103

ЧЕТВЕРТОЕ ДѢЙСТВIЕ.

___

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Сельское мѣстоположенiе около замка Мооровъ.

РАЗБОЙНИКЪ-МООРЪ. КОСИНСКIЙ вдали.

МООРЪ. Ступай впередъ и доложи обо мнѣ. Знаешь, что ты долженъ говорить?

КОСИНСКIЙ. Вы — графъ фонъ-Брандъ, ѣдете изъ Мекленбурга; я вашъ рейткнехтъ. Не безпокойтесь: я съиграю свою роль. Прощайте. (Уходитъ.)

МООРЪ. Привѣтъ тебѣ, родная земля! (Цалуетъ землю.) Родное небо! родное солнце! и вы луга и холмы и лѣса и потоки! всѣмъ, всѣмъ вамъ сердечный привѣтъ мой! Какъ сладокъ воздухъ, вѣющiй съ горъ моей родины! какимъ бальзамомъ наполняешь ты грудь бѣднаго бѣглеца! — Элизiумъ! поэтическiй мiръ! Остановись, Мооръ! твоя нога въ священномъ храмѣ! (Подходитъ ближе.) Вотъ и ласточьи гнѣзда на дворѣ зàмка, и садовая калитка, и тотъ заборъ, гдѣ ты такъ часто подстерегалъ и дразнилъ ловчаго… а вонъ и лужайка, гдѣ ты, герой Александръ, велъ своихъ македонянъ въ атаку при Арбеллахъ, и зеленый холмъ, съ котораго ты низвергъ персидскаго сатрапа, гдѣ высоко взвивалось твое побѣдное знамя! (Улыбается.) Золотые, майскiе годы дѣтства снова оживаютъ въ душѣ несчастнаго. Тогда ты былъ такъ безоблачно-вéселъ; а теперь…

104

всюду лежатъ обломки твоихъ плановъ! Здѣсь ты долженъ былъ нѣкогда жить великимъ, всѣми чтимымъ человѣкомъ; во второй разъ пережить свои дѣтскiе годы въ цвѣтущихъ дѣтяхъ твоей Амалiи; быть идоломъ своего народа… Но злой духъ, видно, надулся на это! (Вздрагиваетъ.) Зачѣмъ я пришелъ сюда? Затѣмъ ли, чтобъ, подобно колоднику, звономъ желѣзной цѣпи пробудить себя отъ сна о свободѣ? Нѣтъ, я уйду отсюда. Колодникъ позабылъ уже о свѣтѣ; но сонъ свободы промелькнулъ передъ нимъ, будто молнiя въ ночи — и вокругъ него стало еще мрачнѣе. Простите вы, родныя долины! Нѣкогда видѣли вы мальчика-Карла, и мальчикъ-Карлъ былъ счастливый мальчикъ. Теперь видите мужа — и онъ въ отчаянiи. (Быстро оборачивается, чтобъ идти, но вдругъ останавливается и грустно смотритъ на зàмокъ.) Не видать ее — ни одного взгляда? и всего одна стѣна между мной и Амалiей! Нѣтъ! я долженъ её видѣть… долженъ, хотя бы это стоило мнѣ жизни! (Оборачивается.) Батюшка! батюшка! твой сынъ идетъ къ тебѣ. Прочь, чёрная, дымящаяся кровь! прочь, тусклый, дрожащiй, ужасный взглядъ смерти! Только на этотъ часъ оставьте меня въ покоѣ! Амалiя! батюшка! твой Карлъ идетъ къ тебѣ! (Быстро подходитъ къ замку.) Мучьте меня съ разсвѣтомъ дня, не отставайте отъ меня съ приходомъ ночи, терзайте въ страшныхъ сновидѣнiяхъ — только не отравляйте этого послѣдняго наслажденiя! (Останавливается у воротъ.) Чтò это со мною? чтò это, Мооръ? Мужайся! Трепетъ смерти... предчувствiе чего то страшнаго... (Входитъ въ ворота.)

_______

105

ВТОРАЯ СЦЕНА.

Галлерея въ замкѣ.

РАЗБОЙНИКЪ-МООРЪ. АМАЛIЯ входитъ.

АМАЛIЯ. И вы думаете узнать его между этими портретами?

МООРЪ. О, навѣрное! Его образъ жилъ всегда въ моемъ сердцѣ. (Смотритъ на портреты.) Не ЭТОТЪ.

АМАЛIЯ. Угадали. Это родоначальникъ графскаго дома: онъ получилъ дворянство отъ Барбаруссы за отличiе въ дѣлахъ противъ пиратовъ.

МООРЪ (все еще пересматривая по одиночкѣ портреты). И не ЭТОТЪ, и ЭТО не онъ, и ЭТОТЪ также. Его нѣтъ между ними.

АМАЛIЯ. Какъ? Посмотрите хорошенько. А я думала, что вы его знали.

МООРЪ. Моего отца я не лучше знаю. Этому недостаетъ кроткой черты около губъ, которая изъ тысячи заставила бъ узнать его. Это не онъ.

АМАЛIЯ. Вы меня удивляете. Какъ? восемнадцать лѣтъ не видать, и...

МООРЪ (быстро, съ пламенѣющими щеками). Вотъ ОНЪ! (Стоитъ, будто пораженный громомъ.)

АМАЛIЯ. Рѣдкiй человѣкъ!

МООРЪ (углубленный въ созерцанiе). Батюшка, батюшка, прости меня! Да, рѣдкiй человѣкъ! (Утираетъ глаза.) Божественный человѣкъ!

АМАЛIЯ. Вы, кажется, принимаете въ немъ большое участiе!

МООРЪ. Удивительный человѣкъ! И его не стало?

АМАЛIЯ. Онъ умеръ, какъ умираютъ наши лучшiя

106

радости. (Дотрогиваясь до руки его.) Графъ, нѣтъ счастiя подъ солнцемъ!

МООРЪ. Правда, правда! Но неужели и васъ коснулось это печальное испытанiе? Вамъ нѣтъ еще и двадцати-трехъ лѣтъ.

АМАЛIЯ. А я уже это испытала. Все живетъ для одной печальной смерти. Мы для того только и гонимся за счастiемъ, для того и наживаемъ его, чтобъ потомъ потерять все нажитое.

МООРЪ. И вы уже потеряли кого нибудь?

АМАЛIЯ. Никого!... все!... никого!... Пойдемте, графъ.

МООРЪ. Такъ скоро? Чей это портретъ, вонъ тамъ на право? Мнѣ кажется, у него пренесчастная физiономiя.

АМАЛIЯ. На лѣво? — это сынъ графа, теперешнiй владѣтель. Пойдемте, пойдемте!

МООРЪ. Нѣтъ, этотъ, на право?

АМАЛIЯ. Вамъ не угодно идти въ садъ?

МООРЪ. Но этотъ портретъ на право?... Ты плачешь, Амалiя?

АМАЛIЯ (поспѣшно уходитъ).

МООРЪ.

Она любитъ меня! она любитъ меня! Все въ ней начинало возмущаться, слезы предательски катились съ рѣсницъ… Она любитъ меня! Несчастный, заслуживаешь ли ты это? Не сто̀ю ли я здѣсь, какъ осужденный передъ позорною плахой? Не здѣсь ли вмѣстѣ съ нею я утопалъ въ восторгѣ? Не это ли комната отца моего? (Содрагаясь передъ портретомъ отца.) Ты... ты... Пламя изъ глазъ твоихъ… Проклятiе, проклятiе, отверженіе! ‑

107

гдѣ я? Ночь передъ моими глазами... Боже!... я, я убилъ его! (Опрометью выбѣгаетъ.)

ФРАНЦЪ ФОНЪ-МООРЪ входитъ, погруженный въ

размышленiе.

Прочь, ненавистный образъ! прочь! Низкiй трусъ, чего трепещешь ты? и передъ кѣмъ? Съ тѣхъ поръ, какъ этотъ графъ въ моемъ замкѣ, мнѣ все кажется, что какой-то адскiй шпiонъ крадется по пятамъ моимъ. Я, какъ-будто, его гдѣ-то видѣлъ. Въ его дикомъ, загорѣломъ лицѣ есть что-то величественное, знакомое, бросающее меня въ трепетъ. И Амалiя не равнодушна къ нему: кидаетъ на него свои сладко-томные взоры, на которые, я знаю, она очень и очень скупа. Или я не замѣтилъ, какъ она уронила воровскую слезу въ вино, а онъ за моею спиною такъ жадко выпилъ его, какъ будто хотѣлъ проглотить вмѣстѣ съ бокаломъ? Да, я это видѣлъ, въ зеркалѣ видѣлъ своими собственными глазами. Ого, Францъ! берегись! здѣсь кроется чреватое гибелью чудовище! (Пристально смотритъ на портретъ Карла.) Его длинная гусиная шея, его черные, пламенные глаза... гм! гм!... его густыя, нависшiя брови. (Внезапно содрагаясь.) Адъ кромѣшный! не ты ли насылаешь на меня это предчувствiе? Это Карлъ! Да, теперь черты его, какъ-будто, ожили въ моей памяти. Это онъ, не взирая на маску! это онъ! это онъ! Смерть и проклятiе! (Ходитъ взадъ и впередъ.) Развѣ я для того не спалъ ночи, для того сдвинулъ утесы и сровнялъ пропасти, для того возмутился противъ всѣхъ инстинктовъ человѣчества, чтобъ послѣ этотъ неуклюжiй бродяга прорвалъ мои искусныя сѣти? Увидимъ!... Еще немного труда… Я и безъ того погрязъ по уши

108

въ смертныхъ грѣхахъ, такъ что, право, было бы глупо плыть назадъ, когда берегъ сзади ужь почти скрылся изъ виду. О возвращенiи нечего и думать. Самое МИЛОСЕРДIЕ пошло бы по мiру и БЕЗПРЕДѢЛЬНОЕ СОСТРАДАНIЕ оказалось бы банкротомъ, если бы они вздумали поручиться за долги мои. Итакъ — впередъ, какъ слѣдуетъ мужчинѣ! (Звонитъ.) Пусть уберется онъ сперва къ отцамъ, а потомъ ужь приходитъ. Мертвые мнѣ не страшны. Данiель! ей, Данiель! Бьюсь объ закладъ, что они и его вооружили противъ меня! Онъ ужъ что-то таинственно смотритъ.

ДАНIЕЛЬ входитъ.

ДАНIЕЛЬ. Что прикажете, милостивый графъ?

ФРАНЦЪ. Ничего. Налей мнѣ бокалъ вина, да скорѣе! (Данiель уходитъ.) Подожди, старикъ, я поймаю тебя; однимъ взглядомъ проникну тебя — и твоя оторопѣлая совѣсть поблѣднѣетъ подъ маскою. Онъ долженъ умереть! Тотъ жалкiй ротозѣй, кто, доведя работу до половины, отступаетъ и праздно глазѣетъ, что изъ нея будетъ?

ДАНIЕЛЬ съ виномъ.

ФРАНЦЪ. Поставь сюда. Смотри мнѣ прямо въ глаза. У тебя трясутся колѣна! Как! ты дрожишь? Признавайся, старикъ, что ты сдѣлалъ?

ДАНIЕЛЬ. Ничего, ваша милость… какъ Богъ живъ и бѣдная душа моя!

ФРАНЦЪ. Выпей это вино! Что? ты не рѣшаешься? Признавайся, чтò ты подсыпалъ въ вино?

ДАНIЕЛЬ. Оборони Господи! чтò вы! я — въ вино?

ФРАНЦЪ. Яду подсыпалъ ты въ вино! Ты блѣденъ,

109

какъ снѣгъ? Признавайся, признавайся! Кто далъ его тебѣ? Не правда ль — графъ? графъ далъ тебѣ его?

ДАНIЕЛЬ. Графъ? Богъ свидѣтель, графъ мнѣ ничего не давалъ.

ФРАНЦЪ (наступаетъ на него). Я задушу тебя, сѣдой обманщикъ! Ничего? А что у васъ за шашни? Онъ, ты и Амалiя? И о чемъ вы все шепчетесь? Признавайся, чтò за тайны, чтò за тайны онъ тебѣ повѣрилъ?

ДАНIЕЛЬ. Богъ свидѣтель, онъ никакихъ тайнъ не повѣрялъ мнѣ.

ФРАНЦЪ. Ты еще запираешься? Какіе замыслы вы тамъ строите, чтобъ отправить меня на тотъ свѣтъ? Не такъ ли? Удавить меня хотѣли во время сна? Подговорили цирюльника меня зарѣзать, когда стану бриться? Въ винѣ или шоколадѣ... признавайся, признавайся!... или въ супѣ задумали поподчивать меня вѣчнымъ сномъ? Признавайся! я все знаю.

ДАНIЕЛЬ. Да отступится Богъ отъ меня, если я не говорю вамъ чистѣйшей правды.

ФРАНЦЪ. На этотъ разъ, я тебѣ прощаю. Но я готовъ прозакладывать свою голову, если онъ не всучилъ тебѣ денегъ, не пожалъ сильнѣе обыкновеннаго руки твоей? хоть такъ напримѣръ, какъ жмутъ своимъ стариннымъ знакомцамъ?

ДАНIЕЛЬ. Никогда, милостивый графъ.

ФРАНЦЪ. Или не говорилъ, напримѣръ, что онъ тебя, какъ-будто, знаетъ? что ты его также долженъ знать? что когда-нибудь спадетъ завѣса съ глазъ твоихъ? что... Какъ, неужели онъ никогда не говорилъ тебѣ чего-нибудь подобнаго?

ДАНIЕЛЬ. Ни словечка.

110

ФРАНЦЪ. Что извѣстныя обстоятельства его принуждаютъ? что часто приходится надѣвать маску, чтобъ обмануть враговъ? что онъ отомститъ за себя, жестоко отомститъ?

ДАНIЕЛЬ. И не пикнулъ обо всемъ этомъ.

ФРАНЦЪ. Какъ? ничего подобнаго? Подумай хорошенько. Что онъ зналъ покойнаго барина — особенно коротко зналъ? что онъ любилъ его, очень любилъ, какъ сынъ любилъ?

ДАНIЕЛЬ. Кое что я слышалъ… кажется, говорилъ…

ФРАНЦЪ (поблѣднѣвъ). Говорилъ, въ-самомъ-дѣлѣ говорилъ? Какъ же, разсказывай скорѣе! Не говорилъ ли онъ, что я братъ его?

ДАНIЕЛЬ (пораженный). Чтò, милостивый графъ? Нѣтъ, этого онъ не говорилъ. Но, когда барышня водила его по галлереѣ — я обмахивалъ пыль съ рамокъ — онъ вдругъ остановился передъ портретомъ покойнаго барина, будто громомъ пораженный. Вотъ барышня и сказала: «рѣдкiй человѣкъ!» «Да, рѣдкiй человѣкъ!» отвѣчалъ онъ, утирая глаза.

ФРАНЦЪ. Слушай, Данiель! Ты знаешь, для тебя я былъ всегда милостивымъ господиномъ; я кормилъ, одѣвалъ тебя, щадилъ, сколько могъ, твою слабую старость…

ДАНIЕЛЬ. Да наградитъ Господь-Богъ васъ за это! А я всегда служилъ вамъ вѣрою и правдою.

ФРАНЦЪ. Вотъ объ этомъ-то я и хотѣлъ поговорить съ тобою. Во всю свою жизнь ты еще ни въ чемъ мнѣ не противорѣчилъ, затѣмъ-что обязанъ мнѣ неограниченнымъ послушанiемъ во всемъ, что я ни прикажу тебѣ.

ДАНIЕЛЬ. Во всемъ, что только не противно Богу и совѣсти.

111

ФРАНЦЪ. Пустяки, пустяки! И тебѣ не стыдно? Старикъ, а вѣритъ святочнымъ сказкамъ. Прочь, братецъ, съ этими глупыми мыслями. Вѣдь я господинъ. Меня накажутъ Богъ и совѣсть, если только они существуютъ, твой Богъ и совѣсть.

ДАНIЕЛЬ (всплеснувъ руками). Царь ты мой небесный!

ФРАНЦЪ. Во имя твоего повиновенiя… понимаешь ли это слово?... во имя твоего повиновенiя приказываю я тебѣ, чтобъ завтра же не было въ живыхъ твоего графа.

ДАНIЕЛЬ. Господи, прости меня грѣшнаго! да за что же?

ФРАНЦЪ. Во имя твоего СЛѢПАГО повиновенiя! И въ этомъ я на тебя полагаюсь.

ДАНIЕЛЬ. На меня? Мать пресвятая Богородица! На меня? Въ чемъ согрѣшилъ я окаянный?

ФРАНЦЪ. Тутъ нечего долго думать! твоя судьба въ моихъ рукахъ. Что хочешь? — или томиться цѣлую жизнь въ самомъ глубокомъ изъ подваловъ моего замка, гдѣ голодъ заставитъ тебя глодать собственныя кости, и жажда — пить собственную воду, или въ мирѣ и покоѣ доживать свой вѣкъ?

ДАНIЕЛЬ. Какъ сударь? въ мирѣ и покоѣ… а убiйство-то?

ФРАНЦЪ. Отвѣчай на мой вопросъ.

ДАНIЕЛЬ. Мои сѣдины! о, мои сѣдины!

ФРАНЦЪ. Да, или нѣтъ?

ДАНIЕЛЬ. Нѣтъ! Господь спаси меня и помилуй!

ФРАНЦЪ (какъ будто хочетъ уйдти отъ него.) Хорошо! ты это скоро испытаешь! (Данiель удерживаетъ его и падаетъ предъ нимъ на колѣна.)

112

ДАНIЕЛЬ. Сжальтесь, сжальтесь!

ФРАНЦЪ. Да, или нѣтъ?

ДАНIЕЛЬ. Милостивый графъ, мнѣ ужь семьдесятъ первый годъ. Я чтилъ отца и матерь и въ жизнь свою никого съ намѣренiемъ не обманулъ ни на грошъ, и вѣрилъ въ Бога и святую церковь свято и не ложно, и служу въ вашемъ домѣ ужь сорокъ четыре года, и жду спокойно приближенiя смерти. Ахъ, ваше сiятельство! (Съ жаромъ обнимаетъ его колѣна.) И вы хотите отнять у меня послѣднее утѣшенiе въ часъ смерти, хотите, чтобъ червь совѣсти прогналъ съ устъ моихъ послѣднюю молитву, чтобъ я отошелъ, какъ чудовище передъ Богомъ и людьми! Нѣтъ, нѣтъ, мой золотой, дорогой господинъ, вы этого не захотите, вы этого не можете хотѣть отъ семидесяти-лѣтняго старика.

ФРАНЦЪ. Да, или нѣтъ! къ чему вся эта болтовня?

ДАНIЕЛЬ. Я буду служить вамъ еще ревностнѣе, буду дряхлыми руками работать для васъ, какъ поденьщикъ, буду раньше вставать, буду позже ложиться, буду молиться за васъ денно и нощно — и Богъ неотринетъ молитвы старика.

ФРАНЦЪ. Послушанiе паче жертвы. Слыхалъ ли ты когда-нибудь, чтобъ палачъ наряжался передъ казнію?

ДАНIЕЛЬ. Такъ, такъ! но загубить невинную душу... загубить...

ФРАНЦЪ. Я не обязанъ давать тебѣ отчета. Развѣ топоръ спрашиваетъ у палача, зачѣмъ такъ, а не эдакъ? Но — видишь, какъ я милостивъ къ тебѣ — я предлагаю тебѣ еще награду за тó, что ты и безъ того обязанъ сдѣлать.

ДАНIЕЛЬ. Но я надѣялся остаться христiаниномъ до самой смерти.

113

ФРАНЦЪ. Безъ отговорокъ. Я даю тебѣ цѣлый день на размышленiе. Подумай хорошенько. Счастiе или бѣда... Слышишь ты? понимаешь?... Величайшее счастiе, или ужасныя муки! Я превзойду себя въ пыткахъ.

ДАНIЕЛЬ (послѣ нѣкотораго размышленiя). Хорошо: завтра все будетъ исполнено. (Уходитъ.)

ФРАНЦЪ.

Искушенiе было сильно, а бѣднякъ не родился быть мученикомъ за вѣру. На здоровье, любезный графъ! По всей вѣроятности, завтра ввечеру вы будете фигурировать на томъ свѣтѣ. Все зависитъ оттого, кáкъ кто смотритъ на вещи — и глупъ тотъ, кто не видитъ своихъ выгодъ. Отца, который выпьетъ за ужиномъ лишнiй бокалъ вина, ни съ того ни съ другаго начинаетъ разбирать — и изъ этого происходитъ человѣкъ. А человѣкъ былъ ужь навѣрно послѣднею вещію, о которой думали въ продолженiе этой геркулесовской работы. Вотъ теперь меня также начинаетъ разбирать — и оттого околѣетъ человѣкъ: и ужь конечно тутъ болѣе ума и цѣли, нежели было при его зачатiи. Если рожденiе человѣка — дѣло случая или скотской похоти, можно ли считать важнымъ и ЕГО УНИЧТОЖЕНIЕ? Проклятiе на безсмысленность нашихъ нянекъ и кормилицъ, которыя страшными сказками только портятъ нашу фантазiю, и на мягкомъ мозгу напечатлѣваютъ страшные образы наказанiй на томъ свѣтѣ, такъ что невольное содроганiе пробѣгаетъ по членамъ человѣка, смѣлая рѣшительность притупляется, и разумъ падаетъ подъ цѣпями суевѣрнаго мрака. УБIЙСТВО! — цѣлый адъ фурiй кружится около этого слова! Природа позабыла произвести лишняго человѣка: пупокъ былъ не

114

ловко перевязанъ повивальной бабкой — и всѣ эти страшные призраки исчезли. Было что-то, и стало ничѣмъ, а изъ ничего нèчего и словъ терять. Человѣкъ рождается изъ грязи, бродитъ нѣкоторое время по грязи, самъ дѣлаетъ грязь, и потомъ гнiетъ въ грязи, пока наконецъ самъ грязью не пристанетъ къ подошвѣ своего праправнука. Вотъ и вся пѣсня — грязный кругъ человѣческаго назначенiя. Затѣмъ — счастливый путь, любезный братецъ! Жолчный, больной моралистъ — совѣсть можетъ, пожалуй, гонять старыхъ дѣвокъ изъ непотребныхъ домовъ, или на смертномъ одрѣ мучить стараго ростовщика… У меня она никогда не получитъ аудiенцiи. (Уходитъ.)

_______

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

Другая комната въ замкѣ.

РАЗБОЙНИКЪ-МООРЪ входитъ съ одной стороны,

ДАНIЕЛЬ — съ другой.

МООРЪ (быстро). Гдѣ Амалiя?

ДАНIЕЛЬ. Ваше сiятельство, позвольте бѣдному человѣку обезпокоить васъ покорною просьбою.

МООРЪ. Изволь — чего ты хочешь?

ДАНIЕЛЬ. Немногаго и всего... очень малаго и вмѣстѣ очень многаго. Позвольте мнѣ поцаловать вашу руку.

МООРЪ. Нѣтъ, добрый старикъ! (Обнимаетъ его.) Ты мнѣ годишься въ отцы.

ДАНIЕЛЬ. Вашу руку, вашу руку, прошу васъ.

МООРЪ. Полно, полно.

115

ДАНIЕЛЬ. Я долженъ... (Схватываетъ его руку, смотритъ на нее и вдругъ бросается передъ нимъ на колѣни.) Милый, дорогой Карлъ!

МООРЪ (пугается, потомъ прiйдя въ себя, сухо). Что съ тобой, другъ мой? Я тебя не понимаю.

ДАНIЕЛЬ. Хорошо, хорошо! запирайтесь, притворяйтесь, пожалуй! Вы все-таки — мой дорогой баринъ. Господи ты Боже мой, и мнѣ старику такая радость! Какой же я болванъ, что сей часъ васъ... Ахъ, Царь ты мой небесный! Вотъ вы и возвратились... а старый-то баринъ уже подъ землею... вотъ и возвратились. Слѣпой оселъ я эдакой (ударяетъ себя кулакомъ по лбу), что васъ въ первый же мигъ… Ахъ ты Госп... Кому могло и въ голову то прiйдти! — А вѣдь я слезно молился объ этомъ… Царь ты мой небесный! Вѣдь живёхонекъ стоитъ передо-мною.

МООРЪ. Что это за странныя рѣчи? Чтò ты, въ бѣлой горячкѣ, что ли? или роль какую пробуешь надо-мною?

ДАНIЕЛЬ. Чтò вы это, Господь съ вами? что вы это? Не хорошо смѣяться такъ надъ старымъ слугою. А рубецъ-то позабыли? Господи ты Боже мой! какъ же вы меня тогда перепугали! Я васъ такъ любилъ, а вы какую было напасть взвели тогда на меня. Сидѣли у меня на колѣнахъ — помните? — тамъ въ круглой комнатѣ. Биться готовъ, что позабыли... и кукушку, что васъ, бывало, такъ забавляла? Представьте, и кукушку разбили, въ черепки разбили. Старая Сусанна мела горницу и разбила. Да, вотъ такъ и сидѣли у меня на колѣнахъ, да какъ вскрикните вдругъ: «Готто!» а я и побѣги вамъ за лошадкой. Господи ты Боже мой! и зачѣмъ я старый оселъ побѣжалъ-то?

116

Ну ужь и забѣгали мурашки у меня по кожѣ, какъ услышалъ вашъ крикъ; бѣгу назадъ, какъ сумасшедшiй — а кровь-то такъ и течетъ, а вы-то сами на полу. Мать пресвятая Богородица! какъ будто кто ведро холодной воды опрокинулъ мнѣ на спину... Вотъ всегда такъ бываетъ, если не смотришь въ оба за дѣтьми. Ну, кабы въ глазокъ попало, Боже сохрани и помилуй! Вѣдь и то, какъ-нарочно, въ правую ручку. Въ жизнь мою, говорю, не дамъ ужь дитяти ножика, или ножницъ, или чего-нибудь остраго, въ руки, говорю я... Еще къ счастію барина и барыни не было дома. Да, да, на всю жизнь впередъ наука, говорю я. Шутка ль это, шутка ль это! Вѣдь выгнали бы меня, пожалуй, старика изъ дома... пожалуй... Богъ прости васъ! упрямое дитя вы эдакое... Но, слава Богу! рана зажила благополучно, только рубчикъ остался.

МООРЪ Ни слова не понимаю изъ того, что ты говоришь мнѣ.

ДАНIЕЛЬ. Ладно, ладно! Было время!... Какъ часто, бывало, пряничекъ, или бисквитъ тайкомъ вамъ подсунешь. Ужь любилъ я васъ, нечего сказать! А помните, чтò вы мнѣ еще тамъ сулили въ конюшнѣ, какъ я, бывало, каталъ васъ по лугу на графской лошади? «Данiель», говорили вы, «подожди, выросту большой, Данiель, сдѣлаю тебя своимъ управляющимъ; будешь ѣздить со мной въ каретѣ.» «Да, сказалъ я, смѣясь, когда Богъ дастъ жизнь и здоровье, и вы не постыдитесь старика, сказалъ, я попрошу у васъ очистить мнѣ домикъ въ деревнѣ, что давно ужь пустёхонекъ стоитъ; тамъ я завелъ бы ведеръ съ двадцать вина и сталъ бы хозяйничать на старости лѣтъ.» Ладно, смѣйтесь, смѣйтесь! Ахъ, все-то вы позабыли! Старика ужь и

117

знать не хотятъ! стали горды, знатны... Но вы все-таки мой дорогой господинъ! Правда, рѣзвы вы были — ужь не взыщите! но что жь ты будешь дѣлать съ молодою кровью? Авось, съ помощію Божiю, все къ лучшему уладится.

МООРЪ (пàдаетъ къ нему на шею). Да, Данiель! не хочу болѣе скрываться! Я твой Карлъ, твой погибшiй Карлъ. Чтò моя Амалiя?

ДАНIЕЛЬ (начинаетъ плакать). И мнѣ, старому грѣшнику, такая радость! Покойный графъ понапрасну только плакалъ. На покой, на покой, сѣдая голова! дряхлыя кости убирайтесь съ радостію въ могилу! Нынѣ отпущаеши по глаголу твоему съ миромъ, яко видѣста очи мои...

МООРЪ. И я сдержу тò, что обѣщалъ тебѣ: возьми это себѣ, честный старикъ, за верховую лошадь. (Даетъ ему тяжелый кошелекъ.) Я не позабылъ тебя.

ДАНIЕЛЬ. Что вы? что вы? Слишкомъ много! Вы, вѣрно, ошиблись.

МООРЪ. Не ошибся, Данiель. (Данiель хочетъ упасть ему въ ноги.) Встань! Скажи-ка мнѣ, чтò Амалiя?

ДАНIЕЛЬ. Да наградитъ васъ Богъ! Ахъ ты пресвят... Ваша Амалiя? О, она не переживетъ этого: она умретъ съ радости!

МООРЪ (въ волненiи). Она не забыла меня?

ДАНIЕЛЬ. Забыла? Да чтò это вы, Богъ съ вами, опять городите? Васъ позабыла? — вотъ самимъ бы вамъ посмотрѣть, какъ она билась тогда, сердечная, какъ пришла вѣсть о вашей смерти, что распустилъ теперешнiй нашъ баринъ...

МООРЪ. Что ты говоришь? Мой братъ?

ДАНIЕЛЬ. Да, вашъ братецъ, нашъ господинъ, вашъ

118

братецъ... Въ другой разъ на досугѣ разскажу вамъ поболѣе. И ужь какъ она его отщелкивала, когда онъ, бывало, всякой Божiй день дѣлалъ ей предложенiе выйдти за него замужъ. Но мнѣ нужно идти къ ней, разсказать ей… принести ей радостную вѣсточку. (Хочетъ идти.)

МООРЪ. Стой! стой! Она не должна этого знать! Никто не долженъ знать, даже и братъ мой...

ДАНIЕЛЬ. Вашъ братецъ? Нѣтъ, Боже упаси, онъ не долженъ знать этого! Онъ не долженъ... если только ужь не знаетъ болѣе, чѣмъ нужно. О, говорю вамъ, есть жестокiе люди, жестокiе братья, жестокiе господа; но я, за все золото моего господина, не хочу быть жестокимъ слугою. Нашъ баринъ думалъ, что вы умерли.

МООРЪ. Гм! чтò ты ворчишь тамъ?

ДАНIЕЛЬ (шепотомъ). И когда такъ непрошено, незвано воскресаютъ... Вашъ братецъ былъ послѣ покойнаго графа единственнымъ наслѣдникомъ.

МООРЪ. Старикъ, что ты бормочешь тамъ, какъ будто чудовищная тайна вертится на языкѣ твоемъ и не хочетъ съ него сорваться? Говори яснѣе!

ДАНIЕЛЬ. Но скорѣй соглашусь съ голода глодать собственныя кости и съ жажды пить собственную воду, чѣмъ заслужить счастiе и изобилiе убiйствомъ. (Поспѣшно уходитъ.)

МООРЪ, выходя изъ ужаснаго молчанія.

Обманутъ! обманутъ! Будто молнiей освѣтило мнѣ душу. ПОДЛЫЙ ОБМАНЪ! Адъ и небо! Не ты, отецъ мой... ПОДЛЫЙ ОБМАНЪ…одинъ подлый обманъ — и я УБIЙЦА, РАЗБОЙНИКЪ! Очерняетъ передъ нимъ...

119

перехватываетъ, подмѣняетъ мои письма... Полно любви его сердце... О, я чудовище, глупецъ!... Полно любви его родительское сердце... О, мошенничество, мошенничество! Мнѣ стоило бы только упасть къ ногамъ его, одной слезы моей было бы довольно... О, я слѣпой, слѣпой, слѣпой глупецъ! (Ударяясь о стѣну.) Я бы могъ быть счастливымъ... О, подлыя, подлыя штуки! Счастiе моей жизни мошеннически, мошеннически разрушено! (Въ бѣшенствѣ бѣгаетъ взадъ и впередъ.) Убiйца! Одинъ подлый обманъ — и я убiйца, разбойникъ! Онъ даже и не сердился, и мысль о проклятiи не закрадывалась въ его сердце... О, злодѣй! непонятный, низкiй, ужасный злодѣй!

КОСИНСКIЙ входитъ.

КОСИНСКIЙ. Ну, атаманъ, гдѣ ты это пропадаешь? Ты, какъ вижу, и не думаешь объ отъѣздѣ.

МООРЪ. Сѣдлай лошадей. До заката солнца мы должны быть за границей.

КОСИНСКIЙ. Ты шутишь?

МООРЪ (повелительно). Живѣй, живѣй! Не медли ни минуты... все брось... и чтобы ни одинъ глазъ тебя не замѣтилъ. (Косинскiй уходитъ.)

МООРЪ.

Я бѣгу отсюда. Малѣйшее замедленiе можетъ привесть меня въ бѣшенство, а онъ сынъ моего отца. Братъ, братъ! ты сдѣлалъ меня несчастнѣйшимъ человѣкомъ на землѣ. Я никогда не оскорблялъ тебя; ты поступилъ не по-братски. Пожинай спокойно плоды твоего злодѣйства; мое присутствiе да не отравляетъ болѣе твоего наслажденiя. Но это было не по-братски. Мракъ да покроетъ навѣки это дѣло, и смерть да не обличитъ его.

120

КОСИНСКIЙ возвращается.

КОСИНСКIЙ. Лошади осѣдланы: можешь ѣхать, когда хочешь.

МООРЪ. Какъ ты скоро… Кчему такая поспѣшность? Неужели я не увижу ее болѣе?

КОСИНСКIЙ. Если хочешь, я сейчасъ разсѣдлаю. Самъ же приказалъ спѣшить, сломя голову.

МООРЪ. Только одинъ разъ! одно, послѣднее прости!... я долженъ, долженъ до дна выпить ядъ этого блаженства и тогда... Косинскiй, только десять минутъ подожди меня у садовой калитки — и мы въ дорогѣ.

_______

ЧЕТВЕРТАЯ СЦЕНА.

Въ саду.

АМАЛIЯ.

ТЫ ПЛАЧЕШЬ, АМАЛIЯ? — и это сказалъ онъ такимъ голосомъ, такимъ голосомъ... Мнѣ показалось, что вся природа помолодѣла, былая весна любви расцвѣтала предо мной съ этимъ голосомъ. Соловей заливался, какъ прежде, цвѣты благоухали, какъ прежде, и я, упоенная блаженствомъ, лежала въ его объятiяхъ. О, лживое, коварное сердце! какъ ты умѣешь раскрашивать свою измѣну! Нѣтъ, нѣтъ! прочь изъ души моей, кощунственный образъ! Я не измѣню своей клятвѣ! ты мой единственный! Прочь изъ души моей, вы, предательскiя, безбожныя желанiя! Въ сердцѣ, гдѣ царствуетъ Карлъ, нѣтъ мѣста для другаго. Но отчего же душа моя, противъ воли, стремится къ этому пришельцу? Онъ такъ неразрывно слился съ образомъ

121

моего Карла, сталъ вѣчнымъ спутникомъ моего Карла! ТЫ ПЛАЧЕШЬ, АМАЛIЯ? О, я убѣгу отъ него! — убѣгу! Никогда глаза мои не увидятъ его.

РАЗБОЙНИКЪ-МООРЪ отворяетъ садовую калитку.

АМАЛIЯ (содрогается). Чу! чу! словно скрипнула калитка? (Видитъ Карла и хочетъ бѣжать.) Онъ? куда мнѣ?... Будто кто приковалъ меня къ этому мѣсту: хочу и не могу бѣжать. Не оставь меня, Отецъ небесный! Нѣтъ, Ты не вырвешь у меня моего Карла! Въ душѣ моей нѣтъ мѣста для двухъ боговъ, а я слабая дѣвушка. (Вынимаетъ портретъ Карла.) Ты, мой Карлъ, ты будешь моимъ генiемъ-хранителемъ! На тебя, на тебя безпрестанно смотрѣть — и прочь всѣ безбожные взгляды на этого... (Молча стоитъ, устремивъ взоры на портретъ.)

МООРЪ. Вы здѣсь? и такъ печальны? Слеза блеститъ на медальонѣ? (Амалiя не отвѣчаетъ ему.) Кто же этотъ счастливецъ, о комъ серебрится глазъ ангела? смѣю ли взглянуть? (Онъ хочетъ посмотрѣть на медаліонъ.)

АМАЛIЯ. Нѣтъ... да... нѣтъ!

МООРЪ (содрогаясь). Но заслуживаетъ ли онъ такого обожанiя? заслуживаетъ ли?

АМАЛIЯ. О, если бъ вы его знали!

МООРЪ. Я бы завидовалъ ему.

АМАЛIЯ. Обожали бы, хотите вы сказать.

МООРЪ. А!

АМАЛIЯ. О, вы бы его любили! Въ его лицѣ было такъ много, такъ много... въ его глазахъ, въ звукѣ его голоса было такъ много сходнаго съ вами, чтò я любила...

122

МООРЪ (стоитъ, потупивъ взоры).

АМАЛIЯ. Здѣсь, гдѣ вы теперь стоите, стаивалъ онъ тысячи разъ, и возлѣ него тà, которая съ нимъ позабывала и небо и землю; здѣсь его взоръ обнималъ эти пышныя окрестности; онѣ, казалось, понимали этотъ великiй, награждающiй взглядъ и хорошѣли передъ нимъ; здѣсь, въ этомъ цвѣтникѣ, срывалъ онъ розы, и срывалъ эти розы для меня; здѣсь, здѣсь лежалъ онъ въ моихъ объятiяхъ: губы его горѣли на моихъ губахъ и цвѣты радостно умирали подъ стопами влюбленныхъ.

МООРЪ. Его уже нѣтъ?

АМАЛIЯ. Его носятъ вихри по бурнымъ морямъ — любовь Амалiи сопутствуетъ ему; онъ скитается по непроходимымъ, песчанымъ степямъ — любовь Амалiи заставляетъ песокъ зеленѣть подъ его ногами и цвѣсти дикiй кустарникъ; полуденное солнце палитъ его непокрытую голову, снѣга сѣвера сжимаютъ, леденятъ его члены, крупный градъ хлещетъ ему въ лицо, но любовь Амалiи убаюкиваетъ его въ буряхъ. Моря, пески и горизонты между любовниками, но души вылетаютъ изъ пыльныхъ темницъ и соединяются въ эдемѣ любви. Вы печальны, графъ?

МООРЪ. Слова любви оживляютъ и мою любовь.

АМАЛIЯ (поблѣднѣвъ.) Что? вы любите другую? Боже мой, что я сказала!

МООРЪ. Она думала, что я умеръ — и оставалась вѣрна мнимо-умершему; она услыхала, что я живъ — и пожертвовала для меня вѣнцомъ праведницы. Она знаетъ, что я блуждаю въ пустыняхъ и въ гòрѣ влачу жизнь свою — и чрезъ пустыни и горести любовь ея долетаетъ ко мнѣ. Ее также зовутъ Амалiей.

АМАЛIЯ. Какъ завидую я вашей Амалiи!

123

МООРЪ. О, она несчастная дѣвушка: ея любовь пала на погибшаго, и никогда, никогда не вознаградится.

АМАЛIЯ. Нѣтъ, она наградится на небѣ. Вѣдь говорятъ же, что есть лучшiй мiръ, гдѣ печальные возрадуются и любящiе соединятся?

МООРЪ. Да, мiръ, гдѣ спадетъ завѣса, и любовники въ ужасѣ содрогнутся при встрѣчѣ другъ съ другомъ. Вѣчность — его имя. Моя Амалiя несчастная дѣвушка.

АМАЛIЯ. Несчастная, когда вы ее любите?

МООРЪ. Несчастная, потому-что меня любитъ! Ну чтò, если бъ я былъ УБIЙЦЕЮ? ну чтò, какъ вашъ возлюбленный при каждомъ поцалуѣ насчитаетъ вамъ по убiйству? Горе моей Амалiи! она несчастная дѣвушка.

АМАЛIЯ (весело вспрыгивая). О, какая же я счастливая дѣвушка! Мой возлюбленный — отблескъ Божества, а Божество — милосердiе и состраданiе. Мухи — и той ему было жалко. Его душа такъ же далека отъ кровавыхъ мыслей, какъ полдень отъ полночи.

МООРЪ (быстро отворачивается, отходитъ къ кустарнику и неподвижно смотритъ въ даль).

АМАЛIЯ (играетъ на лютнѣ и поетъ).

Милый Гекторъ! не спѣши въ сраженье,

Гдѣ Ахиловъ мечъ безъ сожалѣнья

Тѣнь Патрокла жертвами даритъ!

Кто жь малютку твоего наставитъ

Чтить боговъ, копье и лукъ направить,

Если дикiй Ксанфъ тебя умчитъ?

МООРЪ (молча беретъ лютню и играетъ).

Милый другъ, копье и щитъ скорѣе!

Тамъ въ кровавой сѣчѣ веселѣе…

(Бросаетъ лютню и убѣгаетъ.)

_______

124

ПЯТАЯ СЦЕНА.

Поляна, окруженная лѣсомъ. Ночь. Въ серединѣ древнiй, развалившiйся

зàмокъ.

РАЗБОЙНИКИ лежатъ группами на полянѣ.

РАЗБОЙНИКИ (поютъ).

Рѣзать, грабить, куралесить

Намъ ужь не учиться стать.

Завтра могутъ насъ повѣсить,

Ныньче будемъ пировать.

Мы жизнь разгульную ведемъ,

Жизнь, полную веселья:

Мы ночью спимъ въ лѣсу густомъ,

Намъ бури, вѣтеръ ни-почёмъ,

Что ночь — то новоселье.

Меркурiй, нашъ веселый богъ,

Насъ научилъ всему, какъ могъ.

Мы ныньче у поповъ кутимъ,

А завтра — въ путь-дорогу.

Что намъ не надобно самимъ,

То жертвуемъ мы Богу.

И только сочный виноградъ

У насъ въ башкахъ забродитъ —

Мы поднимаемъ цѣлый адъ,

И намъ тогда самъ чортъ не братъ,

И все вверхъ дномъ заходитъ.

И стонъ зарѣзанныхъ отцовъ,

И матерей напрасный зовъ,

И вой дѣтей и женщинъ крики

Для насъ прiятнѣе музыки.

О, какъ они страшно визжатъ подъ ножомъ!...

Какъ кровь у нихъ бьется изъ горла ручьёмъ!...

А насъ веселятъ ихъ кривлянья и муки:

Въ глазахъ у насъ красно, въ крови у насъ руки.

Когда жь придетъ мой смертный часъ —

Палачъ кончай скорѣе!

Друзья! всѣхъ петля вздернетъ насъ:

Кутите жь веселѣе!

Глотокъ на дорогу! скорѣе вина!

Ура! ай люди! смерть на людяхъ красна!

125

ШВЕЙЦЕРЪ. Ужь ночь, а атамана еще нѣтъ.

РАЦМАНЪ. А обѣщалъ, ровно въ восемь быть у насъ.

ШВЕЙЦЕРЪ. Ужь не случилось ли съ нимъ чего дурнаго? Товарищи, мы все сожжемъ тогда, не оставимъ камня на камнѣ!

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ (отводитъ Рацмана въ сторону). На пару словъ, Рацманъ.

ШВАРЦЪ (Гримму). Не разослать ли шпiоновъ?

ГРИММЪ. И, полно. Онъ вѣрно хочетъ смастерить какую-нибудь штуку, такъ что намъ всѣмъ будетъ стыдно.

ШВЕЙЦЕРЪ. Попалъ пальцемъ въ небо, чортъ возьми! Онъ разстался съ нами, кажется, не съ такимъ видомъ, чтобъ мастерить штуки. Позабылъ, чтò ли, какъ онъ намъ тамъ въ степи наказывалъ? — «Кто хоть одну рѣпу украдетъ съ поля — и я это узнаю — не будь я Мооромъ, если тотъ не оставитъ здѣсь головы своей.» Здѣсь, братецъ, поживы не будетъ.

РАЦМАНЪ (тихо Шпигельбергу). Да чего ты хочешь — говори толкомъ.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Тсъ! Тсъ! — Не знаю, чтò у насъ за понятiя о свободѣ: день деньской, какъ волы, не выходимъ изъ упряжи, а сами подводимъ турусы на колесахъ о независимости. Мнѣ это не по-нутру.

ШВЕЙЦЕРЪ (Гримму). Что тамъ еще затѣваетъ эта пустая голова?

РАЦМАНЪ (тихо Шпигельбергу). Ты говоришь объ атаманѣ?

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Тсъ! тсъ! — У него вездѣ есть уши. АТАМАНЪ, говоришь ты? Кто его поставилъ надъ нами атаманомъ? не самовольно ли онъ присвоилъ

126

себѣ этотъ титулъ, принадлежащiй мнѣ по праву? — Какъ? затѣмъ что-ли мы ставимъ жизнь на карту, затѣмъ переносимъ щелчки отъ судьбы, чтобъ имѣть счастiе быть рабами раба? — рабами, когда мы могли бы быть господами? Клянусь Богомъ, Рацманъ, мнѣ это всегда было не понутру!

ШВЕЙЦЕРЪ (прочимъ). Да, не бойсь, ты герой — въ лягушекъ бросать каменья. Одинъ звукъ его носа, когда онъ сморкàется, въ состоянiи прогнать тебя въ мышиную щелку.

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ (Рацману). Да — ужь давно я мечтаю: какъ бы иначе устроить дѣло. Рацманъ, если ты точно таковъ, какъ я воображалъ себѣ... Рацманъ, онъ не приходитъ... его почитаютъ погибшимъ... Рацманъ, мнѣ сдается, что часъ его пробилъ… Какъ? и ты нисколько не воспламеняешься, когда гудитъ передъ тобой колоколъ свободы? и у тебя нѣтъ на столько духа, чтобъ понять смѣлый намёкъ?

РАЦМАНЪ. Сатана! зачѣмъ искушаешь ты мою душу?

ШПИГЕЛЬБЕРГЪ. Что? смекнулъ? — Ладно! идемъ! Я замѣтилъ, куда онъ пошелъ. Идемъ! Два пистолета рѣдко даютъ промахъ, а тамъ — мы первые станемъ душить грудныхъ младенцевъ. (Хочетъ увлечь его.)

ШВЕЙЦЕРЪ (въ бѣшенствѣ вынимаетъ ножъ). А, бестiя! Ты мнѣ кстати напомнилъ богемскiе лѣса! Не ты ли первый началъ выть, когда насъ окружилъ непрiятель! Я тогда же поклялся душою... Умри подлый убiйца. (Закалываетъ его.)

РАЗБОЙНИКИ (въ смятенiи). Рѣзня, рѣзня! — Швейцеръ! Шпигельбергъ! Разнимите ихъ!

ШВЕЙЦЕРЪ (бросая ножъ). Вотъ тебѣ… околѣвай! Смирно, товарищи! что расшумѣлись изъ-за скота!

127

Бездѣльникъ всегда косился на атамана, а у самого не было рубца на шкурѣ. Говорю вамъ, успокойтесь!... Эдакая ракалья! — изподтишка вздумалъ людей убивать. Изподтишка! — За тѣмъ что ли проливаемъ мы потъ, чтобъ пропадать, какъ собакамъ? Ахъ ты бестiя! За тѣмъ мы что ли бросаемся въ огонь и пламя, чтобъ потомъ, какъ крысамъ, протянуть лапы?

ГРИММЪ. Но что за чортъ, товарищъ! — что у васъ такое было? атаманъ вѣдь взбѣсится.

ШВЕЙЦЕРЪ. Это ужь мое дѣло. (Къ Рацману.) А ты, безбожникъ, былъ его сообщникомъ? а? Прочь съ глазъ моихъ! Шуфтерле то же было затѣялъ; за то и виситъ въ Швейцарiи, какъ напророчилъ ему атаманъ. (Выстрѣлъ.)

ШВАРЦЪ (вскакивая.) Чу! пистолетный выстрѣлъ! (Еще выстрѣлъ.) Другой! Эй вы! атаманъ!

ГРИММЪ. Погоди! если это онъ, будетъ еще третiй. (Слышенъ еще выстрѣлъ.)

ШВАРЦЪ. Онъ, это онъ! Спасайся, Швейцеръ! — Авось мы, какъ-нибудь, уладимъ…(Стрѣляютъ.)

МООРЪ, КОСИНСКIЙ входятъ.

ШВЕЙЦЕРЪ (имъ на встрѣчу). Милости просимъ, атаманъ. Я безъ тебя немного погорячился. (Подводитъ его къ трупу.) Будь судьею между мной и этимъ... ИЗПОДТИШКА хотѣлъ убить тебя.

РАЗБОЙНИКИ (въ изумленiи). Что? атамана?

МООРЪ (погруженный въ созерцанiе, вдругъ приходитъ въ себя). О, непостижимый перстъ мстительной Немезиды! (Указывая на трупъ.) Не онъ ли первый пропѣлъ

128

мнѣ пѣснь Сирены? Посвяти этотъ ножъ тёмной богинѣ! Это не ты сдѣлалъ, Швейцеръ!

ШВЕЙЦЕРЪ. Богъ свидѣтель! я это сдѣлалъ, и, клянусь чортомъ, это не худшее дѣло въ моей жизни. (Въ негодованiи отходитъ.)

МООРЪ (задумчиво). Понимаю тебя, небесный распорядитель! я понимаю тебя!... Листья падаютъ съ деревьевъ: моя осень наступила. Уберите его съ глазъ моихъ! (Трупъ Шпигельберга уносятъ.)

ГРИММЪ. Дай намъ приказанiя, атаманъ, — чтò намъ еще остается дѣлать?

МООРЪ. Скоро, скоро все совершится. Дайте мнѣ мою лютню. Я потерялъ самого себя съ тѣхъ поръ, какъ побывалъ тамъ. Мою лютню, говорю я. Пѣснію вызову я утраченныя силы. Оставьте меня!

РАЗБОЙНИКИ. Уже полночь, атаманъ.

МООРЪ. И все же это были однѣ театральныя слезы... Римскую пѣснь долженъ я услышать, чтобъ пробудить мой уснувшiй геній. Мою лютню! Полночь, говорите вы?

ШВАРЦЪ. Да ужь почитай прошла. Сонъ, какъ свинецъ, тяготѣетъ надъ нами. Трое сутокъ не спали.

МООРЪ. Развѣ успокоительный сонъ опускается и на глаза бездѣльниковъ? Чего же бѣжитъ онъ меня? Я никогда не былъ ни подлецомъ, ни дурнымъ человѣкомъ. Ложитесь спать. Завтра чѣмъ свѣтъ мы отправляемся дальше.

РАЗБОЙНИКИ. Доброй ночи, атаманъ. (Ложатся на землѣ и засыпаютъ.)

(Глубокое молчанiе.)

129

МООРЪ (беретъ лютню и поетъ).

БРУТЪ.

Привѣтъ мой вамъ, вы, мирныя долины!

Послѣдняго примите изъ римлянъ!

Съ Филибы, гдѣ сражались исполины,

Душа взвилась къ вамъ изъ отверстыхъ ранъ.

Мой Кассiй, гдѣ ты? — Римъ нашъ издыхаетъ!

Мои дружины нà полѣ легли!

Твой Брутъ къ тѣнямъ покойниковъ взываетъ:

Для Брута нѣтъ ужь мѣста на земли!

ЦЕЗАРЬ.

Чья это тѣнь съ печатью отверженья

Задумчиво блуждаетъ по горамъ? —

О! если мнѣ не измѣняетъ зрѣнье,

Походка римлянина видится мнѣ тамъ.

Давно ль простился Тибра сынъ съ землею?

Стоитъ, иль палъ нашъ семихолмный Римъ?

Какъ часто плакалъ я надъ сиротою,

Что больше нѣтъ ужь Цезаря надъ нимъ!

БРУТЪ.

А! призракъ, ранами покрытый!

Кто потревожилъ тѣнь твою, мертвецъ?

Ступай къ брегамъ печальнаго Коцита!

Кто правъ изъ насъ — покажетъ то конецъ.

На алтарѣ Филибы угасаетъ

Святой свободы жертвенная кровь,

И Римъ надъ трупомъ Брута издыхаетъ,

И Брутъ его не оживитъ ужь вновь!

ЦЕЗАРЬ.

И умереть отъ Брутова кинжала!...

И ты — и ты, мой Брутъ?

О, сынъ, то былъ отецъ твой… Сынъ! — подпала

Земля бы вся подъ царскiй твой трибутъ!

Ступай! ты сталъ великимъ изъ великихъ,

Когда отца кинжаломъ поразилъ.

Ступай! — и да услышатъ мертвыхъ лики:

Брутъ сталъ великимъ изъ великихъ,

130

Когда отца кинжаломъ поразилъ.

Ступай! — и знай, что мнѣ въ рѣкѣ забвенья

Отъ скорби исцѣленье.

Харонъ! скорѣй отъ этихъ скалъ!

БРУТЪ.

Отецъ, остановись! — во всемъ твореньѣ

Я одного лишь только зналъ,

Кто съ Цезаремъ бы выдержалъ сравненье:

Его ты сыномъ называлъ.

Одинъ лишь Цезарь Римъ могъ уничтожить,

Одинъ лишь Брутъ могъ Цезаря столкнуть;

Гдѣ Брутъ живетъ, тамъ Цезарь жить не можетъ:

Отецъ, ступай! — и здѣсь намъ розный путь.

(Опускаетъ лютню на землю и задумчиво ходитъ взадъ и

впередъ.)

Когда бы кто мнѣ поручился?... Все такъ мрачно… запутанные лабиринты: нѣтъ выхода, нѣтъ путеводной звѣзды. Ну, если ВСЕ кончится съ послѣднимъ издыханіемъ, какъ пустая игра марiонетокъ?... Но къ чему эта неутомимая ЖАЖДА СЧАСТIЯ? Къ чему этотъ идеалъ НЕДОСТУПНАГО совершенства, ОТЛАГАТЕЛЬСТВО неоконченныхъ плановъ, когда ничтожное пожатiе этой ничтожной вещицы (приставляя пистолетъ ко лбу) равняетъ мудреца съ глупцомъ, труса съ храбрымъ, честнаго съ плутомъ? Даже въ бездушной природѣ и въ той такая божественная гармонiя: за чѣмъ же въ одной разумной быть подобной разноголосицѣ? Нѣтъ! нѣтъ! есть что-то высшее, потому-что я еще не былъ счастливъ.

Не думаете ли, что я задрожу передъ вами, вы, тѣни задавленныхъ мною? Нѣтъ, не задрожу! (Дрожитъ.) Ваше жалкое предсмертное визжанiе, ваши посинѣлыя лица, ваши страшно-зiяющiя раны — все это только звѣнья неразрывной цѣпи судьбы, и при-томъ же тѣсно связаны съ моими пирами, съ причудами моихъ нянекъ

131

и гувернеровъ, съ темпераментомъ моего отца, съ кровью моей матери. (Потрясенный ужасомъ.) Зачѣмъ мой Периллъ сдѣлалъ изъ меня быка, и человѣчество варится въ моемъ раскаленномъ чревѣ? (Приставляетъ пистолетъ.) ВРЕМЯ И ВѢЧНОСТЬ, скованныя другъ съ другомъ однимъ мгновенiемъ! Заржавленный ключъ, запирающiй за мною темницу жизни и отмыкающiй мнѣ обитель вѣчной ночи, скажи мнѣ, о, скажи мнѣ, КУДА, КУДА ты приведешь меня? Чуждая, никѣмъ невиданная страна! И вотъ — утомленное человѣчество падаетъ предъ ЭТИМЪ образомъ, мышцы конечнаго слабѣютъ и фантазiя, эта своенравная обезьяна чувствъ, рисуетъ нашему легковѣрiю чудныя тѣни. Нѣтъ, нѣтъ! Человѣкъ не долженъ колебаться... Чѣмъ бы ты ни было, БЕЗЪИМЯННОЕ ТАМЪ — только бы мое «я» осталось мнѣ вѣрнымъ? Чѣмъ бы ты ни было, лишь бы я СЕБЯ САМОГО могъ взять съ собою. Внѣшность — это только лоскъ человѣка... Я самъ — мое небо и адъ.

Ну, если Ты поселишь меня ОДНОГО въ какомъ-нибудь запустѣломъ мiрѣ, лишенномъ Твоего присутствiя, гдѣ одна только ночь и вѣчныя пустыни будутъ окружать меня? Я населю тогда молчаливую пустоту своими фантазiями и цѣлую вѣчность буду разлагать искаженный образъ всеобщаго бѣдствiя. Или, ужь не хочешь ли Ты черезъ безпрестанно-новыя возрожденiя, чрезъ безпрестанно-новыя мѣстà казни и бѣдствiя, со ступени на ступень, привести меня къ уничтоженiю? Развѣ я не могу разорвать жизненныя нити, отпряденныя для меня ТАМЪ, такъ же легко, какъ и эти? Ты можешь уничтожить меня, но — не лишишь этой свободы. (Заряжаетъ пистолетъ. Вдругъ какъ бы образумившись.) Ужели я умру со страха передъ мучительной жизнію?

132

паду ницъ передъ бѣдствiями? Нѣтъ, я хочу страдать! (Бросаетъ пистолетъ.) Пусть страданiя разобьются о мою гордость! Я выпью до дна чашу бѣдствiй.

(Становится темнѣе и темнѣе.)

ГЕРМАНЪ крадется по лѣсу.

Чу! чу! экъ завываетъ! Полночь бьетъ въ деревнѣ. Да, да — злодѣйство спитъ… здѣсь некому подслушивать. (Подходитъ къ замку и стучитъ.) Вылѣзай, бѣднякъ, жилецъ башни! Твой обѣдъ готовъ.

МООРЪ (тихо отходитъ). Это что значитъ?

ГОЛОСЪ (изъ башни). Кто тамъ? А? Это ты, Германъ, мой воронъ?

ГЕРМАНЪ. Да, Германъ, твой воронъ. Лѣзь къ рѣшеткѣ и ѣшь. (Крикъ совъ.) Страшно поютъ твои ночные товарищи, старикъ! Что — вкусно?

ГОЛОСЪ. Я голоденъ. Благодарю Тебя, посылающаго мнѣ врана въ пустыню! Чтò съ моимъ милымъ сыномъ, Германъ?

ГЕРМАНЪ. Тише! чу! — Какъ-будто храпитъ кто-то. Слышишь?

ГОЛОСЪ. Что? А развѣ ты слышишь?

ГЕРМАНЪ. Это вѣтеръ вздыхаетъ въ щеляхъ твоей башни: ночная музыка, отъ которой, поневолѣ, зубы застучатъ и ногти посинѣютъ. Но, чу! — мнѣ опять, какъ-будто, послышалось храпѣнiе. Да ты здѣсь не одинъ, старикъ!

ГОЛОСЪ. А ты видишь кого-нибудь?

ГЕРМАНЪ. Прощай, прощай! Страшно это мѣсто. Сойди внизъ… тамъ на небесахъ твой заступникъ и мститель!... Проклятый сынъ!... (Хочетъ бѣжать.)

МООРЪ (выходитъ въ ужасѣ). Стой!

133

ГЕРМАНЪ (вскрикиваетъ).

МООРЪ. Стой, говорю я!

ГЕРМАНЪ. Горе! горе! горе! Теперь все пропало!

МООРЪ. Стой! говори — кто ты? что здѣсь дѣлаешь? Говори же!

ГЕРМАНЪ. Сжальтесь, сжальтесь надо-мной! Прежде чѣмъ убить меня, выслушайте хоть слово въ оправданiе!

МООРЪ (вынимая кинжалъ). Чтò я еще услышу?

ГЕРМАНЪ. Правда, вы мнѣ настрого запретили... грозили смертью; но я не могъ поступить иначе... не смѣлъ поступить иначе... Вѣдь это вашъ родной отецъ! Я сжалился надъ нимъ. Теперь убейте меня, если хотите!

МООРЪ. Здѣсь кроется тайна! Говори! признавайся! Я хочу все знать.

ГОЛОСЪ (изъ башни). Горе! горе! Это ты говоришь тамъ, Германъ? Съ кѣмъ говоришь ты, Германъ?

МООРЪ. Тамъ еще кто-то? Что за чудеса? (Бѣжитъ къ башнѣ.) Если это колодникъ, отверженный людьми — я разобью его цѣпи. Голосъ... снова... Гдѣ дверь?

ГЕРМАНЪ. О, сжальтесь!... Не ходите дальше! изъ состраданiя пройдите мимо! (Загораживаетъ ему дорогу.)

МООРЪ. Четыре замкà! Прочь! Я долженъ дознаться. Теперь ВПЕРВЫЕ прибѣгаю къ тебѣ, ВОРОВСТВО. (Беретъ отпорные инструменты и отворяетъ рѣшетчатую дверь. Въ глубинѣ виденъ старикъ, высохшiй, какъ скелетъ.)

СТАРИКЪ. Сжальтесь надъ несчастнымъ! сжальтесь!

МООРЪ (въ ужасѣ отступаетъ). Голосъ МОЕГО ОТЦА!

СТ. МООРЪ. Благодарю тебя, Господи! Насталъ часъ освобожденiя.

134

МООРЪ. Духъ стараго Моора! чтò встревожило тебя въ гробѣ? Если ты сошелъ въ могилу съ грѣхомъ на душѣ, заграждающимъ тебѣ путь къ вратамъ рая, я стану служить обѣдни и панихиды, чтобъ успокоить твою блуждающую тѣнь. Если ты зарылъ въ землю золото вдовъ и сиротъ и въ полночный часъ тебя невольно тянетъ къ нему: я вырву кладъ изъ когтей самагò заколодваннаго дракона, хоть плюй онъ въ меня огнемъ и скрипи о мою саблю своими острыми зубами. Или пришелъ ты дать отвѣтъ на мои вопросы, растолковать мнѣ загадку вѣчности? Говори, говори, я не поблѣднѣю отъ страха.

СТ. МООРЪ. Я не духъ. Ощупай меня: я живъ. О, жалкая, ужасная жизнь!

МООРЪ. Какъ? Ты не былъ схороненъ?

СТ. МООРЪ. Я былъ схороненъ? — Дохлая собака лежитъ въ склепѣ отцовъ моихъ; а я — вотъ ужь три вѣчные мѣсяца томлюсь въ этой мрачной, подземной пещерѣ, куда ни одинъ лучъ не проникалъ ко мнѣ, не вѣялъ тёплый воздухъ, не приходилъ ни одинъ другъ; гдѣ только каркаютъ вòроны, да воютъ полночныя совы.

МООРЪ. Небо и земля! Кто жь это сдѣлалъ?

СТ. МООРЪ. Не проклинай его! Это сдѣлалъ мой сынъ, Францъ.

МООРЪ. Францъ? Францъ? О, вѣчный хаосъ!

СТ. МООРЪ. Если ты человѣкъ и въ тебѣ человѣческое сердце, избавитель мой, котораго я не знаю, о, выслушай про горе отца, изготовленное ему его же собственными сыновьями. Три мѣсяца взываю я объ этомъ къ нѣмымъ стѣнамъ, и только эхо передразнивало мои

135

жалобы. Но, если ты человѣкъ и въ тебѣ человѣческое сердце...

МООРЪ. Такiя жалобы въ состоянiи вызвать и дикихъ звѣрей изъ логовищъ.

СТ. МООРЪ. Я еще лежалъ на болѣзненномъ одрѣ и едва начиналъ послѣ трудной болѣзни сбираться съ силами, какъ привели ко мнѣ человѣка, который объявилъ мнѣ, будто мой первенецъ погибъ въ сраженiи; принесъ мнѣ саблю, обагренную его кровію, и передалъ его послѣднее прощанiе и слова, что мое проклятiе довело его до смерти и отчаянiя.

МООРЪ (отворачивается отъ него). Это понятно!

СТ. МООРЪ. Слушай далѣе! Я упалъ въ обморокъ отъ этой вѣсти. Меня, вѣроятно, сочли умершимъ, потому-что, опомнившись, я лежалъ уже въ гробу, и, какъ мертвецъ, былъ завернутъ въ саванъ. Я сталъ стучать въ крышку гроба. Она открылась. Была глубокая ночь. Мой сынъ Францъ стоялъ передо-мною. «Какъ!» вскричалъ онъ ужаснымъ голосомъ: «Такъ ты вѣчно хочешь жить?» и въ ту же минуту крышка захлопнулась надо-мною. Громъ этихъ словъ лишилъ меня всѣхъ чувствъ. Когда я опять пришелъ въ себя, то почувствовалъ, что гробъ подняли и повезли. Наконецъ крышка открылась. Я стоялъ передъ входомъ въ этотъ склепъ; мой сынъ былъ возлѣ меня, и съ нимъ человѣкъ, принесшiй мнѣ окровавленную саблю Карла. Я обнималъ колѣна Франца, и просилъ и молилъ, и молилъ и обнималъ ихъ, и заклиналъ: мольбы отца не дошли до его сердца! «Пора костямъ на покой!» отвѣчалъ онъ: «ты довольно пожилъ!» И меня безжалостно бросили въ подземелье, и самъ Францъ заперъ его за мною.

136

МООРЪ. Это невозможно, невозможно! Вы, вѣрно, ошиблись!

СТ. МООРЪ. Можетъ-быть. Слушай далѣе, только не сердись! Тамъ пролежалъ я цѣлыя сутки и ни одна душа не вспомнила обо мнѣ. Давно уже человѣческая нога не попираетъ этой пустыни, потому-что въ народѣ идетъ молва, будто тѣни отцовъ моихъ гремятъ цѣпями въ этихъ развалинахъ, и въ полуночный часъ поютъ похоронныя пѣсни. Наконецъ дверь моя отворилась: вотъ этотъ человѣкъ принесъ мнѣ хлѣба и воды и открылъ, что я осужденъ на голодную смерть, и что его жизнь въ опасности, если узнаютъ, что онъ меня кормитъ. Такъ жилъ я все это долгое время; но постоянный холодъ, спертый воздухъ, безпредѣльное горе… мои силы исчезали, тѣло сохло... Тысячу разъ со слезами молилъ я Бога о смерти; но, видно, мѣра моего наказанiя еще не исполнилась, или, можетъ-быть, еще какая нибудь радость ждетъ меня, что я такъ чудно все перенесъ. Но я заслужилъ это... О, Карлъ! Карлъ!... у него вѣдь не было еще и сѣдыхъ волосъ.

МООРЪ. Довольно. Вставайте вы, дубьё, вы, ледяныя глыбы, лѣнивыя, безчувственныя сони! Вставайте! Не хотите? (Стрѣляетъ изъ пистолета надъ спящими разбойниками.)

РАЗБОЙНИКИ (пробуждаясь). Эй! что тамъ? что тамъ?

МООРЪ. И этотъ разсказъ не прогналъ вашей дремоты? Да онъ въ силахъ пробудить отъ вѣчнаго сна! Посмотрите сюда! посмотрите! Законы природы стали игрушкой, связь природы распалась, довременный раздоръ выпущенъ на волю: сынъ убилъ отца своего.

РАЗБОЙНИКИ. Что говоритъ атаманъ?

137

МООРЪ. Нѣтъ, не убилъ! Это слово слишкомъ мягко. Сынъ тысячу разъ колесовалъ, жёгъ, рѣзалъ, пыталъ своего отца! И это слишкомъ человѣческія слова. Отъ чего самый грѣхъ покраснѣетъ, каннибалъ содрогнется, чего съ эоновъ не выдумывали сами дьяволы!... Сынъ — своего собственнаго отца! О, взгляните сюда, взгляните сюда! Онъ лишился чувствъ. Въ этотъ склепъ сынъ — своего отца... Холодъ, нагота, голодъ, жажда... О, поглядите же, поглядите! — это мой отецъ!

РАЗБОЙНИКИ (сбѣгаются и окружаютъ старика). Отецъ твой? отецъ твой?

ШВЕЙЦЕРЪ (почтительно подходитъ и падаетъ передъ нимъ на колѣни). Отецъ моего атамана, цалую твои ноги! Мой кинжалъ къ твоимъ услугамъ.

МООРЪ. Месть, месть, месть за тебя, святотатственно-оскорбленный старецъ! Такъ разрываю я отъ нынѣ и до вѣка братскiй союзъ! (Разрываетъ платье свое съ верху до низу.) Такъ проклинаю я каждую каплю братской крови предъ лицомъ отверстаго неба! Внемлите мнѣ, мѣсяцъ и звѣзды! Внемли мнѣ, полуночное небо, ты, взирающее на это злодѣйство! Внемли мнѣ, трикраты-страшный Богъ! Ты, возсѣдающiй надъ мѣсяцемъ, и мстящiй и осуждающiй надъ звѣздами, и пламенѣющiй надъ ночью! Здѣсь становлюсь я на колѣни, здѣсь простираю я три перста небу, здѣсь клянусь я — и да выплюнетъ меня природа изъ границъ своихъ, какъ зловредную тварь, если я нарушу эту клятву — клянусь не видать дневнаго свѣта, пока кровь отцеубiйцы, пролитая передъ этимъ камнемъ, не задымится къ солнцу! (Встаетъ.)

РАЗБОЙНИКИ. Это дьявольская штука! Вотъ, говорятъ,

138

мы шельмы! Нѣтъ! такихъ штукъ мы не съумѣемъ сдѣлать!

МООРЪ. Да! и клянусь всѣми ужасными вздохами тѣхъ, чтò умерли подъ ножами вашими, тѣхъ, чтò пожрало мое пламя, и раздавила моя взорванная башня, мысль объ убiйствѣ, или грабежѣ да не прежде взойдетъ къ вамъ въ головы, пока платье ваше дò-красна не вымокнетъ въ крови злодѣя! Вамъ, вѣрно, никогда еще не снилось, чтобъ вы могли стать десницею высшихъ судебъ? Ныньче, ныньче невидимая сила облагородила ремесло наше. Молитесь Тому, Кто даровалъ вамъ такой возвышенный жребiй, Кто путеводилъ васъ сюда, Кто удостоилъ васъ быть ужасными ангелами Его мрачнаго судилища! Обнажите головы! Падите во прахъ и встаньте освященными! (Всѣ становятся на колѣна.)

ШВЕЙЦЕРЪ. Атаманъ, чтò намъ дѣлать?

МООРЪ. Встань, Швейцеръ, и коснись этихъ священныхъ сѣдинъ! (Подводитъ его къ отцу и даетъ ему локонь волосъ въ руки.) Помнишь, какъ ты раскроилъ голову богемскому драгуну, когда онъ занесъ надо-мной саблю, а я, бездыханный и истощенный, упалъ на колѣна? Тогда я обѣщалъ наградить тебя по царски, но до сихъ поръ не могъ еще заплатить этого долга.

ШВЕЙЦЕРЪ. Правда, ты мнѣ это обѣщалъ; но позволь мнѣ вѣчно называть тебя своимъ должникомъ!

МООРЪ. Нѣтъ, теперь я отплачу тебѣ, Швейцеръ! Такой чести еще не доставалось ни одному смертному, кромѣ тебя: отмсти за отца моего! (Швейцеръ встаетъ.)

ШВЕЙЦЕРЪ. Великiй атаманъ, ныньче ты заставилъ меня въ первый разъ гордиться. Повели — гдѣ, какъ, когда мнѣ убить его?

139

МООРЪ. Каждая минута дорогà: ты долженъ спѣшить. Выбери достойнѣйшихъ изъ шайки и веди ихъ къ графскому замку. Стащи его съ постели, если онъ спитъ, или покоится въ объятiяхъ сладострастiя; оторви его отъ стола, если онъ пьянствуетъ, отъ распятiя, если онъ молится передъ нимъ на колѣнахъ! Но, повторяю тебѣ, настрого наказываю тебѣ — доставь его живаго! Тѣло того, кто лишь оцарапаетъ ему кожу или погнетъ ему хоть одинъ волосъ, я разорву въ клочки и предамъ на съяденiе плотояднымъ птицамъ! Живòго его мнѣ надобно, и, если ты доставишь его мнѣ цѣлымъ и невредимымъ, миллiонъ получишь въ награду! Я украду его у короля, съ опасностію жизни и ты будешь свободенъ, какъ вѣтеръ въ полѣ. Ты понялъ, Швейцеръ? — спѣши же!

ШВЕЙЦЕРЪ. Довольно, атаманъ! Вотъ тебѣ рука моя: ты увидишь или насъ обоихъ, или ни одного изъ насъ. Чорные ангелы Швейцера, идемъ! (Уходитъ съ своимъ отрядомъ.)

МООРЪ. Вы жь остальные — разсѣйтесь по лѣсу. Я остаюсь!

_______