ИВ

ИВ. ШМЕЛЕВЪ.

ДОГОНИМЪ СОЛНЦЕ

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ПИСАТЕЛЕЙ

ВЪ МОСКВѢ.

НАРОДНО-ШКОЛЬНАЯ БИБЛIОТЕКА

ИВ. ШМЕЛЕВЪ.

ДОГОНИМЪ СОЛНЦЕ.

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ПИСАТЕЛЕЙ

ВЪ МОСКВѢ.

ДОГОНИМЪ СОЛНЦЕ.

Драматическая сказка.

// л. 1.

ВЪ СКАЗКѢ ДѢЙСТВУЮТЪ:

Люди: Лѣсникъ, Ванюшка, Любочка, Поваръ Архипъ, Мишутка.

Существа сказочныя: Дѣдушка Лѣсовикъ, Болотные Огоньки.

Животный и растительный мiръ: Журликъ, Журочка, Журавль, Журавлиха, Котъ-Мурзикъ, Пѣтухъ Индѣйскiй, Пѣтухъ просто, Лягушонокъ, Бабочка, Медвѣдь, Мухоморъ, Дождевикъ, Ласточка-Касаточка, Рябина, Стрекоза, Сверчокъ, Кузнечики, Зайцы, Пень, Шлюпикъ, Опятки, Филинъ, Калѣка-Воронъ, Свѣтлякъ, Гомашка, Львиный Зѣвъ, Хворостъ, Капустница, Адмиралъ, Паутинки, Иволга, Калина.

Событiя происходятъ: I – осенней ночью, на глухой полянѣ. II – Утромъ, въ лѣсу. III – Вѣшнимъ днемъ, на дворѣ усадьбы. IV – Осенней ночью, въ прачешной. V – На глухой лѣсной полянѣ, осенью.

_________

// л. 1 об.

ДѢЙСТВIЕ ПЕРВОЕ.

КАРТИНА ПЕРВАЯ.

Лѣсная поляна, кругомъ густыя ели. Проглядываетъ кой-гдѣ багрянецъ осины. Выдѣляется старая мшистая сосна. На полянѣ нѣсколько кочекъ. Направо – старый пень, остатокъ сломанной бурею сосны. Возлѣ него едва стоитъ отъ старости большой шлюпикъ-грибъ. Изъ-подъ самой большой, мшистой кочки выглядываетъ Лягушонокъ. Въ глубинѣ на суку сидитъ Филинъ. Когда онъ кричитъ, его глаза вспыхиваютъ зеленымъ огнемъ. Просвѣты неба еще таятъ пятна вечерней зари, блѣднѣющiя въ надвигающейся ночи.

Л я г у ш о н о к ъ (выглядывая). Вотъ такъ холодище! Зима, должно быть, скоро. Эй, почтеннѣйшiй грибъ, вы какъ умаете, а?

Ш л ю п и к ъ (вздрагивая). Брррр… брррр…

Л я г у ш о н о к ъ. Бррр!.. Никогда отъ васъ слова не добьешься. Скоро вы шлепнетесь? Въ васъ вѣдь черви завелись! А?

Ш л ю п и к ъ (трясется). Бррр… Мнѣ все равно…

С т а р ы й П е н ь (поблескивая). Что такое возится тутъ? Эй, кто тутъ возится?! Покоя не даютъ.

Около Стараго Пня подымается на тонкихъ ножкахъ семейка опятокъ.

О п я т к и. Изъ-подъ вашей старой пятки

Вылѣзаемъ мы, Опятки,

Свѣжiе грибки!

Л я г у ш о н о к ъ (хлопаетъ въ лапки). Вотъ веселый народъ, ква-ква! Еще ребята!

Ш л ю п и к ъ (трясется). Бррр! Хоть бы умереть дали спокойно…

С т а р ы й П е н ь. Я спать хочу! Тише!

О п я т к и. Наступила наша осень,

Сколько насъ! Разъ, два, три… восемь….

Насъ и не сочтешь!

Л я г у ш о н о к ъ. Ихъ ни за что не сочтешь! А вы, Старый Пень, не сердитесь! Все-таки вамъ веселѣй! Вѣдь это ваши внучки, а?

С т а р ы й П е н ь. Что за внучки! Молчать! Вотъ придутъ журавли – высуньте только носъ…

Л я г у ш о н о к ъ. Ква-ква! Вы, дяденька, проспали! Жу-равли! Всѣ журавли улетѣли!

С т а р ы й П е н ь. Нѣтъ, не всѣ.

Л я г у ш о н о к ъ. Нѣтъ, всѣ!

С т а р ы й П е н ь. Молчать! Я го-во-рю – не всѣ! (Сильнѣй свѣтится.)

Л я г у ш о н о к ъ. А я говорю – всѣ! Что это вы, отъ злости свѣтитесь-то?

С т а р ы й П е н ь. Грубiянъ! Это потому, что я – славный Пень!

Л я г у ш о н о къ. Хи-хи… ква-ква… Славный Пень! Просто вы дырявый Пень, ква-ква!

С т а р ы й П е н ь. Что-о?! Я дыря…

Слышенъ трескъ въ лѣсу.

Л я г у ш о н о к ъ. Братцы, берегись! Лѣсникъ идетъ! (Прячется подъ кочку.)

Филинъ кричитъ и сверкаетъ глазами.

С т а р ы й П е н ь. Не лѣсникъ, а нашъ дѣдушка Лѣсовикъ! Онъ сядетъ на меня, и я усну.

Л я г у ш о н о къ (выглядывая). И вовсе не Лѣсовикъ, а лѣсникъ!

С т а р ы й П е н ь. Нѣтъ, Лѣсовикъ!

Л я г у ш о н о к ъ. А я говорю…

С т а р ы й П е н ь (грозно). А я го-во-рю!..

Изъ чащи на поляну выходитъ старый, мохомъ одѣтый, корявый Лѣсовикъ. Въ рукѣ у него тяжелая дубина. Все смолкло.

Л ѣ с о в и к ъ. Что за шумъ?! (Молчанiе. Думаетъ, опершись на дубину.) Какая тишина въ моихъ лѣсахъ! Лѣто ушло далёко. Цвѣты увяли, и посохли травы… (Смотритъ въ небо.) И журавли за солнцемъ потянули… (Слышно слабое, далекое – курлы-курлы.) Послѣднiе, что жили на болотѣ. (Старому Пню.) Что, старый хрычъ! Зима… Ну, ничего. Опять весны дождемся! (Стучитъ дубиной въ Пень.)

С т а р ы й П е н ь (вспыхивая). Охъ, охъ! Усталъ я… Охъ!

Л ѣ с о в и к ъ. И я усталъ, а хочется еще разокъ весны дождаться…

Ш л ю п и к ъ (вздрагивая). Бррр! Усталъ и я.

Л ѣ с о в и к ъ (Шлюпику). Ну, потерпи, братъ: скоро упадешь. Придетъ тепло, и молодымъ опять подымешься…

Л я г у ш о н о к ъ (выглядывая). А скажите, пожалуйста, дѣдушка Лѣсовикъ… журавли улетѣли?

Л ѣ с о в и к ъ. А, это ты, разбойникъ! Не бойся, уцѣлѣешь. Всѣмъ вамъ желаю я весны дождаться. Всѣ дороги вы мнѣ: и старая сосна, и дряхлый грибъ, и бабочка лѣсная, и мошка, и комаръ, и мелкiй лягушонокъ. Всѣхъ васъ люблю я, старый Лѣсовикъ. (Задумчиво.) Сегодня обошелъ весь лѣсъ. Въ порядкѣ все. Листъ осыпается, темнѣютъ ели. Забились змѣи въ хворостъ. Туманы стелятъ свой холодный пологъ… Уходитъ солнце въ теплые края…

Л я г у ш о н о к ъ. А хорошо тамъ, дѣдушка, – въ краяхъ-то?

Л ѣ с о в и к ъ. Послушалъ я, какъ пѣли журавли… Тамъ море синее, и снѣгу не бываетъ… Чтобъ видѣть тѣ края, братъ, крылья нужны, крылья!

Л я г у ш о н о к ъ. Хны-хны… ква-ква… А у меня ихъ нѣтъ…

Филинъ кричитъ. На поляну выпариваетъ, трепеща пестрыми крылышками, запоздавшая бабочка.

Б а б о ч к а. Ай-ай! Какъ холодно! Куда мнѣ дѣться? Ай-ай!..

Л ѣ с о в и к ъ. Ты, бѣдная, откуда залетѣла?

Б а б о ч к а. Въ лѣсахъя заблудилась. Нашъ добрый дѣдушка, нашъ добрый Лѣсовикъ! Зима идетъ, не знаю, гдѣ укрыться… (Трепещетъ крыльями.)

Л ѣ с о в и к ъ. Ахъ, дѣтка милая! Лети туда, на старую поляну, гдѣ берлога. Въ пустомъ дуплѣ есть трещина и мохъ, гдѣ жилъ мой старый дроздъ. Тамъ до весны проспишь.

Б а б о ч к а (улетаетъ). Спасибо, дѣдушка!

Ломая чащу, съ трескомъ выбирается медвѣдь. Реветъ къ небу.

М е д в ѣ д ъ. Ко сну-у клонитъ, ко сну-у! Найду Берло-о-гу и засну-у!..

Л ѣ с о в и к ъ (подходитъ и гладитъ медвѣдя). Ступай, дружокъ, пора. Длиннѣютъ ночи. Подъ горкой, за оврагомъ, гдѣ ели старыя нагнулись съ кручи, сегодня дял тебя я сосну повалилъ. Проспишь спокойно.

М е д в ѣ д ь (трясетъ головой и реветъ). У-у… спасибо. Знаю ту сосну-у… Устрою логово и накрѣпко засну-у. (Уходитъ въ чащу.)

Слышны все громче крики журавлей: «курлы-курлы».

Л ѣ с о в и к ъ. Послѣднiе… сбираются въ дорогу. Ахъ ты… забылъ про пчелъ. Пойти взглянуть, – устроились ли въ дуплахъ. (Уходитъ).

Л я г у ш о н о к ъ (испуганно). Кто-то идетъ… Скажите, Старый Пень, кто тамъ идетъ?

С т а р ы й П е н ь (ярко вспыхивая). Я сплю, не лѣзьте!

Л я г у ш о н о к ъ. Онъ спитъ! Свѣтитъ впвсю и вдругъ – спитъ! Грибъ! Глухой Шлюпикъ Шлюпикъ! Кто тамъ идетъ?

Запоздалый свѣтлякъ неподалеку зажигаетъ фонарикъ.

С в ѣ т л я к ъ. Зачѣмъ я здѣсь?

Л я г у ш о н о к ъ. Васъ надо спросить. Потушите-ка свой дурацкiй фонарикъ! Вы проспали!

С в ѣ т л я к ъ. Потушите меня кто-нибудь! Я не могу самъ…

Л я г у ш о н о к ъ. Ай, кто идетъ?! (Прячется подъ кочку.)

Входитъ Журликъ. Тычетъ носомъ въ кочки.

Ж у р л и к ъ. Ни лягушонка нѣтъ. Ай, холодно какъ стало!

Л я г у ш о н о к ъ (изъ-подъ кочки). Да, братъ, плохо дѣло. Зима идетъ. Эй, Старый Пень, прощай! Шлюпикъ, прощай! Покойной ночи!

Ж у р л и к ъ. Зима идетъ?! Что за зима? Кто это говоритъ?

Молчанiе. Шумитъ вѣтеръ. Входитъ Журавль.

Ж у р а в л ь. Иди, мать ждетъ. Сбираемся въ дорогу…

Ж у р л и к ъ. Въ дорогу? Почему?

Ж у р а в л ь. Потомъ узнаешь. За солнцемъ полетимъ. Догонимъ солнце!

К р и к и ж у р а в л е й. Курлы-курлы! Догонимъ солнце!

Ж у р а в л ь. Мы полетимъ

Ж у р л и к ъ. Моря? А это – что?

Ж у р а в л ь. Ты здѣсь родился и не знаешь моря. Увидишь скоро самъ.

Ж у р л и к ъ (хлопаетъ крыльями). Я полечу на море!

С т а р ы й П е н ь (вспыхивая). Дайте спать!

Ш л ю п и к ъ (трясется). Бррр… Дайте умереть…

Ж у р а в л ь. Вотъ что, Журликъ. Опасная намъ предстоитъ дорога. Будь терпѣливъ и смѣлъ. Тогда догонишь солнце…

Ж у р л и к ъ. Я знаю, мы догонимъ! Насъ такъ много! Курлы-курлы…

К р и к и ж у р а в л е й. Курлы-курлы! Догонимъ солнце! к солнцу!

Ж у р а в ль. Зовутъ меня, пойдемъ.

Ж у р л и к ъ. Прощай, болотце, кочки! Милое болотце… Здѣсь я прыгалъ, когда летать учился…

Ж у р а в л ь. Скорѣй, сейчасъ въ отлетъ. (Уходитъ.)

Ж у р о ч к а (вбѣгаетъ). Журликъ, Журликъ, сейчасъ летимъ на море! Вмѣстѣ полетимъ!

Ж у р л и к ъ. Я буду охранять тебя… Родная, Журочка! Тамъ, за моремъ мы…

Филинъ кричитъ пронзительно. Журочка вздрагиваетъ.

Ж у р л и к ъ. Что ты?

Ж у р о ч к а. Мнѣ страшно что-то… Жалко нашего гнѣзда… оно останется… и милое болотце….

К р и к и ж у р а в л е й. Въ дорогу! къ солнцу! къ солнцу!!

Ж у р л и к ъ. Зовутъ насъ, Журочка.

Ж у р о ч к а. Прощай, болотце! (Уходятъ.)

Шумные крики журавлей. Пень вспыхиваетъ.

С т а р ы й П е н ь. Эй, внуки!

Съ разныхъ сторонъ изъ лѣсной чащи выбѣгаютъ Болотные Огоньки.

Б о л о т н ы е О г о н ь к и (пугливо). Что такое? Что за шумъ?.. Кто насъ звалъ?.. Что случилось?

С т а р ы й П е н ь. Я звалъ. Мнѣ спать мѣшаютъ.

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. Нашъ дѣдушка, тебѣ мѣшаютъ спать?!

С т а р ы й П е н ь. Да, журавли сбираются за море… мѣшаютъ спать…

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. За море?! Мы не знаемъ…

Въ воздухѣ свистъ крыльевъ. Огоньки смотрятъ на небо.

С т а р ы й П е н ь (сердито). И знать не надо. Кто въ болотѣ родился – въ болотѣ и погаснетъ.

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. Смотрите! Утки пролетѣли!

С т а р ы й П е н ь. Скорѣй вспугните журавлей! Покою нѣтъ…

Болотные Огоньки убѣгаютъ. Крики журавлей шумнѣе.

К р и к и Ж у р а в л е й. Болотные огни зажглись! Скорѣй за солнцемъ!

Г о л о с ъ Ж у р а в л я. Эй, слушаться команды! Держаться другъ за другомъ!

К р и к и ж у р а в л е й. Догонимъ солнце! къ солнцу, къ солнцу!

Ф и л и н ъ. Хо-хо-хо-хо-о! Они летятъ за солнцемъ! Хо-хо-хо-хо-о!

Л ѣ с о в и к ъ (входитъ). А съ старикомъ-то что же не простились!

Ж у р а в л ь. Прощай, нашъ дѣдушка! Мы прилетимъ весною и солнце приведемъ…

Л ѣ с о в и к ъ. Летите, смѣлые! Люблю я смѣлыхъ. И я бы побѣжалъ за вами, да заботы… Зима идетъ… Работы много мнѣ: въ лѣсахъ бродитъ, валитъ усталыя деревья, слѣдки звѣрушекъ заметать метелью, цвѣты укрыть на зиму отъ морозовъ… А вы летите… солныку снесите поклонъ.

Ж у р а в л и. Догонимъ и снесемъ!

Ж у р л и к ъ. Прощай, нашъ дѣдушка, нашъ добрый Лѣсовикъ! Я не забуду – ты привелъ меня къ родимой стаѣ, когда я заблудился…

Л ѣ с о в и к ъ. Добрый путь! Летите, смѣлые! Но… бойтесь на ночлегахъ. Бѣда всѣхъ сторожитъ.

Въ глубинѣ лѣса прокатывается выстрѣлъ.

Ж у р а в л и. Вы слышите? (Второй выстрѣлъ.)

Л ѣ с о в и к ъ. Летѣли утки къ солнцу – охотникамъ попали. Ну, счастливый путь.

Ж у р а в л ь. Ну, слушаться команды! Разъ… два… три…

Свистъ и шумъ крыльевъ. Крики – курлы-курлы. Въ темнѣющемъ небѣ тянутъ журавли. Лѣсовикъ првожаетъ ихъ взглядомъ. Стихаетъ шумъ.

С т а р ы й П е н ь (ярко вспыхиваетъ). Затихло все. Теперь усну совсѣмъ. (Гаснетъ.)

Л ѣ с о в и к ъ. Догоните ль?! Ну, добраго пути. (Осматривается.) Устали дерева, устали листья. Эй, вѣтеръ осени, начни свою работу!

Подымается вѣтеръ. Шумятъ, покачиваясь, деревья. Валятся листья.

Л ѣ с о в и к ъ. Эй, зайцы! (Свищетъ. Появляются два Зайца). У всѣхъ ли норы есть?

З а й ц ы (пищатъ). У всѣхъ, у всѣхъ! Ты листьевъ навалилъ… Спасибо, дѣдушка! (Пропадаютъ въ чащѣ.)

Л ѣ с о в и к ъ. Лягушки, ящерицы, жабы! Всѣ ли въ норахъ?

Пискъ и кваканье: Всѣ, всѣ въ норахъ!

Л ѣ с о в и к ъ. Эй, мыши-летуны! Ступайте въ дупла! Спите до весны!

Пискъ мышей: Спасибо, всѣ мы въ дуплахъ!

Л ѣ с о в и к ъ (Филину). Зажги свои огни, свѣтить мнѣ будешь…

Ф и л и н ъ (сверкнувъ глазами и уже не гася ихъ). А я съ тобой… Лѣсную глушь и темень сторожить. И говорить все, что узнаю…

Л ѣ с о в и к ъ. Да, много знаешь ты.

Ф и л и н ъ. Кто мало говоритъ, тотъ много слушаетъ и ного знаетъ.

Л ѣ с о в и к ъ. А что про журавлей ты знаешь? ГДѣ они?

Ф и л и н ъ. Они… (Слушаетъ.) Они за дальнимъ лѣсомъ… Слышу я…

Л ѣ с о в и к ъ. А что ты слышишь?

Ф и л и н ъ (слушаетъ). Лѣсникъ съ мальчишкой встали, на зарѣ за хворостомъ сбираются. Еще я слышу…

Л ѣ с о в и к ъ. Что ты слышишь?

Ф и л и н ъ. Въ томъ домѣ, гдѣ охотникъ, ружья чистятъ. Я знаю, знаю…

Л ѣ с о в и к ъ. А что ты знаешь?

Ф и л и н ъ. Хо-хо-хо-хо-о… Не всѣ… догонять солнце! Хо-хо-хо-хо-о!

Л ѣ с о в и к ъ. Не всѣ догонятъ, правда. Все ты знаешь. Ну, идемъ въ обходъ.

Уходитъ въ чащу. Филинъ плавно снимаетъ и проплываетъ за нимъ въ глушь лѣсную. Шлюпикъ вздрагиваетъ и грузно падаетъ. Лягушонокъ выглядываетъ изъ-подъ кочки. Свѣтлякъ гаснетъ.

Л я г у ш о н о к ъ. Ква-ква-ква-а… Почтенный Пень! А, вы уже погасли! И свѣтлячокъ уснулъ… и грибъ упалъ… Эхъ, журавли! Куда ихъ понесло? Ква-ква-ква-ква-а… Въ послѣднiй разъ – ква-вка-а… (Прячется.)

Глухая ночь. Ни звука. Выплываютъ Болотные Огоньки, начинаютъ перебѣгать, быстрѣй и быстрѣй мелькать. Суетятся безъ шума, заглядываютъ своими фонариками.

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. Спятъ… Всѣ спятъ… И кочки спятъ… И Старый Пень уснулъ… И грибъ упалъ… И Лягушонокъ спитъ… Опятки спятъ… Какъ тихо… Какъ хорошо…

Сплываютъ на середину поляны надъ старымъ пнемъ, мигаютъ, точно танцуютъ неслышно.

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. Ти-хо… ти-хо… Мы теперь одни… Настали наши дни… Будемъ въ лѣсахъ бродить… одни… одни… одни…

Медленно расплываются въ лѣсу.

_________

КАРТИНА ВТОРАЯ.

Движущаяся панорама. Поля, городокъ, рѣчка, лѣса. Слышится пѣснь журавлей. Лѣсъ надвигается. Востокъ алѣетъ. Слышенъ выстрѣлъ. Крики сбиваются. На свѣтломъ набѣ тянутъ журавли. Тише и тише ихъ крики. Лѣсная поляна. Взмахивая крыльями и падая, изъ зарослей выходитъ Журликъ. Падаетъ и вытягиваетъ голову къ небу, въ ту сторону, куда улетѣли журавли.

Ж у р л и к ъ. Возьмите меня! возьмите! Журочка!!

Кричитъ лѣсное эхо. Два Зайца высказываютъ изъ кустовъ, становятся на заднiя лапки и епердергиваютъ ушками.

З а й ц ы. Убили.

Въ лѣсу трескъ. Зайцы убѣгаютъ. Голоса въ лѣсу.

Г о л о с ъ В а н ю ш к а. Тятенька-а… а-у!

Г о л о с ъ Л ѣ с н и к а. Ванюшка-а… а-у-у!

Изъ чащи выходитъ Лѣсовикъ. Стоитъ надъ Журликомъ.

Л ѣ с о в и к ъ. Лежишь, родимый! Не долетѣлъ до солнца! И жалко мнѣ тебя, да… что подѣлаешь! Сильнѣе человѣкъ. Давно меня онъ гонитъ, валитъ лѣса, звѣрушекъ бѣдныхъ бьетъ… лѣсную тишину пугаетъ громомъ. Цвѣты полянъ, и кучи муравьевъ, и бархатные мхи – все топчетъ, все мететъ… Пугаетъ пчелъ лѣсныхъ, красавицъ золотыхъ… Что я могу?! Въ моихъ лѣсахъ настроютъ городовъ, и

тихой иволги навѣкъ умолкнетъ пѣсня… И камнемъ ключъ лѣсной задавятъ… тихiй ключикъ… чистый ручеекъ, гдѣ я сижу и слушаю лѣса. О, человѣкъ! Ты помѣшалъ ему, Журавликъ бѣдный! Ты къ солнцу полетѣлъ, а онъ еще не можетъ и пулею тебя остановилъ… (Наклоняется и смотритъ.) Глаза закрыты… Нѣтъ, еще не умеръ, дышитъ грудь. О, человѣкъ! Зачѣмъ ты гонишь насъ! Вѣдь въ городахъ своихъ ты задохнешься! Ты скоро не увидишь бабочки лѣсной, лѣсной фiалки… Постой… Я знаю тайны травъ. Ихъ человѣкъ не всѣ пока узналъ. (Осматривается.) Вотъ трава-плакунъ…. (Срываетъ.) Коли завянетъ въ моей рукѣ, такъ скоро будетъ смерть… а не завянетъ… (Радостно.) Нѣтъ, не вянетъ! Ну, будешь жить…

Г о л о с ъ В а н ю ш к и. Тятенька-а… а-у-у!

Г о л о с ъ Л ѣ с н и к а. Иду-у!

Л ѣ с о в и к ъ. Идетъ мой братъ, лѣсникъ. Хоть человѣкъ онъ – я его люллю: мои лѣса онъ любитъ. Не бойся, малый, – онъ тебя не тронетъ. (Уходитъ.)

На поляну выходитъ Ванюшка, за нимъ Лѣсникъ съ вязанкой дровъ.

Л ѣ с н и к ъ. Присядемъ-ка, Ванюшка…

В а н ю ш к а. Что это сѣрое-то, у пия-то? (Бѣжитъ къ Журлику.) Птица, тятенька! Большущая!

Л ѣ с н и к ъ (Идетъ къ нему). Птица? Ишь ты… никакъ журавль… Подбили. Экой народъ, на журавля позарились…

В а н ю ш к а. Нога-то у него какъ… кривая…

Л ѣ с н и к ъ (трогаетъ Журлика за носъ). Шипитъ…

В а н ю ш к а. Возьмемъ его, а?

Л ѣ с н и к ъ. А куда я его возьму! на зиму-то куда его… Въ усадьбу развѣ снести… господамъ?

В а н ю ш к а. А его не зарѣжутъ, а?

Л ѣ с н и к ъ. Ска-залъ! Развѣ журавлевъ-то ѣдятъ! Можетъ, начаишко дадутъ… (Уноситъ Журлика).

Л ѣ с о в и к ъ (показываетъ изъ чащи). Понесли въ усадьбу. Заборъ высокiй тамъ, собаки на цѣпи… Попалъ въ неволю! Ну, спать пойду. Ночной обходъ закончилъ. Солнце поднялось. (Чуть доносится крикъ пѣтуховъ.) И пѣтухи встрѣчаютъ ясный день. (Уходитъ.)

З а н а в ѣ с ъ.

ДѢЙСТВIЕ ВТОРОЕ.

Весеннiй солнечный день въ усадьбѣ, на дворѣ. Направо – прачешная. Прямо – сарай. На крышѣ сарая сидитъ Калѣка-Воронъ. Налѣво – кухня. На порожкѣ грѣется на солнышкѣ сибирскiй котъ Мурзикъ. На помойкѣ роется Пѣтухъ. Индѣйскiй Пѣтухъ, распушившись, стоитъ на срединѣ двора и кричитъ – был-был-был!

И н д ѣ й. Был-был-был!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Экъ, оретъ-то! А чего оретъ? И самъ не знаетъ.

И н д ѣ й. Нѣтъ, знаю. Был-был-был-!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Был-был-был! Кѣмъ былъ, тѣмъ и остался, дуракъ-дуракомъ. Что хвостъ-то распустилъ! Я и самъ могу, только лѣнь мнѣ. У меня хвостъ-то сибирскiй. У меня такой хвостъ, что дворъ могу подметать. У меня хвостъ бархатный!

И н д ѣ й. И у меня бархатный, был-был-был!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Былъ да сплылъ! Ба-архатный. (Точитъ когти.) Ахъ, дуракъ-дуракъ!

П ѣ т у х ъ п р о с т о. Ку-ка-ре-ку-у-ду-ракъ!

И н д ѣ й. Кто дуракъ, был-был-был?!

П ѣ т у х ъ п р о с т о. Это я про себя-съ… Вы умный…

И н д ѣ й. Был-был-был!..

К о т ъ-М у р з и к ъ. Хи-хи-хи… пффссс… Онъ бы-ылъ умный…

И н д ѣ й. Я очень умный… был-был-был!

К о т ъ-М у р з и к ъ. А позвольте васъ спросить, был-умный: вы про журавля слыхали? который въ прачешной живетъ? Вотъ это – у-умный! Такой умный, хи-хи-хи… какъ выйдетъ изъ-за печки да начнетъ про море разсказывать, я у него всю миску-то и обработаю, пффссс… Онъ и не понимаетъ, куда у него…

И н д ѣ й. И я не понимаю, был-был-был…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Пффссс… У него пустая голова…

И н д ѣ й. И у меня пустая… был-был-был…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Довольно орать! (Кидается на воробья и смотритъ вверхъ.) Охъ, поймаю! (Индѣю.) Онъ цѣлую зиму прожилъ у меня въ прачешной и все хвастался, что долетитъ до моря. А?! Мы не можемъ долетѣть, такъ?

И н д ѣ й. Можемъ, был-был-был!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Враки! Вы не можете даже черезъ заборъ перелетѣть! Онъ думаетъ, что онъ умнѣй всѣхъ! Ну, такъ мы ему по-кажемъ! (Ходитъ, распушивъ хвостъ.) Его кормятъ здѣсь самымъ лучшимъ, меня забыли… Ну, такъ я ему покажу!

И н д ѣ й (прыгаетъ). Я ему покажу, был-был-был!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Нѣтъ, я, я ему покажу! Надоѣлъ онъ мнѣ! Ночью оретъ, какъ лошадь, а днемъ про море. Онъ знаетъ, что я честный, не могу бросить хозяевъ и бѣжать за какое-то тамъ море, такъ онъ нарочно это расписываетъ… Хорошо!

В о р о н ъ. Злости-то что! кра-кра-а…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Молчите ужъ лучше, калѣка! Съ вами не разговариваютъ.

В о р о н ъ. Да, честному ворону не стоитъ говорить съ воромъ.

К о т ъ-М у р з и к ъ (натачивая когти). Попадетесь вы мнѣ! Обработаю я вамъ и другое крылышко!

Изъ прачешной слышенъ крикъ Журлика. Любочка пробѣгаетъ въ прачешную. Индѣй заглядываетъ туда.

К о т ъ-М у р з и к ъ. Вотъ такъ голосокъ! Хи-хи-хи…

И н д ѣ й. И у меня голосокъ: был-был-был!

П ѣ т у х ъ. У меня голосокъ! Ку-ка-ре-ку-у!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Пффссс… Ма-у-ра-а-а! Вотъ у кого голосокъ! У меня лучше всѣхъ.

П ѣ т у х ъ. Ку-ка-ре…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Молчать!

Прыгаетъ къ Пѣтуху. Поваръ Архипъ съ метлой бѣжитъ за Котомъ и хлопаетъ по ногамъ.

П о в а р ъ А р х и п ъ (уходя въ кухню.) Я тебѣ погоняю, дармоѣдъ!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Какъ онъ на Пѣтуха-то! Говорю – не орать. (Къ прачешной.) Вотъ сейчасъ его выведутъ, какъ собачку… хи-хи-хи…

Любочка выводитъ за цѣпочку Журлика и привязываетъ къ колу.

Л ю б о ч к а. Вотъ и погуляемъ… Ну, зачѣмъ рвешься? Тебѣ нельзя улетать. Ты отвыкъ летать, Журликъ. Полетишь, а тебя заклюютъ ястреба… Бѣдная моя птичка, славная моя Журка. Погрѣйся на солнышкѣ, тебя никто не тронетъ. (Грозитъ Коту.) Ты не смѣй его трогать, а то я тебя высѣку! (Уходитъ.)

К о т ъ-М у р з и к ъ (выгибаетъ спину). Пффссс… Высѣку!

Всѣ смотрятъ на Журлика. Заходятъ съ разныхъ сторонъ.

К о т ъ-М у р з и к ъ. Вотъ этотъ самый летитъ за море! Хе-хе-хе… (Небрежно.) Здрасте. А сегодня ваши журавли летѣли. Весе-олые, высоко-о! (Журликъ опускаетъ голову.) Вотъ бы вамъ-то съ ними! Хотите, я перегрызу цѣпочку, и вы можете полетѣть… А?

Ж у р л и к ъ (радостно). Да? можете? Спасите меня!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Я все могу. Такъ, перекусить?

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Берегитесь его!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Бѣдная птичка! Только вотъ… у меня сегодня зубы болятъ, хи-хи-хи… Или вотъ, можетъ быть, воронъ пе-ре-куситъ! Это такiе пустяки…

И н д ѣ й. Ду-ракъ, был-был-был! Я тебѣ покажу море!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Такъ его, такъ!

Ж у р л и к ъ. Пустите меня, пустите! (Бьется.)

К о т ъ-М у р з и к ъ. Пустите его… на море! пффссс!..

И н д ѣ й. Дуракъ! Был-был-был…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Что-о? Я дуракъ?! (Кидается за Индѣемъ. Убѣгаютъ.)

П ѣ т у х ъ п р о с т о. Я простой пѣтухъ, но понимаю. Моря я никогда не видалъ, но оно, конечно, очень хорошая вещь. Не плачьте. Я знаю, меня скоро зарѣжутъ, и не плачу. Такая судьба. Вы меня слушайтесь. Я умный Пѣтухъ шестой годъ мнѣ идетъ. У насъ вотъ цапля жила, тоже на цѣпочкѣ сидѣла, такъ и померла. Хотѣла улетѣть, а Архипъ ей крылья и остригъ. Судьба!

К о т ъ-М у р з и к ъ (гонитъ Индѣя и бьетъ лапой). Вотъ тебѣ – дуракъ! Фу, усталъ… (Разваливается на солнышкѣ.)

Слышны крики: курлы-курлы. Журликъ рвется. Всѣ смотрятъ на небо.

К о т ъ-М у р з и к ъ. А вѣдь это ваши журавли! Да близко-то какъ!

Ж у р л и к ъ (рвется). Возьмите меня! Я вашъ, я вашъ!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Эй, возьмите его! Онъ вашъ! Пффссс…

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Кра-а… кра-а… О, старый негодяй!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Онъ вашъ! Ну, нѣтъ. Теперь онъ – нашъ!

Крики журавлей стихли. Журликъ печально стоитъ, поднялъ ножку, и смотритъ въ небо.

К о т ъ-М у р з и к ъ. Эхъ, надо бы вамъ погромче кричатъ! И бросьте-ка вы эту глупую привычку стоять на одной ногѣ, – это меня раздражаетъ.

Голосъ повара: Кис-кис-кис!.. Котъ-Мурзикъ стремительно бросается въ кухню. Слышно, какъ за дворомъ играетъ пастухъ на рожкѣ.

К а л ѣ к а-В о р о н ъ (съ сарая). Кра-а… кра-а…

Ж у р л и к ъ (поднявъ голову). Ахъ, это вы… Послушайте… вы сидите высоко… Вы видите лѣсъ?

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. И лѣсъ вижу, и поля!.. Стадо вижу. Слышите – пастухъ играетъ.

Ж у р л и к ъ. Я ничего не вижу. Но почему вы не летите въ поля?

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Я калѣка. Я старый больной воронъ. Видите, у меня крыло-то. Меня подстрѣлилъ поваръ Архипъ. И вотъ я три года живу здѣсь. Моя жизнь кончена… кра-а… кра…

Ж у р л и к ъ. И меня подстрѣлили, когда я летѣлъ съ родной стаей… Должно быть, я не увижу больше воли… никогда…

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Крылья у васъ цѣлы, я вижу… васъ могутъ отвязать… Если бы у меня были крылья… Вотъ что я вамъ скажу: помните, не улетите теперь, будетъ поздно… Вы отяжелѣете, крылья ослабнутъ, и тогда… поздно будетъ!

Котъ выходитъ изъ кухни, облизывается и валится на крылечко.

К о т ъ-М у р з и к ъ. Добру учите, добру! Одного поля ягода. Ничего не выйдетъ, такъ и подохните здѣсь!

И н д ѣ й. Подохните, был-был-был!..

П ѣ т у х ъ. Ку-ка-ре-ку-у! меня зарѣжутъ!..

К а л ѣ к а-В о р о н ъ (Коту). Кто видѣлъ волю, тотъ не будетъ здѣсь томиться, кра-кра!..

Ж у р л и к ъ (рвется). Пустите меня, пустите!

К о т ъ-М у р з и к ъ. А вы сильнѣй, сильнѣй! Хе-хе-хе-хе…

К а л ѣ к а-В о р о н ъ (Журлику). Я буду думать, какъ вамъ помочь, и когда придетъ время…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Вотъ вы какъ! Это благодарность за хлѣбъ хозяйскiй! Ну, хорошо. Я тоже буду насторожѣ… кто кого!

Изъ кухни выходитъ поваръ Архипъ съ ножомъ.

П о в а р ъ А р х и п ъ. А ну-ка… а гдѣ тутъ Индѣй Индѣичъ?

Подходитъ къ Индѣю. Тотъ съ крикомъ бѣжитъ, за нимъ Мурзикъ.

К о т ъ-М у р з и к ъ. Ловите его, ловите!

П о в а р ъ А р х и п ъ (отпихиваетъ ногой). Да брысь, ты!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Пффссс… дуракъ!

П о в а р ъ А р х и п ъ. Мишутка, перехватывай его тамъ, а я здѣсь стану! (Ловятъ Индѣя).

М и ш у т к а (ловитъ Индѣя). По-пался!

П о в а р ъ А р х и п ъ (бѣжитъ). Крѣпче, крѣпче держи! (Тащитъ бьющагося Индѣя.)

К о т ъ-М у р з и к ъ. Эхъ, был-был-был Индѣй! Завтра мнѣ такой пи-иръ будетъ!..

Во время этой сцены Пѣтухъ метался въ страхѣ, стараясь спрятаться.

П ѣ т у х ъ. Нѣтъ, меня еще не ловятъ… Ку-ка-ре-ку-у!..

К о т ъ-М у р з и к ъ. И до тебя доберутся. Чего тебѣ безъ толку-то ковылять! Все прокъ будетъ, и мнѣ перепадетъ…

Л ю б о ч к а (вбѣгаетъ). Что ты, Журочка, дро-

жишь какъ? холодно? Давай-ка лучше я тебя въ прачешную отведу, за печку… Тамъ тепло. (Уводитъ Журлика.)

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Его за печку!! Эхъ, кра-кра-а!..

К о т ъ-М у р з и к ъ. А вы сколько ни орите, ничего, кромѣ дождя, не будетъ. А будетъ дождь, я сейчасъ на плиту и такъ-то всхрапну-у…

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Что будетъ, – это мы увидимъ. Кра-а… кра-а…

З а н а в ѣ с ъ.

ДѢЙСТВIЕ ТРЕТЬЕ.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ.

Прачешная. Налѣво – плита при рѣчкѣ. На плитѣ лежитъ Котъ-Мурзикъ. Прямо – оконце. Направо – дверь. Между плитой и стѣной ящикъ, гдѣ держатъ Журлика. Это его «гнѣздо». На дворѣ осенняя непогода. Бьетъ въ оконце дождь, воетъ вѣтеръ въ трубѣ. Слышна порои колотушка сторожа. Журликъ бродитъ по прачешной. То подойдетъ къ двери, то къ оконцу.

К о т ъ-М у р з и к ъ (лѣниво и сонно). Что вы все ходите! Вы не одинъ тутъ, надо же хоть немножко и о другихъ подумать. Если вы баклуши бьете, такъ другiе день-деньской работали. О вашемъ солнцѣ можете и въ ящикѣ думать…

Ж у р л и к ъ. Курлы-курлы…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Я вамъ говорю! Э-эхъ-ха-ха-ха… (Зѣваетъ, подымается, выгибаетъ спинку и присаживается.) Дождикъ идетъ. Теперь спать бы да спать…

Ж у р л и к ъ. Я не могу спать, мнѣ душно. Послушайте, я всегда буду понимать васъ… Вы такъ хорошо умѣете отворять дверь лапками…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Ммда-а… я умѣю отворять дверь лапками. Мало ли что я еще умѣю! Такъ что же, отворить вамъ дверь?

Ж у р л и к ъ. Да. Отворите, выпустите меня хоть по-

дышать! Я всѣмъ, всѣмъ разскажу про вашу доброту… буду вспоминать васъ…

К о т ъ-М у р з и к ъ. А-а… А когда прилетите на ваше море, будете вспоминать?

Ж у р л и к ъ (радостно). Всегда, всегда!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Та-акъ… Ну, а когда взглянете на ваше солнце… близко-близко… – я и самъ люблю солнышко, – скажите, что васъ отпустить на волю извѣстный сибирскiй Котъ-Мурзикъ? что я васъ отпустилъ? а? скажете?

Ж у р л и к ъ (радостно). О, я буду кричать подъ небомъ!

К о т ъ-М у р з и к ъ. Мяу-мяу… это мнѣ нравится. Только вотъ какое дѣло… не хочется мнѣ что-то слѣзать съ плиты… поломъ ужъ очень дуетъ! Или ужъ слѣзать для васъ? Да что это… никакъ дождб идетъ? И куда вамъ въ такую погоду! холодище, грязь… Спите-ка лучше! Право, лучше! И крылья у васъ ослабли…

Ж у р л и к ъ. Курлы-курлы.

К о т ъ-М у р з и к ъ. И голосъ не тотъ! Э-эхъ-ха-ха-ха-а! А теперь… на морѣ-то на вашемъ, должно быть, тепло-о, хорошо-о… Журавли на одной ножкѣ попрыгиваюютъ. А солнышко-то, солнышко! Ну-съ, покойной ночи. (Завертывается туго.)

Ж у р л и к ъ (бѣжитъ къ двери и бьется грудью). А-а-а…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Сильнѣй, сильнѣй! Да никакъ крючокъ надѣтъ? Заперли насъ съ вами на ночь. Ну, я сплю.

Воетъ въ трубѣ. Бьетъ въ оконце. Колотушка слышна. Журликъ бродитъ по прачешной и слабо курлыкаетъ. Изъ-подъ пола вылѣзаетъ большая крыса. Котъ-Мурзикъ стрѣлой бросается на нее.

К о т ъ-М у р з и к ъ. Пффссс!.. Какую крысу изъ-за васъ упустилъ! Путаетесь тутъ, мѣшаете! Ну, я сплю! (Прыгаетъ на плиту.) Слышите вы?! я сплю!

Печально курлыкая, Журликъ подходитъ къ ящику, лѣзетъ въ свое гнѣздо. Все тише и тише курлыкаетъ, затихаетъ. Уснулъ.

Сонъ Журлика.

Ему снится крикъ журавлиныхъ стай, все громче, громче. ОНъ видитъ (панорама) полетъ журавлей въ небѣ, лѣса, поля, городокъ, рѣку. Въ журавлиную пѣсню врывается вой вѣтра и стукъ колотушки. Видитъ показывающееся вдали море, горы, большую голубую рѣку въ высокихъ травахъ. Стоятъ журавли. Журликъ вскрикиваетъ, – и пропадаетъ все. Воетъ вѣтеръ.

К о т ъ-М у р з и к ъ (валится с плиты и шипитъ). Пффссс… Вы съ ума сошли! Весь дворъ всполошили! Оретъ, какъ большая лошадь. Я чуть голову не расшибъ изъ-за васъ!

Ж у р л и к ъ (выскакиваетъ изъ ящика). Я видѣлъ, видѣлъ… тамъ…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Ну, что вы видѣли? Рѣзали васъ, что ли?

Ж у р л и к ъ (бѣгаетъ по прачешной). Я видѣлъ море… солнце… я летѣлъ… летѣлъ.

К о т ъ-М у р з и к ъ. Вранье! Вы въ ящикѣ сидѣли, а не летѣли! Вамъ приснился сонъ? тутъ ничего нѣтъ особеннаго. И мнѣ снятся, да я не хвастаюсь. Мнѣ вонъ цыплята вчера приснились, а я не оралъ! Я васъ спрашиваю, почему вы не желаете спать?!

Ж у р л и к ъ. Не могу, не могу я! Я хочу видѣть солнце, я хочу строить себѣ гнѣздо.

К о т ъ-М у р з и к ъ. Да-а. вонъ что-о! Солнце? Солнце

вы видите, когда васъ выпускаютъ во дворъ! Гнѣздо-о! У васъ прекрасное гнѣздо здѣсь, за печкой.

Ж у р л и к ъ. А-а… я хочу, хочу…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Погодите болтать! Хочу, хочу… А я вонъ цыплятъ хочу, да нѣтъ ихъ, лѣто не пришло. Не понимаю я, чего вамъ нужно! Берите съ меня примѣръ: весгда я всѣмъ доволенъ, всѣ меня уважаютъ, всѣ любятъ, всѣ боятся. Хозяевами я всегда доволенъ… Не понимаю, чего еще нужно! Будьте благодарны, какъ я, и главное – покорны! Это главное.

Ж у р л и к ъ. Не могу, не могу я! Я хочу дышать! Вы не знаете, какъ прiятно нестись на крыльяхъ, какъ…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Я все знаю! Не смѣйте говорить, что я не знаю!

Ж у р л и к ъ. Нѣтъ, вы не знаете, какъ прiятно стоять на одной ножкѣ утромъ… какъ…

К о т ъ-М у р з и к ъ. Замолчать! Съ вами говорю я, я! Терпѣть не могу, когда спорятъ! Слушайте! Чтобы отбить у васъ всякую охоту болтать пустяки, я долженъ вамъ сказать разъ и навсегда, хоть мнѣ это, пожалуй, и непрiятно, придется вамъ здѣсь помереть! Да-съ, помереть!

Ж у р л и к ъ. Нѣтъ! я вырвусь, вырвусь!

К о т ъ-М у р з и к ъ. А я вамъ го-во-рю: вы умрете здѣсь! Ну, разговоръ конченъ. Сказалъ и – кончено. И не мѣшайте спать мнѣ и господамъ, которые держатъ васъ только изъ состраданiя.

Котъ-Мурзикъ вспрыгиваетъ на плиту. Молчанiе. Журликъ стоитъ у двери. Слышно, какъ Котъ начинаетъ похрапывать. Слабый стукъ въ оконце и крикъ: кра-а… кра-а… Журликъ подбѣгаетъ къ оконцу, слушаетъ.

К а л ѣ к а-В о р о н ъ (за окномъ). Кра-а… Журликъ! Вы не спите?..

Ж у р л и к ъ. Нѣтъ, нѣтъ… Это вы?!. послушайте… что мнѣ дѣлать?

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Слушайте. Сегодня я слышалъ, что Архипъ собирается крылья обрѣзать гусямъ. И вамъ хотѣлъ подстричь…

Ж у р л и к ъ. Крылья?! Обрѣзать крылья!...

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Да, тогда все пропало.

Ж у р л и к ъ (машетъ крыльями). Что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать!

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Слушайте. Завтра вторыя рамы будутъ вставлять, Спѣшите!

К о т ъ-М у р з и к ъ (во снѣ). Мя-а-у-у… Ма-у-ра-а…

Молчанiе. За окномъ буря.

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Мурзикъ здѣсь…

Ж у р л и к ъ. Да… спитъ… (Слушаютъ, какъ начинаетъ храпѣть Котъ.)

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Вотъ что… Попробуйте ударить носомъ въ раму… можктъ быть, крючка нѣтъ… можетъ быть, не запирали…

Ж у р л и к ъ (мечется, взмахивая крыльями). Спасите меня, спасите!

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Сильнѣй ударьте носомъ! скорѣй!

Журликъ бросается въ окно, оно распахивается.

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Прыгайте скорѣй! скорѣй!

Журликъ прыгаетъ въ окошко.

Ж у р л и к ъ (за окномъ). Курлы-курлы!..

В о р о н ъ-К а л ѣ к а. Ну, счастливый путь, кра-кра-а… Прямо къ лѣсу, а тамъ… свободная дорога!..

Ж у р л и к ъ. Прощайте, воронъ… братъ мой! Кур-лы-ы… курлы-ы…

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Кра-а… кра-а… Счастливый

путь! Скажите вѣтру вольному привѣтъ отъ стараго калѣки! И солнцу! Кра-а… кра-а…

Слышится постепенно замирающiй крикъ Журлика. Вѣтеръ шумитъ. Стучитъ колотушка. Неспокойный крикъ ворона.

К о т ъ-М у р з и к ъ (просыпается). Какая холодная ночь! Дуетъ откуда-то… И чего это разорался Калѣка? Эй, Журавль! Спите вы, а? (Молчанiе.) Развѣ дверь открыта? (Смотритъ.) Нѣтъ, дверь закрыта… Эй, Журавликъ! (Спрыгиваетъ.) Окно открыто! Ушелъ!.. (Бѣгаетъ по прачешной, ищетъ.) Ушелъ въ окно! Мя-у-у-у! Ушелъ въ окно! Ушелъ!

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Да, ушелъ и больше не вернется!

К о т ъ-М у р з и к ъ (прыгая на окно). А-а, вы ему дорогу показали! Мя-у-у-у!

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Кра-кра-а! Ушелъ и больше не вернется! Кра-а!..

К о т ъ-М у р з и к ъ. Такъ вотъ какъ! (Прыгаютъ за окно.)

К а л ѣ к а-В о р о н ъ. Нѣтъ, не достать! Кра-кра-а! Нѣтъ крыльевъ!

З а н а в ѣ с ъ.

ДѢЙСТВIЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Глухая поляна въ лѣсу, какъ на началѣ сказки. Ночь. Блѣдное освѣщенiе отъ луны. Старая сосна уже упала. Другая сосна наклонилась. Старый Пень все тотъ же и слабо свѣтится. На мѣстѣ Гриба-шлюпика – опять грибъ-шлюпикъ, но еще больше. На суку Филинъ. Кочки. Дѣдъ Лѣсовикъ сидитъ на упавшей соснѣ, опираясь на свою суковатую дубину. Въ сторонѣ за Пнемъ лежитъ куча Хвороста.

Л ѣ с о в и к ъ. Еще уходитъ лѣто… (Филину.) Что, другъ мой, старый сычъ?

Ф и л и н ъ (свѣтитъ глазами). У-у… ушло-о… хо-хо-хо-хо-о-о…

Л ѣ с о в и к ъ. И солнце холодаетъ… уходитъ, красное, въ далекiе края. Ахъ, время, время! Любимая моя сосна свалилась… (Стучитъ по соснѣ дубиной.) Медвѣдя-старика въ берлогѣ подняли и… застрѣлили… Хорошiй былъ Медвѣдь! Осталась мелочь. Лѣсъ подъ горой повырубили старый… И меньше журавлей отъ моря прилетѣло...

Ф и л и н ъ. У-у… хо-хо-хо-хо-о-о…

Болотные Огоньки вбѣгаютъ и кланяются.

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. Великiй Лѣсовикъ! Послѣднiе цвѣты пришли проститься: Ромашка Полевая и Львиный Зѣвъ.

Л ѣ с о в и к ъ. Пусть подойдутъ.

Входятъ Ромашка и Львиный Зѣвъ. Коаняются Лѣсовику молча.

Л ѣ с о в и к ъ. Послѣднiе цвѣты… Ромашка никнетъ, Львиный Зѣвъ блѣднѣетъ… Ну, что-жъ, ступайте… спите до весны. (Цвѣты отходятъ къ сторонкѣ.)

Н о в а я п а р а О г о н ь к о в ъ. Великiй Лѣсовикъ! Отъ Осени несутъ тебѣ привѣтъ – Рябина Красная и Алая Калина!..

Л ѣ с о в и к ъ. Принятъ! Я Осень уважаю: она подруга старости моей.

Входятъ Рябина и Калина. Кланяются.

Р я б и н а. Привѣтъ отъ Осени! Насъ цѣловала Осень и этотъ поцѣлуй велѣла передать. (Тянутся къ Лѣсовику.)

Л ѣ с о в и к ъ. Приблизтесь, красныя! (Цѣлуетъ.) Спасибо, красавицы румяныя, дѣвчурки. Въ васъ солнца жаръ и Осени прекрасные глаза. Отрадно мнѣ смотрѣть на васъ, останьтесь. Рано спать вамъ.

Рябина и Калина становятся по сторонамъ его.

Л я г у ш о н о к ъ (Изъ-подъ кочки). Ква-ква!..

Л ѣ с о в и к ъ. Кто тамъ пищитъ?

Подбѣгаютъ Болтоные Огоньки и свѣтятъ на лягушонка.

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. Тутъ Лягушонокъ возится, подъ кочкой…

Л я г у ш о н о к ъ. Я это, дѣдушка! Я, Лягушонокъ! Поквакать захотѣлось мнѣ немножко. Ужъ очень скучно въ норкѣ-то…

Л ѣ с о в и к ъ. Ну, квакай, квакай, что же…

Л я г у ш о н о к ъ. Я вамъ мѣшать не буду. Я про себя поквакаю немножко… Ква-ква…

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. Великiй Лѣсовикъ! Четыре Паутинки, что осенью летаютъ по полямъ, пришли просить, – не разрѣшишь ли имъ отъ вѣтра за кусты на зиму прицѣпиться?

Л ѣ с о в и к ъ. Пускай влетятъ! Хоть надоѣдливы –

отказа имъ не будетъ. Шиповнику сказать, сказать Лѣсной Малинѣ, да только бы шипами не порвали!

Влетаютъ Паутинки, кружатся и цѣпляютъ все.

Л ѣ с о в и к ъ. Постойте вы, вертушки! Здѣсь не поля, не вижу ничего…

Паутинки останавливаются и отходятъ, медленно протягиваясь. Слышенъ трескъ, цыканье.

Л ѣ с о в и к ъ (прислушиваясь). А-а… вотъ и они! Подходятъ молодцы…

Б о л о т н ы е О г о н ь к и (вбѣгаютъ). Съ луговъ явились Кузнецы! Дозволь привѣтствовать тебя прощальнымъ маршемъ!

Л ѣ с о в и к ъ. Пускай войдутъ.

Маршъ Кузнечиковъ. Они входятъ подъ предводительствомъ лѣсного сверчка. Сверчокъ пузатенькiй, помахиваетъ иглой сосны. Нѣсколько разъ молодцевато проходятъ. Свѣтится Старый Пень, Филинъ мигаетъ, все оживляется. Самъ Лѣсовикъ прiосанивается.

Х о р ъ К у з н е ч и к о в ъ.

Мы веселые ребята

Луговые Кузнецы!

(Идутъ на Опятъ).

Л ѣ с н о й С в е р ч о к ъ (командуетъ).

Осторожнѣй, здѣсь Опята!

К у з н е ч и к и. Цы-цы-цы-цы-цы-цы-цы!

Укатило наше лѣто,

Стало холодно, ой-ой!

Мы пришли просить совѣта, –

Что намъ дѣлать.

С в е р ч о к ъ… Ррр-о-о-та… Стой!

Л я г у ш о н о к ъ (хлопая въ лапки). Ква-ква-ква-ква-ква-ква-ква-ква!..

С в е р ч о к ъ. Великiй Лѣсовикъ! Прiюта просимъ!

Л ѣ с о в и к ъ. Всѣ щели въ старыхъ пняхъ даю вамъ! Всѣхъ жалую домами!

С в е р ч о к ъ (взмахивая иглой). Отблагодаримъ, ребята!

Х о р ъ К у з н е ч и к о в ъ.

За твою о насъ заботу

Мы спасибо говоримъ!

Отдохнемъ теперь…

С в е р ч о к ъ (грозя иглой)… Эй, рота-а!

Разомъ всѣ!

К у з н е ч и к и… Бла-го-да-римъ!

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. Послѣднiе Грибы пришли проститься: Багровый Мухоморъ и Дождевикъ Пылючiй!

Л ѣ с о в и к ъ. Ввести! Дождевику сказать, чтобъ пылью не трясти!

Входятъ: Мухоморъ толстый, яркiй, и Дождевикъ, посыпающiй пылью.

М у х о м о р ъ (переливаясь).

Я… мухо… моръ…

Про… жилъ… до этихъ… поръ…

Д о ж д е в и к ъ (попрыгивая и пыля). Я Дождевикъ пыль-пыль-пыль-пыль-пылючiй. Пришли сказать… про-сти!

Всѣ чихаютъ отъ пыли.

Л ѣ с о в и к ъ (чихая). Спасибо вамъ… а… чхи! Эй, Хворостъ! Подмести!

Куча Хвороста, лежавшая незаметно въ сторонѣ, медленно подымается, проходитъ и загребаетъ пыль прутянымъ хвостомъ.

М у х о м о р ъ (Шлюпику). Почтенiе… бо-ро-ви-ку!

Ш л ю п и к ъ (трясется). Не знаю васъ… брр-бррр…

Д о ж д е в и к ъ П ы л ю ч i й (прыгая). Почетъ!

Шлюпикъ вздрагиваетъ и падаетъ со стономъ.

Л ѣ с о в и к ъ (грозитъ Дождевику). Отдашь отчетъ!

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. Отъ бабочекъ почетное посольство: Капустница и Адмиралъ Осеннiй!

Л ѣ с о в и к ъ. Пускай влетятъ! (Влетаютъ Бабочки.) А, вотъ онѣ…

О г о н ь к и. Касатка-Ласточка и Иволга Лѣсная! (Не успѣваютъ эти раскланяться, какъ новая пара Огоньковъ возглашаетъ:) Пожаловала стрекоза!

Л ѣ с о в и къ. Такой и птицы нѣтъ. Ну, пусть сойдетъ за птицу! Не вижу что-то я Синицу…

Л а с т о ч к а. Прощайте, дѣдушка! Сейчасъ летимъ за море!

С т р е к о з а (перебивая). Трстр… трстрр… Смотрю во всѣ глаза, – куда я дѣнусь, стрекоза?!

Л ѣ с о в и к ъ. А развѣ мѣста нѣтъ? Залѣзешь въ дупло и будешь зиму коротать…

С т р е к о з а (перебивая часто-часто). Да, коротать – легко сказать! Придется зиму голодать…

Я – «попрыгунья-стрекоза

лѣто красное пропѣла,

оглянуться не успѣла,

какъ зима катитъ въ глаза…»

Л ѣ с о в и к ъ. Ну, ничего. Ужъ какъ-нибудь убережемъ такую птицу…

Стрекоза, попрыгивая и проталкиваясь среди Кузнечиковъ, садится на Старый Пень.

С т а р ы й П е н ь (вспыхивая и сердито.) Что за нахальство! Спать хочу!

Л ѣ с о в и к ъ. Ну, всѣ? Не вижу Лебедей, Гусей, не вижу, Журавлей!

О г о н ь к и (показывая въ небо). Дозволь сказать… Въ холодномъ небѣ станицы тянутъ Лебедей!

Лѣсовикъ и всѣ, кто на полянѣ, смотрятъ въ небо. Слышатся серебряные голоса.

О г о н ь к и. Три Журавля явились… Завтра улетаютъ…

Входятъ Журавль, Журавлиха, Журочка. Стоятъ, понурясь.

Ж у р а в л ь (грустно). Прощай, нашъ дѣдушка. Великiй Лѣсовикъ! Летимъ мы завтра къ солнцу…

Л ѣ с о в и к ъ. Желаю вамъ летѣть благополучно… Что грустны вы?

Ж у р а вл и х а. Мы сына потеряли… курлы-курлы…

Ж у р о ч к а. И я… я Журлика… курлы-курлы…

Л ѣ с о в и к ъ. А, вотъ что-о… Какъ же потеряли?.. (Опирается на дубину. Всѣ приближаются, слушаютъ.)

Ж у р а в л ь (грустно). Годъ тому мы полетѣли къ солнцу… курлы-курлы… Уже свѣтлѣло небо, уже заря смотрѣла намъ въ глаза… Ударилъ выстрѣлъ… Журликъ нашъ родимый упалъ и… умеръ… Курлы-курлы… Съ той поры и солнце намъ не въ радость… Тяжело…

Л ѣ с о в и к ъ. Да-а… что-то помнится. Сейчасъ мы спросимъ. Эй, кто-нибудь! Кто знаетъ про него? Лѣсныя птицы! Эй, Кузнечики!

К у з н е ч и к и. Не зна-емъ ни-че-го!

Л ѣ с о в и к ъ. Грибы! Вы, Паутинки?! Что? Никто не знаетъ? (Молчанiе.) Эй, Старый Пень! Не слышалъ ли чего корявымъ ухомъ?

С т а р ы й П е н ь (вспыхиваетъ). Не знаю… Филинъ знаетъ…

Л ѣ с о в и к ъ. Совѣтчика сейчасъ мы спросимъ. Старый другъ! Поройся въ книгѣ жизни. Скажи, что записать когтями на березахъ, на старыхъ еляхъ!

Ф и л и н ъ (сверкнувъ глазами). У-у! Подумаю… Хо-хо-хо-хо-о…

Ж у р о ч к а. Погибъ онъ?!

Ф и л и н ъ. Помолчи! (Думаетъ, мигая.) Его… нашелъ… лѣсникъ… и отдалъ на усадьбу… Хо-хо-хо-хо-о…

Ж у р а в л и х а. Погибъ онъ, не вернется!

Ф и л и н ъ. По-мол-чи… Затихните, я буду… слушать…

Молчанiе. Два глаза на суку то вспыхиваютъ, то гаснутъ.

Л ѣ с о в и к ъ. Что слышишь, мудрый Сычъ?

Ф и л и н ъ (вслушиваясь). Далеко… дождь идетъ… собака лаетъ… Стучитъ въ ночи… пустая колотушка…

Л я г у ш о н о к ъ. Ква-ква-ква-ква… Я ничего не слышу…

С т р е к о з а (порыгивая). И я, и я, и я!

Л ѣ с о в и к ъ. Теперь что слышишь?

Ф и л и н ъ. Крикъ ворона… Чу!.. стукнуло оконце… крикъ журавля веселый!

Ж у р а в л ь. Крикъ Журлика?!

Ф и л и н ъ. По-молчите! Свистъ крыльевъ слышу я… кричитъ!

Л ѣ с о в и к ъ. Кто же это? Онъ, Журавликъ?

Ф и л и н ъ. Хо-хо-хо-хо-о!.. кричитъ… Дорогу потерялъ…

Ж у р а в л ь. Дорогу потерялъ?! Летимъ скорѣй къ нему!

Л ѣ с о в и къ. Постойте! Ласточка! Скорѣе вѣтра найдетъ его и путь сюда укажетъ.

Л а с т о ч к а. Готова я! Куда летѣть, скажи…

Ф и л и н ъ. Гдѣ лѣсъ горѣлъ, на дальнiя трясины…

Л а с т о ч к а. А, знаю! (Улетаетъ.)

Л ѣ с о в и к ъ. Она его найдетъ. (Журавлямъ.) Забудьте грусть свою, вы Журлика нашли.

Ж у р а в л ь. Спасибо, дѣдушка! Тебя мы не забудемъ. Ахъ, Журликъ, милый Журликъ! За теплыми морями грустили мы… Садилось солнце въ море, глядѣли звѣзды… Не эти, нѣтъ… другiя звѣзды тамъ. Дремали пальмы… пышные цвѣты… не эти, нѣтъ… огромные, какъ солнце! И теплый вѣтеръ сказки говорилъ. Но мы не слушали. Смотрѣди мы туда, гдѣ все снѣгами сѣвера закрыто было, гдѣ Журликъ нашъ остался. Спало все: и море тихое, и звѣзды, и цвѣты… Но мы не спали… (Радостно.) Теперь мы полетимъ. Мы на зарѣ кружиться будемъ въ небѣ! (Всѣ подвигаются къ Журавлю, увлеченные его разсказомъ: кузнечики, цвѣты, грибы, паутинки, даже Пень вспыхиваетъ ярче, а Лягушонокъ грустно покачиваетъ головкой.) Мы крикнемъ такъ, такъ крикнемъ въ небесахъ, что камни на землѣ проснутся и посмотрятъ! Спасибо, небеса, что крылья дали намъ!

Л ѣ с о в и к ъ. У насъ нѣтъ крыльевъ… Мы… мы будемъ здѣсь, въ снѣгахъ…

Б а б о ч к и. Мы будемъ ждать Весны…

Л я г у ш о н о к ъ. Мы будемъ спать въ норахъ, ква-ква…

К у з н е ц ы (хоромъ). Хо-тѣлось бы взлетѣть!

С в е р ч о к ъ (грозитъ иглой). Я говорю вамъ, какъ Сверчокъ: пусть каждый знаетъ свой шестокъ!

М у х о м о р ъ. Мы… про-па-демъ.

Л ѣ с о в и к ъ. Чтобъ снова возродиться!

С т а р ы й П е н ь (глухо). Уснемъ невѣки.

Ж у р а в л ь. Нѣтъ, нѣтъ! Не вѣчно будетъ такъ. Я знаю, помню… слышалъ…

Всѣ потянутся къ нему, вслушиваются.

Л ѣ с о в и к ъ. Что слышалъ ты?

Ж у р а в л ь. Взвился я разъ подъ солнце… давно… когда былъ молодымъ… И вотъ… услышалъ я… Кто го-

ворилъ – не знаю… Небо говорило, иль вѣтеръ поднебесный… иль солнышко лучомъ скащало мнѣ… не знаю. Такъ будетъ не всегда! Получатъ солнце всѣ! И солнце уходить за море перестанетъ, и вѣчная Весна придетъ въ холодный край!..

Л ѣ с о в и к ъ. Ну, что же… будемъ ждать.

Ф и л и н ъ. Нашла! Летятъ! Взлетаютъ въ старый боръ! Хо-хо-хо-хо-о!..

Слышенъ звонкiй крикъ – курлы-курлы!

Ж у р а в л и х а. Я слышу! Журликъ, Журликъ!

Ф и л и н ъ. Хо-хо-хо-хо-о!..

Л а с т о ч к а (влетаетъ). Вотъ онъ!

Ж у р л и к ъ (радостно). Родная стая!

Ж у р о ч к а. Журликъ!

В с ѣ. Спасенъ! Спасенъ!

Ж у р л и к ъ. Родная стая! Вашъ, опять я съ вами! О, что я вынесъ тамъ!.. Я гдѣ-то жилъ… тамъ были стѣны… цѣпь… Забылъ я… Тамъ солнца не было!

Л ѣ с о в и к ъ. Довольно! Ты вернулся. Преодолѣлъ бѣду и крылья сохранилъ! Не измѣнилъ лѣсамъ, полямъ и солнцу! Я радъ. Тебя я поздравляю и говорю съ любовью: добрый путь! Летите, смѣлые! Привѣтъ снесите солнцу отъ стараго Лѣсовика! Ему я сынъ вѣдь… хмурый сынъ я солнца… Оно меня родило отъ Земли, и по землѣ хожу я стражемъ вѣчнымъ, природу берегу… О, дѣти милыя! вѣдь всѣ мы – дѣти солнца! Всѣ любимъ мы его…

В с ѣ. Всѣ любимъ!

Л ѣ с о в и к ъ. И вотъ теперь, какъ каждую годину, какъ солнце повернетъ отъ насъ свой яркiй свѣтъ, мы всѣ поемъ ему прощанье и привѣтъ. Сегодня – поворотъ. День уступаетъ ночи. Но не страшна намъ ночь – вернется солнце къ намъ. Эй, музыканты! Все! Цвѣты, деревья, пни! Сѣдые мхи и старые грибы! кроты слѣпые, бабочки и птицы! Болотные Огни и старыя трясины! Всѣ, всѣ, кто знаетъ

солнце, всѣ споемъ. Послѣднее прости споемъ ему, а Журавли снесутъ и перескажутъ!

В с ѣ. Споемъ мы пѣсню Солнцу!

Л я г у ш о н о к ъ. И я спою… ква-ква!

С т а р ы й П е н ь (вспыхивая). Ну, что жъ… спою и я…

Начинается лѣсной гимнъ Солнцу. Слышатся голоса лѣсовъ, болотъ, полянъ. Отзывается, перекатываясь по перелѣскамъ, Эхо. Все мѣшается: ква-ква, курлы-курлы, хо-хо-хо-хо, динь-динь позднихъ лѣсныхъ колокольчиковъ, шумъ листьевъ, трескъ старыхъ деревьевъ, бульканье лѣсныхъ ручьевъ, трескъ кузнечиковъ, свисты и писки и все покрывающiй хохотъ Лѣсовика.

Л ѣ с н о й г и м н ъ С о л н ц у.

Солнце уходитъ… Зима приходитъ…

Въ холодномъ вѣтрѣ… во тьмѣ ночей…

Прощай! прощай!

Мы дѣти Солнца… родного Солнца…

Кричимъ съ тоскою… кричимъ съ тоскою…

Прощай! прощай!

Родное Солнце! родное Солнце!

Ты не забудешь… насъ не забудешь…

Вернись! вернись!

Приди къ намъ, Солнце! приди, златое!

Согрѣй холодныхъ… согрѣй лучами!..

Приди… согрѣй !..

Л ѣ с о в и к ъ. Нашъ праздникъ конченъ! Осень наступила! Всѣ по своимъ мѣстамъ!

Печально уходятъ: Грибы, Бабочки, Паутинки, Цвѣты, Птицы, Рябина и Калина, Стрекоза. Кузнечики выстраиваются, Сверчокъ становится съ краю и взмахиваетъ свой иглой.

К у з н е ч и к и.

На прощанье съ Журавлями

Проиграемъ славный маршъ!

Пролетѣть бы надъ полями,

Да не въ силахъ…

С в е р ч о к ъ… Ша-а-гомъ… маршъ!

Проходятъ поляной.

К у з н е ч и к и (грустно).

Журавли покидаютъ лѣса,

Улетаютъ отъ насъ въ небеса…

А намъ остается нора-а…

С в е р ч о к ъ (строго). Пора! пора! пора!

Л ѣ с о в и к ъ (Журавлямъ). Пора и вамъ. Наступятъ завтра холода.

Ж у р а в л и. Прощай, нашъ дѣдушка, Великiй Лѣсовикъ! (Уходятъ.)

Л ѣ с о в и к ъ. Прощайте до весны!

Слышны крики сбирающейся въ отлетъ журавлиной стаи.

Л ѣ с о в и к ъ. Люблю я слушать ихъ веселый крикъ. Летите, смѣлые!

Г о л о с ъ Ж у р а в л я. Въ дорогу, къ Солнцу! Слушаться команды! Всѣ готовы?

Г о л о с ъ Ж у р а в л е й. Догонимъ Солнце! Всѣ готовы, всѣ!

Свистъ крыльевъ. Крики – курлы-курлы. Лѣсовикъ смотритъ въ небо.

Л ѣ с о в и к ъ. Эхъ, какъ взвились! Они догонятъ Солнце! (Филину.) Что скажешь, старый Сычъ? Догонятъ Солнце… всѣ?

Ф и л и н ъ. По-ду-ма-ю… (Думаетъ. Глаза его то вспыхиваютъ, то гаснутъ). Но этотъ разъ… догонятъ… всѣ догонятъ.

Л ѣ с о в и к ъ. Пора и намъ. Идемъ свершать обходъ.

Медленно уходитъ въ чащу. Филинъ снимается и тянетъ за нимъ въ деревьяхъ.

С т а р ы й П е н ь (вспыхивая). Теперь и я засну… (Гаснетъ.)

Л я г у ш о н о к ъ (выглядываетъ изъ-подъ кочки). Ква-ква… ква-ква-ква-ква… Всѣ спятъ… Почтенный Пень! Всѣ спятъ. Ква-ква… ква-ква-ква-ква… Эй, кто не спитъ? Шлюпикъ! И вы упали… а? (Подымается вѣтеръ.) Ну, покричу въ послѣднiй разъ. Ква-ква! Еще разокъ… ква-ква-а! Еще немножко… ква-ква-ква-ква-ква-а! (Старая, погнувшаяся сосна валится съ трескомъ.) Ай, ква!.. (Прячется въ норку.)

Изъ лѣсу появляются Болотные Огни, перебѣгаютъ суетливо, освѣщаютъ все своими свѣтильничками. Вспрыгиваютъ на упавшую сосну.

Б о л о т н ы е О г о н ь к и. Спятъ… всѣ спятъ… и кочки спятъ… и Старый Пень уснулъ… И Лягушонокъ спитъ… Опятки спятъ… И старая сосна свалилась… Какъ тихо… какъ хорошо… (Собираются вмѣстѣ и играютъ.) Тихо… ти-хо… мы теперь одни… настали наши дни… Будемъ въ лѣсахъ бродить… одни… одни… одни…

Медленно расплываются въ лѣсу.

_________

Солдатъ-Кузьма.

(Изъ дѣтскихъ воспоминанiй прiятеля).

Давно его нѣтъ на свѣтѣ, – лѣтъ, пожалуй, двадцать прошло, каък его нѣтъ, – а я такъ хорошо его помню. Точно онъ вчера тольео навѣстилъ меня: я дотронулся до его большой, жесткой руки, въ которой, бывало, тонула моя ладошка, и онъ такъ отчетливо, по-солдатски сказалъ обычную свою прибаутку:

– Много лѣтъ, сударь, здравствовать – не помирать, мылиться-париться, крысъ-мышей не бояться, съ легкимъ паромъ оставаться!

Такъ, бывало, говаривалъ онъ въ банѣ, окачивая меня послѣднимъ тазомъ. Служилъ онъ при нашихъ баняхъ парильщикомъ.

Почему же я такъ хорошо его помню? Должно быть, было въ немъ что-то, что не можетъ и не должно забыться.

Я – маленькiй-маленькiй, такой маленькiй, что могу подходить подъ столъ, а когда попадаю въ баню, – не въ общую, гдѣ очень шумно и ничего не видно отъ густого пару, а въ небольшую, какую-то особенную, гдѣ моется всего два-три человѣка, и, должно быть, дорогую, потому что тутъ не бываетъ бѣдно одѣтыхъ людей, – я никакъ не могу вскарабкаться на пузатый тугой диванъ, и меня

подсаживаетъ шлепочкомъ парень въ бѣлой рубахе съ краснымъ пояскомъ и въ валенкахъ. Приводитъ меня въ баню старая нянька и наказываетъ этому парню вымыть, какъ слѣдуетъ.

– Вымыть чтобъ его, какъ слѣдуетъ, а потомъ я его захвачу, въ окошечку стукну. Солдатъ, скажи, чтобы мылъ!

Она уходитъ съ узелочкомъ въ какую-то другую баню, а я остаюсь съ парнемъ, который зачѣмъ-то сперва подергаетъ меня за маковку башлыка и сдѣлаетъ страшное лицо, потомъ принимается стаскивать съ меня полушубочекъ, непрiятно щекочетъ шею холодными пальцами и все шевелит ърыжими усами, какъ тараканъ.

– Ну, теперь ты ко мнѣ попалъ! – сердито говоритъ парень и хмуритъ брови, пугаетъ меня. – Ну, а мыть-то кого позвать, – Левона али Солдата?

А самъ все супится. Я молчу. Мнѣ хочется, чтобы онъ привелъ Солдата, потому что съ Солдатомъ весело: онъ всегда смѣшно говоритъ и разсказываетъ ро англичанина, который подарилъ ему трубочку. Но мнѣ не хочется отвѣчать парню. Онъ шевелитъ усами, морщится, посматривая на мои башмачки, – я знаю почему, – и, наконецъ, подумавъ и покачавъ головой, говоритъ:

– Ну, хорошо. Позовемъ Солдата.

Онъ и самъ любилъ разговаривать съ Солдатомъ, а только притворяется, что ему хочется позвать какого-то Девона. За Солдатомъ онъ посылаетъ куда-то мальчика, который всегда спитъ у печки, положивъ голову на ладошку, а самъ принимается растегивтаь пуговки моихъ башмачковъ.

– Не стыдно въ башмакахъ-то ходить, по-бабьи! Въ мужскую баню ходишь, – надо сапоги заводить. А то что жъ это такое, – совсѣмъ настоящiй мужчина, а въ башмакахъ! Да и брюки бы надо на подтяжкахъ носить… или на ремешкѣ, а не на кофтѣ.

Мнѣ очень стыдно переъ парнемъ, что я опять въ башмакахъ.

– Я куплю себѣ охотничьи сапоги, – говорю я и смотрю на валенкт парня. – Мнѣ на Рождество дастъ папаша рубликъ, а я куплю сапоги…

– Вотъ. Со шпорами покупай.

– Да, со шпорами. И валенки куплю.

– Потомъ калоши еще надо кожаныя, за пятачокъ.

– Да. А валенки сколько стоятъ, двадцать копеекъ?

– Двадцать копеекъ.

Парень вдругъ раздуваетъ щеки и сразу смѣется въ руки. Я знаю, что онъ потому смѣется, что у меня дѣвчонкины чулочки, – длинные.

– Я себѣ маленькiе чулочки куплю… – говорю я, чтобы онъ не смѣялся. – Я вѣдь не дѣвчонка, а мальчикъ.

– Самый настоящiй мужчина! – говоритъ онъ, снимая съ меня рубашку, и я вздрагиваю отъ его холодныхъ пальцевъ.

Мнѣ хочется запакать. Въ зеркало, напротивъ, я вижу, какой я худой и маленькiй передъ этимъ парнемъ-надоѣдой. И потому особенно радостнымъ кажется приходъ Солдата-парильщика.

Съ замиранiемъ сердца слышу я, какъ хлопаетъ на пружинкѣ наружная дверь, шуршитъ по стѣнкѣ сухой вѣникъ и слышится знакомое кряканье. Входитъ высокiй-высокй худой Солдатъ въ опоркахъ на босу ногу, хотя на дворѣ морозъ, въ ситцевой рубахѣ, въ кафтанѣ внакидку, въ солдатской кепкѣ съ донышкомъ наверху и съ вѣникомъ подъ-мышкой. Онъ всегда приходитъ съ трубочкой, которую я очень хорошо знаю. Въ одномъ ухѣ у Солдата бѣленькая серьга – солдатская. Тутъ начинается интересное.

Солдатъ съ шумомъ сбрасываетъ опорки и подходитъ

къ печкѣ погрѣть руки. И все-то крякаетъ. Лицо у него коричневое, худое съ длиннымъ носомъ, а глаза смѣются; бороды совсѣмъ нѣтъ, а только коротенькiе усы, которые колются: я съ нимъ христосовался на Пасхѣ. Когда онъ моетъ меня и наклоняется близко къ моему носу, я слышу, какъ отъ него прiятно пахнетъ виномъ и мятными пряниками. Пьяныхъ я боюсь, но Солдата я никогда не видалъ пьянымъ: онъ всегда ходитъ прямо и говоритъ скоро.

Сбоку печки Солдатъ открываетъ маленькую дверку и начинаетъ пускать туда дымъ изо рта: такъ велитъ ему парень.

– Ну-ка, покажь трубочку-то! – проситъ парень, беретъ трубочку, начинаетъ курить и пускать дымъ в печку.

– Опять все покажь да покажь! – говоритъ Солдатъ, точно сердится на парня, а самъ даетъ. – Надо бы мнѣ хоть по пятаку за показъ брать, ей Богу! – подмигиветъ онъ мнѣ. – Вѣдь правда, сударь? Аглицкая трубка, серебряная, съ оленями, съ медвѣдями. Найди-ка поди такую трубку!

Парень вертитъ трубочку, разглядываетъ. Я перехожу къ нимъ по дивану, который, какъ-будто, прыгаетъ подъ ногами и подкидываетъ меня, останавливаюсь за спинйо парня, тянусь посмотрѣть на трудочку поближе и слышу, какъ отъ головы парня пахнетъ дегтярнымъ масломъ. А парень уже подобрѣлъ и даже протягиваетъ мнѣ трубочку, стараясь щекотнуть подъ бокъ. Я верчу трубочку, вижу, какъ по бѣлому столбику нарисованы черные олени, кустики, охотникъ на лошади; вижу, какъ-будто, и медвѣдей, но они уже стерлись; вижу еще собаку, которую парень считаетъ за лисицу, но у ней нѣтъ хвоста, и не видно хорошо, собака это или лисица; на крышечкѣ, которая качается на цепочкѣ и вся въ дыркахъ, – на самой маковкѣ приклеенъ зеленый камушекъ.

– Зумрудъ-камень… – хрипитъ Солдатъ, выколачивая трубочку оо печку. – Большихъ денегъ стоитъ. Такихъ каменевъ нигдѣ нѣтъ, только у меня. Вѣрно! Тотъ самый англичанинъ говорилъ.

– Низумрудъ! – говоритъ парень. – Вотъ такъ штука!

Я знаю, что они говорятъ не такъ: надо говорить – азумрудъ. Такъ велѣла мнѣ говорить нянька, когда я разсказалъ ей про Солдатову трубочку.

– Зумрудъ-камень! – сердито хрипитъ Солдатъ. – Сыщи-ка еще такую! Сколько она по морямъ каталась, пока мнѣ въ руки попалась. А стала она мнѣ – вотъ и вотъ…

Солдатъ тычетъ сеья въ грудь и въ бока, у ноги. Я знаю, что это значитъ: тамъ у него пули отъ врага. А въ боку и сейчасъ еще сидитъ вражья пуля, которую онъ называетъ шельмой, и которую ему подарилъ на память въ какую-то севастопольскую кампанiю англичанъ, – носи, не забывай!

– Двадцать два года ей, шельмѣ… замужъ пора выдавать, а она все сидитъ! Вѣрно, сыдарь?

Парень такъ и покатывается, упалъ даже на диванъ и все смѣется, – но это онъ все хитритъ, онъ хочетъ ухватить меня за ногу и пощекотать пяточку.

– Какъ пошли мы тогда на него въ ночное время… ничего не видать. Затаился онъ… Какъ кто? Врагъ, непрiятель… тамъ и французъ, и ьурокъ, и англичаны были… затаился – ни-ни! Чисто его и нѣтъ! А ужъ намъ хорошо извѣстно: хоронится онъ въ траншеѣ, ждетъ, чтобы мы ближе подошли. А тамъ, думаетъ себѣ, я ихъ и огрѣю! Ладно, скуси-ка патронъ сперва. А мы все ближе подбираемся…

Я уже сижу въ банькѣ, маленькой, какъ комнатка, чуть освѣщенной лапочкой въ фонарѣ. Темно въ углахъ. Подъ полокомъ совсѣмъ чернота, и тамъ-то трещитъ сверчокъ. Тамъ и еще что-то живетъ, какой-то „банный хозяинъ», который, будто бы, швыряется по ночамъ шай-

ками и выпускаетъ изъ крановъ воду – балуется. А сверчи у него замѣсто музыкантовъ. И какъ только сверчокъ засверчитъ, – значитъ, время подошло „банному хозяину“ выходить. Такими разсказами напугалъ меня парень-надоѣда. А подъ поломъ, подъ щелями, куда стекаетъ вода, живутъ водяныя крысы, и если остаться одному въ банѣ, прощай, загрызутъ на смерть.

Я сижу на лавкѣ и стараюсь подбирать ноги повыше, – шуршитъ что-то подъ поломъ, ужъ не онѣ ли? Солдатъ царапаетъ мнѣ голову ногтями, мыло стекаетъ въ глаза, я жмурюсь, и страшно хочется открыть глаза и погляядѣть въ темноту, подъ потолокъ.

– …Тутъ-то онъ насъ и почáлъ, и почáлъ жарить… Изъ траншей… Ладно. Чего? глазъ защипало, а? Ну, промой глазокъ. Хорошо… Ка-акъ мы на него ахнемъ… рразъ! въ самое это мѣсто мнѣ шельма и впилась, въ грудь стукнула… а ужъ добѣжалъ до его, вижу – сидятъ въ канавѣ съ ружьями… Опять – рразъ! Въ это мѣсто цопнуло, въ бокъ.

Я скорѣй протираю глаза отъ мыла, чтобы еще разъ посмотрѣть, куда его цопнуло. Вижу на груди темную ямку, какъ маленькую лодочку. Да, это не сказка. Да, это было на самомъ дѣлѣ! Мнѣ и жалко Солдата, и радъ я чему-то, – можетъ быть, тому, что самъ вижу, совсѣмъ ясно вижу, каък это было. А вотъ и „шельма“. Она сидитъ въ боку, у ноги, и Солдатъ позволяетъ мнѣ ощупать ее: да, жесткая, каък орѣшекъ. И бѣлый рубецъ.

– Ну, еще разъ голову помню, жмурься. Хорошо-о-… Какъ ожгло меня! Разъ выстрѣлилъ, скусилъ патронъ, сталъ зарядъ ставить… пошла у меня голова кругомъ… и ни-чего-то я и не помню, какъ померъ.

– А не померъ вѣдь, а? Это такх только, какъ померъ, а не померъ?

– Ну, такъ только, конечно… заметилось въ головѣ,

ударъ получилъ. Ладно. Сколько такъ времени прошло, не знаю, а сошло съ меня, вижу – матушки ты мои, гдѣ жъ это я? И у самой головы кряхтитъ что-то. А ужъ свѣтать стало. Смотрю, – канава, траншея ихняя, и лежу я на немъ, на врагѣ, въ горло его руками вцѣпился. А это онъ хрипитъ. Ну, отпустилъ. Оказался англичанинъ, – на щечкахъ у него какъ кошачьи лапки приклеены, все они такъ себѣ бородку оставляли, по-матросски. Парень здоровущiй, прямо… красивый!

– И хорошiй онъ, да? – спрашиваю я, уже давно зная, что англичанинъ окажется хорошимъ.

– Ничего, хорошiй… прямо душевный парень оказался.

И мнѣ такъ хочется, чтобы и тотъ, англичанинъ, тоже думалъ про Солдата, что и Солдатъ хорошiй.

– А кругомъ тихо, кто побитъ, кто схоронился, а наши ихъ дальше погнали. Нѣтъ никого, а санитары еще не подошли, которые раненыхъ подбираютъ. А тутъ мы съ нимъ одни. Ну, разговорились. Какiе ужъ мы тутъ враги-непрiятели! Чуть двигаться можемъ. Ничего, разговорились. Онъ по-своему, я ему по-своему. Все понимаетъ. „Что жъ это ты, говорю, со мной сдѣлалъ? Куда я теперь гожусь“?

Мнѣ почему-то смѣшно отъ этихъ словъ, – какъ будто, все страшное прошло, и начинается Солдатова дружба съ англичаномъ. Смѣется и Солдатъ.

– Ахъ ты, говорю такой-сякой! Маленько его поругалъ. А онъ мнi на плечо показываетъ – тоже, молъ, и ему влѣпили, въ это мѣсто. Да сиди ты, видалъ ужъ… ну, въ плечо. Сейчасъ глаза защиплетъ! „Каля-маля, – говоритъ, – гавъ-гавъ-дую-не вздую“.*) По-своему. И не вздуешь, говорю, шалишь. А въ груди у меня жгетъ, какъ

уголья тамъ. И смерть моя – курить хочется. Отвалился отъ него, пальцемъ погрозилъ – не трожь! Вытащилъ изъ-за голенища трубочку свою завѣтную… такая у меня была, съ черной головкой, тир монетки всего и стоила… Сталъ кисетъ съ табачкомъ-махорочкой доставать съ груди, – на груди у меня былъ, чтобы не потерять, за рубахой. Насилу выдралъ, а самъ отъ боли чуть не ору, – вотъ каък больно, какъ кожу съ меня дерутъ… Глядь, кисетъ-то мой – пожалуйте браться! наскрозь его прострѣлило, какъ меня въ грудь-то ударило, даже прилипъ къ ранѣ-то. Вотъ отчего и жгло-то, отъ табаку! И табачокъ мой прямо… смокъ вчистую, не годится. Чуть не заплакалъ! Ну, какъ я свою кровь курить буду?! А тутъ, смотрю, и онъ, англичанъ, тоже свою трубочку вытащилъ… вотъ какая у меня-то его трубочка, та самая…

Я знаю, отлично знаю, что это его трубка, но мнѣ хочется, чтобы Солдатъ еще и еще подтвердилъ. И я спрашиваю:

– Это вотъ которую сейчасъ смотрѣли… это его трубочка? Та самая?

– Ну, понятно, его. – Ты слушай, какъ было дѣло.

Солдатъ кладетъ меня на лавку, на тростниковый коврикъ, высоко взбиваетъ мыло въ мѣдномъ тазу, опускаетъ въ эту пѣну по локотъ руку съ мочалкой, несетъ ко мнѣ цѣлый ворохъ, точно, взбитыхъ сливокъ и начинаетъ такъ прiятно капать мнѣ на спину клочьями горячей воздушной пѣны, и разглажиываетъ, и чуть-чуть щекочетъ. Словно и ему прiятно.

– И вдругъ, братъ ты мой, преподноситъ онъ мнѣ… и что бъ ты думалъ, а?

Я знаю, что тотъ ему преподноситъ, но не хочу говорить: пусть онъ самъ еще и еще разъ скажетъ: онъ любитъ объ этомъ разсказывать!

– Вотъ тутъ-то онъ меня и подивилъ! Преподноситъ

мнѣ на ладошкѣ… въ коробочкѣ такой хрустальной-стеклянной… что бы ты думалъ, а? Табакъ, братъ, преподноситъ! Ей-Богу, табакъ!

Я уже не боюсь мыла, открываю глаза, слѣжу, знаю, что сейчаъс будетъ. Солдатъ со всего маху кидаетъ мочалку въ тазъ съ мыльной пѣной, да такъ, что клочья ея летятъ во всѣ стороны, на меня, на него, на стѣны, на потолокъ, и раздается звукъ – хлюппъ!

– Та-бакъ! Во!! И тамъ у него, помню, еньги еще были, серебряныя. Открылъ коробочку и, – пожалуйте, можете курить! Да-а… Ладно. А я ему тоже по-благородному, показываю на свою трубку, – можно, значитъ? Можно, – говоритъ. На словахъ непонятно у него, а ужъ прямо видать, что можно, даже пальцемъ въ табакъ потыкалъ и въ трубочку пальцемъ. Ужъ прямо видно, что желаетъ угостить. Хорошо-о-… Набилъ я трубочку, высiкъ огоньку… спички тогда до-ро-гiя были! Изъ камушка высѣкъ на трутъ. Та-баѣакъ! Ну, табакъ, братъ, прямо… духи-ароматъ, дорогой, заграничный, деликатный… Ну, конечно, и онъ закурилъ.

– Ту трубочку?

– Понятно. Покурили всласть, а сами другъ дружки стережемся, ружья держимъ. А ужъ бѣлый день на дворѣ. Тутъ ихнiе лежатъ, а тутъ наши. Спять сномъ безпробуднымъ, вѣчнымъ, царство небесное… Отслужили вѣрой и правдой, а кто виноватъ – тамъ Господь разсудитъ. Ладно. А бой, слышно, идетъ, только далёко. Вижу – домой надо идти, чиниться: вся рубаха у меня моркая, и слабнуть стало въ головѣ, и холодно стало. Объясняю ему – надо. И онъ головой тоже – надо, говоритъ. Надо такъ надо. Ну, показалъ ему на ружье – не трожь, говорю, меня, какъ пойду! Все понимаетъ. Заомталъ головой, говоритъ – не трону, стало быть, можешь идти. Ну, говорю, и я тебя не трону. Кепочкой накрылся – прощай. А онъ мычитъ,

руку протягиваетъ. Очень хорошо попращались, прямо – душевный молодчикъ оказался. Прямо жалко мнѣ отъ него уходить. Говорю ему: „очень ты для меня хорошiй, даромъ что непрiятель, а какъ чистый другъ… пойдемъ къ намъ въ плѣнъ!» А онъ тутъ, будто, прикинулся – не понимаетъ. Тутъ я ему растолковалъ на пальцахъ. Нѣтъ, не желаетъ. Къ своимъ желаетъ. Еще за руки подержались. Тутъ вдругъ онъ мнѣ трубочку и даетъ! Что ты думаешь! Суетъ въ руку и головой проситъ – возьми на память! А?! До слезъ удивилъ. А мою, съ черненькой-то головкой, себѣ желаетъ. „Да, говорю, моя что! три, говорю, монетки ей цѣна вся, а твоя энъ какая!“ Никакихъ разговоровъ. Давай и давай. А мнѣ, прямо, совѣстно, – дорогая его штука, не хорошо брать. Нѣтъ! Упрямый! Взялъ да насильно въ карманъ пихать сталъ, а самъ смѣется. Такъ и помѣнялись. А потомъ расползлись помаленьку…

Я лежу въ мылѣ, и мнѣ хочется, чтобы онъ все разсказывалъи разсказывалъ про англичанина. И такъ все ясно передо мной: я вижу и ту канаву, и ихъ трубки, и ихъ лица. И сладко такъ у меня внутри, и хочется съ чего-то заплакать, и уже колетъ въ носу. А жилистыя руки Солдата мягко-мягко взбиваютъ въ тазу пышную пузырчатую пѣну, съ буьканьемъ купаютъ въ ней пушистую мочалку, и вижу я на груди у себя, какъ слабо потрескиваютъ и лопаются мыльные пузырьки съ огоньками. И, какъ-будто, плыву я куда-то. Такъ бы, кажется, и лежалъ все въ полутемной банкѣ со сверчками, съ колышащимися тѣнями въ углахъ, съ мѣднымъ тазомъ, покоемъ и тишиной и ласковымъ хриповатымъ голосомъ Солдата. И думается, бывало, – а что, если бы пришелъ сбда, въ нашу баньку, и тотъ англичанинъ. Такъ бы и сидѣли мы трое. Они бы держались за руки, курили бы изъ своихъ трубокъ, а я бы смотрѣлъ на нихъ.

– А еще не видались въ англичаниномъ?

– Нѣтъ. Да гдѣ тамъ увидаться! Меня тогда мѣсяца три лѣчили. А оптомъ опять онъ мнѣ ногу смазалъ, поцарапалъ. А тамъ и замиренье вышло.

Потомъ Солдатъ ведетъ меня на полокъ, но не на самый верхъ, гдѣ не усидѣть отъ жары, а только на половинку лѣсенки, и принимается парить, легонько похлестывая вѣникомъ, а самъ насвистываетъ. Я знаю, что онъ насвистываетъ.

– Это ты сигналъ свсистишь, да? это на обѣдъ?

– Самый онъ. „У тя-теньки, у ма-меньки мальчикъ про-ситъ говя-динки: дай-дай-дай“! На рожкѣ такъ выходитъ. А это вотъ будетъ что: туру-туру! туру-туру! Туру-туру-ти-та-та-та!? Такъ, для стрѣльбы. „Разсыпься, мо-лодцы! За камни-за-кусты! По два въ рядъ, не смотри назадъ, береги зарядъ“!

– А въ атаку какъ? Ну, пожалуйста… представь, какъ въ атаку…

Солдатъ смѣется, качаетъ головой. Но я знаю – онъ непремѣнно представитъ. И вотъ онъ спускается съ полка, беретъ мѣдный тазъ и начинаетъ корешкомъ вѣника выбивать часто-часто и припѣвать: тата-тата, тата-тата, тата-тата… – подходитъ все ближе, ближе, лѣзетъ на лѣсенку, наступаетъ на меня. Мнѣ даже страшно, я залѣзаю выше, въ самую жарищу. Солдатъ ставитъ тазъ, кричитъ – ура! Подхватываетъ меня подъ-мышки и несетъ скачивать. И я не чувствую его жесткихъ рукъ, – мнѣ такъ хорошо. И такъ хорошо пахнетъ мыломъ, березовымъ вѣникомъ и водой. И такъ ласково-ласково посвистываетъ сверчокъ.

А потомъ, сидя въ простынкѣ, въ предбанникѣ, я прошу дать мнѣ подержать его трубку. Я долго держу ее и опять вижу все, какъ было: вижу дырочку на груди у Солдата и англичанина въ каскѣ, и какъ они пожимаютъ другъ другу руки, и страшно мнѣ хочется, чтобы англичанинъ былъ живъ.

– А онъ живъ, который трубочку подарилъ?

– Можетъ, и живъ, – говоритъ Солдатъ, пуская дымъ въ дверку печки. – Болѣ дадцати годовъ прошло. Небось, трубочку мою давно выкинулъ. Чего ему моя трубка! Они богатые…

– Нѣтъ! – увѣренно говорю я: мнѣ хочется, чтобы англичанинъ сберегъ Солдатову трубочку, которая стоитъ три монетки. – Онъ ее бережетъ, она у него въ столѣ лежитъ, въ ящикѣ!

– А ты почемъ знаешь? – спрашиваетъ Солдатъ, и лицо его становится строгимъ.

– Въ ящикѣ, въ ящикѣ у него! – кричу я, и опять покалываетъ у меня въ носу.

– Ну, въ ящикѣ такъ въ ящикѣ… – говоритъ Солдатъ, пуская синiе дымки изъ носу.

А парень прямо повалился на диванъ, закинулъ голову и смѣется, растянувъ ротъ. Чему онъ смѣется?!

II.

Еще я помню…

Помню я свѣтлый весеннiй день, Выставленныя рамы и запахъ распускающихся тополевыхъ почекъ, похожiй на запахъ ладана. Помню наплывающiе, бодрые, куда-то зовущiе звуки военной музыки и оглушающее громыханье пушекъ и зеленыхъ повозокъ по мостовой. Все идутъ и идутъ безконечными бурыми рядами солдаты, все кепки, кепки, кепки, а поверхъ кепокъ сверкающiе штыки и фляжки. А позади большiя телѣги съ парусиновой покрышкой и краснымъ крестомъ. Я знаю, что это наши солдаты – идутъ на войну. У насъ въ домѣ всѣ щиплютъ корпiю, набиваютъ пригоршнями путаныхъ ниточекъ стеклянныя банки, чтобы не было пыли; насыпаютъ табакомъ папиросы. И это все – на войну. Вечеромъ я люблю забиться подъ

столъ и слушать, какъ читаютъ газету. И тамъ – все про войну. Мнѣ страшно, но я хочу и хочу слушать. Тамъ все – про турокъ… Турки… Они мнѣ кажутся не людьми даже. Они все кого-то рѣжутъ и жгутъ. Какъ разбойники. Ихъ-то вотъ усмирять и идутъ наши солдаты.

Скоро я хорошо узнаю, что дѣлаютъ эти у жасные турки. Какъ-то пришли къ намъ во дворъ два черномазыхъ парня. Они были въ веревочныхъ туфляхъ, въ синихъ широкихъ штанахъ, завязанныхъ у ступни, и въ кофтахъ съ большими желѣзными пуговицами; волосы у нихъ были черные и густые, какъ шапки, а глаза – съ большими бѣлками на выкаиѣ. Парни мычали, разѣвали рты и тыкали въ нихъ грязными пальцами. У нихъ не было языковъ. Они были оттуда, гдѣ турки, и назывались болгарами. И потомъ все чаще и чаще стали заходить эти болгары, сербы и еще другiе, съ маленькими ребятками, выглядывавшими изъ какихъ-то мѣшковъ. Они плакали и протягивали руки. Приходили и съ обезьянками. Было жалко и обезьянокъ, точно и ихъ мучили турки. Нянька, бывало, скажетъ:

– Побалуй-побалуй, сейчасъ позову т у р к у! Онъ те языкъ-то…

– А его солдаты не пустятъ!

– Турку-то? Да онъ вездѣ пролѣзетъ, – какъ нечистый!

Къ намъ заходитъ старушка изъ богадѣльни, Авдотья Полугариха, которая ходила въ Старый Ерусалимъ – поклониться Гробу Господню. Страшно станетъ, каък примется она разсказывать. Повидала-таки она страху! Тамъ-то вотъ, оказывается, и живутъ турки. Лѣзла она на сокровенную гору, – всѣ обязательно на нее должны влѣзть, а то турки ко Гробу Господню не допустятъ, – чуть жива осталась: сидитъ тамъ на маковкѣ огромаднѣйшiй султанъ-турокъ ъс пикой и все норовитъ пикой этой спихнуть въ тартарары.

– Сохранилъ Господь, обошла я турку того страшеннаго постомъ и молитвой. И есть тамъ вода – кипятокъ, изъ каменной горы льется. Рыбку можно ловить, кто не знаетъ. А вода-то та изъ преисподней у нихъ текетъ, изъ ада! А они-то все заманиваютъ – рыбку свари, поѣшь! И кидали они меня, турки окаянные, въ океянъ-черно-море съ высокаго корабля, душу хотѣли загубить. Не пустилъ Господь: упала я прямо въ лодку. А и опять они, черномазые, тутъ. Деньгами откупалась. А каждаго-то длинная-предлинная сабля. Захочетъ – сейчасъ голов уи отрубитъ. Да-а… И управы на нихъ не найти. Не найти-и…

Разсказывала еще Полугариха, что турки и въ храмъ-то Господень только за деньги пускаютъ, и стоятъ съ огромными саблями – сторожатъ. Огня небеснаго ждутъ, зажгутся ли свѣчи.

– Они-то стоятъ, дожидаются, саблями такъ и помахиваютъ, а мы-то плачемъ-плачемъ, господа просимъ-просимъ. Хочется имъ намъ головы порубить, а Господь-то не даетъ! Да-а… Свѣчи-то сами и загорятся! Стало быть, наша вѣра самая правая! А турки кричатъ: наша вѣра правая! Всѣхъ васъ сейчасъ въ своб вѣру обернемъ, а то головы посѣкемъ! Да-а…

Ужъ сколько же страховъ насказала эта Авдотья! И была въ ея разсказахъ и правда, и сказка. Но тогда все кзаалось правдой.

– Ты что жъ это лопочешь-то безъ понятiя! – скжетъ нянька, занавѣшивая на ночь окна. – Ты каку молитву-то зачиталъ? Только бы отзвонить… Ты про солдатиковъ помолись, турку чтобы имъ задолѣть. За вѣру нашу сражаются, на храмы Господни-и… И днемъ, и ночью сражаются, страху не боятся…

Поглядишь на темное окно – и захлопнетъ на сердцѣ. А тутъ еще гдѣ-то начинаетъ трещать сверчокъ – цырр…

цырр… Двухъ сверчковъ принесъ мнѣ изъ бани на Пасху Слдатъ, принесъ въ пузыречкѣ – въ подарокъ, а они у меня выпрыгнули и куда-то запропостились. Одного нянька поймала у меня въ лифчикѣ, а другой куда-то запрятался и, каък ночь, такъ и начинаетъ сверчать. И станетъ еще страшнѣй.

И вотъ я помню яркое, солнечное утро, солнечныя пятна отъ оконныхъ рамъ на красныхъ занавѣскахъ комнаты. Входитъ нянька, открываетъ занавѣски. Въ газа ударяетъ солнцемъ и голубымъ, страшно голубымъ небомъ. Такъ и защуришься – больно даже.

– Вставай-ка скорѣй, Кузьма Петровичъ прощаться пришелъ.

Какой Кузьма Петровичъ? Почему – прощаться?

Но скоро я понимаю все. Пришелъ Солдатъ, мой милый Солдатъ, который такъ хорошо разсказывалъ и такъ ласково охлестываоъ меня вѣнчикомъ на полкѣ. Оказывается, онъ тоже идетъ воевать съ турками.

И тутъ узнаю я, что его зовутъ Кузьма Петровичъ, что идетъ онъ своей охотой, что онъ давно „отслужилъ свое“, что онъ не простой солдатъ, а „николаевскiй“. И почему-то я радъ, что его зовутъ Кузьма Петровичъ. Мнѣ очень нравится имя – Кузьма. Такое оно – хорошее, ласковое, мягкое, какъ подушка. Кузь-ма… Кузьма-а… И я часто потомъ повторяю, сидя въ уголкѣ, вспоминая худое лицо Солдата и его сиповатый голосъ: Кузьма… Кузьма-а…

А вотъ уже и прощаться надо съ Кузьмой.

Вотъ передняя передъ столовой, столъ в углу, гдѣ всегда стоятъ два самовара, тотъ самый столъ, куда посылаютъ меня за капризы – на заднiй столъ, къ музыкантамъ. За столомъ сидитъ мой отецъ, въ парусиновомъ пиджакѣ, а передъ нимъ у стѣнки стоитъ Кузьма. Но теперь онъ совсѣмъ другой, чѣмъ всегда. Онъ не въ опоркахъ,

какъ въ банѣ, и не въ кафтанѣ. Онъ въ сапогахъ и въ настоящей солдатской шинели. На груди у него три медали и серебряный крестикъ. Онъ, кажется, еще выше сталъ и прямѣй; и лицо строгое у него, и сѣроватые волосы стоятъ, каък щетка; но все та де бѣлая сережка въ ухѣ и красная царапинка на щекѣ.

Почему я такъ ясно все помню, до мелочей? Вѣдь уже больше тридцати лѣтъ прошло, а такъ ясно все помнится! И даже какъ Кузьма переступалъ съ ноги на ногу, и даже каък уронилъ свою старую кепку, и все, все, какъ-будто, въ душе у меня написалъ кто книгу съ картинками, и я ее сейчасъ перелистываю и читаю. И синеватыя, бритыя щеки, и подстриженные усы, и сѣрые глаза…

– Смотри, Кузьма… – говоритъ отецъ, – уже не молодъ ты. Вѣрно, за правое дѣло идешь, за вѣру, за отечество…

– Такъ точно-съ… – говоритъ Кузьма, перекладывая изъ руки въ руку кепку. – На что-нибудь и я пригожусь, человѣкъ бывалый… Тамъ бывалые-то нужны. За хорошее дѣло хочу постоять, а тамъ что Богъ дастъ…

Я стою за сундуками, смотрю, слушаю, и хочется мнѣ заплакать. Мнѣ жалко Кузьму. Мнѣ жалко, что онъ уходитъ совсѣмъ.

– Отъ сна отбился, все дума у меня… – тихо говоритъ Кузьма. – Значитъ, надобно мнѣ иттить…

Отецъ вынимаетъ изъ кошелька деньги, – не рубль, а бумажки: одну, другую, третью, – и даетъ Кузьмѣ. Тотъ говоритъ, что такъ много ему не нужно. Но отецъ велитъ ему взять, говоритъ про зиму, про сапоги, про табакъ: пусть онъ самъ все себѣ купитъ. Говоритъ, что самъ хочетъ одѣть его для службы, и надо ему все новое.

Потомъ начинается бѣготня. Приносятъ бѣлье, вяжутъ все въ большой узелъ. Крадутъ папиросы, мыло, колбасу, апельсины, чай-сахаръ. Кузьму сажаютъ въ пе-

редней къ столу, угощаютъ виномъ и всякой закуской. Кузьма сидитъ на табуреткѣ, завернувъ подъ нее ноги, ѣстъ колбасу и вытираетъ рукавомъ ротъ. Нянька стооитъ у стѣнки, покачиваетъ головой, „сокрушается“, – такъ у насъ говорятъ про нее, когда она начинаетъ трясти головой на рукѣ, – и проситъ Кузьму:

– Кушай, батюшка, Кузьма Петровичъ, радѣтель ты нашъ! Воевать-то будешь – и наголодаешься, и нахолодаешься. Можетъ, внучка моего гдѣ втсрѣнешь, – поклонись отъ меня…

Я прячусь за сундуками, боюсь подойти къ Кузьмѣ, – вотъ-вотъ заплачу.

Ну, вотъ онъ уже и закусилъ, и напился чаю. Нянька суетъ въ карманъ его жесткой шинели пару красныхъ яицъ, припасенныхъ ею отъ Пасхи, связку сдобныхъ баранокъ, лимончикъ, коаняется низко-низко и говоритъ:

– Пошли тебѣ Господь Батюшка невредимо воротиться… За святое дѣло трудишься, Кузьма Петровичъ.

– А вамъ счастливо оставаться, Василиса Микитишна… покорнѣйше благодаримъ за ласку… за насъ помолитесь… – говоритъ ей Кузьма и тоже низко кланяется.

И много разъ все кланяются и кланяются они другъ дружкѣ.

Входитъ отецъ, обнимаетъ Кузьму, и, вижу я, у него на глазахъ слезы. Кузьма три раза цѣлуется съ отцомъ, вертитъ головой, точно христосуется. И всѣ наши цѣлуются съ Кузьмой на прощанье. Тутъ и я выхожу изъ-за сундуковъ, трусь у стѣнки, трусь около сѣрой шинели, отъ которой пахнетъ собаками и дегтемъ, дергаю за полу и зову:

– Кузьма! Кузьма-а…

Онъ нагибается ко мнѣ, смотритъ веселыми глазами и беретъ подъ-мышки, какъ въ банѣ, когда несетъ на полокъ. Черезъ застилающiя слезы я вижу красивый бѣ-

лый крестикъ на желтенькой ленточкѣ и медали. Онъ, покалывая усами, цѣлуетъ меня нѣсколько разъ, опускаетъ на полъ и смотритъ съ улыбкой, избочивъ голову.

– Кто жъ теперь мыть-то будетъ, а? Ну-ну, ничего… – говоритъ онъ, садясь на корточки. – Какъ съ туркой раздѣлаемся, опять будемъ мыться. Я еще, можетъ, тебѣ гостинцу какого отъ турки привезу…

Я плачу, вцѣпившись въ его шинель, отъ которой пахнетъ собаками и дегтемъ. Онъ отводитъ меня рукой и встаетъ. Говоритъ – „счстливо оставаться“ – и спускается въ кухню. Я вижу его стриженый затылокъ и подрагивающую серьгу. Всѣ идутъ въ сѣни, откуда можно еще разъ попрощаться въ окно. Кричитъ кузьмѣ. Въ боковое окно сѣней мнѣ видно, каък изъ каретнаго сарая выходитъ нашъ толстый кучеръ, старикъ авдокимъ, вытираетъ на ходу грязнымъ фартукомъ руки и подходитъ къ Кузьмѣ. Они говорятъ о чемъ-то, Авдокимъ бѣжитъ въ каретный сарай, сейчасъ же вбѣгаетъ въ синей своей поддевкѣ, запираетъ сарай и спѣшитъ за Кузьмой, оглядыаясь въ окна сѣней. Отецъ машетъ ему – пусть идетъ. Потомъ говоритъ, покачивая головой:

– Теперь закрутитъ, мошенникъ. Ну, Богъ съ нимъ.

Я знаю, что это такое – закрутитъ. Это значитъ, что Авдокимъ будетъ лежать скоро въ каретномъ сараѣ и пѣть пѣсни, а лошадей запрягать и ѣздить кучеромъ будетъ дворникъ Гриша. Потомъ Авдокимъ придетъ въ кухню и будетъ просить прощенiя. И его простятъ. Потомъ онъ пойдетъ къ Иверской служить молебенъ, и опять будетъ кучеромъ.

III.

Вотъ уже и осень, и холода, а нѣтъ и нѣтъ никакихъ вѣстей о Кузьмѣ – добровольцѣ. Такъ у насъ его называютъ. Лѣтомъ о немъ забылось за играми.

Опять водитъ меня нянька въ баню и поручаетъ парню-насмѣшнику. И же не спрашиваетъ парень, – Солдата мнѣ или Рыжаго Левона. Прямо посылаетъ за Левономъ. Левона я не люблю. Онъ молчитъ, точно набралъ воды въ ротъ, и совсѣмъ не умѣетъ мыть. Мочалка у него жесткая, а не особенна, какъ у Кузьмы, онъ больно царапаетъ голову ногтями, окачиваетъ то холодной водой, то какъ еипяткомъ, не носитъ на полокъ парить и ничего не разсказываетъ. Только развѣ и скажетъ сердито:

– Еще разъ голову мыть буду.

Скучно мнѣ съ нимъ. и безо всякой охоты хожу я въ баню. И сверчки теперь кричатъ по-другому, и не страшно мнѣ почему-то, словно и банный хозяинъ ушелъ отсюда съ Кузьмой, и старыя водяныя крысы. Все другое. Только защуришься иногда – и вдругъ представится, что это Кузьма гремитъ тазомъ, что это Кузьма покрякиваетъ и выплескиваетъ изъ шайки. Откроешь глаза, – нѣтъ, не Кузьма.

А вотъ и морозы. И ни одной-то вѣсточки отъ Кузьмы! Можетъ быть, ужъ и нѣту его на свѣтѣ? Говорятъ у насъ, что много полегло нашихъ солдатъ подъ какой-то Плевной. Тамъ засѣлъ самый главный турецкiй генералъ Османъ-паша, который почему-то кажется мнѣ похожимъ на нашего толстаго Авдокима. Можетъ быть, и Кузьма полегъ?

Помню я, – говорили еще о какихъ-то горахъ, засыпанныхъ снѣгомъ: будто стоятъ на этихъ горахъ наши солдаты, а турки все хотятъ сбить ихъ съ высокихъ горъ. Я спрашиваю няньку:

– Когда же придетъ Кузьма?

– Можетъ, и совсѣмъ не придетъ. Сложилъ, можетъ, нашъ Кузьма Петровичъ косточки свои на чужой землѣ, царство ему небесное! Нѣтъ и нѣтъ вѣсточки отъ него…

И вдругъ, передъ рождествомъ, пришло отъ Кузьмы письмо. Такъ ясно помню, даже синiй толстый конвертъ.

И буквы въ письмѣ большiя, съ мой ноготь, кривыя, все вверхъ и внизъ, какъ и у меня, когда я пишу палочки по линейкамъ.

– Давно написалъ, еще лѣтомъ… – сказалъ отецъ. – А живъ ли теперь, ничего не извѣстно.

Я знаю, что убили на войнѣ племянника нашего Авдокима; онъ приходилъ разъ чинить намъ качели. Привезли безъ ноги сына нашего лавочника. Мимо нашихъ оконъ часто провозятъ въ больницы въ холщевыхъ фурахъ съ краснымъ крестомъ раненыхъ. Бывало, сидишь на окнѣ и ждешь, вотъ повезутъ. Кричатъ съ улицы – везутъ! везутъ! – и бѣгутъ всѣ, кто къ воротамъ, къ къ окнамъ. И видны подъ холщевой крышей повязанныя въ бѣлое головы, руки… Няня крестится, шепчетъ:

– Господи-батюшка… страдальцы наши безвинные-неповинные… мученики-защитники. И чего это турка какая поганая на землѣ развелась, попустилъ Господь? Никому отъ нея покою нѣту…

И хоть знаю я, что турки – обыкновенные люди, какъ и всѣ, и уже видѣлъ ихъ на картинкахъ, отъ этихъ словъ мнѣ становится непрiятно и жутко. Когда расшалишься къ ночи и не хочешб идти въ постель, нянька станетъ у двери и захрипитъ:

– Сейчасъ кликну бушубузуку!

И про баши-бузуковъ я зналъ уже, но все же затаишься и спросишь:

– А что такое бушубузука?

– Тигра такая турецкая, вотъ что!

– Нѣтъ, не тигра, а турка на лошади, сорви-голова!

– Въ тебя, думаешь? Погоди, по-годи… А не будешь спать, она и сюда прилетитъ. Слышишь?..

Я слышу, какъ няня нарочно стучитъ въ стѣнку, но все же мнѣ почему-то страшно. Я прячусь съ головой подъ одѣяло и начинаю думать о Кузьмѣ, о сверчкахъ

въ пузыречкѣ, – хорошо бы опять наловить ихъ, – о моей лошади, у которой облупились всѣ ноги с слѣзли съ картона всѣ пятнышки, о пушкѣ, которая стоитъ на стулѣ рядомъ и заряжена горохомъ – на баши-бузуковъ, объ оловянныхъ солдатикахъ въ бѣлыхъ коробочкахъ изъ еловой стружки, которыхъ мнѣ все обѣщаютъ купить и все не покупаютъ, о Рождествѣ… За окномъ метель воетъ и шипитъ и даже постукиваетъ чѣмъ-то въ печкѣ. Что это?... Выставишь голову въ прохладный воздухъ полутемной комнаты. Стоитъ смирно на стульчикѣ пушка, заряженная горохомъ, глядитъ въ темный уголъ. Храпитъ няня.

– Няня! Ня-ня!!

– Ну, чего еще?!

– Не храпи-и…

IV.

Уже стаялъ снѣгъ, когда воротился Кузьма.

Помню я, какъ вошла въ комнаты няня и сказала, всплеснувъ руками:

– Кузьма-то Петровичъ… въ куфнѣ сидитъ! воротился!!

Ей не вѣрятъ, – шутитъ? Няня врестится и повторяетъ:

– Сидитъ тамъ… саблю показываетъ!

– тащи его сюда! – кричитъ радостно отецъ.

И вотъ стучитъ нижняя дверь, и я вижу большой мѣшокъ, обшитый позументомъ. Потомъ показываетъ и самъ Кузьма, звякая и громыхая чѣмъ-то по лѣстницѣ.

Кузьма… Онъ, какъ-будто, совсѣмъ другой – худой, старый, съ особенныйми глазами, выглядывающими изъ-подо лба. Онъ въ той же шинели, только зашитой веревочками, въ той же, какъ-будто кепкѣ съ порваннымъ козырькомъ, только сапоги почему-то у него желтые,

словно онъ ихъ покрасилъ. Да, вотъ почему онъ сталъ, какъ-будто, другой: у него сѣдая борода! И еще новое: у него теперь три креста, два серебряныхъ и одинъ золотой. Нѣтъ, онъ совсѣмъ другой, старый-старый. У него и голосъ другой, свиститъ и шипитъ. Да у него нѣтъ переднихъ зубовъ, и потому, пожалуй, ротъ сталъ гораздо шире!

А вотъ и сабля, большая, въ желѣзѣ; это она такъ гремѣла по ступенькамъ.

Кузьму цѣлуютъ, спрашиваютъ, держатъ за руки, ведутъ въ комнаты. Кузьму угощаютъ обѣдомъ, и не на заднемъ столѣ, а вмѣстѣ со всѣми. Спрашиваютъ, почему онъ похрамываетъ, отчего у него нѣтъ зубовъ и не отморозилъ ли онъ лицо. Онъ говоритъ, что похрамываетъ отъ пули, которая, слава Богу, умная шельма оказалась – сама на волю выскочила; переднiе зубы выбилъ ему одинъ „молодчикъ ихнiй“, хотѣлъ по виску зацѣпить прикладомъ, а соскользнуло у него дѣло это, „зубами заговѣлся“. Узнаютъ, что Кузьма сильно пообморозился на высокихъ горахъ, гдѣ померзло много народу.

– Кушай, батюшка, Кузьма Петровичъ… болѣзный ты нашъ… защитникъ… – причитаетъ отъ стѣнки няня, утирая слезы.

– Ѣшь, Кузьма, ѣшь! – говоритх отецъ. – сколько крестовъ-то нахваталъ!

– Дали… – тихо отвѣчаетъ Кузьма. – Этотъ вотъ, серебряный, товарищи присудили, потому было намъ пять крестовъ на роту нашу, за спасенiе орудiевъ… мы ихъ на себѣ въ гору вывезли сквозь турокъ, отъ непрiятеля. А золотой я принялъ отъ князя… прикололъ мнѣ самъ на парадѣ…

– За что же золотой-то? – спрашиваютъ Кузьму.

– Да полковника ихняго забралъ живымъ.

Я не свожу глазъ съ Кузьмы: вѣдь это не простой,

не настоящiй Кузьма, а совсѣмъ особенный, который замерзалъ на горахъ, видѣлъ Османъ-пашу и взялъ живого полковника ихняго. И потому посадили его со всѣми, какъ гости. Нѣтъ, это совсѣмъ не простой Кузьма.

Послѣ обѣда наступаетъ самое главное. Кузьма развязываетъ коричневый мѣшокъ, турецкiй мѣшокъ, и вынимаетъ подарки. Тутъ все самое настоящее, турецкое. Тутъ красныя турецкiя туфли, безъ каблуковъ, прошитыя зелеными нитками, – есть и на мои ноги маленькiя; тутъ и краснвя фески съ черными кисточками, – досталась и мнѣ одна. Отъ туфель и отъ фески пахнетъ чѣмъ-то необыкновеннымъ, турками пахнетъ. Такого запаха больше я никогда не слыхалъ, – будто и черносливъ, и кожа, и что-то еще. Отцу моему Кузьма подноситъ турецкую саблю, которую самъ отбилъ на какихъ-то горахъ. Это – огромная сабля, гораздо больше меня, страшно тяжелая, страшно гремучая и пахнетъ тоже чѣмъ-то особеннымъ, можетъ быть, порохомъ. У ней черная рукоятка въ рубчикахъ, зашитая въ кожу. Я не могу поднять эту саблю, да и самъ Кузьма, вытащивъ ее изъ желѣзной покрышки, чуть чуть помахалъ и сказалъ, что тяжелая.

– Очень здоровъ былъ турка! Вонъ и пятна остались, – показалъ онъ на рыжiя пятна, – заржавѣла.

Много лѣтъ прошло съ того дня. Теперь сабля эта виситъ у меня на стѣнѣ, и я отдалъ ее своему сыну, этотъ кусочекъ далекаго прошлаго, мертвый кусочекъ, съ которымъ связано у мен столько живыхъ и важныхъ, до слезъ трогающихъ воспоминанiй. Я эту саблю теперь хорошо знаю. Я знаю, что она нѣмецкой работы: на ней есть клеймо прусскаго города – Золингенъ. Да, нѣмцы продаваи тогда туркамъ оружiе, каък продаютъ и теперь, въ эту великую войну народовъ. Но это все же подлинная „турецкая“ сабля, отбитая Кузьмой на горахъ. Я недавно осматривалъ лезвее этой сабли, хорошо смазанное саломъ,

чтобы не было ржавчины. Да, такъ и остались рыжiя пятна, на которыя показалъ Кузьма пальцемъ. Ржавыя п я т н а! Нѣтъ, это не только ржавыя пятна! Это слѣды былого страданiя, слѣды русской крови, пролитой на холодныхъ высокихъ горахъ. Пусть навсегда сохранятся эти рыжiя пятна ржавчины.

До вечера остается у насъ Кузьма. Онъ сидитъ на диванѣ, куритъ изъ бумажки „турецкiй табакъ“ и разсказываетъ про войну. А гдѣ же та трубка?

Уходя, онъ за что-то благодаритъ. Ему-то за что же благодарить!? Онъ же сражался съ турками и принесъ намъ подарки! Съ собой онъ уноситъ узелъ, изъ котораго торчитъ уголокъ стеганаго пальто: должно быть, ему подарили пальто. На прощанье онъ трогаетъ меня за кисточку фески и говоритъ весело:

– Такiе же вотъ и турчонки махонькiе. Мыться-то будемъ, а? Вотъ приходи въ субботу.

Я смотрю на него снизу вверхъ и благодарю глазами. И потомъ думаю: неужели же онъ и теперь будетъ мыть меня? столько крестовъ у него!

Да, онъ по-прежнему меня мылъ.

Помню, какъ я вскарабкался на диванъ въ предбанникѣ, –я уже умѣлъ это дѣлать, – а парень-надоѣда сказалъ:

– Теперь можно и Солдата позвать!

Такъ и осветилось все въ комнатѣ, хотя въ ней и такъ было свѣтло.

И было все такъ, какъ раньше. Знакомо хлопнула дверь на пружинкѣ, послышалось знакомое кряканье, шорохъ сухого вѣника и шарканье опорковъ. И опять прежнiй Солдатъ-Кузьма. Ни шинели, ни крестиковъ. На немъ бѣлая рубаха, накинутъ рыжiй кафтанъ, на головѣ знакомая кепка съ порваннымъ козырькомъ.

– Здравiя желаю! – говоритъ онъ, вытягиваясь и козыряя.

Я страшно радъ, я счастливъ при видѣ Кузьмы. Я спѣшу вынуть изъ кармашка припасенный для него подарокъ, который я самъ придумалъ, – маленькую оловянную пушечку на колесикахъ, которую ставитъ на свою большую ладонь, отводитъ рук уи смотритъ. Парень хохочетъ:

– Блохъ тебѣ изъ ея стрѣлять, въ самый разъ!

– Ты ее себѣ на столикъ поставь, – говорю я Кузьмѣ. – Тамъ у тебя были такiя пушки?

– Маленько побольше, – отвѣчаетъ Кузьма, перекатываетъ пушечку на ладони и осторожно ставитъ на окошко, за моей спиной.

– Это я тебѣ… это твоя пушечка!

– Моя-а?

Онъ очень радъ, улыбается, покачиваетъ головой, беретъ пушечку, опять ее перекатываетъ на рукѣ и называетъ меня чудакомъ.

– Ну-ну… поставлю у себя на полочку на знакъ памяти.

И опять все такъ, какъ всегда… Полутемная банька и сверчокъ, и Кузьма. Онъ все такъ же моетъ меня, царапаетъ голову, мягко-мягко намыливаетъ особенной своей мочалкой, острожно переворачиваетъ на спинку, несетъ на полокъ, похлестываетъ вѣничкомъ. Потомъ забирается на самую верхнюю полку, въ страшную жару, покрякиваетъ тамъ и начинаетъ:

– А тамъ-то мо-розы были!.. вотъ какiе мо-розы бы-ли-и!.. А-а… хорошо кости попарить… а-а… Да-а… Нашего брата померзло тамъ, на горахъ на Балканскихъ!..

– И ты мерзъ, а? мерзъ, Кузьма? – спрашиваю я.

– Какъ всѣ, такъ и я. Всю себѣ морду я тамъ обморозилъ. Вотъ когда я до теплоты-то добрался…

А сверчокъ потрескиваетъ-сверчитъ – цырр-цырр…

– А гдѣ же твоя трубочка-то, старая-то? – вспоминаю я.

– Да что, братъ… какое дѣло-то вышло, – говоритъ онъ. – Утерялъ я ее тамъ, на горахъ… Сказать не могу, какъ жалко. Когда мерзъ-то, такъ, братъ, покуривъ захотѣлось, обогрѣться… сказать не могу. Досталъ я его, а руки-то занялись, захолодали, она у меня въ снѣгъ-то и упади… какъ провалилась. А метель была. Весь снѣгъ перерылъ – нѣтъ и нѣтъ, чисто какъ сгибла. Какъ стаетъ снѣгъ, турка какой-нибудь найдетъ. Такъ жалѣлъ, такъ жалѣлъ – сказать не могу!

И мнѣ такъ жалко той трубочки, что хочется плакать.

– А англичанина не видалъ опять?

– А чего ему тамъ дѣлать! Тамъ, братъ, я турки вотъ досыта навидался.

– А турка тебѣ ичего не подарилъ?

– Какъ не подарить, подарилъ. Вотъ тутъ вотъ… – показываетъ онъ на ногу, подъ колѣномъ, – въ самое это мѣсто стукнулъ меня пулькой, да, спасибо, выскочила. Вотъ сюда вотъ…

Я подымаюсь къ нему, въ самую жарищу. Пробую ногу, чувствую, – жестко тутъ и ямка, какъ-будто. Теперь у него, значитъ, три пули.

– Съ туркой, братъ, не шути! – говоритъ Кузьма. – Онъ мастеръ драться. Драться съ нимъ – одно удовольствiе!

– А не говорилъ с нимъ въ канавѣ?

– Въ какой канавѣ? А-а… это какъ съ англичаномъ-то? Не случалось. А коль бы случилось, отчего не поговорить. Какъ подъ Плевной мы стояли, – крикнешь, бывало: „эй, ты! здравствуй, Османъ-паша!“ а онъ сейчасъ и отзовется: „сала маленько!“*). По ихнему значитъ – здравствуй! А то – „кошкѣ алтынъ!“ – кричитъ. Значитъ, какъ вы поживаете, и всякая штука. Ничего, народъ хорошiй…

Да вѣдь и то сказать: онъ за свое про свое воюетъ, а мы тоже за свое. Такъ оно и уркжится – кто за что. Ну только, конечно, мы за правду, за право славныхъ христiянъ…

Дремлется въ теплотѣ и полутьмѣ полка, сверчитъ сверчокъ, а Кузьма все разсказываетъ про турецкiе сады, про большой турецкiй городъ, гдѣ продаютъ туфли и ковры, хорошiй табакъ и многое. Но пора. Онъ подхватываетъ меня и несетъ скачивать. Вотъ и послѣднiй тазъ, и я жду – скажетъ ли онъ, каък раньше. И слышу радостно:

– Много лѣтъ, сударь, здравствовать – не помирать, мылиться-париться, крысъ, мышей не бояться, съ легкимъ паромъ оставаться!

Да онъ совсѣмъ прежнiй – хорошiй и веселый.

И еще не разъ мылъ онъ меня, и не разъ приносилъ я ему что-нибудь „на знакъ памяти“: хрустальный шарикъ, сводную картинку, карамельку. И много лѣтъ мало кому извѣстный, только въ большiе праздники надѣвавшiй свои кресты, знаки незамѣтнаго геройства, несъ онъ мало почетную должность парильщика при баняхъ. Потомъ сталъ слабѣть, стали сильнѣй кричать въ немъ забытыя, было, раны, и его помѣстили въ военную богадѣльню.

Теперь его уже нѣтъ на свѣтѣ, но, какъ видите, отъ него кое-что осталось, о чемъ не грѣхъ разксазать.

_________

*) How do you do? – какъ вы поживаете?