ГЛАС В НОЩИ
Рассказ помещика
ДО ТОГО, я очень любил, как начнут про
разное там, «потустороннее», а сам посмеивался. Самые верные люди сообщали о
таинственном, что случилось с ними, и при всех ухищрениях трезвого ума никак
нельзя было объяснить те случаи естественной причиной, но все таки оставалась
некая для ума лазейка: да, пока необъяснимо, но со временем наука все это
объяснит, и так далее. Ну, если бы полвека тому сказали, что вот Петр Иваныч
чихает в своей «Богдановке», и в ту же секунду услышат его во всех пунктах
земного шара... ну, кто бы мог поверит? А теперь проще чего нельзя, и даже
надоело слушать про пудру‑империал, из за тысяч верст. Так вот, я всегда
находил лазейку, чтобы укрыться от этого «потустороннего», и даже чувствовал
оскорбление моему светлому уму и естеству, тем более, что по образованию я
естественник. Но с того случая в овраге приемлю радостно, и одного только
понять не могу, почему такое благоволение — и не по адресу? избранники‑то
не очень достойные попались. Впрочем, там
бухгалтерия особая.
А случилось со мной вот что.
Помните, господа, по нашему уезду
Григория Афанасьевича Спирько, или, как его прозывали Спирток. Человек
отчаянный, промотал все имения, — из земских начальников Столыпин его
убрал, — остряк и великий циник. О себе не распространяюсь, но... во
святые не попаду, наверное. Во всем грешен, а самое слабое во мне —
великий чревоугодник‑эстет.
// 137
Какие обеды закатывал бывало. И фамилия
наша знаменитая: Пра‑едалов. Не «про», а «пра»: потомственное
закрепление, как «пра‑щур». И вот, этот самый Спирток и аз грешный, в
один прекрасный день, или, вернее, ночь, испытали душевное сотрясение. Было это
ровно четверть века тому назад, до войны. Оба сравнительно еще молодые, с видом
на будущее. У Спиртока назревала умирающая тетка с домами в Саратове и большим
имением на Волге. Я собирался жениться на милой девушке с состоянием и всю зиму
провел в Москве. Свадьба наша была назначена на красной горке, и в феврале,
помню, приехал я в свое «Прибытково», в С... губернии, оформить дело с банком и
привести дом в порядок. Все наладил и собирался завтра в Москву. И нанесла
нелегкая Спиртока. Приехал денег перехватить до «тетки». Денег я не дал,
угостил завтраком, сыграли с ним на биллиарде, и пришло мне с чего‑то в
голову... от гостя хотел избавиться? — «а не махнуть ли к Лихотиным, в
«Копылевку»? А они всегда к великому посту приезжали из С... к себе в деревню,
оздоровиться. Чудесный у них повар, отменная всегда рыба, свои промысла на
Каспии, заветный погреб, запасы бургонских вин, от какого то обедневшего
маркиза... Ну, Спирток — с моим удовольствием, размечтался. Я и о
лихтонской кулебяеке вспомнил, засосало под ложечкой, — айда. Хотел
протелефонировать, а телефон молчит, столбы вчера бурей повалило. Ладно, на голову раз и званые перекрывают. Заметьте:
низменный, так сказать, мотив поездки, — пожрать.
В легких саночках, парой. До
«Копылевки» пятнадцать верст, рядышком совсем. Погода приятная, с
// 138
просветцем,
после вчерашней метели прихватило, ветерок с востока, степной, кусается. Спирток
был налегке, приехал на земских, в полудохе, в холостых ботиках, —
ближайшие мы соседи. Я надел поддевку на барашке, — ближайшие мы соседи. Я
надел поддевку на барашке, тепло мне показалось, не забрал даже для ног
тулупа, — а всегда, бывало, клали, вот подите, — совсем вышло по‑городскому,
валенок даже не надел, — час езды, дорога скатертью. За кучера взял Власку‑кучеренка,
совсем мальчишку. И о нем не подумалось, что в вытертом полушубке только.
Стряпуха, его мать, крикнула ему, помню: «Власка, оделся бы, дурачок, потеплей,
папенькин азям надел бы». Но Власка отмахнулся: «ну, далеко ли... путаться мне
в нем!» Выехали часу в четвертом. Прямая дорога, на село Вздвиженки, по‑шел.
Яблочными садами, в отлогий спуск. В садах просвечивало солнцем, к закату уж.
Спустились, стали на взлобок подниматься, и тут, представьте себе, что видим.
Оттуда, из‑за взлобка, навстречу... зайцы! целая стая, штук пятнадцать...
невидано. Мчат под изволок, к нам, летят через головы, будто за ними гонят. Что
такое?! Спирток ахнул, — «эх, ружьеца‑то нет..!» Сиганули, чуть не
под ноги лошадям. И что то в ихнем гоне показалось мне жуткое, зловещее... что‑то
их пугануло где‑то. А надо вам сказать, что за тем взлобком у меня скирды
были у риг, зайцы к ним стаились, под вечер, покормиться. И что то их вполошило
там. Что такое?.. Власка и говорит: «ах, барин... зайцы то нам как нехорошо
перестегнули, путя не будет». Набрался примет дурацких. Спирток ему стишок про
зайца пропел, не очень скромный. И вдруг, стемнело, как сумерки. Вытянулись на
взлобок — и ахнули. Вон чего зайцы всполошились: бу-
// 139
ран.
Прямо стеной туча, да ка‑ка‑я..! И так дохнуло... как в грудь
колуном всадило. За садами, за взлобком то, нам не видно было, а тут сразу и...
представление, как в театре. И прямо в лицо, сечет. Померкло, заволокло...
одним словом — «буря мглою небо кроет»... помните, у Толстого парень из
Пульсена‑христоматии. Самое то. Поземка пошла, побежали белые вьюнки‑юрки,
как пуганые зайцы... завертело, завыло, и в бок, и сверху, и... свету божьего
не видать. Власка опять: «ба‑рин... назад, может, лучше... юра какая
взялась... вон они, зайцы то!..» До Вздвиженок пять верст, прямая
дорога, — шпарь! Такое легкомыслие. А я знавал бураны наши степные, но
тут, прямо, какое то непонятное легкомыслие. И Спирток, руки потирает, крякает:
вот, сейчас тряхнем под кулебячку, согреемся, с девицами потанцуем. А тут своя
пляска пошла, так хватило, как иглами по бокам, насквозь. Степные бураны наши и
новый тулуп пронижут, а на нас будто кисейка только. Спирток уж плясать начал,
в холостых ботиках. И доха‑то у него по швам поролась. — «А не
вернуться ли», — говорит, — «что то меня цыганским потом прохватывать
начало...»Запросишься. — «Ворочай, Власка», — говорю, — Бог с
ней и с кулебякой. Тот поворотил и... — «да где ж дорога‑то?: —
спрашивает. Нет дороги. За какие‑нибудь двадцать минут попали мы в ад
кромешный, в живую тьму. Как в театре: повернул кто то речку, трык!.. —
кончилось освещение, тьма и тьма. Ночь — и грозящая музыка бурана. Ну,
будто сон... Только‑только садами ехали, солнышко золотилось в сучьях,
вот‑вот весенняя музыка начнется... — а тут..! куда то движемся, в
пустоту. Промоины, овражки, по
// 140
тряске
слышно. Думаю — дубовый косячок найти, оттуда можно определиться,
«Прибытково» мое в трех верстах, под изволок, лошади бы учуяли... — нет
никакого дубнячка‑кустика. Сооброжаю: промоины, трясет нас... это мы в
лево забираем, на Касогово — вправо надо. Велел правей. Власка мой тоже
согласился: верно, на Касогово забрали. По ветру определиться? А ветер со всех
концов, самая разъехидная крутень, вертит, несет, сечет, и мелко‑мелко,
едкой снеговой пылью, секущей, острой. И по‑шло... будто совками в рыло,
горстями, как из кулей... в груди как ножами роет, кончился воздух, дышать
нечем, одна пустота ломучая. Ужасное это ощущение, когда кровь разламывает все
ткани, кости, — кольями грудь ломает. Стало мне жутковато: в глазах зайцы,
и такое, знаете, ми‑стическое чувство, будто это не просто стихия
разыгралась, а что то живое, злое, сбивающее, гонящее. И как бы мне приоткрылся
«таинственный лик вещей»: кто‑то за ними кроется.
Сколько мы так вертелись... утерялся
смысл времени. Минуты ли, часы ли, — будто выехали давно‑давно.
Вынимаю часы — не вижу. И пальцы закалели. Слышу — Власка мой что то хлюпает, уши все
потирает рукавицей, — «Ба‑рин, ми‑ленький...» — никогда
так не говорил, — «замерзаю, варежки не взял, голые рукавицы... и снутри
не греет, тюрьки только похлебал с хлебушком». Парнишка — сразу и
заслабел. Втащил я его в санки, сам сел править. А куда — не знаю. И
догадало меня опять на часы взглянуть: как нибудь спичку чиркну, увижу время.
Снял замшевую теплую перчатку, полез за спичками... хвать! — обронил
перчатку. где найти, в ми замело сугробом. Не усидишь: стегает, пригибает.
// 141
Засунул руку, повернулся лицом к саням.
А там Спирток ботиками выплясывает, ругает Власку: все сено ногами затолок. А
где там сено, ‑ все сено ногами затолок. А где там сено, ‑
все снегом завалило. Насунул я Власкины рукавицы, а они как кора, смерзлись, тепла
не держат. Руки онемели, вожжи у меня выпали, и думаю, ‑ пропадем,
вот она гибель то, совсем просто. И оттого, что казалось простым и непременным, ‑ стало жутко.
Говорю Спиртоку – а ведь пропадем мы! А он, циник, еще острит: «скверно, без подготовки приходится… а главное до
кулебячки-то не доедем». И понял я, что – «без подготовки», прямо
отсюда – туда. И тут, впервые в
жизни, подумалось: «как же я так и не собрался все обдумать, столько еще надо разрешить, тех вопросов… о Боге, о
бытии, о – будущем. Есть –
или ничего? От этого и жутко стало,
что «без подготовки», сразу, как на внезапном экзамене, и будет присутствовать
«сам министр». И вдруг – кинуло к лошадям! Помню, ткнулся в мокрую шерсть
и полетел куда-то – ляпп! – как в приятный пух. Мелькнуло: ‑
«вот оно, самое то..?» А совсем нестрашно. И тут же понял, что это еще не то, а
в овраг свалились, в пуховый снег. И лошади ничего, удачно. Спирток зовет:
«жив, ямщик удалой..? чорт тебя побери… глаз я выколол, с твоей правкой!..
приехали к кулебяке, лопай!» Циник. Сползлись, сидим, ничего не видим. А
Спирток сучком веку разорвал, в куст попал. Говорю – снежком
примачивай. – «Да что снежком, теперь бы чинной или полынной…» И так вышло
у него аппетитно – под всеми ложечками засосало. Ног что же делать? Власка
совсем заслаб, стонет только: «ба-рин… ми-ленький… голубчик… замерза-ю.. ах,
мамынька… папань-кин
//142
азям
навязывала…» дул я ему в загривок: первое средство я сознание ввести,
встряхнуть. Сразу подействовало: «я, говорит, ничего-с». Говорю – «в
струне надо быть, выбираться, а не разводить панихиду». А куда выбираться
тут!.. И лошади сбились к нам, одна меня мордой в темя стукнула – в
сознание ввела. Велел я Власке в снег закапываться поглубже. А Спирток уж сам
себе нору роет, и острит, с… с… ‑ «выроем себе по могилке, а метель
отпоет, что полагается». Стали мы зарываться в снег, ничего уж не ожидая,
кроме… неведомого. Власка рядом со мной улегся, охватил меня за ногу,
прижался. – «Ба-рин… миленький… боюсь помирать… не хотца…» А он знал, как
легко замерзнуть: у него дядя замерз совсем окол овина, из «монопольки» шел,
чуть выпивши, в буран попал. И стал он молитвы шептать, про Богородицу что то
повторял. Тут и я попробовал вспомнить, как молятся. И, к стыду моему, не
вспомнил. До половины только «Богородицу» знал, ‑ забыл. Стал «Отче
наш» вспоминать – до «хлежа насущного» дошептал, а дальше – как
отшибло. А из Овидия отлично помнил, мог «Фаэтон» прочесть. И тут мы затихли… и
затихли бы на веки веков, если бы не… Конечно, замерзли бы: выяснилось после, ‑
под утро градусник упал до 23. Циклоном налетело. Это в степях бывает.
Как спаслись? Вот тут то самое главное
и есть – как. И почему к нам такое благоволение
проявилось? Может быть ради Власки, а может быть ради простецкой веры нашего
попика Семена. А может быть для того, чтобы я рассказал вам здесь, для
укрепления? Все усчитано там, прошлое
не проходит там, времени нет там… все в одном миге
//143
там…
все живет и есть, и ныне, и есть нынешнее наше там уже и тогда было, и учтено,
и вот указано было, чтобы я сам познал и рассказал вам трудные наши дни, для
укрепления. И – нынешней моей веры, в отпущение.
Столько мы были в забытьи – не знаю.
Время тогда пропало. Часы, пожалуй. Помню, что снилось. Барахтался я тогда в
великой горе, и гора эта была не простая а все восковые свечки, великие вороха
свечек, холодных, белых, как чистый мрамор. Лезу, а подо мной свечки оползают,
цепляюсь за них, а они ворохами на меня… и зайцы по ним, , за ними, из за бугра
свечного глядят на меня стеклянными глазами, прижавши уши… и что-то за ними
есть, когда я хочу сползти. Сколько я
перемучился на этих катучих свечках, столько в них утопал, - и вдруг, прямо над
головою, - бо-оммм!.. – церковный колокол, благовест. Пропали мои свечки-горы,
вскинул я головой – метет! И опять будто вверху где-то колокольня, - бо-омм..!
– поглуше. Нет, не во сне, - звонят. И чувствую – нам звонят. Такое ощущение:
нам. Спирток тоже отозвался: «слышишь..?» И все острит: «и услыша в поле
колокола звон…» - И вдруг, заорал дико: «Воздвиженки это наши, наш колокол, у
меня слух тонкий! айда, на звон!» И откуда у нас сила нашлась, - во тьме
кромешной, лошадей выволокли на край оврага, метели уже не чувствуем.. – только
слышим: бомм… бо-оммм… - ровными промежутками, поглуше и порезче, словно округ
нас ходит. Власка кричит:
// 144
«близко
совсем, теперь я наш овраг знаю», - наш уже стал! – «по звону добегу!»
Словом я каких нибудь пять минут,
доплелись мы по звону за лошадьми до церкви нашего села Воздвиженки. Она на
окраине стояла. И видим – ничего не видим, огонечек только. Это было батюшкино
окошко, отца Семена. Вдовый старик уже на покое жил. И странное дело: ночь
глухая, а у него свет в окошко. И что же оказалось? Он – уже поджидал! Не
предполагал, что будем, а был уверен, что будем, даже самовар поставил!
Подобрались мы к окошку, постучались. А
он глядит из за геранек, седая бородка, лысинка. Машет нам, и видно, как рот
свой беззубый разевает, за рамами не слышно. Машет на дверь. Вошли – и слышим:
«а я уже давно вас жду, самоварчик для вас согрел». Ну, будто во сне все это,
как представление: все во мне перепуталось, гора из свечек, зайцы, буран, и
попик с самоварчиком, машет нам… - и ему все известно… И тут я почувствовал
неопровержимо, всей глубиной душевной, что нет никаких этих там и здесь, а все
– едино, все связано, все в Одном.
Ввалились, и видим: на часиках – без
четверти 3. На столе скатерка, хлеб пшеничный, бу-ты-лочка… «Кагору»,
церковного, - какая предусмотрительность! – поднос со стаканами… и калечная
старушенция, бессонная, тащит старенький самоварчик, из которого такими
веселыми клубами пар, и из дырочки на крышки хлюпает. Чудесная эта музыка для
замерзшего путника, это всхлипывание бурлящего самоварчика.
И стал сам попик рассказывать…
сказку-быль.
Лег он рано, в восьмом часу. С бурана
размо-
//145
рило.
И когда засыпал – подумал: «не дай Бог, ежели кого захватит такой метелью»… И
еще подумал: «надо бы звонить, мужикам сказать… Василий-сторож стар, трудно ему
в такую бурю». И заснул. И вот, слышит во сне, «глас в нощи»: «батюшка Симеон,
велел бы ты звонить, путники с дороги сбились». И тут проснулся попик. Послушал
– шумит метель, не дай Бог. Обуваться надо, одеваться, в метель идти к
сторожке, будить Василия… Тут его повалило, и он заснул. И слышит опять голос,
настойчивый: «что же ты не звонишь? путники с пути сбились, замерзают! иди,
вели сторожу, звонил чтобы!...» Проснулся попик, подумал: «это мысли мои шумят,
вчера я думал… а надо бы звонить»… И опять, будто в соблазн ему: «кто в такую
погоду ездит, только народ взбалагуришь… не охота с постели подыматься, Василия
будить надо, серчать будет…» И так разморило сном, что перекрестился попик,
прочитал молитву о плавающих и путешествующих и пригрелся, уснул опять. И вот,
в третий раз, «глас в нощи», строгий-строгий: «ты что же, поп? путники
замерзают… звони сейчас же!» Тут попик Семен – с постели, валенки надел,
шубенку накинул, разбудил старушку калечную, наказал ставить самовар, а сам
побежал сторожа будить – звонить. Старушка спрашивает, что ты, батюшка, ни свет
ни заря чаю запросил, а попик ей: «гости сейчас будут, чайком отогреть надо!» И
такая в нем вера возгорелась, что поставил на окошко восковую свечку и отворил
ставню. И поджидал, молясь у окна. И путники добрели, - «по гласу в нощи», во
славу Господа.
Париж
март. 1937.
(ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ
ВЕЧНЫЙ.