ВТОРОЕ ДѢЙСТВIЕ

ВТОРОЕ ДѢЙСТВIЕ.

________

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

ФРАНЦЪ ФОНЪ-МООРЪ сидитъ задумавшись въ своей

комнатѣ.

Какъ это долго тянется: докторъ подаетъ надежду... Жизнь этого старика — сущая вѣчность! А для меня бы открылась ровная, свободная дорога, если бъ не этотъ несносный, живучiй кусокъ мяса, который, какъ подземная собака въ волшебной сказкѣ, заграждаетъ мнѣ входъ къ сокровищамъ.

Не согнуться же моимъ планамъ подъ желѣзнымъ игомъ механизма? Моему парящему духу не приковать же себя къ улитковому ходу МАТЕРIИ? — Задуть огонь, который и безъ того чуть тлѣетъ на выгорѣвшемъ маслѣ — больше ничего. И все-таки мнѣ не хотѣлось бы самому это сдѣлать — людей ради. Мнѣ бы хотѣлось его не убить, но только пережить. А это я смастерилъ бы, какъ искусный врачъ, но на оборотъ. Не сталъ бы загораживать дорогу природѣ, а побуждалъ бы её идти скорѣе. Если мы можемъ въ самомъ дѣлѣ удлиннять условiя жизни, почему жь бы намъ ихъ и не укорачивать по мѣрѣ надобности.

Философы и медики утверждаютъ, что расположенiе духа дружно гармонируетъ съ движенiемъ организма. Судорожныя ощущенiя всякой разъ сопровождаются

разстройствомъ механическихъ отправленiй: страсти ПОДТАЧИВАЮТЪ тѣлесныя силы, удрученный духъ клонитъ къ землѣ свою темницу — тѣло. Такъ какъ же бы?... Какъ бы смерти прочистить дорогу къ зàмку жизни? Духомъ разрушить тѣло? Да! оригинальная идея! только, какъ привести её въ исполненiе? Безподобная идея! Думай, думай, Мооръ! Вотъ искусство! оно заслуживало бы имѣть тебя своимъ изобрѣтателемъ. Вѣдь довели же ядосмѣшенiе до степени обыкновенныхъ наукъ и путемъ опытовъ принудили природу опредѣлять ея границы, такъ-что теперь можно за нѣсколько лѣтъ впередъ сосчитать бiенiя сердца, и сказать пульсу: до сихъ поръ — и не дальше. Какъ же тутъ не испытать своихъ крыльевъ?

Но какимъ образомъ приступить къ дѣлу, чтобъ уничтожить сладкое, мирное согласiе души съ тѣломъ? Какой родъ ощущенiй изберу я? — ужь конечно, тотъ, который наиболѣе угрожаетъ тонкому флёру жизни? ГНѢВЪ? — этотъ проголодавшiйся волкъ слишкомъ скоро нажирается дòсыта; ЗАБОТА? — этотъ червь точитъ для меня слишкомъ медленно; ГОРЕ? — этотъ аспидъ ползетъ такъ лѣниво; СТРАХЪ? — надежда не дастъ ему разыграться. Какъ? и это ужь всѣ палачи человѣчества? Ужели такъ бѣденъ арсеналъ смерти? (Размышляя.) Какъ же бы?... Что же бы?... Нѣтъ! А! (Вскакивая.) ИСПУГЪ! — Чего не въ состоянiи сдѣлать испугъ? Что умъ, религiя противъ ледяныхъ объятiй этого гиганта? Но все же... ну, какъ онъ устоитъ и противъ этой бури? Ну какъ?... О, тогда идите на помощь ко мнѣ — СОЖАЛѢНIЕ, и ты, РАСКАЯНIЕ, адская Эвменида, смертоносная змѣя, изрыгающая свою пищу, чтобъ снова пожирать ее, вы, вѣчныя разрушительницы

своего яда! и ты — вопiющее САМООБВИНЕНIЕ, ты, опустошающее свое жилище и терзающее свою собственную мать. Идите и вы ко мнѣ на помощь, вы, благодѣтельныя грацiи — ПРОШЕДШЕЕ съ кроткой улыбкой, и ты, съ своимъ переполненнымъ рогомъ изобилiя, цвѣтущая БУДУЩНОСТЬ. Кажите ему въ вашемъ зеркалѣ радости неба и окриленной ногой бѣгите его алчныхъ объятiй. Такъ стану я наносить ударъ за ударомъ, бурю за бурей на его слабую жизнь, пока не налетитъ войско самыхъ фурiй, называемыхъ ОТЧАЯНIEMЪ. Трiумфъ! планъ готовъ — трудный, искусный, какого еще не бывало; но надежный, вѣрный, потому что (насмѣшливо) ножъ хирурга не найдетъ слѣда ни ранъ, ни остраго яда. (Рѣшительно.) Итакъ начнемъ! (Германъ входитъ.) А! Deux ex machina! Германъ!

ГЕРМАНЪ. Къ вашимъ услугамъ!

ФРАНЦЪ (подаетъ ему руку). И ты ихъ оказываешь не неблагодарному.

ГЕРМАНЪ. Знаю на опытѣ.

ФРАНЦЪ. И скоро болѣе получишь — скоро, Германъ! Я хочу съ тобой поговорить.

ГЕРМАНЪ. Слушаю тысячью ушами.

ФРАНЦЪ. Я знаю тебя, ты рѣшительный малый, солдатское сердце: что на душѣ, то и на языкѣ. Мой отецъ насолилъ тебѣ, Германъ!

ГЕРМАНЪ. Чортъ побери меня, если я это забуду!

ФРАНЦЪ. Вотъ это слова мужчины! Месть прилична мужеской груди. Ты нравишься мнѣ, Германъ. Возьми этотъ кошелекъ. Онъ былъ бы тяжелѣе, будь я здѣсь господиномъ.

ГЕРМАНЪ. Это мое всегдашнее желанiе; благодарю васъ.

ФРАНЦЪ. Въ самомъ дѣлѣ, Германъ? ты точно желаешь, чтобъ я былъ господиномъ? Но у моего отца львиныя силы; ктому-жь я младшiй сынъ.

ГЕРМАНЪ. Я бы желалъ, чтобъ вы были старшимъ сыномъ, а вашъ отецъ слабъ, какъ чахоточная дѣвушка.

ФРАНЦЪ. О! какъ награждалъ бы тебя тогда этотъ старшiй сынъ, какъ бы старался вывесть тебя на свѣтъ Божiй изъ этой неблагородной пыли, которая такъ мало идетъ къ твоей душѣ и благородству! — Тогда бы ты ходилъ у меня облитый золотомъ, ѣздилъ бы четверней по улицамъ — право бы ѣздилъ! Но я и позабылъ, о чемъ хотѣлъ поговорить съ тобою. Ты еще помнишь фрейлейнъ фонъ-Эдельрейхъ, Германъ?

ГЕРМАНЪ. Громъ и молнiя! о чемъ напоминаете вы мнѣ!

ФРАНЦЪ. Мой братъ подтибрилъ её у тебя.

ГЕРМАНЪ. И будетъ каяться въ этомъ!

ФРАНЦЪ. Она тебя оставила съ носомъ. А онъ чуть ли не сбросилъ тебя съ лѣстницы.

ГЕРМАНЪ. Онъ полетитъ у меня за это въ адъ.

ФРАНЦЪ. Онъ говорилъ, что всѣ шепчутъ другъ другу на ухо, будто твой отецъ не можетъ взглянуть на тебя безъ того, чтобъ не рвать волосъ на головѣ и не сказать со вздохомъ: Господи! прости мя многогрѣшнаго!

ГЕРМАНЪ (дико). Смерть и адъ! да замолчите ли вы!

ФРАНЦЪ. Онъ совѣтовалъ тебѣ продать дворянскую грамоту на рынкѣ и починить на это чулки.

ГЕРМАНЪ. Адъ и черти! я ему выцарапаю глаза.

ФРАНЦЪ. Что? ты сердишься? ты, никакъ на него сердишься? Что жь ты съ него возьмешь? Что можетъ сдѣлать крыса льву? Твой гнѣвъ только увеличитъ

его торжество. Тебѣ ничего болѣе не остается, какъ щелкать зубами и вымещать свое бѣшенство на черствомъ хлѣбѣ.

ГЕРМАНЪ (топаетъ ногами). Я его въ пыль изотру.

ФРАНЦЪ (треплетъ его по плечу). Германъ, ты благородный человѣкъ. Ты не долженъ спускать никому обиды. Ты не долженъ уступить ему Амалiю! — нѣтъ, ни за что на свѣтѣ, Германъ! Громъ и молнiя! я бы на все пошелъ, будь я на твоемъ мѣстѣ.

ГЕРМАНЪ. Не успокоюсь до тѣхъ поръ, пока ОНЪ И ЭТОТЪ не сойдутъ въ могилу.

ФРАНЦЪ. Не горячись, Германъ! Подойди поближе... Амалiя будетъ твоею.

ГЕРМАНЪ. Будетъ моею, на зло всѣмъ — будетъ моею!

ФРАНЦЪ. Ты получишь её, говорю я, и еще изъ моихъ рукъ. Подойди поближе, говорю я! Ты, можетъ-быть, еще не знаешь, что Карлъ все равно, что лишенъ наслѣдства?

ГЕРМАНЪ (приближаясь къ нему). Что вы говорите! въ первый разъ слышу.

ФРАНЦЪ. Будь покоенъ и слушай далѣе! — въ другой разъ разскажу тебѣ подробнѣе. Да, говорю тебѣ, ужь скоро годъ, какъ отецъ выгналъ его изъ дома. Но старикъ уже сожалѣетъ о необдуманномъ поступкѣ, который (съ хохотомъ), можешь быть увѣренъ, онъ сдѣлалъ не по своей волѣ. Ктому жь и эта Эдельрейхъ надоѣдаетъ ему день-деньской жалобами и упреками. Рано или поздно, а онъ начнетъ искать его на всѣхъ концахъ свѣта и — прощай Германъ, когда отыщетъ. Тогда — отворяй ему униженно карету, когда онъ поѣдетъ съ ней къ вѣнцу.

ГЕРМАНЪ. Я его удавлю тамъ.

ФРАНЦЪ. Отецъ передастъ ему тогда правленiе, а самъ будетъ жить на покоѣ въ своихъ зàмкахъ. И вотъ гордый, вѣтреный повѣса станетъ нашимъ владыкою, станетъ смѣяться надъ своими врагами и завистниками — и я, хотѣвшiй сдѣлать изъ тебя великаго человѣка, я самъ, Германъ, буду, низко кланяясь у его дверей...

ГЕРМАНЪ (съ жаромъ). Нѣтъ, не будь я Германъ — съ вами этого не случится! если хоть одна искра ума еще тлѣетъ въ моей головѣ — съ вами этого не случится!

ФРАНЦЪ. Ужь не ты ли помѣшаешь? И ты, мой милый Германъ, попробуешь бича его; онъ наплюетъ тебѣ въ глаза, когда ты встрѣтишься съ нимъ на улицѣ, и горе тебѣ, если ты только пожмешь плечами и скривишь ротъ. Вотъ что будетъ тогда съ твоимъ сватовствомъ на Амалiи, съ твоими планами, съ твоею будущностiю.

ГЕРМАНЪ. Научите меня, чтó мнѣ дѣлать?

ФРАНЦЪ. Слушай же, Германъ! видишь, какое горячее участiе принимаю я въ судьбѣ твоей! Ступай — переодѣнься, чтобъ тебя никто не узналъ; явись къ старику, скажи, что ты прямо изъ Богемiи, былъ вмѣстѣ съ братомъ моимъ въ прагской битвѣ и видѣлъ, какъ онъ отдалъ душу Богу.

ГЕРМАНЪ. Но повѣрятъ ли мнѣ?

ФРАНЦЪ. Это ужь моя забота! Возьми этотъ пакетъ: тутъ подробная инструкцiя, и, сверхъ того, разные документы, которые убѣдятъ, пожалуй, само сомнѣнiе. Теперь выходи отъ меня осторожнѣе, чтобъ кто тебя не увидѣлъ. Перелѣзь чрезъ калитку на заднемъ

дворѣ, а оттуда по садовой стѣнѣ… а катастрофу этой трагикомедiи предоставь ужь мнѣ!

ГЕРМАНЪ. И она будетъ: виватъ, новый графъ Францискъ фонъ-Мооръ!

ФРАНЦЪ (треплетъ его по щекѣ). Хитрецъ! Видишь ли, такимъ образомъ мы достигнемъ всѣхъ цѣлей разомъ и скоро. Амалiя его позабудетъ. Старикъ припишетъ смерть сына себѣ и — захвораетъ. Полуразрушенному зданiю не нужно землетрясенiя, чтобъ развалиться: онъ не переживетъ этой вѣсти… тогда я его единственный сынъ. Амалiя останется безъ защиты, сдѣлается игрушкою моей воли. Остальное легко можешь себѣ представить. Однимъ словомъ, все пойдетъ по желанiю, если только ты не откажешься отъ своего слова.

ГЕРМАНЪ. Что вы? (Радостно.) Скорѣе пуля полетитъ назадъ и завертится въ сердцѣ самого стрѣлка. Положитесь на меня. Увидите сами... Прощайте.

ФРАНЦЪ (кричитъ ему вслѣдъ). Жатва твоя, любезный Германъ! (Одинъ.) Когда быкъ свезетъ весь хлѣбъ на гумно, ему даютъ одно сѣно. Скотницу тебѣ, а не Амалiю! (Уходитъ.)

________

ВТОРАЯ СЦЕНА.

Спальня старика-Моора.

СТАРИКЪ-МООРЪ спитъ въ креслахъ. АМАЛIЯ.

АМАЛIЯ (проходитъ тихо на цыпочкахъ). Онъ дремлетъ! (Останавливается передъ нимъ.) Какъ онъ прекрасенъ, величествененъ! — такими пишутъ святыхъ. Нѣтъ, я не могу на тебя сердиться! Бѣдный старикъ,

я не могу сердиться на тебя! Спи спокойно, радостно пробуждайся — пусть я одна буду страдать и плакать.

СТ. МООРЪ (во снѣ). Сынъ мой! сынъ мой! сынъ мой!

АМАЛIЯ (беретъ его за руку). Чу! чу! ему снится Карлъ.

СТ. МООРЪ. Ты здѣсь? ты точно здѣсь? Ахъ, какъ ты похудѣлъ! Не смотри на меня такъ грустно: мнѣ и безъ того горько!

АМАЛIЯ (будитъ его). Проснитесь! Это только сонъ! Успокойтесь!

СТ. МООРЪ (въ просонкахъ). Онъ не былъ здѣсь? Я не жалъ ему рукъ? Жестокiй Францъ! ты и во снѣ хочешь отнять его у меня!

АМАЛIЯ. Не Францъ, а Амалiя передъ вами!

СТ. МООРЪ (проснувшись). Гдѣ онъ? гдѣ я? Ты здѣсь, Амалiя?

АМАЛIЯ. Здоровы ли вы? Вашъ сонъ былъ такъ сладокъ.

СТ. МООРЪ. Мнѣ снился сынъ. Зачѣмъ ты меня разбудила? Можетъ-быть, онъ простилъ бы меня.

АМАЛIЯ. Ангелы не помнятъ зла! — онъ васъ прощаетъ. (Беретъ его за руку, съ чувствомъ.) Отецъ моего Карла, я прощаю тебя!

СТ. МООРЪ. Нѣтъ, Амалiя! эта смертная блѣдность на лицѣ твоемъ обвиняетъ меня. Бѣдная! я лишилъ тебя всѣхъ радостей молодости! О, не проклинай меня!

АМАЛIЯ (цалуетъ его руку, съ нѣжностiю). Васъ?

СТ. МООРЪ. Знаешь ли ты этотъ портретъ, Амалiя?

АМАЛIЯ. Карлъ!

СТ. МООРЪ. Такимъ онъ былъ, когда ему минуло пятнадцать лѣтъ. Теперь онъ измѣнился. Огонь жжетъ мое сердце!... Эта кротость стала негодованiемъ, эта улыбка — отчаянiемъ; не правда ли, Амалiя? Ты снимала съ него этотъ портретъ въ день его рожденья, въ жасминной бесѣдкѣ? Ваша любовь такъ радовала меня.

АМАЛIЯ (продолжая пристально смотрѣть на портретъ). Нѣтъ! нѣтъ! это не онъ! Это не Карлъ! — здѣсь, здѣсь (указывая на сердце и на голову) совсѣмъ иначе, совсѣмъ другой... Блѣднымъ ли краскамъ выразить небесный огонь его пламенныхъ глазъ. Это такъ по-человѣчески. Я исказила его черты.

СТ. МООРЪ. Этотъ нѣжный, оживляющiй взглядъ... Будь онъ у моей постели, я бы жилъ въ самой смерти! никогда бы не умеръ!

АМАЛIЯ. Никогда, никогда бы не умерли! Это былъ бы переходъ отъ одной мысли къ другой — лучшей… Этотъ взоръ свѣтилъ бы вамъ за гробомъ; этотъ взоръ вознесъ бы васъ къ звѣздамъ.

СТ. МООРЪ. Тяжело, грустно! я умираю, и моего Карла нѣтъ здѣсь; меня положатъ въ могилу, и онъ не поплачетъ на моей могилѣ. Какъ сладко быть убаюкану въ сонъ смерти молитвою сына… это колыбельная пѣсня.

АМАЛIЯ (мечтая). Да, сладко, небесно-сладко быть убаюканной въ сонъ смерти пѣнiемъ любимаго человѣка: можетъ-быть, въ могилѣ будешь о томъ же грезить… длинный, вѣчный, безконечный сонъ о Карлѣ… пока не грянетъ труба воскресенiя (вспрыгивая въ восторгѣ) — и тогда на вѣкъ въ его объятiя. (Молчанiе; она идетъ къ клавикордамъ и играетъ.)

Милый Гекторъ! не спѣши въ сраженье,

Гдѣ Ахиловъ мечъ безъ сожалѣнья

Тѣнь Патрокла жертвами даритъ!

Кто жь малютку твоего наставитъ

Чтить Боговъ, копье и лукъ направить,

Если дикiй Ксанфъ тебя умчитъ?

СТ. МООРЪ. Что за чудная пѣсня, Амалiя. Пой её мнѣ, пока я живъ еще.

АМАЛIЯ. Это прощанiе Андромахи съ Гекторомъ. Мы съ Карломъ часто пѣвали её подъ звуки лютни. (Играетъ.)

Милый другъ, копье и щитъ скорѣе!

Тамъ въ кровавой сѣчѣ веселѣе...

Эта длань отечество спасетъ.

Власть боговъ да будетъ надъ тобою!

Я погибну, но избавлю Трою…

Намъ съ тобой Элизiумъ цвѣтетъ.

ДАНIЕЛЬ входитъ.

ДАНIЕЛЬ. Васъ спрашиваетъ какой-то человѣкъ. Прикажете впустить его? говоритъ, что пришелъ съ важными вѣстями.

СТ. МООРЪ. Мнѣ въ цѣломъ свѣтѣ только одно важно... ты знаешь Амалiя? Если это несчастный, требующiй моей помощи — онъ не уйдетъ отъ меня со вздохомъ.

АМАЛIЯ. Если это нищiй, то пусти его поскорѣе. (Данiель уходитъ.)

СТ. МООРЪ. Амалiя! Амалiя! пожалѣй меня!

АМАЛIЯ (поетъ).

Смолкнетъ звукъ брони твоей, о боги!

Мечъ твой праздно пролежитъ въ чертогѣ,

И Прiамовъ вымретъ славный родъ.

Ты сойдешь въ мѣста, гдѣ день не блещетъ,

Гдѣ Коцитъ волною сонной плещетъ:

Въ Летѣ злой любовь твоя умретъ!

Всѣ мечты, желанья, помышленья

Потоплю я въ ней безъ сожалѣнья,

Только не свою любовь.

Чу! дикарь опять ужь подъ стѣнами!

Дай мнѣ мечъ, простися со слезами:

Въ Летѣ не умретъ моя любовь!

ФРАНЦЪ. ГЕРМАНЪ переодѣтый. ДАНIЕЛЬ.

ФРАНЦЪ. Вотъ этотъ человѣкъ. Онъ говоритъ, что принесъ вамъ страшныя вѣсти. Въ состоянiи ли вы ихъ выслушать?

СТ. МООРЪ. Для меня дорога только ОДНА вѣсть. Подойди ближе, мой другъ, и не щади меня. Подайте ему стаканъ вина.

ГЕРМАНЪ (измѣнивъ голосъ). Милостивый графъ! не сердитесь не бѣдняка, если онъ, противъ воли, растерзаетъ ваше сердце. Я чужеземецъ, но знаю очень хорошо, что вы отецъ Карла фонъ-Моора.

СТ. МООРЪ. Почему ты знаешь это?

ГЕРМАНЪ. Я зналъ вашего сына.

АМАЛIЯ (встревоженная). Онъ живъ? живъ? ты знаешь его? гдѣ онъ? гдѣ? (Хочетъ бѣжать изъ комнаты.)

СТ. МООРЪ. Ты зналъ моего сына?

ГЕРМАНЪ. Онъ штудировалъ въ Лейпцигѣ, но вдругъ пропалъ оттуда... Гдѣ онъ былъ, и какъ далеко — я не знаю. По его словамъ, онъ обошелъ всю Германiю, вдоль и поперегъ, съ непокрытой головой и босикомъ, вымаливая подаянье у дверей и оконъ. Пять мѣсяцевъ спустя, вспыхнула война между Пруссiей и Австрiей, и такъ-какъ ему не начто было надѣяться, то онъ и послѣдовалъ за громомъ побѣдоносныхъ барабановъ Фридриха въ Богемiю. «Позвольте мнѣ», сказалъ

онъ великому Шверину, «умереть смертью героя: у меня нѣтъ болѣе отца!»

СТ. МООРЪ. Не смотри на меня, Амалiя!

ГЕРМАНЪ. Ему поручили знамя, и онъ помчался за побѣдоноснымъ полетомъ прусаковъ. Мы сошлись съ нимъ въ походной палаткѣ. Много говорилъ онъ о своемъ престарѣломъ отцѣ, о лучшихъ былыхъ временахъ, о несбывшихся надеждахъ… и слезы выступали на глазахъ нашихъ.

СТ. МООРЪ (пряча лицо въ подушки). Полно, о полно!

ГЕРМАНЪ. Восемь дней спустя, началось жаркое прагское дѣло. Смѣю васъ увѣрить, что сынъ вашъ велъ себя, какъ храбрый воинъ. Онъ дѣлалъ чудеса въ глазахъ всей армiи. Пять полковъ смѣнилось около него — онъ стоялъ. Каленыя ядра сыпались градомъ справа и слѣва — сынъ вашъ стоялъ. Пуля раздробила ему правую руку, онъ взялъ знамя въ лѣвую и стоялъ.

АМАЛIЯ (въ восторгѣ). Гекторъ, Гекторъ!... Слышите ли? — онъ стоялъ!

ГЕРМАНЪ. Вечеромъ, по окончанiи сраженiя, я отыскалъ его: онъ лежалъ, пораженный пулями. Лѣвою рукою старался онъ унять текущую кровь… правая была похоронена въ землѣ. «Братъ!» сказалъ онъ мнѣ: «я слышалъ, будто нашъ генералъ убитъ?» — Убитъ, отвѣчалъ я; а ты? — «Кто храбрый солдатъ», вскричалъ онъ, отнявъ руку отъ раны: «тотъ слѣдуй за своимъ генераломъ, какъ я!» И вслѣдъ за тѣмъ его великая душа отлетѣла за героемъ.

ФРАНЦЪ (грозно подойдя къ Герману). Да прилипнетъ твой проклятый языкъ къ гортани! Развѣ ты за

тѣмъ пришелъ сюда, чтобы уморить нашего отца? Батюшка! Амалiя! батюшка!

ГЕРМАНЪ. Вотъ послѣдняя воля моего покойнаго товарища: «Возьми эту саблю», прохрипѣлъ онъ мнѣ: «и отдай её моему старику-отцу. Кровь его сына запеклась на ней: онъ отмщенъ… пусть его радуется. Скажи ему, что его проклятiе заставило меня искать смерти, и что я умеръ въ отчаянiи!» Послѣднiй вздохъ его былъ — Амалiя.

АМАЛIЯ (будто вдругъ пробуждаясь отъ крѣпкаго сна). Его послѣднiй вздохъ — Амалiя!...

СТ. МООРЪ (съ воплемъ рветъ на себѣ волосы). Мое проклятiе убило его! ввергло въ отчаянiе!

ФРАНЦЪ (бѣгая взадъ и впередъ по комнатѣ). О! что вы сдѣлали, батюшка? Мой Карлъ! мой братъ!

ГЕРМАНЪ. Вотъ сабля и портретъ, который онъ снялъ съ груди своей. (Амалiи.) Онъ походитъ на васъ, какъ двѣ капли воды. «Это моему брату Францу!» прошепталъ онъ. Что хотѣлъ онъ сказать этимъ — не знаю.

ФРАНЦЪ (съ удивленiемъ). Мнѣ — портретъ Амалiи? Мнѣ... Карлъ... Амалiя? — мнѣ?

АМАЛIЯ (въ гнѣвѣ подбѣгаетъ къ Герману). Низкiй, подкупленный обманщикъ! (Пристально на него смотритъ.)

ГЕРМАНЪ. Вы ошибаетесь, сударыня. Взгляните сами — не вашъ ли это портретъ? Вы же ему, можетъ быть, и дали его.

ФРАНЦЪ. Клянусь Богомъ, Амалiя, это твой портретъ!

АМАЛIЯ (отдавая портретъ). Мой, мой! О, Боже!

СТ. МООРЪ (вскрикиваетъ, царапая себѣ лицо). Горе, горе мнѣ! мое проклятiе убило, ввергло его въ отчаянiе!

ФРАНЦЪ. И онъ вспомнилъ обо мнѣ въ послѣднiй, тяжелый часъ кончины… обо мнѣ! Ангельская душа!... когда уже вѣяло надъ нимъ черное знамя смерти — онъ вспомнилъ обо мнѣ!

СТ. МООРЪ (тихо бормоча). Мое проклятiе убило его, ввергло въ отчаянiе!

ГЕРМАНЪ. Я не въ силахъ болѣе смотрѣть на ваше страданье! Прощайте, благородный графъ! (Тихо Францу.) Къ чему вы все это затѣяли? (Хочетъ уйдти.)

АМАЛIЯ (бѣжитъ за нимъ). Стой, стой! Его послѣднее слово?

ГЕРМАНЪ. Его послѣднiй вздохъ былъ — Амалiя! (Уходитъ.)

АМАЛIЯ. Его послѣднiй вздохъ былъ — Амалiя! Нѣтъ, ты не обманщикъ! Такъ это правда, правда… онъ умеръ! — умеръ! (Шатается и падаетъ.) Умеръ! Карлъ умеръ!

ФРАНЦЪ. Что вижу я? Что это за надпись на саблѣ? Посмотри — видишь кровавыя буквы: ФРАНЦЪ, НЕ ОСТАВЛЯЙ МОЕЙ АМАЛIИ! Посмотри! посмотри! а на другой сторонѣ: АМАЛIЯ, ТВОЮ КЛЯТВУ РАЗРЫВАЕТЪ ВСЕСИЛЬНАЯ СМЕРТЬ! — Видишь ли теперь, видишь ли? онъ писалъ это окостенѣвшею рукою, писалъ тёплою кровью своего сердца, писалъ на страшномъ рубежѣ вѣчности. Его душа, готовая отлетѣть, остановилась, чтобъ соединить Франца съ Амалiей.

АМАЛIЯ. Отецъ небесный! Такъ, это его рука! Онъ никогда не любилъ меня! (Поспѣшно уходитъ.)

ФРАНЦЪ (топая ногами). Все мое искусство безсильно передъ этой упрямой головою.

СТ. МООРЪ. Горе, горе мнѣ! Не оставляй меня, Амалiя! Францъ, Францъ, отдай мнѣ моего сына!

ФРАНЦЪ. А кто его проклялъ? кто довелъ его до смерти и отчаянiя? О, это былъ ангелъ! чистая, небесная душа! Проклятiе на палачей его! Проклятiе, проклятiе на вашу голову!

СТ. МООРЪ (ударяя себя кулакомъ въ грудь и голову). Онъ былъ ангелъ! чистая небесная душа! Проклятiе, проклятiе, гибель и проклятiе на мою голову! Я, отецъ — убiйца своего сына! Онъ любилъ меня до послѣдней минуты; чтобъ отомстить меня, пошелъ онъ на бой и на смерть! Чудовище! чудовище! (Въ бѣшенствѣ рветъ на себѣ волосы.)

ФРАНЦЪ. Его ужь нѣтъ: ваше оханье не поможетъ! (Злобно улыбаясь.) Легче убить, чѣмъ воскресить. Ваши слёзы не вызовутъ его изъ могилы.

СТ. МООРЪ. Никогда, никогда, никогда не вызовутъ изъ могилы. Умеръ, погибъ на вѣки! Но ты вырвалъ проклятiе изъ моего сердца... ты... ты!... Отдай мнѣ моего сына!

ФРАНЦЪ. Не раздражайте моего гнѣва. Я оставляю васъ — смерти…

СТ. МООРЪ. Чудовище! чудовище! отдай мнѣ моего сына! (Вскакиваетъ съ креселъ и хочетъ схватить Франца за горло, но тотъ съ силою отталкиваетъ его на прежнее мѣсто.)

ФРАНЦЪ. Старыя кости!... и вы смѣете!... Умирайте! казнитесь!...

СТАРИКЪ-МООРЪ.

Тысячи проклятiй да разразятся надъ тобою! ты изъ моихъ объятiй укралъ моего сына! (Въ отчаянiи мечется въ креслахъ.) Горе, горе мнѣ! Отчаяваться и не умирать!... Они бѣгутъ, оставляютъ меня умирающаго... ангелъ-хранитель покинулъ меня, святыя отступились отъ сѣдовласаго убiйцы!... Горе, горе мнѣ! Некому поддержать мою голову, разрѣшить томящуюся душу! Нѣтъ у меня ни сыновей, ни дочери, ни друга! никого… одинъ… оставленъ… Горе, горе мнѣ! Отчаяваться и ни умирать!...

АМАЛIЯ входитъ съ заплаканными глазами.

СТ. МООРЪ. Амалiя, вѣстникъ неба! Ты приходишь разрѣшить мою душу!

АМАЛIЯ (ласково). Вы потеряли рѣдкаго сына.

СТ. МООРЪ. УБИЛЪ, хотѣла ты сказать. Заклейменный этимъ знаменiемъ, предстану я передъ престолъ Всевышняго.

АМАЛIЯ. Утѣшьтесь, батюшка! Небесный Отецъ призвалъ его къ Себѣ. Мы были бы слишкомъ счастливы на этомъ свѣтѣ... Тамъ, тамъ, надъ солнцами, мы свидимся снова.

СТ. МООРЪ. Свидимся, свидимся! Нѣтъ! душа у меня разорвется, когда я, блаженный, увижу его въ средѣ блаженныхъ. Среди неба на меня повѣютъ ужасы ада. Въ созерцанiи Безконечнаго меня растерзаетъ воспоминанiе: я убилъ своего сына!

АМАЛIЯ. О, онъ одною улыбкой изгладитъ изъ вашего сердца горькiя воспоминанiя! Будьте веселы, милый батюшка! мнѣ такъ весело. Развѣ онъ не пропѣлъ

невидимымъ силамъ на арфѣ серафимовъ имя Амалiи, и невидимыя силы не пролепетали его тихо за нимъ? Его послѣднiй вздохъ былъ — Амалiя! Не будетъ ли и первый крикъ восторга также — Амалiя?

СТ. МООРЪ. Небесное утѣшенiе изливается изъ устъ твоихъ. Онъ улыбнется мнѣ, говоришь ты? — проститъ мнѣ? Будь при мнѣ, возлюбленная моего Карла, и въ часъ моей смерти.

АМАЛIЯ. Смерть для насъ есть только полетъ въ его объятiя. Благо вамъ! — я вамъ завидую. Зачѣмъ это тѣло не дряхло? эти волосы не сѣды? Горе юношескимъ силамъ! благо тебѣ, немощная старость: ты ближе къ небу, ближе къ моему Карлу!

ФРАНЦЪ входитъ.

СТ. МООРЪ. Подойди ко мнѣ, сынъ мой! Прости мнѣ за минутную жестокость! Тебѣ я все прощаю. Хочу умереть съ миромъ.

ФРАНЦЪ. Ну, наплакались ли вы о вашемъ сынѣ? У васъ теперь, кажется, только одинъ остался.

СТ. МООРЪ. У Iакова было двѣнадцать сыновей; но о своемъ Iосифѣ онъ проливалъ кровавыя слезы.

ФРАНЦЪ. Гм!

СТ. МООРЪ. Возьми-ка «Библiю», Амалiя, и прочти мнѣ исторiю Iакова и Iосифа: она меня всегда трогала, хотя тогда я еще и не былъ Iаковомъ.

АМАЛIЯ. Которую жь изъ нихъ прочесть вамъ? (Беретъ «Библiю» и перелистываетъ ее.)

СТ. МООРЪ. Прочти мнѣ о горести оставленнаго, когда онъ не нашелъ Iосифа между своими дѣтьми, и

тщетно ждалъ его въ средѣ своихъ одиннадцати; и о его жалобныхъ крикахъ, когда онъ услышалъ, что его возлюбленный отнятъ у него навѣки.

АМАЛIЯ (читаетъ). «Вземше же ризу Iосифову, заклаша козлище отъ козъ и помазаша ризу кровiю. И послаша ризу пеструю и принесоша къ отцу своему, и рекоша: сiю обрѣтохомъ, познай аще риза сына твоего есть, или ни. (Францъ внезапно уходитъ.) И познаю и рѣче: риза сына моего есть: звѣрь лютъ снѣде его, звѣрь восхити Iосифа.»

СТ. МООРЪ (упадая на подушки). Звѣрь лютъ снѣде его, звѣрь восхити Iосифа!

АМАЛIЯ (читаетъ далѣе). «И растерза Iаковъ ризы своя, и возложи вретище на чресла свои и плакашеся сына своего дни многи. Собрашася же вси сынове его и дщери прiидоша утѣшити его; и не хотяще утѣшитися глаголя: яко сниду къ сыну моему, сѣтуя...»

СТ. МООРЪ. Перестань, перестань! — мнѣ дурно!

АМАЛIЯ (роняетъ книгу и подбѣгаетъ къ нему). Боже мой! что съ вами?

СТ. МООРЪ. Это смерть!... черная... стоитъ... передъ моими... глазами… Прошу тебя... позови пастора... причаститься... Гдѣ... сынъ мой... Францъ?

АМАЛIЯ. Ушелъ! Боже, умилосердись!

СТ. МООРЪ. Ушелъ... убѣжалъ отъ смертнаго одра?... И это все... все... отъ двухъ сыновей!... Ты далъ ихъ... Ты и отнялъ... да будетъ имя Твое... (Падаетъ.)

АМАЛIЯ (вдругъ вскрикиваетъ). Умеръ! Все погибло! (Убѣгаетъ въ отчаянiи.)

ФРАНЦЪ вбѣгаетъ радостно.

УМЕРЪ! кричатъ они, УМЕРЪ! Теперь я полный ГОСПОДИНЪ. По всему замку только и слышится — УМЕРЪ. Но если онъ СПИТЪ? Конечно, это сонъ, послѣ котораго только никогда не желаютъ добраго утра. Сонъ и смерть — близнецы; стоитъ только употребить одно названiе вмѣсто другого. Добрый, благодѣтельный сонъ! — мы назовемъ тебя смертiю. (Закрываетъ отцу глаза.) Кто жь теперь осмѣлится прiйдти и потребовать меня къ суду? или сказать мнѣ въ лицо: ТЫ БЕЗДѢЛЬНИКЪ? Прочь, тяжелая личина кротости и добродѣтели! Теперь вы увидите нагаго Франца — и ужаснетесь. Мой отецъ подсахаривалъ свои требованiя; сдѣлалъ изъ своихъ подданныхъ одинъ семейный кругъ; съ ласковой улыбкой сидѣлъ у воротъ и называлъ всѣхъ братьями и дѣтьми. Мои брови нависнутъ надъ вами, какъ грозныя тучи; мое барское имя пронесется надъ этими горами, какъ зловѣщая комета; мое чело будетъ для васъ барометромъ. Онъ гладилъ, ласкалъ васъ — вы упрямились, не покорствовали... Гладить и ласкать не мое дѣло. Я вонжу въ ваше мясо зубчатыя шпоры и заставлю попробовать бича. Я доведу васъ до того, что въ моихъ владѣнiяхъ картофель и жидкое пиво будутъ подаваться въ праздники, и горе тому, кто попадется мнѣ на глаза съ полными, румяными щеками. Блѣдность бѣдности и рабскiй страхъ станутъ моимъ ливрейнымъ цвѣтомъ — и въ эту ливрею одѣну я всѣхъ моихъ подданныхъ. (Уходитъ.)

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

Богемскiе лѣса.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. РАЦМАНЪ. РАЗБОЙНИКИ.

РАЦМАНЪ. Ты ли это? Тебя ли вижу? Дай же раздавить себя въ объятiяхъ, дорогой дружище, Морицъ! Милости просимъ къ намъ въ богемскiе лѣса! Экъ ты поздоровѣлъ. Да еще и рекрутовъ привелъ съ собой цѣлое стадо: ай да вербовщикъ!

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Полно, братецъ, полно! А каковы малые-то! Повѣришь ли, видимое Божiе благословенiе надо-мною: былъ вѣдь бѣднымъ, голоднымъ дуракомъ, ничего не имѣлъ кромѣ этого посоха, какъ перешелъ черезъ Iорданъ, а теперь насъ семьдесятъ восемь человѣкъ, и все изъ швабскихъ провинцiй. Это, братецъ, не люди а золото. Повѣришь ли — одинъ у другаго пуговицы со штановъ крàдетъ; а сами и въ усъ не дуютъ съ заряженными ружьями. Дѣла куча, и, сверхъ того, въ славѣ на сорокъ миль кругомъ. Вѣришь ли, не выходитъ ни одной газеты, въ которой бы не было статейки о пролазѣ Шпигельбергѣ. Только за тѣмъ и держу ихъ… съ ногъ до головы такъ меня описали, что я, какъ живой, у нихъ на бумагѣ; пуговицъ моихъ — и тѣхъ не позабыли. Впрочемъ, это не мѣшаетъ мнѣ водить ихъ за носъ. Намедни иду я въ типографiю, говорю, будто видѣлъ извѣстнаго Шпигельберга и диктую тамъ сидѣвшему писаришкѣ живой портретъ одного шарлатана-доктора. Что жь ты думаешь? — статейка въ ходу, бѣдняка хватаютъ, насильно допрашиваютъ, и онъ, со страха и глупости, признается — чортъ меня побери! — признается, что ОНЪ ТОЧНО ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Громъ и молнiя! Меня

такъ и дергало объявить магистрату ктò я, чтобъ бездѣльникъ не безчестилъ только моего имени. Что жь ты думаешь? — три мѣсяца спустя виситъ-таки мой докторъ. Ужь я, братъ, набилъ носъ табакомъ, когда, прогуливаясь около висѣлицы, увидѣлъ, какъ псевдо-Шпигельбергъ парадируетъ на ней во всей своей славѣ. А между-тѣмъ какъ Шпигельбергъ виситъ, Шпигельбергъ тихонько выпутывается изъ петли, и приставляетъ премудрой юстицiи ослиныя уши, такъ-что любо!

РАЦМАНЪ (смѣется). Ты, какъ видно, все тотъ же.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Какъ видишь, братецъ, и тѣломъ и душою! Слушай-ка, я разскажу тебѣ штуку, которую съигралъ въ монастырѣ Цецилiи. Въ одно изъ моихъ странствованiй, въ сумерки, я набрелъ на этотъ монастырь, а какъ въ тотъ день я не сжогъ ни одного патрона — ты знаешь, diem perdidi я ненавижу до смерти — то мнѣ вздумалось ознаменовать ночь штукой, стой она хоть обоихъ ушей дьяволу. До поздней ночи мы — ни гу-гу. Все стихло. Огни погасли. Мы и смекнули, что монахини теперь на пуховикахъ. Вотъ я и беру моего товарища Гримма съ собою; другимъ велю ждать у воротъ, пока не услышатъ моего свистка; хватаю монастырскаго сторожа, беру у него ключи, крадусь кошкой туда, гдѣ спятъ монашенки, забираю ихъ платья и бросаю весь хламъ за ворота. Такъ проходимъ мы изъ кельи въ келью, отбираемъ у каждой сестры поодиначкѣ платье, не исключая и настоятельницы. Я свищу — и мои малые начинаютъ атукать и шумѣть, будто страшный судъ на дворѣ, и съ гамомъ, крикомъ, гвалтомъ прямо въ кельи къ спящимъ сестрамъ. Ха, ха, ха! Когда бъ ты видѣлъ всю эту суматоху! Какъ бѣдные звѣрёчки шныряли онѣ въ темнотѣ за

своими платьями и плакали и визжали, ничего не нашедши, между тѣмъ какъ мы — тутъ-какъ-тутъ у нихъ на шеѣ. Когда бъ ты видѣлъ, какъ онѣ со страха и ужаса закутывались въ простыни, или, какъ кошки, заползали подъ печь!... А этотъ визгъ, этотъ вой!... и наконецъ сама старая корга настоятельница… Ты знаешь, дружище, что на всемъ земномъ шарѣ нѣтъ для меня созданiя противнѣе ПАУКА И СТАРОЙ БАБЫ — теперь представь себѣ, что эта черная, морщинистая тварь увивается около меня и заклинаетъ еще дѣвственнымъ цѣломудрiемъ... адъ и черти! я было ужь расправилъ локоть и хотѣлъ ей и ОСТАЛЬНЫЯ КЛЫКИ загнать въ проходную кишку. Расправа коротка: или подавай серебро, монастырскую казну и всѣ свѣтлые талерчики, или... Увѣряю тебя, я изъ монастыря поживился добромъ, цѣною болѣе чѣмъ на десять тысячь талеровъ, да шуткой въ придачу; а мои малые оставили имъ сувенирчики, которые онѣ протаскаютъ цѣлые девять мѣсяцевъ.

РАЦМАНЪ (топнувъ ногою). Да меня бы громъ оттуда не выгналъ!

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Вотъ видишь! Говори послѣ того, что это не жизнь! А вмѣстѣ съ тѣмъ и свѣжѣешь и сильнѣешь и тѣло у тебя цѣло и толстѣетъ, какъ поповское брюхо. Не знаю, а во мнѣ есть нѣчто магнетическое, что всѣхъ мошенниковъ со всего божьяго свѣта такъ и притягиваетъ, какъ сталь и желѣзо.

РАЦМАНЪ. Нечего сказать, славный магнитъ! Но, чортъ меня побери, хотѣлось бы мнѣ знать, какимъ это ты колдовствомъ...

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Колдовствомъ? что тутъ за колдовство… голова, братецъ, голова! да немного практической

сноровки, которую, конечно, не выѣшь въ кашѣ. Видишь ли, я всегда говорю: честнаго человѣка сдѣлаешь ты изъ любаго пня, но для тонкаго плута и каши мало! Тутъ нужно не много и нацiональнаго генiя, и, такъ-сказать, ПЛУТОВСКАГО КЛИМАТА.

РАЦМАНЪ. Братъ! мнѣ хвалили Италiю.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Да, да! не будемъ ни отъ кого отнимать правъ. Италiя имѣетъ своихъ мужей, но и Германiя, если только пойдетъ по той же дорогѣ и броситъ совершенно «Библiю», чтò ужь можно предполагать по блестящимъ успѣхамъ, тò, со временемъ, можетъ и изъ Германiи выйдти кое-что путное. Вообще, долженъ я сказать тебѣ, что климатъ мало содѣйствуетъ къ развитiю талантовъ; генiй одинъ преобладаетъ вездѣ, и прочее, братецъ... самъ знаешь, из простаго яблока и въ раю не выйдетъ ананаса… Но чтобъ напасть на рѣчь... на чемъ бишь я остановился?

РАЦМАНЪ. На тонкихъ штукахъ.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Да, точно — на тонкихъ штукахъ. Во первыхъ, когда приходишь въ какой-нибудь городъ, сей часъ разнюхай у нищихъ приставовъ, городовыхъ, дозорныхъ, кто чаще всего къ нимъ попадается въ лапы, и потомъ отыскивай себѣ молодцевъ. Далѣе — ты гнѣздишься въ кофейняхъ, распутныхъ домахъ, трактирахъ и тамъ щупаешь, высматриваешь, кто больше всѣхъ ругаетъ дешевое время, пять процентовъ, возстаетъ противъ чумы полицейскихъ улучшенiй, больше всѣхъ лаетъ на правительство, или нападаетъ на физiогномику и тому подобное... Вотъ тутъ-то, братецъ, верхъ искусства! Честность еще шатается, какъ гнилой зубъ — стоитъ только приложить клещи... Или, лучше и проще, ты бросаешь полный кошелекъ прямо

на средину улицы, а самъ гдѣ-нибудь прячешься и подмѣчаешь, кто его поднимаетъ. Не много погодя, ты выходишь изъ засады, ищешь, кричишь и спрашиваешь, такъ мимоходомъ: «не поднимали ли, сударь, кошелька съ деньгами?» Скажетъ: «да» — чортъ его возьми, ступай мимо; если жь: «нѣтъ, извините, сударь... если не ошибаюсь... очень сожалѣю...» (вспрыгиваетъ) — трiумфъ, братецъ, трiумфъ! Гаси фонарь, хитрый Дiогенъ! — ты нашелъ своего человѣка.

РАЦМАНЪ. Да ты обтертый практикъ!

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Богъ мой! какъ будто я когда нибудь въ этомъ сомнѣвался. Когда жь молодецъ будетъ у тебя на удочкѣ, дѣйствуй тонко, чтобъ умѣть его и вытащить. Я тебѣ разскажу, какъ я поступалъ въ подобныхъ случаяхъ. Я приставалъ къ своему кандидату, какъ репейникъ, пилъ съ нимъ брудершафтъ... Nota-bene, угощай его на свой счетъ. Конечно, это будетъ тебѣ кой-чего стоить; но на это нечего смотрѣть. Далѣе, ты вводишь его въ игорные дома и къ распутнымъ людямъ; завлекаешь его въ драки, запутываешь въ разныя шалости, до тѣхъ поръ, пока въ силѣ, деньгахъ, совѣсти и въ добромъ имени не сдѣлаешь его совершеннымъ банкротомъ; потому-что, между нами будь сказано, ничего ни сдѣлаешь, не испортивъ сперва души и тѣла. Повѣрь мнѣ, братецъ! Я это разъ пятьдесятъ испыталъ, впродолженiе моей огромной практики: если честнаго человѣка спугнуть разъ съ гнѣзда — онъ чортовъ братъ. Переходъ такъ легекъ, о, такъ легокъ, какъ скачекъ отъ сводни къ святошѣ. Но, чу! что это за трескъ?

РАЦМАНЪ. Громъ гремитъ. Продолжай.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Еще лучше и ближе къ цѣли —

обдери молодца, какъ липку такъ, чтобы у него рубахи не осталось на грѣшномъ тѣлѣ: тогда, повѣрь, онъ самъ придетъ къ тебѣ. Ужь меня гдѣ учить, дружище! Спроси-ка, лучше, эту мѣдную рожу... Чортъ возьми! его я знатно поддѣлъ: обѣщалъ ему сорокъ дукатовъ, если сдѣлаетъ мнѣ восковой слѣпокъ съ барскаго ключа... Что жь ты думаешь? — бестiя вѣдь дѣлаетъ, приноситъ мнѣ, чортъ меня побери, ключъ и требуетъ денегъ. «Мусьё, говорю я ему, а какъ я съ этимъ ключемъ да пойду въ полицiю и найму тебѣ квартиру на висѣлицѣ?» Тысячу дьяволовъ! Нужно было видѣтъ, какъ малый выпучилъ глаза и задрожалъ, какъ мокрый пудель. «Ради Бога, смилуйтесь, сударь! я буду... буду...» «Что ты будешь? — хочешь идти со мной къ чорту?» «О, отъ всего сердца! съ большимъ удовольствiемъ!» Ха, ха, ха! Любезный, саломъ ловятъ мышей… Да смѣйся же надъ нимъ, Рацманъ! Ха, ха, ха!

РАЦМАНЪ. Да, да, признаюсь. Золотыми буквами запишу я у себя на мозгу твою лекцiю. Видно, сатана знаетъ людей, что сдѣлалъ тебя своимъ маклеромъ.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Право, дружище? и я думаю, что если я представлю ему десятокъ, онъ оставитъ меня въ покоѣ. Вѣдь даритъ же издатель своему ходатаю десятый экземпляръ, такъ съ какой же стати послѣ этого чорту скупиться, какъ жиду? Рацманъ! я чую порохъ.

РАЦМАНЪ. Чортъ возьми! — и я также. Берегись, здѣсь не подалеку что нибудь да не такъ! Да, да, ужь говорю тебѣ, Морицъ, что ты съ своими рекрутами будешь прямой находкой для атамана. Онъ также заманилъ себѣ бравыхъ молодцовъ.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Но мои, мои...

РАЦМАНЪ. Что правда, то правда! и у твоихъ, можетъ-быть, славные пальчики… но, говорю тебѣ, слава нашего атамана ужь многихъ честныхъ малыхъ привела въ искушенiе.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Ты ужь чего не наскажешь.

РАЦМАНЪ. Кромѣ шутокъ! И они не стыдятся служить подъ его начальствомъ. Онъ грабитъ не для добычи, какъ мы. О деньгахъ онъ и не заботится съ тѣхъ поръ, какъ можетъ имѣть ихъ сколько душѣ угодно; и даже свою треть добычи, которая слѣдуетъ ему по праву, отсылаетъ въ сиротскiе дома или употребляетъ на образованiе благонадежныхъ юношей. Но если придется ему пустить кровь помѣщику, который деретъ шкуру съ крестьянъ своихъ, или проучить бездѣльника въ золотыхъ галунахъ, который толкуетъ вкривь законы и посеребряетъ глаза правосудiю, или другаго какого нибудь господчика той же масти — тутъ, братецъ, онъ въ своей стихiи, и чертовски хозяйничаетъ, какъ будто каждая жилка въ немъ становится фурiей.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Гм! гм!

РАЦМАНЪ. Недавно, въ корчмѣ, узнали мы, что будетъ проѣзжать богатый графъ изъ Регенсбурга, выигравшiй процессъ въ миллiонъ плутнями своего адвоката. Онъ сидѣлъ за столомъ. «Сколько насъ?» спросилъ онъ меня, поспѣшно вставая. Я видѣлъ, какъ онъ закусилъ нижнюю губу, чтò у него бываетъ, когда онъ въ сильномъ гнѣвѣ. «Пятеро», отвѣчалъ я. «Довольно!» сказалъ онъ; бросилъ хозяйкѣ деньги на столъ, оставивъ поданное вино не выпитымъ — и мы отправились. Во всю дорогу онъ не вымолвилъ ни слова, ѣхалъ стороной и одинъ, и только по временамъ спрашивалъ — не видать ли проѣзжихъ, да приказывалъ

намъ иногда прикладывать ухо къ землѣ. Наконецъ, видимъ: ѣдетъ нашъ графъ въ тяжело-нагруженной каретѣ, вмѣстѣ съ своимъ адвокатомъ, со всадникомъ впереди и двумя лакеями по бокамъ. Вотъ тутъ бы посмотрѣлъ на него, какъ онъ, съ пистолетомъ въ каждой рукѣ, подскакалъ одинъ къ каретѣ, и громко закричалъ: «стой!» Кучеръ, не хотѣвшiй видно стоять, полетѣлъ кувыркомъ съ козелъ; графъ выстрѣлилъ изъ кареты на воздухъ; всадники — давай Богъ ноги. «Твои деньги, каналья!» закричалъ онъ громовымъ голосомъ — и графъ легъ, какъ быкъ подъ обухомъ. «А это ты, бездѣльникъ, торгующiйся съ справедливостью, какъ съ дѣвкой?» У адвоката зубы щелкали со страха… кинжалъ вонзился ему въ животъ, какъ жердь въ виноградникъ. «Я сдѣлалъ свое!» вскричалъ онъ, и гордо отворотился отъ насъ: «грабежъ ваше дѣло.» И онъ исчезъ въ лѣсу.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Гм! гм! Послушай-ка, братъ, что я тебѣ сейчасъ разсказывалъ — останется между нами: ему всего не нужно знать. Понимаешь?

РАЦМАНЪ. Хорошо, хорошо, понимаю.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Ты вѣдь знаешь его! У него есть свои странности. Понимаешь?

РАЦМАНЪ. Понимаю, понимаю.

ШВАРЦЪ вбѣгаетъ запыхавшись.

РАЦМАНЪ. Что ты? что тамъ такое? проѣзжiе въ лѣсу?

ШВАРЦЪ. Скорѣй, скорѣй! гдѣ наши? Тысячу чертей! Вы стоите здѣсь, да болтаете? Да знаете ли вы!... Такъ вы ничего не знаете? Вѣдь Роллеръ...

РАЦМАНЪ. Что съ нимъ? что съ нимъ?

ШВАРЦЪ. Роллеръ повѣшенъ, и еще четверо другихъ.

РАЦМАНЪ. Роллеръ? Чортъ возьми! когда? — почему ты это знаешь?

ШВАРЦЪ. Ужь три недѣли, какъ онъ сидитъ, а мы ничего не знаемъ; три раза его водили къ допросу, а мы ничего не слышимъ; его пыткой допрашивали, гдѣ атаманъ? — лихой парень не выдалъ. Вчера было послѣднее засѣданiе, а ныньче утромъ онъ по экстра-почтѣ отправился къ дьяволу.

РАЦМАНЪ. Проклятiе! Знаетъ атаманъ?

ШВАРЦЪ. Только вчера узналъ. Онъ бѣсится, какъ дикiй вепрь. Ты знаешь, онъ болѣе всѣхъ благоволилъ къ Роллеру... притомъ же эта ПЫТКА... Канатъ и лѣстница были уже у башни — не помогли. Онъ самъ, въ капуцинской рясѣ, прокрался къ нему и хотѣлъ помѣняться съ нимъ платьемъ. Роллеръ упрямо отказался. Теперь онъ далъ клятву, такъ что у насъ дрожь пробѣжала по тѣлу, засвѣтить ему погребальный факелъ, какого еще не было ни у одного короля. Мнѣ страшно за городъ. Онъ ужь давно у него на зубу за свое срамное ханжество; а ты знаешь, когда онъ скажетъ: я сдѣлаю! то это все равно, если бы кто-нибудь изъ насъ ужь сдѣлалъ.

РАЦМАНЪ. Это правда! я знаю атамана. Когда ужь онъ даетъ сатанѣ слово идти въ адъ, то не станетъ молиться, хоть бы и половина «отче нашъ» могла спасти его! Но бѣдный Роллеръ! бѣдный Роллеръ.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Memento mori! Мнѣ до него нѣтъ дѣла. (Поетъ.)

Я мыслю, если не нарокомъ

Наткнусь на висѣлицу я:

Ты, братъ, висишь здѣсь одиноко —

Кто жь въ дуракахъ, ты или я?

РАЦМАНЪ (вспрыгивая). Чу! выстрѣлъ. (Выстрѣлы и шумъ.)

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Другой!

РАЦМАНЪ. Третiй! атаманъ!

(За сценою слышна пѣсня:)

Нюрембергцамъ насъ повѣсить

Не придется никогда!

ШВЕЙЦЕРЪ, РОЛЛЕРЪ (за сценою). Ей, вы! го-го!

РАЦМАНЪ. Роллеръ! Роллеръ! тысячу чертей меня побери!

ШВЕЙЦЕРЪ, РОЛЛЕРЪ (за сценою). Рацманъ! Шварцъ! Шпигельбергъ! Рацманъ!

РАЦМАНЪ. Роллеръ! Швейцеръ! Громъ и молнiя! (Бѣгутъ ему на встрѣчу.)

РАЗБОЙНИКЪ-МООРЪ верхомъ.

ШВЕЙЦЕРЪ, РОЛЛЕРЪ, ГРИММЪ, ШУФТЕРЛЕ, ТОЛПА

РАЗБОЙНИКОВЪ входятъ, покрытые грязью и пылью.

РАЗБОЙНИКЪ-МООРЪ (спрыгивая съ лошади). Свобода! свобода! Ты на сушѣ, Роллеръ. Отведи моего коня, да вымой его виномъ. (Бросается на землю.) Ну, было жарко!

РАЦМАНЪ (Роллеру). Ради огненныхъ коней Плутона! — съ колеса воскресъ ты, что ли?

ШВАРЦЪ. Ты духъ его? или я сталъ дуракомъ, или это ты въ самомъ дѣлѣ?

РОЛЛЕРЪ (запыхавшись). Это я. Живъ. Цѣлъ. Какъ думаешь, откуда я теперь прихожу къ вамъ?

ШВАРЦЪ. А вѣдьмы тебя знаютъ! Вѣдь жезлъ ужь переломили надъ тобою.

РОЛЛЕРЪ. Переломили! — еще не то было. Я сорвался прямо съ висѣлицы. Вотъ спроси у Швейцера.

Дайте мнѣ стаканъ водки! И ты здѣсь, Морицъ? Я ужь полагалъ увидѣться съ тобою на томъ свѣтѣ. Да дадите ли вы мнѣ водки! меня всего разломало! О, мой атаманъ! Гдѣ мой атаманъ?

ШВАРЦЪ. Сейчасъ, сейчасъ! Да говори же, разсказывай, какъ ты уплёлъ оттуда? какъ ты опять съ нами? Голова у меня идетъ кругомъ. Съ висѣлицы, говоришь ты?

РОЛЛЕРЪ (выпиваетъ бутылку водки). Охъ, славно! — какъ зажгло! Прямо съ висѣлицы, говорю вамъ. Что вы стоите, да зѣваете? — я былъ всего въ трехъ шагахъ отъ лѣстницы, по которой долженъ былъ взойдти въ лоно Авраамово... ужь такъ близко, такъ близко... меня, было, уже совсѣмъ запродали въ анатомiю… За щепотку табаку могъ бы ты сторговать мою жизнь. Атаману обязанъ я воздухомъ, свободой и жизнiю.

ШВЕЙЦЕРЪ. Это была знатная штука, братцы! хоть разсказывать, такъ впору! За день почуяли мы только черезъ нашихъ шпiоновъ, что Роллеру приходится туго, и, если небо не вмѣшается въ это дѣло, онъ завтра же, тоесть — сегодня, отправится путемъ всей плоти. «Ребята!» сказалъ атаманъ: «чего не стоитъ другъ? Спасемъ ли мы его или нѣтъ, но засвѣтимъ, покрайней-мѣрѣ, ему погребальный факелъ, какого еще не было ни у одного короля!» Собралась вся шайка. Мы шлемъ къ нему нарочнаго, и тотъ въ записочкѣ, которую успѣлъ подбросить ему въ супъ, извѣщаетъ его обо всемъ.

РОЛЛЕРЪ. Я отчаявался въ успѣхѣ.

ШВЕЙЦЕРЪ. Мы выждали время, пока опустѣютъ проходы. Весь городъ такъ и валилъ къ мѣсту казни; всадники, пѣшеходы и экипажи, все перемѣшалось.

Шумъ, крикъ, пѣнiе псалмовъ далеко раздавались. «Теперь, сказалъ атаманъ, зажигай!» Малые пустились, какъ стрѣлы, зажгли городъ разомъ съ тридцати трехъ концовъ, бросили зажженные фитили къ пороховымъ погребамъ, церквамъ и анбарамъ... Morbleu! не прошло и четверти часа, какъ сѣверовосточный вѣтеръ, который также, вѣроятно, косился на городъ, славно помогъ намъ и распугалъ пламя на самыя верхушки. Между-тѣмъ, мы бѣгаемъ изъ улицы въ улицу, какъ фурiи, и кричимъ на весь городъ: «пожаръ, пожаръ!» Вой, крикъ, стукотня; гудитъ набатъ… наконецъ пороховой погребъ взрываетъ на воздухъ: казалось, земля лопнула пополамъ, и небо распалось на части, а адъ ушелъ еще глубже.

РОЛЛЕРЪ. Мой конвой оглянулся назадъ: весь городъ горѣлъ, какъ Содомъ и Гоморра; горизонтъ въ огнѣ; дымъ валитъ клубами; тысяча отзвуковъ повторяетъ адскiй грохотъ. Паническiй страхъ овладѣваетъ всѣми. Тутъ я, пользуясь минутой, мигомъ сбрасываю съ шеи проклятую петлю... Ужь до того доходило, братцы! Вижу, всѣ окаменѣли, какъ Лотова жена. Я рванулся, да черезъ толпу, да тягу. Отбѣгаю эдакъ шаговъ на шестьдесятъ, сбрасываю съ себя платье, бросаюсь въ рѣку и плыву подъ водою до тѣхъ поръ, пока не скрываюсь у нихъ изъ вида. Мой атаманъ — тутъ-какъ-тутъ съ лошадьми и платьемъ. Товарищи, вотъ какъ я спасся. Мооръ! Мооръ! дай Богъ тебѣ поскорѣе попасться въ такой же омутъ, чтобъ мнѣ можно было отплатить тебѣ тѣмъ же.

РАЦМАНЪ. Шельмовское желанiе, за которое тебя стоитъ повѣсить. Но эта штука была просто умора.

РОЛЛЕРЪ. Это была помощь въ нуждѣ: вамъ ее не

оцѣнить. Для этого надо — съ петлею на шеѣ, какъ я — заживо прогуляться къ могилѣ! А эти ужасныя приготовленiя, эти отвратительныя церемонiи! и съ каждымъ шагомъ, на который становятъ тебя дрожащiя ноги, все ближе и ближе проклятая машина, гдѣ скоро отведутъ тебѣ квартиру, возстаетъ въ кровавыхъ лучахъ восходящаго солнца… А прохвосты-палачи, а ужасная музыка!... еще гремитъ она въ ушахъ моихъ… а карканье проголодавшихся вороновъ, сидѣвшихъ десятками на моемъ полусгнившемъ предшественникѣ! это все, все... и сверхъ того еще предвкушенiе того блаженства, которое цвѣтетъ для насъ на томъ свѣтѣ... Братцы, братцы! и послѣ всего этого вдругъ лозунгъ свободы. Это былъ сладкiй звукъ, какъ-будто на небесной чашѣ лопнулъ невидимый обручъ. Слушайте, канальи! — увѣряю васъ, что если бы пришлось изъ раскаленной печи выпрыгнуть въ холодную, какъ ледъ, воду — переходъ былъ бы слабѣе того, который я почувствовалъ на другомъ берегу.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ (хохочетъ). Бѣдняга! пропотѣлъ же онъ не на шутку. (Пьетъ) Съ счастливымъ возрожденiемъ!

РОЛЛЕРЪ (бросаетъ стаканъ). Нѣтъ! ради всѣхъ сокровищъ Маммона, я не захотѣлъ бы переиспытать всего этого во второй разъ. Смерть не прыжокъ арлекина; а предсмертныя муки еще ужаснѣе самой смерти.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Вотъ она, взорванная башня... Смекаешь теперь, Рацманъ? — оттого-то цѣлый часъ такъ и пахло кругомъ сѣрой, какъ-будто провѣтривался весь гардеробъ Молоха. Это была генiальная штука, атаманъ! я завидую ей.

ШВЕЙЦЕРЪ. Если весь городъ могъ радоваться при видѣ, какъ дорѣзываютъ нашего товарища, будто затравленнаго кабана, намъ и подавно нечего совѣститься того, что мы пожертвовали городомъ изъ любви къ товарищу. Ктому жь, нашимъ ребятамъ представлялся славный случай поживиться на счетъ казны. Ну, говорите же, чтó вы тамъ успѣли подтибрить?

ОДИНЪ ИЗЪ ШАЙКИ. Во время суматохи я пробрался въ церковь святаго Стефана и споролъ бахрому съ покрова алтаря.

ШВЕЙЦЕРЪ. И прекрасно сдѣлалъ! — кчему такое великолѣпiе въ церкви? А ты, Шпангелеръ? — куда ты закинулъ сѣти?

ВТОРОЙ. Мы съ Бюгелемъ обобрали лавку и притащили разныхъ матерiй… человѣкъ на пятьдесятъ будетъ довольно.

ТРЕТIЙ. Я спроворилъ двое золотыхъ часовъ, да дюжину серебряныхъ ложекъ.

ШВЕЙЦЕРЪ. Хорошо, хорошо. А мы имъ удрали штуку, которую они протушатъ сорокъ дней. И то правда, чтобъ справиться съ огнемъ, имъ нужно будетъ затопить городъ водою. Не знаешь ли ты, Шуфтерле, сколько погибло?

ШУФТЕРЛЕ. Восемьдесятъ три человѣка, говорятъ. Одна башня раздавила ихъ человѣкъ съ шестьдесятъ.

РАЗБОЙНИКЪ-МООРЪ (мрачно). Роллеръ, ты дорого стòишь.

ШУФТЕРЛЕ. Вотъ бѣда! — добро бы это были еще мужчины, а то все грудныя дѣти, золотившiя простыни, согбенныя бабушки, сгонявшiя съ нихъ мухъ, зачерствѣвшiе лежебоки, не могшiе уже болѣе находить дверей, больные, жалобно призывавшiе доктора,

который важной рысью слѣдовалъ за процессiей. У кого только были здоровыя ноги, всѣ пошли смотрѣть на комедiю, а дòма остались только одни подонки города.

МООРЪ. О, бѣдныя, безпомощныя созданья! Больные, говоришь ты, старцы, дѣти?

ШУФТЕРЛЕ. Да, чортъ возьми! и няньки, и беременныя женщины, которыя побоялись, видно, чтобъ не выкинуть подъ самой висѣлицей, или, заглядѣвшись на привлекательное зрѣлище, не наклеймить еще въ материнскомъ чревѣ висѣлицы на горбы своимъ ребятамъ, бѣдные поэты, у которыхъ не было башмаковъ, потому что единственную свою пару отдали въ починку, и тому подобная сволочь; не стоитъ и говорить-то объ этомъ. Проходя мимо одного домишка, слышу что-то пищитъ: смотрю туда и, при свѣтѣ пламени, что же вижу? — ребеночекъ, да такой свѣженькiй, здоровенькiй, лежитъ на полу подъ столомъ, а столъ только что загорался. Бѣдный звѣрёчекъ! сказалъ я, ты озябнешь здѣсь! и бросилъ его въ пламя...

МООРЪ. Въ самомъ дѣлѣ, Шуфтерле! И это пламя — да бушуетъ въ груди твоей до тѣхъ поръ, пока не посѣдѣетъ сама вѣчность! Прочь, чудовище! Не показывайся болѣе въ моей шайкѣ! Вы ропщете? — разсуждаете? Кто разсуждаетъ, когда я приказываю? Прочь! говорю я. Между вами многiе уже созрѣли для моего гнѣва. Я знаю тебя, Шпигельбергъ! Но я скоро явлюсь среди васъ и сдѣлаю вамъ страшный смотръ. (Всѣ въ трепетѣ уходятъ).

МООРЪ одинъ, быстро прохаживаясь взадъ и впередъ.

Не внимай имъ, Мститель небесный! я не виноватъ въ этомъ! Виноватъ ли ты, если твой моръ, твой

голодъ, твои потопы пожираютъ праведника вмѣстѣ съ злодѣемъ? Кто запретитъ пламени бушевать въ благословенной жатвѣ, когда ему назначено выжечь гнѣзда саранчи? Дѣтоубiйство! женоубiйство! Какъ тяготитъ меня это злодѣянiе! Оно отравило мои лучшiя дѣла. И вотъ стоитъ ребенокъ, пристыженный и осмѣянный передъ окомъ Неба за то, что осмѣлился играть палицей Юпитера, и поборолъ пигмеевъ, когда долженъ былъ низвергнуть титановъ. Нѣтъ, нѣтъ! не тебѣ править мстительнымъ мечемъ верховнаго судилища. Ты палъ при первой попыткѣ. Я отказываюсь отъ дерзновеннаго плана; скроюсь гдѣ-нибудь въ трущобѣ, гдѣ свѣтъ дневной отпрянетъ навсегда отъ моего срама. (Хочетъ идти.)

НѢСКОЛЬКО РАЗБОЙНИКОВЪ, вбѣгая поспѣшно.

Атаманъ, здѣсь нечисто! Цѣлыя толпы богемскихъ всадниковъ разъѣзжаютъ въ лѣсу.

ЕЩЕ РАЗБОЙНИКИ.

Атаманъ, атаманъ! Они напали на слѣдъ нашъ: нѣсколько тысячь окружаетъ цѣпью средину лѣса.

ЕЩЕ РАЗБОЙНИКИ.

Бѣда! бѣда! Мы пойманы, колесованы, перевѣшаны! Нѣсколько тысячь гусаръ, драгунъ и егерей скачутъ по опушкѣ и занимаютъ всѣ проходы. (Мооръ уходитъ.)

ШВЕЙЦЕРЪ. ГРИММЪ. РОЛЛЕРЪ. ШВАРЦЪ.

ШУФТЕРЛЕ. ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. РАЦМАНЪ.

ТОЛПА РАЗБОЙНИКОВЪ.

ШВЕЙЦЕРЪ. Ну, подняли жь мы ихъ съ пуховиковъ! Да радуйся же, Роллеръ! Мнѣ ужь давно хотѣлось

подраться съ этими дармоѣдами. Гдѣ атаманъ? собралась ли вся шайка? Вѣдь у насъ довольно пороха?

РАЦМАНЪ. Пороху-то цѣлая пропасть; но насъ всего только восемьдесятъ: стало-быть, на одного придется ихъ двадцать.

ШВЕЙЦЕРЪ. Тѣмъ лучше! Пусть ихъ будетъ хоть пятьдесятъ противъ моего большаго ногтя. Вѣдь ждали жь бестiи до тѣхъ поръ, пока мы неподожгли у нихъ перинъ подъ задницей. Братцы, братцы! это еще не велика бѣда. Они продаютъ свою жизнь за десять крейцеровъ: мы будемъ драться за свои головы и свободу! Мы грянемъ на нихъ потокомъ и разразимся надъ ними зарницей. Да гдѣ же, чортъ возьми, атаманъ?

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Онъ оставляетъ насъ въ нуждѣ. Да нельзя ли намъ дать тягу?

ШВЕЙЦЕРЪ. Дать тягу?

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Охъ! зачѣмъ не остался я въ Iерусалимѣ!

ШВЕЙЦЕРЪ. Чтобъ тебѣ утопиться въ грязи, поганая душонка! Среди беззащитныхъ ты, небойсь, храбръ, а увидѣлъ два кулака, такъ и трусу празднуешь. Покажи себя теперь, а то зашьемъ тебя въ свиную шкуру и затравимъ собаками.

РАЦМАНЪ. Атаманъ! атаманъ!

МООРЪ входитъ.

МООРЪ (про себя). Я допустилъ окружить себя со всѣхъ сторонъ. Мы должны теперь драться, какъ отчаянные. (Громко.) Ребята! мы погибли, если не станемъ драться, какъ разъяренные вепри.

ШВЕЙЦЕРЪ. Я пальцами распорю имъ брюхо, такъ

что кишки у нихъ на аршинъ повылѣзутъ! Веди насъ, атаманъ! Мы пойдемъ за тобой въ самую пасть смерти.

МООРЪ. Зарядить всѣ ружья! Довольно ли у насъ пороха?

ШВЕЙЦЕРЪ (вспрыгивая). Пороху довольно — хоть взрывай землю до луны.

РАЦМАНЪ. На каждаго брата есть по пяти паръ заряженныхъ пистолетовъ, да по три ружья на придачу.

МООРЪ. Хорошо, хорошо! Теперь пусть одна часть взлѣзетъ на деревья, или спрячется въ чащу и встрѣтитъ ихъ мѣткимъ огнемъ изъ засады.

ШВЕЙЦЕРЪ. Это по твоей части, Шпигельбергъ.

МООРЪ. А мы, между-тѣмъ, какъ фурiи, нападемъ на ихъ фланги.

ШВЕЙЦЕРЪ. А вотъ это по моей!

МООРЪ. Пусть всякiй изъ васъ свищетъ, гаркаетъ, атукаетъ по лѣсу, чтобъ число наше показалось имъ страшнѣе; спустить также всѣхъ собакъ и травить ихъ, разсѣять и подвести подъ ваши выстрѣлы. Мы трое, Роллеръ, Швейцеръ и я, деремся въ самой свалкѣ.

ШВЕЙЦЕРЪ. Славно, чудесно! мы ихъ такъ ошеломимъ, что они не будутъ знать откуда на нихъ сыплются оплеухи. Я бывало вишни изо рта вонъ выстрѣливалъ. Пусть только придутъ. (Шуфтерле дергаетъ Швейцера за полу, тотъ отводитъ атамана и тихо говоритъ съ нимъ.)

МООРЪ. Молчи!

ШВЕЙЦЕРЪ. Прошу тебя...

МООРЪ. Прочь! Благодари онъ собственный стыдъ за свое спасенiе. Онъ не долженъ умереть, когда я и мой Швейцеръ и мой Роллеръ умираемъ. Пусть онъ

снимаетъ свое платье… я скажу, что онъ путешественникъ, что я его ограбилъ. Будь покоенъ, Швейцеръ: клянусь тебѣ — не ныньче такъ послѣ, а онъ будетъ повѣшенъ.

ПАТЕРЪ входитъ.

ПАТЕРЪ (про себя, озираясь). Здѣсь, что ли змѣиное гнѣздо-то? — Съ позволенiя вашего, государи мои, я служитель Божiй, а вблизи стоитъ тысяча семьсотъ человѣкъ, отвѣчающихъ за каждый вòлосъ на головѣ моей!

ШВЕЙЦЕРЪ. Браво! браво! славное начало, чтобъ не простудить себѣ желудка.

МООРЪ. Молчи, товарищъ! — Скажите коротко, господинъ патеръ, чтò вамъ угодно?

ПАТЕРЪ. Я присланъ отъ высокомощнаго правительства, властнаго даровать жизнь и осуждать на смерть. Вы воры, вы грабители, вы шельмы, ядовитыя ехидны, пресмыкающiяся во тьмѣ и жалящiя изъ-подтишка, отстой человѣчества, адово отродье, яства для вороновъ и гадовъ, колонiя для висѣлицы и колеса...

ШВЕЙЦЕРЪ. Собака! перестанешь ли ты ругаться? или... (Приставляетъ ему прикладъ къ самому лицу.)

МООРЪ. Стыдись, Швейцеръ! ты сбиваешь его съ толку. Онъ такъ славно выучилъ наизусть свою проповѣдь. Продолжайте, господинъ патеръ! — «для висѣлицы и колеса?»

ПАТЕРЪ. А ты, хитрый атаманъ, князь убiйцъ, король воровъ, великiй Моголъ всѣхъ шельмъ подъ солнцемъ! совершенное подобiе того первороднаго возмутителя, распалившаго пламенемъ бунта тысячу легіоновъ

невинныхъ ангеловъ, и вовлекшаго ихъ вмѣстѣ съ собою въ бездонный омутъ проклятiя! Вопли оставленныхъ матерей несутся по стопамъ твоимъ; кровь пьешь ты, какъ воду; люди на твоемъ убiйственномъ кинжалѣ вѣсятъ легче пуха...

МООРЪ. Правда, совершенная правда! Что жь дальше?

ПАТЕРЪ. Какъ? — правда, совершенная правда? развѣ это отвѣтъ?

МООРЪ. Видно вы къ этому не приготовились, господинъ патеръ? Дальше, дальше! что вы еще намъ скажете?

ПАТЕРЪ (разгорячившись). Ужасный человѣкъ, отстранись отъ меня! Не запеклась ли кровь убитаго рейхсграфа на твоихъ проклятыхъ пальцахъ? Не ты ли вломился въ святилище Господне и воровскими руками укралъ священные сосуды? Не ты ли внесъ пожаръ въ нашъ богобоязненный городъ? Не ты ли обрушилъ пороховой погребъ на головы добрыхъ христiанъ? (Всплеснувъ руками.) Страшныя, страшныя злодѣйства громко вопiющiя къ небу и ускоряющiя страшный судъ созрѣлыя для возмездiя, для послѣднихъ звуковъ призывной трубы...

МООРЪ. Ловко сказано до сихъ поръ! Но къ дѣлу! Что же возвѣщаетъ мнѣ черезъ васъ высокопочтенный магистратъ?

ПАТЕРЪ. Тò, чего ты не достоинъ воспрiять. Осмотрись, грабитель! куда ни обратится твое око, всюду ты окруженъ нашими всадниками. Нѣтъ болѣе средствъ къ побѣгу. Какъ справедливо тò, что на этихъ дубахъ растутъ вишни и зрѣютъ персики на соснахъ, точно такъ справедливо и тò, что вы здраво и невредимо выйдете изъ этого лѣса.

МООРЪ. Слышишь, Швейцеръ? Дальше!

ПАТЕРЪ. Такъ слушай же, какъ милосердо, какъ сострадательно обходится судъ съ злодѣемъ: если ты тотчасъ же согнешься въ дугу и станешь молить о милосердiи и пощадѣ, самая строгость станетъ состраданiемъ, правосудiе — любящею матерью. Оно закроетъ око на половину твоихъ преступленiй, и ограничится — подумай только! — ОГРАНИЧИТСЯ однимъ КОЛЕСОВАНIЕМЪ.

ШВЕЙЦЕРЪ. Слышишь, атаманъ? Не сдавить ли горла этой облѣзлой собакѣ такъ, чтобъ красный сокъ брызнулъ изъ всѣхъ поръ его тѣла?

РОЛЛЕРЪ. Атаманъ! — адъ, громъ и молнiя! — атаманъ!... ишь какъ онъ закусилъ нижнюю губу! — Не вздернуть ли мнѣ эту скотину, знаешь, эдакъ повыше.

ШВЕЙЦЕРЪ. Мнѣ! мнѣ! на колѣнахъ прошу тебя, мнѣ дай наслажденiе раздавить, растереть въ пыль эту гадину! (Патеръ кричитъ.)

МООРЪ. Прочь отъ него! Никто не смѣй до него дотронуться! (Вынимаетъ саблю и обращается къ патеру.) Видите ли, господинъ патеръ! здѣсь семьдесятъ девять человѣкъ и я ихъ атаманъ. Ни одинъ изъ нихъ не умѣетъ обращаться въ бѣгство по командѣ, или плясать подъ пушечную музыку, а тамъ у опушки стоитъ тысяча семьсотъ человѣкъ, посѣдѣлыхъ подъ ружьемъ; но выслушайте, что скажетъ вамъ Мооръ, атаманъ воровъ и грабителей. Правда, я убилъ рейхсграфа, поджогъ и разграбилъ доминиканскую церковь, внесъ пламя въ вашъ лицемѣрный городъ и обрушилъ пороховой погребъ на головы добрыхъ христiанъ; но это еще не все. Я еще болѣе сдѣлалъ. (Протягиваетъ правую руку.) Видите вы эти четыре драгоцѣнные перстня

у меня на пальцахъ? — Ступайте же и донесите слово въ слово высокопочтенному судилищу на жизнь и на смерть тò, что увидите и услышите. Этотъ рубинъ снялъ я съ пальца одного министра, котораго замертво положилъ на охотѣ къ ногамъ его государя. Онъ изъ черни лестью доползъ до степени любимца; паденiе предшественника было для него ступенью къ почестямъ; слезы сиротъ возвысили его. Этотъ алмазъ снялъ я съ одного совѣтника финансовъ, продававшаго почетныя мѣста и должности тѣмъ, кто больше давалъ, и отгонявшаго отъ дверей своихъ скорбящаго патрiота. Этотъ агатъ ношу я въ честь одного попа, одной масти съ вами, котораго я повѣсилъ собственными руками за тò, что онъ на каѳедрѣ, передъ всѣмъ приходомъ, плакалъ объ упадкѣ инквизицiи. Я бы могъ разсказать еще болѣе исторiй о своихъ перстняхъ, если бъ не раскаявался и въ этихъ нѣсколькихъ словахъ, которыя напрасно потерялъ съ вами.

ПАТЕРЪ. О, Фараонъ! Фараонъ!

МООРЪ. Слыхали ль? Замѣтили ль его вздохъ? Взгляните — онъ стоитъ, какъ будто хочетъ созвать всѣ огни небесные на сонмъ хореевъ, осуждаетъ пожатiемъ плечь, проклинаетъ христiанскимъ вздохомъ! Неужели человѣкъ можетъ до того ослѣпнуть! Онъ, у кого есть сто аргусовыхъ глазъ подмѣчать пятна на своемъ братѣ, можетъ ли онъ стать до того слѣпымъ къ самому себѣ? Громовымъ голосомъ заповѣдываютъ они смиренномудрiе и терпѣнiе, а сами Богу любви приносятъ въ жертву людей, какъ огнерукому Молоху; поучаютъ любви къ ближнему и гонятъ съ проклятiями восьмидесятилѣтняго слѣпца отъ своего порога; горячо возстаютъ противъ скупости, а сами опустошили Перу

за золотые слитки и запрягли язычниковъ, будто скотовъ, въ свои колесницы. Они ломаютъ себѣ голову надъ тѣмъ, какъ могла природа произвести Iуду Искарiота, а между тѣмъ и не самые худшiе изъ нихъ съ радостiю бы продали трiединаго Бога за десять серебряниковъ. О, вы фарисеи, вы исказители правды, вы обезьяны божества! И вы не страшитесь преклонять колѣна предъ крестомъ и алтарями, терзать ваши рёбра ремнемъ и постами убивать плоть! И вы думаете всѣмъ этимъ жалкимъ паясничествомъ пустить пыль въ глаза Тому, Кого вы сами же, глупцы, называете Всевѣдущимъ, ну точно имѣете дѣло съ тѣми великими и сильными, надъ которыми всего злѣе насмѣхаешься, когда, льстя и ползая передъ ними, увѣряешь, что они ненавидятъ льстецовъ. Вы толкуете про честность и непорочное житiе, между тѣмъ какъ Богъ, видящiй насквозь сердца ваши, прогнѣвался бы на вашего Создателя, если бъ только не Онъ самъ создалъ нильское чудовище! Прочь съ глазъ моихъ!

ПАТЕРЪ. Даромъ что злодѣй, а какой гордый!

МООРЪ. Мало съ тебя — такъ я начну говорить съ тобой гордо. Ступай и скажи высокопочтенному судилищу, играющему въ жизнь и смерть: я не воръ, чтò въ заговорѣ со сномъ и полуночью карабкается по лѣстницамъ. Чтò я сдѣлалъ, тò, безъ сомнѣнiя, я нѣкогда самъ прочту въ долговой книгѣ Провидѣнiя; но съ его жалкими намѣстниками я не хочу терять болѣе словъ. Скажи имъ: мое ремесло — возмездiе, месть — мой промыселъ. (Отворачивается отъ него.)

ПАТЕРЪ. Такъ ты отказываешься отъ милосердiя и пощады? Хорошо! съ тобой я кончилъ. (Обращается къ шайкѣ.) Такъ выслушайте хоть вы, чтò черезъ меня

возвѣщаетъ вамъ правосудiе! Если вы сейчасъ же свяжете и выдадите этого закоснѣлаго злодѣя, вамъ простятся до новой вины всѣ ваши злодѣянiя; святая церковь съ возобновленной любовью приметъ васъ, заблудшихъ овецъ, въ свои материнскiя объятiя и всякому изъ васъ будетъ открыта дорога ко всѣмъ почетнымъ должностямъ. (Съ торжествующею улыбкою.) Ну? что? какъ это кажется вашему величеству? Смѣлѣй! свяжите его и передъ вами свобода!

МООРЪ. Вы слышали? Поняли? Чего жь вы еще медлите? о чемъ задумались? Правительство предлагаетъ вамъ свободу, а вы уже теперь его плѣнники; даритъ вамъ жизнь, и это не пустое хвастовство, потому-что вы уже осуждены на смерть; обѣщаетъ вамъ почести и должности, а вашъ жребiй, хотя бы вы и остались побѣдителями, все-таки будетъ позоръ, преслѣдованiе и проклятiе; оно возвѣщаетъ вамъ примиренiе съ небомъ, а вы уже прокляты. Нѣтъ волоса ни на одномъ изъ васъ, который бы избавился отъ ада. И вы еще медлите? еще колеблетесь? Развѣ такъ труденъ выборъ между небомъ и адомъ? Да помогите же, господинъ патеръ!

ПАТЕРЪ (про себя). Чтò онъ съ ума спятилъ, что ли? (Громко.) Ужь не боитесь ли вы, что это западня, чтобъ только переловить васъ живьомъ? Читайте сами: здѣсь подписано всепрощенiе. (Даетъ Швейцеру бумагу.) Сомнѣваетесь ли вы еще?

МООРЪ. Вотъ видите ли? Чего жь вы еще хотите? Собственноручная подпись — это милость свыше всѣхъ предѣловъ. Или вы, можетъ-быть, опасаетесь, чтобъ они не измѣнили своему слову, потому что когда-то слыхали, что измѣнникамъ слова не держатъ? О, не

бойтесь! Уже одна политика принудитъ ихъ сдержать его, будь оно дано хоть самому сатанѣ. Иначе, кто имъ повѣритъ впередъ? Какъ они пустятъ его въ ходъ въ другой разъ? Голову свою заложить готовъ — они васъ не обманываютъ. Они знаютъ, что я одинъ васъ возмутилъ, васъ озлобилъ; васъ они считаютъ невинными. Ваши преступленiя они принимаютъ за проступки, заблужденiя молодости. Одного меня имъ нужно; одинъ я понесу наказанiе. Такъ, господинъ патеръ?

ПАТЕРЪ. Кой чортъ глаголетъ его устами? Такъ, конечно, конечно такъ! Этотъ малый меня съ ума сводитъ.

МООРЪ. Какъ? все нѣтъ отвѣта? Ужь не думаете ли вы оружiемъ проложить себѣ дорогу? Да осмотритесь вы, осмотритесь! На это ужь вы вѣрно не надѣетесь. Это было бы дѣтскими мечтами. Или вы надѣетесь пасть героями, потому-что видѣли, какъ я радовался битвѣ? О, выбросьте изъ головы подобныя идеи! Вы не Мооры! Вы — низкiе мошенники, жалкiя орудiя моихъ великихъ плановъ; вы презрительны, какъ петля въ рукѣ палача! Ворамъ не пасть, какъ падаютъ герои. Жизнь — выигрышъ для воровъ; за ея чертою наступятъ ужасы: воры правы, что трепещатъ смерти. Слышите, какъ трубятъ ихъ трубы! видите, какъ грозно блещутъ ихъ сабли! Какъ? вы еще не рѣшаетесь? Съ ума сошли вы? или поглупѣли? Это не простительно! Я не скажу вамъ спасибо за жизнь: я стыжусь вашей жертвы!

ПАТЕРЪ (въ чрезвычайномъ удивленiи). Я съ ума сойду… лучше убѣгу отсюда! Слыханое ли это дѣло?

МООРЪ. Или не боитесь ли вы, что я лишу себя жизни и самоубiйствомъ уничтожу договоръ, отвѣчающій

только за живаго? Вашъ страхъ напрасенъ, дѣти! Вотъ, смотрите: я бросаю кинжалъ и пистолеты и этотъ пузырекъ съ ядомъ, который мнѣ бы пригодился: я теперь такъ безсиленъ, что даже потерялъ власть надъ собственною жизнiю. Что, все еще не рѣшаетесь? Или не думаете ли вы, что я буду защищаться, когда вы приметесь вязать меня? Смотрите! къ этому дубу привязываю я свою правую руку — теперь я беззащитенъ, ребёнокъ меня свалитъ. Кто изъ васъ первый оставитъ въ нуждѣ своего атамана?

РОЛЛЕРЪ (въ дикомъ волненiи). И хотя бы самый адъ окружилъ насъ! (Машетъ саблею.) Кто не пёсъ, спасай атамана!

ШВЕЙЦЕРЪ (разрываетъ прокламацiю и бросаетъ клочки въ лицо патеру). Въ нашихъ пуляхъ пардонъ! Прочь, каналья! Скажи сенату, пославшему тебя, что въ шайкѣ Моора ты не нашелъ ни одного измѣнника. Спасай, спасай атамана!

ВСѢ (шумно). Спасай, спасай, спасай атамана!

МООРЪ (отрываясь отъ дерева, радостно). Теперь мы свободны, товарищи! У себя въ кулакѣ я чувствую цѣлую армiю. Смерть или свобода! Живые не дадимся имъ въ руки!

(Трубятъ наступленiе. Шумъ и грохотъ. Всѣ уходятъ съ

обнаженными саблями).

_______