняетъ другую!» — Ред.>

то это описанiе мы находимъ удивительно вѣрнымъ но вмѣстѣ съ тѣмъ и чувствуемъ, что поэтъ сообщаетъ намъ собственно не свои ощущенiя, но только свои мысли объ нихъ. И потому онъ трогаетъ насъ гораздо слабѣе ибо самъ долженъ уже очень поохладиться,

// л. 16 об.

чтобъ быть зрителемъ своей собственной печали.

Въ поэзiи Галлера и отчасти Клопштока нѣтъ чувственной матерiи и это самое уже исключаетъ её изъ наивнаго рода: потому какъ–скоро подобная матерiя обработывается поэтически и такъ–какъ ей нельзя принимать никакого тѣлеснаго образа, и слѣдовательно быть предметомъ чувственнаго созерцанiя, то она должна быть возведена въ безконечное и возвышена до предмета духовнаго созерцанiя. Вообще только въ этомъ смыслѣ возможна безъ противурѣчiя дидактическая поэзiя; потому что, повторяю еще разъ, поэзiя имѣетъ только два слѣдующихъ пути: она должна витать или въ мiрѣ чувствъ, или въ мiрѣ идей, потому что въ царствѣ понятiй и въ мiрѣ разсудка она вообще плохо прозябаетъ. Признаюсь, я еще не знаю ни одного дидактическаго стихотворенiя не только въ древней, но и въ новѣйшей литературѣ, въ которомъ обработываемое понятiе было бы или совершенно и полно низведено до индивидуальности или возведено къ идеѣ. Обыкновенно, и это еще счастiе, проскальзываетъ и то и другое, между тѣмъ, какъ надъ всѣмъ владычествуетъ абстрактное понятiе, а воображенiе, которое должно было бы играть главную роль на полѣ поэзiи, подчинено разсудку. Такое стихотворенiе, гдѣ сама мысль была и оставалась бы поэтическою, еще впереди.

Что вообще было сказано о учоной поэзiи можетъ частно быть примѣнено и къ Галлеровской. Въ самой мысли нѣтъ въ сущности ничего поэтическаго, но исполненiе можетъ быть иногда поэтическимъ, то отъ употребленiя образовъ, то отъ полета идей. Поэзiя Галлера становится поэтическою только въ силу послѣдняго качества. Мочь, глубина и патетическая важность характеризируютъ этого поэта. Его душа проникнута идеаломъ, и его пламенное чувство къ истинѣ ищетъ въ тихихъ альпiйскихъ долинахъ улетѣвшую изъ мiра невинность. Глубоко трогаетъ его жалоба; съ энергическою, почти ѣдкою сатирою изображаетъ онъ заблужденiя ума и сердца и съ любовью прекрасную простоту природы. Только въ картинахъ его ужь слишкомъ преобладаетъ мысль, а въ немъ самомъ умъ надъ ощущенiемъ. Оттого онъ сплошь болѣе учитъ, нежели представляетъ, и представляетъ сплошь болѣе рѣзкими, чѣмъ прiятными чертами. Онъ великъ, смѣлъ, пламененъ, возвышенъ; до красоты же онъ очень рѣдко

// л. 17

или даже никогда не возвышается.

Въ богатствѣ идей и глубинѣ духа Клейстъ во многомъ уступитъ этому поэту; въ грацiи же едва ли не превзойдетъ его, особенно, если мы, какъ иногда случается, припишемъ недостатокъ одного къ преимуществу другаго. Чувствительная душа Клейста любитъ болѣе всего наслаждаться сельскими сценами и нравами. Онъ охотно убѣгаетъ пустаго шума общества и въ лонѣ безжизненной природы находитъ гармонiю и покой, необходимый для него въ моральномъ мiрѣ. Какъ трогательна его Sehnsŭcht nach Rŭhe (тоска по покоѣ), какое вѣрное чувство въ этомъ мѣстѣ:

«O Welt, dŭ bist des wahren Lebens Grab.

Oft reizet mich ein heißer Trieb zŭr Tŭgend,

Vor Wehmŭth rollt ein Bach die Wang’ herab,

Das Beispiel siegt, ŭnd dŭ, o Feŭ’r der Jŭgend,

Ihr trocknet bald die edlen Tränen ein.

Ein wahrer Mensch mŭß fern von Menschen seyn.»

<Далее следует знак: *. На полях снизу под знаком: (*) запись: О свѣтъ, ты могила истинной жизни. Часто щекочетъ меня жаркое стремленiе къ добродѣтели, отъ грусти слезы ручьями текутъ по щекамъ моимъ, но побѣждаетъ, примѣръ, и ты, о пламень юности! — вы скоро обтираете благородныя слезы. Истинный человѣкъ долженъ жить вдали отъ людей. — Ред.>

Но даже и тогда когда поэтическiй полетъ уноситъ его изъ стѣсняющаго круга отношенiй въ духовное уединенiе природы, и туда преслѣдуетъ его мучительный образъ вѣка и къ сожалѣнiю также его цѣпи. Чего бѣжитъ онъ, то въ немъ; чего онъ ищетъ, то вѣчно внѣ его: никогда онъ не можетъ оторваться отъ вреднаго влiянiя вѣка. Если его сердце и пылко, фантазiя имѣетъ довольно энергiи, чтобъ одушевить представленiемъ мертвыя порожденiя ума, то холодная мысль также часто убиваетъ живыя созданiя поэтической силы и разсужденiе портитъ тайное дѣло чувства. Правда, его поэзiя пестра и роскошна какъ весна, воспѣтая имъ, его фантазiя жива, дѣятельна; и все таки её скорѣе можно назвать перемѣнчивою, нежели богатою, играющею нежели творящею, скорѣе безпокойно бѣгущею, нежели зиждущею. Быстро и роскошно мѣняются черты за чертами, но несосредоточиваясь до индивидуума, не полнѣя до жизни, не округляясь до образа. Доколѣ онъ

// л. 17 об.

занятъ только лирическою поэзiей и остается при однихъ ландшафтныхъ картинахъ, этотъ недостатокъ намъ еще не такъ бросается въ глаза, частiю по бóльшей свободѣ лирической формы, частiю по произвольному содержанiю ея матерiи, потому что въ этомъ родѣ мы вообще требуемъ болѣе представленiя чувствъ стихотворца, нежели самого предмета. Но этотъ недостатокъ становится ужь слишкомъ замѣчательнымъ, когда онъ какъ напр<имѣръ> въ своемъ Цисидѣ и Пахесѣ и своемъ Сенекѣ, пускается въ представленiе людей, и человѣческихъ дѣянiй, потому что здѣсь воображенiе наше заключено въ твердыхъ и необходимыхъ границахъ, и поэтическiй эффектъ выходитъ изъ одного только предмѣта. Здѣсь онъ бѣденъ, скученъ, тощъ, и до нестерпимости холоденъ: предостерегающiй примѣръ для всѣхъ, кто безъ внутренняго призванiя изъ поля музыкальной поэзiи переступаетъ въ область образовательной. Родственному ему по генiю, Томсону, пришлось испытать тоже самое.

Въ сантиментальномъ родѣ и особливо въ его элегическомъ отдѣлѣ только немногiе изъ новѣйшихъ и еще меньшее число изъ древнихъ стихотворцевъ сравнятся съ нашимъ Клопштокомъ. Все, чего только можно достигнуть внѣ живыхъ формъ и внѣ области индивидуализма, все то достигнуто этимъ музыкальнымъ поэтомъ. Но мы будемъ несправедливы къ нему, если откажемъ ему вообще въ той индивидуальной истинѣ и живости, съ какою наивный стихотворецъ представляетъ предмѣтъ свой. Многiя изъ его одъ, нѣкоторыя частныя черты въ его драмахъ и Мессiи представляютъ предмѣтъ съ поразительною истиною и въ прекрасныхъ очеркахъ; особенно тамъ, гдѣ предметомъ его собственное сердце, онъ не рѣдко выказываетъ великую природу, прелестную наивность. Только не въ этомъ заключается его сила, только это качество нельзя примѣнить къ цѣлому его поэтическаго круга. Какъ ни удивительна Мессiада въ музыкально поэтическомъ отношенiи къ вышесказанному опредѣленiю, все таки многое оставляетъ она желать въ пластической поэзiи, гдѣ мы хотимъ опредѣленныхъ и для созерцанiя назначенныхъ формъ. Можетъ быть и довольно опредѣлены фигуры въ этой поэмѣ, но только не для созерцанiя: одна абстракцiя создала ихъ, только одна абстракцiя можетъ и различать ихъ. Они хорошiе примѣры понятiй, но не индивидуумы, не живыя существа. Воображенiю, къ которому поэтъ всегда долженъ обращаться

// л. 18

и которое онъ всегда долженъ обуздывать опредѣлительностiю формъ, предоставлена слишкомъ большая свобода, слишкомъ много способовъ воплощать этихъ людей и ангеловъ, этихъ боговъ и сатанъ, это небо и этотъ адъ. Данъ только очеркъ, внутри котораго умъ необходимо долженъ думать ихъ себѣ, но не положено никакихъ твердыхъ границъ, въ которыхъ бы фантазiя могла ихъ себѣ представить. Все, что я говорю здѣсь о характерахъ, можетъ итти ко всему, что живетъ и дѣйствуетъ въ этомъ стихотворенiи, и нетолько въ немъ, но и во всѣхъ драматическихъ произведенiяхъ нашего поэта. Для ума у него все отлично опредѣлено и ограничено (намѣкаю здѣсь только на его Iуду, Пилата, Өило, Соломона въ трагедiяхъ этихъ названiй); но все это слишкомъ безформенно для воображенiя и здѣсь, признаюсь въ томъ откровенно, здѣсь нашъ поэтъ совсѣмъ не въ своей сферѣ.

Его сфера есть царство идей, и все, что ни обработываетъ, умѣетъ переводить онъ въ безконечное. Почти можно сказать онъ со всего, за что только ни примется, совлекаетъ тѣло, чтобъ сдѣлать духовнымъ, точно также, какъ другiе стихотворцы все духовное облекаютъ плотью. Почти все наслажденiе, доставляемое его поэзiей, должно добывать изощренiемъ мыслительной силы; всѣ чувства, которыя онъ такъ глубоко, такъ мощно умѣетъ возбуждать въ насъ вытекаютъ изъ сверхчувственныхъ источниковъ. Оттого–то эта важность, эта сила, этотъ полетъ, эта глубина и характеризируютъ все, что ни истекаетъ изъ подъ пера его; оттого и эта постоянная натяжка ума, которая овладѣваетъ нами при чтенiи этого поэта. Ни одинъ поэтъ (исключая развѣ Юнга) не годится можетъ быть въ такой высокой степени въ любимцы и сопутники жизни какъ именно Клопштокъ, выводящiй насъ всегда изъ жизни, призывающiй только одинъ духъ къ оружiю, никогда не услаждая чувства спокойнымъ присутствiемъ объэкта. Цѣломудренна, неземна, безтѣлесна, свята его поэтическая муза, и съ удивленiемъ должно признаться, что на какiя высоты онъ и ни заходитъ, совсѣмъ тѣмъ никогда не падаетъ. И потому откровенно признаюсь, я опасаюсь не шутя за голову того, кто въ самомъ дѣлѣ, безъ аффектацiи, выбираетъ этого поэта своею любимою книгою, т. е. такою книгою, съ которою гармонируешь во всякомъ положенiи, къ которой возвращаешься изъ каждаго положенiя;

// л. 18 об.

при томъ–же въ Германiи уже видѣли довольно плодовъ его опаснаго владычества. Только въ извѣстныхъ, экзальтированныхъ настройствахъ души можно искать его и сочувствовать ему: потомуто онъ и кумиръ юности, хотя и не совсѣмъ удачный ея выборъ. Юность, всегда выступающая изъ жизни, убѣгающая всякой формы, для которой всякiя границы тѣсны, съ любовiю и наслажденiемъ блуждаетъ по безконечнымъ пространствамъ, въ какiя вводитъ её этотъ стихотворецъ. Но когда юноша становится мужемъ и изъ царства идей возвращается въ границы познанiя, то хоть и теряется въ немъ многое, очень многое отъ той восторженной любви, но ничего отъ того уваженiя, которое подобаетъ такому единственному явленiю, такому чрезвычайному генiю, такому облагороженному чувству — уваженiя, которымъ въ особенности нѣмецъ долженъ такой высокой заслуги.

Я назвалъ этого стихотворца преимущественно великимъ въ элегическомъ родѣ, и едвали будетъ необходимо еще болѣе оправдывать приговоръ этотъ. Способный ко всякой энергiи, великiй мастеръ въ цѣлой области сантиментальной поэзiи, онъ умѣетъ то потрясать насъ высочайшимъ паѳосомъ, то убаюкивать небесно сладкими ощущенiями; но къ высокой, духовной грусти особенно склонно его сердце; и какъ ни возвышенно звучитъ его арфа, его лира, тающiе звуки его лютни звѣнятъ тѣмъ истиннѣе, глубже и страстнѣе. Я ссылаюсь на каждое чистонастроенное чувство — не отдастъ ли оно всю смѣлость и силу, все направленiе, всѣ чудныя описанiя, всѣ образцы ораторскаго краснорѣчiя въ Мес<с>iадѣ, всѣ блестящiя сравненiя, въ которыхъ такъ особенно счастливъ поэтъ нашъ, за тѣ нѣжныя ощущенiя, которыя дышатъ въ элегiи къ Эберту, въ превосходномъ стихотворенiи Бардале, раннихъ могилахъ, въ лѣтней ночи, въ Цюрихскомъ озерѣ и въ многихъ другихъ этого рода. Такъ и Месiада для меня драгоцѣнна, какъ кладъ элегическихъ чувствъ и идеальныхъ описанiй, хотя и мало удовлетворяетъ меня какъ представленiе дѣйствiя и какъ эпическое стихотворенiе.

Можетъ быть прежде нежели оставлю я это стихотворенiе, я бы долженъ былъ упомянуть о заслугахъ Уца, Дениса, Геснера (въ его смерти Авеля), Якоби, Герстенберга, Гёльти, Гёкингка и многихъ другихъ [подвизавшихся] въ этомъ же

// л. 19

родѣ, которые всѣ трогаютъ насъ идеями, и которые, въ выше поставленномъ значенiи слова служили сантиментальной поэзiи. Но я совсѣмъ недумаю писать исторiи нѣмецкой поэзiи, но только хочу сказанное мною пояснить нѣкоторыми примѣрами изъ нашей литературы. Я хотѣлъ показать только различiе дороги, по которой древнiе и новѣйшiе, наивные и сантиментальные стихотворцы идутъ къ одной и той же цѣли, хотѣлъ показать, что, если первые трогаютъ насъ природою, индивидуализмомъ и живою чувственностiю, то вторые идеями и высокою духовностiю имѣютъ такуюже, хотя и нетакъ распространенную власть надъ нашей душою.

Мы видѣли, какъ сантиментальный поэтическiй духъ обработываетъ матерiю. Полюбопытствуемъ теперь узнать какъ наивный поэтическiй духъ примется за сантиментальную матерiю. Эта задача кажется намъ совершенно новою и заключающею въ себѣ ту особенность, что въ наивномъ мiрѣ не было такой матерiи, а въ новѣйшемъ можетъ быть не будетъ такого поэта. Не взирая на то генiй рѣшилъ и эту задачу и удивительно счастливымъ образомъ. Характеръ, который съ пламеннымъ чувствомъ поклоняется идеалу, и бѣжитъ вещественности, чтобы добыть безбытное безконечное, который, все чтò онъ въ самомъ себѣ безпрестанно разрушаетъ, безпрестанно ищетъ внѣ себя, для котораго его сны только вещественны, его познанiя только служатъ предѣломъ, который наконецъ въ жизни своей видитъ одну только границу, и ту, какъ ни неприкосновенна она, разрушаетъ чтобъ проникнуть къ истинной реальности — такой характеръ, такая опасная крайность сантиментальнаго характера стала матерiей поэта, въ которомъ природа дѣйствуетъ вѣрнѣе и чище нежели во всякомъ другомъ, и который изо всѣхъ новѣйшихъ поэтовъ быть можетъ наименѣе удаленъ отъ чувственной истины вещей.

Интересно видѣть съ какимъ счастливымъ инстинктомъ соединилось въ Вертерѣ все, что даетъ пищу сантиментальному характеру: мечтательная, несчастная любовь, чувство къ природѣ, религiозность, философическiй созерцательный духъ, наконецъ, чтобъ ничего не позабыть, мрачный безóбразный, туманный Осiановскiй мiръ. Сообразивъ же

// л. 19 об.

какъ мало дѣйствительность гармонируетъ съ нимъ, даже какъ вражески она противупоставлена ему, и какъ извнѣ все соединяется чтобъ вытѣснить этого мученика назадъ въ его идеальный мiръ, вообразивъ все это, невидимъ рѣшительно никакой возможности спастись такому характеру изъ подобнаго круга. Въ трагедiи Тассо того же поэта видимъ снова туже противуположность, хотя и въ разныхъ характерахъ; также въ его новомъ романѣ, какъ и въ прежнемъ, поэтическiй духъ противупоставленъ здравому простому смыслу, идеалъ дѣйствительности, субъэктивный образъ представленiя объэктивному — но какъ различно! Даже въ Фаустѣ опять находимъ туже противуположность, правда уже очень огрубленную и матерiализированную, какъ того требовала сущность матерiи; стоило бы труда попытаться психологически развить этотъ характеръ, проведенный въ четырехъ такихъ различныхъ родахъ.

Выше было замѣчено, что одинъ легкiй и веселый нравъ, не основанный на внутренней полнотѣ идей, еще не показываетъ никакого призванiя къ шутливой сатирѣ, какъ щедро иногда и ни осыпаютъ его подобными приговорами; также мало призванiя къ елегической поэзiи находится и въ простой нѣжной мягкости нрава и меланхолiи. Чтобъ быть дѣйствительно поэтическими талантами такимъ людямъ недостаетъ энергическаго начала, для оживленiя матерiи и воспроизведенiя чего–нибудь истинно прекраснаго. Произведенiя такого нѣжнаго рода насъ могутъ только, такъ сказать, разнѣжить; не услаждая сердца, не занимая души, они только льстятъ нашей чувственности. Продолжительная склонность къ такому роду ощущенiя должна наконецъ необходимо разслабить характеръ и погрузить его въ то пасивное состоянiе, изъ котораго не выходитъ никакой реальности ни для внѣшней, ни для внутренней жизни. И потому было очень хорошо что ту приторную чувствительность и плаксивую манерность, которыя начали было лѣтъ восемнадцать тому назадъ, господствовать въ Германiи черезъ лжетолкованiе и обезьянство нѣкоторыхъ превосходныхъ созданiй, — стали преслѣдовать неумолимыми насмѣшками, хотя снисхожденiе, оказываемое ничуть не лучшимъ, почти такимъ–же элегическимъ карикатурамъ, такой же бездушной сатирѣ, и безóбразному юмору, ясно доказываетъ, что причины гоненiя на нихъ не были совершенно справедливыми. На вѣсахъ истиннаго вкуса все это ничего не значитъ, потомучто

// л. 20

тутъ недостаетъ эстетическаго содержанiя, которое заключается только въ тѣсномъ соединенiи духа съ матерiей и въ соединенномъ отношенiи продукта къ способности чувствъ и идей.

Насмѣхались надъ Зигвартомъ и его исторiей монастырей, и удивляются путешествiю въ полуденную Францiю; конечно оба произведенiя имѣютъ большое притязанiе на извѣстную степень уваженiя и очень малое на безусловную похвалу. Истинное, хоть и натянутое чувство замѣчательно въ первомъ романѣ, легкiй юморъ и веселый, тонкiй умъ во второмъ; но сколько одному недостаетъ въ здравомъ смыслѣ, столько другому въ эстетическомъ достоинствѣ. Первый, сличенный съ дѣйствительностiю становится немного смѣшнымъ, вторый лицомъ къ лицу съ идеаломъ почти презрительнымъ. А такъ какъ истинно прекрасное съ одной стороны должно согласоваться съ природою, съ другой съ идеаломъ, то ни тотъ ни другой не могутъ имѣть никакого притязанiя на имя прекрасныхъ произведенiй. Не взирая на это, очень естественно и понятно, и я даже узналъ это по собственному опыту — что романъ Тюмеля можетъ быть прочтенъ съ большимъ наслажденiемъ. Такъ какъ онъ оскорбляетъ только требованiя проистекающiя изъ идеала, и о которыхъ слѣдовательно большая часть читателей и неподумаетъ, а лучшая не бываетъ расположена къ такимъ соображенiямъ во время чтенiя романовъ; и такъ–какъ всѣ другiя требованiя духа и тѣла выполнены довольно замѣчательнымъ образомъ, то онъ долженъ быть, и непремѣнно будетъ любимою книгою нашего и всѣхъ временъ, въ которыхъ эстетическiя произведенiя будутъ писаться для того только, чтобъ нравиться, и читаться для одного удовольствiя.

Но развѣ въ литературѣ поэзiи нѣтъ класическихъ произведенiй, которыя такимъ же образомъ по видимому оскорбляютъ высокую чистоту идеала и матерiальностiю своего содержанiя очень и очень удаляются отъ духовности, требуемой отъ всякаго эстетическаго произведенiя? Развѣ то, что можетъ позволитъ себѣ поэтъ, цѣломудренный питомецъ музы, не можетъ быть позволено романисту, который только вполовину братъ его, и ктомуже такъ сильно связанъ съ землею? Я тѣмъ менѣе могу уклониться отъ этого вопроса, что есть мастерскiя произведенiя какъ въ элегическомъ такъ и въ сатирическомъ родѣ, которыя

// л. 20 об.

по видимому, ищутъ совсѣмъ иной природы, чѣмъ о какой говорится въ статьѣ этой, представляютъ её и защищаютъ повидимому не столько отъ дурныхъ сколько отъ добрыхъ нравовъ. Отсюда выходитъ, что эти поэтическiя произведенiя должны быть или осуждены, или постановленный нами принципъ элегической поэзiи принятъ въ слишкомъ произвольномъ смыслѣ.

Рѣчь зашла о томъ, можно ли осуждать прозаическаго разкащика за то, что можетъ быть позволено поэту? Отвѣтъ заключается въ самомъ вопросѣ: что позволено поэту, то ничего не доказываетъ въ пользу того, кто не есть поэтъ. Въ самомъ понятiи о поэтѣ, и только въ немъ одномъ заключена причина той свободы, которая превращается въ презрительную вольность, какъ скоро она не вытекаетъ изъ высочайшаго и благороднѣйшаго начала, единственно составляющаго поэта.

Законы приличiя чужды невинной природѣ; только опытъ и испорченность дали имъ первоначальное происхожденiе. Но какъ–скоро сдѣланъ этотъ опытъ, и естественная невинность исчезла изъ нравовъ, то эти законы становятся священными, и на нихъ не должно посягать нравственное чувство. Они въ искуственномъ мiрѣ также сильны, какъ и законы природы въ мiрѣ невинности. Но первый признакъ поэта состоитъ въ томъ что онъ уничтожаетъ въ себѣ все, чтò только напоминаетъ объ искуственномъ мiрѣ, что онъ въ самомъ себѣ умѣетъ возстановлять природу въ ея первобытной простотѣ. И это право освобождаетъ его отъ всѣхъ законовъ, за которыми обольщенное сердце ищетъ безопасности отъ самого себя. Онъ чистъ, онъ невиненъ, и все что позволено невинной природѣ позволено и ему; но если ты, читающiй или слушающiй его, ужь болѣе не невиненъ, не можешь въ извѣстныя моменты стать невиннымъ посредствомъ его очистительнаго присутствiя, то тутъ ужь не онъ, а ты виноватъ: бѣги его, не для тебя его пѣсни.

Слѣдовательно насчетъ вольностей подобнаго рода можно остановиться на слѣдующемъ:

Во первыхъ: одна природа должна оправдывать ихъ. Сверхъ того онѣ не могутъ быть дѣломъ выбора или намѣреннаго подражанiя: потому что волѣ, направленной всегда къ моральнымъ законамъ, мы никогда не можемъ простить потворства чувственности. Слѣдовательно

// л. 21

вольности подобнаго рода должны быть наивны. Но чтобъ убѣдиться въ томъ, что онѣ дѣйствительно, наивны, мы должны видѣть, что онѣ поддерживаются и сопровождаются всѣмъ тѣмъ, что основанно на природѣ; потому что природа познается только по строжайшей послѣдовательности, по единству и однообразiю ея актовъ. Только сердцу, ненавидящему всякую поддѣльность, даже и тогда, когда она полезна, позволяемъ мы отречься отъ нея тамъ, гдѣ она притѣсняетъ и ограничиваетъ; только сердцу, покорствующему всѣмъ цѣпямъ природы, позволяемъ мы употреблять ея вольности. Слѣдовательно всѣ ощущенiя такого человѣка должны носить на себѣ печать естественности: онъ долженъ быть истиненъ, простъ, свободенъ, откровененъ, чувствителенъ, прямъ; всякое притворство, хитрость, произволъ, всякое мелочное себялюбiе должны быть изгнаны изъ его характера, а слѣды всего этого изъ его творенiя.

Во–вторыхъ: только прекрасная природа можетъ оправдывать подобныя вольности. Сверхъ того онѣ не должны быть одностороннимъ взрывомъ похоти: потому что все, что вытекаетъ изъ одной только нужды, презрительно. Изъ цѣлаго и изъ обилiя человѣческой природы должны выходить эти чувственныя энергiи и быть гуманны. Но чтобъ судить, что цѣлое человѣческой природы, а не односторонняя нужда чувственности порождаетъ ихъ, мы должны видѣть представленнымъ это цѣлое, котораго онѣ составляютъ только отдѣльныя черты. Самъ по себѣ чувственный образъ ощущенiя есть нѣчто невинное и постороннее. Онъ оттого только ненравится намъ въ людяхъ, что онъ животенъ и показываетъ въ нихъ недостатокъ истиннаго, совершеннаго человѣчества; онъ оттого только оскорбляетъ насъ въ поэтическомъ произведенiи, что оно имѣетъ притязанiе намъ нравиться и вмѣстѣ съ тѣмъ считаетъ насъ способными къ такому недостатку. Но если мы видимъ, что въ человѣкѣ, подверженномъ этому образу ощущенiя, человѣчество дѣйствуетъ во всемъ своемъ объемѣ, если находимъ, что въ произведенiи, гдѣ есть подобныя вольности, выражены всѣ реальности человѣчества, то причина нашего негодованiя уничтожается и мы съ невозбранною радостiю наслаждаемся наивнымъ выраженiемъ истинной и прекрасной природы. Стало–быть тотъ–же самый поэтъ, осмѣлившiйся сдѣлать насъ соучастниками

// л. 21 об.

такихъ низкихъ человѣческихъ чувствъ, долженъ умѣть съ другой стороны вознести насъ до всего, что велико и прекрасно и человѣчески возвышенно.

И такъ мы теперь нашли масштабъ, какому съ увѣренностiю можемъ подвергать каждаго поэта, въ чемъ либо погрѣшающаго противъ приличiя и въ представленiи природы. Его произведенiе пошло, низко, совершенно никуда не годно, какъ–скоро оно холодно, какъ скоро оно пусто, потому что это показываетъ что оно произошло изъ цѣли и изъ пошлой потребности и что оно безсовѣстно разсчитываетъ на наши похоти. Напротивъ того оно прекрасно, благородно, и не смотря на всѣ возраженiя ледянаго приличiя, похвально, какъ скоро оно наивно и соединяетъ духъ съ сердцемъ.

Если мнѣ возразятъ, что многiе изъ французскихъ повѣстей въ этомъ родѣ, и удачнѣйшихъ ихъ подражанiй въ Германiи покажутся не съ очень выгодной стороны лицомъ къ лицу съ этимъ масштабомъ — что это отчасти можетъ даже случиться съ многими произведенiями одного изъ нашихъ увлекательнѣйшихъ и остроумнѣйшихъ поэтовъ, то мнѣ нечего отвѣчать на это. Приговоръ этотъ совсѣмъ не новъ; притомъ же я излагаю здѣсь только причины приговора, который ужь давно изрекло насчотъ этого предмета каждое сколько нибудь утонченное чувство. Но этотъ же самый принципъ, который въ отношенiи къ нѣкоторымъ сочиненiямъ, можетъ быть, ужь кажется слишкомъ строгимъ, въ отношенiи къ другимъ можетъ показаться за то ужь слишкомъ слабымъ, признаюсь откровенно, тѣ же самыя причины, по которымъ я нахожу отнюдь не извинительными соблазнительныя картины римскаго и нѣмецкаго Овидiя, Кребильона, Вольтера, Мармонтеля (который еще называетъ себя моральнымъ писателемъ) Лакло и многихъ другихъ, тѣже самыя причины мирятъ меня съ элегiями римскаго и нѣмецкаго Проперцiя, даже со многими ославленными произведенiями Дидро: потому что первыя только остроумны, вялы и соблазнительны, вторыя напротивъ наивны, исполненны поэзiи, и человѣчности.

// л. 22

Идилiя

Я скажу теперь только нѣсколько словъ объ этомъ третьемъ родѣ сантиментальной поэзiи, такъ–какъ подробнѣйшее развитiе, въ которомъ онъ въ особенности нуждается, я намѣренъ отложить до другаго времени.

<Далее следует знак: (*). На полях снизу под таким же знаком запись: Еще разъ я долженъ напомнить, что сатира, элегiя и идилiя, представленныя здѣсь какъ три единственно возможные рода сантиментальной поэзiи, не имѣютъ рѣшительно ничего общаго съ тремя особенными родами стихотворенiй, извѣстныхъ подъ этими именами, кромѣ образа ощущенiя который свойствененъ какъ тѣмъ, такъ и другимъ. Потому если кто спроситъ меня, къ которому изъ трехъ родовъ отношу я эпопею, романъ, драму, тотъ меня рѣшительно не понялъ. Понятiе объ этихъ послѣднихъ, какъ отдѣльныхъ произведенiяхъ или совсѣмъ неопредѣленно, или же опредѣляется, но только не однимъ образомъ ощущенiя; всего чаще бываетъ что они могутъ быть выполнены болѣе нежели однимъ образомъ ощущенiя, стало быть многими изложенными мною родами поэзiи. — Ред.>

Поэтическое представленiе невиннаго и счастливаго человѣчества есть общая идея идилiи. Такъ какъ эта невинность и это счастiе не согласуются съ искуственными отношенiями большихъ городовъ и съ извѣстною степенью сивилизацiи и утонченности, то поэты и переселили мѣсто дѣйствiя идилiи изъ суматохи гражданской жизни въ простое пастушеское состоянiе и указали ей мѣсто въ дѣтскомъ возрастѣ человѣчества до начала сивилизацiи. Конечно это только случайныя опредѣленiя, и мы ихъ разсматриваемъ не какъ цѣль идилiи, но только какъ самое естественное средство къ ней. Самая же цѣль состоитъ въ представленiи человѣка въ состоянiи невинности т. е. въ состоянiи гармонiи и мира съ самимъ собою и съ окружающею его дѣйствительностью.

Но такое состоянiе можетъ быть и послѣ успѣховъ сивилизацiи, оно можетъ осуществиться, потому что сивилизацiя, если она только вездѣ будетъ имѣть одно опредѣленное направленiе, предполагаетъ это состоянiе своею цѣлiю. Уже одна идея этого состоянiя и вѣра въ возможность его осуществленiя могутъ помирить человѣка со всѣмъ зломъ, которому онъ подверженъ на пути сивилизацiи. Въ самомъ–дѣлѣ еслибъ такая мысль была одною химерой жалобы тѣхъ, которые негодуютъ

// л. 22 об.

на общество большихъ городовъ и изощренiе ума, какъ какое нибудь зло, и выдаютъ оставленное естественное состоянiе за настоящую цѣль человѣка, были бы совершенно справедливы. Стало быть человѣку, среди сивилизацiи, чрезвычайно важно получить чувственное подтвержденiе о возможности исполненiя этой идеи въ чувственномъ мiрѣ, и о возможномъ осуществленiи того состоянiя. Но такъ какъ опытъ, вмѣсто того, чтобъ укоренять эту вѣру, скорѣе постоянно её опровергаетъ, то и здѣсь, также какъ во многихъ другихъ случаяхъ, поэзiя приходитъ на помощь разсудку, чтобъ возвести эту идею до созерцанiя и осуществить её въ отдѣльномъ, частномъ случаѣ.

Хотя въ невинномъ состоянiи пастушескаго мiра воображенiе, чтобъ создать художественное представленiе должно бы было тоже дѣйствовать творчески, но все–таки рѣшенiе задачи тутъ несравненно было бы и проще и легче, чѣмъ въ состоянiи сивилизацiи. Не взирая на то, однакожъ и въ ней встрѣтилось нѣсколько частныхъ чертъ, которыя воображенiю стоило только выбрать и соединить въ одно цѣлое. Подъ счастливымъ небомъ, среди простыхъ отношенiй первобытнаго мiра, при ограниченномъ знанiи, природа легко удовлетворяется, а человѣкъ тогда только дичаетъ когда терзаетъ его нужда. У всѣхъ народовъ, имѣющихъ исторiю, есть и свой рай, свое состоянiе невинности, свой золотой вѣкъ; даже всякiй отдѣльный человѣкъ не лишонъ своего рая, своего золотаго вѣка, о которыхъ онъ воспоминаетъ съ бóльшимъ или мéньшимъ вдохновенiемъ, смотря потому болѣе или менѣе поэзiи въ его природѣ. Стало быть самый опытъ даетъ уже довольно чертъ для изображенiя картины пастушеской идилiи. Оттого–то она и остается прекраснымъ, возвышеннымъ стремленiемъ, и поэтическая сила, представляя её, была точно движима идеаломъ. Въ самомъ–дѣлѣ, для человѣка, отклонившагося разъ отъ естественной простоты и вдавшагося въ опасный путь своего разума, чрезвычайно важно снова взглянуть на законодательство природы, во всей чистотѣ его и посредствомъ этого вѣрнаго зеркала снова очиститься отъ порчи искуства. Но здѣсь встрѣчается одно обстоятельство, очень уменьшающее эстетическое достоинство подобныхъ стихотворенiй. Изображая состоянiе до сивилизацiи, они исключаютъ вмѣстѣ съ вредомъ, также и всѣ ея выгоды, и по сущности своей находятся въ необходимомъ раздорѣ съ нею. И такъ они теоретически заставляютъ насъ отступать, между тѣмъ какъ практически ведутъ впередъ и облагороживаютъ насъ. Они, по несчастiю

// л. 23

ставятъ цѣль, къ которой бы должны были вести насъ навстрѣчу, позади насъ и потому внушаютъ намъ только грустное чувство потери, а не радостное чувство надежды. Выполняя свою цѣль только черезъ уничтоженiе всякаго искуства и черезъ упрощенiе человѣческой природы, они наиболѣе говорятъ сердцу, и слишкомъ мало духу и потому ихъ однообразный кругъ слишкомъ скоро окончивается, исчерпывается. И потому мы тогда только можемъ любить и стремиться къ нимъ, когда нуждаемся въ покоѣ, а не тогда, когда наши силы жаждутъ дѣятельности и движенiя. Они доставляютъ только излеченiе больной душѣ, не пищу здоровой; они не въ состоянiи оживать, но только утолить насъ. Этого недостатка, заключающагося въ самомъ существѣ пастушеской идилiи, не могло поправить все искуство поэтовъ. Правда, у этой отрасли поэзiи нѣтъ недостатка въ восторженныхъ любителяхъ, и есть довольно читателей, которые пожалуй готовы предпочесть какого нибудь Аминта или Даөна величайшимъ мастерскимъ произведенiямъ драматической, или эпической музы, но подобные читатели судятъ о произведенiяхъ искуства не столько по вкусу, сколько по индивидуальной нуждѣ и слѣдовательно приговоръ ихъ не стоитъ никакого изслѣдованiя. Конечно читатель съ умомъ и чувствомъ не будетъ вовсе отрицать достоинства у подобныхъ стихотворенiй, но будетъ рѣже увлекаться ими и раньше ими пресытится. Зато въ моментъ нужды они тѣмъ сильнѣе дѣйствуютъ, но дѣло въ томъ, что истинно прекрасное никогда не станетъ дожидаться такого момента и скорѣе само породитъ его.

То, что я здѣсь порицаю въ пастушеской идилiи относится впрочемъ только до сантиментальной: потому что въ наивной идилiи никогда не встрѣтится недостатка въ содержанiи, тѣмъ болѣе, что оно заключается въ самой уже формѣ ея. Дѣйствительно, всякая поэзiя должна имѣть безконечное содержанiе; потому–что черезъ это она только и поэзiя. Это требованiе она выполняетъ двоякимъ образомъ. Она можетъ быть безконечною по формѣ, если представляетъ предметъ со всѣми его границами, и индивидуализируетъ его; она можетъ быть безконечною, по содержанiю, если отстраняетъ отъ предмета всѣ его границы, или идеализируетъ его, стало быть она может быть безконечною или чрезъ абсолютное представленiе или черезъ представленiе абсолюта. Первымъ путемъ идетъ наивный, вторымъ сантиментальный поэтъ. И такъ первый

// л. 23 об.

достигнетъ своего назначенiя, если будетъ неизмѣнно держаться природы, которая всегда постоянно ограничена, т. е. по формѣ безконечна. Второму напротивъ природа только мѣшаетъ своимъ постояннымъ ограниченiемъ, потому что онъ долженъ вложить въ предметъ абсолютное содержанiе. Слѣдовательно сантиментальный поэтъ жестоко ошибется въ расчетѣ, если станетъ занимать предметы свои у наивнаго поэта, потому что сами по себѣ, они совершенно ничего не значатъ и только черезъ выполненiе становятся поэтическими. Черезъ это онъ только вопреки своей сущности поставитъ для себя одинакiя границы съ первымъ, не имѣя впрочемъ средствъ, ни выполнить совершенно ограниченiе, ни бороться съ наивнымъ поэтомъ въ абсолютной опредѣлительности представленiя. Напротивъ, въ самомъ предметѣ онъ и долженъ удалиться отъ наивнаго поэта, потому что если наивный поэтъ далеко оставляетъ его позади относительно формы, то сантиментальный можетъ догнать его только относительно предмета.

Приложивъ все сказанное къ пастушеской идилiи сантиментальныхъ поэтовъ, ясно видимъ, почему эти стихотворенiя при всѣхъ усилiяхъ генiя и искуства не удовлетворяютъ совершенно, ни души, ни сердца. Въ нихъ выполненъ идеалъ и вмѣстѣ съ тѣмъ оставленъ тѣсный, бѣдный пастушескiй мiръ, когда бы должно было избрать или для идеала другой мiръ, или для пастушескаго мiра другое представленiе. Они именно настолько идеальны, насколько представленiе теряетъ оттого въ индивидуальной истинѣ, и вмѣстѣ–съ–тѣмъ ужь такъ индивидуальны, что отъ этого страждетъ идеальное содержанiе. Геснеровскiй пастушокъ на пр<имѣръ> не можетъ услаждать насъ ни какъ природа, ни какъ вѣрное подражанiе ей, потому что для этого онъ ужь слишкомъ идеаленъ; ни какъ идеалъ по безконечности идеи, потому что для этого онъ ужь слишкомъ ничтоженъ. Изъ этого слѣдуетъ, что онъ до извѣстной степени понравится всѣмъ классамъ читателей безъ исключенiя, потому что стремится соединить наивное съ сантиментальнымъ и слѣдовательно удовлетворяетъ нѣкоторымъ образомъ двумъ противуположнымъ требованiямъ, ожидаемымъ отъ всякаго стихотворенiя. Но такъ–какъ изъ старанiя содинить ихъ обоихъ, поэтъ не доводитъ ни того ни другаго до совершенной полноты, т. е. не становится самъ ни природой ни идеаломъ, то

// л. 24

потому и неможетъ выдержать приговора строгаго вкуса, который въ эстетическихъ вещахъ не допускаетъ ничего половиннаго. Странно, что эта половинность простирается даже и на языкъ Геснера, нерѣшительный, колеблющiйся между поэзiей и прозой, какъ–будто поэтъ боится въ связанной рѣчи ужь слишкомъ отойти отъ дѣйствительной природы, а не въ связанной потерять поэтическую силу. Мильтонъ уже гораздо болѣе удовлетворяетъ насъ въ удивительномъ, чудесномъ представленiи первой человѣческой четы и состоянiя невинности въ земномъ раю. Эта самая лучшая изъ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ идилiй въ сантиментальномъ родѣ. Здѣсь природа благородна, духовна, вмѣстѣ поверхностна и глубока; высшее содержанiе человѣчества облечено въ прелестнѣйшую форму.

И такъ въ идилiи, какъ и во всѣхъ поэтическихъ родахъ, должно разъ навсегда сдѣлать выборъ между индивидуальностiю и идеаломъ: потому что стремиться къ удовлетворенiю разомъ обоихъ требованiй, значитъ, (какъ–скоро имѣешь цѣлiю совершенство) вѣрнѣе всего погрѣшить противъ ихъ обоихъ. Если поэтъ нашего времени чувствуетъ въ себѣ довольно эллинскаго духа, чтобъ не взирая на все упрямство матерiи бороться съ грекомъ на его собственномъ полѣ, то есть на полѣ наивной поэзiи, то пусть онъ предается ей исключительно, пусть отстранитъ отъ себя всякое требованiе сантиментальнаго вкуса нашего времени. Правда, онъ едвали достигнетъ образца своего: между оригиналомъ и самою счастливѣйшею копiею останется всегда значительная дистанцiя; но за то на пути этомъ онъ можетъ быть увѣренъ, что создастъ нѣчто чисто поэтическое. Но если напротивъ–того имъ завладѣетъ сантиментально–поэтическое стремленiе къ идеалу, то да преслѣдуетъ онъ его ужь до послѣднихъ границъ, до полнѣйшей чистоты, и не останавливается до тѣхъ поръ, пока не достигнетъ наибольшаго результата, не обращая вниманiя на то поспѣваетъ–ли за нимъ дѣйствительность. Да отвергнетъ онъ недостойную уловку поунизить идеалъ, чтобъ пригнать его подъ мѣрку человѣческой нужды и исключить духъ, чтобъ только скорѣе польстить сердцу. Да ведетъ онъ насъ не назадъ къ нашему дѣтству, чтобъ заставить насъ цѣною драгоцѣннѣйшихъ приобрѣтенiй ума купить себѣ покой, который не можетъ продолжиться долѣе сна нашихъ душевныхъ силъ, — да ведетъ онъ

// л. 24 об.

насъ впередъ къ нашему совершеннолѣтiю, чтобъ дать почувствовать намъ высшую гармонiю, награждающую борца, и побѣдителя. Да поставитъ онъ себѣ цѣлiю идилiи — выдержать ту пастушескую невинность и въ субъэктахъ сивилизацiи со всѣми условiями самой бурной, самой огненной жизни, самой обширной мыслительности, самаго утонченнаго искуства, самой высшей общественной утонченности; да ведетъ онъ однимъ словомъ въ элизiумъ человѣка, немогущаго болѣе возвратиться въ Аркадiю.

Понятiе такой идилiи есть понятiе совершенно оконченной борьбы какъ въ отдѣльномъ человѣкѣ такъ и въ обществѣ — понятiе свободнаго соединенiя склонностей съ закономъ природы, доведенной до высшаго нравственнаго достоинства, короче оно есть ничто иное, какъ идеалъ красоты приложенный къ дѣйствительной жизни. Стало–быть характеръ такой идилiи состоитъ въ совершенномъ уничтоженiи всякаго контраста между дѣйствительностiю и идеаломъ, подавшаго поводъ къ сатирической и элегической поэзiи, и вмѣстѣ съ этимъ въ прекращенiи всякой борьбы въ ощущенiи. Слѣдовательно владычествующимъ впечатлѣнiемъ этого рода поэзiи, долженъ быть покой, но покой свершенiя, не лѣни: покой, проистекающiй отъ равновѣсiя, не отъ застоя силъ, отъ полноты, не отъ запустѣнiя — покой, сопровождаемый чувствомъ безконечной способности. Но за то по причинѣ отстраненiя всякой борьбы въ идилiи несравненно труднѣе, нежели въ двухъ предыдущихъ родахъ поэзiи, произвести то движенiе, безъ котораго не возможно поэтическое дѣйствiе. Въ идилiи должно существовать и величайшее единство, но ничего незаимствуя отъ разнообразiя; и духъ долженъ быть удовлетворенъ, но непереставая оттого стремиться. Вотъ въ этихъ вопросахъ и состоитъ собственно теорiя идилiи.

Что же касается до отношенiя сантиментальной поэзiи къ наивной поэзiи а ихъ обѣихъ къ поэтическому идеалу то можно остановиться на слѣдующемъ.

Для наивнаго поэта природа дѣйствуетъ всегда какъ нераздѣльное единство, во всякiй моментъ бываетъ самосостоятельнымъ, полнымъ цѣлымъ и представляетъ человѣчество, сообразно его полному содержанiю, въ дѣйствительности. Сантиментальному поэту природа даровала силу, или скорѣе запечатлѣла въ немъ живое побужденiе изъ себя самого возстановлять единство, уничтоженное въ немъ абстракцiей, въ самомъ себѣ усовершенствовать человѣчество и переходить изъ ограниченнаго состоянiя въ безконечное.

// л. 25

Общая–же задача обоихъ состоитъ въ томъ, чтобъ дать человѣческой природѣ ея полнѣйшее выраженiе; безъ этого они не могутъ и называться поэтами. Но наивный поэтъ имѣетъ всегда преимущество передъ сантиментальнымъ въ чувственной реальности въ представленiи какъ дѣйствительный фактъ того, чего другой стремится только достигнуть. Читая наивныхъ поэтовъ невольно испытываешь на себѣ справедливость этого положенiя, если только мало–мальски замѣчаешь за собою при чтенiи. Чувствуешь тогда что всѣ силы твоего человѣчества дѣятельны, что ни въ чемъ ненуждаешься, становишься въ самомъ себѣ какимъ–то цѣлымъ; не различая ничего въ своемъ чувствѣ, радуешься вмѣстѣ съ этимъ своей духовной дѣятельности, своей чувственной жизни. Въ совсѣмъ другое настройство погружаетъ насъ сантиментальный поэтъ. Тутъ ощущаешь одно живое влеченiе возбудить въ себѣ гармонiю, которую наивный поэтъ дѣйствительно заставляетъ чувствовать — стремишься сдѣлать изъ себя цѣлое, довести въ себѣ человѣчество до совершеннаго выраженiя. Оттого при чтенiи сантиментальныхъ поэтовъ духъ въ движенiи, напряженъ, колеблется между борющимися чувствами, тогда какъ подъ влiянiемъ наивныхъ онъ покоенъ, развязенъ, согласенъ самъ съ собою и совершенно удовлетворенъ.

Но если съ одной стороны наивный поэтъ имѣетъ преимущество предъ сантиментальнымъ въ реальности и въ томъ, что доводитъ до дѣйствительнаго существованiя то, къ чему послѣднiй возбуждаетъ только живое влеченiе, то сантиментальный за то имѣетъ большую выгоду передъ первымъ въ томъ, что въ состоянiи дать этому влеченiю бóльшiй предметъ, какого никогда не исполнялъ и никогда не исполнитъ наивный поэтъ. Всякая дѣйствительность, какъ извѣстно, уступаетъ далеко идеалу; потому что все существующее имѣетъ свои границы, а мысль безгранична и это ограниченiе, которому подвержено все чувственное, вредитъ даже и наивному поэту, между тѣмъ–какъ безусловность свобода мыслительности приходится на руку сантиментальному. Правда, наивный поэтъ въ совершенствѣ исполняетъ свою задачу, но самая его задача есть уже нѣчто ограниченное; сантиментальный, хотя не выполняетъ своей совершенно, но зато и задача его есть нѣчто безконечное. И это тоже можно прочувствовать и прослѣдить на дѣлѣ. Отъ наивнаго поэта съ легкостiю и охотой обращаешься къ живому настоящему; сантиментальный поэтъ всегда, хоть на нѣсколько минутъ да разстроитъ насъ для дѣйствительной жизни, потому–что духъ нашъ

// л. 25 об.

отъ безконечности идеи улетаетъ за предѣлы своей естественной сферы, такъ что дѣйствительность его уже болѣе неудовлетворяетъ. Мы охотнѣе погружаемся черезъ созерцанiе въ самихъ себя, гдѣ въ мiрѣ идей находимъ пищу для возбужденнаго влеченiя, чѣмъ изъ самихъ себя устремляемся за чувственными предметами. Сантиментальная поэзiя есть порожденiе затворничества и тишины, къ которымъ и манитъ насъ; напротивъ–того наивная есть дитя жизни, и потому возвращаетъ насъ къ жизни.

Я назвалъ наивную поэзiю благосклонностiю природы, чтобъ напомнить, что рефлекцiя не имѣетъ въ ней никакого участiя. Она — счастливый ударъ, ненуждающiйся ни въ какой поправкѣ, когда удастся, но и неспособный къ ней, когда минуетъ цѣль свою. Для наивнаго генiя все заключается въ ощущенiи: тутъ вся его сила, всѣ его предѣлы. Слѣдовательно, если онъ съ самаго начала не почувствовалъ поэтически т. е. совершенно человѣчески, то ему уже не прикрыть этого никакимъ искуствомъ. Критика можетъ показать ему только этотъ недостатокъ, но не въ состоянiи замѣнить его никакою красотою. Наивный генiй долженъ все производить изъ своей природы — свобода ему мало помогаетъ. Онъ тогда только выполнитъ свою идею, когда въ немъ будетъ дѣйствовать природа по одной внутренней необходимости. Правда, все, что ни выходитъ изъ природы необходимо и всякое, даже и неудавшееся, произведенiе наивнаго генiя, произведенiе полное произвола, есть все–таки природа; но дѣло въ томъ, что потребность минуты, и внутренняя необходимость цѣлаго суть вещи совершенно различныя. Разсматриваемая, какъ цѣлое, природа самостоятельна и безконечна; напротивъ–того во всякомъ отдѣльномъ своемъ отправленiи немощна и ограниченна. То же самое можно сказать и о природѣ поэта. Самый счастливѣйшiй моментъ, въ какомъ онъ только можетъ находиться, зависитъ отъ предыдущаго: и потому ему можно только приписать условную необходимость. Отсюда проистекаетъ задача для всякаго поэта — уровнять отдѣльное состоянiе съ человѣческимъ цѣлымъ, т. е. абсолютно и необходимо основать его на самомъ себѣ. Стало–быть изъ момента вдохновенiя долженъ быть отстраненъ всякiй слѣдъ временной нужды и самый предметъ, какъ бы ни былъ онъ ограниченъ, не долженъ ограничивать поэта. Понятно, что это тогда только возможно, когда поэтъ займется предметомъ съ совершенною свободой и полнотой

// л. 26

способности, и когда онъ ужь навыкнетъ все обнимать всѣмъ своимъ человѣчествомъ. Этого навыка онъ можетъ достигнуть только посредствомъ мiра, въ которомъ живетъ, и къ которому непосредственно прилагается. И такъ наивный генiй всегда въ зависимости отъ опыта, котораго не знаетъ сантиментальный. Этотъ, какъ извѣстно, начинаетъ свои операцiи только тогда, когда уже тотъ кончаетъ ихъ: сила его состоитъ въ пополненiи недостаточнаго предмета изъ самого себя и въ перемѣщенiи самого себя собственнымъ могуществомъ изъ ограниченнаго состоянiя въ состоянiе свободы. Наивный поэтическiй генiй нуждается въ помощи извнѣ, тогда какъ сантиментальный питается и очищается изъ самого себя; наивный поэтъ долженъ видѣть вокругъ себя богатоóбразную природу, поэтическiй мiръ, наивное человѣчество, потому что уже въ ощущенiи чувствъ онъ совершаетъ свое произведенiе. Но если ему не будетъ этой помощи извнѣ, если онъ окружонъ одною бездушною матерiей, то могутъ произойдти два обстоятельства: или онъ выйдетъ изъ своего вида (art), когда въ немъ перевѣситъ родъ (gattŭng), и станетъ сантиментальнымъ, чтобъ только остаться поэтомъ, или, если побѣда останется за видомъ, онъ выйдетъ изъ своего рода и станетъ пошлою природою, чтобъ только быть природой. Первое случилось съ знаменитыми сантиментальными поэтами древняго римскаго мiра и новѣйшаго времени. Родившись въ другомъ вѣкѣ, перенесенные подъ другое небо, они, поражающiе теперь идеями, очаровывали бы насъ индивидуальною истиною и наивною красотою. Отъ втораго едвали защититъ себя поэтъ, который средь пошлаго свѣта не можетъ отстать отъ природы.

То есть отъ дѣйствительной природы: потому–что съ нею не должно смѣшивать истинной природы, составляющей сущность наивной поэзiи. Дѣйствительная природа находится вездѣ, но истинная природа чрезвычайно рѣдко: потому что для нея нужна внутренняя необходимость существованiя. Дѣйствительная природа есть всякiй пошлый взрывъ страсти; онъ можетъ быть пожалуй и истинной природой, но истинной человѣческой никогда: потому что истинная человѣческая природа требуетъ участiя самостоятельной способности во всякомъ движенiи, выраженiемъ котораго должно быть всякiй разъ достоинство. Дѣйствительная человѣческая природа

// л. 26 об.

есть всякое моральное распутство, но истинная человѣческая природа ужь вѣроятно имъ никогда не будетъ: потому что она можетъ быть только благородна. Нельзя вообразить себѣ до какого безвкусiя въ критикѣ и выполненiи довело это смѣшенiе дѣйствительной природы съ истинною человѣческою природою; какiя тривiальности позволяются въ поэзiи, даже хвалятся, потому что они, къ сожалѣнiю! дѣйствительная природа; какъ радуются, смотря на карикатуры, отъ которыхъ въ дѣйствительномъ мiрѣ хоть бѣжать такъ въ тужь пору, но которыя въ поэтическомъ заботливо сохраняются и копируются съ жизни. Конечно, поэтъ имѣетъ право подражать дурной природѣ, и въ сатирѣ этого даже требуетъ самое понятiе сатиры; но въ такомъ случаѣ его собственная прекрасная природа должна рисовать предметъ и пошлая матерiя не вправѣ низводить подражателя до своей грязи. Если онъ самъ (покрайней мѣрѣ въ ту минуту, когда описываетъ), если онъ самъ истинная человѣческая природа, то нѣтъ нужды до того, чтò онъ намъ описываетъ; только отъ него мы и можемъ снести вѣрную картину дѣйствительности. Горе намъ читателямъ, если только рожа будетъ выглядывать изъ–за рожи, если бичь сатиры попадетъ въ руку того, кому природа опредѣлила владѣть однимъ срамнымъ кнутомъ, если люди, лишонные всего, что только называется поэтическимъ духомъ, обладающiе только обезьянскимъ талантомъ пошлаго подражанiя, отвратительно и страшно употребляютъ его во вредъ нашего вкуса!

Но даже и для истинно–наивнаго поэта, сказалъ я, можетъ быть опасна пошлая природа: потому что прекрасная гармонiя ощущенiя съ мыслiю, составляющее его характеръ, есть только идея, которой въ дѣйствительности нельзя совершенно достигнуть: мы видимъ, что даже и въ счастливѣйшихъ генiяхъ этого рода имчивость и самодѣятельность всегда хоть на сколько нибудь перевѣшиваютъ ощущенiе. Но имчивость всегда болѣе, или менѣе зависитъ отъ внѣшняго впечатлѣнiя и развѣ только постоянная дѣятельность производящей способности, которой нельзя требовать отъ человѣческой природы, могла бы помѣшать матерiи употреблять слѣпое насилiе надъ имчивостiю. Но всякiй разъ, какъ это случается, поэтическое чувство становится чѣмъ–то пошлымъ.

// л. 27

Ни одинъ наивный генiй, съ Гомера до Бодмера не избѣжалъ совершенно этого подводнаго камня; онъ всего опаснѣе для тѣхъ, которые должны бороться извнѣ съ пошлою природою, или которые, по недостатку въ навыкѣ, сами внутренно одичали. Первое обстоятельство бываетъ причиною, что даже образованные писатели не всегда освобождаются отъ плоскостей, а второе помѣшало уже многимъ прекраснымъ талантамъ, овладѣть мѣстомъ, на которое звала ихъ природа. Комическiй поэтъ, котораго генiй большею частiю питается дѣйствительною жизнiю, чаще всего подверженъ плоскостямъ чтò мы и видимъ изъ примѣра Аристофана, Плавта и почти всѣхъ позднѣйшихъ писателей, шедшихъ по ихъ слѣдамъ. До какихъ низостей низводитъ насъ иногда возвышенный Шекспиръ, какими тривiальностями мучаютъ насъ Лопе–де–Вега, Мольеръ, Реньаръ, Гольдони, въ какую тину погружаетъ насъ иногда Гольбергъ? Шлегель, одинъ изъ нашихъ остроумнѣйшихъ поэтовъ, отъ котораго нисколько не зависѣло, что онъ не изъ первыхъ въ этомъ родѣ, Геллертъ, истинно наивный поэтъ, Рабенеръ, самый Лессингъ, если только мнѣ позволено будетъ назвать его, Лессингъ, просвѣщенный питомецъ критики и такой бдительный судiя самого себя — какъ всѣ они болѣе, или менѣе терпятъ отъ бездушнаго характера природы, которую они взяли предметомъ своей сатиры! Изъ самыхъ новѣйшихъ писателей этого рода я не назову никого, потому что не могу сдѣлать никакого исключенiя.

Мало–того, что наивный поэтъ въ опасности отъ слишкомъ тѣснаго сближенiя съ пошлою дѣйствительностiю — онъ еще ободряетъ самою легкостiю, съ какою выражается, а самымъ сближенiемъ съ дѣйствительностiю – ободряетъ, говорю я пошлаго подражателя испытать себя на поэтическомъ поприщѣ. Сантиментальная поэзiя, сколько ни опасна она съ другой стороны, чтò я и докажу впослѣдствiи, держитъ покрайней мѣрѣ этотъ народъ въ благородномъ разстоянiи, потомучто невсякiй способенъ возвышаться до идей; между тѣмъ, какъ наивная поэзiя всегда подаетъ какую–то надежду, какъ будто одно ощущенiе, одинъ юморъ, одно подражанiе дѣйствительной природѣ есть уже признакъ поэтическаго таланта. Ничто такъ не отвратительно, какъ если плоскiй характеръ вздумаетъ

// л. 27 об.

любезничать, быть наивнымъ — онъ, который бы долженъ былъ спрятаться за всѣ покровы искуства, чтобъ только скрыть свою отвратительную природу. Вотъ откуда взялись всѣ эти безпощадныя плоскости, которыя нѣмцы позволяютъ себѣ пѣть подъ названiемъ наивныхъ и шутливыхъ пѣсенъ, и которыми имѣютъ обыкновенiе увеселять себя за сытными обѣдами. Подъ пропускнымъ видомъ веселости и чувства терпится вся эта гиль — но веселости и чувства, которыя должны бы быть навсегда изгнаны. Музы на Плейсѣ образуютъ на этихъ пиршествахъ совершенно особенный, жалкiй хоръ, которому въ томъ–же жалкомъ тонѣ отвѣчаютъ Камены на Лейнѣ и Эльбѣ. На одну доску съ этой безтолковой чепухою можно поставить и произведенiя нашихъ трагическихъ сценъ <‑> произведенiя, которыя вмѣсто того, чтобъ подражать истинной природѣ, гонятся только за бездушнымъ, неблагороднымъ выраженiемъ дѣйствительной природы такъ что выходя изъ всѣхъ этихъ слезливыхъ зрѣлищъ мы какъ–будто выходимъ изъ какого нибудь госпиталя, или только–что прочли исторiю человѣческихъ болѣзней Зальцмана. Еще въ худшемъ состоянiи находится у насъ сатирическая поэзiя и въ особенности комическiй романъ, которые уже по своему значенiю такъ близко касаются обыкновенной жизни и потому, какъ всякiй пограничный постъ, должны бы быть только въ вѣрныхъ, и опытныхъ рукахъ. Право, немного призванiя въ томъ, кто желая стать живописцемъ своего времени, становится только его тварью и карикатурой; а такъ какъ совсѣмъ нетрудно скопировать между своими знакомыми какой нибудь веселый характеръ, хоть изъ этого и выйдетъ какая нибудь толстая чучела, и грубымъ перомъ малевать по бумагѣ харю за харей, то случается, что иногда и заклятыхъ враговъ всякаго поэтическаго успѣха щекочетъ желанiе, попробовать себя на этомъ поприщѣ, и драгоцѣннымъ произведеньицемъ повеселить кругъ дорогихъ прiятелей. Конечно тонко построенное чувство никогда не подвергнется опасности смѣшать выродки пошлой природы съ остроумными плодами наивнаго генiя; но въ томъ–то и дѣло, что часто недостаетъ этого тонко–настроеннаго чувства и большею частiю мы стремимся только удовлетворить нуждѣ, нисколько не заботясь о духѣ. Вотъ такъ–то ложно–перетолкованная, хотя сама по себѣ и справедливая мысль, что за чтенiемъ остроумныхъ произведенiй отдыхаешь, сама оправдываетъ это снисхожденiе, если только впрочемъ можетъ быть снисхожденiе тамъ, гдѣ нѣтъ и предчувствiя чего нибудь высшаго и читатель съ авторомъ

// л. 28

остаются совершенно довольны другъ другомъ. Пошлая природа, утомившись отдыхаетъ только въ пустотѣ, и даже высокiй умъ, если онъ только неподдержанъ равномѣрнымъ образованiемъ ощущенiя, отдыхаетъ отъ дѣлъ своихъ въ бездушномъ чувственномъ наслажденiи.

Если поэтическiй генiй долженъ съ свободною самодѣятельностiю возноситься за всѣ случайные предѣлы, неразлучные со всякимъ опредѣленнымъ состоянiемъ, для уловленiя человѣческой природы въ ея абсолютной способности, то съ другой стороны онъ недолженъ выходить изъ необходимыхъ границъ, заключающихся въ самомъ понятiи человѣческой природы: потому что его сфера и цѣль есть абсолютное, но только внутри человѣчества. Мы уже видѣли, что наивный генiй не подвергаясь опасности переступить за эту сферу, можетъ только не совершенно выполнить ее, когда у него внѣшняя необходимость или случайная нужда минуты заступитъ мѣсто внутренней необходимости. Сантиментальный генiй напротивъ подверженъ опасности, устранить всѣ предѣлы человѣческой природы, даже совсѣмъ её уничтожить, и не только — (что онъ впрочемъ можетъ и долженъ) — стать выше всякой опредѣленной и ограниченной дѣйствительности, или идеализировать, но выйдти даже изъ границъ всякой возможности, или фантазировать (schwärmen). Этотъ недостатокъ — натянутость, точно также заключается въ частномъ свойствѣ его манеры, какъ и противуположный ему вялость въ особенномъ образѣ дѣйствiя наивнаго генiя. Наивный генiй даетъ природѣ безграничную свободу дѣйствовать, а такъ какъ природа въ ея частныхъ, временныхъ выраженiяхъ всегда бѣдна и зависима, то наивное чувство не всегда бываетъ довольно воодушевлено (exaltirt), чтобъ противостоять случайнымъ опредѣленiямъ минуты. Сантиментальный генiй напротивъ, оставляетъ дѣйствительность, чтобъ вознестись до идей, и съ свободною самодѣятельностiю управлять своею матерiей; но такъ какъ разумъ по своему закону, всегда стремится къ безконечному, то сантиментальный генiй не всегда остается довольно трезвымъ, чтобъ непрерывно и однообразно держаться условiй, заключающихся въ понятiи человѣческой природы, и которыхъ разумъ, даже и среди самыхъ смѣлыхъ актовъ своихъ, всегда долженъ

// л. 28 об.

держаться. Этого онъ можетъ достичь посредствомъ равномѣрной степени имчивости, которая въ сантиментальномъ генiи столько же пересиливается самодѣятельностiю, сколько въ наивномъ она сама пересиливаетъ самодѣятельность. И потому, если иногда не достаетъ души произведенiямъ наивнаго генiя, то въ порожденiяхъ сантиментальнаго часто тщетно доискиваешься предмета. И такъ и тотъ и другой впадаютъ, хотя совсѣмъ противуположнымъ образомъ, въ пустоту: потому что предметъ безъ духа, и игра духа безъ предмета въ эстетическомъ сужденiи ничего не значатъ.

Всѣ поэты, которые слишкомъ односторонно почерпаютъ свою матерiю изъ мiра мысли, и болѣе по внутреннему обилiю идей, чѣмъ отъ прилива ощущенiя увлекаются поэтическими образами, подвержены болѣе или менѣе этой опасности. Разумъ, среди своихъ созданiй, слишкомъ мало соображается съ границами чувственнаго мiра, и мысль летитъ такъ быстро что опыту трудно поспѣвать за нею. Но если эта мысль зашла ужь такъ далеко, что ей не можетъ болѣе соотвѣтствовать извѣстная опытность (ибо до этой границы можетъ и должно доходить идеально–прекрасное), и что она вообще опровергаетъ условiя всей возможной опытности, и слѣдовательно, чтобъ понять такую мысль, должно совсѣмъ оставить человѣческую природу, то это уже не поэтическая, но натянутая мысль — (предположивъ впрочемъ что она выдается за поэтическую; иначе довольно уже того, когда она не противурѣчитъ себѣ). Но если сверхъ–того она еще противурѣчитъ себѣ, то это уже болѣе не натянутость, но безсмыслiе: ибо то, что вообще не существуетъ, не можетъ и переступить своего предѣла. Если же она т. е. мысль совсѣмъ не выдается за предметъ для воображенiя, то она перестаетъ быть натянутою: потому–что простая мыслительность безгранична, а у чего нѣтъ границъ, тому и переступать нечего. Стало–быть натянутымъ можетъ быть только то названо, что оскорбляетъ, если не логическую, то чувственную истину и вмѣстѣ съ тѣмъ имѣетъ на нее притязанiе. Потому, если поэтъ нападетъ на несчастную мысль взять предметомъ своихъ описанiй чисто сверхчеловѣческiя природы, то онъ развѣ тѣмъ только спасется отъ натянутости, что отступится отъ поэтическаго и

// л. 29

начисто откажется отъ исполненiя своего предмета помощiю воображенiя. Потому что въ противномъ случаѣ, онъ или перенесетъ границы воображенiя на предметъ и изъ абсолютнаго объэкта сдѣлаетъ нѣчто ограниченное, человѣческое (какъ на пр<имѣръ> были и должны быть всѣ греческiе боги), или самъ предметъ отниметъ границы у воображенiя, т. е. уничтожитъ ихъ, а въ этомъ–то и состоитъ натянутость.

Не должно также смѣшивать натянутаго ощущенiя съ натянутостiю въ представленiи; мы говоримъ здѣсь только о первомъ. Объэктъ ощущенiя можетъ быть неестественъ, но само ощущенiе есть природа и оттого должнó говорить ея языкомъ. И такъ, если натянутость ощущенiя можетъ вытекать изъ теплоты сердца и истинно поэтической склонности, то натянутость въ представленiи всегда свидѣтельствуетъ о холодномъ сердцѣ и очень часто о поэтической способности. Стало–быть этотъ недостатокъ не столько страшенъ для сантиментальнаго поэтическаго генiя, сколько для его непрошенаго подражателя, — который по этому и не брезгаетъ плоскимъ, бездушнымъ и даже иногда и низкимъ. Натянутое ощущенiе не совсѣмъ лишено истины, и какъ дѣйствительное ощущенiе имѣетъ даже необходимо дѣйствительный предметъ. Оно даже допускаетъ (такъ какъ такое ощущенiе есть все–таки природа) простое выраженiе, и выходя изъ сердца доходитъ прямо до сердца. Только его предметъ не почерпнутъ изъ природы, но односторонно и искуственно порожденъ умомъ, и потому имѣетъ одну только логическую реальность, и ощущенiе не есть уже чисто человѣческое. Не ложь было чувство Элоизы къ Абельяру, Петрарки къ Лаурѣ, Сен–Прё къ Юлiи, Вертера къ Лотѣ, Агатона, Фанiя, Перегрина Протея (я говорю о Виландовомъ) къ своимъ идеаламъ: ощущенiе въ нихъ истинно, только предметъ поддѣльный и лежитъ внѣ человѣческой природы. Еслибъ ихъ чувство держалось только чувственной истины предметовъ, то оно не могло бы взять такого мощнаго полета; а одна произвольная игра фантазiи безъ внутренняго содержанiя никогда не была бы въ состоянiи трогать сердце, потому–что сердце трогается только разумомъ. Слѣдовательно подобная натянутость заслуживаетъ замѣчанiя, но отнюдь не презрѣнiя

// л. 29 об.

и кто будетъ насмѣхаться надъ нею, пусть сперва изслѣдуетъ не отъ холодности ли сердца онъ уменъ такъ, не отъ недостатка ли въ умѣ такъ разсудителенъ. Поэтому натянутая деликатность и щекотливость вѣжливости и чести, характеризующiя рыцарскiе и въ особенности испанскiе романы, точно также какъ утонченная и до вычурности доведенная деликатность во французскихъ и англiйскихъ чувствительныхъ романахъ (перваго разбора), не только субъэктивно справедливы, но даже и не пусты въ объэктивномъ отношенiи: это настоящiя ощущенiя, имѣющiя моральный источникъ и только потому заслуживающiя порицанiя, что переступаютъ границы человѣческой истины. И точно — какъ могли бы они безъ моральной реальности съ такою силою и такъ глубоко возбуждать къ себѣ сочуствiе, какъ то было и есть на самомъ дѣлѣ? Тоже самое можно сказать о моральномъ и религiозномъ фанатизмѣ и восторженой любви къ свободѣ и отечеству. Такъ какъ предметы этихъ ощущенiй всегда бываютъ идеями и не являются во внѣшней опытности (ибо, политическаго энтузiаста на примѣръ волнуетъ не то что онъ видитъ, но то что онъ мыслитъ), то самодѣятельное воображенiе пользуется опасною свободой и не можетъ, какъ въ другихъ случаяхъ, быть заперто въ своихъ границахъ чувственнымъ присутствiемъ объэкта. Но ни человѣкъ вообще, ни поэтъ въ особенности не могутъ иначе отдѣлаться отъ законодательства природы, какъ укрывшись подъ противуположнымъ законодательствомъ разума; только для одного идеала можетъ онъ оставлять дѣйствительность. Путь отъ опыта къ идеалу великъ и между ними лежитъ еще фантазiя съ своимъ безузднымъ произволомъ. И потому всегда бываетъ, что человѣкъ вообще и поэтъ въ особенности, выходя изъ подъ ига чувствъ, по свободѣ своего разсудка, а не вслѣдствiе требованiй разума, т. е. оставляя природу изъ одной только свободы, блуждаютъ безъ всякаго закона и вмѣстѣ съ тѣмъ сами предаютъ себя въ добычу безумной мечтательности.

Опытъ показываетъ намъ, что не въ одной только поэзiи довольно примѣровъ подобнаго заблужденiя, но что даже цѣлые народы, также какъ и отдѣльные люди, освободившись отъ вѣрнаго напутствованiя природы, могутъ находиться точно въ такихъ же обстоятельствахъ. Между–тѣмъ какъ истинное сантиментальное

// л. 30

поэтическое влеченiе, чтобъ возвыситься до идеала выходитъ за границы дѣйствительной природы, ложное переступаетъ вообще всѣ границы и считаетъ дикую игру воображенiй за поэтическое вдохновенiе. Хотя съ истиннымъ поэтическимъ генiемъ, который ради одной идеи оставляетъ дѣйствительность, этого никогда не бываетъ развѣ только въ рѣдкихъ моментахъ, когда онъ совсѣмъ ужь заблудится; однако онъ за то по своей природѣ можетъ увлечься натянутымъ образомъ ощущенiя; онъ можетъ своимъ примѣромъ соблазнить другихъ къ безумной мечтательности, потому что читатели съ дѣятельною фантазiей и слабымъ умомъ, высматриваютъ у него только вольности, которыя онъ позволяетъ себѣ вопреки дѣйствительной природы, не имѣя способовъ слѣдовать за нимъ до его высшей, внутренней необходимости. Однимъ–словомъ съ сантиментальнымъ генiемъ можетъ случиться тоже самое, что и съ наивнымъ, какъ мы уже выше видѣли, потому–что наивный генiй производя все изъ своей собственной природы, вводитъ въ соблазнъ своего пошлаго подражателя, всегда надѣющагося найдти въ своей ничѣмъ не худшую путеводительницу. И потому за мастерскими произведенiями наивнаго рода тянется обыкновенно цѣлая свита самыхъ плоскихъ, самыхъ грязныхъ оттисковъ пошлой природы, и за лучшими сантиментальными созданiями цѣлая пропасть самыхъ фантастическихъ продуктовъ — мы видимъ это въ любой литературѣ каждаго народа.

Въ поэзiи какъ въ искуствѣ есть два основныя правила, которыя сами по себѣ совершенно справедливы, но въ томъ значенiи какъ обыкновенно принимаются, непремѣнно другъ друга уничтожаютъ. О первомъ, которое можетъ быть выражено въ слѣдующихъ словахъ: «поэзiя должна служить отдохновенiемъ и забавой», мы уже упоминали и тогда–же замѣтили, что оно не мало благопрiятствуетъ пустотѣ и плоскости въ поэтическихъ представленiяхъ. Что касается до второго: «что она служитъ къ моральному облагороживанiю человѣка», то подъ его покровомъ представляется богатое поприще всякой натянутости... И потому я считаю нелишнимъ нѣсколько ближе вглядѣться въ эти два принципа, которые такъ часто у всѣхъ на языкѣ и которые иногда такъ ложно перетолковываются, такъ неловко примѣняются.

Отдохновенiемъ называется переходъ изъ насильственнаго состоянiя, къ такому, которое намъ естественно. И–такъ все зависитъ оттого, въ чемъ мы полагаемъ наше естественное состоянiе, и что подразумѣваемъ подъ насильственнымъ. Если первое мы будемъ искать въ одной несвязанной игрѣ

// л. 30 об.

физическихъ силъ и въ освобожденiи отъ всякой принужденности, то стало–быть всякая дѣятельность разума, сопротивляющаяся чувственности, есть насилiе, а покой духа, соединенный съ чувственнымъ движенiемъ, будетъ идеаломъ отдохновенiя. Но если напротивъ–того мы полагаемъ естественное состоянiе въ безграничной способности ко всякому человѣческому выраженiю, и въ возможности съ одинаковою свободою располагать всѣми нашими силами, то всякое раздробленiе, всякое раздѣленiе этихъ силъ будетъ насильственнымъ состоянiемъ, и идеалъ отдохновенiя есть возстановленiе цѣлаго нашей природы послѣ одностороннихъ усилiй. И такъ первый идеалъ вытекаетъ изъ нужды чувственной природы, вторый изъ самостоятельности человѣческой. Не трудно разрѣшить теоретически, который изъ этихъ двухъ родовъ отдохновенiя можетъ и должна допускать поэзiя; потому что вѣрно никто не захочетъ показать вида, что ставитъ идеалъ человѣчества ниже идеала животности. Не взирая на то требованiя отъ поэтическихъ произведенiй въ дѣйствительной жизни истекаютъ бóльшею частiю изъ чувственнаго идеала, который если неопредѣляетъ степени уваженiя къ этимъ произведенiямъ, то по–крайней мѣрѣ очень и очень часто имѣетъ влiянiе на нашу склонность къ нимъ и даже на особенное предпочтенiе къ нѣкоторымъ изъ нихъ, которыя такимъ образомъ и становятся нашими любимыми произведенiями.

Бодрствованiе духа для большей части людей есть или напряженная и утомительная работа, или разслабляющее наслажденiе. Въ первомъ случаѣ какъ мы уже знаемъ, чувственность гораздо сильнѣе и неотвязчивѣе стремится къ успокоенiю духа, къ прекращенiю дѣятельности чѣмъ нравственныя силы къ гармонiи и къ абсолютной свободѣ дѣятельности, потому что прежде всего должна быть удовлетворена природа, а потомъ уже требованiя духа. Во второмъ случаѣ парализуются самыя моральныя побужденiя изъ которыхъ должны бы были выходить эти требованiя. И потому для пониманiя истинно прекраснаго ничего не можетъ быть вреднѣе этихъ двухъ настройствъ души, такъ обыкновенныхъ въ людяхъ, и становится ясно, почему только немногiе имѣютъ правильное сужденiе объ эстетическихъ вещахъ. Красота есть порожденiе гармонiи духа съ чувственностью; она имѣетъ дѣло вдругъ со всѣми способностями человѣка, и потому можетъ быть понимаема и достойно оцѣнена только подъ условiемъ полнѣйшаго и свободнѣйшаго употребленiя всѣхъ силъ его. Для этого нужно и тонкое чувство, и открытое сердце, и свѣжiй, сильный духъ — для этого нужно сосредоточить всю свою природу, чего никогда не можетъ быть у тѣхъ людей которые раздѣлены въ себѣ абстрактными мыслями,

// л. 31

которые увязли въ мелкихъ дѣловыхъ формулахъ, и уже ослаблены напряжоннымъ вниманiемъ. Такiе люди ощущаютъ влеченiе къ чувственной матерiи, только не для того чтобъ продолжать игру мыслительныхъ силъ, но чтобъ прекратить её. Они хотятъ быть свободными, но только отъ бремени, которое утомляетъ ихъ лѣность, не отъ границъ, которыя сдерживали ихъ дѣятельность.

Можно ли послѣ этого удивляться счастiю всего посредственнаго, всего пустаго въ эстетическихъ произведенiяхъ и мести слабыхъ умовъ ко всему энергическому и прекрасному? Они надѣятся отдохнуть за ними, но отдохнуть сообразно своей нуждѣ и понятiю, и съ досадою видятъ, что тутъ–то и нужно имъ выказать все выраженiе силы, которой у нихъ не бывало и въ лучшiе ихъ минуты. Посредственность напротивъ–того отъ нихъ ничего не требуетъ, и принимаютъ ихъ какъ они есть: потому–что какъ бы мало силы они ни принесли съ собою, имъ все–таки понадобится гораздо менѣе, чтобъ исчерпать всю премудрость ихъ писателя. За нимъ они вдругъ избавляются отъ бремени мышленiя, и распряжонная природа въ сладкомъ наслажденiи ничтожествомъ можетъ на волѣ нѣжиться на мягкомъ коврѣ плоскости. Такъ у насъ на пр<имѣръ> въ Германiи во храмѣ Талiи и Мельпомены, царствуетъ возлюбленная богиня, принимаетъ въ свое лоно и тупоумнаго учонаго, и утомленнаго дѣльца и убаюкиваетъ духъ въ магнетическiй сонъ, разогрѣвая закоченѣлыя чувства, и въ сладкихъ движенiяхъ закачивая воображенiе.

Но почему бы намъ не сдѣлать снисхожденiя къ обыкновеннымъ умамъ, когда тоже самое довольно часто встрѣчается и съ рѣдкими, не совсѣмъ обыкновенными умами? Роспускъ, требуемый природой послѣ каждаго продолжительнаго напряженiя (и для подобныхъ минутъ обыкновенно припасаютъ наслажденiе прекрасными произведенiями) такъ мало благопрiятствуетъ эстетической силѣ сужденiя, что между собственно занятымъ классомъ только очень немногiе въ состоянiи судить о вещахъ вкуса съ увѣренностiю и что очень здѣсь важно съ однообразiемъ. Ничего нѣтъ обыкновеннѣе того, что учоные въ пренiяхъ съ образованными свѣтскими людьми о красотѣ, дѣлаютъ пресмѣшные промахи, и что въ особенности судьи искуства по ремеслу становятся посмѣшищами въ глазахъ всѣхъ истинныхъ знатоковъ. Ихъ запущонное чувство, то напряжонное, то грубое большею частiю ведетъ ихъ ложнымъ путёмъ, и если они и нахватали верхушекъ для защиты ремесла своего въ теорiи, то изъ этого мы можемъ

// л. 31 об.

составить только техническое (т. е. касающееся до цѣли сочиненiя) сужденiе, но отнюдь не эстетическое, которое должно всегда обнимать цѣлое, и гдѣ слѣдовательно рѣшаетъ одно ощущенiе. Ужь пусть–бы они лучше добровольно отреклись отъ послѣдняго и остановились только на первомъ, и тогда они могли бы сдѣлать довольно пользы, такъ какъ поэтъ въ моментъ вдохновенiя и чувствительной читатель во время чтенiя очень легко пренебрегаютъ частностями. Но что всего смѣшнѣе и досаднѣе такъ это то, что эти грубыя натуры, которыя при всѣхъ мучительныхъ усилiяхъ, едва доводятъ себя до образованiя какой нибудь отдѣльной способности, выдаютъ свою немощную личность за отголосокъ общаго мнѣнiя и въ потѣ лица своего — судятъ о прекрасномъ.

И–такъ понятiю объ отдохновенiи, которое доставляетъ поэзiя, даются, какъ мы уже видѣли, слишкомъ тѣсныя границы, потому что слишкомъ односторонно приписываютъ его только одному требованiю чувственности. Напротивъ–того понятiю объ облагораживанiи, на которое долженъ мѣтитъ поэтъ, дается ужь слишкомъ обширное значенiе, потому что слишкомъ односторонно опредѣляютъ его по одной только идеѣ.

Облагораживанiе по своей идеѣ всегда переходитъ въ безконечное, потому что разумъ въ своихъ требованiяхъ не держится необходимыхъ границъ чувственнаго мiра и останавливается только при абсолютно совершенномъ. Ничто, что только имѣетъ еще сколько нибудь высшую степень, не удовлетворяетъ его; передъ его строгимъ судомъ ничто не извиняется нуждою конечной природы; никакихъ другихъ границъ не признаетъ онъ, кромѣ границъ мысли, а мы знаемъ, что она взлетаетъ за всѣ предѣлы времени и пространства. Слѣдовательно поэтъ не имѣетъ право поставить себѣ цѣлью подобный идеалъ облагораживанiя, предписываемый чистымъ законодательствомъ разума, точно также, какъ и тотъ низкiй идеалъ отдохновенiя, льстящiй одной чувственности, потому что хотя онъ и долженъ освобождать человѣчество отъ всѣхъ случайныхъ границъ, однако не уничтожая его понятiя и не касаясь его необходимыхъ границъ. Все, что ни позволитъ онъ себѣ за этими линiями есть натянутость, а къ ней–то слишкомъ легко и сманиваетъ его ложно перетолкованное понятiе объ облагораживанiи. Хуже всего то, что онъ самъ не можетъ возвыситься до истиннаго идеала человѣческаго облагораживанiя, чтобъ хоть на нѣсколько шаговъ да невыйдти изъ черты этого–же самаго идеала.

// л. 32

Въ самомъ–дѣлѣ, чтобъ достичь его, онъ долженъ оставить дѣйствительность, потому что, какъ и всякiй идеалъ, онъ можетъ почерпнуть его только изъ внутренняго и моральнаго источника. Не въ свѣтѣ его окружающемъ, не въ шумѣ заботливой жизни, но только въ собственномъ своемъ сердцѣ находитъ онъ его, и только въ тиши уединеннаго созерцанiя обрѣтаетъ онъ свое сердце. Но это удаленiе отъ жизни скроетъ отъ глазъ его не одни только случайныя — но очень часто и необходимые и неприкосновенные предѣлы человѣчества, и за поисками одной только чистой формы онъ приходитъ въ опасность потерять все содержанiе. Разумъ будетъ работать слишкомъ отдѣльно отъ опыта, и то что созерцательный духъ найдетъ на спокойномъ пути мысли, дѣйствующiй человѣкъ на трудномъ пути жизни не будетъ въ состоянiи привести въ исполненiе. Такимъ–образомъ то, чтò могло–бы образовать мудреца, образуетъ только мечтателей, фантазёровъ и преимущество перваго состоитъ можетъ быть менѣе въ томъ, что онъ не сдѣлался фантазеромъ, а въ томъ, что онъ не остался имъ.

Такъ какъ нельзя положиться на дѣловыхъ людей въ дѣлѣ опредѣленiя понятiя объ отдохновенiи, а на созерцательныхъ въ дѣлѣ опредѣленiя понятiя объ облагороживанiи, если только нужно, чтобъ первое понятiе не было слишкомъ физическое, и недостойное поэзiи, второе же не слишкомъ сверхъестественное и отяготительное для поэзiи — и такъ–какъ эти оба понятiя, какъ показываетъ намъ опытъ, управляютъ всеобщимъ сужденiемъ о поэзiи и о поэтическихъ произведенiяхъ, то, чтобъ изложить ихъ, мы должны поискать такой клас<с>ъ людей, который неработая былъ бы дѣятеленъ, могъ–бы идеализировать, не впадая въ мечтанiя, который однимъ–словомъ соединялъ–бы въ себѣ всѣ реальности жизни съ наивозможно–малыми предѣлами ея и уносился потокомъ обстоятельствъ не дѣлаясь оттого ихъ добычей. Только такой классъ въ состоянiи сохранить прекрасное цѣлое человѣческой природы, которое минутно разрушается отъ всякой работы и надолгое время отъ труженической жизни; только такой классъ можетъ выдавать свое пониманiе за законъ во всемъ чисто–человѣческомъ. Существуетъ ли такой классъ, или лучше, если онъ и точно существуетъ въ этихъ внѣшнихъ отношенiяхъ, то соотвѣтствуетъ ли онъ этому понятiю также и внутренно — это ужь другой вопросъ, до котораго здѣсь мнѣ нѣтъ никакого дѣла. Если онъ ему не соотвѣтствуетъ, то пусть жалуется только на самого себя, такъ–какъ противуположный дѣловой классъ имѣетъ покрайней мѣрѣ то удовлетворенiе,

// л. 32 об.

что смотритъ на себя, какъ на жертву своего призванiя. Въ этомъ классѣ народа (который я впрочемъ выставляю здѣсь какъ идею, и отнюдь не имѣю намѣренiя признать его фактомъ) наивный характеръ такъ соединился бы съ сантиментальнымъ, что оба они предостерегали бы другъ друга отъ крайностей, и между тѣмъ первый предохранялъ–бы духъ отъ натянутости, второй спасалъ–бы его отъ вялости. Потому что наконецъ мы должны же признаться, что ни наивный, ни сантиментальный характеръ, разсматриваемые порознь, не вычерпываютъ совершенно идеала прекраснаго человѣчества, который можетъ только выйдти изъ ихъ взаимнаго тѣснаго соединенiя.

Правда, какъ–скоро эти два характера возвышаются до поэзiи, какъ мы до–сихъ–поръ ихъ и разсматривали, то различiе ихъ ослабѣваетъ и самая противуположность ихъ становится тѣмъ менѣе чувствительною, чѣмъ выше степень ихъ поэтической восторженности: потому–что поэтическое настройство есть самостоятельное цѣлое, въ которомъ изчезаютъ всѣ различiя и недостатки. Но потому–то именно что эти оба рода ощущенiя могутъ слиться другъ съ другомъ только въ понятiи поэзiи, ихъ обоюдное различiе и нужды становятся значительнѣе по мѣрѣ того, какъ они разоблачаются отъ поэтическаго характера, — чтò мы и видимъ во вседневной жизни. Чѣмъ ниже къ ней они сходятъ, тѣмъ болѣе теряютъ они отъ своего родового характера, сближающаго ихъ другъ съ другомъ, пока не останется наконецъ въ ихъ карикатурахъ одинъ только частный характеръ, противуполагающiй ихъ другъ другу.

Эта мысль наводитъ меня на весьма значительный психологическiй антагонизмъ между людьми сивилизующагося вѣка: антагонизмъ, который, оттого что онъ радикаленъ и основанъ на внутренномъ образѣ характера, производитъ гораздо вреднѣйшее раздѣленiе между людьми, чѣмъ когда либо производило случайное столкновенiе интересовъ; антагонизмъ, который у художника и поэта отнимаетъ всякую надежду нравиться всѣмъ и всѣхъ трогать, въ чемъ вся ихъ задача; антагонизмъ, который поставляетъ въ невозможность философа всѣхъ убѣждать, что впрочемъ нераздѣльно съ понятiемъ философiи; антагонизмъ, который наконецъ никогда не позволитъ человѣку въ практической жизни быть хвалиму всѣми вообще — однимъ словомъ антагонизмъ, который причиной, что ни одно произведенiе ума, ни одно дѣйствiе сердца не могутъ добиться рѣшительнаго одобренiя у одного класса, чтобъ этимъ самымъ не навлечь на себя осужденiй

// л. 33

отъ другаго. Этотъ антагонизмъ безъ сомнѣнiя ведетъ свое начало вмѣстѣ съ сивилизацiей, и едва–ли когда нибудь рушится и то развѣ въ отдѣльныхъ рѣдкихъ субъектахъ, которые ксчастiю всегда бывали и всегда будутъ; но хотя его свойство состоитъ въ томъ и то что онъ силится разрушить всякую попытку къ своему отстраненiю, (такъ какъ ниодинъ классъ незахочетъ признать несправедливость на своей и истину на чужой сторонѣ), однако уже и то будетъ выигрышемъ, если мы станемъ преслѣдовать это важное раздѣленiе до его послѣдняго источника и приведемъ черезъ то самое начало этого антагонизма въ простѣйшую формулу.

Истиннаго понятiя объ этомъ антагонизмѣ скорѣе всего можно достичь, если отстранимъ, какъ я уже сей часъ замѣтилъ, какъ отъ наивнаго, такъ и отъ сантиментальнаго характера все поэтическое. Тогда отъ перваго останется только въ отношенiи къ теорiи: здравый наблюдательный духъ и сильная привязанность къ однообразному свидѣтельству чувствъ; въ отношенiи къ практики: самоотрицательная покорность необходимости (но не слѣпому понужденiю) природы; стало–быть покорность тому что есть и должно быть. Отъ сантиментальнаго же характера останется только въ теоретическомъ отношенiи безпокойный спекулятивный духъ, стремящiйся ко всему безусловному во всѣхъ разумѣнiяхъ, въ практическомъ моральный ригоризмъ, опирающiйся на все безусловное въ дѣйствiяхъ воли. Кто причисляетъ себя къ первому классу можетъ назваться реалистомъ, кто ко второму идеалистомъ; только при этихъ названiяхъ не должно вспоминать ни добраго ни дурнаго мнѣнiя, соединеннаго съ ними въ метафизикѣ.

Такъ какъ реалистъ опредѣляется необходимостiю природы, а идеалистъ необходимостiю разума, то между обоими находится тоже отношенiе, какъ между дѣйствiями природы и дѣянiями разума. Мы знаемъ, что природа, хотя и безконечная величина въ цѣломъ, во всякомъ отдѣльномъ дѣйствiи является зависимою и немощною и только въ полномъ кругѣ своихъ явленiй выражаетъ самостоятельный, великiй характеръ. Все индивидуальное только оттого въ ней находится, что есть нѣчто постороннее; ничто въ ней не вытекаетъ изъ самого себя, все только изъ предшествовавшаго момента, чтобъ соединиться съ послѣдующимъ. Но это взаимнообразное

// л. 33 об.

отношенiе явленiй и упрочиваетъ бытiе каждаго посредствомъ бытiя другаго и отъ зависимости ихъ дѣйствiй нераздѣльны ихъ прочность и необходимость. Ничего нѣтъ свободнаго въ природѣ, но зато ничего нѣтъ и произвольнаго въ ней.

Точно также проявляется и реалистъ, какъ въ своемъ знанiи такъ и въ дѣлахъ своихъ. На все, что условно существуетъ, простирается кругъ его знанiй и дѣйствiй; но никогда не доводитъ онъ ихъ выше принятыхъ познанiй, и потому правила, которыя онъ составляетъ изъ отдѣльныхъ опытовъ, взятыя во всей ихъ строгости, годятся только на одинъ разъ; ему стоитъ только разширить правило извѣстной минуты до всеобщаго закона, и онъ непремѣнно впадетъ въ заблужденiе. Потому, если реалистъ захочетъ въ своемъ знанiи достичь чего нибудь безусловнаго, то онъ долженъ попытаться въ этомъ на томъ же самомъ пути, на которомъ природа становится безконечною, т. е. на пути цѣлаго и въ полномъ кругѣ опытовъ. Но такъ–какъ сумма опытовъ никогда не можетъ быть совершенно закончена, то сравнительная всеобщность есть наибольшая величина, какой достигаетъ реалистъ въ своемъ знанiи. На возвратѣ подобныхъ случаевъ созидаетъ онъ свою прозорливость, и потому справедливо разсуждаетъ обо всемъ, что въ порядкѣ вещей; но во всѣхъ случаяхъ, представляющихся только въ первый разъ, его мудрость обращается вспять.

Все что говорено было о знанiи реалиста, можно сказать и о его (моральномъ) дѣйствiи. Въ его характерѣ есть моральность, только она не находится, сообразно своему чистому понятiю, въ одномъ какомъ–либо изъ его отдѣльныхъ поступковъ, но въ цѣлой суммѣ его жизни. Во всякомъ особенномъ случаѣ онъ опредѣляется внѣшними причинами, внѣшними цѣлями; только эти причины не случайныя, эти цѣли не минутныя, но субъективно вытекаютъ изъ цѣлаго природы и объективно къ нему относятся. Стало–быть побужденiя его воли, въ строгомъ смыслѣ ни довольно свободны, ни довольно моральны, потому что вытекаютъ изъ чего–то другаго, чѣмъ изъ простой воли, и имѣютъ предметомъ нѣчто другое чѣмъ простый законъ; совсѣмъ тѣмъ они отнюдь не слѣпыя, матерiальныя побужденiя, потому что это нѣчто другое есть абсолютное цѣлое природы, слѣдовательно нѣчто самостоятельное и необходимое. Такъ простой человѣческiй разсудокъ, главнѣйшая часть реалиста, постоянно является и въ мысляхъ его и въ обхожденiи. Изъ отдѣльнаго случая почерпаетъ онъ правило для своего сужденiя и изъ внутренняго ощущенiя для своихъ дѣянiй; но счастливымъ

// л. 34

инстинктомъ умѣетъ онъ отстранять отъ обоихъ все минутное и случайное. Руководимый этой методой, въ цѣломъ онъ поступаетъ превосходно, и едвали упрекнетъ себя въ какомъ нибудь значительномъ проступкѣ; но за то ни въ какомъ особенномъ случаѣ не можетъ онъ имѣть притязанiй на величiе и достоинство. Эти добродѣтели бываютъ только заслугою самостоятельности и свободы, чтò едва ли найдется въ его отдѣльныхъ поступкахъ.

Совсѣмъ противное находимъ мы у идеалиста, который изъ себя самого и изъ одного разума черпаетъ свои разумѣнiя и причины. Если природа въ своихъ отдѣльныхъ дѣйствiяхъ является всегда зависимою и ограниченною, то разумъ напечатлѣваетъ характеръ самостоятельности и полноты на каждый изъ своихъ отдѣльныхъ поступковъ. Изъ себя почерпываетъ онъ все, и все примѣняетъ къ самому себѣ. Что чрезъ него происходитъ, ради его происходитъ; абсолютною величиной бываетъ всякое имъ созданное понятiе, всякое имъ опредѣленное рѣшенiе. Также точно проявляется и идеалистъ, если только справедливо носитъ это имя, какъ въ знанiи, такъ и въ дѣлахъ своихъ. Недовольный познанiями, годящимися только для опредѣленныхъ предположенiй, онъ стремится проникнуть до истинъ, которыя ничего болѣе не предполагаютъ и служатъ предположенiями всего другаго. Его удовлетворяетъ одна философическая прозорливость, превращающая все условное знанiе въ безусловное и укрѣпляющая всю опытность на необходимомъ въ человѣческомъ духѣ; вещи, которымъ реалистъ подчиняетъ свое мышленiе, подчиняетъ онъ самому себѣ, своей способности мышленiя. И на это онъ имѣетъ полное право: потому что, не будь законы человѣческаго духа вмѣстѣ и всемiрными знаконами, сдѣлайся самъ разумъ наконецъ подвластнымъ опытности, никакая опытность не была бы возможною.

Но онъ можетъ достичь до абсолютной истины, и все таки немного подвинуться впередъ въ своихъ познанiяхъ. Потому что, хотя все подлежитъ необходимымъ и всеобщимъ законамъ, однако все отдѣльно управляется случайными и особенными правилами; а въ природѣ все отдѣльно. Стало–быть съ своимъ философскимъ знанiемъ онъ можетъ господствовать только надъ цѣлымъ; но для особенныхъ случаевъ, для практики онъ немного выигрываетъ; даже, приводя все къ высшимъ причинамъ, по которымъ все становится возможнымъ, онъ легко выпускаетъ изъ вида ближайшiя причины, по

// л. 34 об.

которымъ все становится дѣйствительнымъ. Устремляя взоры свои только на всеобщее, которое уравниваетъ самые различные случаи, онъ очень легко пренебрегаетъ особенными признаками, чѣмъ они другъ отъ друга отличаются. Правда, онъ очень многое обнимаетъ своимъ знанiемъ, но потому–то можетъ быть и очень малымъ пользуется и выигрывая въ умозрѣнiи часто теряетъ въ прозорливости. Оттого–то и случается, что если спекулятивный умъ презираетъ обыкновенный за его ограниченность, то обыкновенный разумъ насмѣхается надъ спекулятивнымъ за его пустоту: потому что познанiя, выигрывая въ объемѣ всегда теряютъ въ опредѣленномъ содержанiи.

При моральномъ изслѣдованiи находимъ мы въ идеалистѣ чистѣйшую моральность въ частностяхъ его характера, но гораздо менѣе моральнаго однообразiя въ цѣломъ. Такъ какъ онъ потому только называется идеалистомъ, что изъ чистаго разума почерпаетъ причины своихъ опредѣленiй, и такъ какъ разумъ во всѣхъ своихъ выраженiяхъ является абсолютнымъ, то уже его отдѣльные поступки, какъ–скоро они вообще моральны, носятъ на себѣ весь характеръ моральной самодѣятельности и свободы; и если въ дѣйствительной жизни случается какой нибудь истинно нравственный поступокъ, могущiй выдержать самый строгiй судъ, то такой поступокъ можетъ быть учиненъ только идеалистомъ. Но, за–то чѣмъ чище нравственность его отдѣльныхъ поступковъ, тѣмъ она и случайнѣе: ибо, прочность и необходимость есть принадлежность природы, но не свободы; и не потому чтобъ идеализмъ могъ когда–либо вступить въ споръ съ нравственностiю, что само себѣ противурѣчитъ, но единственно потому что человѣческая природа не способна къ послѣдовательному идеализму. Если реалистъ въ своихъ моральныхъ поступкахъ спокойно и однообразно подвергается физической необходимости, то идеалисту необходимо взять полетъ, необходимо въ тотъ же мигъ привести свою природу въ восторженное состоянiе. Не будучи подъ влiянiемъ вдохновенiя, онъ не въ состоянiи сдѣлать ничего замѣчательнаго; но за то тѣмъ болѣе, когда онъ воодушевленъ. Его поступки явятъ тогда характеръ возвышенности и величiя, которыхъ напрасно будешь искать въ дѣйствiяхъ реалиста. Къ сожалѣнiю дѣйствительная жизнь совсѣмъ неспособна возбуждать въ немъ это вдохновенiе и еще менѣе однообразно его поддерживать. Съ абсолютно великимъ, изъ котораго онъ все выводитъ, абсолютно

// л. 35

мелкое отдѣльнаго случая, къ которому онъ долженъ приложить свой выводъ составляетъ слишкомъ разительный контрастъ. Такъ какъ его воля, по идеѣ, всегда направлена къ цѣлому, то по содержанiю онъ ужь какъ–то неспособенъ приноравливать ее на частности; а между тѣмъ случай представляетъ ему только незначительные поступки для проявленiя его моральнаго образа мыслей. Такимъ–образомъ нерѣдко случается, что занятый безграничнымъ идеаломъ, онъ выпускаетъ изъ виду ограниченный случай приложенiя, и исполненный наибольшаго, пренебрегаетъ наименьшимъ изъ котораго впрочемъ и выростаетъ все великое въ дѣйствительной жизни.

И такъ, чтобъ оказать справедливость реалисту, должно судить о немъ по всей полнотѣ его жизни; что же касается до идеалиста, то въ сужденiи о немъ должно придерживаться его частныхъ выраженiй, и–то они должны быть сперва еще выбраны. Оттого обыкновенное сужденiе, такъ охотно судящее по отдѣльнымъ случаямъ, равнодушно умолчитъ о реалистѣ, потому что отдѣльные акты его жизни представляютъ также мало матерiи какъ къ похвалѣ, такъ и къ порицанiю; за идеалиста напротивъ того это сужденiе раздѣлится на различныя партiи, будетъ колебаться между негодованiемъ и удивленiемъ, потому что въ частностяхъ заключены его недостатки и сила.

Невозможно, чтобъ при такомъ огромномъ различiи въ принципахъ, оба эти характера не были другъ другу противуположны въ своихъ сужденiяхъ, и согласуясь даже въ объектахъ и результатахъ, не различествовали въ причинахъ. Реалистъ спрашиваетъ начто годится дѣло, и оцѣниваетъ вещи сообразно тому, чего онѣ стоятъ; идеалистъ спрашиваетъ хорошо ли дѣло и оцѣниваетъ вещи, смотря потому чего онѣ достойны. Во всемъ, что имѣетъ цѣнность и цѣль въ самомъ себѣ (исключая впрочемъ цѣлое) реалистъ мало знаетъ толку и недорожитъ тѣмъ; въ дѣлахъ вкуса будетъ онъ искать удовольствiя, въ дѣлѣ нравственности благосостоянiя, хотя и не считаетъ этого условiемъ нравственнаго дѣянiя; даже въ религiи онъ едвали забываетъ свои выгоды, обожествляя ихъ въ идеалѣ высшаго добра. Все что любитъ, онъ будетъ стараться осчастливить, идеалистъ – облагородить. Потому если реалистъ въ политическихъ тенденцiяхъ мѣтитъ на благосостоянiе, несмотря на то, что оно будетъ стоить народу нѣсколько его моральной самостоятельности, то идеалистъ

// 35 об.

даже съ опасностiю благосостоянiя обратитъ вниманiе на одну свободу.

Независимость состоянiя есть высочайшая цѣль для перваго, независимость отъ состоянiя для втораго, и это характеристическое различiе видно въ ихъ обоюдномъ мышленiи и дѣйствiи. Оттого реалистъ выражаетъ всегда свою благосклонность тѣмъ, что даетъ, идеалистъ же тѣмъ, что принимаетъ; въ жертвахъ своего великодушiя выказываетъ каждый изъ нихъ, что онъ выше всего цѣнитъ. Идеалистъ готовъ выкупить недостатки своей системы своею личностью и своимъ временнымъ состоянiемъ, и ни во что не ставитъ этой жертвы; реалистъ выкупаетъ недостатки своей системы своимъ личнымъ достоинствомъ, и никогда не узнаетъ объ этой жертвѣ. Его система вертится около всего, что ему извѣстно, и въ чемъ онъ ощущаетъ нужду — что ему за дѣло до благъ, о которыхъ онъ неимѣетъ даже предчувствiя, и въ которыя онъ не вѣритъ? Съ него довольно, если онъ чѣмъ нибудь обладаетъ, если есть на землѣ для него тёплый уголокъ, если разсудокъ его свѣтелъ, а довольство живетъ въ сердцѣ. Судьба идеалиста гораздо бѣднѣе. Мало того, что онъ часто бываетъ въ разладѣ съ счастiемъ, ибо пропускаетъ случай воспользоваться моментомъ, онъ въ разладѣ также и съ самимъ собою; ни его знанiя, ни дѣла не удовлетворяютъ его. Онъ требуетъ отъ себя безконечнаго, а все что ни дѣлаетъ выходитъ ограниченно. Отъ этой строгости, съ которою онъ разсматриваетъ самого себя, онъ не отрекается и въ обхожденiи съ другими. Правда, онъ великодушенъ, потому что глазъ на глазъ съ другими онъ менѣе вспоминаетъ о своей личности; но чаще онъ нетерпимъ, потомучто также легко не замѣчаетъ личности въ другихъ. Реалистъ напротивъ менѣе великодушенъ; но онъ за то терпимѣе, потомучто судитъ о вещахъ болѣе въ ихъ границахъ. Онъ проститъ пожалуй пошлому, даже низкому образу мыслей и дѣйствiй, но только не произвольному, не эксентрическому; идеалистъ напротивъ заклятой врагъ всего мелочнаго и плоскаго и легко мирится съ бизарнымъ и чудовищнымъ, если только въ нихъ проявляется бóльшая способность. Первый выказываетъ себя другомъ человѣчества, не имѣя самъ высокаго понятiя ни о людяхъ, ни о человѣчествѣ; для втораго человѣчество такъ велико, что онъ впадаетъ въ опасность презирать людей.

Реалистъ самъ собою никогда бы не разширилъ круга человѣчества за границы чувственнаго мiра, никогда

// л. 36

не показалъ бы человѣческому духу ни его самостоятельнаго величiя, ни свободы; все абсолютное въ человѣчествѣ есть для него прекрасная химера и вѣру въ нее онъ считаетъ одною пустою грезой, потому что никогда не видитъ человѣчества въ его чистой способности, но всегда въ его опредѣленномъ и потому ограниченномъ дѣйствiи. Идеалистъ напротивъ и не подумаетъ заняться чувственными силами и образовывать человѣка, какъ сына природы, чтò составляетъ впрочемъ существенную часть его назначенiя и условiе его моральнаго облагороживанiя. Стремленiе идеалиста выходитъ слишкомъ далеко за черту чувственной жизни и настоящаго; для одного только цѣлаго, для одной только вѣчности хочетъ садить и сѣять онъ, и позабываетъ за этимъ, что цѣлое есть нечто иное какъ усовершенный кругъ индивидуальнаго, что вѣчность есть нечто иное, какъ сумма моментовъ. Мiръ, какъ желалъ бы его преобразовать реалистъ, и какъ онъ его въ самомъ дѣлѣ преобразовываетъ, есть хорошо разбитый садъ, въ которомъ все полезно, все заслуживаетъ свое мѣсто, все изгнано, чтὸ только не приноситъ плодовъ; мiръ подъ руками идеалиста есть менѣе потребительная, но въ болѣе строгомъ характерѣ выполненная природа. Реалисту и не приходитъ въ голову, что человѣкъ можетъ быть созданъ не для того только, чтобъ жить хорошо и въ довольствѣ, и что корни его требуютъ тучной пищи не для того только, чтобъ поднимать выше свой стволъ. Идеалистъ и неподумаетъ, что ему прежде всего надо жить, чтобъ однообразно хорошо и благородно мыслить, и что стволъ можетъ пропасть, если будутъ бѣдствовать корни.

Если въ какой–нибудь системѣ что нибудь выпущено, и въ этомъ выпущенномъ встрѣчается крайняя и неизбѣжная нужда въ природѣ, то въ замѣнъ системы природу можно удовлетворить только инконсеквенцiей. Такою инконсеквенцiей погрѣшаютъ здѣсь обѣ партiи, и она доказываетъ – если до сихъ поръ могли сомнѣваться въ этомъ – вмѣстѣ и односторонность обѣихъ системъ и богатое содержанiе человѣческой природы. Идеалистъ, само собою разумѣется долженъ необходимо выйдти изъ своей системы, какъ–скоро задумаетъ произвести опредѣленное дѣйствiе: потому что все опредѣленное бытiе подчинено временнымъ условiямъ и слѣдуетъ эмпирическимъ законамъ. Что касается до реалиста, то еще сомнительно, въ состоянiи ли онъ удовлетворить внутри своей системы всѣмъ необходимымъ требованiямъ человѣчества. Спросите

// л. 36 об.

у реалиста: зачѣмъ онъ поступаетъ справедливо, и терпитъ необходимое и онъ вамъ отвѣтитъ совершенно въ духѣ своей системы: потому что такъ велитъ природа, потому что такъ быть должно. Но такой отвѣтъ совсѣмъ еще неудовлетворяетъ вопросу, ибо рѣчь совсѣмъ не о томъ, чтò велитъ природа, но чего хочетъ человѣкъ: потому что онъ можетъ и не хотѣть того что быть должно? Слѣдовательно его можно опять спросить: зачѣмъ же ты хочешь того, что быть должно? Почему твоя свободная воля подчиняется этой необходимости природы, когда бы она могла (хотя и безъ пользы, о чемъ впрочемъ здѣсь не мѣсто распространяться) противустать ей, и точно противустаетъ ей, въ милiонахъ твоихъ братьевъ? Ты не можешь отвѣчать: оттого, что другiе дѣти природы подчиняются ей, ибо у тебя у самого есть воля, ты даже чувствуешь, что твоя подчиненность должна быть добровольною. Стало–быть ты подчиняешься, если это случится только добровольно, не самой необходимости природы, но ея идеи: ибо первая угнетаетъ тебя слѣпо, какъ угнѣтаетъ она червяка; но воля твоя неприкосновенна для нея, потому что ты и раздавленный ею можешь имѣть другую волю. Откуда же взялъ ты идею о необходимости природы? Ужь вѣроятно не изъ опытности, которая показываетъ тебѣ только отдѣльныя дѣйствiя природы, но не природу (какъ цѣлое) и только отдѣльные факты дѣйствительности, но отнюдь не необходимость. Стало–быть ты выидешь изъ природы и опредѣлишь себя идеалистически, какъ–скоро только захочешь морально дѣйствовать, а не слѣпо страдать. И такъ явно, что реалистъ достойнѣе дѣйствуетъ на дѣлѣ, чѣмъ въ теорiи, точно также, какъ идеалистъ возвышеннѣе мыслитъ, чѣмъ дѣйствуетъ. Непризнаваясь въ томъ самому себѣ, первый доказываетъ всей своей жизнiю самостоятельность, вторый отдѣльными дѣянiями нуждаемость человѣческой природы.

Прозорливому и безпристрастному читателю, послѣ всего этого изложенiя (въ истиннѣ котораго даже и тотъ признается, кто несогласенъ въ результатѣ) мнѣ кажется ужь нечего доказывать, что идеалъ человѣческой природы раздѣленъ между ними обоими, но ни однимъ изъ нихъ совершенно

// л. 37

не достигнутъ. Опытъ и разумъ имѣютъ оба свои собственныя сѣмяна справедливости, и ни одинъ изъ нихъ не можетъ сдѣлать набѣгъ на область другаго, не навлекши худыхъ послѣдствiй или для внутренняго, или для внѣшняго состоянiя человѣка. Одинъ только опытъ можетъ научить насъ, чтò существуетъ подъ извѣстными условiями, что слѣдуетъ изъ опредѣленныхъ положенiй, что должно быть сдѣлано для опредѣленныхъ цѣлей? Напротивъ того одинъ только разумъ научаетъ насъ, чтò имѣетъ цѣнность безо всякихъ условiй, и чтò необходимо должно быть. Если мы возьмемся помощiю одного только разума созидать внѣ извѣстнаго порядка вещей, то мы будемъ пересыпать изъ пустаго въ порожнее и результатомъ будетъ нуль: ибо все бытiе подлежитъ условiямъ, а разумъ опредѣляетъ безусловно. Еслиже примемъ какой нибудь случайный фактъ, за мѣру для рѣшенiя того, что заключено уже въ понятiи нашего собственнаго бытiя, то мы сами становимся пустою игрушкою случая, и наша личность теряетъ всякое значенiе. Стало–быть въ первомъ случаѣ погибаетъ цѣна (временное содержанiе), во второмъ достоинство (моральное содержанiе) нашей жизни.

Хотя мы и признали въ реалистѣ моральную цѣнность, а въ идеалистѣ практическое содержанiе, однако подъ тѣмъ условiемъ, что оба дѣйствуютъ не совсѣмъ консеквентно, и природа преобладаетъ въ нихъ надъ системою. Но, если они оба и несовсѣмъ соотвѣтствуютъ идеалу совершеннаго человѣчества, то между ними обоими существуетъ еще то важное различiе, что реалистъ, хотя и неудовлетворяетъ понятiю разума человѣчества ни въ одномъ отдѣльномъ случаѣ, однако за то и никогда не противурѣчитъ понятiю его разсудка; идеалистъ же напротивъ того хотя въ отдѣльныхъ случаяхъ и ближе подходитъ къ высочайшему понятiю человѣчества, но за то ужь и не рѣдко бываетъ ниже всякаго самаго бѣднаго понятiя о немъ. Въ дѣйствительной жизни гораздо важнѣе, чтобъ цѣлое было однообразно человѣчески хорошо, нежели чтобъ отдѣльное было случайно божественно — стало–быть если идеалистъ умѣетъ пробуждать въ насъ высокое понятiе о томъ, что возможно для человѣчества, и внушать намъ уваженiе къ его назначенiю,

// л. 37 об.

то одинъ только реалистъ можетъ прочно выполнить его на опытѣ и сохранить родъ въ его вѣчныхъ границахъ. Идеалистъ есть существо болѣе благородное, но за–то и несравненно менѣе совершенное; реалистъ хотя и постоянно является менѣе благороднымъ, однако онъ за–то тѣмъ совершеннѣе: потому что благородство заключается уже въ доказательствѣ большей способности, но совершенство покоится въ выдержкѣ цѣлаго и въ дѣйствительныхъ дѣянiяхъ.

Что сказали мы о двухъ характерахъ въ минуты ихъ лучшаго значенiя, то еще замѣтнѣе въ ихъ обоюдныхъ карикатурахъ. Истинный реализмъ благодѣтеленъ въ своихъ дѣйствiяхъ, и только менѣе благороденъ въ своемъ источникѣ; ложный презрителенъ въ своемъ источникѣ и развѣ только не много менѣе вреденъ. Истинный реалистъ подчиняется природѣ какъ цѣлому, подчиняется ея вѣчной и абсолютной необходимости, не ея слѣпымъ и минутнымъ капризамъ. Свободно професуетъ онъ законъ ея и слѣдуетъ ему и будетъ всегда подчинять индивидуальное всеобщему; и потому онъ непремѣнно сойдется въ конечномъ результатѣ съ истымъ идеалистомъ, какъ ни различенъ путь, проложенный обоими. Напротивъ того пошлый эмпирикъ подчиняется природѣ, какъ силѣ, подчиняется съ неразборчивою, слѣпою покорностiю. Его сужденiя, его усилiя ограничиваются одними частностями; онъ вѣритъ и понимаетъ только то, что ощутительно; онъ цѣнитъ только то, что его чувственно можетъ улучшить. Оттого–то онъ постоянная добыча внѣшнихъ случайныхъ впечатлѣнiй; его самость угнетена, и какъ человѣкъ, онъ абсолютно не имѣетъ никакой цѣны, никакого достоинства; но какъ вещь онъ все–таки что нибудь да значитъ и можетъ еще къ чему ни будь годиться. Та самая природа, которой онъ слѣпо подчиняется не допускаетъ его до совершеннаго паденiя; ея вѣчныя границы защищаютъ его, ея неисчерпаемыя вспомогательныя средства спасаютъ его, какъ–скоро онъ безусловно отрекается отъ своей свободы. Хотя въ этомъ состоянiи онъ не помышляетъ ни о какихъ законахъ, они не узнанные носятся надъ нимъ, и въ какую вражду съ цѣлымъ ни вступаютъ его отдѣльныя усилiя, — оно всегда, непремѣнно одерживаетъ верхъ надъ ними. Есть довольно людей, даже цѣлыхъ народовъ, живущихъ въ этомъ презрительномъ состоянiи, и существующихъ единственно по милости законовъ природы, безо всякой самости

// л. 38

и потому еще начто нибудь да годныхъ; но уже то, что они живутъ и существуютъ, доказываетъ, что они не совсѣмъ лишены содержанiя.

Но если истинный идеализмъ въ своихъ дѣйствiяхъ невѣренъ и часто опасенъ, то ложный идеализмъ страшенъ. Истинный идеалистъ оттого только оставляетъ природу и опытность, что не находитъ въ нихъ непремѣннаго и безусловно необходимаго, къ чему заставляетъ его стремиться разумъ; фантастъ оставляетъ природу изъ одного произвола, чтобъ тѣмъ свободнѣе потворствовать своенравiю похоти, и капризамъ воображенiя. Не въ независимости отъ физическихъ понужденiй, въ отреченiи отъ моральныхъ полагаетъ онъ свою свободу. Такимъ–образомъ фантастъ отрекается не только отъ человѣческаго — онъ отрекается отъ всякаго характера, онъ совершенно безъ закона, онъ слѣдовательно ничто и ни–къ–чему не годится. А такъ–какъ фантазмъ не есть распутство природы, но свободы, стало–быть вытекаетъ изъ уважительной наклонности, совершенствующейся до безконечности, то онъ и доводитъ до безконечнаго паденiя, до бездонной пропасти и можетъ кончиться только совершенной гибелью и разрушенiемъ.

_____________

// л. 38 об.