140

ПЯТОЕ ДѢЙСТВIЕ.

_______

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Анфилада комнатъ. Темная ночь.

ДАНIЕЛЬ входитъ съ фонаремъ и узломъ.

Прости, дорогой, родимый домъ! Много видѣлъ я хорошаго и добраго въ тебѣ при покойномъ графѣ. Царство небесное — тебѣ, давно-истлѣвшiй — и горючiя слезы твоего стараго слуги. При тебѣ домъ этотъ былъ прiютомъ сирыхъ и прибѣжищемъ всѣхъ скорбящихъ, а твой сынъ превратилъ его въ разбойничiй вертепъ. Прощай и ты, мой милый полъ: часто мелъ тебя старый Данiель! Прости и ты, моя дорогая печь: мнѣ старику тяжело разставаться съ тобою… мнѣ все здѣсь такъ знакомо… Ахъ, горько, горько тебѣ, старый Елисей! Но, Господи избавь меня отъ обмана и козней! Убогимъ пришелъ я сюда, убогимъ и отхожу я отсюда; но душа моя чиста. (Едва онъ хочетъ уйдти, какъ вбѣгаетъ Францъ.)

ФРАНЦЪ, въ халатѣ.

ДАНIЕЛЬ. Мать пресвятая Богородица! самъ графъ. (Гаситъ фонарь.)

ФРАНЦЪ. Измѣна! измѣна! Духи встаю́тъ изъ гробовъ! Царство мертвыхъ, исторгнутое изъ вѣчнаго сна, взываетъ ко мнѣ: УБIЙЦА! УБIЙЦА! Кто это тамъ шевелится?

141

ДАНIЕЛЬ (со страхомъ). Господи сохрани насъ и помилуй! Такъ это вы, графъ, такъ страшно кричите на весь замокъ, что всѣ, какъ полоумные, вскакиваютъ съ постелей?

ФРАНЦЪ. Съ постелей? А кто вамъ позволилъ спать? Пошолъ, зажги свѣчку! (Данiель уходитъ. Является другой слуга.) Никто не смѣй спать въ это время. Слышишь ты? Всѣ нà ноги! Вооружитесь… зарядите ружья!... Видѣлъ ли ты, какъ они неслись?...

СЛУГА. Кто, ваше сiятельство?

ФРАНЦЪ. Кто, баранья голова! кто! Такъ хладнокровно, такъ равнодушно смѣешь спрашивать — кто? Я чуть въ обморокъ не упалъ!... Кто, ослиная голова! кто! Духи и черти! Который часъ?

СЛУГА. Сторожъ только что прокричалъ — два.

ФРАНЦЪ. Два? Эта ночь, видно, хочетъ протянуться до страшнаго суда? Не слыхалъ ли ты шума вблизи? побѣдныхъ криковъ?

СЛУГА. Не знаю, сударь.

ФРАНЦЪ. Не знаешь? Ты также съ ними въ стачкѣ? Я вытопчу у тебя сердце изъ реберъ! Убирайся съ своимъ проклятымъ НЕ ЗНАЮ! Пошолъ, позови пастора!

СЛУГА. Ваше сiятельство...

ФРАНЦЪ. Ты ворчишь, медлишь? (Слуга поспѣшно уходитъ.) Какъ? и нищiй противъ меня въ заговорѣ? Небо, адъ! Все противъ меня въ заговорѣ?

ДАНIЕЛЬ (возвращается со свѣчею). Ваше сiятельство!

ФРАНЦЪ. Нѣтъ, я не дрожу! Вѣдь это только сонъ. Мертвые не встаютъ. Кто говоритъ, что я дрожу и блѣднѣю? Мнѣ такъ легко, такъ хорошо.

142

ДАНIЕЛЬ. Вы блѣдны, какъ смерть; вашъ голосъ дрожитъ.

ФРАНЦЪ. У меня лихорадка. Когда пасторъ придетъ — скажи, что у меня лихорадка. Я завтра же пущу себѣ кровь — скажи такъ пастору.

ДАНIЕЛЬ. Не прикажите ли нѣсколько капель бальзама на сахарѣ?

ФРАНЦЪ. Дай бальзама! Пасторъ долго еще не прійдетъ. Голосъ дрожитъ у меня: дай мнѣ бальзама!

ДАНIЕЛЬ. Пожалуйте жь мнѣ ключи; я схожу внизъ достать изъ шкафа...

ФРАНЦЪ. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! останься! или я пойду вмѣстѣ съ тобою. Ты видишь самъ — я не могу остаться одинъ… Можетъ случиться, что я — самъ видишь — упаду въ обморокъ, если останусь одинъ. Не надо, не надо! И такъ пройдетъ; оставайся.

ДАНIЕЛЬ. Да вы, ВЪ САМОМЪ ДѢЛѢ, не здоровы.

ФРАНЦЪ. Да, точно, точно! — вотъ и все тутъ! А болѣзнь растроиваетъ мозгъ и насылаетъ безсмысленные, страшные сны. Не правда ли, Данiель? Сны выходятъ изъ желудка: сны ничего не значатъ. Мнѣ еще сейчасъ снился такой веселый сонъ... (Падаетъ въ обморокъ.)

ДАНIЕЛЬ. Боже милосердный! чтò это съ нимъ? Георгъ! Конрадъ! Бастiанъ! Мартинъ! Да подайте хоть знакъ, что вы живы! (Толкаетъ Франца.) Да придете ли вы въ себя? Еще, пожалуй, скажутъ, что я убилъ его! Господи, сохрани меня и помилуй!

ФРАНЦЪ (въ бреду). Прочь, прочь, гадкiй скелетъ! чтò ты такъ толкаешь меня? Мертвые не встаютъ...

ДАНIЕЛЬ. О, небесное милосердiе! — онъ съ ума сошелъ.

143

ФРАНЦЪ (медленно встаетъ). Гдѣ я? Это ты, Данiель? Я говорилъ что нибудь? Не обращай на это вниманiя! Все, что я ни говорилъ — ложь, сущая ложь. Пойдемъ! помоги мнѣ! Это только дѣйствiе обморока... оттого... оттого, что я не выспался.

ДАНIЕЛЬ. Хоть бы Iоганъ пришолъ; я побѣжалъ бы сейчасъ за докторомъ.

ФРАНЦЪ. Останься! Садись возлѣ меня на софу — вотъ такъ. Ты — умный человѣкъ, добрый человѣкъ. Дай, я разскажу тебѣ...

ДАНIЕЛЬ. Не теперь, въ другой разъ!... Я уложу васъ на постель: вамъ нуженъ покой.

ФРАНЦЪ. Нѣтъ, прошу тебя, выслушай и осмѣй меня хорошенько. Видишь ли, мнѣ снилось, будто я только что всталъ изъ за царскаго обѣда, и сердце билось у меня отъ наслажденiя, и я, упоенный, лежалъ въ саду на травѣ, какъ вдругъ — это было какъ-будто въ полдень — вдругъ... Да смѣйся же надо-мною, говорю тебѣ...

ДАНIЕЛЬ. Вдругъ?

ФРАНЦЪ. Вдругъ страшный ударъ грома поражаетъ слухъ мой: въ трепетѣ встаю я, и что же? — вижу: яркимъ пламенемъ горитъ весь горизонтъ; и горы, и лѣса, и города расплавляются, какъ воскъ въ печи; воющiй вѣтеръ мететъ и море, и землю, и небо... Вдругъ раздалось въ вышинѣ, какъ-будто изъ мѣдныхъ трубъ: «Земля, отдай мертвецовъ своихъ, отдай мертвецовъ своихъ, море!» И вотъ — голая степь стала коробиться и выбрасывать черепы и ребра и челюсти и ноги, и они сростались, становились тѣлами и видимо-невидимо понеслись живою бурей. Я взглянулъ вверхъ, и что же? — я очутился у подошвы громоноснаго

144

Синая, и надо-мною толпы народа и подо-мною толпы, а на самой вершинѣ горы, на трехъ дымящихся престолахъ, три старца, отъ взгляда которыхъ бѣжала всякая тварь…

ДАНIЕЛЬ. Да это чистое подобiе страшнаго суда.

ФРАНЦЪ. Не правда ли, какая безсмыслица? Вотъ всталъ первый изъ нихъ, мрачный, какъ звѣздная ночь, и держалъ онъ въ десницѣ желѣзный перстень, и держалъ между восходомъ и закатомъ и такъ говорилъ: «Вѣчно, свято, праведно, не ложно! Есть только ОДНА истина, есть ОДНА добродѣтель. Горе, горе, горе сомнѣвающемуся червю!» Потомъ всталъ второй; у него въ рукѣ было блестящее зеркало, и держалъ онъ его между восходомъ и закатомъ и такъ говорилъ: «Зеркало это — истина; лицемѣрiе и притворство не выдержатъ его отраженiй.» И я устрашился, и весь народъ со мною, потому-что въ ужасномъ зеркалѣ отражались однѣ головы змѣй, тигровъ и леопардовъ. Потомъ всталъ третiй; у того были въ рукѣ желѣзные вѣсы, и держалъ онъ ихъ между восходомъ и закатомъ и такъ говорилъ: «Подойдите ближе, дѣти Адамовы! — я взвѣшиваю помышленiя въ чашѣ моего гнѣва и дѣлà — гирями моей мести!

ДАНIЕЛЬ. Господи помилуй!

ФРАНЦЪ. Блѣдные, какъ снѣгъ, стояли мы всѣ. Ожиданiе боязливо билось въ каждой груди. Вдругъ мнѣ показалось будто мое имя первое раздалось посреди горней бури и мозгъ застылъ въ костяхъ моихъ, и зубы громко застучали. Вѣсы зазвенѣли, загрохоталъ утесъ и часы потекли одинъ за другимъ мимо ошую висящей чаши, и одинъ за другимъ бросалъ въ нее по СМЕРТНОМУ ГРѢХУ.

145

ДАНIЕЛЬ. Да проститъ васъ Богъ!

ФРАНЦЪ. Этого онъ не сдѣлалъ. Чаша росла и становилась горою; но другая, полная крови искупленiя, еще удерживала её высоко на воздухѣ. Наконецъ, подошелъ старикъ, согбенный страданiями, глодавшiй руку отъ нестерпимаго голода; глаза всѣхъ со страха отворотились отъ старика. Я зналъ старика. Онъ вырвалъ клокъ серебряныхъ волосъ, бросилъ его въ чашу грѣховъ, и она пала, въ мгновенiе ока пала она до самой преисподней, и чаша искупленiя качалась высоко, высоко. И я услышалъ гремящiй голосъ среди шума и дыма. «Милосердiе, милосердiе каждому грѣшнику земли и преисподней! — ты одинъ отринутъ! (Глубокое молчанiе.) Ну, что жь ты не смѣешься?

ДАНIЕЛЬ. До смѣха ли тутъ, когда у меня морозъ по кожѣ подираетъ! Сны нисходятъ отъ Бога.

ФРАНЦЪ. Что ты! не говори мнѣ этого! Назови меня дуракомъ, безсмысленнымъ, безтолковымъ дуракомъ! Ради Бога, любезный Данiель, прошу тебя, одурачь меня хорошенько!

ДАНIЕЛЬ. Сны нисходятъ отъ Бога. Я стану молиться за васъ.

ФРАНЦЪ. Ты лжешь, говорю я. Ступай сей часъ же, бѣги, ищи, смотри, гдѣ пасторъ; прикажи ему, чтобъ онъ спѣшилъ, спѣшилъ... Но, повторяю тебѣ, ты лжешь!

ДАНIЕЛЬ (уходя). Богъ да проститъ васъ.

ФРАНЦЪ.

Мудрость черни — трусость черни! Вѣдь еще не доказано, что прошедшее не прошло, или что всевидящее око царствуетъ надъ звѣздами. Гм! гм! кто это надоумилъ меня? Развѣ есть мститель превыше звѣздъ? Нѣтъ,

146

нѣтъ!... да, да! Все ужасно говоритъ мнѣ: есть Судiя надъ звѣздами! И къ этому надзвѣздному Судiи предстать эту же ночь!... Нѣтъ, говорю я. Жалкая норка, куда хочетъ заползти твоя трусость… Пусто, глухо, ничтожно тамъ, надъ звѣздами. А если, въ-самомъ-дѣлѣ, что-нибудь да есть тамъ? Нѣтъ, нѣтъ, тамъ ничего нѣтъ! Я хочу, приказываю, чтобъ ничего не было! Но если есть? Горе тебѣ, если все перечтется! — если въ эту же ночь перечтется!... Отчего морозъ проникаетъ въ мои кости? УМЕРЕТЬ! Отчего это слово такъ поражаетъ меня? Отдать отчетъ Судiи небесному... и если Онъ справедливъ — сироты, вдовы, безпомощные, угнетенные, всѣ возопiютъ къ Нему… А если Онъ справедливъ — зачѣмъ они страдали? зачѣмъ ты торжествовалъ надъ ними?

ПАСТОРЪ МОЗЕРЪ входитъ.

МОЗЕРЪ. Вы посылали за мною, графъ? Я удивляюсь! Въ первый разъ въ моей жизни! Угодно вамъ насмѣхаться надъ религiей, или вы начинаете уже трепетать передъ нею?

ФРАНЦЪ. Насмѣхаться или трепетать — все смотря по тому, какъ ты станешь отвѣчать. Послушай, Мозеръ! я стану доказывать тебѣ, что ты или самъ дуракъ, или людей дурачишь, а ты опровергай меня. Слышишь? Горе тебѣ, если ты не будешь опровергать меня!

МОЗЕРЪ. Вы вызываете Всевышняго на судъ свой. Онъ вамъ нѣкогда отвѣтитъ.

ФРАНЦЪ. Теперь, теперь хочу я знать это, сейчасъ, сiю минуту, чтобъ не надѣлать глупостей и въ часъ нужды не воззвать къ идолу черни. Я часто, насмѣхаясь, говорилъ тебѣ за бокаломъ бургонскаго:

147

«Нѣтъ Бога!» Теперь я безъ шутокъ говорю съ тобою и повторяю: «Нѣтъ Бога!» Опровергай меня всѣми орудiями, какiя имѣешь въ своей власти, и я ихъ разсѣю однимъ дуновенiемъ устъ моихъ.

МОЗЕРЪ. Когда бъ ты такъ же легко могъ разсѣять громъ, который тысячекраты поразитъ твою надменную душу! Этотъ всевидящiй Богъ, котораго ты, глупецъ и злодѣй, хочешь уничтожить въ средѣ Его созданiй, не имѣетъ нужды оправдываться устами праха. Онъ такъ же великъ въ своихъ ужасныхъ карахъ, какъ и въ улыбкѣ торжествующей добродѣтели.

ФРАНЦЪ. Знатно, попъ! вотъ это по мнѣ!

МОЗЕРЪ. Я пришёлъ сюда по дѣламъ высшаго Владыки, и говорю съ такимъ же червемъ, какъ и я, которому не намѣренъ нравиться. Знаю, что развѣ однимъ чудомъ можно вынудить признанiе у твоей закоснѣлой злости; но, если такъ сильно твое убѣжденiе, зачѣмъ призывать меня? Скажи, зачѣмъ ты посылалъ за мною въ полночь?

ФРАНЦЪ. Затѣмъ, что я соскучился, и мнѣ надоѣли шахматы. Вотъ мнѣ и вздумалось, скуки ради, погрызться съ попомъ. Пустымъ стращаньемъ съ меня не много возьмешь. Я очень хорошо знаю, что тотъ, кто здѣсь попалъ въ просакъ, надѣется на вѣчность — и жестоко ошибется. Я читалъ, что все наше существо есть ничто иное, какъ обращенiе крови, и что вмѣстѣ съ послѣднею каплею застываютъ душа и мысли. Духъ раздѣляетъ съ тѣломъ всѣ его слабости, стало-быть и уничтожится вмѣстѣ съ его разрушенiемъ, испарится вмѣстѣ съ гнiенiемъ? Упади тебѣ на мозгъ одна капля воды — и твоя жизнь внезапно умолкнетъ, и будетъ граничить потомъ съ ничтожествомъ, и такъ продолжится

148

до смерти. Ощущенiе есть сотрясенiе нѣкоторыхъ струнъ, и разбитыя клавикорды не звучатъ болѣе. Разрушь я свои семь зàмковъ, или разбей я эту Венеру — и симетрiи и красоты НЕ СТАЛО. То же и съ вашей безсмертной душою!

МОЗЕРЪ. Это философiя вашего отчаянiя. Но ваше собственное сердце, боязливо бьющееся въ груди, обличаетъ васъ. Всю эту паутину системъ разорвутъ словà: «ты долженъ умереть!» Я вызываю васъ — и пусть это послужитъ испытанiемъ — если и въ часъ смерти вы будете такъ же непоколебимы, когда ваши правила и тогда вамъ не измѣнятъ — вы побѣдили; но если малѣйшiй трепетъ хоть на мигъ овладѣетъ вами, тогда — горе вамъ: вы обманулись!

ФРАНЦЪ (въ смущенiи). Если трепетъ овладѣетъ мною?

МОЗЕРЪ. Много видалъ я такихъ же несчастныхъ, которые всю жизнь храбро противустояли истинѣ; но въ часъ смерти — обманъ исчезалъ. Я буду стоять у вашего смертнаго одра. Мнѣ даже хочется посмотрѣть въ глаза вамъ, когда докторъ возьметъ вашу холодную, мокрую руку, станетъ напрасно доискиваться слабаго пульса, взглянетъ на васъ, и потомъ съ ужаснымъ пожатiемъ плечъ скажетъ: «Человѣческая помощь напрасна!» Бойтесь, о, бойтесь тогда, чтобъ не показаться Ричардомъ или Нерономъ!

ФРАНЦЪ. Нѣтъ, нѣтъ!

МООРЪ. И это НѢТЪ превратится тогда въ вопiющее ДА. Внутреннiй трибуналъ, котораго вамъ никогда не подкупить скептическими доводами, вдругъ проснется и призоветъ васъ на судъ свой. Но это пробужденiе будетъ подобно пробужденiю заживо-погребеннаго во

149

чревѣ кладбища; это будетъ ярость самоубiйцы, который кается послѣ того, какъ наложилъ на себя руки; это будетъ молнiя, которая внезапно освѣтитъ полночь вашей жизни; это будетъ взглядъ... И если вы и тогда останетесь непреклонными — вы правы.

ФРАНЦЪ (взволнованный, ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ). Поповскiя бредни! поповскiя бредни!

МОЗЕРЪ. И вотъ впервые мечи вѣчности растерзаютъ вашу душу; но уже будетъ поздно. БОГЪ разбудитъ ужаснаго сосѣда: имя его — СУДIЯ. Видите ли, Мооръ, на концѣ вашего мизинца виситъ жизнь тысячей и изъ этихъ тысячей девятьсотъ девяносто девять вы сдѣлали несчастными. Чтобъ быть Нерономъ, вамъ не достаетъ только римской имперiи, и Перу, чтобъ называться Пизарро. Неужели вы думаете — Богъ допуститъ, чтобъ единый человѣкъ, какъ бѣшеный, хозяйничалъ въ Его мiрѣ и все становилъ вверхъ дномъ? Неужели вы думаете, что эти девятьсотъ девяносто девять созданы для того только, чтобъ гибнуть отъ руки вашей, или быть куклами вашей сатанинской игры? О, не думайте этого! Онъ потребуетъ нѣкогда отъ васъ каждую минуту, чтò вы украли у нихъ, каждую радость, чтò отравили имъ, каждое совершенство, чтò заградили для нихъ... И если вы и на это отвѣтите ему, Мооръ — вы правы.

ФРАНЦЪ. Довольно, ни слова болѣе! Ужь не полагаешь ли ты, что я съ этихъ поръ буду плясать подъ твою дудку?

МОЗЕРЪ. Нѣтъ, Мооръ, судьба людей стоитъ въ страшно-прекрасномъ равновѣсiи. Чаша вѣсовъ, понижаясь въ этой жизни, возвысится въ той; возвысясь въ этой, упадетъ въ той. Что было здѣсь временнымъ

150

страданiемъ, будетъ тамъ вѣчнымъ тріумфомъ; что было здѣсь конечнымъ тріумфомъ, будетъ тамъ вѣчнымъ, безконечнымъ отчаяньемъ.

ФРАНЦЪ (яростно наступаетъ на него). Громъ да поразитъ тебя нѣмотою, лжецъ безстыдный! Я вырву проклятый языкъ у тебя изъ горла!

МОЗЕРЪ. А! вы ужь начинаете чувствовать тяжесть правды? а я еще не приступалъ къ доказательствамъ. Дайте мнѣ только...

ФРАНЦЪ. Молчи! ступай въ адъ съ своими доказательствами! Душа наша уничтожится, говорю я тебѣ — и я не хочу слышать твоихъ доказательствъ.

МОЗЕРЪ. Вотъ объ этомъ-то и стонутъ духи преисподней, но небесный Судiя качаетъ головою. Неужели вы полагаете, что въ пустомъ царствѣ ничтожества вы избѣжите десницы предвѣчнаго Мстителя? Взойдете на небо — Онъ тамъ! сойдете въ адъ — Онъ опять тамъ! Скажете морю: «спрячь меня!» и тьмѣ — «укрой меня!» — и тьма исполнится свѣта около васъ и ночь обратится въ день… Но вашъ безсмертный духъ борется только со словомъ и побѣждаетъ слѣпую мысль.

ФРАНЦЪ. Но я не хочу быть безсмертнымъ: до другихъ мнѣ дѣла нѣтъ. Я заставлю Его уничтожить себя, я раздражу Его до бѣшенства, чтобъ Онъ въ бѣшенствѣ уничтожилъ меня. Назови мнѣ самый величайшiй изъ грѣховъ, наиболѣе могущiй прогнѣвить Его.

МОЗЕРЪ. Я знаю только два грѣха. Но они не совершаются людьми; даже и въ голову не приходятъ людямъ.

ФРАНЦЪ. И эти грѣхи?

МОЗЕРЪ (значительно). ОТЦЕУБIЙСТВОМЪ зовется одинъ, БРАТОУБIЙСТВОМЪ зовется другой. Отчего вы такъ поблѣднѣли?

151

ФРАНЦЪ. Чтò, старикъ? Ты съ адомъ, или съ небомъ въ заговорѣ? Кто сказалъ тебѣ это?

МОЗЕРЪ. Горе тому, у кого они оба на душѣ! Лучше бы ему никогда не родиться! Но успокойтесь! У васъ вѣдь нѣтъ ни отца, ни брата.

ФРАНЦЪ. Какъ! — и выше этихъ грѣховъ ты никакого не знаешь? Подумай хорошенько! Смерть, небо, вѣчность, проклятiе вьются около каждаго твоего слова! Выше ихъ никакого?

МОЗЕРЪ. Выше ихъ никакого.

ФРАНЦЪ (падаетъ на стулъ). Уничтоженiя! уничтоженiя!

МОЗЕРЪ. Радуйтесь! радуйтесь! При всѣхъ своихъ злодѣйствахъ, вы еще святой противъ отцеубiйцы. Проклятiе, которое поразитъ васъ, въ сравненiи съ тѣмъ, чтò ждетъ того — пѣснь любви, искупленiе…

ФРАНЦЪ (вскакивая). Ступай въ адъ, зловѣщая сова! Кто велѣлъ тебѣ придти сюда? Вонъ, говорю я, или я убью тебя!

МОЗЕРЪ. Развѣ поповскiя бредни могутъ устрашить такого философа? Разсѣйте жь ихъ однимъ дуновеніемъ устъ вашихъ. (Уходитъ.)

ФРАНЦЪ (въ ужасномъ волненiи, мечется въ креслахъ. Глубокое молчанiе).

СЛУГА входитъ поспѣшно.

СЛУГА. Амалiя бѣжала, графъ внезапно исчезъ!

ДАНIЕЛЬ вбѣгаетъ въ большомъ страхѣ.

ДАНIЕЛЬ. Милостивый графъ, цѣлое войско огненныхъ всадниковъ скачетъ по дорогѣ; кричатъ: «смерть, смерть!» Вся деревня на ногахъ.

152

ФРАНЦЪ. Ступай, прикажи звонить во всѣ колокола. Пусть всѣ идутъ въ церковь… всѣ на колѣна… молятся обо мнѣ! Всѣхъ заключенныхъ выпустить на волю. Вдвое, втрое вознагражу бѣдныхъ... я... Да ступай же… зови духовника — да сниметъ онъ грѣхи съ меня. И ты еще не ушёлъ? (Шумъ становится слышнѣе.)

ДАНIЕЛЬ. Господи, прости меня грѣшнаго! Я здѣсь и ума не приложу! Молитвы вы сами вѣдь бѣгали, какъ Богъ знаетъ чего; молитвенникъ, или библію, бывало, вотъ такъ и пустите мнѣ въ лобъ, когда только поймаете за молитвой…

ФРАНЦЪ. Ни слова болѣе!... УМЕРЕТЬ! слышишь ли? УМЕРЕТЬ!... Ужь поздно. (Слышны возгласы Швейцера.) Молись же, молись!

ДАНIЕЛЬ. Я вѣдь всегда вамъ говорилъ: «Вы ругаетесь надъ молитвами; но дайте срокъ, дайте срокъ — прійдетъ нужда, настанетъ страшный часъ, и вы всѣ сокровища мiра отдадите за одинъ христiанскiй вздохъ.» Вотъ видите! — Вы ругали меня — вотъ и сами попались! видите!

ФРАНЦЪ (бѣшено обнимаетъ его). Прости, мой милый, мой золотой Данiель! прости! Я одѣну тебя съ ногъ до… Да молись же!... я сдѣлаю тебя управителемъ... я... Да молись же, на колѣнахъ заклинаю тебя именемъ дьявола! молись же, молись... (Смятенiе на улицѣ. Крикъ, шумъ.)

ШВЕЙЦЕРЪ (на улицѣ). Бейте! ломитесь! Я вижу свѣтъ: онъ вѣрно тамъ!

ФРАНЦЪ (на колѣнахъ). Внемли моей молитвѣ, Царь небесный! Это въ первый разъ... и ужь вѣрно никогда не повторится... Слушай, Царь небесный!

153

ДАНIЕЛЬ. «Услыши меня!» Что вы? Вѣдь это безбожная молитва.

СТЕЧЕНIЕ НАРОДА.

НАРОДЪ. Воры! убiйцы! Кто это такъ шумитъ въ полночь?

ШВЕЙЦЕРЪ (все еще на улицѣ). Отгони ихъ, товарищъ! Это дьяволъ хочетъ унесть вашего барина. Гдѣ Шварцъ съ своимъ отрядомъ? Обложи замокъ, Гриммъ! штурмуй стѣны!

ГРИММЪ. Эй! огня!... Или мы къ нему, или онъ къ намъ... Вотъ я сейчасъ подожгу его залы.

ФРАНЦЪ (молится). Я не былъ какимъ-нибудь обыкновеннымъ убiйцей, мой Создатель! никогда не грѣшилъ по малости, мой Создатель!

ДАНIЕЛЬ. Прости его, Господи! И молитвы у него становятся грѣхами. (Летятъ камни и пуки зажженной соломы. Стекла разлетаются въ дребезги. Замокъ горитъ.)

ФРАНЦЪ. Я не могу молиться! Здѣсь, здѣсь (указывая на лобъ и сердце) все такъ пусто, такъ перемѣшано. (Встаетъ.) Нѣтъ, я не хочу молиться: этой побѣды да не будетъ за небомъ! адъ да не насмѣется надо-мною!

ДАНIЕЛЬ. Боже милосердный! Помогите! помогите! Весь замокъ въ огнѣ!

ФРАНЦЪ. Возьми эту шпагу! живо! всади её мнѣ въ животъ, да только такъ, чтобъ я не видалъ этаго, пока не пришли эти канальи и не наругались надо-мною. (Пламя увеличивается.)

ДАНIЕЛЬ. Сохрани Богъ! чтò вы это! Никого не соглашусь я преждевременно отправить на небо, тѣмъ болѣе въ... (Убѣгаетъ.)

154

ФРАНЦЪ (безумно смотритъ ему вслѣдъ. Послѣ нѣкотораго молчанiя). Въ адъ, хочешь сказать ты. Въ-самомъ-дѣлѣ, я ужь чую что-то подобное… (Въ сумасшествiи.) Ужь не ваши ли это пѣсни? не ваше ли шипѣнье, вы, змѣи преисподней? Они ломятся сюда… разбиваютъ двери... Зачѣмъ боюсь я этого смертоноснаго острiя?... Дверь трещитъ... падаетъ... Нѣтъ спасенья!... Сжалься хоть ты надо-мною! (Срываетъ золотой шнуръ съ шляпы и удавливается.)

ШВЕЙЦЕРЪ съ своими.

ШВЕЙЦЕРЪ. Каналья, гдѣ ты? Что, видѣли, какъ они разбѣжались? Неужели у него такъ мало друзей? Куда скрылась эта бестiя?

ГРИММЪ (наткнувшись на трупъ.) Стой! ктò это лежитъ здѣсь на дорогѣ? Посвѣтите сюда!

ШВАРЦЪ. Онъ предупредилъ насъ. Вложите сабли: онъ лежитъ, какъ околѣлая кошка.

ШВЕЙЦЕРЪ. Мертвъ! Что? мертвъ? безъ меня мертвъ? Вздоръ, говорю я. Посмотрите, какъ онъ вскочитъ! (Толкаетъ его.) Эй, ты! хочешь еще разъ уморить отца?

ГРИММЪ. Не безпокойся: не встанетъ.

ШВЕЙЦЕРЪ (отходитъ отъ него). Да! — онъ не радуется… не встанетъ… Идите назадъ и скажите атаману: онъ умеръ! Меня же онъ болѣе не увидитъ. (Застрѣливается.)

______

155

ВТОРАЯ СЦЕНА.

То же мѣстоположенiе, какъ и въ послѣдней сценѣ

предъидущаго дѣйствiя.

СТАРИКЪ-МООРЪ сидитъ на камнѣ. РАЗБОЙНИКЪ

МООРЪ стоитъ передъ нимъ. РАЗБОЙНИКИ

тамъ и сямъ въ лѣсу.

Р. МООРЪ. Онъ нейдетъ! (Ударяетъ кинжаломъ о камень, такъ-что сыплятся искры.)

СТ. МООРЪ. Прощенiе да будетъ его наказанiемъ; моя месть — удвоенною любовью.

Р. МООРЪ. Нѣтъ, клянусь моей раздраженной душою, этого не будетъ! Я не хочу этого. За предѣлы вѣчности онъ долженъ влачить за собою свое злодѣянiе.

СТ. МООРЪ (залившись слезами). О, дитя мое!

Р. МООРЪ. Какъ? ты плачешь объ немъ… у этой башни?

СТ. МООРЪ. Сжалься! о, сжалься! (Въ отчаянiи ломаетъ руки.) Въ эту минуту судятъ моего сына!

Р. МООРЪ (съ испугомъ). Котораго?

СТ. МООРЪ. Что значитъ твой вопросъ?

Р. МООРЪ. Ничего, ничего!

СТ. МООРЪ. Ты насмѣхаться пришёлъ надъ моею горестію!

Р. МООРЪ. Предательская совѣсть! Не обращайте вниманiя на слова мои.

СТ. МООРЪ. Да, я мучилъ сына, и сынъ меня теперь мучитъ: это перстъ Божiй. О, Карлъ, Карлъ! если ты носишься надо-мною въ одеждѣ мира, прости меня! о, прости меня!

Р. МООРЪ (быстро). Онъ васъ прощаетъ. (Спохватившись.) Если онъ достоинъ называться вашимъ сыномъ — онъ долженъ простить васъ.

156

СТ. МООРЪ. О, онъ былъ слишкомъ прекрасенъ для меня; но я пойду къ нему на встрѣчу съ своими слезами, со своими безсонными ночами, мучительными грезами, я обниму его колѣна, я закричу, я громко закричу: «я согрѣшилъ предъ небомъ и тобою! я не достоинъ называться отцомъ твоимъ.»

Р. МООРЪ (растроганный). Вы его любили… вашего другòго сына?

СТ. МООРЪ. Богъ тому свидѣтель! Зачѣмъ послушался я коварныхъ совѣтовъ дурнаго сына? Я былъ бы счастливѣйшимъ отцомъ между отцами всего человѣчества. Возлѣ меня цвѣли бы дѣти, полныя надеждъ. Но — будь проклятъ этотъ часъ! — злой духъ вошелъ въ сердце моего втораго сына; я повѣрилъ змѣѣ, и потерялъ обоихъ дѣтей. (Закрываетъ лицо руками.)

Р. МООРЪ (далеко отходитъ отъ него). На вѣки!

СТ. МООРЪ. О, я глубоко чувствую тò, что мнѣ разъ сказала Амалiя. Духъ мести говорилъ ея устами: «Напрасно станешь простирать руки къ сыну; напрасно захочешь уловить горячую руку твоего Карла: онъ никогда не будетъ стоять у твоей постели!»

Р. МООРЪ (отворотившись, протягиваетъ ему руку).

СТ. МООРЪ. Если бъ это была рука моего Карла! Но онъ лежитъ въ тѣсномъ дому, спитъ непробуднымъ сномъ; онъ не услышитъ никогда голоса моей горести. Горе мнѣ! Умереть на чужихъ рукахъ... Нѣтъ сына, нѣтъ сына, чтобъ закрыть мои неподвижныя очи!

Р. МООРЪ (въ сильномъ волненiи). Теперь настало время… теперь… (Разбойникамъ.) Оставьте меня. Но развѣ я могу возвратить ему сына? Нѣтъ, я этого не сдѣлаю.

СТ. МООРЪ. Чтò, другъ мой? чтò говоришь ты тамъ?

157

Р. МООРЪ. Твой сынъ... да, старикъ (чуть внятно) — твой сынъ погибъ на вѣки!

СТ. МООРЪ. На вѣки?

Р. МООРЪ (съ ужасающей тоскою смотритъ на небо). О, только теперь не дай ослабнуть душѣ моей! только теперь поддержи меня!

СТ. МООРЪ. На вѣки, говоришь ты?

Р. МООРЪ. Не спрашивай меня болѣе. Да, на вѣки.

СТ. МООРЪ. Пришлецъ, зачѣмъ освободилъ ты меня изъ башни?

Р. МООРЪ (про себя). Не похитить ли мнѣ теперь у него благословенiя? — похитить, подобно вору, и потомъ убѣжать съ божественною добычей? Отцовское благословенiе, говорятъ, никогда не пропадаетъ.

СТ. МООРЪ. И мой Францъ также погибъ?

Р. МООРЪ (бросается къ ногамъ его). Я разломалъ запоры тюрьмы твоей: благослови меня!

СТ. МООРЪ (съ горестію). О, если бъ ты только не каралъ сына, спаситель отца! Видишь ли: Божество не устаетъ въ милосердiи, тогда-какъ мы ничтожные черви отходимъ въ вѣчность вмѣстѣ съ своимъ гнѣвомъ. (Кладетъ руку на голову разбойника.) Будь такъ же счастливъ, какъ былъ сострадателенъ!

Р. МООРЪ (встаетъ тронутый). О, гдѣ мое мужество? Мускулы мои ослабли; кинжалъ валится изъ рукъ.

СТ. МООРЪ. Какъ хорошо, если братья живутъ въ согласіи, хорошо, какъ роса, пàдающая съ Гермона на горы Сiона. Старайся заслуживать это наслажденiе, молодой человѣкъ, и ангелы неба будутъ грѣться въ твоемъ сiянiи. Мудрость твоя да будетъ мудростію сѣдинъ, а твое сердце да будетъ сердцемъ невиннаго дѣтства.

158

Р. МООРЪ. О, дай мнѣ хотя понятiе объ этомъ блаженствѣ! Поцалуй меня, божественный старецъ!

СТ. МООРЪ (цалуетъ его). Вообрази, что это поцалуй отца, а я буду думать, что цалую моего сына. Ты можешь также плакать?

Р. МООРЪ. Я подумалъ, что это поцалуй отца! Горе мнѣ, если они теперь приведутъ его!

(Отрядъ Швейцера входитъ печально, повѣсивъ голову и закрывъ

лицо руками.)

Р. МООРЪ. Небо! (Боязливо пятится назадъ и старается спрятаться. Они проходятъ мимо. Онъ отворачивается отъ нихъ. Глубокое молчанiе. Они останавливаются.)

ГРИММЪ (съ преклоненною головою). Атаманъ! (Разбойникъ-Мооръ не отвѣчаетъ и отступаетъ назадъ.)

ШВАРЦЪ. Атаманъ! (Разбойникъ-Мооръ подается болѣе и болѣе назадъ.)

ГРИММЪ. Мы не виноваты, атаманъ!

Р. МООРЪ (не глядя на нихъ). Кто вы?

ГРИММЪ. Ты не смотришь на насъ, твоихъ вѣрныхъ слугъ?

Р. МООРЪ. Горе вамъ, если и на этотъ разъ вы были мнѣ вѣрны!

ГРИММЪ. Послѣднее прости отъ твоего вѣрнаго слуги Швейцера: онъ ужь не воротится, твой вѣрный слуга Швейцеръ.

Р. МООРЪ (вскакивая). Такъ вы его не нашли?

ШВАРЦЪ. Нашли мертвымъ.

Р. МООРЪ (радостно всплеснувъ руками). Благодарю Тебя, небесный Распорядитель! Обнимите меня, мои дѣти! Милосердiе отселѣ нашъ лозунгъ! Если бъ и это миновало — все миновало.

159

ЕЩЕ РАЗБОЙНИКИ. АМАЛIЯ.

РАЗБОЙНИКИ. Ура! ура! добыча, знатная добыча!

АМАЛIЯ (съ распущенными волосами). Мертвецы, кричатъ они, воскресаютъ отъ его голоса... Мой дядя живъ… въ этомъ лѣсу... Гдѣ онъ? Карлъ! дядюшка! (Бросается къ старику.)

СТ. МООРЪ. Амалiя! дочь моя! Амалiя! (Сжимаетъ ее въ объятiяхъ.)

Р. МООРЪ (отступая). Кто вызвалъ этотъ образъ предъ глаза мои?

АМАЛIЯ (вырывается изъ объятiй старика, бѣжитъ къ разбойнику-Моору и въ восторгѣ обнимаетъ его). Онъ опять со мной! о, вы, звѣзды небесныя! Онъ опять со мной!

Р. МООРЪ (вырываясь изъ ея объятiй, разбойникамъ). Въ дорогу! Сатана измѣнилъ мнѣ!

АМАЛIЯ. Женихъ мой, женихъ мой, ты въ бреду! — отъ восторга! Отчего я одна такъ безчувственна, холоднà среди вихрей радости!

СТ. МООРЪ (содрогаясь). Женихъ? Дочь! дочь! Женихъ?

АМАЛIЯ. Я на вѣкъ его! Онъ на вѣки мой!... О, вы силы неба! свалите съ меня это убiйственное наслажденiе: я изнемогу подъ его бременемъ!

Р. МООРЪ. Оторвите её отъ груди моей! Убейте её! убейте его! меня! самихъ себя! все! Да погибнетъ весь свѣтъ! (Хочетъ бѣжать.)

АМАЛIЯ. Куда?... какъ?... Любовь — вѣчность — радость — безконечность! — и ты бѣжишь?

Р. МООРЪ. Прочь, прочь, несчастнѣйшая изъ невѣстъ! Всмотрись самъ, распроси самъ, вслушайся,

160

несчастнѣйшiй изъ отцовъ! Дайте мнѣ на вѣки убѣжать отсюда!

АМАЛIЯ. Поддержите меня! ради Бога, поддержите меня! — у меня темнѣетъ въ глазахъ. Онъ бѣжитъ!

Р. МООРЪ. Поздно! напрасно! Твое проклятiе, отецъ мой... не спрашивай меня ни о чемъ болѣе!... я, я... твое проклятiе, твое мнимое проклятiе... Кто заманилъ меня сюда? (Съ обнаженной саблей бросается на разбойниковъ.) Кто изъ васъ заманилъ меня сюда, вы, твари преисподней? Такъ погибни жь Амалiя!... умри отецъ! умри черезъ меня въ третiй разъ! Твои спасители — разбойники и убiйцы! Твой Карлъ — ихъ атаманъ! (Старикъ-Мооръ умираетъ.)

АМАЛIЯ (нѣмая, безчувственная стоитъ, какъ статуя. Вся шайка хранитъ ужасное молчанiе).

Р. МООРЪ (ударяясь о дубъ). Души загубленныхъ мною въ чаду любви, раздавленныхъ въ священномъ снѣ, души… ха, ха, ха!... слышите ли трескъ пороховаго погреба надъ головами невинныхъ? видите ль это пламя надъ колыбелями младенцевъ? Вотъ свадебный факелъ, вотъ свадебная музыка! О, онъ ничего не позабываетъ! онъ все мастеръ связывать! — потому и бѣжитъ меня радость любви, потому пыткой для меня любовь! Это возмездiе!

АМАЛIЯ. Это правда! Владыко небесный, это правда!... Чѣмъ согрѣшила я, бѣдная? Я любила его!

Р. МООРЪ. Это свыше силъ человѣка. Я слышалъ, какъ смерть изъ тысячи стволовъ свистала около меня, и ни на шагъ не подался передъ нею: ужели теперь мнѣ начать учиться дрожать, какъ женщина, дрожать передъ женщиной? Нѣтъ, женщинѣ не потрясти моего мужества! Крови, крови! Это все отъ прикосновенiя

161

женщины… Дайте мнѣ отвѣдать крови — и тогда пройдетъ! (Хочетъ бѣжать.)

АМАЛIЯ (бросается къ нему въ объятiя). Убiйца! дьяволъ!... Ангелъ, я не могу разстаться съ тобой!

Р. МООРЪ (отталкиваетъ ее отъ себя). Прочь, коварная змѣя! ты хочешь насмѣхаться надъ бѣшенымъ; но я поборю тиранское предопредѣленiе. Чтò, ты плачешь? О, вы безстыдныя, злобныя созвѣздiя! Она только показываетъ видъ, будто плачетъ: какъ-будто есть еще кому обо мнѣ плакать. (Амалiя падаетъ къ нему на грудь.) Это что? Она не плюетъ на меня, не отталкиваетъ меня. Амалiя! или ты позабыла? Знаешь ли кого ты обнимаешь, Амалiя?

АМАЛIЯ. Единственный, неразлучный!

Р. МООРЪ (въ порывѣ восторженной радости). Она прощаетъ меня! она любитъ меня! Я чистъ, какъ эѳиръ небесный: она любитъ меня! Слезы благодарности тебѣ, милосердное небо! (Падаетъ на колѣна и плачетъ.) Миръ души моей возвратился ко мнѣ; умерло горе; нѣтъ болѣе ада… Смотри, о, смотри! — дѣти свѣта плачутъ на шеѣ плачущихъ дьяволовъ. (Встаетъ; къ разбойникамъ.) Плачьте же и вы! плачьте, плачьте! — вы вѣдь такъ счастливы. О, Амалiя, Амалiя, Амалiя! (Уста ихъ сливаются; они остаются въ нѣмомъ объятiи.)

ОДИНЪ ИЗЪ РАЗБОЙНИКОВЪ (съ гнѣвомъ выступая впередъ.) Стой, измѣнникъ! Руки врозь, или я скажу тебѣ такое слово, что въ ушахъ затрещитъ у тебя и зубы защелкаютъ отъ ужаса! (Простираетъ саблю между ними.)

СТАРЫЙ РАЗБОЙНИКЪ. Вспомни о богемскихъ лѣсахъ! Слышишь ты? что жь еще медлишь? Вспомни

162

о богемскихъ лѣсахъ! Измѣнникъ, гдѣ твои клятвы? Развѣ раны забываются такъ скоро? Когда мы счастiе, честь и жизнь готовы были положить за тебя, когда стояли, какъ стѣны, какъ щиты, ловили удары, на тебя одного направленные — не ты ли поднималъ руку тогда къ небу, не ты ли клялся НИКОГДА НЕ ОСТАВЛЯТЬ НАСЪ, какъ и мы — никогда не покидать тебя? Безчестный! клятвопреступникъ! и, ради слезъ какой-нибудь дѣвки, ты хочешь оставить насъ?

ТРЕТIЙ РАЗБОЙНИКЪ. Не стыдно ли тебѣ! Духъ убитаго Роллера, призванный тобой въ свидѣтели изъ царства мертвыхъ, покраснѣетъ за твою подлость, и вовсеоружiи встанетъ изъ гроба и накажетъ тебя.

РАЗБОЙНИКИ (разрываютъ на себѣ платья и говорятъ всѣ вмѣстѣ). Взгляни сюда, взгляни! Знаешь эти раны? Ты нашъ! Кровью нашего сердца мы купили тебя съ душою и тѣломъ! Ты нашъ, хотя бы самъ архангелъ Михаилъ подрался за это съ Молохомъ! Пойдемъ съ нами! ЖЕРТВА ЗА ЖЕРТВУ! Амалiю — ЗА ШАЙКУ!

Р. МООРЪ (выпускаетъ ея руку изъ своей). Все кончено! Я хотѣлъ обратиться и идти къ Отцу моему; но небо судило иначе. (Холодно.) Близорукiй глупецъ! зачѣмъ хотѣлъ ты этого? Великiй грѣшникъ развѣ можетъ когда-нибудь обратиться? Великiй грѣшникъ никогда не можетъ обратиться: дѣло давно извѣстное! Успокойся, прошу тебя, успокойся! Ничего не можетъ быть справедливѣе. Я не хотѣлъ ЕГО, когда ОНЪ искалъ меня; теперь я ищу ЕГО — и ОНЪ меня не хочетъ. Что жь можетъ быть справедливѣе? Не смотри на меня такимъ неподвижнымъ взглядомъ. Ему я не нуженъ. Вѣдь у НЕГО всякихъ тварей цѣлая пропасть! Безъ одного ОНЪ очень легко можетъ обойтись,

163

и этотъ одинъ, по несчастiю — я, вотъ и все тутъ! Пойдемъ, товарищи!

АМАЛIЯ (останавливая его). Стой, стой! Удара! одного смертельнаго удара!... Опять покинута! Вынь свой ножъ — и сжалься надо-мной!

Р. МООРЪ. Сожалѣнiе ушло къ медвѣдямъ: я не убью тебя.

АМАЛIЯ (обнимая его колѣна). О, ради Бога! ради всѣхъ милосердiй! Мнѣ ужь не нужно любви… я знаю, что наши созвѣздiя враждебно бѣгутъ одно отъ другого… одной смерти прошу я. Покинута, покинута! Понимаешь ли ты ужасные звуки этого слова: покинута! Я не могу перенести этого. Видишь самъ: женщина не перенесетъ этого. Одной смерти прошу я! Видишь, моя рука дрожитъ! у меня недостаетъ сердца нанести ударъ. Я боюсь блестящаго острiя — тебѣ жь это такъ легко, такъ легко: ты вѣдь такой мастеръ убивать. Вынь же ножъ свой — и я счастлива!

Р. МООРЪ. Такъ ты одна хочешь быть счастлива? Прочь! я не убиваю женщинъ!

АМАЛIЯ. А! душегубецъ! ты умѣешь только убивать счастливыхъ, и проходишь мимо пресыщенныхъ жизнію! (Обращаясь къ разбойникамъ.) Такъ сжальтесь вы надо-мною, вы, ученики самого дьявола! Въ вашихъ глазахъ такое кровавое страданiе, что несчастный по-неволѣ утѣшается. Вашъ атаманъ — пустой, трусливый хвастунъ!

Р. МООРЪ. Женщина, чтò говоришь ты? (Разбойники отворачиваются.)

АМАЛIЯ. НИ ОДНОГО друга? И между ними нѣтъ друга? (Встаетъ.) Ну такъ ты, Дидона, научи умереть

164

меня! (Хочетъ уйдти. Одинъ изъ разбойниковъ прицѣливается.)

Р. МООРЪ. Стой! Осмѣлься только! Возлюбленная Моора должна и умереть отъ руки Моора! (Закалываетъ ее.)

РАЗБОЙНИКИ. Атаманъ, атаманъ! Чтò ты дѣлаешь? Въ умѣ ли ты?

Р. МООРЪ (неподвижнымъ взглядомъ смотритъ на трупъ). Въ самое сердце. Еще одно содроганiе — и все кончено. Смотрите! Чего вамъ еще нужно? Вы жертвовали мнѣ жизнію, жизнію, которая ужь не принадлежала вамъ, жизнію, полною отвратительныхъ преступленiй и срама — я для васъ убилъ ангела. Посмотрите, посмотрите! довольны ли вы теперь?

ГРИММЪ. Свой долгъ ты заплатилъ съ лихвою. Ты сдѣлалъ тò, чего ни одинъ человѣкъ не сдѣлалъ бы для своей чести. Теперь пойдемъ съ нами.

Р. МООРЪ. Ты думаешь? Не правда ли, жизнь праведницы противъ жизни бездѣльниковъ — вѣдь это неравная мѣна? О, говорю вамъ, если каждый изъ васъ взойдетъ на эшафотъ, и у каждаго раскаленными щипцами станутъ рвать тѣло кусокъ за кускомъ, и промучатъ такъ одиннадцать лѣтнихъ дней, и тогда вамъ не искупить одной слезы ея. (Съ горькимъ хохотомъ.) Раны! богемскiе лѣса! Да, да! это, конечно, требовало отплаты.

ШВАРЦЪ. Успокойся, атаманъ! Пойдемъ съ нами! Такое зрѣлище не для тебя. Веди насъ далѣе!

Р. МООРЪ. Стой! — еще одно слово передъ уходомъ. Слушайте, вы, гнусныя орудiя моихъ варварскихъ плановъ! — съ ЭТОЙ минуты я перестаю быть вашимъ

165

атаманомъ. Со стыдомъ и горестію слагаю я здѣсь этотъ кровавый жезлъ, подъ которымъ вы могли безнаказанно злодѣйствовать, и дѣянiями тьмы пачкать этотъ небесный свѣтъ. Ступайте, куда хотите! Съ этихъ поръ у меня съ вами ничего нѣтъ общаго.

РАЗБОЙНИКИ А, малодушный! гдѣ же твои высокопарные планы? Мыльные пузыри они что-ли, что лопнули отъ дыханiя женщины?

Р. МООРЪ. О, я глупецъ, мечтавшiй исправить свѣтъ злодѣянiями, и законы поддержать беззаконiемъ! Я называлъ это местію и правомъ; я дерзалъ — о Провидѣнiе! — стачивать зазубрины меча Твоего и поправлять Твое пристрастiе, и вотъ — о, вѣтряное ребячество! — я сто̀ю теперь на краю ужасной жизни и съ воемъ и съ скрежетомъ зубовъ узнаю, что ДВА ТАКИХЪ ЧЕЛОВѢКА, КАКЪ Я, МОГЛИ БЫ УНИЧТОЖИТЬ ВСЕ ЗДАНIЕ НРАВСТВЕННАГО МIРА. Умилосердись, умилосердись надъ ребенкомъ, дерзнувшимъ предупреждать ТВОИ предначертанiя! ТЕБѢ одному подобаетъ мщенье. Не нужна Тебѣ рука человѣка. Правда, не въ моей власти воротить прошедшее: что испорчено, тò испорчено, что я разрушилъ — никогда не возстановится; но еще мнѣ остается чѣмъ примирить оскорбленные законы и заживить поруганный порядокъ. Они требуютъ жертвы, жертвы, которая показала бы всему человѣчеству свое несокрушимое величiе, и эта жертва — я. Я самъ долженъ умереть за нихъ.

РАЗБОЙНИКИ. Отнимите у него саблю: онъ хочетъ наложить на себя руки!

Р. МООРЪ. Глупцы, осужденные на вѣчную слѣпоту! И вы думаете, что смертный грѣхъ можетъ искупить смертные грѣхи? И вы думаете, что гармонiя

166

свѣта выиграетъ отъ этой безбожной разноголосицы? (Презрительно бросаетъ свое оружiе къ ногамъ ихъ.) Я иду предать себя въ руки правосудiя.

РАЗБОЙНИКИ. Закуйте его въ цѣпи! — онъ съ ума сошелъ.

Р. МООРЪ. Не то, чтобъ я сомнѣвался, что рано или поздно оно отыщетъ меня, если захотятъ того Высшiя силы; но оно можетъ напасть на меня во снѣ, настичь меня въ бѣгствѣ, или силой и мечомъ сокрушить меня — и тогда пропадетъ моя единственная заслуга, что я умеръ за него добровольною смертію. И на что мнѣ, подобно вору, утаивать долѣе жизнь, которая уже давно отнята у меня въ совѣтѣ небесныхъ хранителей.

РАЗБОЙНИКИ. Пускай идетъ! Развѣ не видите: онъ зараженъ славолюбiемъ. Онъ мѣняетъ жизнь на пустое удивленiе.

Р. МООРЪ. Мнѣ станутъ удивляться? (Послѣ нѣкотораго размышленiя.) На дорогѣ сюда мнѣ случилось говорить съ бѣднякомъ-поденщикомъ, у котораго одиннадцать человѣкъ дѣтей. Тысячу луйдоровъ обѣщано тому, кто славнаго разбойника предастъ живаго. Для бѣдняка это будетъ не дурная помощь. (Уходитъ.)