<Собрание сочинений Шиллера в переводах русских писателей, изданных под ред

<Собрание сочинений Шиллера в переводах русских писателей, изданных под ред. Н. В. Гербеля. СПб.: Тип. императорской Акад. наук, 1863. Т. II. С. 1-166.>

РАЗБОЙНИКИ

ДРАМА

Переводъ Мих. Мих. Достоевскаго

________

Quae medicamenta non sanant, ferrum sanat,

quae ferrum non sanat, ignis sanat.

Hippocrates.

Дѣйствующiя лица:

МАКСИМИЛIАНЪ ФОНЪ-МООРЪ, владѣтельный графъ.

КАРЛЪ	}	его сыновья.
ФРАНЦЪ

АМАЛIЯ ФОНЪ-ЭДЕЛЬРЕЙХЪ.

ГЕРМАНЪ, побочный сынъ одного дворянина.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ	}	развратные молодые люди, потомъ разбойники.
ШВЕЙЦЕРЪ	}
ГРИММЪ	}
РАЦМАНЪ	}
ШУФТЕРЛЕ	}
РОЛЛЕРЪ	}
КОСИНСКIЙ	}
ШВАРЦЪ	}

ДАНIЕЛЪ, дворецкiй графа Моора.

ПАСТОРЪ МОЗЕРЪ.

ПАТЕРЪ.

ШАЙКА РАЗБОЙНИКОВЪ.

________

Мѣсто дѣйствiя — Германiя; время — около двухъ лѣтъ.

ПЕРВОЕ ДѢЙСТВIЕ.

________

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Франконiя.

Залъ въ замкѣ Мооровъ.

ФРАНЦЪ.СТАРИКЪ-МООРЪ.

ФРАНЦЪ. Но точно ли вы здоровы, батюшка? Вы что-то блѣдны.

СТ. МООРЪ. Здоровъ. Что скажешь?

ФРАНЦЪ. Пришла почта... письмо отъ нашего лейпцигскаго корреспондента...

СТ. МООРЪ (съ живостiю). Вѣсти о Карлѣ?

ФРАНЦЪ. Гм! Гм! — да, вѣсти. Но я боюсь... не знаю... долженъ ли... Ваше здоровье... Но точно ли вы здоровы, батюшка?

СТ. МООРЪ. Какъ рыба въ водѣ! О моемъ сынѣ пишетъ онъ? Что ты такъ безпокоишься обо мнѣ? — два раза спрашивалъ о здоровьѣ?

ФРАНЦЪ.Если вы больны — имѣете хоть малѣйшее предчувствiе быть больнымъ, то позвольте мнѣ уйдти: я выберу другое время. (Въ полголоса). Такая вѣсть не для дряхлаго тѣла.

СТ. МООРЪ. Боже! Боже! чтò я еще услышу?

ФРАНЦЪ. Позвольте мнѣ сперва отойдти въ сторону и пролить слезы состраданiя о моемъ погибшемъ братѣ. Я бы долженъ былъ вѣчно молчать — вѣдь онъ

вашъ сынъ; я бы долженъ былъ вѣчно скрывать его срамъ — вѣдь онъ мой братъ. Но повиноваться вамъ — моя первая, печальная обязанность; потому — простите меня.

СТ. МООРЪ. О, Карлъ! Карлъ! когда бъ ты зналъ, какъ поведенiе твое терзаетъ отцовское сердце! когда бъ ты зналъ, что единственная добрая вѣсть о тебѣ придала бы десять лѣтъ къ моей жизни, юношей сдѣлала бы меня!... тогда какъ всякая, ахъ! съ каждымъ шагомъ приближаетъ меня къ гробу!

ФРАНЦЪ. Если такъ, батюшка — прощайте! Эдакъ мы еще ныньче будемъ рвать волосы надъ вашимъ гробомъ.

СТ. МООРЪ. Останься! Мнѣ и такъ не долго жить: пусть его, какъ хочетъ!... (Садясь.) Грѣхи отцовъ взыщутся въ третьемъ и четвертомъ колѣнѣ... Пусть его довершаетъ!...

ФРАНЦЪ (вынимаетъ письмо изъ кармана). Вы знаете нашего корреспондента? Палецъ съ моей правой руки отдалъ бы я, лишь бы имѣть право сказать, что онъ лжецъ, низкiй, ядовитый лжецъ. Соберитесь съ силами. Простите меня, что я не даю вамъ самому читать письмо: вамъ и слышать-то нельзя всего.

СТ. МООРЪ. Все, все! Францъ, ты избавишь меня отъ костылей.

ФРАНЦЪ (читаетъ). «Лейпцигъ. 1-го мая. Если бъ меня не связывало нерушимое обѣщанiе не скрывать отъ тебя ничего, что бы я ни узналъ о похожденiяхъ твоего брата, любезный другъ, никогда мое неповинное перо не причинило бы тебѣ столько горя. Изъ сотни твоихъ писемъ могу заключить, какъ подобныя вѣсти должны терзать твое братское сердце. Я будто вижу

тебя, какъ ты объ этомъ безпутномъ, развратномъ...» (Ст. Мооръ закрываетъ лицо руками). Видите ли, батюшка! я читаю еще самое сносное... «о развратномъ льешь жгучiя слезы...» Ахъ! онѣ текутъ, ручьями стремятся съ моихъ щекъ!... «я какъ будто вижу твоего стараго, почтеннаго отца, какъ онъ, блѣдный, какъ смерть...» Боже мой! — и въ самомъ дѣлѣ! хотя еще и ничего не знаете!

СТ. МООРЪ. Дальше! дальше!

ФРАНЦЪ. — «блѣдный, какъ смерть, падаетъ на стулъ и проклинаетъ день, когда въ первый разъ его назвали отцомъ. Я не могъ всего развѣдать, и изъ немногаго, что знаю, сообщаю тебѣ только очень немногое. Твой братъ, кажется, ужь преисполнилъ мѣру своего безстыдства; я, по-крайней-мѣрѣ, не могу ничего придумать, чего бы ужь онъ не сдѣлалъ, если только его генiй въ этомъ отношенiи не превосходитъ мой собственный. Вчера ночью, надѣлавъ на сорокъ тысячь дукатовъ долгу...» Славныя денежки, батюшка! — «обезчестивъ еще прежде дочь здѣшняго банкира, и смертельно ранивъ на дуэли ея жениха, добраго молодаго человѣка хорошей фамилiи, онъ, съ семью другими, вовлеченными имъ же въ распутную жизнь, бѣжалъ отъ рукъ правосудiя.» Батюшка! ради Бога! батюшка, что съ вами?

СТ. МООРЪ. Довольно, перестань!

ФРАНЦЪ. Я щажу васъ. — «За нимъ послана погоня; оскорбленные громко вопiютъ объ удовлетворенiи; его голова оцѣнена; имя Мооровъ...» Нѣтъ, мой бѣдный языкъ да не будетъ отцеубiйцею! (Разрываетъ письмо). Не вѣрьте, батюшка! не вѣрьте ему ни въ одномъ словѣ!

СТ. МООРЪ (горько плачетъ). Мое имя! мое честное имя!

ФРАНЦЪ (падаетъ къ нему на грудь). Безчеловѣчный, тысячу разъ безчеловѣчный Карлъ! Я словно предчувствовалъ это, когда онъ еще мальчикомъ все увивался около женщинъ, таскался съ мальчишками и всякою сволочью по лугамъ и горамъ, отъ церкви бѣгалъ, какъ преступникъ отъ темницы, и бросалъ деньги, которыя онъ всегда умѣлъ выконючивать, первому встрѣчному нищему въ шляпу, тогда какъ мы назидали себя молитвами и чтенiемъ священныхъ книгъ. Я словно предчувствовалъ это, когда онъ гораздо охотнѣе читалъ жизнеописанiе Юлiя Цезаря, Александра Великаго и другихъ такихъ же безбожныхъ язычниковъ, чѣмъ исторiю благочестиваго Товiя. Я вамъ сто разъ предсказывалъ это, потому-что моя любовь къ нему не выходила никогда за черту сыновнихъ обязанностей: этотъ малый насъ всѣхъ ввергнетъ въ срамъ и гибель! О, если бы онъ не носилъ имени Мооровъ! если бы мое сердце не билось такъ сильно для него! Безбожная любовь, которой я не въ силахъ уничтожить, будетъ еще нѣкогда свидѣтельствовать на меня передъ престоломъ Судiи.

СТ. МООРЪ. О, мои планы! мои золотые грёзы!

ФРАНЦЪ. Это ужь мы слышали. Вотъ объ этомъ–то я сейчасъ и толковалъ. Пылкiй духъ, который бродитъ въ мальчикѣ, говаривали вы всегда, который заставляетъ его сочувствовать всему великому и прекрасному, эта откровенность, отражающая, какъ въ зеркалѣ, его душу во взорахъ, эта мягкость чувства, расплавляющая его, при каждомъ страданiи, въ слезливую симпатiю, этотъ мужественный духъ, заставляющiй его карабкаться по вершинамъ столѣтнихъ дубовъ, перескакивать

черезъ рвы и палисады и гремучiе потоки, это дѣтское честолюбiе, это непреклонное упрямство и всѣ эти прекрасныя, блестящiя добродѣтели, которыя росли въ батюшкиномъ сынкѣ, сдѣлаютъ изъ него нѣкогда вѣрнаго друга, примѣрнаго гражданина, героя, ВЕЛИКАГО, ВЕЛИКАГО человѣка! Вотъ вамъ и великiй человѣкъ, батюшка! Пылкой-то духъ и развился и расширился; нечего-сказать, прекрасные плоды принесъ онъ. Видите ли, эта откровенность — какъ она мило переродилась въ дерзость; эта мягкость — какъ нѣжно вьется она около кокетокъ, какъ сочувствуетъ прелестямъ какой нибудь Фрины; видите ли, этотъ пламенный генiй — какъ чисто въ шесть какихъ–нибудь годочковъ до того выжегъ масло его жизни, что на немъ остались лишь кожа да кости, а люди такъ безсовѣстны, что говорятъ: c'est l'amour, qui a fait ça! Полюбуйтесь-ка на эту смѣлую, предпрiимчивую голову, какъ она куетъ и выполняетъ планы, предъ которыми блѣднѣютъ геройскiе подвиги Картушей и Говардовъ! А когда эти прекрасныя сѣмена дорастутъ до своего полнаго развитiя!... Теперь отъ его молодыхъ лѣтъ нельзя же и требовать ничего совершеннаго. Можетъ-быть, батюшка, доживете вы еще до радости увидѣть его предводителемъ войска, которое квартируетъ въ священной тиши дремучихъ лѣсовъ и облегчаетъ усталаго путника на половину его ноши; можетъ-быть, прежде нежели сойдете въ могилу, вы успѣете еще совершить странствiе къ его монументу, который онъ созидаетъ себѣ между небомъ и землею; можетъ-быть... О батюшка, батюшка, батюшка! — хлопочите о другомъ имени, а то всѣ мальчишки и разнощики, видѣвшiе портретъ вашего сына на лейпцигскомъ рынкѣ, станутъ указывать на васъ пальцами.

СТ. МООРЪ. И ты также, Францъ? и ты также? О, дѣти, дѣти! какъ вы мѣтко попадаете въ мое сердце!

ФРАНЦЪ. Видите, и я могу быть остроумнымъ; но мое остроумiе — жало скорпiона. Ктому жь этотъ сухой, вседневный человѣкъ, этотъ холодный, неотесаный Францъ — какъ бишь вы еще меня тамъ называли въ контрастъ съ своимъ любимцемъ, когда онъ сидѣлъ у васъ на колѣнахъ и пощипывалъ ваши щеки — тотъ и умретъ и истлѣетъ въ четырехъ стѣнахъ и забудутъ-то всѣ о немъ, тогда-какъ слава этаго универсальнаго генiя промчится отъ полюса къ полюсу. О! съ сокрушеннымъ сердцемъ благодарю тебя, Создатель, что холодный, сухой, неотесаный Францъ не похожъ на него!

СТ. МООРЪ. Прости меня, сынъ мой! Не сердись на отца, обманувшагося въ надеждахъ. Господь, посылающiй мнѣ слезы черезъ Карла, осушитъ ихъ черезъ тебя, мой Францъ.

ФРАНЦЪ. Да, батюшка, онъ осушитъ ихъ. Вашъ Францъ пожертвуетъ своею жизнiю, чтобъ продлить вашу собственную. Ваша жизнь — для меня оракулъ, который всегда вопрошаю передъ всякимъ предпрiятiемъ, зеркало, въ которомъ я все созерцаю. Нѣтъ долга для меня столь священнаго, котораго бы я въ мигъ не нарушилъ, когда дѣло идетъ о вашей драгоцѣнной жизни. Вѣрите ли вы мнѣ, батюшка?

СТ. МООРЪ. На тебѣ лежатъ еще большiя обязанности, Францъ. Богъ да благословитъ тебя за все, чѣмъ ты мнѣ былъ и будешь!

ФРАНЦЪ. Ну скажите жь теперь, если бъ вы этаго сына не называли своимъ, вы были бы счастливымъ человѣкомъ?

СТ. МООРЪ. Тише! о, тише! Когда его впервые подала мнѣ мать, я поднялъ его къ небу и воскликнулъ: «я счастливѣйшiй человѣкъ въ мiрѣ!»

ФРАНЦЪ. Тогда было такъ, а теперь вышло совсѣмъ иначе. Теперь вы чай завидуете послѣднему изъ вашихъ крестьянъ, что онъ не отецъ такого негодяя. Вы до тѣхъ поръ не разстанетесь съ горемъ, пока у васъ будетъ подобный сынъ. Это горе будетъ рости съ Карломъ. Это горе подточитъ жизнь вашу.

СТ. МООРЪ. О, онъ уже сдѣлалъ меня восьмидесятилѣтнимъ старикомъ.

ФРАНЦЪ. Вотъ видите ли! Что, если бъ вы отреклись отъ вашего сына?

СТ. МООРЪ (вздрагивая). Францъ! Францъ! что говоришь ты?

ФРАНЦЪ. Развѣ не любовь къ нему причиняетъ вамъ все это горе? Безъ этой любви онъ для васъ ничто. Безъ этой непростительной, преступной любви онъ для васъ умеръ — никогда не рождался. Не плоть и кровь — сердце дѣлаетъ насъ отцами и сыновьями. Не любѝте его — и это отродье ужь болѣе не сынъ вашъ, хотя бы онъ былъ вырѣзанъ изъ вашего собственнаго тѣла. До сихъ поръ онъ былъ для васъ зеницею ока; но «аще соблазняетъ тебя око,» говоритъ писанiе, «вырви его вонъ.» Лучше съ однимъ глазомъ попасть въ небо, чѣмъ съ обоими въ адъ. Лучше бездѣтнымъ предстать Богу, чѣмъ обоимъ, отцу и сыну, низринуться въ гiену. Вотъ что завѣщало намъ Божество.

СТ. МООРЪ. Ты хочешь, чтобъ я проклялъ своего сына?

ФРАНЦЪ. Ни сколько! ни сколько! Кто говоритъ вамъ, чтобъ вы его прокляли? Кого вы называете сыномъ? —

того, кому вы дали жизнь, тогда-какъ онъ употребляетъ всѣ возможныя усилiя, чтобы сократить вашу собственную.

СТ. МООРЪ. О, это правда! Это судъ Божiй надо-мною. Богъ самъ избралъ его на это.

ФРАНЦЪ. Полюбуйтесь же, какъ дѣтски поступаетъ съ вами вашъ любимчикъ. Вашимъ же отеческимъ участiемъ губитъ онъ васъ, убиваетъ вашею же любовью; даже ваше отеческое сердце подкупилъ онъ, чтобъ оно дало вамъ карачунъ. Не стань васъ — и онъ сдѣлается господиномъ вашихъ помѣстiй, властелиномъ своихъ желанiй. Прочь плотина — и потокъ его похотей помчится свободнѣе. Поставьте себя на его мѣстѣ. Съ какимъ нетерпѣнiемъ долженъ онъ ожидать смерти своего отца и брата, которые такъ немилосердно стоятъ на дорогѣ его распутства? А это развѣ любовь за любовь? Развѣ это дѣтская благодарность за отцовскiя ласки, когда онъ похотливому щекотанiю мига жертвуетъ десятью годами вашей жизни? когда онъ славу своихъ предковъ, славу, незапятнанную впродолженiи семи столѣтiй, ставитъ на карту въ одну минуту сладострастiя? Это вы называете сыномъ? Отвѣчайте! — это вы называете сыномъ?

СТ. МООРЪ. Неблагодарный, но все же мой сынъ!

ФРАНЦЪ. Примѣрный, драгоцѣнный сынъ, котораго вѣчная забота — какъ бы поскорѣй лишиться отца. О, когда вы образумитесь? когда спадетъ завѣса съ глазъ вашихъ? Но ваше снисхожденiе укоренитъ его въ распутствѣ, а ваша нерѣшительность придастъ имъ видъ правоты. Конечно, вы снимете этимъ проклятiе съ его головы; но за то на васъ, батюшка, на васъ падетъ это проклятiе.

СТ. МООРЪ. Правда, правда! Я всему виною!

ФРАНЦЪ. Сколько тысячей, упивавшихся прежде изъ чаши сладострастiя, исправлены были потòмъ страданiями! Болѣзнь тѣла, сопровождающая всякую чрезмѣрность — не есть ли это указующiй перстъ божественной воли? Вправѣ ли человѣкъ, побуждаемый преступною любовью, перетолковывать ее по своему? вправѣ ли отецъ губить на вѣки залогъ, порученный ему небомъ? Подумайте, батюшка, когда вы на нѣкоторое время предоставите его на произволъ бѣдствiямъ, онъ или обратится на путь истины и исправится, или и въ школѣ страданiй и несчастiй останется негодяемъ, и тогда — горе отцу, уничтожающему потворствомъ предначертанiя высшей мудрости! Ну, батюшка?

СТ. МООРЪ. Я ему напишу, что я отклоняю отъ него свою руку.

ФРАНЦЪ. И прекрасно, преумно сдѣлаете.

СТ. МООРЪ. Чтобъ онъ мнѣ и на глаза не являлся...

ФРАНЦЪ. Это окажетъ спасительное дѣйствiе.

СТ. МООРЪ (нѣжно). Пока не исправится.

ФРАНЦЪ. Хорошо! очень хорошо! А ну, какъ онъ, прикрывшись маской лицемѣрiя, выплачетъ у васъ состраданiе, выконючитъ прощенiе, и на другой же день, въ объятiяхъ развратныхъ женщинъ, станетъ насмѣхаться надъ вашею слабостiю? Нѣтъ, батюшка! онъ и самъ возвратится, когда совѣсть перестанетъ упрекать его.

СТ. МООРЪ. Ну, такъ я это сей часъ же напишу ему.

ФРАНЦЪ. Позвольте! еще одно слово, батюшка! Я боюсь, чтобъ гнѣвъ не подсунулъ подъ перо ваше слишкомъ жосткихъ выраженiй, которыя могутъ растерзать его сердце. Ктому жь — неужели вы думаете,

что онъ не приметъ за прощенiе тò, что вы его удостоиваете собственноручнаго письма? Не лучше ли будетъ, если вы это предоставите мнѣ.

СТ. МООРЪ. Хорошо, Францъ. Ахъ! это бы и въ самомъ дѣлѣ растерзало мнѣ сердце! Напиши ему.

ФРАНЦЪ (быстро). Такъ вы согласны?

СТ. МООРЪ. Напиши ему, что ручьи кровавыхъ слезъ, тысячи безсонныхъ ночей... Но, смотри, не доводи его до отчаянiя!

ФРАНЦЪ. Не хотите ли прилечь, батюшка? Вы такъ встревожены.

СТ. МООРЪ. Напиши ему, что отцовское сердце... Повторяю тебѣ: не доводи его до отчаянiя! (Печально уходитъ.)

ФРАНЦЪ (со смѣхомъ смотритъ ему вслѣдъ). Утѣшься, старикъ! ты ужь не прижмешь его къ своему сердцу; путь къ нему заваленъ для него, какъ дьяволу къ небу. Онъ былъ вырванъ изъ твоихъ объятiй прежде, нежели ты зналъ, что, можетъ-быть, самъ захочешь этого. Я былъ бы жалкимъ ротозѣемъ, если бъ не съумѣлъ исторгнуть сына изъ родительскаго сердца, хотя бы онъ былъ прикованъ къ нему желѣзными цѣпями. Я очертилъ около него магическiй кругъ проклятiй, черезъ который онъ никогда не перешагнетъ. Смѣлѣй, Францъ! сынка-любимца нестало — поле чисто. Однако, надобно поднять эти лоскутки, а то, пожалуй, еще кто–нибудь узнаетъ мой почеркъ. (Читаетъ по разодраннымъ лоскуткамъ письма.) А горе скоро и старика приберетъ къ мѣсту. Остается вырвать Карла изъ ея сердца; и я вырву его, хоть завись отъ этого половина ея жизни. На моей сторонѣ всѣ права быть недовольнымъ природою —

и, клянусь честiю, я воспользуюсь ими. Зачѣмъ не я первый выползъ изъ материнскаго чрева? Зачѣмъ она заклеймила меня этими отвратительными чертами? — такъ-таки непремѣнно меня? Как-будто, создавая меня, она изъ экономiи употребила свои залежалые остатки. Зачѣмъ именно мнѣ этотъ лапландскiй носъ? мнѣ — этотъ ротъ, какъ у арапа? эти готтентотскiе глаза? Право, я думаю, что она у всѣхъ нацiй взяла самое отвратительное, смѣшала все въ одну кучу и испекла меня изъ этого гадкаго тѣста. Адъ и смерть! Кто далъ ей полномочiе его одарить всѣмъ, мнѣ во всемъ отказать? Развѣ могъ ей кто-нибудь строитъ куры до моего рожденiя, или оскорбить её, прежде нежели я увидѣлъ свѣтъ? Зачѣмъ она была такъ пристрастна въ этомъ дѣлѣ?

Нѣтъ! нѣтъ! я несправедливъ къ ней. Она намъ дала изобрѣтательный умъ, посадила насъ голыхъ и жалкихъ на берегъ этаго безграничнаго океана — СВѢТА. Плыви, кто можетъ плыть, а кто тяжелъ — тони! Мнѣ она ничего не дала; чѣмъ я хочу быть — это ужь мое дѣло. Всякъ имѣетъ одинакое право на большòе и малое. Притязанiе разбивается о притязанiе, воля о волю, сила о силу. Право на сторонѣ побѣдителя, а въ предѣлахъ нашихъ силъ — наши законы.

Конечно, есть пожалуй извѣстные пакты, принятые для того, чтобъ ускорять пульсъ мiроваго круговращенья. Честное имя — славная монета, которою можно дѣлать чудесные обороты, умѣй только пустить её въ ходъ. Совѣсть! — о да, конечно — знатное чучело пугать воробьевъ съ гороху, хорошо написанный вексель, съ которымъ и банкротъ иногда выпутывается изъ бѣды.

И въ-самомъ-дѣлѣ, похвальныя учрежденiя: пугать дураковъ и держать чернь подъ каблукомъ для того, чтобъ люди съ толкомъ могли тѣмъ свободнѣе дѣйствовать. Право, прехитрыя учрежденiя! Ну, точь въ точь плетни, которыми мои мужики прехитро огораживаютъ поля свои, чтобъ чрезъ нихъ не перескочилъ — сохрани Богъ — какой–нибудь заяцъ. А баринъ даетъ шпоры коню и лихо галопируетъ по бывшей жатвѣ.

Бѣдный заяцъ! Вѣдь прескверная роль быть на этомъ свѣтѣ зайцемъ. Но барину нужны также и зайцы.

Итакъ — смѣлѣе впередъ! Кто ничего не боится, также силенъ, какъ и тотъ, кто всего боится. Теперь въ модѣ носить пряжки на панталонахъ, чтобъ стягивать или распускать ихъ по волѣ. Мы постараемся сшить себѣ совѣсть по самому новому фасону, чтобъ пошире растягивать её, по мѣрѣ того, какъ сами будемъ толстѣть. Намъ что за дѣло? Ступайте къ портнымъ. Мнѣ дотого всѣ уши прожужжали о такъ называемой КРОВНОЙ ЛЮБВИ, что у порядочнаго человѣка голова бы затрещала. Это твой братъ! — другими словами: онъ испеченъ въ той же печи, изъ которой ты явился на свѣтъ, и потому — да будетъ онъ тебѣ священъ! Замѣтьте, ради Бога, этотъ запутанный силлогизмъ, это смѣшное заключенiе отъ сосѣдства тѣлъ къ гармонiи душъ, отъ одного мѣста рожденiя къ одинакимъ ощущенiямъ, отъ одной и той же пищи къ однѣмъ и тѣмъ же склонностямъ. Далѣе — это твой отецъ! онъ далъ тебѣ жизнь, ты его плоть, его кровь, и потому — да будетъ онъ для тебя священъ! Опять претонкая штука. Хотѣлось бы мнѣ знать, ЗАЧѢМЪ онъ меня произвелъ на свѣтъ? Или думалъ онъ обо мнѣ, какъ меня дѣлалъ? или угадывалъ, чтò изъ меня

будетъ? Этого я бы ему не совѣтывалъ, потому что могъ бы, пожалуй, наказать его за тò, что онъ мой отецъ. Неужели мнѣ благодарить его за тò, что я родился мужчиною? Это все равно, что жаловаться, если бъ изъ меня вышла женщина! Могу ли я признавать любовь, которая не основывается на уваженiи къ моему собственному «я»? Но могло ли быть тутъ уваженiе къ моему «я», которое именно произошло изъ того, чему оно само должно служить началомъ? Гдѣ же тутъ ‑ священное? Развѣ въ самомъ актѣ, черезъ который я получилъ бытiе? Какъ-будто это было что нибудь особенное, а не скотской процессъ удовлетворенiя скотской похоти? Или, можетъ-быть, оно въ самомъ результатѣ этого акта, чтò, впрочемъ, ничто иное, какъ желѣзная необходимость, безъ которой, право, всѣ бы обошлись, если бъ только плоть и кровь того не требовали? Или развѣ за то мнѣ быть благодарнымъ, что онъ меня любитъ? Но это одно его тщеславiе, прародительскiй грѣхъ всѣхъ художниковъ, которые кокетничаютъ своимъ произведенiемъ, будь оно отвратительно. Вотъ вамъ и все колдовство, которое вы завѣшиваете священнымъ туманомъ, чтобъ только во зло употреблять нашу трусость. Вѣдь я не мальчикъ, чтобъ позволить убаюкивать себя подобными пѣснями.

Итакъ — смѣлѣе! Вокругъ себя я вырву съ корнемъ все, что мнѣ преграждаетъ дорогу къ ВЛАСТИ. Полнымъ ВЛАСТЕЛИНОМЪ хочу я быть, чтобъ силою добывать тò, чего не могъ взять своею любезностью.

(Уходитъ).

_______

ВТОРАЯ СЦЕНА.

Корчма на границахъ Саксонiи.

КАРЛЪ МООРЪ, углубленный въ чтенiе. ШПИГЕЛЪБЕРГЪ пьетъ, сидя за столомъ.

КАРЛЪ МООРЪ (закрывая книгу). Мнѣ становится гадокъ этотъ чернильный вѣкъ, когда я читаю въ «Плутархѣ» о великихъ людяхъ.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (ставитъ предъ нимъ стаканъ и пьетъ). Такъ читай Iосифа.

МООРЪ. Священная искра Прометея выгорѣла, такъ стали добывать пламя изъ канифольнаго порошка — этаго театральнаго огня, на которомъ нельзя раскурить и трубки табаку. И вотъ они заползали, какъ крысы по палицѣ Геркулеса. Французскiй аббатикъ проповѣдуетъ, что Александръ былъ трусливъ, какъ заяцъ; чахоточный профессоръ, который, при каждомъ словѣ, подноситъ флакончикъ съ нашатырнымъ спиртомъ къ носу, читаетъ лекцiю О СИЛѢ. Люди, падающiе въ обморокъ отъ всякихъ пустяковъ, критикуютъ тактику Аннибала; вислоухiе ребята ловятъ фразы изъ битвы при Каннахъ и скалятъ зубы на побѣды Сципiона, потому что должны объяснять ихъ.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Да, это чисто по александрiйски.

МООРЪ. Въ награду за вашъ кровавый потъ въ жару битвъ — вы живете теперь въ гимназiяхъ, и ваше безсмертiе прозябаетъ въ жалкихъ риѳмахъ. Изъ благодарности за пролитую вами кровь, нюрембергскiй торгашъ завернетъ въ васъ грошевые пряники, а при особенномъ счастiи, какой–нибудь французскiй драматургъ привинтитъ васъ на ходули и заставитъ плясать на проволокѣ. Ха, ха, ха!

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (пьетъ). Читай–ка, братъ, Iосифа.

МООРЪ. Право, этотъ гнусный вѣкъ кастратовъ ни къ чему болѣе неспособенъ, какъ дрязничать о подвигахъ прежнихъ временъ, и героевъ древности шпиговать коментарiями, или тискать ихъ въ трагедiи. Сила мышцъ его выкипѣла, и вотъ теперь пивные дрожжи помогаютъ воспроизводимости людей.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Читай, братецъ, читай!

МООРЪ. И вотъ они искажаютъ свою здоровую природу безвкусными условiями; не могутъ собраться съ духомъ осушить стаканъ, потому что имъ придется пить за здоровье; жмутъ руку лакею, чтобъ онъ замолвилъ словечко его сiятельству, и нападаютъ на бѣдняка, котораго не боятся; обожаютъ за обѣдъ и готовы отравить друг друга за послѣднюю тряпку, перекупленную у нихъ на аукцiонѣ; проклинаютъ садукея за тò, что тотъ рѣдко ходитъ въ церковь, а сами расчитываютъ свои жидовскiе барыши у самаго алтаря; становятся на колѣна, чтобъ только выказать складки своего платья; не сводятъ глазъ съ проповѣдника, чтобъ только высмотрѣть, какъ причесанъ на немъ парикъ; падаютъ въ обморокъ при видѣ зарѣзаннаго гуся, и рукоплещутъ, когда ихъ соперникъ уходитъ банкротомъ съ биржи... Какъ горячо жалъ я имъ руки: «только одинъ день!» Куда! — Въ яму, собаку!... Просьбы! клятвы! слезы!... (Топая ногой.) Адъ и черти!

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. И все изъ за какихъ-нибудь дрянныхъ двухъ тысячь дукатовъ?

МООРЪ. Нѣтъ! я не въ силахъ болѣе объ этомъ думать! Мнѣ ли сдавить свое тѣло шнуровкою и заковать свою волю въ законы? Законъ превратилъ въ улитокъ тò, что бы взвилося орлинымъ полетомъ. Законъ

не образовалъ еще ни одного великаго человѣка, тогда какъ свобода высиживаетъ крайности и колосовъ. О, если бъ духъ Гермàна жилъ еще въ его прахѣ! Дайте мнѣ войско такихъ головъ, какъ я, и изъ Германiи выйдетъ республика, передъ которой Римъ и Спарта покажутся женскими монастырями. (Бросаетъ шпагу на столъ и встаетъ.)

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (вскакивая.) Браво! брависимо! Ты наводишь меня на мысль. Я тебѣ шепну кое-что на ухо, Мооръ, мысль о чемъ уже давно не выходитъ у меня изъ головы. Ты для меня прямая находка… Пей же, братецъ, пей! Слушай, сдѣлаемся жидами и возстановимъ Iудейское царство. Признайся! вѣдь это хитро задуманный планъ? Мы издаемъ манифестъ, разсылаемъ его во всѣ четыре страны свѣта и приглашаемъ все, что только не ѣстъ свинины, въ Палестину. Тамъ достовѣрными документами доказываю я, что Иродъ, четвертый царь, былъ мой предокъ и такъ далѣе. То-то будетъ торжество, братецъ, когда они опять немного пообсохнутъ и увидятъ возможность возобновить Iерусалимъ. А пока желѣзо горячо — прочь турокъ изъ Азiи, руби кедры на Ливанѣ, строй корабли, закладывай верфи, крути всѣмъ народомъ! Между-тѣмъ...

МООРЪ (улыбаясь, беретъ его за руку). Товарищъ, пора бросить дурачества.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (озадаченный, съ удивленiемъ). Не играть же тебѣ роль блуднаго сына! Малый, какъ ты, написавшiй шпагою на лицахъ болѣе, нежели три писца въ добрый годъ въ приказной книгѣ... Припомнить тебѣ что ли о нашихъ похоронахъ? Да эдакъ мнѣ придется вызвать твой собственный образъ предъ твои очи, чтобъ снова вздулись огнемъ твои жилы, когда уже

ничто болѣе тебя не вдохновляетъ. Помнишь, какъ господа изъ коллегiи подстрѣлили лапу твоему бульдогу, а ты въ реваншъ предписалъ постъ всему городу? Всѣ смѣялись надъ твоимъ приказомъ; но ты — малый не промахъ — скупаешь все мясо во всемъ Лейпцигѣ, такъ-что въ продолженiи восьми часовъ въ цѣломъ округѣ не было обглоданной кости и рыба начала подниматься въ цѣнѣ. Магистратъ, бюргерство готовы были лопнуть со злости. Мы малые, въ числѣ тысячи-семисотъ, съ тобой во главѣ, а за нами мясники, разнощики, трактирщики, цирюльники и всѣ цѣхи, поклялись разбить въ пухъ весь городъ, если хоть кого изъ насъ тронутъ пальцемъ. Вышло, какъ стрѣльба при Горнбергѣ, то-есть — ушли съ носомъ. Ты созываешь докторовъ на консилiумъ и предлагаешь три дуката тому, кто пропишетъ собакѣ рецептъ. Мы боялись, что господа заупрямятся и скажутъ НѢТЪ, и ужь сговорились было прибѣгнуть къ насилiю. Не тутъ-то было: господа передрались изъ за трехъ дукатовъ и сбили цѣну на три баца; въ одну минуту написано двѣнадцать рецептовъ — и бѣдное животное протягиваетъ ноги.

МООРЪ. Подлецы!

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Погребенiе было совершено съ подобающимъ великолѣпiемъ. Мы, въ числѣ тысячи человѣкъ, каждый съ фонаремъ въ одной рукѣ и со шпажищей въ другой, среди ночи, съ колокольнымъ звономъ и гамомъ проводили собаку за городъ и тамъ зарыли. Потомъ начался кутёжъ, который продолжался до ранняго утра. Ты поблагодарилъ господъ за сердечное участiе, и приказалъ продавать мясо по половинной цѣнѣ. Mort de ma vie! Тогда мы глядѣли на тебя съ такимъ же почтенiемъ, какъ гарнизонъ завоеванной крѣпости.

МООРЪ. И ты не стыдишься этимъ хвастаться? Въ тебѣ нѣтъ на столько совѣсти, чтобъ краснѣть отъ подобныхъ воспоминанiй?

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Ступай, ступай! — ты болѣе не Мооръ. Иль забылъ, какъ тысячу разъ за бутылкою вина подтрунивалъ надъ своимъ старымъ хрычемъ, и еще говаривалъ: «пусть его копитъ и скряжничаетъ, а я буду пить тáкъ, что небу станетъ жарко». — Помнишь ли это? а? помнишь? Ахъ ты безсовѣстный, хвастунишка ты эдакой! Тогда говорилъ ты по молодецки, по дворянски, а теперь...

МООРЪ. Будь проклятъ ты за тò, что мнѣ это напомнилъ! проклятъ я, что сказалъ это! То вино говорило во мнѣ, и мое сердце не слушало, что болталъ языкъ.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (качая головой). Нѣтъ! нѣтъ! Не можетъ быть, чтобъ ты говорилъ серьёзно. Признайся, ужь не нужда ли тебя такъ приструнила? Дай-ка, я разскажу тебѣ кое-что изъ моихъ ребяческихъ похожденiй. Возлѣ нашего дома былъ ровъ, небольшой, такъ футъ восемь въ ширину, и мы ребята, бывало, все бьемся, какъ бы черезъ него перескочить. Все напрасно. Скокъ — и летишь кувыркомъ на дно, а вокругъ смѣхъ, крикъ, хохотъ, всего закидаютъ снѣжками. У сосѣднихъ воротъ ходила на цѣпи огромная собака, да такая бестiя, что бывало дѣвкамъ не было прохода: такъ и рветъ за платье. Первымъ моимъ удовольствiемъ было дразнить собаку, и я бывало помиралъ со смѣху, когда животное на меня бросалось: если бъ не цѣпь, вотъ такъ бы, кажется, и растерзала. Что жь случилось? Разъ, дразня собаку, я такъ утрафилъ её по ребрамъ камнемъ, что она въ бѣшенствѣ сорвалась съ цѣпи, да за

мною; я — бѣжать, какъ угорѣлый. Чортъ возьми! проклятый ровъ какъ тутъ передо-мною. Что дѣлать? Собака на пятахъ. Не долго думая, я перевелъ дыханье — скокъ — и прямо черезъ ровъ! Прыжку этому обязанъ я жизнiю: бестiя въ клочки бы меня разорвала.

МООРЪ. Ну, что жь изъ этаго?

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. То, что силы растутъ съ нуждою. Потому — я никогда не трушу, когда доходитъ до крайности. Мужество ростетъ съ опасностiю; притѣсненiе возвышаетъ силы. Судьба, вѣрно, хочетъ сдѣлать изъ меня великаго человѣка, когда такъ упрямо загораживаетъ дорогу.

МООРЪ (съ сердцемъ). Право не знаю, на что намъ еще мужество, и гдѣ намъ его не хватало?

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Право? — Такъ ты хочешь, чтобъ твои дарованiя выдохлись, таланты погибли? Ужь не думаешь ли ты, что твои лейпцигскiя проказы переходятъ предѣлъ человѣческаго остроумiя? Дай-ка намъ сперва втереться въ большой свѣтъ. Парижъ и Лондонъ! — гдѣ съѣшь оплеуху, когда назовешь кого честнымъ человѣкомъ. Душа радуется, какъ тамъ практикуютъ ремесло въ большомъ размѣрѣ. Глаза, братъ, вытаращишь! Какъ поддѣлываютъ подписи, фальшивятъ кости, ломаютъ замкѝ и вытряхиваютъ требуху изъ ящиковъ: этому всему поучись, братъ, у Шпигельберга. На первую висѣлицу повѣсилъ бы я того, кто голодаетъ изъ чести.

МООРЪ (разсѣянно). Какъ? неужели ты все это перепробовалъ?

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Чего добраго, ты, пожалуй, мнѣ не вѣришь. Не то еще увидишь, дай мнѣ только расходиться;

у тебя мозгъ затрещитъ, когда разродится мое остроумiе. (Встаетъ, съ жаромъ.) Какъ все свѣтлѣетъ во мнѣ. Великiя мысли занимаются въ душѣ моей. Великiе планы бродятъ въ творческомъ черепѣ. Проклятая сонливость (ударяетъ себя по лбу) оковывала до-сихъ-поръ мои силы, застилала будущность, преграждала дорогу. Я пробуждаюсь, сознаю кто я, кѣмъ буду!

МООРЪ. Ты глупъ. У тебя зашумѣло въ головѣ.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (болѣе и болѣе разгорячаясь). Шпигельбергъ, закричатъ тогда, ты чародѣй Шпигельбергъ! Жаль, что ты не сдѣлался полководцемъ, Шпигельбергъ, скажетъ король: въ мышиную щелку прогналъ бы австрiйцевъ. Да, слышу я сѣтующихъ докторовъ, непростительно, что этотъ человѣкъ не взялся за медицину: онъ изобрѣлъ бы новую систему. Ахъ, какъ жаль, что онъ не захотѣлъ быть министромъ, вздохнутъ Сюлли въ своихъ кабинетахъ: онъ бы камни превратилъ въ луидоры! И о Шпигельбергѣ заговорятъ на востокѣ и западѣ, и тогда — плеснѣйте вы трусы, вы гадины, между-тѣмъ какъ Шпигельбергъ, распустивъ крылья, полетитъ въ храмъ безсмертiя.

МООРЪ. Счастливый путь! карабкайся по позорнымъ столбамъ на верхушку славы. Въ тѣни отцовскихъ рощъ, въ объятiяхъ моей Амалiи меня вдохновятъ другiя радости. Еще на той недѣлѣ писалъ я къ отцу о прощенiи, не скрылъ отъ него ни малѣйшаго обстоятельства; а гдѣ чистосердечiе, тамъ и состраданiе и помощь. Прощай, Морицъ! Мы ужь болѣе никогда не увидимся. Почта пришла. Отцовское прощенiе уже въ городскихъ стѣнахъ.

ШВЕЙЦЕРЪ, ГРИММЪ, РОЛЛЕРЪ, ШУФТЕРЛЕ,

РАЦМАНЪ входятъ.

РОЛЛЕРЪ. Да знаете ли вы, что насъ ловятъ?

ГРИММЪ. Что мы ни на минуту не безопасны?

МООРЪ. Я этому не удивляюсь. Будь что будетъ! Не видали ли вы Шварца? Не говорилъ ли онъ о письмѣ ко мнѣ?

РОЛЛЕРЪ. Онъ давно тебя ищетъ; говорилъ что-то такое.

МООРЪ. Гдѣ онъ? гдѣ, гдѣ? (Хочетъ выбѣжать вонъ.)

РОЛЛЕРЪ. Стой! мы его послали сюда. Ты дрожишь?

МООРЪ. Я не дрожу. Отчего мнѣ дрожать? Товарищи, это письмо... Радуйтесь вмѣстѣ со мною: я счастливѣйшiй человѣкъ подъ солнцемъ! чего мнѣ дрожать?

ШВАРЦЪ входитъ.

МООРЪ (бѣжитъ ему на встрѣчу). Братъ! братъ! письмо! письмо!

ШВАРЦЪ (подаетъ ему письмо; онъ его поспѣшно распечатываетъ). Что съ тобой? ты какъ полотно?

МООРЪ. Рука моего брата!

ШВАРЦЪ. Да что это съ Шпигельбергомъ?

ГРИММЪ. Видно съ ума спятилъ. Дѣлаетъ какiе-то жесты, словно танцуетъ.

ШУФТЕРЛЕ. У него умъ за разумъ зашолъ. Должно-быть, стихи сочиняетъ.

РАЦМАНЪ. Шпигельбергъ! а Шпигельбергъ! Не слышитъ, бестiя.

ГРИММЪ (толкаетъ его). Что ты спишь, что-ли?

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (стоявшiй въ продолженiе всего разговора въ углу и разсуждавшiй самъ съ собою, вдругъ дико

вскрикиваетъ: La bourse ou la vie! и хватаетъ Швейцера за горло, который преспокойно отбрасываетъ его къ стѣнѣ. Мооръ роняетъ письмо и, какъ сумасшедшiй, убѣгаетъ. Всѣ въ изумленiи).

РОЛЛЕРЪ (ему вслѣдъ). Мооръ! куда ты, Мооръ? что съ тобою?

ГРИММЪ. Что съ нимъ? Что сдѣлалъ онъ? Онъ блѣденъ, какъ мертвецъ.

ШВЕЙЦЕРЪ. Хороши должны быть вѣсти! Посмотримъ!

РОЛЛЕРЪ (поднявъ съ полу письмо, читаетъ). «Несчастный братъ!» веселое начало! «Только въ кратцѣ приказано мнѣ увѣдомить тебя, что твои надежды погибли. — Ступай, говоритъ тебѣ отецъ, куда ведетъ тебя твое распутство. Также велитъ онъ сказать тебѣ, чтобъ ты и не надѣялся когда-нибудь выплакать прощенiе у его ногъ, если не хочешь просидѣть въ подвалахъ его башень до тѣхъ поръ, пока волосы не выростутъ у тебя съ орлиныя перья, а ногти съ птичьи когти. Это его собственныя слова. Онъ приказываетъ мнѣ кончить письмо. Прощай на вѣки! Сожалѣю о тебѣ.

Францъ фонъ-Мооръ».

ШВЕЙЦЕРЪ. Нечего сказать, сахарный братецъ! Францъ, значитъ, каналья!

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (тихо подходитъ къ нимъ). О хлѣбѣ и водѣ идетъ рѣчь. Славная жизнь! Я для васъ кое-что другое придумалъ. Не говорилъ ли я вамъ, что мнѣ еще за всѣхъ васъ придется думать?

ШВЕЙЦЕРЪ. Что вретъ тамъ эта баранья голова? Оселъ хочетъ за всѣхъ насъ думать?

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Зайцы, колѣки, хромоногiя собаки

вы всѣ, если у васъ не хватитъ духа предпринять что-нибудь великое!

РОЛЛЕРЪ. Согласенъ, пусть будетъ по твоему; но выведетъ ли насъ твое средство изъ этого проклятаго положенiя? выведетъ ли?

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (съ гордымъ смѣхомъ). Жалкiй глупецъ! Выведетъ ли изъ этого положенiя?... ха, ха, ха!.. выведетъ ли изъ этого положенiя?... На бóльшее-то, видно, не способенъ твой крошечный умишко? Съ твоей физiономiей сидѣть бы тебѣ дома! Шпигельбергъ былъ бы жалкимъ, ничтожнымъ человѣкомъ, если бъ только съ этого началъ. Героями, говорю я тебѣ, баронами, князьями, богами сдѣлаю я васъ!

РАЦМАНЪ. На ПЕРВЫЙразъ это, пожалуй, и много! Но не будетъ ли это намъ стоить головоломныхъ работъ, а, можетъ, и самой головы?

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Ничуть! — только одного мужества, потому-что все, касающееся ума и изобрѣтательности, я беру на себя. Крѣпись, говорю я, Швейцеръ! крѣпись, Роллеръ, Гриммъ, Рацманъ, Шуфтерле! крѣпитесь!

ШВЕЙЦЕРЪ. Крѣпиться? Если только за этимъ дѣло стало — у меня хватитъ мужества, чтобъ босикомъ пройдти черезъ адъ.

ШУФТЕРЛЕ. Чтобъ у висѣлицы подраться съ самимъ чортомъ за трупъ удавленника.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Вотъ это по-мнѣ! Если въ васъ точно есть мужество, то пусть кто-нибудь изъ васъ скажетъ, что онъ боится еще что-нибудь потерять и не надѣется всего выиграть!

ШВАРЦЪ. Въ такомъ случаѣ я бы все растерялъ

безъ сожалѣнiя, если можно терять тò, что еще только надѣешься выиграть.

РАЦМАНЪ. А я бы, чортъ возьми, все выигралъ, если бъ только хотѣлъ выиграть тò, чего нельзя терять.

ШУФТЕРЛЕ. Если бъ мнѣ случилось потерять тò, что теперь на мнѣ надѣто, и то въ долгъ — завтра и мнѣ нечего было бы терять.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Итакъ (онъ становится середи ихъ и говоритъ таинственнымъ голосомъ), если хоть капля нѣмецкой крови еще сочится въ вашихъ жилахъ — пойдемте! Поселимся въ богемскихъ лѣсахъ, соберемъ шайку разбойниковъ и... Что вы на меня уставили глаза-то? — Ваше мужество, видно, ужь выдохлось?

РОЛЛЕРЪ. Ты не первый краснобай, у котораго все въ памяти, кромѣ висѣлицы. И все-таки намъ не остается другаго выбора!

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Выбора? что? — нѣтъ для васъ никакого выбора! Хотите сидѣть въ долговой тюрьмѣ и плеснѣть тамъ до страшнаго суда? хотите возиться съ сохой и заступомъ изъ за куска чорстваго хлѣба? у оконъ жалобной пѣснью вымаливать у людей тощую милостыню? или хотите присягнуть на телячей шкурѣ… и тутъ еще вопросъ: повѣрятъ ли вашимъ рожамъ?... и тамъ подъ бранью и побоями безмозглаго капрала предвкушать чистилище? или прогуливаться подъ музыку и подъ тактъ барабана? или въ галерномъ раю влачить за собою весь желѣзный магазинъ Вулкана? — Вотъ что остается вамъ выбирать! Выбирайте, коль хотите!

РОЛЛЕРЪ. Шпигельбергъ отчасти правъ. Я также составилъ кой-какiе планы, но это почти одно и то же. Какъ бы, думалъ я, намъ всѣмъ присѣсть, да скропáть

журналъ, или альманахъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ, и за грошъ писать рецензiи, какъ это теперь вошло въ моду?

ШУФТЕРЛЕ. Чортъ возьми! да это вы у меня украли. Я также подумывалъ, какъ бы эдакъ сдѣлаться пьетистомъ и разъ въ недѣлю приглашать къ себѣ на назидательныя бесѣды.

ГРИММЪ. А не пойдетъ на ладъ — такъ атеистомъ.

РАЦМАНЪ. Или пойдти на французовъ. Я знаю одного доктора, который выстроилъ себѣ домъ изъ чистаго меркурiя, какъ говорится въ эпиграммѣ, прибитой къ его воротамъ.

ШВЕЙЦЕРЪ (встаетъ и подаетъ Шпигельбергу руку). Морицъ, ты великiй человѣкъ! — или жолудь найденъ слѣпой свиньею.

ШВАРЦЪ. Чудесныя планы! честныя ремесла! Какъ однако симпатизируютъ великiя души! Теперь намъ остается только — сдѣлаться бабами и своднями.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Пѣсни, братецъ, пѣсни! Кто жь помѣшаетъ вамъ достигнуть всего, чего не захотите? Мой планъ вамъ всего скорѣе проложитъ дорогу. Ктому жь у васъ еще въ виду безсмертiе и слава. Ротозѣи вы эдакiе! и объ этомъ надобно подумать! — о потомствѣ, о сладкомъ чувствѣ неувядаемой памяти.

РОЛЛЕРЪ. И занять первое мѣсто въ спискѣ честныхъ людей. Ты славный проповѣдникъ, Шпигельбергъ, когда дѣло въ томъ, какъ бы изъ честнаго человѣка сдѣлать мошенника. Но, скажите, куда это пропалъ Мооръ?

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Честнаго, говоришь ты! Ужь не думаешь ли, что тогда ты будешь менѣе честенъ, чѣмъ теперь? Что называешь ты честнымъ человѣкомъ?

Богатымъ скрягамъ сваливать съ шеи цѣлую треть заботъ, лишающихъ ихъ только золотаго сна; залежалые ихъ капиталы пускать въ обороты… И при каждомъ кускѣ, который глотаешь съ удовольствiемъ, подумать: тебѣ даютъ его твоя хитрость, твое львиное мужество, неутомимое бдѣнiе; у мала и велика быть въ почетѣ...

РОЛЛЕРЪ. И наконецъ заживо быть вознесенну на небо, и, не смотря на бури и вѣтры, не смотря на прожорливый желудокъ дряхлаго времени, качаться подъ солнцемъ и мѣсяцемъ и всѣми созвѣздiями, качаться тамъ, гдѣ птицы небесныя, привлеченныя благородною похотью, слетаются пѣть свои концерты, да падшiе ангелы съ хвостами собираются на свой синадрiонъ? не-такъ-ли?... и имѣть честь принимать визиты отъ царственной птицы Юпитера? — Морицъ, Морицъ, Морицъ! берегись треногаго звѣря!

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. И тебя это пугаетъ, заячье сердце? Сколько универсальныхъ генiевъ, могшихъ преобразовать весь мiръ, сгнило на живодёрнѣ, а объ нихъ говорятъ цѣлыя столѣтiя, тысячелѣтiя, тогда-какъ много королей и курфирстовъ были бы пропущены исторiей, если бъ ихъ историки не боялись пустоты въ родословномъ деревѣ и ихъ книга невыигрывала отъ того двухъ октавныхъ страницъ, за которыя издатель платитъ имъ наличными деньгами. А если прохожiй и увидитъ, какъ ты будешь раскачиваться туда и сюда по вѣтру: «должно-быть малый былъ не дуракъ!» проворчитъ онъ, и вздохнетъ о худыхъ временахъ.

ШВЕЙЦЕРЪ (треплетъ его по плечу). Славно, Шпигельбергъ! славно! Что же, чортъ возьми, вы стоите тамъ и медлите?

ШВАРЦЪ. И хоть бы это просто называлось КАЗНIЮ — что жь изъ этого? Развѣ нельзя про случай носить съ собой порошокъ, который тихохонько тебя спровадитъ за Ахэронъ, такъ-что ни одна собака не залаетъ! Да, братъ Морицъ! твой планъ хорошъ и для моего катехизца!

ШУФТЕРЛЕ. Громъ и молнiя! — и для моего также. Шпигельбергъ, ты меня завербовалъ.

РАЦМАНЪ. Ты, какъ новый Орфей своею музыкой, усыпилъ моего звѣря — совѣсть. Я твой, Шпигельбергъ.

ГРИММЪ. Si omnes consentiunt ego non dissentio. Замѣтьте, безъ запятой. Въ моей головѣ цѣлый хаосъ: пьетисты, шарлатаны, рецензенты и плуты. Кто больше дастъ, тому и я служить гораздъ. Руку, Морицъ!

РОЛЛЕРЪ. И ты также, Швейцеръ? (Подаетъ Шпигельбергу правую руку.) Итакъ я закладываю свою душу дьяволу.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. А имя — звѣздамъ. Что нужды въ томъ, куда пойдетъ душа, когда цѣлыя толпы впередъ отправленныхъ курьеровъ возвѣстятъ о нашемъ шествiи, такъ-что черти нарядятся въ праздничныя одежды и сотрутъ тысячелѣтнюю сажу съ рѣсницъ своихъ, и мiрiады рогатыхъ головъ закишатъ изъ дымнаго жерла своего сѣрнаго камина, чтобъ только посмотрѣть на въѣздъ нашъ! Товарищи! (Вскакивая) живѣй, товарищи! Что въ свѣтѣ стóитъ этого чада восторга! Идемъ, товарищи!

РОЛЛЕРЪ. Потише! потише! куда? звѣрю нужна голова, ребята!

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (колко). Что бредишь, пустомеля?

Голова-то была, когда еще не было членовъ. За мной, товарищи!

РОЛЛЕРЪ. Подожди, говорю я. И у свободы долженъ быть владыка. Безъ головы погибли Римъ и Спарта.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (льстиво). Да, точно! — Роллеръ правъ. И это должна быть умная голова. Понимаете ли вы? тонкая, политическая голова. Да, когда я подумаю, чтó вы были съ часъ тому назадъ, и чѣмъ вы теперь стали — отъ одной счастливой идеи стали... Да, конечно, конечно, у васъ долженъ быть начальникъ… И кому пришла такая идея, скажите, развѣ тотъ не тонкая, политическая голова?

РОЛЛЕРЪ. Когда бъ только была надежда, хоть тѣнь надежды... но нѣтъ! онъ никогда не согласится.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ. Почему жь и нѣтъ? Говори смѣлѣе, другъ! Какъ ни трудно править кораблемъ противъ упрямаго вѣтра, какъ ни тяжело бремя коронъ — говори смѣлѣе, Роллеръ! Можетъ-быть, онъ и согласится.

РОЛЛЕРЪ. И все на мели, если откажетъ. Безъ Моора — мы тѣло безъ души.

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (съ негодованiемъ отходитъ отъ него). Треска!

МООРЪ (входитъ въ сильномъ волненiи, и, шагая взадъ и впередъ по комнатѣ, говоритъ самъ съ собою). Люди! люди! лживое, коварное отродье крокодиловъ! Вода ваши очи, сердце — желѣзо! На уста поцалуй, кинжалъ въ сердцѣ! Львы и леопарды кормятъ своихъ дѣтей, вóроны носятъ падаль птенцамъ своимъ, а ОНЪ, ОНЪ... Я привыкъ сносить злость; могу улыбаться, когда озлобленный врагъ будетъ по каплѣ точить кровь изъ

моего сердца... но если кровная любовь дѣлается измѣнницей, если любовь отца дѣлается Мегерой: о, тогда пылай огнемъ мужское терпѣнiе! дичай тигромъ кроткая овца! и всякая былинка рости на вредъ и погибель!

РОЛЛЕРЪ. Слушай, Мооръ! какъ ты объ этомъ думаешь? Разбойничья жизнь вѣдь лучше, чѣмъ хлѣбъ и вода въ подвалахъ отцовскихъ башенъ.

МООРЪ. Зачѣмъ эта душа не въ тѣлѣ тигра, питающагося человѣчьимъ мясомъ? Родительская ли это нѣжность? Любовь ли за любовь? Мнѣ бы хотѣлось быть медвѣдемъ и всѣми медвѣдями Ледовитаго моря затравить это отродье убiйцъ!... Раскаянiе — и нѣтъ прощенiя. О, если бъ я могъ отравить океанъ, чтобъ они изо всѣхъ источниковъ опились смертью! Довѣрчивость, непреклонное упованiе — и нѣтъ милосердiя!

РОЛЛЕРЪ. Да слушай же, Мооръ, что я скажу тебѣ!

МООРЪ. Это невѣроятно, это сонъ, мечта воображенiя! Такая трогательная просьба, такое живое описанiе горя и слезнаго раскаянiя... Дикiй звѣрь растаялъ бы отъ состраданiя; камни бы пролили слёзы — и что жь?... Да это примутъ за пасквиль на весь человѣческiй родъ, если разсказать — и что жь, и что жь?... О, когда бъ я могъ черезъ всю природу кликнуть кличъ возмущенiя, и воздухъ, землю и океаны повести войною на этотъ родъ гiенъ и крокодиловъ!

РОЛЛЕРЪ. Да слушай ты, слушай! Отъ бѣшенства онъ слышать ничего не хочетъ.

МООРЪ. Прочь, прочь отъ меня! Развѣ имя твое не человѣкъ? не женщина родила тебя? Съ глазъ моихъ, ты — съ лицомъ человѣка! Я такъ невыразимо любилъ его! такъ еще не любилъ ни одинъ сынъ; тысячу жизней положилъ бы я за него... (Въ ярости

топаетъ ногою). О! если бъ кто мнѣ далъ теперь мечъ и велѣлъ нанести этому эхидному отродью неизлѣчимую рану; если бъ кто научилъ меня мѣтить въ самое сердце его жизни, раздавить, растерзать его — онъ сталъ бы моимъ другомъ, ангеломъ, богомъ — я бы молился ему!

РОЛЛЕРЪ. Вотъ такими друзьями мы и хотимъ быть, выслушай только!

ШВАРЦЪ. Пойдемъ съ нами въ богемскiя лѣса! Мы соберемъ тамъ шайку разбойниковъ и ты... (Мооръ дико смотритъ на него.)

ШВЕЙЦЕРЪ. Ты будешь нашимъ атаманомъ! да, ты долженъ быть нашимъ атаманомъ!

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (въ ярости бросаясь въ кресло). Рабы и твари!

МООРЪ. Кто шепнулъ тебѣ эту мысль? Послушай, братецъ! (Сильно хватая Роллера.) Это вышло не изъ твоей человѣчьей души! Кто шепнулъ тебѣ эту мысль? Да, клянусь тысячерукой смертью, мы это сдѣлаемъ! должны это сдѣлать! Мысль достойна обожанiя. — РАЗБОЙНИКИ И УБIЙЦЫ! — я вашъ атаманъ.

ВСѢ (съ шумнымъ крикомъ). Да здравствуетъ атаманъ!

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (вскакивая, про себя). Пока я его не спроважу!

МООРЪ. Какъ-будто бѣльмо спало съ глазъ моихъ! Какой же глупецъ я былъ, что хотѣлъ назадъ въ клѣтку! Духъ мой алчетъ подвиговъ, дыханiе — свободы…! УБIЙЦЫ, РАЗБОЙНИКИ! Съ этимъ словомъ я попралъ законъ ногами. Люди зàстили мнѣ человѣчество, когда я взывалъ къ человѣчеству — прочь же отъ меня симпатiя и человѣческое состраданiе! Нѣтъ

у меня болѣе отца, нѣтъ болѣе любви, и кровь и смерть да научатъ меня позабыть все, что я любилъ когда-то! — Пойдемъ! пойдемъ! — О, я создамъ для себя ужасное развлеченiе! Рѣшено — я вашъ атаманъ! и благо тому изъ васъ, кто будетъ неукротимѣе жечь, ужаснѣе убивать: тотъ будетъ по-царски награжденъ! Становитесь всѣ вокругъ меня, и всякъ клянись мнѣ въ вѣрности и послушанiи на жизнь и смерть! — Клянитесь мнѣ въ этомъ вашей правой рукою!

ВСѢ (протягивая правыя руки). Клянемся тебѣ въ вѣрности и послушанiи на жизнь и на смерть!

МООРЪ. И я этой правой рукою клянусь вамъ: вѣрно и неизмѣнно быть вашимъ атаманомъ — на жизнь и на смерть! Да обратитъ эта рука того въ безжизненный трупъ, кто когда-либо замедлитъ или усомнится или отступитъ! Да будетъ то же самое со мною, если я когда-либо преступлю свою клятву! Довольны ли вы? (Шпигельбергъ въ бѣшенствѣ бѣгаетъ взадъ и впередъ.)

ВСѢ (бросая шляпы вверхъ). Да здравствуетъ атаманъ!

МООРЪ. Итакъ — пойдемте! Не бойтесь смерти и опасностей: надъ нами вѣетъ непреклонная судьба! Каждый найдетъ свой конецъ — все равно, на мягкой ли пуховой перинѣ, или средь кроваваго боя, или на висѣлицѣ и колесѣ! Одно изъ всего этого будетъ концемъ нашимъ! (Уходятъ.)

ШПИГЕЛЪБЕРГЪ (глядя имъ вслѣдъ, послѣ нѣкотораго молчанiя). Въ твоемъ реэстрѣ есть пропускъ. Ты позабылъ объ ядѣ. (Уходитъ.)

________

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

Въ замкѣ Мооровъ. Комната Амалiи.

ФРАНЦЪ. АМАЛIЯ.

ФРАНЦЪ. Ты не смотришь на меня, Амалiя? Развѣ въ глазахъ твоихъ я ниже того, надъ кѣмъ тяготѣетъ отцовское проклятiе?

АМАЛIЯ. Прочь! — О! чадолюбивый, милосердый отецъ, отдавшiй сына на съѣденiе волкамъ и чудовищамъ! Самъ пьетъ дорогiя вина, покоитъ свои дряхлые члены на пуховыхъ подушкахъ, тогда-какъ его великiй, благородный сынъ — умираетъ. Стыдитесь — вы, безчеловѣчные! стыдитесь — вы, змѣиныя души, вы, поношенiе человѣчества!... Своего единственнаго сына!...

ФРАНЦЪ. Я до-сихъ-поръ думалъ, что у него ихъ двое.

АМАЛIЯ. Да, онъ стоитъ имѣть такихъ сыновей, какъ ты. На своемъ смертномъ одрѣ онъ тщетно будетъ протягивать исхудалыя руки къ своему Карлу, и съ ужасомъ отдернетъ ихъ, встрѣтивъ ледяную руку Франца.

ФРАНЦЪ. Ты въ бреду, моя милая! Мнѣ жаль тебя.

АМАЛIЯ. О, прошу покорно!... А жаль тебѣ твоего брата? — Нѣтъ, чудовище, ты ненавидишь его! А меня? ты также ненавидишь?

ФРАНЦЪ. Я люблю тебя, какъ самого себя, Амалiя!

АМАЛIЯ. Если ты меня любишь, вѣрно не откажешь мнѣ въ просьбѣ?

ФРАНЦЪ. Никогда, никогда! если только она не болѣе моей жизни.

АМАЛIЯ. О, если такъ — это просьба, которую ты такъ легко можешь исполнить. (Гордо.) Ненавидь меня! Я сгараю отъ стыда, когда, думая о Карлѣ, мнѣ приходитъ на мысль, что ты меня не ненавидишь. Ты обѣщаешь мнѣ это? Теперь ступай и оставь меня: мнѣ такъ хорошо одной!

ФРАНЦЪ. Прелестная мечтательница! какъ удивляюсь я твоему кроткому, любящему сердцу. Здѣсь, здѣсь царствовалъ Карлъ; Карлъ стоялъ передъ тобою на яву; Карлъ управлялъ твоими снами; все созданiе, казалось тебѣ, сливалось въ немъ одномъ, въ немъ одномъ отражалось, объ немъ одномъ звучало твоему сердцу.

АМАЛIЯ (растроганная). Да, я сознаюсь въ томъ. Вамъ извергамъ на зло, предъ цѣлымъ свѣтомъ сознàюсь въ томъ — я люблю его!

ФРАНЦЪ. Безчеловѣчно! жестоко! За такую любовь заплатить такъ! Позабыть ту...

АМАЛIЯ (вспыльчиво). Что? меня позабыть?

ФРАНЦЪ. Не давала ли ты ему перстня на прощаньѣ? брилiантоваго перстня въ залогъ вѣрности? И то правда! — какъ юношѣ противустоять прелестямъ какой-нибудь развратницы? Нельзя и осуждать его, когда ему уже нечего было отдать. Она же ему, вѣроятно, съ лихвою заплатила своими ласками и поцалуями.

АМАЛIЯ (встревоженная). Мой перстень — развратницѣ?

ФРАНЦЪ. Что за низость! Но это еще ничего! Перстень, какъ бы ни былъ онъ дорогъ, все же можно

достать у любого жида. Можетъ-быть, работа ему непонравилась; или онъ вымѣнялъ его на лучшiй.

АМАЛIЯ (вспыльчиво). Но МОЙ перстень, я говорю — МОЙ перстень?

ФРАНЦЪ. Не другой же, Амалiя! И этакое сокровище и на моемъ пальцѣ... и еще отъ Амалiи! Смерть его бы у меня не вырвала. Не правда ли, Амалiя? Не цѣнность брилiанта, не искусство работы — любовь опредѣляетъ ему цѣну. Милое дитя, ты плачешь? Горе тому, кто выжимаетъ эти драгоцѣнныя капли изъ такихъ небесныхъ глазъ! Ахъ, если бъ ты все знала, видѣла его самаго... и ВЪ ТОМЪ видѣ!...

АМАЛIЯ. Чудовище! какъ? въ какомъ видѣ?

ФРАНЦЪ. Тише, тише, ангельская душа! не спрашивай меня ни о чемъ! (Какъ будто про себя, но громко.) Когда бъ, по-крайней-мѣрѣ, хоть завѣса скрывала отвратительный порокъ отъ глазъ свѣта! Но онъ страшно смотритъ изъ-за желтыхъ, свинцовыхъ круговъ подъ глазами; изобличаетъ себя въ болѣзненно-блѣдномъ, исхудаломъ лицѣ, выставляя на показъ острыя кости; дрожитъ въ гнусливомъ, искаженномъ голосѣ; говоритъ о себѣ во всемъ слабомъ, измозженномъ тѣлѣ... высасываетъ мозгъ изъ костей и разрушаетъ свѣжiя силы юности. Тьфу! мнѣ становится гадко! Носъ, глаза, уши трясутся… Ты видѣла того несчастнаго, Амалiя, который умеръ въ нашей богадѣльнѣ… Казалось, сама стыдливость закрывала передъ нимъ свои скромныя очи... Ты плакала надъ нимъ. Повтори въ душѣ своей этотъ ужасный образъ, и — Карлъ передъ тобою. Его поцалуи — чума, на губахъ его — ядъ!

АМАЛIЯ. Безстыдный клеветникъ!

ФРАНЦЪ. Тебѣ страшно за Карла? Дрожишь передъ блѣдной картиной? Поди же, полюбуйся на него самого, на твоего прекраснаго, ангельскаго, божественнаго Карла! Поди, упейся его благовоннымъ дыханiемъ и умри отъ амбры, вѣющей изъ его пасти: оно поразитъ тебя тою смертоносною тошнотою, какую производитъ запахъ расшевеленной падали, или видъ рва, наполненнаго трупами.

АМАЛIЯ (отворачивается).

ФРАНЦЪ. Какое волненiе любви! Сколько сладострастiя въ объятiяхъ!... Но справедливо ли осуждать человѣка за отвратительную наружность? И въ самомъ гадкомъ эзоповомъ тѣлѣ можетъ блистать великая и нѣжная душа, какъ рубинъ среди грязи. (Злобно улыбаясь.) И на зараженныхъ губахъ можетъ любовь… Правда, если порокъ потрясаетъ также и силу характера; если съ цѣломудрiемъ улетаетъ и добродѣтель, какъ испаряется запахъ изъ поблекшей розы; если вмѣстѣ съ тѣломъ и духъ становится калѣкой...

АМАЛIЯ (весело вспрыгиваетъ). А! Карлъ! теперь я узнаю́ тебя снова! Ты все тотъ же! тотъ же! тотъ же! Все это ложь! — Развѣ ты не знаешь, злодѣй, что въ Карлѣ это невозможно? (Францъ стоитъ нѣкоторое время погруженный въ глубокое размышленiе, потомъ вдругъ оборачивается въ намѣренiи уйдти.) Куда такъ скоро? Иль бѣжишь своего собственнаго стыда?

ФРАНЦЪ (закрывъ лицо руками). Оставь меня! оставь меня! — дай литься этимъ слезамъ! Жестокосердый отецъ! лучшаго изъ сыновей своихъ предать на произволъ нищеты, прильнувшаго къ нему порока… Оставь

меня, Амалiя! я паду къ его ногамъ, буду молить, чтобы онъ меня, меня одного поразилъ своимъ проклятiемъ, меня лишилъ наслѣдства, меня... мою кровь... жизнь... все...

АМАЛIЯ (падаетъ ему на шею). Братъ моего Карла! милый, дорогой Францъ!

ФРАНЦЪ. О, Амалiя! какъ люблю я тебя за эту непреклонную вѣрность моему брату! Прости, что я осмѣлился такъ жестоко испытывать любовь твою. Какъ прекрасно оправдала ты мои желанiя. Этими слезами, этими вздохами, этимъ небеснымъ негодованiемъ… и для меня, и для меня также… наши души были такъ согласны.

АМАЛIЯ. О, нѣтъ, этого никогда не было!

ФРАНЦЪ Ахъ, онѣ были всегда такъ гармонически согласны, что я думалъ — мы родились близнецами! И не будь этого наружнаго различiя, гдѣ, конечно, бѣдный Францъ ему во многомъ уступаетъ, насъ бы десять разъ на день принимали другъ за друга. Ты, говорилъ я часто самому себѣ, ты весь Карлъ, его эхо, его образъ и подобiе!

АМАЛIЯ (качаетъ головою). Нѣтъ, нѣтъ! клянусь цѣломудреннымъ свѣтомъ небесъ! ни жилки его, ни искорки его чувствъ…

ФРАНЦЪ. Мы совершенно сходны по склонностямъ. Роза была его любимымъ цвѣткомъ: какой цвѣтокъ для меня лучше розы? Онъ страстно любилъ музыку: и… вы свидѣтели, всезрящiя звѣзды! вы такъ часто въ ночной тиши подслушивали меня за клавикордами, когда все вокругъ меня спало мертвымъ сномъ. И какъ можешь ты еще сомнѣваться, Амалiя, когда любовь у

насъ обоихъ сосредоточилась въ одномъ СОВЕРШЕНСТВѢ? а если любовь одна и таже — могутъ ли различествовать ея дѣти?

АМАЛIЯ (смотритъ на него съ удивленiемъ).

ФРАНЦЪ. Былъ тихiй, весеннiй вечеръ, послѣднiй передъ его отъѣздомъ въ Лейпцигъ, когда онъ меня привелъ въ ту бесѣдку, гдѣ вы часто сиживали, мечтая о любви и о будущемъ. Долго мы молчали; наконецъ онъ схватилъ мою руку и тихо со слезами сказалъ мнѣ: «Я оставляю Амалiю… не знаю… но у меня есть предчувствiе, что это на вѣки. Не покидай её, братъ! Будь ей другомъ — ея Карломъ, если Карлъ никогда не возвратится.» (Бросается передъ ней на колѣна и съ жаромъ цалуетъ ей руку.) Никогда, никогда, никогда онъ не возвратится, и я далъ ему священную клятву!

АМАЛIЯ (отскакивая). Измѣнникъ, я ловлю тебя на словахъ! Въ той же самой бесѣдкѣ заклиналъ онъ меня никого не любить… если ему суждено умереть. Видишь ли, какъ безбоженъ, какъ отвратителенъ ты. Прочь съ глазъ моихъ!

ФРАНЦЪ. Ты не знаешь меня, Амалiя, ты совсѣмъ меня не знаешь!

АМАЛIЯ. О, я тебя знаю! съ этой минуты я тебя знаю — и ты хотѣлъ быть похожимъ на него? Передъ тобой онъ станетъ плакать обо-мнѣ? Скорѣй напишетъ онъ мое имя на позорномъ столбѣ! Прочь съ глазъ моихъ!

ФРАНЦЪ. Ты оскорбляешь меня!

АМАЛIЯ. Поди прочь, говорю я. Ты укралъ у меня драгоцѣнныя минуты: да будутъ они вычтены изъ твоей жизни!

ФРАНЦЪ. Ты ненавидишь меня.

АМАЛIЯ. Я презираю тебя. Поди прочь!

ФРАНЦЪ (топая ногами). Постой же! ты затрепещешь предо-мною! Мнѣ предпочитать нищаго? (Уходитъ въ бѣшенствѣ.)

АМАЛIЯ. Иди, низкiй плутъ! Я теперь опять съ моимъ Карломъ. Нищiй, говоритъ онъ? — стало-быть свѣтъ перевернулся! Нищiе стали королями, и короли нищими. Рубище, которое онъ носитъ, я непромѣняю на пурпуръ помазанниковъ Божьихъ. Взглядъ, которымъ онъ проситъ милостыню, долженъ быть царскiй взглядъ, взглядъ, уничтожающiй величiе, пышность, трiумфы великихъ и сильныхъ. Во прахъ ничтожное украшенiе! (Срываетъ съ шеи жемчугъ.) Носите вы — золото, серебро и драгоцѣнныя камни — вы, сильные и великiе! пресыщайтесь за роскошными обѣдами! покойте члены свои на мягкомъ ложѣ сладострастiя! Карлъ! Карлъ! безъ нихъ я достойна тебя! (Уходитъ.)

________