ИСКУШЕНИЕ
Ну, не все, барыня плохо было, и добрые
люди попадались! ― у Бога всего много. А без добрых-то нас бы давно сглотали. Сами подумайте: Катичка ―
красавица, прямо… привлекающая такая, сказать нельзя… вот нас с ней в Костинтинополе одолевали! И такие нам были
искушения, ― Господь сохранил. Все кругом говорили ― счастье какое вам! ― а какое там счастье, чистое
искушение. И мне было искушение, и Катичка. А вот
расскажу.
Сказывала я вам, ― послала
она письмецо мисс ― англичанке, учила какая ее в Москве. Кислая по фамилии. Она с барыней поругалась и
разочаровалась, из-за барина дело вышло. Ну, разочлась ― Катичке и сказала: «для вас я все готова сделать, буду вас
всегда помнить». Уехала она на родину, сколько годов прошло, и думать об ней забыли. А вот как выкинуло в пустое место, попали мы
в сущий ад, в Констинтинополь-то этот… ―
тут мы мису и вспомнили. Одни-одинешеньки,
сироты… я-то, дура ― старуха, слова сказать не знаю, а Катичка, хоть и образованная, и по всякому говорить умеет…
за англичанку ее, прямо, признавали, так она говорить могла, миса-то ее обучила… да совсем молоденькая еще, без отца ― без матери, на моем глазу только, ну,
опоры-то у нас нет. И деньги мы потеряли, из чулка у нее в бараках цыганка
вытащила, беленькие бумажки, аглиские, Васенька какие
мне дал, полковник наш, а сам в Париж хлопотать уехал, нас бы перевезти. Ну, Катичка тут и говорит:
― «Я сегодня, няничка,
мису нашу, Кислую, во сне
видела! ― Я мы ее «кислая кошка» ― звали,
// 97
очень она строгая была, худящая, а по фамилии на Кислую,
словно, похоже. ― Не написать ли ей письмецо, совета попросить?»
На что лучше, ― и во сне
привиделась, и погибель-то нам грозит, ― может
говорю, указание нам Господь дает. Она и написала. А годов восемь прошло, как
она отошла от нас, и адресок мы давно забыли, ― ее фамилию помнили
да городок, где она жила. А она у каких несметных
богачей жила, будто, ― писала-то она нам. Ну и послали на удачу, что
уж Господь даст. Недели две пождали ― и
ждать перестали, нет ничего. А жизнь наша горькая-разгорькая,
самое нам испытание пришло. А кругом красота такая, и море такое хорошее, тихое
не как наше, Черно, а глядеть приятно, и тепло-то, хоть и зима, и цветы растут…
да свое-то все потеряли ― душа и не принимает. И будто нам
испытание: видите мол, как у Бога хорошо все сотворено, все земли теперь видите… и у вас было хорошо, вот и жалейте, ― не
ваше все, и радости вам нет! И вправду, барыня… Турки нехристи,
а радоваться могут, а мы вот безо всего.
Я у турков тогда с месяц жила, покуда меня к Катичке в «Золотую
Клетку» не пристроили, в ресторане посуду мыть. Катичка
туда поступила, чашечки подавать, ей порекомендовали, чистый все-таки ресторан.
А то нас немка одна все сманивала в кофейню, а нас остерегли ―
«бойтесь, говорят той немки, она барышнями торгует!» ― вон как. Уж
сколько зазывали во всякие места, отводил Господь. А жить нам нужно, ну ее в
«Золотую Клетку» и определили, наш капитан один запевалой там служил, он и
охранял Катичку. И там еще три графини служили, и
княгиня… и Катичка-то хорошего роду, тоже из графова,
// 98
по мамочке покойной. Ну, плохо ей
служить было, всякий она пьяный разговор понимала ихний…
известно, кутящие что могут разговаривать! А там все
богачи бывали, корабли у них свои, товарами торговали, всякого
роду ― племени. А она стро-гая…
как поглядит ― каждый пьяница отлетит! Все ее недотрогой звали. Вот
я за нее дрожа-ла, молилась
все!
Ну жила я у турков, за детьми ходила,
носики им утирала, бельецо на них стирала, спать их укладывала, и сказки им
сказывала… все они разумели, турочки махонькие,
смышленые такие были. Спать уложу, покрещу, ―они
и спят спокойно. Турочка молоденькая
полюбила меня, оставляла у них совсем жить. Все лопотала… по
своему лопотала, а все понятно:
― «Веру, говорит, твою не
тронем, и в свою мечеть… ― это по ихнему церковь так называется, ― ходить
можешь, слова не скажем, только останься».
Главная она жена у турка была, кожами
они торговали. Закон у них такой, ― она главная, жена
а другие под ней, покоряются. Уж они меня сладостями корми-ли… И розановое варенье, и рогат-пастила, и финики, и вины-ягоды, чего только душенька
пожелает! И пироги каждый день пекли с бараниной, и козлятина у них, и рис
миндальный, и… ― ублажали прямо. И жалованье, барыня, прибавляли,
так ценили. И в баню меня свою водили, душеньку отвела ―
попарилась, с Москвы в бане не была, четыре года. У своих жила ― и
жалованья мне за столько годов не заплатили, а турки вот… Это
уж искушение мне было. Раздумалась ― Катичка-то
без меня как же? ― и не осталась. Свое хоть
плохое, а на чужое не променяешь.
// 99
Ну, послали мы письмо мисе, и думать забыли. Служит Катичка,
чашечки подает. Это уж мне Катичка рассказывала, что
вышло-то, сама я не видала. И говорит ей хозяин-грек:
― «Один человек все про вас
что-то разузнать хочет, а он сыщик… вы ничего худого не сделали?
Затревожилась она, что такое, почему
сыщик. Две недели все сыщик к ним в ресторан ходил, все про нее разузнавал. И
на квартире нам говорят, турок-дворник говорил, ― какой-то человек
все про барышню дознается, куда она ходит, да кто к ней ходит, какого
поведения. И пропал сыщик.
И приходит раз в «Золотую Клетку»
солидный такой старик, с золотой палкой, такой шикарный англичанин… и не
простого роду, а вроде как ихний
граф, самый важный. Сидел, на все глядел, и ничего не заказывает, закусить. К
нему барышня подойдет, ― не желаете ли чего
выпить-закусить? ― не желает. Только сидит ― на все
стороны глядит. Три дня так все ходил. А известно, что он несметный богач, на
своем корабле приехал, и все к нему с уважением. Посидит и пойдет. А у них там
у каждой барышни свои столики. Приходит опять ― к Катичкину столику и сел. Подходит
она ― он себе сельтерской воды затребовал. Пьет глоточками, а
сам на Катичку смотрит, даже ей страшно стало. Стал
спрашивать, как и прочие из них: да кто вы, да как сюда попали, то да се… Она
ему по ихнему отвечает,
лучше сказать нельзя. И красавица, она, писаная, так за ней и в Москве, и в
Крыму хвостом и ходили женихи… а тут, старый старик, и
так настойчиво, глаз с нее не спускает. Допил бутылочку ―
ушел, двугривенный на-чай дал. Опять приходит, все
пустяки заказывает,
// 100
все разговоры разговаривает. И очень
все удивились: старик богатый-разбогатый, каждый день
по часу за пустяком сидит – не расходуется. Хозяин-грек и говорит Катичке:
‑ «Постарайтесь, мамзель-Катиша, старичка растревожить на расход, вам со
счета хорошая от меня прибыль будет, он несметный богач».
Уж он приметил, глаз-то у них
наметанный, ‑ старику Катичка понравилась.
Ну в одно ухо впустила, в другое выпустила, привыкла к
порядкам ихним, а обижаться нельзя, терпи. А старик
опять заявляется, и обед себе заказал шикарный, лучше
нельзя. Сидит – благодушествует. Выпил рюмочку дорогого вина, и Катичке предлагает – выкушайте со мной! Сразу уж ей
понятно, чего добивается. И грек глядит, из двери ей мигает. А она – ни-как! Я, говорит, капли не пью,
и мое дело подавать, а не, ‑ сказать сумела. А она горячая,
огонь-порох! Он вдруг и говорит:
‑ «Простите меня,
графиня…» ‑ по фамилии и назвал ее!
Она так удивилась, говорит –
извините, я не графиня. А он свое:
‑ «Я говорит, ‑
знаю, что вы графиня… и все мне про вас известно досконально. И вот вам
письмецо!
И подает ей из бумажника – во-какой бумажник! – письмо.
Глядит она – мисино письмо! А уж старика и нет:
ушел, на стол белую бумажку выложил. Сразу ей капитал очистился. Все барышни
заахали – «ах, какое вам счастье! он в вас влюбился, у него свой
корабль» ‑ то-се… и грек прибежал,
расхваливать ее стал:
// 101
‑ «Ловите свое счастье, и меня не забудьте… растрясите старичка получше».
Ну, с бесстыжего
чего взять! И все завиствуют… письма пишет, в любви
признался! А он несметный богач был, с коробля на
бархатных коврах его привозили, лодочку накрывали, и автомобиль у него свой, с коробля, будто, спущен, ‑ вот какой. Катичка показала им письмо, а они не верят: это говорит, он
глаза отводит, а уж сразу все видно, что влюбился. Прочитала она мисино письмо, а та пишет, что так и так, жила она у этого
старика, высокого положения, с дочкой его книжки читала, а теперь дочка их
померла, а они, с супругой, поехали по свету кататься и заедут к вам в Констинтинополь, повидать вас… А
она все про нас старику рассказала, в каком мы горе… и бо-знать
чего про нас ему наплела, чуть мы не выше графов! – очень любила Катичку. И такие, говорит, люди редкие, старик с супругой,
лучше и не найти.
Ну, хорошо. На другой день он опять
заходит. Поговорили они с Катичкой про все, и про мису ту… пообедал он и говорит:
‑ «Я хочу вас по городу
прокатить и говорить как следует… будьте так любезны
снизойти к моему желанию».
Тут Катичка заопасалась. Хоть и с письмом, а кто его знает, что он за
человек! Завезет еще куда… несметный богач, а в Констинтинополе всего бывало. Старик-старик, а другой
старик хуже молодого. Он сразу увидал. чего она опасается, и говорит:
‑ «Не опасайтесь меня, я вам
в дедушку гожусь, и очень вас ценю!» ‑ Вон как. – «Мне говорит,
про вас все известно, про ваше замечательное
// 102
поведение… вы достойная графиня и
примерная барышня… и у меня глаз верный! И мне надо говорить с вами сурьезно».
И гру-стно
так на нее глядит. И говорит – «как вы мне дочку мою напоминаете!» Она и
сказала ему, ‑ завтра она свободна будет. И сговорились они, он за
ней на квартиру заедет к вечерку. Пошел он – опять белую бумажку выложил.
Она ему сказала, это не годится, такие начаи… А он ей настойчиво так: «у вас найдется, кому отдать». И правда, кругом беда, Катичка
много потом пораздавала. Тут по-шло, в ресторане… ‑ «поженится он на
вас… у него дворцы по всему свету, шофер нашему швейцару сказывал!» А другие завиствуют-стращают: «он женатый, старуха у него на корабле
в креслах сидит без ног… а это он себе для
удовольствия подыскивает». И хозяин ей, змеем так извивается, все шептал: «не
слушайте никого, ловите счастье… мы тогда с вами большой
ресторан откроем!» А такие дела бывали, и устраивались при богачах, а
то, бывало, и замуж выходили.
Заехал он за ней, кататься ее повез.
Сперва вынул бумажку, тыщу рублей по
нашему. сказал: для бедных ваших, сами распорядитесь. А потом и говорит:
‑ «Мне и моей супруге все
про вас известно. Моя супруга желает вас видеть, поедемте сейчас же на мой
корабль».
Катичка опять перепугалась: завезет на
корабль, а с него уж не вырвешься, городового не позовешь. Стала ему
говорить, ‑ не может она одна, а всегда с няней ходит, неразлучно.
Он так обрадовался, вскричал: «Ах, какая вы хорошая, скромная! И стал
// 103
портретик ее просить, супруге показать.
«Вы, говорит, напоминаете мне нашу дочку, как вылитая!» ‑ и слезы у
него даже. Заехали они домой, она портретик ему свой дала, поверила. И
уговорились завтра на корабль ехать, со мной вместе, меня прихватить.
Приехал он на другой день в ресторан, а
она уже готова, черное платье свое надела, монашка и монашка, скромная-то-расскромная, ангел чистый. И меня забрала от
турков. Ну, и я тоже убралась, шаль надела, и наколочку она мне приколола
кружевную, прилично так. Познакомила меня со стариком. Старик – лучше не
найти: благообразный такой, высокий, сразу видно, что из хорошего рода, высокий
князь. И покатили мы на автомобиле, народ смотрел, завиствовали
как все!... И хозяин сам старика под ручку подсаживал,
а на морде-то его видно, будто нас продает. Сказать правду, сердце у меня
неспокойно было, как бы чего не вышло. Молилась все…
Ну, чисто в сказках, такое искушение
нам вышло. Уж и не помню, как мы на белый корабль взошли. Лакеи
нас встречают, в чулках, в кафтанах в синих, штаны короткие, белые, пуговицы
вот такие, в рубль… кланяются нам, и все цветы и цветы, белые все цветы.
И повели нас в парадные покои. Смотрю сидит в креслах
старая барыня, седая, завитая, и с костылем, такая важная, румяная, и так вот,
в золотое стеклышко на нас смотрит. Катичка перед ней
присела, ручку ей поцеловала… ну, самая что ни есть воспитанная. А я издали ни-зко ей поклонилась, ручкой она
мне махнула, в кресла велела сесть. Страху я набралась, сказать правду, будто
царица на меня смотрит. Ну, кофий мы пили, корабль
смотрели… А старая барыня все-то на Катичку любовалась. У
// 104
ней портретик на столике стоял, ихней дочки, Катичка мне сказала…
хорошенькая такая, только личико подлинней, а маленько
на Катичку похожа. Барыня то на портретик взглянет,
то на Катичку на мою. И все
так ее называла – «дитя моя», ‑ Катичка мне сказала после. Вон как.
Ну, отвезли нас на берег. А на другой
день старик опять в ресторан приходит и говорит:
‑ «Мы с супругой хотим свой
зарок исполнить. Три года, как у нас дочка померла… и вот мы все хотели хорошую
барышню за дочку принять к себе. И вы нам очень пришлись по сердцу. Поедемте с
нами прогуляться по морям, а потом вы нам скажете, можете вы стать у нас за
дочку. И я, и моя супруга очень вас просим».
Как с неба на нас свалилось! Ну, как
тут быть?... И Васенька-то в Париж уехал… ждали от
него весточки. Она ему прямо и сказала, ‑ я счастлива, мол, и благодарю… но позвольте мне сроку подумать две недели.
Совсем она растерялась. Ну, старик ничего, ‑ понимаю, говорит, мы
чрез месяц воротимся, будем на дачах жить, и лучше вы нас узнаете. Прощаться с
барыней Катичка ездила. Говорит – в лобик барыня
ее поцеловала.
Уехали они. Стали мы думать, как быть.
И счастье такое выдалось, и страшно-то… от себя уж надо отказаться, по ихнему писаться, и веру ихнюю принимать! А в ресторане никто не верит: «знаем, в
какие дочки!» А потом из банка бумага нам: тыщу рублей барыня Катичке
прислала, на гостинцы! Ахнули мы. Не тронула Катичка
ни грошика, ждала все, когда воротятся. А они и не воротились…
Да так. Сном пришло – сном и
вышло, ‑ чисто
// 105
вот искушение! Недели не прошло, грек
подбегает к Катичке, газетку сует – кричит:
‑ Пропало ваше счастье! И
пропало и не пропало!
Не поняла она, а испугалась. И что же,
барыня… ихний корабль на
мину наскочил, в море, которая осталась – плавала, порохом его и
разорвала. С другого корабля видали, как они сразу потонули, никого не спасли.
И как же плакала Катичка! Да не то, что счастье такое
не досталось, а люди-то какие редкостные, так нас и осветили
в Костинтинополе этом страшном… в пустоте-то нам
встретились, обошлись так… будто они родные. Прямо, искушение нам было.
Ну, согласись мы тогда, очень они просили ехать… ‑ и мы бы
потонули!.. Будто заман нам был – от себя,
словно отказаться…?
Катичка все после говорила:
‑ «Будто они мне родные
стали… и, будто, не было ничего… как сон!...».
Декабрь, 1932.
(ШМЕЛЕВ
И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ.