ИВ. ШМЕЛЕВЪ
Яблочный Спасъ
Завтра
-
Преображенiе, а послѣ завтра меня повезутъ куда-то къ Храму Христа
Спасителя, въ огромный розовый домъ въ саду, за чугунной рѣшеткой,
держать экзаменъ въ гимназiю, и я учу и учу «Священную Исторiю»
Аөинскаго. Всѣ у насъ говорятъ, что главное – Законъ Божiй хорошо
знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой страницѣ, но все таки очень
страшно, такъ страшно, что даже духъ захватываетъ, какъ только вспомнишь. Cтаричокъ Горкинъ знаетъ, что я боюсь. Это
нашъ знаменитый плотникъ, «филенщикъ»; однимъ топорикомъ онъ вырѣзалъ
мнѣ недавно страшнаго «щелкуна», который грызетъ орѣхи. Онъ меня
успокаиваетъ. Поманитъ въ холодокъ подъ доски, на кучу стружекъ, и начнетъ
спрашивать изъ книжки. Читаетъ онъ не умѣетъ, но все почему-то знаетъ,
чего даже и я не знаю. «А ну-ка, -
скажетъ, -
разскажи мнѣ чего-нибудь!» Я ему разскажу, и онъ похвалитъ:
- Хорошо
умѣешь! -
а выговариваетъ онъ на «о», какъ и всѣ наши плотники, и отъ этого, что-ли,
дѣлается мнѣ покойнѣй, -
не бось, они тебя возьмутъ въ училищу, ты все знаешь. А вотъ завтра у насъ
Яблошный Спасъ… про него умѣешь? Та-акъ. А яблоки почему кропятъ? Вотъ и
не такъ знаешь. Они тебя вспросютъ, а ты и не скажешь. А сколько у насъ
Спасовъ? Вотъ и опять не такъ умѣешь. Они тебя учнутъ вспрашивать, а ты…
Какъ такъ у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.
- Да
нѣту же ничего… -
говорю я, совсѣмъ разстроенный, -
написано только, что святятъ яблоки!
- И кропятъ. А
почему кропятъ? А-а! Они тебя вспросютъ -
ну, а сколько, скажутъ, у насъ Спасовъ? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый
Спасъ -
загибаетъ онъ желтый отъ политуры палецъ, страшно расплющенный, - медовый
Спасъ, Крестъ выносятъ. Значитъ, лѣту конецъ, медъ можно выламывать, пчела
не обижается… ужъ пошабашила. Второй Спасъ, завтра который вотъ, - яблошный,
Спасъ-Преображенiе, яблоки кропятъ. А почему? А... Адамъ-Ева согрѣшили,
змѣй ихъ яблокомъ обманулъ, а не велѣно было, отъ грѣха! А
Христосъ возшелъ на гору и освѣтилъ. Съ того и стали остерегаться. А
который до окропенья поѣстъ, у того въ животѣ червь заведется, и
холера бываетъ. А какъ скроплено, то безо врада[1]. А
третiй Спасъ называется орѣшный, орѣхи поспѣли, послѣ
Успенья. У насъ въ селѣ крестный ходъ, икону Спаса носятъ, и всѣ
орѣхи грызутъ. Бывало, батюшкѣ насбираемъ мѣшокъ
орѣховъ, а онъ намъ лапши молочной – для розговинъ. Вотъ ты имъ и скажи,
и возьмутъ въ училищу.
Преображенiе
Господне… Ласковый, тихiй свѣтъ отъ него въ душѣ – донынѣ.
Должно быть отъ утренняго сада, отъ свѣтлаго голубого неба, отъ вороховъ
соломы, отъ яблочковъ грушовки, хоронящихся въ зелени, въ которой уже
желтѣютъ отдѣльные листочки, -
зелено-золотистый, мягкiй. Ясный, голубоватый день, не жарко, августъ.
Подсолнухи уже переросли заборы и выглядываютъ на улицу, - не идетъ-ли
ужъ крестный ходъ? Скоро ихъ шапки срѣжутъ и понесутъ подъ пѣнье на
золотыхъ хоругвяхъ. Первое яблочко, грушовка въ нашемъ саду, -
поспѣла, закраснѣлась. Будемъ ее трясти
// л. 1.
-
для завтра. Горкинъ утромъ еще сказалъ:
- Послѣ
обѣда на Болто съ тобой поѣдемъ за яблоками.
Такая
радость. А вспомнишь, что послѣ завтра… – и духъ захватываетъ. Отецъ –
староста у Казанской, уже распорядился:
- Вотъ что,
Горкинъ… Возьмешь на Болотѣ у Крапивкина яблокъ мѣръ пять-шесть,
для прихожанъ и ребятамъ нашимъ, «бѣли», что-ли… да наблюдныхъ, для
освященiя, покрасовитѣй мѣру... Для притча еще мѣры
двѣ, почище какихъ. Протодьякону Примагентову особо пошлемъ мѣру
апортовыхъ, покрупнѣй онъ любитъ.
- Ондрей
Максимычъ – землякъ мнѣ, на совѣсть дастъ. Ему и съ Курска, и съ
Волги гонятъ. А чего для себя прикажете?...
- Это я самъ.
Арбузъ вотъ у него выбери навырѣзъ, астраханскiй, сахарный.
- Орбузы у
него… разсахарные всегда, съ подтрескомъ. Самому князю Долгорукову посылаетъ! У
него въ лобазѣ золотой дипломъ виситъ на стѣнкѣ подъ
образомъ, коки орлы-те!.. На всю Москву гремитъ.
_________
Послѣ
обѣда трясемъ грушовку. За хозяина – Горкинъ. Приказчикъ Василь-Василичъ,
хоть у него и стройки, а полчасика выберетъ – прибѣжитъ. Допускаютъ еще,
изъ уваженiя, только старичка-лавочника Трифоныча. Плотниковъ не пускаютъ, но
они забираются на доски и совѣтуютъ, какъ трясти. Въ саду необыкновенно
свѣтло, золотисто: лѣто сухое, деревья порѣдѣли и
подсохли, много подсолнуховъ по забору, кисло трещатъ кузнечики, и кажется, что
и отъ этого треска исходитъ свѣтъ – золотистый, жаркiй. Разросшаяся
крапива и лапухи еще густѣютъ сочно, и только подъ ними хмуро: а
обдерганные кусты смородины такъ и блестятъ отъ свѣта. Блестятъ и яблони
– глянцемъ вѣтвей и листьевъ, матовымъ лоскомъ яблокъ, и вишни,
совсѣмъ сквозныя, залитыя янтарнымъ клеемъ. Горкинъ ведетъ къ
грушовкѣ, сбрасываетъ картузъ, жилетку, плюетъ въ кулакъ…
- Погоди,
стой… -
говоритъ онъ, прикидывая глазомъ. -
Я ее легкимъ трясомъ, на первый сортъ. Яблочко квелое у ней… ну, маненько
подшибемъ -
ничего, лучше сочкомъ пойдемъ… а силой не берись!
Онъ
прилаживается и встряхиваетъ, легкимъ трясомъ. Падаетъ первый сортъ. Всѣ
кидаются въ лапухи, въ крапиву. Вязкiй, прѣсный какой то запахъ отъ
лапуховъ, и пронзительно ѣдкiй – отъ крапивы, мѣшаются со сладкимъ ароматомъ,
необычайно тонкимъ, какъ гдѣ-то пролитые духи, - отъ яблокъ.
Ползаютъ всѣ, даже жирный Василь Василичъ, у котораго лопнула на
спинѣ жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой, даже и толстый Трифонычъ,
весь въ мукѣ. Всѣ берутъ въ горсть и нюхаютъ: ааа… гру-шовка!..
Зажмуришься
и вдыхаешь, такая радость! Такая свѣжесть, вливающаяся тонко-тонко, такая
ароматная сладость-крѣпость – со всѣми запахами согрѣвшагося
сада, замятой травы, растревоженныхъ теплыхъ кустовъ черной смородины, нежаркаго
уже солнце и нѣжнаго голубого неба, сiяющаго въ вѣтвяхъ, на
яблочкахъ. Даже теперь еще, не въ родной странѣ, когда встрѣтишь
невидное яблочко, похожее на грушовку ароматъ, зажмешь въ ладони, зажмуришься, - и въ
сладковатомъ и сочномъ запахѣ вспомнится, какъ живое, - маленькiй
садъ, когда-то казавшiйся огромнымъ, лучшiй изъ всѣхъ садовъ, какiе ни
есть на свѣтѣ, теперь безъ слѣда пропавшiй… съ березками и
рябиной, съ яблоньками, съ кустиками малины, черной, бѣлой и красной
смородины, крыжовника винограднаго,
// л. 2.
съ пышными лапухами
и крапивой, далекiй садъ, гдѣ все, до погнутыхъ гвоздей забора, до
трещинки на вишнѣ съ затеками слюдяного блеска, съ капельками
янтарно-малиноваго клея, -
все, до послѣдняго яблочка верхушки за золотымъ листочкомъ, горящимъ, как
золотое стеклышко..! И дворъ увидишь, съ великой лужей, уже повысохшей, съ
сухими колеями, съ угрязшими кирпичами, съ досками, влипшими до дождей, съ
увязнувшей навсегда опоркой… и сѣрые сараи, съ шелковымъ лоскомъ времени,
съ запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатыхъ,
съ овсомъ и солью, слежавшеюся въ камень, съ прильнувшими цѣпко голубями,
со струйками золотого овсеца… и высокiе штабеля досокъ, плачущiе смолой на
солнцѣ, и трескучiя пачки драни, и чурбачки, и стружки…
- Да пускай, Го-ркинъ..!
– оттираетъ плечомъ Василь Василичъ, засучивъ рукава рубахи, - ей Богу, на
стройку надо!..
- Да постой,
голова еловая… -
не пускаетъ Горкинъ, -
по-бьешь, дуроломъ, яблочки…
Встряхиваетъ
и Василь Василичъ: словно налетаетъ буря, шумитъ со свистомъ, - и сыплются
дождемъ яблочки, по головѣ, на плечи… Орутъ плотники на доскахъ: - «эт-та вотъ
тряха-ну-улъ… Василь Василичъ!» Трясетъ и Трифонычъ, и опять Горкинъ, и еще
разъ Василь Василичъ, котораго давно кличутъ. Трясу и я, поднятый до пустыхъ
вѣтвей.
- Эхъ, бывало,
– у насъ трясли… зальешься! -
вздыхаетъ Василь Василичъ, застегивая на ходу жилетку, - да иду,
чорртъ васъ…!
- Черкается
еще, елова голова… на такомъ дѣлѣ… -
строго говоритъ Горкинъ. -
Энъ еще гдѣ, хоронится!.. -
оглядываетъ онъ макушку. -
Да не стрясешь… воробьямъ на розговины пойдетъ, послѣдышекъ.
Мы
сидимъ въ замятой травѣ; пахнетъ послѣднимъ лѣтомъ, сухою
горечью, яблочнымъ свѣжимъ духомъ; блестятъ паутинки на крапивѣ,
льются-дрожатъ на яблонькахъ. Кажется мнѣ, что дрожатъ онѣ отъ сыпучаго
треска кузнечиковъ.
- Осеннiя-то
пѣсни!.. -
говоритъ Горкинъ грустно. -
Про-щай, лѣто. Подошли Спасы – готовь запасы. У насъ ласточки, бывало, на
отлетѣ. А надо бы обязательно на Покровъ домой съѣздить.
Сколько
ужъ говорилъ – и никогда не съѣздитъ: привыкъ къ мѣсту.
- Въ
Павловѣ у еасъ яблока… пятакъ мѣра! -
говоритъ Трифонычъ. -
А яблоко-то какое… па-вловское!
Мѣры
три собрали. Несутъ на шестѣ въ корзинѣ, продѣвъ въ ушки.
Выпрашиваютъ плотники, выклянчиваютъ мальчишки, прыгая на одной ногѣ:
Крива-крива
ручка,
Кто
дастъ – тотъ князь,
Кто
не дастъ – тотъ соба-чiй глазъ.
Собачiй
глазъ! Собачiй глазъ!
Горкинъ
отмахивается, лягается:
- Ма-хонькiе,
что-ли… Приходи завтра къ Казанской – дамъ и пару!
* *
*
Запрягаютъ
въ полокъ «Кривую». Ее держатъ изъ уваженiя, но на Болото и она дотащитъ. Вструхиваетъ
до кишокъ на ямкахъ, и это такое удовольствiе! Съ нами огромныя корзины, одна
въ другой. Ѣдемъ мимо Казанской, крестимся. Ѣдемъ по пустынной
Якиманкѣ, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднѣющейся въ
переулкѣ бѣлой – Спаса въ Наливкахъ, мимо желтѣющаго въ
низочкѣ Марона, мимо краснѣющаго далеко, за Полянскимъ Рынкомъ,
Григорiя Неокессарiйскаго… И вездѣ крестимся. Улица очень длинная,
скучная, безъ лавокъ, жаркая.
// л. 3.
Дремлютъ дворники у
воротъ, раскинувъ ноги. И все дремлетъ: бѣлые дома на солнцѣ,
пыльно-зеленыя деревья за азборчиками съ гвоздями, сизые ряды тумбочекъ,
похожихъ на голубые гречневики, бурые фонари, плетущiеся извозчики. Небо
какое-то пыльное, -
«отъ парева», -
позѣвывая говоритъ Горкинъ. Попадается толстый купецъ на извозчикѣ,
во всю пролетку, въ ногахъ у него корзина съ яблоками. Горкинъ кланяется ему
почтительно.
- Староста
Лощеновъ съ Шаболовки, мясникъ. Жа-дный… три мѣры всего. А мы съ тобой закупимъ
болѣ десяти, на всю пятерку.
Вотъ
и Канава, съ застоявшейся радужной водою. За ней, надъ низкими крышами и
садами, горитъ на солнцѣ великiй золотой куполъ Христа Спасителя. И
сердце мое сжимается: послѣ завтра меня повезутъ туда. А вотъ и Болото,
по низинкѣ, -
великая площадь торга, каменные «ряды», дугами. Здѣсь торгуютъ…
желѣзнымъ ломомъ, ржавыми якорями и цѣпями, канатами, рогожей,
овсомъ и солью, сушеными снетками, судаками, яблоками… Далеко слышенъ сладкiй и
острый духъ, золотится вездѣ соломкой. Лежатъ на землѣ рогожи,
зеленые холмики арбузовъ, на соломѣ разноцвѣтныя кучки яблока.
Голубятся стайками голубки. Куда ни гляди -
рогожа да солома.
- Бо-льшой
нонче привозъ, урожай на яблоки, -
говоритъ Горкинъ, -
поѣстъ яблчковъ Москва наша.
Мы
проѣзжаемъ по лабазамъ, въ яблочномъ сладкомъ духѣ. Молодцы
вспарываютъ тюки съ соломой, золотится надъ ними пыль. Вотъ и лабазъ Крапивкина.
- Горкину-Еркину!
- дергаетъ
картузомъ Крапивкинъ, съ сѣдой бородой, широкiй. - А я-то
думалъ – пропалъ нашъ козелъ, а онъ вонъ онъ, сѣда бородка!
Здороваются
за руку. Крапивкинъ пьетъ чай на ящикѣ. Мѣдный чайникъ зеленоватый,
толстый стаканъ граненый. Горкинъ отказывается вѣжливо: только пили, - хоть мы и не
пили. Крапивкинъ не уступаетъ: «палка на палку – плохо, а чай на чай –
Якиманская, качай!» Горкинъ усаживается на другомъ ящикѣ, черезъ щелки
котораго, въ соломкѣ, глядятся яблочки. -
«Съ яблочными духами чаекъ пьемъ!» -
подмигиваетъ Крапивкинъ и подаетъ мнѣ большую синюю сливу, треснувшую отъ
спѣлости. Я осторожно ее сосу, а они попиваютъ молча, изрѣдка
выдувая слово изъ блюдечка вмѣстѣ съ паромъ. Имъ подаютъ еще
чайникъ, они пьютъ долго и разговариваютъ какъ слѣдуетъ. Называютъ
незнакомыя имена, и очень имъ это интересно. А я сосу уже третью сливу и все
осматриваюсь. Между рядками арбузовъ на соломенныхъ жгутикахъ-виточкахъ по
полочкамъ, надъ покатыми ящичками съ отборнымъ персикомъ, съ бордовыми щечками
подъ пылью, надъ розовой, бѣлой и синей сливой, между которыми сѣли
дыньки, виситъ старый тяжелый образъ въ серебреномъ окладѣ, горитъ
лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломѣ. Отъ вязкаго духа даже душно.
А въ заднюю дверь лабаза смотрятъ лошадиныя головы – привезли ящики съ машины.
Наконецъ, подымаются отъ чая и идутъ къ яблокамъ. Крапивкинъ указываетъ сорта:
вотъ бѣлый наливъ, -
«если глядѣть на солнышко, какъ фонарикъ!» -
вотъ ананасное-царское, красное, какъ кумачъ, вотъ анисовое монастырское, вотъ
титовка, аркадъ, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бѣль,
ростовка-сладкая, горьковка.
-
Наблюдныхъ-то?.. показистѣй тебѣ надо… - задумывается
Крапивкинъ. -
хозяину потрафить надо?.. Боровокъ крѣпонекъ еще, поповка некрасовита…
- Да ты
мнѣ, Ондрей Максимычъ, -
ласково говоритъ Горкинъ, -
покрасови
// л. 4.
тѣй какихъ,
парадныхъ. Павловку что-ли… или эту…
-
Этой нѣ-ту… -
смѣется Крапивкинъ,, щекоча Горкина въ бородку. – Эй, открой тамъ, съ
Курска которыя… и за дорогу утомились, хороши будутъ.
- А-а… эти
поманежнѣй будутъ, -
радуется Горкинъ, пошаривая глубоко въ соломѣ, - опортъ что
ли?
- Выше сортъ,
чѣмъ апортъ, а назывются… кампортъ!
- Сыпь
мѣру, и никакихъ. Архирейскiя, прямо, на окропленiе!
- Да ужъ... въ
Успенскiй брали! Кому-кому, а тебѣ, козлу, съ подходомъ.
Горкинъ
набираетъ для народа бѣли и розсыпи, мѣръ восемь. Беретъ и причту
титовки, и апорта для протодьякона, и арбузъ сахарный, «какихъ нѣтъ
нигдѣ». А я дышу и дышу этимъ сладкимъ и липкимъ духомъ. Кажется
мнѣ, что отъ рогожныхъ тюковъ съ намазанными на нихъ дегтемъ кривыми
знаками, отъ новыхъ еловыхъ ящиковъ, отъ вороховъ соломы - пахнетъ
полями и деревней, машиной, шпалами, далекими садами. Вижу и радостныя
«китайскiя», щечки и хвостики ихъ изъ щелокъ, вспоминаю ихъ горечь-сладость,
ихъ сочный трескъ, и чувствую, какъ кислитъ во рту. Оставляемъ «Кривую» у
лабаза и долго ходимъ по яблочному рынку. Горкинъ, поддѣвъ руки подъ
казакинъ, похаживаетъ хозяйчикомъ, трясетъ бородкой. Возьметъ яблоко,
понюхаетъ, подержитъ, хоть больше не надо намъ.
- Павловка, а?
мелковата только?..
- Сама она,
купецъ. Крупнѣй не бываетъ нашей. Три гривенника полмѣры.
- Ну что ты
мнѣ, елова голова, болясы точишь!.. Что я, не ярославскiй, что-ли? У насъ
на Волгѣ -
гривенникъ такiя.
- Съ нашей-то
Волги версты долги! Я самъ изъ-подъ Кинешмы.
И
они начинаютъ разговаривать, называютъ незнакомыя имена, и имъ это очень
интересно. Ловкачъ-парень выбираетъ пятокъ пригожихъ и суетъ Горкину въ
карманы, а мнѣ подаетъ торчкомъ на пальцахъ самое крупное. Горкинъ и у
него покупаетъ мѣру.
Пора
домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотѣетъ темно
выдвинувшiйся надъ крышами куполъ Иван-Великаго. Окна домовъ блистаютъ
нестерпимо, и отъ этого блеска, кажется, текутъ золотыя рѣчки, плавятся
здѣсь, на площади, въ соломѣ. Все нестерпимо блещетъ, и въ
блескѣ играютъ яблочки.
Ѣдемъ
полегоньку, съ яблоками. Направо – великiй куполъ, и мѣ опять тревожно.
Гляжу на яблоки, какъ подрагиваютъ они отъ тряски, и радость мѣшается съ
тревогой. Смотрю на небо – такое оно спокойное, – такъ бы и улетѣлъ въ
него!..
* *
*
Праздникъ
Преображенья Господня. Золотое и голубое утро, въ холодочкѣ. Въ церкви –
не протолкаться. Я стою въ загородкѣ свѣчного ящика. Отецъ
позвякиваетъ серебрецомъ и мѣдью, даетъ и даетъ свѣчки. Онѣ
текутъ и текутъ изъ ящиковъ изломившейся бѣлой лентой, постукиваютъ
тонко-сухо. Проплываютъ надъ головами узелочки -
все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвонѣ, «обкадятся» - сказалъ
мнѣ Горкинъ. Онъ суетится въ церкви, мелькаетъ его бородка. Въ спертомъ
горячемъ воздухѣ пахнетъ нынче особеннымъ – свѣжими яблоками. Они
вездѣ, даже на клиросѣ, присунуты даже на хоругвяхъ. Необыкновенно,
весело, -
будто гости, и церковь – совсѣмъ не церковь. И всѣ, кажется
мнѣ, только и думаютъ объ яблокахъ. И Господь здѣсь со всѣми,
и онъ тоже думаетъ объ яблокахъ: Ему-то и принесли ихъ –
// л. 5.
посмотри, Господи,
какiя! А Онъ посмотритъ и скажетъ всѣмъ: «ну и хорошо, и ѣшьте на
здоровье, дѣтки!» И будутъ ѣсть, уже совсѣмъ другiя, не
покупныя, а церковныя яблоки, святыя. Это и есть – Преображенiе. Приходитъ
Горкинъ и говоритъ: «пойдемъ, сейчасъ окропленiе самое начинается». Въ рукахъ у
него красный узелокъ – «своихъ». Отецъ все считаетъ деньги, а мы идемъ. Ставятъ
канунный столикъ. Золотой-голубой дьячокъ несетъ огромное блюдо изъ серебра,
красныя на немъ яблоки горою, что подошли изъ Курска. Кругомъ на полу корзинки
и узелки. Горкинъ со сторожемъ тащатъ съ амвона знакомыя корзины, подвигаютъ
«подъ окропленiе, поближе». Всѣ суетятся, весело, -
совсѣмъ не церковь. Священники и дьяконъ въ необыкновенныхъ ризахъ,
которыя называются «яблочныя», -
такъ говоритъ мнѣ Горкинъ. Конечно, яблочныя! По зеленой и голубой парчѣ, если
вглядеться сбоку, золотятся въ листьяхъ крупныя яблоки и груши, и виноградъ, - зеленое,
золотое, голубое: отливаетъ. Когда изъ купола попадаетъ солнечный лучъ на ризы,
яблоки и груши оживаютъ и становятся пышными, будто они навѣшаны.
Священники освящаютъ воду. Потомъ старшiй, въ лиловой камилавкѣ, читаетъ
надъ нашими яблоками изъ Курска молитву о плодахъ и виноградѣ, -
необыкновенную, веселую молитву! -
и начинаетъ окроплять яблоки. Такъ встряхиваетъ кистью, что летятъ брызги, какъ
серебро, сверкаютъ и тутъ, и тамъ, отдѣльно кропитъ корзины для прихода,
потомъ узелки, корзиночки… Идутъ ко кресту. Дьячки и Горкинъ суютъ всѣмъ
въ руки по яблочку и по два, какъ придется. Батюшка даетъ мнѣ очень
красивое изъ блюда, а знакомый дьяконъ нарочно, будто, три раза хлопаетъ меня
мокрой кистью по головѣ, и холодныя струйки попадаютъ мнѣ за
воротъ. Всѣ ѣдятъ яблоки, такой хрустъ! Весело, какъ въ гостяхъ.
Пѣвчiе даже жуютъ на клиросѣ. Плотники идутъ наши, знакомые
мальчишки, и Горкинъ пропихиваетъ ихъ – живѣй проходи, не засть! Они
клянчатъ: «дай яблочка-то еще, Горкинъ… Мишкѣ три далъ!..» Даютъ и нищимъ
на паперти. Народъ рѣдѣетъ. Въ церкви видны надавленные огрызочки
«сердечки». Горкинъ стоитъ у пустыхъ корзинъ и вытираетъ платочкомъ шею. Крестится
на румяное яблоко, откусываетъ съ хрустомъ – и морщится:
- Съ кваскомъ…
- говоритъ
онъ, морщась и скосивъ глазъ, и тясется[2] его
бородка. -
А прiятно, ко времени-то, кропленое….
* *
*
Вечеромъ
онъ находитъ меня у досокъ на стружкахъ. Я читаю Священную Исторiю, экзаменъ
завтра...
- А ты не бось…
ты теперь все знаешь. Они тебя вспросютъ про Спасъ, или тамъ, какъ-почему
яблоко кропятъ, а ты имъ строгай и строгай… въ училищу и впустятъ. Вотъ погляди
вотъ!..
Онъ
такъ покойно смотритъ въ мои глаза, такъ по вечернему свѣтло и
золотисто-розовато на дворѣ отъ стружекъ, рогожъ и теса, такъ радостно
отчего-то мнѣ, что я схватываю охапку стружекъ, бросаю ее кверху, - и сыплется
золотистый, кудрявый дождь. И вдругъ, начинаетъ во мнѣ покалывать – отъ
непонятной ли радости, отъ притаившагося ли страха, или отъ яблоковъ, безъ
счета съѣденыхъ въ этотъ день, -
начинаетъ покалывать щекотной болью. По мнѣ пробѣгаетъ дрожь, я
принимаюсь безудержно смѣяться, прыгать, и съ этимъ смѣхомъ бьется
во мнѣ желанное, -
что въ училище меня впустятъ, непремѣнно впустятъ!..
Ив. Шмелевъ.
Августа
22,
Ланды.