И м е н и н ы

____

II. – ТОРЖЕСТВО

Тутъ самое торжество и началось. Въ сѣняхъ такъ грохнуло, словно тамъ стѣны рухнули, въ залѣ задребезжали стекла, а на парадномъ столѣ зазвенѣло-зажужжало въ бокальчикахъ, какъ вотъ большая муха когда влетитъ. А это пѣвчiе отъ Казанской и о. протодьяконъ архiерея втрѣчали, «исполать» ему вскрикнули. Пѣвчiе шли папашеньку поздравить, а тутъ какъ разъ и архiерей подъѣхалъ. Въ домѣ переполохъ поднялся, народу набилось съ улицы, а Клавнюша сталъ на колѣни на дворѣ и воспѣлъ «встрѣчу архiерейскую». А у него голосъ – будто козелъ кричитъ. Архiерей спросилъ даже, чего это юноша вопитъ: больной, что ли? И вотъ тутъ случилось… Архiерея подъ-руки повели, всѣ на него глазѣли, а прогорѣлый Энтальцевъ-баринъ, который въ красномъ картузѣ ходитъ, и носъ у него сизый, перехватилъ у какого-то парнишки пирогъ отъ Абрикосова, слету перехватилъ – сказалъ: «отъ Бутина-лѣсника, знаю! я самъ имениннику вручу, скажи – кланяются и благодарятъ.» И сколько-то въ руку сунулъ. Это ужъ потомъ узнали. А раззява-парнишка довѣрился и ушелъ. Баринъ отдалъ пирогъ Василь-Василичу, сказалъ: «дорогому имениннику отъ меня, отъ тетки наслѣдство получилъ, вотъ и шикнулъ… а вы меня за главный столъ посадите, какъ гостя, а не на заднiй столъ съ музыкантами, какъ лѣтось… я не простой какой!» Сестры, какъ раскрыли пирогъ, вскричали: «какой чудесный!.. сладкая ваза съ грушами изъ марципана, это десять рублей, не меньше!» И ромомъ отъ пирога, благоуханiе стояло въ комнатахъ. А это Бутинъ, изъ благодарности, что у него лѣсъ беремъ на всѣ на стройки. Вечеромъ все и разузналось, какъ самъ поздравлять прiѣхалъ, – вышла такая непрiятность.

Архiерея вводятъ осторожно, подъ локотки. Слабымъ голосомъ читаетъ онъ что-то напѣвное передъ иконой «Всѣхъ Праздниковъ», въ бѣлой залѣ. И опять страшно грохнуло, даже въ роялѣ загудѣло, и крендель поползъ было по зеркальной крышкѣ, да папашенька увидалъ и задержалъ. Архiерей сталъ ухо потирать, поморщился. Слабенькiй онъ былъ, сухенькiй, комарикъ словно, еще не старый, сѣренькiй ликомъ только, будто зола. Сказалъ протодьякону: «ну, и наградилъ тя Господь… не гласъ у тебя, а рыкъ львиный». И далъ приложиться къ ручкѣ.

Именинный обѣдъ у насъ всегда съ близкими родными. А тутъ монахи чего-то задержались, пришлось и ихъ пригласить. День выпалъ постный; такъ что духовнымъ лицамъ и постникамъ рыбное подавали, и лучше даже скоромнаго. И какъ подали преосвященному бульонъ изъ живыхъ ершей и пару растегайчиковъ съ зернистой икоркой, свѣжей, «архiерейской» самой, - такую только рыбникъ Колгановъ ѣстъ, - архiерей и вопрошаетъ, откуда такое диво-крендель? Какъ разъ за его спиной крендель былъ, онъ ужъ его примѣтилъ, да и духъ отъ кренделя истекалъ, миндально-сладкiй, сдобой такой прiятной. Папашенька и сказалъ, что было. И о. Викторъ указалъ на поучительный смыслъ кренделя сего. Похвалилъ преосвященный благое рвенiе, порадовался, какъ нашъ христолюбивый народъ ласку цѣнитъ. А тутъ тетя Люба, - «стрекотуньей» ее зовутъ, всегда она сперва бухнетъ, а потомъ ужъ подумаетъ, - и ляпни: «это, владыка, не просто крендель, а сердце человѣческое, и ему за то трезвонъ былъ!» Такъ и сгорѣли со стыда. Преосвященный, какъ поднялъ растегайчикъ, такъ и остановился, и не вкусилъ: будто благословляетъ насъ растегайчикомъ, очень похоже было. Протодьяконъ махнулъ на тетю Любу, да рукавнымъ воскрылiемъ лиловымъ бутылку портвейнца повалилъ и фужерчики полетѣли на полъ. О. Викторъ такъ испугался, что слова не могъ сказать. А преосвященный и погрози растегайчикомъ: что-то ему, пожалуй, показалось, - ужъ надъ нимъ не смѣются ли. Смѣялись въ концѣ стола, гдѣ сидѣли скоромники, куриный бульонъ со слоеными пирожками ели, а больше всѣхъ баринъ Энтальцевъ, чуть не давился смѣхомъ, радъ былъ, что посадили-таки съ гостями, изъ уваженiя къ пирогу. Велѣлъ преосвященный о. Виктору пояснить, какой-такой кренделю… тре-звонъ былъ? въ какомъ приходѣ?.. Тотъ укрѣпился духомъ и пояснилъ. И что же вышло!.. Преосвященный весь такъ ликомъ и просвѣтлѣлъ, будто блаженный сдѣлался. Ручки сложилъ ладошками, съ растегайчикомъ, и сказалъ такъ: «сколь же предивно это, хотя и въ нарушенiе благочинiя! по движенiю сердца содѣяно нарушенiе сiе! покажите мнѣ грѣшника». И долго взиралъ на крендель. И всѣ смотрѣли, въ молчанiи. Только Энтальцевъ крякнулъ послѣ очищенной и спросилъ: «а какъ же, ваше преосвященство, попускаютъ недозволительное? на сладости выпечено - «Благому», а сказано - что?! - «никто же благъ, только единъ…» И не досказалъ, про Бога. Строго взглянулъ на него преосвященный, ручкой съ растегайчикомъ погрозилъ. И тутъ привели Василь-Василича, въ неподобномъ видѣ, съ перепугу. Горкинъ подъ-руку его велъ. Рыжiе вихры Василь-Василича пали на глаза, борода смялась набокъ, розовая рубаха вылѣзла изъ-подъ жилетки. А это съ радости онъ, очень ужъ умастился, что о. Викторъ съ него не взыскалъ, а даже благословилъ за сердца его горячность. Поглядѣлъ на него преосвященный, и говоритъ: «это онъ что же… въ себѣ или не въ себѣ?» И улыбнулся грустно, отъ сокрушенiя. Горкинъ поклонился низко, и молитвенно такъ сказалъ: «разогрѣлся маленько, ваше преосвященство, отъ торжества». А преосвященный вдругъ и узналъ Василь-Василича: «а-а, помню-помню его… силачъ-хоругвеносецъ! Да воздастся ему по рвенiю его!» И велѣлъ подвести подъ благословенiе. Подвели его, а онъ въ ножки преосвященному палъ, головой объ полъ стукнулся. И благословилъ его истово преосвященный. И тутъ такое случилось. Тихо стало, когда владыка благословлялъ, и всѣ услыхали тоненькiй голосокъ, будто дите заплакало, или вотъ когда лапку собачкѣ отдавили: пи-и-и-и… – это Василь-Василичъ заплакалъ такъ. Повели его отдыхать, а преосвященный и говоритъ, будто про себя: «и въ э т о м ъ… в с е!» И сталъ растегайчикъ кушать. Никто сихъ словъ преосвященнаго не понялъ тогда: одинъ только протодьяконъ понялъ ихъ сокровенный смыслъ. Размахнулся воскрылiемъ рукавнымъ, чуть владыку не зацѣпилъ, - «Ваше преосвященство… досточтимый владыка… отъ мудрости слово онѣмѣло!» Никто не понялъ. А послѣ и разобрали все. Горкинъ мнѣ разсказалъ и я понялъ. Ну, тогда-то не все, пожалуй, понялъ, а вотъ теперь… Теперь я знаю: въ этомъ жалобномъ, въ этомъ дѣтскомъ плачѣ Василь-Василича, медвѣдя видомъ, было: и сознанiе слабости грѣховной, и сокрушенiе, и радостное умиленiе, и дѣтскость души его, таившейся за рыжими вихрами, за вспухшими глазами. Все это понялъ мудрый владыка: не осудилъ, а благословилъ. Я понимаю теперь: тогда, въ пискѣ-стонѣ Василь-Василича, въ благословенiи, въ мудромъ владычнемъ словѣ - «и в ъ э т о м ъ… в с е!» - самое торжество и было.

__________

И во всемъ было торжество, хотя и меньшее. И въ парадномъ обѣдѣ, и въ томъ, какъ владыка глазъ не могъ отвести отъ кренделя, ж и в о г о! - такъ всѣ и говорили, что крендель въ ж и в о м ъ румянцѣ, будто онъ радуется и дышитъ – и въ особенно ласковомъ обхожденiи отца съ гостями. Такого параднаго обѣда еще никто не помнилъ: сколько гостей наѣхало! Прiѣхали самые почтеные, которые рѣдко навѣщали: Соповы, богачи Чижовы-старовѣры, Варенцовы, Савиновы, Кандырины… и еще, какiе всегда бывали: Коробовы, Болховитиновы, Квасниковы, Каптелины-свѣшники, Крестовниковы-мыльники, Өедоровы-бронзовщики, Пушкину ногу отливали на памятникъ… и много-много. И обѣдъ былъ не хуже параднаго ужина, - называли тогда «вечернiй столъ».

Начто владыка великiй постникъ, въ посты лишь соленые огурцы, грузди да горошекъ только сухой вкушаетъ, а и онъ «зачревоугодничалъ», - такъ и пошутилъ самъ. На постное отдѣленiе стола – п о к о е м ъ, - «П» - во всю залу раздвинули столы офицiанты, - подавали восемь отмѣнныхъ перемѣнъ: бульонъ на живомъ ершѣ, со стерляжьими растегаями, стерлядь паровая, крокеточки рыбныя съ икрой зернистой, уха стерляжья, три кулебяки «на четыре угла», - и со свѣжими бѣлыми грибами, и съ вязигой – съ икрой судачьей, и изъ лосося «тѣлесное», и волованъ съ соусомъ рисовымъ и съ икорнымъ впекомъ; заливное изъ осетрины; воздушныя котлетки изъ бѣлужины, съ соусомъ изъ каперсовъ-грибковъ-оливокъ, подъ лимономъ; паровые сиги съ душистымъ соусомъ изъ рачьихъ шеекъ; тортъ орѣховый, кремъ миндальный, залитый духовитымъ ромомъ, и ананасный ма-се-ду-ванъ какой-то, въ розовыхъ вишняхъ и желтыхъ персикахъ. Владыка два раза крема принять изволилъ, а въ ананасный маседуанъ дозволилъ мадерцы влить.

И скоромникамъ тоже богато подавали. Кулебяки, крокеточки, пирожки, два горячихъ – супъ съ потрохомъ гусинымъ и разсольникъ изъ телячьихъ почекъ; рябчик-заливное, отмѣнная ветчина «Арсентьича», съ Нижнихъ Рядовъ, – слава на всю Москву! – съ зеленымъ ростовскимъ горошкомъ-молочкомъ; гуси жареные, съ яблоками, съ красной капустой, съ румянымъ картофелемъ пустотѣлымъ – «пушкинскимъ», котлеты пожарскiя – курячьи, ананасная, «гурьевская», каша, со сливочными пеночками и орѣхово-фруктовой сдобой, пломбиръ въ шампанскомъ. Просили и рыбнаго повкуснѣй, а протодьяконъ, примѣтили, воскрылiемъ укрывшись, и пожарскихъ котлетокъ съѣлъ, и два куска кулебяки съ ливеромъ.

Передъ маседуваномъ, вызвали пѣвчихъ, которые пировали въ «дѣтской», «на заднемъ столѣ съ музыкантами». А ужъ они сомлѣли, – баса Ломшакова самъ Фирсановъ поддерживалъ. Сомлѣли, а себя показали. О. протодьяконъ разгорѣлся и такъ показалъ себя, что въ передней шуба упала съ вѣшалки, а владыка ушки прикрыть изволилъ. Такое многолѣтiе ему протодьяконъ возгласилъ, - никто и не помнилъ такого духотрясенiя. Какъ довелъ до… – «на многая лѣт-та-а-а-а…» - прiостановился, выкатилъ кровью налившiеся глаза, страшные-страшные… хлебнулъ воздуху, словно ков

// л. 1.

шомъ черпнулъ, выпятилъ грудь, горой-животомъ надулся… - всѣ мы и замерли, словно и страхъ, и радость – что-то вотъ-вотъ случится… а офицiантъ старичокъ ложечки уронилъ съ подноса. И такъ-то а-хнулъ… такъ-то во всѣ легкiя-нелегкiя запустилъ… - грохотъ, и звонъ и дребезгъ. Всѣ глядѣли потомъ стекло въ окошкѣ, противъ какъ разъ протодьяконова духа, - лопнуло, говорили, отъ воздушнаго сотрясенiя, «отъ утробы». И еще многолетiе возгласилъ – «дому сему» и «домовладыкѣ, его же тезоименитство нынѣ здѣ празднуемъ»… со чады и домочадцы… - чуть ли еще не оглушительнѣй, – говорили – «и ка-акъ у него не лопнетъ..?!» - вскрикнула тетя Люба, шикнули на нее. Я видѣлъ, какъ дрожали хрусталики на канделябрахъ, какъ фужерчики на столѣ тряслись и звякали другъ о дружку… - и все потонуло-рухнуло въ бѣшеномъ взрывѣ пѣвчихъ. Сказывали, что на Калужскомъ рынкѣ, дворовъ за двадцать отъ насъ, слышали у басейной башни, какъ катилось послѣднее - «лѣт-та-а-а-а…» - протодьякона. Что говорить, слава на всю Москву, и до Петербурга даже: не разъ оптовики съ Калашниковской и богатеи съ Апраксина Рынка вызывали депешами – «возгласить». Кончилъ – и отвалился на пододвинутое Фирсановымъ большое кресло, - отдыхивалъ, отпиваясь «редлиховской» съ ледкомъ.

И такъ, послѣ этой бури, упокоительно-ласково, прошелестѣло слабенькое-владычнее – «миръ ти.» И радовались всѣ, зная, какъ сманивалъ «казанскую нашу славу» Городъ, сулилъ золотыя горы: не покинулъ отецъ протодьяконъ Примагентовъ широкаго, теплаго Замоскварѣчья.

Пятый часъ шелъ, когда владыку, послѣ чаю съ лимончикомъ, проводили до кареты, и пять лучшихъ кондитерскихъ пироговъ вставили подъ сидѣнье – «для челяди дома владычняго». Благословилъ онъ всѣхъ насъ – мы съ отцомъ подсаживали его подъ локотокъ, - слабо такъ улыбнулся и глазки завелъ – откинулся: такъ усталъ. А потомъ уложили о. протодьякона въ кабинетѣ на диванѣ, - подремать до вечернаго прiѣзда, до азартнаго боя-«трынки», которая зовется «подкаретной».

_________

Гости все наѣзжаютъ, наѣзжаютъ. Пироги-куличи несутъ и несутъ все гуще. Клавнюша все у воротъ считаетъ; иам и закусывалъ, какъ бы не пропустить, а просчитался. Сестры насчитали девяносто три пирога, восемнадцать большихъ куличей и одиннадцать полуторарублевыхъ кренделей, а у него больше десятка нехватало: когда владыку встрѣчалъ-вопилъ, тутъ, пожалуй, и просчитался.

Стемнѣло. И дождь, говорятъ, пошелъ. Прiѣхалъ лѣсникъ Бутинъ, и говоритъ отцу:

- Ну, какъ, именинникъ дорогой, угодилъ ли пирожкомъ, заказанным особливо?

А отецъ и не знаетъ, какой пирожокъ отъ Бутина. Помялся Бутинъ: настаивать неловко, будто вотъ говоришь: «какъ же это вы пирожка-то моего не уважили?» Отецъ сейчасъ же велѣлъ дознать, какой отъ Бутина принесли пирогъ. Всѣ пироги преглядѣли, всѣ картонки, - нашли: въ самомъ высокомъ пирогѣ, въ самомъ по виду вкусномъ и дорогомъ, от Абрикосова С-ья, «по лично-особому заказу», нашли въ марципанныхъ фруктахъ торговую карточку – «Складъ лѣсныхъ матерьяловъ Бутина, что на Москва-рѣкѣ…» Его оказался пирогъ-то знаменитый! А сестры спорятъ: «это Энтальцевъ-баринъ презентовалъ!» На чистую воду все и вывели: Клавнюша самъ все видалъ, а не сказалъ: боялся на всемъ народѣ мошенникомъ осрамить барина Энтальцева: грѣха-искушенiя страшился. Хватились Энтальцева, а онъ ужъ въ каретникѣ упокояется.

Къ ночи гостей полонъ домъ набился. Прiѣхали самые важнецкiе. И пироги, самые дорогiе, и огромныя коробки отборныхъ шоколадныхъ конфетъ – дѣтямъ, парадное все такое, и все оставляется въ передней, будто стыдятся сами преподнести. Ужъ Фирсановъ съ офицiантами съ ногъ посбились, а впереди парадный ужинъ еще, и закуски на «горкѣ» всѣ надо освѣжить, и требуютъ прохладительныхъ напитковъ. То и дѣло попукиваютъ пробки, - играетъ «латинская» вовсю. Прибыли, наконецъ, и «живоглоты»: Кашинъ-крестный и дядя Егоръ, съ нашего же двора: огромные, тяжелые, черные, какъ цыганы; И зубы у нихъ большiе, желтые; и самондравные они, не дай Богъ. Это Василь-Василичъ ихъ такъ прозвалъ – «живоглоты». Спрашиваю его: «а это чего, живоглоты… глотаютъ живыхъ пескариковъ?» А Горкинъ на меня за это погрозился. А я потому такъ спросилъ, что Денисъ принесъ какъ-то съ Москва-рѣки живой рыбки, Гришка поймалъ изъ воды пескарика и проглотилъ живого, а Денисъ и сказалъ ему: «ишь ты, живоглотъ!» А они потому такiе, что какими-то вексельками людей душатъ, ив се грозятся отцу, что долженъ имъ какiя-то большiя деньги платить.

Сейчасъ же протодьякона разбудили, на седьмомъ снѣ, - швыряться въ «трынку». Дядя Егоръ поглядѣлъ на крендель, зачвокалъ зубомъ, съ досады словно, и говоритъ:

- «Благому»!.. вотъ, дурачье!.. Лучше бы выпекли – «пло-хо-му»!

А отецъ и говоритъ, грустно такъ:

- Почему же – «плохому»? развѣ ужъ такой плохой?

А дядя Егоръ, сердито такъ, на крендель:

- Народишко балуешь-портишь, потому!

Отецъ только отмахнулся: не любитъ ссоръ и дрязгъ, а тутъ именины, гости. Былъ тутъ, у кренделя, протодьяконъ, слышалъ. Часто такъ задышалъ и затребовалъ парочку «редлиховскихъ-кубастенькихъ», для освѣженiя. Выпилъ изъ горлышка прямо, духомъ, и, будто изъ живота, рыкнулъ:

- А за сiе отвѣтишь ты мнѣ, Егоръ Васильевъ… по-лностью отвѣтишь! Самъ преосвященный хвалу воздалъ хозяину благому, а ты… И будетъ съ тобой у меня расправа стро-гая.

И пошла у нихъ такая лихая «трынка» - всѣ ахнули. И крикъ въ кабинетѣ былъ, и кулаками стучали, и весь-то кабинетъ рваными картами закидали, и полонъ уголъ нашвырялъ «кубастенькихъ» протодьяконъ, безъ перерыву освѣжался. И «освѣжевалъ», - такъ и возопилъ въ радости, - обоихъ «живоглотовъ». Еще задолго до ужина прошвыряли они ему тысячъ пять, а когда еще богачи подсѣли, - «всѣхъ догола раздѣлъ, ободралъ еще тысячъ на семь. Никто такого и не помнилъ. Билъ картой и приговаривалъ, будто вколачивалъ:

- А кре-ндель-миндаль… ви-далъ?..

Судъ-расправу и учинилъ. Не онъ учинилъ, - такъ все и говорилъ, - а… «кре-ндель, на правдѣ и чистотѣ заквашенный». А учинивъ расправу, размахнулся: сотнягу молодцамъ отсчиталъ, во славу Божiю.

__________

Ужинъ былъ невиданно парадный.

Было – «какъ у графа Шереметьева», разстарался Фирсановъ нашъ. Послѣ заливныхъ, соусовъ-подливокъ, индеѣкъ съ рябчиками-гарниромъ, подъ знаменитымъ рябчичнымъ соусомъ Гараньки; послѣ фаршированныхъ каплуновъ и новыхъ для насъ фазановъ – съ тонкими длинными хвостами на пружинкѣ, съ брусничнымъ и клюквеннымъ желэ, - съ Кавказа фазаны прилетѣли! - послѣ филэ дикаго кабана на вертелѣ, подали – вмѣсто «удивленiя»! - по заказу отъ Абрикосова, вылитый изъ цвѣтныхъ леденцовъ душистыхъ, въ разноцвѣтномъ мороженомъ, свѣтящiйся изнутри - ж и в о й «Кремль»! Всѣ хвалили отмѣнное мастерство. Отецъ и говоритъ:

- Ну, вотъ вамъ и «удивленiе». Да васъ трудно и удивить, всего видали.

И приказалъ Фирсанову:

- Обнеси, голубчикъ, кто желаетъ прохладиться, арбузомъ… къ Егорову пришли съ Кавказа.

Одни стали говорить – «послѣ такого мороженаго да арбу-зомъ!..» А другiе одобрили: «нѣтъ, теперь въ самый разъ арбузика!..»

И вноситъ старшiй официантъ Никодимычъ, съ двумя подручными, на голубомъ фаянсѣ, - громадный, невиданный арбузъ! Всѣ такъ и заглядѣлись. Темныя по немъ полосы, наполовину взрѣзанъ, алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый, свѣтится матово слезой снѣжистой, будто иней это на немъ, мелкiя черныя костянки въ гнѣздахъ малиноваго мяса… и столь душистый, - такъ всѣ и услыхали: свѣжимъ арбузомъ пахнетъ, влажной, прохладной свѣжестью. Ну, видомъ однимъ – какъ сахаръ, прямо. Кто и не хотѣлъ, а захотѣли. Кашинъ первый попробовалъ – и крикнулъ ужасно непристойно – «а, чорртъ!..» Ругнулъ его протодьяконъ – «за трапе-зой такое слово!..» И самъ попался: «вотъ-дакъ ч… чуда-сiя!..» И вышло полное «удивленiе»; всѣ попались, опять удивилъ отецъ, опять «марципанъ», отъ Абрикосова С-ья».

И вышло полное торжество.

А когда ужинъ кончился, пришелъ Горкинъ. Онъ спалъ послѣ обѣда, освѣжилъ и Василь-Василича. Спрашиваю его:

- А что… говорилъ-то ты… «будто весна пришла»? бу-детъ, а?..

Онъ мнѣ мигаетъ хитро: - бу-детъ. Но что же будетъ?

Фирсановъ велитъ убирать столы въ залѣ, а гостей просятъ перейти въ гостиную, въ спальню откуда убраны ширмы и кровати, и въ столовую. «Трынщиковъ» просятъ чуть погодить, провѣрить надо, шибко накурено, головы болятъ у барынь. Открыли настежь выставленныя въ залѣ рамы. Повѣяло свѣжестью снаружи, арбузомъ, будто. Потушили лампы пылкiя свѣчи въ канделябрахъ. Обносятъ – это у насъ новинка, - легкимъ и сладкимъ пуншемъ; для барынь – подносы съ мармаладомъ и пастилой, со всякими орѣшками и черносливомъ, французскимъ, сахарнымъ, и всякой персидской сладостью…

И вдругъ… - въ темномъ залѣ, гдѣ крендель на роялѣ, заигралъ тихо, переливами, дѣтскiй простой органчикъ, какiя вставляются въ копилочки и альбомчики… нѣжно-нѣжно такъ заигралъ, словно звенитъ водичка, радостное такое, совсѣмъ весеннее. Всѣ удивились: да хорошо-то какъ, простенькое какое, милое… ахъ, прiятно! И вдругъ… - соловей!.. ж и в о й!!. Робѣя, тихо, чутко… первое свое подалъ, такое истомно-нѣжное, - ти-пу… ти-пу… ти-пу…. - будто выкликиваетъ кого, кого-то ищетъ, зоветъ, тоскуя…

Солодовкинъ-птичникъ много мнѣ послѣ про соловьевъ разсказывалъ, про «перехватцы», про «кошечку», про «чмоканье», про «поцѣлуйный разливъ» какой-то…

Всѣ такъ и затаились. Дышать стало даже трудно, отъ радости, отъ счастья, - вернулось лѣто! ….Ти-пу, ти-пу, ти-пу… чок-чок-чо-чок… трстррррррр… - но это нельзя словами. Будто весна пришла. Умолкъ органчикъ. А соловушка пѣлъ и пѣлъ, будто льется водицей звонкой въ горлышкѣ у него. Ну, всѣ притихли и слушали. Даже дядя Егоръ, даже ворчунья Надежда Тимофевна, скряга-коровница, мать его…

Чокнулъ въ послѣднiй разъ, разсыпалъ стихавшей трелью – и замолчалъ. Всѣ вздохнули, заговорили тихо: «какъ хорошо-то… Го-споди!..» - «будто весной, въ Нескучномъ…»

Поздно, пора домой: два пробило.

Горкинъ отцу радость подарилъ, съ Солодовкинымъ такъ надумалъ. А отецъ и не зналъ. Протодьяконъ разнѣжился, раскинулся на креслахъ, больше не сталъ играть. Рявкнулъ:

- Горка..! гряди ко мнѣ!..

Горкинъ, усталый, слабый, пошелъ къ нему свѣтясь ласковыми морщинками. Протодьяконъ обнялъ его и расцѣловалъ, не молвя слова. Празднованiе закончилось.

Отецъ, тихiй, задумчивый, уставшiй, сидѣлъ въ уголку гостиной, за филодендрономъ, подъ образомъ «Рождества Богородицы», съ догоравшей малиновой лампадкой. Сидѣлъ, прикрывши рукой глаза.

Апрѣля 26, 1940. Возрождение