ИСТОРIЯ

 

Подъ обрывомъ сидятъ у костра рыболовы – прiѣхали за лещами. Мужичокъ Веселый загодя сдѣлалъ приваду, безъ счету всыпалъ въ омутъ ячменю съ горохомъ и ведро выползковъ. Клевъ будетъ знаменитый! У охотниковъ снасть хорошая, а у суконаго фабриканта Щеголькова даже сотенная, но безъ Веселаго трудно: щзнаетъ всю рыбью повадку и умѣетъ послужить господамъ. Податной изъ-за Веселаго только и поѣхалъ – съ нимъ не соскучишься.

Горячѣй всѣхъ относился къ дѣлу городской учитель Огневъ: у него злая чахотка, а погибаетъ на ловлѣ; чтобы ему не мѣшали, ушелъ на тотъ берегъ и маячитъ на песочкѣ пенькомъ: ловитъ на свѣтящiйся поплавокъ и все покашливаетъ. Лежитъ на плащѣ и глядитъ на звѣзды братъ податного, студентъ. Этотъ такъ, для природы. Послѣднiе дни задумчивъ, рѣшаетъ вопросъ: пойти ли ему на войну? Что можетъ значить въ такое время самоцѣнная личность и не должна ли она раствориться въ огромномъ, которое… Другой мѣсяцъ бродитъ въ лучахъ и не можетъ рѣшить вопроса. Страстно влюбился въ дѣвочку, Аню Щеголькову, которую уже цѣловалъ въ дѣтскiй ротъ. У ней сѣрые, уже „знающiе“ глаза – манятъ и обѣщаютъ, и ему съ ней и жутко, и сладко. Студентъ голъ, какъ скорлупка, надежды нѣтъ никакой. Но кто знаетъ!..


- 102 -

Пока Щегольковъ славно пластаетъ жирную бѣлорыбицу, рѣжетъ огурцы и открываетъ „завѣтной“, добытую по знакомству, а податной споритъ черезъ рѣчку съ учителемъ о подоходномъ налогѣ, студентъ уже побывалъ на войнѣ и, раненый въ руку, но неопасно, ѣдетъ лѣчиться въ эти мѣста. Аня очень растрогана, Щѣгольковъ гордится его геройствомъ…

– Съ младшаго начинаю! – предлагаетъ ему Щегольковъ чарочку. – Нельзя-съ.

Студентъ рѣшительно выпиваетъ и закусываетъ огурчикомъ.

– А Веселый не пьетъ.

Вѣрно, давно отвыкъ, но съ господами поддержать компанiю можно. У Щеголькова полонъ ротъ бѣлорыбицы, жиръ стекаетъ на куртку, глаза живые и маслятся. Хорошо жить на свѣтѣ! Дай Богъ каждому. Призываютъ учителя, но у него уже „трогало“, не идетъ.

Веселый въ какой-то рвани, въ мѣховой шапкѣ, босой. Сидитъ на корточкахъ въ глинѣ, – съ вечера пролилиъ дождь, – и почвокиваетъ даже въ его пальцахъ. Ноги синiя, жилистыя, со щиколотками въ грецкiй орѣхъ; ситцевые штаны въ заплаткахъ; лицо въ ямкахъ, глаза усталые, бородка сѣденькая, съ рыжинкой. Онъ сидитъ передъ чернымъ чайникомъ на рогулькѣ и слѣдитъ, какъ бы не убѣжало. Свѣжо послѣ дождя, ему хочется кипяточк уи спать: возилъ цѣлый день, но надо послужить господамъ.

– Ну-ну… – говоритъ податной, мѣшая въ стаканѣ палочкой. – Ну, прiѣхали въ степь?..

– Тутъ-то самая исторiя и случилась… – говоритъ Веселый, позѣвывая въ огонь. – И стало намъ скушно. Кругомъ степь дикая… быковъ у насъ было… шестьдесятъ три быка! Ну, собачка при насъ была, Щучка… ехидная собачка была! Бывало, крикнешь – Щучка-а! –


- 103 -

всѣхъ мнѣ быковъ поставитъ! Кого за хвостъ, кого за самое это мѣсто – понимаетъ, гдѣ слабый пунхтъ. Раскинули шатры, быковъ нагуливаемъ. А дяденька вашъ, покойникъ, – тычетъ Веселый въ Щеголькова, – очень тогда по бабьей части горячились.

– Вѣрно, чортъ! – крякаетъ Щегольковъ, выпивая и разглаживая усы. – Слабый его „пунхтъ“!

– Какъ ночь подходиъ – ужъ намъ прямо скушно. Орелъ на цѣпѣ ходитъ…

– Какъ орелъ?!

– Ну, какъ орелъ! Самый орелъ, подшибъ его Матвѣй Лукичъ для потѣхи, посадилъ на цѣпь на собачью, суслами питалъ. Ну. какъ такъ – врешь! Я изъ-за этого орла какъ страдалъ! Годите, что будетъ-то! И про бабу будетъ… тутъ такая исторiя – уноси ноги! Оре-олъ! Такого никто и не видывалъ. Хохолъ одинъ приходилъ ихнiй… глядѣлъ, – говоритъ… – наши махонькiе, а этотъ заграничный какой, што-ль… Ужъ очень великъ! Аршинъ до головки. Съ орла-то и пошло. Ходитъ орелъ строго, шипитъ, каък чортъ злющiй, лапами грозится, глазища кровяные. Щучка – не подходи, задеретъ. Вотъ какой, сволочь! Вотъ я и говорю: – Матвѣй Лукичъ… чтой-то мнѣ орелъ вашъ какъ не ндравится… – говоритъ Веселый, привставая и дѣловито помѣшивая въ чайникѣ палкой. – Знать его никто не знаетъ, и быкъ намедни на него мычалъ сурьозно. Мѣсто тутъ дикòе совсѣмъ, степь… хохлы-то – хохолы, а кто е знаетъ, изъ ихъ кулдуновъ много. А быковъ у насъ цѣльный капиталъ! Можетъ, орелъ-то напущоный какой! – Дозвольте мнѣ еще ячменькю потравить… – просительно сказалъ Веселый, – солдатикъ-то мой рыбку тутъ тоже ловитъ, можетъ – чего поймаетъ…

– Бери… – сказалъ Щегольковъ, – выползковъ не трогай, мало!

– Ну вотъ… выползковъ! Горсткю ячменькю всего…


- 104 -

Веселый пошелъ въ кустъ, забралъ, чего надо, и побѣжалъ, потрескивая въ кустахъ. Скоро явился, весь мокрый, и сталъ грѣхъ надъ огнемъ пятки.

– И у него нѣтъ ничего, а рыба-акъ! Лещъ нонче капризный. А ему-то въ охотку. Завтра опять воевать поѣдетъ, недѣльку побылъ…

Про сына своего онъ уже разъ пять говорилъ – знали все. И про подвиги, и про рану.

– Ну, ладно. Значитъ, кулдуны… А Матвѣй Лукичъ про свое: – Лучше о хозяинѣ постарайся, раздобудь мнѣ какую дѣвицу подъ рукавицу. – а гдѣ ее добудешь! За десять верстъ отъ деревни ихней, Хохловой, стоимъ. – Достань хохлушечку-милушечку! – Вѣрно, красавицы есть. Ну, заганулъ. А тутъ къ ночи и приходитъ къ намъ ихнiй старикъ въ бараньей шапкѣ. Пришелъ къ огонькю, какъ вотъ и мы сидимъ… и, ни слова не говоря… и говоритъ: – Добрый вечеръ, люди божьи! – А орелъ тутъ кряхтитъ на цѣпѣ, вшей обираетъ со злости, клочья такъ и летятъ! Ну, сиди. А тутъ по степи свситы пошли… суслы ихнiе вотъ на колѣнкахъ стоятъ, Богу молятся…. – Быки у васъ, спрашиваетъ, гуляютъ? – Ну, гуляютъ. А вы кто будете, изъ какихъ? – Я говоритъ, хохолъ здѣшнiй. Вы не очень тутъ проклаждайтесь, тутъ мѣсто вредное. – Почему вредное? – Тутъ разбойники ходютъ и цыганы. Вотъ я свою дочку ищу, ушла съ волами на пашню, чтой-то я ее не вижу. – А тутъ орелъ къ нему подходитъ, голов упригнулъ, будто кланяется. Такъ меня за душу и взяло! Ну, попали мы въ ихнее кулдовство! А Матвѣй Лукичъ почувствовалъ антересъ и говоритъ: – Эдакъ они вашу дочкю могутъ изобидѣть и чего исдѣлать. – Очень. Говоритъ, могутъ, народъ вредный, и за этимъ дѣломъ ѣздютъ, а мы ихъ бьемъ. А моя дочка очень завлекательная, сватаетъ ее мельникъ. Не стрѣлась вамъ, скажите? – Старикъ обстоятельный, усы та-


- 105 -

кiе… Хозяинъ говоритъ: – Изъ какого села-деревни? – а меня толкаетъ. – Изъ такого. – И пошелъ. А Матвѣй Лукичъ свое ладитъ: – Если бы она стрѣлась! – А ужъ спать время. Посвисталъ я Щучку – сгоняй быковъ! Согнала. Посчиталъ – шестьдесятъ три быка! Прихожу – чего такое, гляжу?! Стоитъ дѣвчонка Хохлова, плачетъ… голову за руки прячетъ, плечиками жмется! Что-о за исторiя! А Матвѣй Лукичъ глядитъ – моргаетъ. – У меня воловъ, говоритъ, цыганы угнали, самою всю изобидѣли. И не знаю, чего мнѣ робить – хиба удавиться, хиба утопиться! – Я по ихнему умѣю. Сало у ихъ сладкое, гусей, курей… Ну, и гладкiе. И дѣвка гла-адкая, щекастая, глазки заплаканы, а голосокъ… будто ей и силовъ нѣтъ. Въ душу меня толкнуло. Боками ворочаетъ, грудастая, а чисто дитё плачетъ!

– А, чортъ! – крякнулъ Щегольковъ. – Богъ и послалъ курятинки.

– Чисто травка кошеная, бери – суши. Счасъ ей Матвѣй Лукичъ и заурковалъ: – Не плачьте, глазки спортить можете… а садитесь при огню, ваше дѣло поправить можно. У насъ оружiе и порохъ. Воловъ отобьемъ. Я энтихъ цыгановъ знаю! Садись, вишневая-малиновая! – А орелъ рвется, оре-олъ бьется!

– Ну-ка, перевези меня! – окликнулъ изъ темноты учитель. – Не клюетъ!

Веселый погрѣлъ пятки и пошелъ къ лодкѣ. Загромыхало, заплескало, и стало слышно, какъ учитель кашлялъ и ворчалъ, что въ лодкѣ вода, а Веселый говорилъ: „Не потопнешь“.

– Доканается нашъ учитель, – сказалъ податной.

– Живемъ и доканываемся – въ этомъ и жизнь! – сказалъ студентъ, думая про Аню: ни съ чѣмъ не считаться, добыть!


- 106 -

Пришелъ учитель, въ высокихъ сапогахъ и въ пледѣ, похожiй на крючокъ: высокiй и сутулый.

– Про какого это орла у васъ?

– И про дѣвочку есть… – сказалъ Щегольковъ, перекладывая поудобнѣй животъ. – Выпей, погорячѣй будешь разсказывать.

– Хороша, мать честная! Лѣтось Китовъ, фабрикантъ, тоже за лещами на автонобилѣ прiѣзжалъ, закусковъ всякихъ на сто рублей было» Будто ужъ на войнѣ убили. Богатымъ умирать страшно, а у него окромѣ жены сколько утѣхъ было!

– Любовницъ? – спросилъ Щегольковъ. – Одна была…

– Одна! Четыре полюбовницы было. Съ монашкой жилъ, ей-Богу! Разстрыгъ и сталъ жить… отъ Знаменскаго монастыря Настюшка, огородника дочь. За ней попъ монастырскiй гнался, но не давалась. Глаза были жадные… поглядишь – становь свѣчку, не можешь жить на свѣтѣ!

– Аня… – шепталъ сладостно студентъ, мысленно цѣлуя глаза, и посмотрѣлъ на звѣзды.

– Сталъ Китовъ ходить къ крылосу, знаки давать. Шесть недѣль ходилъ, однако подала знакъ. Старуху привратную подкупилъ – выкралъ! Въ полночь отперла ворота, съ рукъ на руки передала. Потомъ на колокольнѣ удавилась. Потому! Два чорта будто стали къ ней приходить съ деньгами, кажный себѣ по монашкѣ требовалъ. Ну, терпѣ-ла! Потомъ сталъ еще главный приходить, сторублевки изъ-подъ полы сучилъ – игумéнью требовалъ. Давай игумéнью, а то будетъ тебѣ отъ насъ доставка! Закаталъ ее разъ, подъ воротами нашли всю въ этомъ… вѣжливо сказать. Удавилась. А Настюшка походила по рукамъ, исправника загубила, растратила… и заявляется къ игумéньѣ: примите въ пострыхъ! А сама съ попомъ желала. Бабы эти – ухъ! А игумéнья и видитъ въ ту ночь сонъ. Видитъ – приходитъ къ ней…


- 107 -

– Рыба-китъ! – сказалъ Щегольковъ, подмаргивая.

– За-чѣмъ китъ? Вру, думаете? Иголщика спросите, Степанъ Антонова, на монастырь иглы ставитъ… сама ему сонъ разсказывала – чудо было со мноц, какъ я грѣшницу спасла-улучила!

– Да ты про орла-то!

– Про орла-то? Ну, тутъ самая исторiя и начнется. – Дозвольте бутылочкю къ кустику поставлю, часомъ бы не прлить. Никакъ это горькая?! Ну, хорошо. Сидимъ у огонькю, а дѣвчонка все глазами изъ-подъ руки косится. Да и усмѣхается, будто. Горячитъ и горячитъ. Сидѣть не могу, какъ горячитъ! Чего у ей въ глазу было… а жгетъ и жгетъ! Бабы бываютъ – ухъ!

И Щегольковъ, и податной, и даже учитель засмѣялись. Ужъ очень чуденъ былъ Веселый. Босой и драный, а такое разсказываетъ. Только студентъ не смѣялся. Сидѣла у огонька въ степи Аня, сѣроглазая, бойкая, косила и усмѣхалась изъ-подъ руки, а губы… Аня! – думалъ студентъ, – и еще, еще, молодыя, прекрасныя, чудо жизни! – и смотрѣлъ на звѣзды.

– А Матвѣй Лукичъ пыхтитъ, каък мѣхъ. И говоритъ мнѣ: – ложись, Семенъ, спать. – Придумалъ! А пеарень я былъ выхарь… и поговорить – попа загоаорю. Хочу я ту дѣвку любить – мочи нѣтъ. И стало думаться: убью его, возьму дѣвку, пойду въ степь куда, быковъ продамъ. А она, стерва, на меня не глядитъ, моргаетъ, на свои ноги глазомъ показываетъ. Ну, никакихъ силовъ нѣтъ. Да какъ хлопнется головой въ колѣнки!

– Къ тебѣ?! – тяжело сказалъ Щегольковъ и завозился. Поднялся и сѣлъ. Студентъ видѣлъ, каък у него раздуваются ноздри, и подумалъ, – любитъ женщинъ, и Аня въ него, горячая.

– Ну во-о!.. Въ себя упала! А хозяинъ ее сгребъ за плечи, въ шею сталъ цѣловать, взасосъ. – Пойдемъ, виш-


- 108 -

невая, такая, въ степь, погуляемъ. Я тебѣ быковъ дамъ и прибавлю – поговори со мной полчаса! Кэкъ она вскинется! Глядь – совсѣмъ не своя, другая! Глаза круглые, мутные… и такая въ ей жаркость замлѣла… зубки видать, пить проситъ… какъ хошь ее складывай, мягкая… Ну извѣстно, когда женчина всю любовь показываетъ, себя не помнитъ…

– Истома! – сказалъ Щегольковъ, перекладываясь. – Ага! Взяло…

– Пойдемъ, говоритъ, пригожiй-ясный… не гляди на меня, у меня сердце слабнетъ… Да-а… И чтой-то, говоритъ, ноги мнѣ мошки-мурашки источили, сидѣть невмоготу. – Да свою эту пеструю-то плахту… плахта у нихъ называется…. И потянула къ колѣнкамъ, чуть-чуть… Во-отъ я напужалси-то когда!

– И-ну?! – спросили четыре голоса.

– Духъ захватило! Сапожки у ней съ подковками, а чулковъ нѣту. А ноги… ну, и но-ги! са-харъ! Ахъ ты, какая сладкая… сахаръ и сахаръ!

– Вотъ чортъ какой! Веселый, выпей, дьяволъ ты эдакiй! – торопливо налилъ Щегольковъ чарку.

– Вотъ спасибо, а то ноги мерзнутъ. – Ни стыда, ни… А Матвѣй Лукичъ совсѣмъ подавился, чуть дышитъ. – И гдѣ жъ тебя, дѣвочка, мошки заѣли-заточили? – И разъ! Поцѣловалъ у башмак-то ее. И давай по земи кататься, за носки ее кусать, цѣловать. А она на кулаки уперлась, назадъ запрокинулась, выставилась вся и глядитъ на насъ, какъ въ зеркало… защурилась. Губы подобрала, злющая-презлющая стала, какъ оса! а ротъ у ей сталъ, какъ у карасика… чутошный, какъ клюковка. Будто больно ей! Во! Тутъ меня Матвѣй Лукчиъ хвать за воротъ! – Ступай въ степь, гляди быковъ! – Какъ такъ?! – А такъ! – А она вдругъ и говоритъ, будто со дну: – можетъ, ужъ и вашихъ быковъ угнали! – Ну, тутъ мы ис-


- 109 -

пужались. – Щучка, сбирай! – Собрала. Считаю – шестьдесятъ семь быковъ! Не пойму и не пойму. Сталъ хозяинъ считать – семьдесятъ одинъ хвостъ! – Можетъ, твои быки къ нашимъ пристали? Подарю тебеѣ еще четыре быка, пойдемъ въ шатеръ. – Ну, тутуъ самая исторiя и начинается. Беретъ она меня за руку, глазами стала мутить. – Отведи меня къ отцу, къ матери, въ наше село хохлово. У меня женихъ мельникъ. – Пойдемъ! – Хвать меня Матвѣй Лукичъ по рукѣ кнутомъ! – Убью изъ пистолета! – А она ко мнѣ стиснулась, всю ее чую. Огонь во мнѣ – страху нѣтъ. Выхватилъ пистолетъ, въ меня цѣлитъ! А она заслоняетъ, завилась. Никакъ онъ меня достать не можетъ! Хлопъ!! Какъ тутъ орелъ рванется, колокъ вышибъ – поминай! – Щучка какъ завоетъ! А она ужъ у огонькю сидитъ, плачетъ. – И чего вы со мной дѣлаете… у меня цыганы быковъ угнали-и… изобидѣли честь… – Какъ мы къ ней кинемся! Встли на колѣнки. Матвѣй Лукичъ полсапожки цѣлуетъ ей, волосы себѣ рветъ, кричитъ: – Чего ты насъ водишь – колдуешь! Мы люд и мирные, а чуть не убиство. Чего тебѣ надоть? Отдамъ тебѣ все, всѣхъ быковъ, буду съ тебя пухъ обирать, хранить! – А вы, говоритъ, чего мнѣ можете предоставить? – меня спрашиваетъ. – Вотъ исторiя! Чего я могу? Полазилъ по карманамъ – кисетъ рваный да мѣди на полтинникъ… да веревка на Щучку. – Весь, говорю, я хозяйскiй. Ну, бери мою душу, бей-рѣжь! – тутъ она меня и облюбовала!

– Врешь!? – сказалъ Щегольковъ. – Хвастаешь.

– Слушайте. – Пойдемъ въ степь, подарб тебѣ кольцо златое и еще чего. И шепчетъ, губами лѣзетъ, змѣя живая: – Убей хозяина, а то онъ насъ нагонитъ, меня отобьетъ, быковъ заберетъ! – А хозяинъ услыхалъ. – Вижу, говоритъ, какая ты змѣя ехидная, а моя будешь, не могу ъс тобой разстаться. Ложись къ огню, а мы касаться


- 110 -

тебя не будемъ, съ краевъ лягемъ. Утромъ поведемъ тебя къ отцу-матери, въ ваше село хохлово… пусть скажутъ, за кѣмъ тебѣ быть. – Да я, говоритъ, Мельникова, и ужъ не дѣвка. – А не дѣвка – и разговору меньше. Мельнику я пять быквъ дамъ, отступится. – Ладно. Легли мы съ краевъ, а она къ огонькю. Лежитъ въ красной юбчонкѣ, ноги вытянула, руки закинула. Ис-торiя! А мы, чисто коты на сало. Помалкиваемъ. А ужъ и свѣтать чуть стало. А она ужъ и храпѣть зачала. И вдругъ и подходитъ къ огонькю старикъ, хохолъ давешнiй. – Добрый день, люди божьи. Чего вы съ дочкой исдѣлали? – Какъ такъ – чего?! Сама насъ измаяла. Вы ее папаша? – Папаша. – тутъ Матвѣй Лукичъ кинулся ему въ ноги. – Отдай! Все отдамъ, всѣхъ быковъ! – А онъ и говоритъ: – Дешево, но ладно. Бери ее, чортъ съ тобой! Хошь съ саломъ ѣшь, только она у меня талая, не серчай. – Какъ талая? – А такъ. Ступайте въ балочкю въ овражекъ, постойте, пока свситну. Я ее спрошу хорошенько изъ-по секрету, кого она изъ васъ желаетъ. У ней женихъ мальникъ. – Пошли мы въ балочкю, постояли такъ… Не свиститъ. Постояли еще. Свиститъ. Приходимъ – нѣтъ никого. Щучка моя лѣтаетъ-лаетъ, по-мчала. На коней! Коней нѣтъ. Быковъ счиатть! Считали-считали – тридцать три быка! В-вотъ исторiя! Обворовали цыганы. Всѣхъ-то не успѣли угнать, Щучка отбила! Ну, чего тутъ. А Матвѣй-то Лукичъ, замѣсто горя, чего сталъ дѣлать! Все мѣсто объелозилъ, гдѣ она лежала, реветъ… Муки я съ нимъ принялъ! Въ Хохлову деревню ходили – ниакаого такого старика и дѣвки нѣтъ. Мельника нашли, а мельникъ-то старый, коомлъ насъ съ мельницы – чего меня путаете? – Прiѣхали домой. Папаша сколько ему волосьевъ выдралъ, потомъ по монахамъ возилъ. Три года не забывалъ Матвѣй-то Лукичъ. Вотъ какая исторiя!


- 111 -

– Да… если не врешь, – сказалъ учитель задумчиво.

– Я вамъ еще про сусловъ не разсказалъ, да какъ мы въ погребѣ семь денъ жили у кулдуна ихняго! Я Китову-покойнику на три ночи разсказывалъ, – пять рублей далъ. Да какъ еще разъ три бабы съ однимъ бариномъ въ одноемъ дому жили, ишто онѣ ъс нимъ исдѣлали!

– А что сдѣлали? – спросилъ Щегольковъ.

– А это другой разъ когда…

Студентъ все еще видѣлъ степь съ огонькомъ, прекрасную женщину, и понывало сладко его сердце. Чудеснаго ему хотѣлось, мѣняющагося, какъ глаза Ани, – жить хотѣлось.

– Свѣтаетъ, поплавки разглядимъ, – сказалъ податной и вспомнилъ, каък лѣтъ семь назадъ, въ Ялтѣ, прiѣхала кънему чужая жена, и онъ прожилъ съ ней двѣ жгучихъ недѣли – вся жизнь. – Ну, лещей половимъ!

Щеголькову не хотѣлось вставать и идти въ туманъ. Онъ разнѣженно лежалъ на локтѣ и счастливо думалъ, что Вѣрунька его тоже изъ такихъ, и надо завтра съѣздить въ Москву и повидаться. Можно купить и автомобиль по случаю, чортъ съ ней. Не проѣхать-ли и въ Одессу, къ этой румынкѣ, – зоветъ. Кстати и по дѣламъ. Учитель сидѣлъ, насупясь, и кашлялъ отъ сырости. У него ничего не было въ прошломъ, а впереди… Обсосалъ сухiя губы и сказалъ Веселому, который устраивалъ себѣ постель изъ хвороста:

– Въ тебѣ, Веселый, погибъ талантъ… Ты этого не понимаешь… И сколько гибнетъ талантовъ… и погибло!

Онъ хотѣлъ развить передъ студентомъ любимую мысль, но началъ его бить кашель, и онъ, корчась, уткнулся лицомъ въ коврикъ.

– И чего не ѣздите на ночь, чудакъ! – раздраженно сказалъ Щегольковъ, – здоровье теряете! 


- 112 -

– А когда оно… было?! Вы вонъ жизнь прожили и все живете… а у насъ одна каторга… Мы еще на школьной скамьѣ…

Не могъ кончить. Студентъ молчалъ. Жизнт его была вся впереди, все счастье, котораго ждалъ теперь жадно, – молодъ и силенъ былъ онъ, – а теперь подходитъ самое лучшее въ жизни – любовь, первая и взаимная. И съ напряженiемъ думалъ, найдется-ли у него силы отрѣшиться отъ самоцѣнной личности и раствориться въ огромномъ, которое…

Одинъ Веселый ни о чемъ не думалъ. Погрѣлъ пятки на уголькахъ, налилъ спитого чаю въ синюю  кружку и жадно прихлебывалъ, помаргивая красными глазками. А сейчасъ и соснуть можно часокъ-другой. Но тутъ позвалъ его изъ тумана голосъ.

– Есть, должно! – вскинулся Веселый и побѣжалъ въ мокрыхъ кустахъ.

Начался клевъ. Плавился лещъ, шлепалъ и кувыркался. Но бралъ рѣдко. Учитель сердился, что ему мѣшаютъ. Щегольковъ зацѣпилъ одного, потянулъ – и спустилъ. Податной клевалъ носомъ. Студентъ задремалъ, думая о чудесной жизни…

Проснулся, когда солнце было уже надъ лѣсомъ, на той сторонѣ, и грѣло лицо. Лещъ пересталъ брать. Учитель дрожалъ подъ пледомъ, смотрѣлъ на солнце, и лицо его было желто-зеленое. Веселый спалъ подъ обрывомъ, накрывшись рванью, прижавъ къ животу колѣни. Студентъ погглядѣлъ на его синiя ноги въ глинѣ, въ гусиной кожѣ, и подумалъ: какой онъ жалкiй! И ночной разсказъ представился сномъ. Но каък же это прекрасно, пусть  сонх! Но и то, что не сонъ, – прекрасно. Что же не сонъ? Вотъ оно, что прекрасно, – солнце! Какое оно новое! Небо какое! Какъ


- 113 -

Славно жить, видѣть, бродить по степи, втсрѣчать и любить! Любить! Поглядѣлъ на учителя и отвернулся.

– Ну, каък рыбка? – спросилъ сырой голосъ съ обрыва. Стоялъ солдатъ и, раскачивая, держалъ подъ жабры большого, каък противень, леща, стараго золота съ кровью. – Эй, папашка!

Студентъ поднялся къ нему и угостилъ папироской.

– А у насъ ничего.

– Плохо. А у меня еще пятокъ тамъ… Эй, папашка… отдай господамъ боровка!

Щегольковъ крикнулъ:

– А ты что-же, старикъ… надулъ?

– Чего я надулъ? – тозвался Веселый. – Не задалось, и все. Солдату пошелъ, а намъ Господь на даетъ.

Прiѣхалъ мужикъ съ телѣгой. Рыболовы собрали снасти и повезли леща. Когда отъѣхали, Веселый вытащилъ изъ куста бумагу, разворотилъ.

– Заправляйся. У нихъ, у чертей, на сто цѣлковыхъ было. Всю ночь промаяли.

– Охота пожрать, давай.

– Рыбки припасъ бѣлой, ѣшь. Въ бутылочкѣ тутъ у меня маленько сохранилось, уберегъ въ кустикъ. Энтотъ боровъ чортовъ какiе капиталы имѣетъ, да всѣхъ ему лещей покажи! Будетъ съ него разговору.

Солдатъ ѣлъ жадно, отмалчивался.

– Сдѣлалъ я имъ приваду! – ощерилъ зубы Веселый. – Я, братъ, тебѣ весь ячмень потравилъ съ выползками… всѣхъ лещовъ пертянулъ. Черти проклятые… Слушали-слушали – по полтиннику отвалили. Венчики вотъ тутъ, на кожицѣ осталось.

– Ладно, – отозвался солдатъ, глотая большой кусокъ. – Удружилъ, ты мнѣ, папашка, отвелъ душу… Полтора десятка выгвоздилъ! Тащи завтра въ городъ, требуй по три гривенника за фунтъ. Болѣ пуда!


- 114 -

– Да что… Иззябъ, каък стерва… бѣгай имъ, чертямъ. По полтиннику отвалили. А про бабъ слушать – спать не будутъ.

– До бабъ-то и я охотникъ, – сказалъ солдатъ. – Ты, папашка, вотъ что. Завтра мнѣ отправляться… Эти вотъ дни съ Манькой щокинской я гулялъ…

– Ай я не знаю?!

– Ишь, стерва какая! – хлопнулъ его солдатъ по синѣ. – Ну вотъ. Можетъ, деньги какiя перешлю… или тамъ… такъ ты  ей дай сколько… совсѣмъ она бѣдная.

– Ну, ладно.

– А дитё ежели зародится… можетъ, и будетъ… помощь какую окажи. Ворочусь – можетъ, поженимся…

Веселый обгладывалъ рыбью кожу, найденную въ бумажкѣ, уже обсосанную Щегольковымъ. Искалъ все – чего бы поѣсть еще: очень хотѣлось.

– А ты вотъ что, Мишка… Вонъ, въ кривомъ омуточкѣ-то… къ ольхѣ…. Я тамъ выползка потравилъ да ячменькю съ полпудика… вечеркомъ похлестай.

– н апослѣдокъ развѣ… А Манька придетъ – сюда пошли. Посплю на рѣчкѣ.

– Ладно, пошлю.

Веселый собралъ кусочки и ветчинную кость, досталъ изъ-подъ дернины закатившуюся въ ямку непочатую коробку съ кильками и понесъ домой – пригодится.

 

1915 г.