Голуби

1

Оставался еще уголокъ прежней Москвы – Василій Блаженный: какъ всегда, раннимъ утромъ слетались сюда голуби. Летѣли съ Замоскворѣчья, съ лабазовъ Варварки, съ рогожныхъ и пеньковыхъ складовъ; съ гремучаго Балчуга, съ Китай-Города, изъ-за стѣны Кремля. Летѣли с посвистомъ тугихъ крыльевъ, укрывали голубизной булыжникъ, сѣрую пустоту Лобнаго Мѣста; усѣивали кресты, кокошнички и карнизы, цвѣтные пупырья и пузатые завитки собора, - и начинался обычный, суетливо-кипящій и хлопающій базаръ.

Москва жила затаившись, не вѣря соимъ глазамъ; голуби ворковали, какъ всегда. Кремль давно пересталъ звонить; тяжелыя дубовыя ворота закрылись, чтобы охранять насильно новое и чужое, ниоткуда взявшееся, нежданно усѣвшееся въ крови и грохотѣ.Красная Площадь, величавая въ тихомъ благолеѣпіи старины, съ огоньками у Святыхъ Воротъ-старѣющими глазами прошлаго, теперь ярмарочно кричала уже вылинявшими красными полотнищами на стѣнахъ – обрывками словъ о павшихъ во славу невѣдомаго Интернаціонала. Обычно тихая по утрамъ, теперь она безшабашно ревѣла гудками моторовъ, мчавшихъ кучки неряшливо одѣтыхъ солдатъ, съ

46

винтовками на бечевкахъ, въ лихо смятыхъ фуражкахъ, и безчисленныхъ представителей новой власти, съ новенькими портфелями, уже усвоившихъ небрежную развалку прежнихъ господъ, но съ тревожно-дѣловитыми лицами, людей неувѣренныхъ въ себѣ, съ шныряющими глазами – которыхъ вотъ-вотъ накроютъ. Угрюмо глядѣлъ имъ въ слѣдъ уныло пробиравшійся въ пустѣющіе лабазы торговый московскій людъ и затаенно крестился на захваченные соборы. И черная, какъ чугунъ, тяжелая рука Минина, указывающая на застѣнный Кремль, казалась теперь значительнѣе и чернѣе.

Въ эти дни рѣдкій прохожій не останавливался у собора, чтобы покормить голубей: они были все тѣ же прежниіе, московскіе голуби. И все та же была старуха, съ корзинкой на колѣняхъ, знаемая всѣми бабка Устинья – съ Теплыхъ Рядовъ. Сидѣла она на чугунной тумбѣ и привычно набрасывала синей, съ бѣлыми глазками, лампадкой голубиный паекъ.

Было время – ей кидали семитку и говорили:

- «А ну, прокинь, бабушка, горошку – на счастливую дорожку!

Теперь выбирали мятыя марки-липучки и уныло смотрѣли, какъ летитъ голубиный кормъ, - не ядреный, золотистый горохъ, а пыльная зеленая конопля – скука.

И старуха не приговаривала, какъ бывало:

- Позобьте, нате, горошку – кормильцу на счастливую дорожку!

Какія теперь дорожки!..

II

Подъ сырыми стѣнами Кремля, на сѣверъ, и въ эту весну распускаются чахлыя, долговязыя деревья надъ расплывающимися глинистыми буграми: это новое клад-

47

бище-«свободы».Сюда рѣдко заглядываютъ люди и совсѣмъ не заглядываетъ солнце. Топчется здѣсь бездѣльно распоясая молодежь-красноармейцы и забродившіеся солдаты съ былого фронта, оглядывающіе невѣдомую Мосвку. Сиротливая женщина, въ черномъ платочкѣ, какъ на распутьи, растерянно приглядывается къ буграмъ – ищетъ своего не вернувшагося домой, незадачливаго горячку-сына. Развѣ найдешь! Все безкрестно и безымянно, какъ кротовьи кочки.

Если глядѣть отсюда къ Лобному Мѣсту, увидишь залитую солнцемъ площадь къ собору-чуду, вспыхивающую сверканьемъ голубиной стаи.

Помню свѣтлый апрѣльскій день, сырость и холодокъ стѣнъ кремлевскихъ и взлетъ голубей на солнцѣ. Помню разстрѣлянные часы Спасской Башни, мертвое моковское время, башенки безъ главъ, распоротыя ворота, умолкнувшіе зѣвы старыхъ кремлевскихъ колоколовъ. Проснутся ли?

Время скажетъ.

Помню и долговязаго парня, съ румянымъ лицомъ, добродушнаго туляка, зѣваку-парня, съ длиннымъ кинжаломъ за поясомъ из красной, вѣвенковой, ленты. Онъ тычетъ пальцемъ къ Лобному Мѣсту и спрашиваетъ небрежно-лихо:

- А энто чего, товарищъ… какъ басейна? Тоже какая древность?

«Товарищъ» имѣетъ дорожный видъ иностранца: на немъ зеленоватая куртка-фрэнчъ, зеленая англійская шляпа «верти-меня» и зеленоватыя гетры. Онъ узеолицъ, хрящеватъ, тонконогъ, съ рыжеватыми усиками, въ пенснэ. Глядитъ поверху и развязно поматываетэ стэкомъ.

- А это такъ называемая «позорная трибуна»! – говоритъ онъ гортанно – рѣзко, словно грызетъ хрящи. -

48

Здѣсь читали приказы царей-тирановъ. Поняли, товарищъ?

- Понялъ, товарищъ. Прохвосты значитъ!

На выкрикъ подходитъ рослый, щекастый солдатъ съ подрубленными толстыми усами. Онъ тоже ругается, хотъ и не слыхалъ не слова. Затрепанная шинель, на одномъ плечѣ, метать дорожку, на ногахъ футбольныя буцы, до каблуковъ замотанныя портянками. Подъ мышкой пускаетъ «зайчика» пара новыхъ калошъ.

- Не требуется товару? – словно ругается, кричитъ онъ худощекому пожилому господину, въ крылаткѣ и пушкинской шляпѣ, съ истомленнымъ лицомъ интеллигента изъ тѣхъ, кого обычно видишь въ четательняхъ, музеяхъ и у книжныхъ ларей; они всегда близоруки, суетливо-нервны, носятъ ощипанную бородку, а университетъ называютъ – alma mater.

Господинъ всматривается, не понимая, и говоритъ очень мягко:

- Не требуется, голубчикъ.

- Ну, калоши тебѣ дороги, - сипитъ солдатъ. – Табаку Дукату не требуется?

- И табаку нетребуется.

- Уѣлись, буржуи! – лѣниво говоритъ солдатъ. – Всего понакопили. Во – кто у минѣ табачкю купи-итъ! Товарищу матросу! Табакъ хвабрики Дукату!

Подходитъ тройка солдатъ помельче, съ пустыми мѣшками, и коренастый матросъ съ «Аскольда», съ карабиномъ за правымъ плечомъ, руки въ карманы. На желтомъ ремнѣ, туго стянувшемъ черную куртку, висятъ на крючкахъ цынковыя гранатки-бутылочки.

- Все чегой-то вотъ разсказываетъ, - мотаетъ солдать матросу на иностранца. – Разговорились…

49

- Н-ну! – наальнически кидаетъ матросъ. – Продолжайте ваше мнѣніе!

-По-зволье-съ… Вы не совсѣмъ исторически – точно… - съ дрожьювъ голосѣ и почему-то блѣднѣя, вмѣшивается господинъ въ крылаткѣ. – Это – Лобное Мѣсто! И здѣсь не только оглашали у-ка-зы, - а не «приказы», какъ вы изволили исказить юридически ясный терминъ, но еще и каз-ни-ли-съ! И боярамъ, и изменникамъ… и разбойному люду рубили головы! – косится онъ на матроса. – Исторію нельзя произвольно-съ…

- Чего, головы рубили? – всовывается матросъ. – Доскажите на тему про исторію!

- Я говорю про Лобное Мѣсто… - очень вѣжливл говоритъ господинъ въ крылаткѣ. – Нельзя произвольно… исторію великого русского народа! Все-таки создалъ могучее государство, котрое… какъ наша родина… самобытно!..

- Писано гдѣ про ето? Въ въ какой исторіи? – допрашиваетъ матросъ.

- А въ русской, голубчикъ! И вотъ здѣсь и здѣсь… и тамъ! – суетливо тычетъ господинъ пальцемъ, теребитъ очки и торопливо уходитъ къ голубямъ.

- Не надоть депутатовъ! – командно кричитъ матросъ. – Обьясните про исторію на тему! – требуетъ онъ отъ иностранца. – Уясните въ техъ словахъ!

- Онъ приваливается на откосъ холмика, вытягиваетъ изъ кармана штановъ серебряный портсигаръ съ золотыми монограммами, заглядываетъ на руку и свѣряетъ со Спасскими. На мертвыхъ часахъ все то же – половина седьмого.

Иностраней взмахиваетъ стэкомъ. Рѣчь? Дѣло привычное. Шляпа «верти-меня» уже въ рукѣ и пляшетъ. Онъ увѣренно начинаетъ съ Руси, которую называетъ –

50

«Гусь», и вываливаетъ окрошку, сдобренную истоптанными словечками: «потенціальность узко-классовыхъ устремленій», «»конгломератъ настроеній»… Онъ лихо потряхиваетъ исторіей, перевираетъ Ивановъ, утаскиваетъ Годунова въ XV вѣкъ, Самозванцаназыветъ «первымъреспубликанцемъ», Стеньку Разина – «зарей классовой дифференціаціи»… Великого Петра именуетъ «первымъ чиновникомъ европейской марки», а…

спятъ кремлевскія стѣны. Онѣ и не то видали. Грезитъ на солнцѣ старый Василій, посмѣивается дремотносказосно, - слыхалъ и не такія сказки и еще и самъ разскажетъ. Дерутся воробьи въ ясеняхъ. Слушаютъ бѣлозубыми ртами солдаты, позѣвываютъ сладко: что ни швыряй – все сглотаютъ.

- Наплевать про исторію1 – лѣниво перебиваетъ матросъ. – Знакмъ, что… исплатація. Теперь про етотъ… про Кремль изложите въ трехъ словахъ… на тему!

И уже объясненъ Кремль, «этотъ глиняный символъ русской нелѣпицы», «умирающая панорама азіатщины» съ этими «бездарнѣйшими ящиками-соборами», съ этой «пожарной каланчей – Иваномъ-Нѣлепымъ, символомъ героя руской сказки – исторіи, и со своимъ « лучшимъ перломъ – бумм-пушкой»..

Весело умѣетъ говорить иностранцевъ. Всѣ хохочутъ. Доволенъ, кажется, и матосъ.

Я всмариваюсь въ беззаботныя лица, вижу бѣлозубые рты…

Сыпь, иностранец! Эти всему повѣрятъ и … все забудутъ до вечера.

-За-нятно! – вскрикиваетъ солдатъ. – Ко-му табачкю хвабрики Дукату?!

И опять хохочутъ.

Къ голубямъ, на солнце!

51

III

Какое радостное кипѣние! Сизые, палевые, крапчатые, шилохвостые, чернокрылые… вякіе! Голубиный базаръ. Летятъ и летятъ совсюду, звонко завинчивая полетъ.

Въ серединѣ этого дня кипѣния сидитъ на тумбѣ старуха-московка. Старая она, и на ней все ветхо: кофта въ птичьихъ слѣдкахъ, размятые боты-ступы, и черный платокъ, въ желтыхъ желудяхъ, заколотыйбольшой мѣдной булавкой по-московски, у подбородка. На спекшемся комочкѣ-лицѣ ея пара красныхъ смородинокъ-родинокъ: отъ нихъ лицо ея свѣтле и мягче. . На колѣняхъ она цѣпко держитъ жилистыми крючками-пальцамикорзину съ кормомъ. А возлѣ нея – ласточка московской весенней улицы, трехлѣтка – дѣвочка, вся бѣленькая, со свѣтлыми волосами куклы, падающими на спинкуизъ-подъ алой, какъ мухоморъ, шапочки. Она взвизгиваетъ и пялитъ лапки. За ней – мать, съ грустной улыбкой. Здѣсь и господин въ крылаткѣ. Мальчикъ съ пустой корзиной на головѣ, таскющій изъ пакета моченыя грушки, рабочій съ думающимъ лицомъ и суровымъ взглядомъ, -такія лица чащевсего бываютъ у металлистовъ, - съ газеткой. Съ краевъ голубиной стаи хищно пристраиваются мальчишки: схватить и тащить въ Охотный – тамъ даютъ цѣну. Въ соронкѣ сидитъ на-корточкахъ огромный, какъ копна, бородатый мужикъ въ пышномъ полушубкѣ, - сидитъ сторожно, какъ котъ; держитъ веревочку: ловитъ подъ макаронный ящикъ. Зѣвающіе солдаты даютъ совѣты:

- Кирпичами способнѣй бы…

- А я мастеръ на волосокъ… Такъ это петельку…

52

- Отъ менѣ не уйдутъ1.. – сторожко шипитъ мужикъ.

Дѣвочка закидывается къ матери, баловливо трется гловкй объ ея ноги и, закатывая синіе глаза, проситъ:

- Ма-а-мочка… еще дай!

Старуха выкидываетъ лампадкой на полтнникъ.

- А они гдѣ живутъ?..

- А въ Москвѣ, красавица. Все свои голубки, московскіе. Энтотъ вонъ, пѣгонбкой, совсѣмъ здѣшній, на колокольнѣ живетъ. Энти вонъ съ Зарядья, палевенькіе… А то, которые за Москварикой. А то дальніе, незнамые. Хромой вонъ тотъ, съ хохолкомъ… съ Варварки летаетъ… отъ Митрича… да-а…

- Митрича… - раздумчиво повторяетъ дѣвочка.

- Отъ его… Сорокъ годовъ голубями кормился, померъ, царство небесное… убили надысь на рынкѣ… съ неба пуля попала…

- Попала… - повторяетъза ней дѣвочка.

- Да-а. А у этого голубка домикъ изъ лубка. Да-а… Гули-голубочкии – красненьки башмачки, синеньки платочки…

- Ну, а ты какую пѣсенкупро голубочковъ знаешь? Ну-ка, скажи, дѣтка… - говоритъ мать, а ея лицо все тоже грустное.

Мы стоимъ тихо. И кажется, что господинъ въ крылаткѣ. И рабочій, съ суроымъ лицомъ, и даже мальчикъ, чавкающій грушки, всѣ хотятъуслышать дѣтскую пѣсенку: такъ все непивычно кругомъ и строго. Вонъ. Опять съ ревомъ и грохотомъ катятъ моторы смерти, сверкающіе штыками.

- Ну, скажи пѣсенку… - оглядываясь, говоритъ мать.

53

Дѣвочка косится на голубковыхъ и чуть слышно лепечетъ:

- Ай люли-люли… плилетли къ намъ гули… Мамочка, еще-о…

- А я пѣсенку знаю про голубковъ… - говоритъ повеселѣвшая старуха, выбрасывая еще на полтинникъ: счастливый сегодня день. – А вотъ. Послушай-ка…

Она выкидываетъ горсточку, отъ себы ужъ, склоняетъ голову на-бокъ, какъ пригорюнилась, и начинаетъ тянуть старушечьимъ. Хрипучимъ баскомъ:

-Ай, гули-гулочки,

А съ коей вы улочки?

А съ улицы Варварскай,

Съ хоромы боярскай…

У бояра Евтюги

Накалены утюги-и… Да-а…

Старуха останавливается, шепчетъ… Забыла?.. – Еще голови – проситъ дѣвочка, а мы ждемъ. – А вотъ…

У бояра Евтюги

Все калены утюги,

У ярыги Пашки

Березовы плашки…

У спасова Личка

На небѣ пшаничка,

Ядрену горошку

По небу дорожка!..

Задохнулусь старуха, а лицо – будто посвѣтлѣло. Всѣ молчатъ, ждутъ…

- Хороша пѣсенка?

- Чудесно! – вскрикиваетъ, словно очнувшійся, господинъ въ крылаткѣ. – Откуда это?! Изъ какой дали

54

вышла эта московская пѣсня? Послушайте… откуду это?! Кто тебе ее сказывалъ, бабушка?…

- Такъ рази упомнишь… - устало говоритъ старуха.

- Вотъ тебе рубликъ, бабушка, кинь имъ… - возбужденно говоритъ господинъ въ крылаткѣ и достаетъ записную книжку. – И еще скажи…

Старуха кидаетъ и повторяетъ, обрадованная, а господинъ заноситъ карандашикомъ.

- Да тутъ вся наша исторія, родное, русское! – возбужденно высказываетъ онъ мнѣ, дамѣ, рабочему, лицо котораго все такъ же сурово-вдумчиво. – И земное, и небесное! Страданія наши, но и взлеты. Порывы къ небу! Тоска по правдѣ! Ласка души народной!.. А они… - тычетъ онъ къ солдатамъ, - утратили эту ласку, отъ Неба ушли съ помутившимися глазами! Вы смотрите: утюги, плашки, но и Спасово Личко! Гдѣ – Оно? Всѣ мы Его утратили… Когда пришла пора по-новому строить жизнь, мы утраили самое дорогое, человѣческое въ душѣ! Мы…

- Пымалъ!! – дико вскрикиваетъ мужикъ и кидается къ упавшему чщику.

Его обступаютъ мальчишки и солдаты:

- Упустишь, чортъ!.. Съ эстова боку запущай…

За ними раздается возгласъ:

- Не угодно ли полюбоваться на прогрессъ нравовъ! Ясный предметъ предразсутковъ!

Писарь? По одному тону – писарь. И дѣйствительно: писарски-франтоватый солдатъ, съ бѣлоногой дѣвицей въ зеленомъ газѣ. Онъ въ новенькомъ френчѣ въ обтяжку, съ пышной розеткой у кармашка, - шаферъ отъ революціи. Изъ-подъ фуражки, съ красной звѣздой Сов-

55

неркома, выпущенъ на глаза омрачающій женскія очи кокъ завиткомъ. Въ рукахъ непремѣнный стэкъ.

- Кинь, бабушка, на полтинникъ! – вызывающе кричитъ господинъ въ крылаткѣ.

- За-границей ни-чего подобнаго! – говоритъ писарь дѣвицѣ; но говоритъ вызывающе, чтобы всѣ слышали. – Тамъ куль-турный прогресъ идетъ впередъ! А у насъ, при недостаткѣ кормового питанія… и голубямъ травятъ! И потомъ… нечистота, пометь, перья… Обязательно сейчасъ позвоню! – угрожающе говоритъ онъ.

- И, право, безобразіе… - возмущается и дѣвица и цѣпляетъ вздувшимся газомъ рабочаго. – Извиняюсь!

- А вы, милордъ, были за-границей? – взрывается господинъ въ крылаткѣ, блѣднѣетъ и теребитъ очки. – Въ Венеціи вы бывали?!

- Н-ну, и что же? Н-ну… бывалъ!

Они мгновеніе мѣряютъ себя взглядами.

- Я не про ресторанъ «Венецію» спрашиваю-съ! – со злой усмѣшкой говоритъ господинъ. – Иначе бы знали, что гдѣ люди, а не звѣри, тамъ…

- Голубки ему помѣшали! – ворчитъ старуха.

- …гдѣ люди, а не звѣри, тамъ… И вездѣ! И въ Римѣ, и въ Парижѣ… Потому и не вовсе дикари, что еще хоть голубей любить можемъ! Мы все выплюнули, родину выплюнули… хотите теперь, чтобы и душу выплюнули? Нѣтъ, есть еще корни, есть!..

Господинъ въ крылаткѣ дрожитъ, и его дергающееся лицо сѣро, какъ зола. Писарь фыркаетъ что-то дѣвицѣ, и та фыркаетъ.

- Ко-орни? Это какіе же?! Самодержавіе, можетъ?..

- Не поймете-съ! – не унимается господинъ. – Національное наше, русское, родное наше, самимъ народомъ созданное, страданіями нашими и надеждами! Кро-

56

вью нашей, исторіей нашей! Это вотъ, это! – кричитъ онъ, показывая на соборъ-чудо, на золотые кресты, на башни и стрѣлы Кремля. – Въ этомъ вылилась, пусть не такая блестящая, какъ вашъ фрэнчъ, но самая подлинная душа Россіи, душа мятежная, ищущая, тоскующая, къ небу всегда рвавшаяся изъ грязи, не сгикувшая ни въ татарщинѣ, ни въ полячинѣ, ни въ наполеоновщинѣ! Не налѣпившая чужихъ ярлыковъ! Для этой души народной дороги всѣ эти камни, свидѣтели временъ страшныхъ и славныхъ! Да-съ! Это наше наслѣдство! Это прошлое – муки и гордость народа! Всякій народъ бережетъ великіе памятники прошлаго, а мы… мы смѣемся надъ той скорлупой, изъ которой вылупились, надъ своей колыбелью, надъ родиной! У насъ уже ничуго не остается… Голубей вотъ кормимъ… а вы и это хотите вырвать?! Ужъ и до голубей добираетесь?!

- Это кто же… до-би-рается?! – кричитъ писарь. – Кто вы такой?!

- Опять диспутъ!? – раздается командный голосъ матроса.

Отъ кремлевской стѣны подходитъ кучка.

- Ко-му табачкю хвабрики Дукату?..

- А вотъ-съ, товарищъ, голубямъ народное пропитаніе изводятъ при общемъ дифицитѣ… не угодно-ли полюбоваться на соціальное явленіе жизни! – ораторски возглашаетъ франтъ-писарь. – Затемненіе народныхъ инстинктовъ! И притомъ, анти-санитарно! пометъ, нечистота! А они еще возбуждаютъ коллективное собраніе…

Матросъ окидываетъ всѣх молніеноснымъ взглядомъ, но голуби покрываютъ все.

- Къ чортовой матери! Ш-ши!!..

Съ рѣзкимъ свистомъ гранаты прыгаетъ онъ въ голубиную стаю, крутится тамъ и машетъ. Взрывомъ взме-

57

таютъ голуби, кружатся въ шумѣ и хлопаньи, затемняя солнце сизою тучей, и… опять опускаются. Вихрь пыли и пуха.

- Гранаткой, товарищъ-матросъ, гранаткой! – кричатъ мальчишки.

- А ну-ка, погляжу! – радостно рыкаетъ солдатъ-табачникъ. – Дитю бы не задѣло… Уберите, барыня, дитю отъ грѣха!

Дама хватаетъ дѣвочку и отбѣгаетъ. Бѣжитъ и господинъ въ крылаткѣ. Матросъ все крутится и свиститъ. Задѣваетъ ногой старухину корзинку. Но старуха цѣпко сидитъ на своей тумбѣ, прихвативъ корзинку, и не дрогнетъ. И голуби не боятся – стараются сѣсть матросу на голову.

- Ну ихъ, къ дьяволамъ! – кричитъ запыхавшійся матросъ, счищая съ рукава.

- Фуражку обгадили вамъ, товарищъ!

- А вы чего возмущаете? Объясните въ трехъ словахъ! – хватаетъ матросъ господина за крылатку.

- И объясню! Вы православный, русскій?.. – вы поймете! Я по вашему лицу вижу – поймете! – кричитъ господинъ. – Вы православный, русскій?…

- Экъ, развоевался! – ворчитъ старуха. – Меня не собьешь! У меня семеро такихъ, какъ ты, внучатъ-сопляковъ колобродится. Провоевался, ерой, теперь съ голубями тебѣ воевать надотъ. Корми вотъ меня, свиненокъ!

Что со старухи взять? Матросу не по себѣ, и онъ ухватываетъ господина за крылатку:

- Въ трехъ словахъ!

- Позвольте! вы меня оставьте!.. – не въ себѣ, кричитъ господинъ, сдергивая очки. – Это наше, родное! Это свѣтлая русская душа! Не вынимайте души!..

- Я съ тебѣ душу не вынаю! Объясняй!

58

Господинъ смотритъ растерянно и устало машетъ.

- Все равно не поймете…

На него смотрятъ, разинувъ рты, усѣвшіеся на мусорномъ ящикѣ солдаты. Кривя губы усмѣшкой, слѣдитъ за всѣми всѣми все такой же строгій рабочій.

- Точнѣй, къ дѣлу! – требуетъ матросъ.

- А вотъ-съ… Это послѣднее у насъ… голуби! Понимаете, послѣднее! Мы ожесточились… Мы уже не признаемъ ни родины, ни родной крови… Но мы еще не звѣри! И эти голуби, заведенные издавна… этотъ старый народный обычай… эти голуби насъ еще связываютъ… передъ этимъ чудомъ-соборомъ… То-есть, я хочу сказать, я болѣю душой…

- Одурѣлъ! – машетъ матросъ. – Дома бы сидѣлъ, коли боленъ!

И онъ уходитъ, счищая съ фуражки.

- А все-таки онъ по-нялъ! – кричитъ господинъ восторженно. – Не могъ не понять! Онъ весь русскій. И все пойметъ! У него лицо!.. ярославское у него лицо!.. И говоръ ярославскій, коренной! И всѣ поймутъ, и они поймутъ, бѣлозубые!-радостно тычетъ онъ на солдатъ. – Родное – да не понять?!.. Еще! Кидай имъ еще, старушка! – взволнованный до слезъ, говоритъ онъ, дрожащими пальцами роясь въ кошелькѣ. – Вотъ рубль, вотъ еще полтинникъ, вотъ…

Онъ вышариваетъ вытертый кошелекъ, выкидываетъ марки, три мѣдныя копѣйки, вызывающія удивленіе, еще марки… Всѣ придвигаются, обступаютъ. Даже мужикъ пересталъ удить. Голубей, кажется, еще больше стало. Они налатаютъ со всего становища, со стеклянныхъ кровель Рядовъ, совсюду. Шумятъ-шумятъ…

- Старые московскіе голуби! наши голуби!.. – восклицаетъ господинъ въ крылаткѣ, чуть не плача. – Та-

59

кіе же были и при Грозномъ, и когда татары жгли Русь… и когда за этими стѣнами Кремля сидѣли поляки, и умирала Русь! Когда народъ выдвинулъ Минина, великаго гражданина, - вонъ онъ указываетъ на Кремль… и они были! Они и теперь! Они видали рускія рати, спасавшія родину, Москву! Они носились въ пожарѣ Кремля, они слышали побѣдный звонъ колоколовъ кремлевскихъ! Какими мы стали! А они – все тѣ же, неизмѣнные!.. Кидай, кидай, старуха!..

Онъ выкидываетэ изъ своего тощего кошелька послѣднія марки. На него смотрятъ недоумѣнно, разинувъ ротъ: вотъ, чудакъ!..

- Никакъ не реагируютъ! – растерянно кричитъ онъ мнѣ, барянѣ съ дѣвочкой, рабочему съ газететкой. – Они совсемъ ничего не сознаютъ!!.. – тычетъ онъ на солдатъ, щурящихся насолнце и поплевывающихъ шелуху. – Связи съ національнымъ! Ни прошлаго, ни будущаго для нихъ нѣтъ, только – сегодня! Воздуха-то этого, этого аромата родины! Что ихъ отцами и дѣдами кровью спаяно, такое огромное, наша Россія, которую они должны сдѣлать счастливой, свѣтлой, своей гордостью, - для этихъ… звукъ пустой! Проходной дворъ!..

- Напрасно и стараетесь! – говоритъ рабочій. – Теперь они находу, шиломъ моря не нагрѣешь… загодя бы понастоящему учиь надо. А какъ сорвалось съ винтовъ, неплачь! Ну, однако надо старуху поддержать… Плесни-ка имъ отъ меня, бабушка.

Онъ даетъ марку. Даетъ и пришедшая отъ стѣны женщина, крестится и уходитъ. Даетъ и кое-кто изъ солдатъ.

- Даютъ!?! – радостно восклицаетъ господинъ. –

60

Если бы они понимали! Они бы сумѣли свою Россію сдѣлать прекрасной! Своей!!…

- Не обучали не чему, вотъ они по-своему и дѣлаютъ… своимъ средствомъ.

- Тройка никакъ?! – срывается мужикъ на хлопнувшій ящикъ и волочитъ трепыхающійся мѣшокъ. Тамъ добыча.

- Это что??!.. – кричитъ на мужика господинъ въ крылаткѣ – и даже топаетъ. – Что это, я тебя спрашиваю?!..

Видъ его истерзаннаго лица таковъ, что мужикъ смотритъ оторопѣло и хлопаетъ глазами.

Го… голуби… сизы-голуби… - бормочетъ онъ, прихлопывая по бьющимся голубямъ, и его широкое лицо начинаетъ расплываться въ благодушнѣйшую улыбку. – А что, ай голубевъ купить хочешь?

- Сейчасъ же пусти!.. на волю!..

- Какъ это такъ - пусти? А рупъ штука! Я съ ними тоже помаялся…

Господинъ шаритъ по карманамъ.

- Желаете – рупь штука за ослобожденіе?.. Одинцать штукъ – одинцать рублевъ. Первый сортъ! – говоритъ мужикъ, и его лицо совсѣмъ расплываается. – Ай капиталовъ нехватаетъ? А то-же – выпусти! Мнѣ сейсасъ въ Охотномъ безъ разговору по двѣ бумажки отвалятъ.

Господинъ и въ самомъ дѣлѣ израсходовался, - нѣтъ ничего ни въ одномъ карманѣ. Машетъ рукой – все равно. Смотритъ на Спасскія Ворота – все половина седьмого. Солдаты на ящикѣ смѣются:

- Часы-то назадъ ушли!

61

Реветъ моторъ, мчитъ дамъсъ красными маками на шляпкахъ.

-Вонъ они, голуби-тонаши, какъ летают… народная власть! – усмѣшливо говоритъ рабочій. – Гдѣ власть, тамъ и сласть, а людямъ въ глоткунечего класть. А вы, господинъ, про Кремль! Крель учрежденіе камечное, старинное.. чего ему сдѣлается. О людяхъ думать надо! А съ ихъ и спрашивать нечего, - мотаетъ онъ на сидящуубеззаботно на мусорномъ ящикѣ молодежь въ краныхъ кокардахъ – Ими хоть улицу мети. Учили бы по-настоящему, можетъи другое было-бы. А пришли другіе – по-своему выучили, съ винтовочки ходить. Тутъ совмѣстно. Кто тутъ виноватъ? А коли дураки, такъ съ дураковъ и срашивать нечего.

Онъ щелкаетъ по ладони газеткой и уходитъ. Госодинъ въ крылаткѣ глядитъ растерянно, словно хчетъ что-то сказать, обьяснить, поспорить. И безнадежно машетъ рукой. Мужикъ закидываетъ за плечи мѣшокъ съ голубями и идетъ въ Охотный.

- Покупаешь, ай нѣтъ… хвабрики Дукату? – подъ носъ суетъ господину въ крылаткѣ пакетъ съ табакомъ въ смѣхѣ перекосившій рожу солдатъ.

Смѣются бѣлозубые.

- Ко щамъ пора, товарищи! Нонча свѣжую говядину обѣщали. А ежели солонина опять – дѣлаемъ забастовку!

И они уходятъ, смѣясь.

И кресты на старомъ соборѣ-чудѣ смѣются въ солнцѣ. Играетъ оно на голубиныхъ шейкахъ, и на штыкахъ… Будетъ играть и въ крови, которой еще суждено пролиться, и на знаменахъ красныхъ ибѣлыхъ, и въ гла-

62

захъ побѣдителей, и въ очахъ гаснущихъ… и на хрустальныхъ крестахъ Корсунскихъ. Какое ему до чего дѣло! Плаваетъ въ небѣ и играетъ.

Ιюль, 1918 г.

Алушта.