КАК Я
ВСТРЕЧАЛСЯ С
ЧЕХОВЫМ
Это были
встречи
веселые, в
духе
рассказов
Антоши Чехонте.
Чехов
был тогда
еще А. Чехонте,
а я −
маленьким
гимназистом.
Было это в Москве, в
Замоскворечьи.
В тот
год
мы не ездили
на
дачу, и я, с Пиуновским
Женькой, −
упокой,
Господи, его
душу: пал на Карпатах,
сдерживая со
своим
батальоном
напор
австрийской
дивизии, за
что награжден
посмертно Св.
Георгием, −
днями
пропадали в
Нескучном. Мы строили
вигвамы и вели
жизнь индейцев.
Досыта навострившись
на индейцах, мы перешли
на эскимосов
и занялись рыболовством, в
Мещанском
Саду, в прудах. Так
назывался сад
при
Мещанском
Училище, на
Калужской. Еще
нечищеные
тогда пруды
славились
своими
карасями.
Ловить
посторонним
было
воспрещено,
но Веревкин
Сашка,
сын
училищного инспектора, был
наш
приятель, и мы
считали
пруды своими.
В то лето
карась шел, как
говорится,
дуром: может
быть
чуял,
что пруды скоро
спустят, и
все равно
погибать, так
лучше
уж погибать
почетно.
Женька так разъярился, что
оттащил к букинисту
латинский
словарь и
купил
«дикообразово
перо» −
особенный
поплавок, на
карасей.
Чуть
заря − мы уже на
прудах, в
заводнике, густо
заросшей
«гречкой», где
тянулась
проточина, −
только-только
закинуть удочку. Женька
сделал
богатую
прикормку −
из горелых корок,
каши и
конопли, «дикообразово перо»
делало чудеса, и мы не
могли
пожаловаться.
Добычу мы
сушили, и
толкли питательный
порошек
или,
по индейски,
− пеммикан, как
делают
это эскимосы.
Было
начало июня.
Помню, идем
по зорьке, еще
безлюдным
садом.
В верхушках
берез
светится жидким
золотцем,
кричат
грачата, щебечут
чижики по
кустам, и слышно уже
пруды: тянет
теплом и тиной, и
видно
между
березами в
розовом
туманце воду.
Только
рыболовы
знают,
что
творится в
душе, когда
подходишь на
зорьке
к заводинке,
видишь
смутные
камыши,
слышишь
сонные
всплески рыбы, и
расходящийся круг
воды
холодком
заливает
сердце.
− А,
чорррт!.. −
шипит,
толкая
меня,
Женька, −
сидит
какой-то… соломенная
шляпа!..
Смотрим из-за берез:
сидит −
покуривает,
удочки на
рогульках, по обе
стороны.
Женька шипит:
«пощупаем, не
браконьер ли?» Но
тут
незнакомец
поднимается, высокий,
голенастый,
и − раз! тащит
громадного карасищу,
на-шего, черноспинного, чешуя
в гривенник, и
приговаривает,
баском таким:
«иди,
голубчик, не
упирайся», −
спокойно
так,
мастера
сразу видно. И
кому-то
кричит
налево:
«видали, каков
лапоток?» А это,
сбоку, под
ветлами,
Кривоносый
ловит,
воспитатель
училищный. А
незнакомец
на кукан
карася
сажает,
прутик в рот карасю
просунул,
бичевочку
под жабры, а на
кукане
штуки
четыре,
чисто
подлещики, с
нашей прикормки-то. Видим −
место всё
неудобное,
ветлы, нельзя
закинуть. И
Кривоносый тащит −
красноперого,
золотого,
бочка
оранжевые, чуть с
чернью. А
карасище
идет, как доска,
не
трепыхнется.
Голенастый, в
чесучовом
пиджаке, в
ладоши
даже
захлопал: «не
ожидал
какое
тут
у вас
рыбье
эльдорадо! буду
теперь
захаживать».
Смотрим − и на
другой удочке
тюкает,
повело…
Женька
шипит −
«надо
какие-нибудь меры…
самозванцы!» А
незнакомец
выволок
золотого
карасищу, обеими
руками
держит и
удивляется: «не
крась,
золотая
медаль!» Сердце у нас упало.
А Кривой орет −
«а у меня
серебряная,
Антон Павлыч!..»
А
незнакомец опять золотого
тащит… − и
плюнул
с досады в
оду:
плюхнулся карасище, как
калоша. Ну,
слава тебе, Господи!
Подошли
поближе, уж
невтерпеж,
Женька рычит:
«А, плевать, рядом
сейчас
закину».
Смотрим… −
чу-уть
поплавок,
ветерком будто
повело, дело не тюкнуло.
Знаем −
особенное
что-то. И тот, сразу
насторожился,
удочку чуть подал,
−мастера
сразу видно.
Чуть подсек, −
так там и
заходило. И
такая тишь
стала,
словно все
померли. А оно − в
заросли
повело. Тот
кричит: «не
уйдешь,
голуба…
знаю твои
повадки,
фунтика на
два,
линь!..» А
линей
отродясь тут не
было. Стал
выводить… −
невиданный
карасище, мохом
совсем
зарос,
золотце чуть
проблескивает.
А тот в воду
ступил,
схватил под
жабры и выкинул,
− тукнуло,
как кирпич.
Кинулись мы
глядеть, а
Кривоносый
тут же.
Голенастый вывел из
толстой
губы
крючок, −
«колечко» у
карасины в
копейку было,
гармонья
словно! −
что-то
на нас
прищурился
и говорит
Кривоносому,
прыщавому, с
усмешкой:
«меща-не
караси у вас,
сразу видно!»
А Кривоносый
спрашивает, почтительно:
«это в каком
же смысле… в
Мещанском
пруду-с?» А тот
смеется, приятно так:
«благородный
карась
любит
ловиться в мае,
когда
черемуха… а
эти видно,
Аксакова не
читали».
Приятным таким
баском.
Совсем, усики
только, лицо
простое,
словно у
нашего
Макарки из Крымских
бань. − «А вы,
братцы,
Аксакова
читали?» −
нам-то, − «что
же вы не
зажариваете?..» Женька
напыжился,
подбородок
втянул, и
басом, важно:
«зажарим, когда
поймаем». А тот вовсе и не обиделся:
«молодец, −
говорит, − за
словом в
карман
не лезет». А
Женька
ему опять:
«молодец в
лавке, при
прилавке!» −
и пошел
направо, на
меня
шипит:
«девчонка
несчастная,
а еще
«Соколиное перо»,
чорт…
сказал
бы ему, наше
место,
прикормку бросил!» Стали на
место,
разматываем.
Ветлы
нависли
сажени
на две от
берега, чуть
прогалец,
поплавку
упасть
только-только.
Размахнулся
Женька, −
«дикообразово
перо» в самом конце
и
зацепилось,
мотается, а
мотыль-наживка
над самой водой
болтается. А там
опять
карасищу
тащут!
Женька
звонил-звонил,
− никак
отцепить не
может, плещет
ветками по
воде, так
волны и
побежали. −
«Плевтаь, всех
карасей
распугаю, не дам
ловить!» А
«дикообразово
перо»
пуще еще
запуталось.
Незнакомец нам и
кричит: «ну, чего
вы там без
толку
звоните!
Ступайте ко мне,
закидывайте, места
хватит!» А
Женька
расстроился,
кричит
грубо:
«заняли наше
место,
с нашей
прикормки и
по-льзуйтесь!»
И всё
звонит. А незнакомец
вежливо так:
«что же вы не сказали?
у нас,
рыболовов,
правила
чести строго соблюдаются… прошу
вас, идите на
ваше место…
право, я не
хотел
вам
портить!» А
Кривоносый кричит
− «чего с ними
церемониться!
мало их
по-роли,
грубиянов…
на чужой пруд
пришли − и
безобразничают
еще. По
какому вы праву
здесь?» А
Женька
ему свое:
«по
веревкинскому,
по такому!» Кривоносый
и прикусил
язык.
А
клевать
перестало,
будто
отрезало:
распугал
Женька
карасей.
Похлестали
они впустую,
незнакомец
и подошел к
нам. Поглядел
на нашу беду
и говорит:
«Не снять. У
меня
запасная
есть,
идите на
ваше место», −
и дает Женьке
леску, с
длинным
пером,
на желобок
намотано, − у
Перешивкина
продается,
на Моховой. −
«Всегда у
нас,
рыболовов,
когда случится
такое…» −
потрепал
Женьку по
синей
рубахе, по
«индейской»: −
«уж не
сердитесь…»
Женька сразу
и отошел. −
«Мы,
говорит, не из
жадности, а нам
для
пеммикана надо». −
«А-а, −
говорит тот, −
для
пеммикана…
будете
сушить?» −
«Сушить, а
потом
истолкем в
муку…
так всегда
делали
индейцы и
американские
эскимосы… и
будет
пеммикан». −
«Да, говорит,
понимаю ваше
положение.
Вот что. Мне в
Кусково надо,
карасей мне куда
же…
возьмите
для пеммикана».
Вынул
портсигар и
угощает: «Не
выкурят ли
мои
краснокожие
братья
со мною
трубку мира?»
Мы курили
только
«тере-тере»,
похожее на
березовые
листья, но
всё-таки
взяли
папироску.
Сели все трое
и покурили
молча, как
всегда
делают индейцы.
Незнакомец
ласково
поглядел на
нас и сказал
горлом, как
говорят
индейцы:
«Отныне мир!» −
и протянул нам
руку. Мы пожали,
в волнении. И
продолжал: −
«Отныне моя
леска − твоя леска,
твоя
прикормка −
моя
прикормка,
мои караси –
твои караси!»
− и весело
засмеялся. И
мы
засмеялись, и все
закружилось,
от куренья.
Потом мы
стали ловить
на «нашем»
месте, но клевала
всё мелочь, «пятачишки», как
называл ее
наш «бледнолицый
брат». Он
узнал про
«дикообразово
перо», и даже
про
латинский
словарь,
пошел и
попробовал
отцепить. Но
ничего не
вышло.
Всё говорил:
« как жаль, такое
чудесное
«дикообразово
перо» погибло!»
− «Нет,
оно не погибнет!»
− воскликнул
Женька, снял
сапоги и бросился
в брюках и в
синей своей
рубахе
в воду. Он
плыл
с
перочинным ножом в
зубах,
как всегда
делают
индейцы и
эскимосы, ловко
отхватил
ветку и
поплыл к
берегу с
«дикообразовым
пером» в
зубах. −
«Вот!» − крикнул
он приятному
незнакомцу,
отныне −
брату: −
«задача
решена, линия
проведена, и треугольник
построен!»
Это была его
поговорка,
когда
удавалось
дело. − «Мы
будем отныне
ловить
вместе, заводь
будет
расчищена!»
Брат
бледнолицый
вынул
тут
записную книжечку
т записал что
то
карандашиком. Потом
осмотрел
«дикообразово перо»
и сказал, что
заведет и
себе такое.
Женька,
постукивая
от холода зубами,
сказал
взволнованно:
«отныне
«дикообразово
перо» − ваше,
оно
принесет вам
счастье!» Незнакомец
взял
«дикообразово
перо»,
прижал к жилету,
сказал
по-индейски −
«попо-кате-петль!», что
значит «Великое
Сердце», и
положил в
боковой карман, где
сердце. Потом
протянул нам
руку и
удалился. Мы
долго смотрели ему
вслед.
−
Про-стяга! −
взволнованно
произнес
Женька,
высшую
похвалу: он
не бросал
слова на
ветер,
а запирал их
«забором
зубов», как
поступают одни
благородные
индейцы.
Мимо нас
прошел
Кривоносый
и
крикнул,
тряся
пальцем:
−
Отвратительно
себя ведете,
а еще
гимназисты!
Доведу до
сведения
господина
инспектора, как вы
грубили
уважаемому
человеку,
больше
вашей ноги здесь
не будет,
попомните
мое слово!
Женька
крикнул ему
вдогонку:
«мало вас драли,
грру-биянов» −
сплюнул и
прошипел:
«бледнолицая
с-со-ба-ка!..»
Припекло.
От Женьки
шел
пар,
словно его
сварили и
сейчас
будут
пировать
враги.
Пришел
Сашка
Веревкин и рассказал, что
незнакомец −
брат
надзирателя
Чехова, всю
ночь играл в
винт у
надзирателей,
а потом пошли
ловить
карасей… что он
пишет в
«Будильнике» про
смешное, −
здорово
может
прохватить! −
а
подписывает
для смеха, −
Антоша
Чехонте. А
Кривоносого
выгонят,
только
пожаловаться
папаше, −
«записано в
кондуите
про него −
«был на
дежурстве не
в порядке,
предупреждение».
Женька
сказал: «чорт
с ним, не
стоит». Он
лежал на
спине,
мечтал:
нежное
что то было в
суровом его
лице.
Случилось
такое
необычное в
бедной и
неуютной жизни,
которую мы
пытались
наполнить
как-то… нашим
воображением.
Многого мы
не
понимали, но
сердце нам
что-то
говорило. Не
понимали, что
наш
«бледнолицый
брат»
был, по
истине, нашим
братом в
бедной и неуютной жизни
и старался ее
заполнить. Я
теперь
вспоминаю, из
его
рассказов, −
«Монтигомо,
Ястребиный
Коготь…» −
так,
кажется?..
Июль,
Алемон.
На
Рождество
пришли к нам
славить Христа
«батюшки» из
Мещанского
училища.
Пришли, как
всегда, к ночи, но не
от
небрежения, а по причине
служебного
положения:
надо обойти весь
служебный и
учительский
персонал и
объехать всех
господ
членов
Попечительского
Совета, всех
почетных
членов и
жертвователей, а это
всё
люди с весом
− коммерции
и
мануфактур-советники.
Значится-то как на
сооружении-ковчеге нашем? −
«Московского
Купеческого
Общества
Мещанские
Училища и
Богадельня»!
И везде надо
хоть
пригубить и
закусить.
Отец
протоиерей и
дьякон
Сергей Яковлевич
люди
достойные, и
строгой жизни,
но теперь, после
великого
обхода и
объезда,
необыкновенно
веселые и
разговорчивые.
Батюшка
принимает
стакан
чаю
со сливками,
но отказывается
даже
от сухарика:
пере-полнен!
Дьякон, после
упрашиваний,
соизволяет
принять
мадерцы, и
принимает
размашисто,
цепляя елку,
и она
отвечает
звяканьем и
сверканьем
по
зеркалам.
Батюшка говорит со
вздохом:
«мадерца-то,
мадерца-то
как играет о.
дьякон!» А о.
дьякон
в смущении
отвечает:
«да,
приятная
елочка».
Замечает
на
рояли
новенький
«Вокруг
Света» и
начинает
просматривать.
−
Замечательный
журнальчик братья
Вернеры
придумали!
Увлекательное
чтение,
захватывающее.
Тоже увлекаетесь?
− спрашивает
меня. −
«Остров
Сокровищ»
печатался…
роман
Стивенсона! Не
могу забыть
«морского
волка», на
деревянной
ноге! Мо-рроз
по
коже…»
− Был
случай в
одном
приходе… −
говорит
батюшка, −
надо
«Восстаните»,
всеношную
возглашать,
а о. дьякон на окошке,
у
жертвенника, одним
глазом
«Вокруг
Света»
дочитывает, про
сокровища.
Вот,
увлечение-то до
чего
доводит.
Все
смеются, и
громче всех
о. дьякон.
− Или,
возьмите, Луи
Жаколио, −
«В трущобах
Ин-дии»! Всё
иностранцы
пишут,
наши так не
умеют. Или Луи
Боссенара, −
«Черные
флаги»,
кажется… про
китайских
пиратов?!,
Мороз по
коже!..
Глухая
старушка
родственница
переспрашивает:
− «про
китайского
императора?»
− и все
смеются.
Дьякон перелистывает
журнал и
говорит, что
сейчас дома разоблачится и
предастся увлекательному
чтению, − и
ему
принесли
новенький
номерок, да не
успел еще и взглянуть.
Рассказывает, что и
«Сверчок»
получает, тоже
Вернеры издают, на
ве-ле-невой
бумаге! И
какой же
случай! Как
раз сегодня имел
честь
познакомиться с
писателем, который
пописывает
в сем
«Сверчке»,
остроумно
пописывает, но далеко не так
увлекательно, как
Стивенсон или
Луи
Буссенар.
Но,
надо
сказать,
человек
наиостроумнейший. И что
же оказывается:
братец
ихнего
надзирателя Чехова,
какое
совпадение! Но
подписывается
из
скромности −
А. Чехонте.
− Были у г.
инспектора, Ивана
Петровича
Веревкина. У
стола нас и познакомили, Иван
Петрович друг
другу
нас
представил. А
он, прямо,
зачитывается! И
«Будильник» еще
выписывает, а там
тоже
г. Чехонте пописывает.
Чокнулись с
ним мадерой
Депре-Леве, я
и позволил себе
заметить, что
вот,
почему наши
писатели не
могут так
увлекательно,
как
иностранцы?
Мо-роз,
говорю, по
коже! А он…
остроумнейший
человек! −
так это
прищурился и
говорит:
«погодите, о.
дьякон, я такой
роман
напишу, что не
только мороз
по коже, а у
вас
во-лосы дыбом
встанут!» Так
все и покатились.
И так вот,
руками над
головой… про
волосы.
Я
представил
себе, как
встанут дыбом
волосы
у о. дьякона, −
а у него
волосы
были,
как хвост у
хорошего
коня, −
и тоже
засмеялся. И.
о. дьякон
загоготал, так
что батюшка опять
попробовал
сдерживать,
говоря: «мадерца-то
что, о. дьякон,
делает!»
−
Одобрил я его,
комплимент
сказал
даже,
как он
изобразил
дьякона в
баньке. Ну, до
чего же то-нко
и остроумно!
Нет,
далеко до
него
Мясницкому
или, даже,
Пазухину. И
какой же
конфуз
вышел,
там же у
инспектора…
Опять мы с
ним
чокнулись, для
знакомства…
ах,
компанейский
человек-душа!
− взял он
финик со
стола,
чай мы пить
стали.. и
говорит,
скорбно так:
«и почему у нас не
сажают
фиников! а
могли бы, и
даже на
Се-верном
Полюсе!» Так
все
заинтересовались.
Да как
же можно, ежели
наш суровый
климат
не
дозволяет? А
он пенснэ надел, лицо
такое
вду-мчивое,
и говорит:
«Очень
просто, послать
туда…
секретаря консистории
или
хорошего
эконома!
никто лучше
не
сумеет нагреть − !! −
месте-чка!..» В
лоск положил
всех,
животики
надорвали.
Ве-ликий остроумец.
На
прощанье
дьякон
сказал, что у
них в
библиотеке
имеется и
книжечка г.
Чехонте, −
«Сказки
Мельпо-мены»,
− ударение на «о», −
от самого
писателя
дар.
−
Забавные
историйки, про
артистов. Но,
правду
сказать, не для
нашего с вами
чтения. Нам
вот про «Остров
сокровищ»…
про пиратов
бы!..
И опять
зацепил елку
рукавом. И
елка, и все мы
засмеялись.
Я знал, про
кого
рассказывал
о. дьякон: про
нашего
«брата-бледнолицего»,
которому
Женька
подарил летом
«дикообразово
перо».
Осталось во
мне об этом
приятное
воспоминание. На
всякий
случай я
записал
название
книжечки, чтобы
взять
ее из
«мещанской»
библиотеки, где мы
были
своими
людьми,
благодаря Сашке Веревкину, сыну
инспектора.
* *
*
Как-то
зимой, в
воскресенье,
Сашка позвал
нас с
Женькой есть
горячие пироги
с кашей.
Мещанское
училище славилось
своими
пирогами.
Идешь, бывало, от
обедни,
спускаешься
по
чугунной
лестнице, а
в носу
так щекочет
пирогами с
кашей. По улице
даже
растекается:
«эх,
пироги пекут!» Всем
обитателям
белых корпусов-гигантов,
− а
обитателей
было не
меньше
тысячи, −
полагалось в
праздник по
хорошему,
подовому
пирогу.
Говорили, что
есть
особенный
капитал −
«пирожный»,
оставленный
каким-то
купцом, на
вечные
времена,
«дабы
поминали пирогами».
И поминали
неукоснительно.
Идем мы
по длинным
коридорам, видим
огромные
столовые,
длинные в них
столы,
уставленные
кружками с чаем,
и у каждой кружки
− по большом
пирогу
с кашей, −
дымятся даже.
И мальчики, и
девочки, и
призреваемые
старички и
старушки, все
прибавляют
шагу − на
пироги. Взяв
по горячему пирогу
в буфетной, мы
едим на ходу,
рассыпая
кашные
крошки
на паркетные и
асфальтовые
полы.
Разыскиваем
бородатого
библиотекаря
Радугина,
который тоже у
пирогов. По
праздникам и
библиотекарь
отдыхает, но для
Сашки закон
не писан.
Радугин,
говорят, у
надзирателей.
Идем в
надзирательский коридор. И тут
тоже пахнет
пирогами. Сашка
входит в
огромную
комнату,
разделенную
перегородками
на стойла. В
самом заднем
слышится
смех и восклицания. Сашка
входит, а мы
затаиваемся
у двери. В
щель
всё-таки
отлично
видно: за
столиком у
окна
сидят
надзиратели без
сюртуков и…
наш
«бледнолицый
брат»! − брат
надзирателя
Чехова.
Женька шепчет:
«спросить
бы,
как мое
«дикообразово
перо»…
здорово,
небось?»
Сашка валится
на диван и ест
надзирательский
пирог.
Радугин
дает ему ключи
от
библиотечных
шкапов, но
Сашка и не
думает уходить.
И мы не
думаем:
щелкает
соловей, самый
настоящий
соловей! А
это
Кривоносый,
регент, шутки
свои
показывает.
Писатель
Чехонте сидит
в пиджаке, слушает
Кривоносого, и тоже
ест
пирог
с кашей, стряхивая
с брюк
крошки.
Кривоносый
начинает
скрипеть и
трещать
скворцом, −
ну,
прямо, живым скворцом!
Писатель
даже в ладоши
хлопает и
говорит
приятным таким
баском: браво,
брави-ссимо!
− «А можете
жаворонком?»
− спрашивает.
− «А вот… «на
солнце
темный лес
зардел…» −
говорит
прыщавый
Кривоносый:
и начинает
петь
жаворонок, нежно-нежно, самое
тихое
журчанье!
Потом
представляет
чижика,
индюшку,
выфьекивая, как
самая настоящая
индюшка: «Фье-дор,
Фье-дор… я
озя-бла…
купи-башмаки!»
И уточку −
«купи-коты,
купи-коты». И −
удивительно, дух
даже
захватило, −
«майский
вечер». Сидит
на террасе
помещик и
слушает
«майскую симфонию»:
кричат
лягушки в
пруду:
«Варваррр-ра…
полюби
Уваррр-ра» −
а Варвара
ругается:
«вар-варрр!
вар-варрр!» Все
покатываются, а мы с
Женькой
прыскаем за
дверью. Чехонте,
«бледнолицый
брат»,
просит еще
что-нибудь.
Кривоносый, −
откуда
только, у
прыщавого! −
говорит:
«Весенний
вечер, пруд
засыпает,
камыши
спят…» −
«Нет,
каков
Кривоносый-то!
мо-ло-дчи-на!..
не зна-ал…» −
шипит
Женька,
возненавидевший
Кривоносого за его
«мало вас драли,
грубиянов!» −
«И вот», −
продолжает
Кривоносый,
выпивая
предложенную
ему рюмочку, −
и вот,
камышевка,
бесхвостая
птичка, во
всём мире
теперь одна,
бессонная…
спрашивает
другую, на
другом конце
озера:
«Ты-тита-видел?
ты-тита-видел?..» А та, в
том же тоне,
ответствует:
«видел-видел-видел…
пить-пить-пить!..»
− И по сему
случаю… Все
выпивают и закусывают
пирогами с
кашей.
Так бы
вот и
стоял, и
слушал
этого
прыщавого
Кривоносого,
регента. А
Сашка-дурак
уже прет с ключами:
идем,
ребята!
Мы
роемся в
огромных
шкапах
великой
«мещанской»
библиотеки, −
учительской.
Библиотека
знаменитая:
много
жертвовали
купцы на
просвещение,
отказывали
и призревавшиеся
старички,
старушки, −
порой,
старинные,
редкостные
книги. Я уже
отчитал
«приключения»
и теперь
дочитываю
исторические
романы. Сашка
отпирает нам
все
шкапы и
уходит
раздобыть еще
пирогов. Мы
роемся
в богатствах, как
мыши
в мучном лабазе.
Женька
отыскивает −
«еще про
Наполеона».
Он читает теперь
только
«военное»,
остальное −
«всё
болтовня». Мы
накладываем по
горке книг, до
следующего
воскресенья, как
раздается
басистый
голос: « вот
оно, самое-то
книгохранилище!
И тут
пирогами пахнет».
Входит
Сашка с
грудой
пирогов у
груди,
придерживая
их рукой;
в другой
руке
у него графин квасу,
«мещанского», который
тоже
славится, как и
пироги. В высоком
молодом
человеке с открытым
лицом, в
пенснэ, мы
узнаем
«брата-бледнолицего», и
стесняемся
есть при нем.
А Сашка говорит без
стеснения:
− Хотите,
Антон
Павлыч?
− Можно, люблю
пироги…
замечательные
ваши
пироги,
подовые… −
говорит
«брат»,
берет
из красной
Сашкиной
лапы
поджаристый пирог и
начинает
есть,
роняя
сыпучую
начинку. И
мы начинаем
сть. Приходит
русобородый
Радугин, Сергей-тоныч, как называют его
мальчишки, −
Сергей
Платонович, −
и еще
высокий
худощавый
надзиратель, брат «бледнолицого», и
начинают выбирать
книги.
− Всё к вашим
услугам,
Антон
Павлович, −
предупредительно
говорит библиотекарь,
− только вы,
небось, всё уж
прочитали.
− А вот,
посмотрим, где же всё
прочитать. Много читано…
Бывало, таким вот
был… −
показывает он к
нам
пальцем,
взглядывая,
прищуриваясь,
через пенснэ,
− в неделю по
аршину
читал.
− То-есть,
как по
аршину? − не
понимает
Радугин, и
мы не понимаем.
− А так. В
неделю с
краю
аршин
отхватишь…
понимаете,
книг? в
городской
библиотеке, что попадется.
У нас за
библиотекаря
один
старичок
был,
временно заведывал… всё,
бывало, кожаные
калоши
чистил. Как
ни забежишь, все он
калоши
начищает. И
всегда почему-то
Костомарова
предлагал
читать.
Просишь
Тургенева, или
там
Диккенса, а
он всё: «да вы бы
Костомарова-то читали!
Фамилия
должно быть,
нравилась.
Так вот,
понимаете… надоели
ему
записочками…
надо по
записочками
искать
книги, он и −
«да
чего там
записочки,
отхватывай с
того
уголка
помаленьку, так всю читальню и
прочитаешь. А
лучше бы Костомарова читал!»
Вот я и
отхватывал по
аршинчику в
неделю… очень
интересно
выходило,
все
книжки перемешаны были,
всякие
неожиданности
получались.
И он
ласково
посмеялся, глядя
на нас
с прищуром.
Мне опять
понравилось
добродушное
его
лицо,
такое открытое,
простое, как у
нашего Макарки из
бань, только
волосы были
не ежом, а
волнисто
зачесаны назад,
как у о.
дьякона. Вскидывая
пенснэ, он вдруг
обратился к
нам:
− А,
господа
рыболовы…
братья-краснокожие!
− сказал он, с
усмешливой
улыбкой, −
вот где
судьбе
угодно было
столкнуть нас лицом
к лицу… −
выговорил он
особенным,
книжным,
языком. − Тут
мы,
кажется, не
поссоримся,
книг
вдоволь.
Мы в
смущении
молчали
теребя пояса,
как на уроке.
− А ну,
посмотрим, что предпочитаете.
Любите Жюль-Верна?
− обращается
он ко мне.
Я
отвечаю
робко,
что уже
прочитал всего
Жюль-Верна,
а теперь… Но он
начинает
допрашивать:
− Ого! А
Густава
Эмара, а
Фенимора
Купера?..
Ну-ка,
проэкзаменуем
краснокожих
братьев…
что
читали из
Густава Эмара?..
И я
начинаю
перечислять,
как по каталогу,
− я хорошо знал
каталоги:
Великий
предводитель
Аукасов, Красный
Кедр,
Дальний
Запад, Закон
Линча,
Эльдорадо,
Буа-Брюле,
или Сожженные
Леса,
Великая
Река…
Он
снял пенснэ
и слушал с
улыбкой, как
музыкант
слушает игру ученика,
которым он
доволен.
− Ого! −
повторил он
значительно.
− А что
из
Майн-Рида
прочитали? −
и но хитро
прищурился.
Я был
польщен, что
такое ко мне
внимание:
ведь
не простой это
человек, а
пописывает в «Сверчке»
и в
«Будильнике», и
написал даже
книгу −
«Сказки
Мельпомены».
И такой,
замечательный,
спрашивает меня, знаю
ли я
Майн-Рида!
Я
чеканил, как на
экзамене:
Охотники за
черепами,
Стрелки в Мексике, Водою
по лесу,
Всадник без
головы… Он покачивал
головой,
словно
отбивал такт.
Потом
пошел
Фенимор
Купер, Капитан
Марриэт,
Ферри. Когда
я так
чеканил,
Женька
сзади
шипел: «и
всё-то
врет…
половины не
читал!». Ему,
конечно,
было досадно, что
занимаются
только со
мной. Робинзона?
Я даже
поперхнулся.
Робинзона
Крузо?! Я
читал
обоих
Робинзонов:
и такого, и
швейцарского…
и еще третьего,
Лисицына! Он,
должно быть,
не ожидал, −
снял пенснэ и
переспросил
прищурясь:
− Это
какого…
Лисицына?
− А
«Русский
Робинзон…
Лисицын»!
Это
редкая
книга, не во
всякой
даже
библиотеке…
И я
принялся
рассказывать,
как Лисицын, купец
Лисицын, построил
возле
Китая
крепость и
стал
завоевывать
Китай…
притащил пушку
и…
всё один! Он
остановил
меня
пальцем, и сказал
таращившему глаза
Радугину, есть
ли у них «про этого купца
Лисицына»? Тот
что-то
замялся: как
всегда,
ничего н
знал,
хоть и
библиотекарь.
Я за него
ответил, что
здесь
Лисицына
нет,
но можно его
найти
на Воздвиженке, в
библиотеке
Бессоновых,
«бывш. Ушаковой», да и
то
растрепанного, с
разорванными
картами и планами.
Он сказал −
«вот,
знаток-то!» −
и спросил,
сколько мне
лет. Я
ответил, что
скоро
будет
тринадцать.
И опять
Женька
зашипел: «и всё-то
врет!»
Но я
нисколько не
врал, а мне,
действительно, через
десять
месяцев
должно
было
исполниться
тринадцать.
− Ого! −
сказал он,
− вам пора
переходить на
общее
чтение.
Я не
понял, что
значит −
«общее
чтение».
− Ну-с… с
индейцами мы
покончим. А
как,
Загоскина?..
Я ему
стал
отхватывать
Загоскина, а он рассматривал в
шкапу книги.
− А…
Мельникова-Печерского?
Я видел, что он
как раз
смотрит на
книги
Мельникова-Печерского,
и ответил, что
читал
и «В лесах»
и «На горах»,
и…
− «На
небесах»?.. −
посмотрел
он
через
пенснэ.
Я хотел
показать себя
знатоком и
сказал, что
читал и «На
небесах», но
что то
удержало. И я
сказал, что этого нет в
каталогах.
− Верно, −
повторил он,
прищурясь: −
э-того… нет в
каталогах.
Ну, а читали
вы романы
про…
Кузьмов?
− Про
Кузьмов?.. Я
почувствовал, не
подвох ли:
случается
это на
экзаменах. Про
Ку-зьмов?.. Он повернулся
к Радугину,
словно спрашивал
и его. Тот
поглаживал золотистую
бороду и тупо
смотрел на шкап.
− Не
знаете… А
есть
и про Кузьмов.
Два романа
есть про Ку-зьмов.
Когда я был вот
таким, −
показал он на
меня
пальцем, − у
нас, в
городской
библиотеке,
сторож-старичок
был,
иногда и
книги
выдавал
нам… говорил,
бывало: «две
книжки
про
Кузьмов
были, и обе
украли! читальщики
спрашивали −
дай про
Кузьмов! − а
их украли». А
есть… про
Кузьмов! Ну, знаток,
кто
знает… про
Кузьмов?
Меня
осенило, и
отчетливо,
словно на
стене
написалось,
выплыло:
«Кузьма
Петрович Мирошев,
или
Русские в…
году»?.. «Кузьма
Рощин»?..
−
Загоскина?..
сказал я, а
Женька
шипел мне в ухо:
«врешь,
Кузьма Минин!»
− Браво!
Сказал
экзаменатор, сдергивая
пенснэ, и
пообещал
устроить меня
старшим
библиотекарем
Румянцевского
музея, −
непременно
уж
похлопочет.
Он не
знал,
что я мог бы
отхватить ему
наизусть весь
каталог
«романов,
повестей, рассказов и
проч.»
ушаковской библиотеки,
− Авсеенко,
Аверкиева,
Авенариуса,
Авдеева,
Ауэрбаха… всех
Понсондютерей,
Поль де
Коков,
Ксавье де
Монтепенов…
русских и
иностранных,
которых,
правда, я не
читал,
но по
заглавиям знал
отлично, так как чуть
ли не каждый день
сестры
гоняли на Воздвиженку
менять
книги.
Сказав −
«на
пять с
плюсом»,
экзаменатор
принялся за
Женьку,
назвав
его
«краснокожим
братом»: помнил!
Женька
напыжился и
сказал
в
подбородок,
басом:
− Я
пустяков не
читаю, а
только
одно военное… про
Наполеона,
Суворова, Александра
Македонского и
проч…
Так и
сказал: «и
проч»… − и
соврал:
недавно
показывал мне книгу −
«Английские
камелии» и
сказал: «а
тебе еще рано,
мо-ло-ко-сос!»
− Ну, будете
героем! −
сказал
«бледнолицый
брат».
Прошло
тридцать лет… и
Пиуновский,
Женька −
стал героем.
− А ваше
«Дикообразово
перо»… − всё
помнил! −
действительно
принесло
мне
счастье:
целого
леща
поймало в
Пушкине!
Всегда
с благодарностью
вспоминаю вас.
Женька
переступил с ноги
на ногу,
подтянул
подбородок
и
перекосил
пояс,
засунув руку,
как всегда у
доски
в гимназии.
− Вот, −
обратился он к
зевавшему в свою
бороду
Радугину, −
настоящие то
книжники!
Книжники…
но не
фарисеи! А
есть
у вас
известная книга,
Дроздова-Перепелкниа…
«Галки,
вороны,
сороки и
другие
певчие
птицы»?
Радугин
вдумчиво
поглядел на
полки.
−
Кажется, не
имеется
такой.
Впрочем, я
сейчас. По
каталогу…
− Да нет,
это же я шучу… −
засмеялся он. − Это
только у
дедушки
Крылова
ворона поет,
а в каталогах где же
ей.
Все
весело
засмеялись…
Я осмелился и
сказал:
− Отец
дьякон мне
говорил… Сергей
Яковлевич…
у вас
книжка
написана,
«Сказки
Мельпо-мены»? Я
непременно
прочитаю.
− Есть, −
улыбнулся он, −
только
не Мелпо-мены,
а
Мельпо-мены,
на «ме»
ударение. Не
стоит,
неинтересно.
Вот когда
напишу роман −
«О чем пела
ворона»,
тогда
и почитаете…
это будет
поинтересней.
Есть же роман
− «О чем
щебечет
ласточка»…
−
Шпильгагена! −
сказал я.
−
Непременно
похлопочу, в
Румянцевский
музей.
Он еще
пошутил,
набрал
книг и
пожелал нам с
Женькой
прочесть все
книги,
какие
имеются на
свете. Я почувствовал
себя так,
словно я
выдержал
экзамен. И
было
грустно, что
кончилось.
__________
Была
лавочка
Соколова, на Калужской,
холодная, без
дверей,
закрывающаяся
досками на ночь. В ней сидел Соколов, в
енотовой
шубе,
обвязанный
красным
жгутом по
воротнику. Из
воротника
выглядывало
рыжее
лицо
с утиным
носом,
похожее на
лисью морду.
Всегда
ворчливый, −
«и нечего тебе
рыться, не
про тебя!» −
он
вырывал у
меня
из рук
стопочки
книжек-листовок,
−
издания
Леухина,
Манухина,
Шарапова и
Морозова…
Стоишь,
бывало, зажав в
кулаке
пятак, топаешь от
мороза,
перебираешь
− смотришь:
какое же
богатство! В
лавочке были
перышки,
грифельки,
тетрадки…
но были и
книжки в
переплетах, и
даже
«редкостные»,
которые
выплывали к
Соколову из
Мещанской Богадельни, после
скончавшихся
старичков.
Как-то зимой,
в мороз, с
гривенником
в кармане, рылся я в стопках
листовок:
хотелось
выторговать
четыре, а
Соколов
давал
три.
− Ну,
достали
Четьи-Минеи? −
услыхал я
словно
знакомый голос,
и узнал его − в
пальто с
барашком,
высокого, с усмешливыми
глазами за
пенснэ.
− Еще не
освободились
наши
Четьи-Минеи.
Справлялся в
богадельне, говорят
− недельки две
надо
погодить, −
сказал
Соколов,
отнимая у меня
стопочку.
− Какая
богадельня,
что такое?..
− А
который…
Четьи-Минеи-то хозяин. Уж
постараюсь, очень
хорошие, видал
я. С часу на
час
должен помереть.
Эконом мне
дешево
бы, и я
с вас
недорого возьму.
Вода
уж до живота
дошла,
и всё
не желает
расставаться.
Раньше
мукой
торговал, а
любитель до
книг.
Он
усмехнулся,
подышал
на пенснэ,
протер и
сказал
мягко:
− Во-он
что…
как
гробовщики ворот.
Нет, пусть уж
поживет
старичок, не
беспокойте… −
и стал
перебирать
стопочки «житий».
Меня он
не узнал или
не приметил.
Хотелось
сказать, что у
нас
есть
Четьти-Минеи,
старинные, после
прабабушки
Устиньи. Хотелось бы
подарить ему.
Но они были
под
ключом в
чулане, и я
смотрел на
них
раз
в году, когда проветривали чулан. Он
отобрал
стопочку «житий»,
заплатил и
ушел, говоря:
«а старичка
вы,
пожалуйста, не
тревожьте, мне не
надо».
Было
грустно, что он
не узнал меня. Я
переглядел
стопочку:
ничего
интересного,
это я читал −
про святых.
Уже много после я
понял,
что было
интересного в этих
книжечках −
для него. Много
после
мне
вспоминалось,
− отражение снов,
как-будто, −
когда я читал
Чехова:
вспоминалось в
словечках, в
черточках, что-то
знакомое
такое…
Вспоминалась и
неведомая
птичка,
кого-то всё спрашивавшая
в камышах, на
озере, после
захода
солнца:
«ты-Ники-ту-ви-дел?»
− и повторявшая себе
грустно: «видел-видел-видел»…
Август,
Алемон.
Скорняк
с нашего двора,
по прозвищу «Выхухоль»,
выдавал замуж дочку
Феню.
Свадьба
готовилась
такая,
что ахали:
бал и
вечерний стол,
на
Якиманке, в
доме
Клименкова −
«для свадеб
и
балов», с духовой
музыкой, с
лавровыми
деревцами в
кадках и с
благородными
шаферами,
как,
например,
студент Иван
Глебыч,
который
пенснэ носит. И
выдавал не за
кого-нибудь, а за
ученого землемера,
− с
серебряным
знаком ходит! Полугариха
− сваха в
месяц
свертела
дело,
а мы все
думали, что
Фене
нравится Иван
Глебыч. Все ходил
к скорняку,
доучивал Феню после
Мещанского
училища: нанял его
скорняк
развивать ее, чтобы была
настоящая барышня,
и они все
читали
книжки −
«Дворянское
Гнездо», и… разные.
Принесешь
скорняку
Загоскина, а они
грустные
стишки
читают −
Надсона там
или
«Парадный подъезд»…
а «Выхухоль»
слушает и
вздыхает над
лисьим мехом.
И под гитару пели −
«Глядя на луч
пурпурного
заката», −
нравилось
скорняку.
Горкин всё
его
пустодумом звал:
«до лысины вс
лыцаря-Шуака
своего
читаешь −
вот и
начитал
дырку
в голову».
Бывало, сидим на рябине
с Женькой, а
они
про
«Дворянское
гнездо» всё −
вот и
начнем
дразнить
«ах
и-Феня-Феня-я −
Феня ягода
моя!» − даже язык
устанет. Иван
Глебыч
камушками
швыряет, −
какие
же вы
неразвитые!»
− а мы свое.
Так и
уйдет из
сада. Феня была
красивая: в
русском
костюме,
темная коса,
карие глаза, личико
круглое, румяное,
− ну,
ягодка. Даже
и Жене
нравилось, а
он
всё
говорил, что
любовь
может
развратить,
и не совершишь
подвигов,
как
Юлий Цезарь, и
барышень всё
дичился. А тут, будто,
и ревновал,
сердился:
«коша-чьи
аму-ры… из
ведра
бы!..»
И так
неожиданно −
за
землемера,
собственный
дом. Ну,
домишка на
огородах, в спарже там
жулики
ночуют… а,
главное, с
серебряным
знаком ходит.
И… де-сять тыщ чистоганом дает
скорняк, на кошках под
бобра
капиталец какой
накрасил!..
___________
При мне и с
Фирсановым рядились, с
кондитером.
− …и
амуровые чтобы
канделябры, для
молодых.
Старик
Фирсанов,
высокий, в баках,
похожий на
лорда
Гленарвана,
из «Детей капитана
Гранта»,
загибает
пальцы:
−
Амуровые
канделябры −
самое
первое,
сахарные
голубки на
плите −
второе-с… рог
изобилия, с конфектами в
ажуре, и с
зеркальцами,
и в
кружевцах,
четыре рубли фунт,
«свадебные», не Кудрявцева-с,
а
Абрикосова-Сыновья,
− три?..
−
Английской
горькой
побольше,
Болховитин-прасол
будет,
обещался.
−
Бу-дет-будет −
всё будет! −
говорит
Фирсанов,
скороговорочку,
− и горькая, и
хинная, и
рябиновка…
семи сортов.
Буфет,
холодное и
горячее,
соляночки
на
сковородке, снеточки
Белозерские, картофель
пушкинский,
свирепая
каена,
перехватывает
глотку, −
фирсановское
открытие! Из
рыбного
закусона:
семга
императорская, балык
осетровый, балык
белужий,
балычок севрюжий, хрящъ*
уксусный, сигов
трое,
селедка
королевская… икра
свежая,
икорка
паюсная-ачуевская…
− Да уж
пировать так
пировать…
событие
такое…
как
исторический
роман!
за
благородного
отдаю,
серебряный орел
на
груди!..
− Хорошо
их знаю.
Пешком не
ходит, всё на
извозчиках ездит в
клуб, все
городовые
козыряют. И
еще…
буфет
прохладительный,
аршады-лимонады,
ланинская
вода,
зельтерская для
оттяжки…
фруктовый
сортимент…
−
Пришлет
золотую
карету
под невесту!
Шафера
от него −
учитель
рисования, при
орденах во
фраке, − во
дворцах
рисовал! и
еще, тоже со
знаком,
ихний.
И у меня не
жиже:
студент в
мундире со шпагой, в
пенснэ
ходит… и еще, тоже
из
образованных, экзе-кутор из
суда,
со шпагой тоже, и
двое
про запас, Болховитинка
сынки,
в перчатках,
учащие.
Да уж
бу-дет-будет
− всё
будет!
Говорит
Фирсанов,
закуривая сигару:
только
сигары
курит.
_________
Пригласительный
свадебный билет с
золотым
обрезом: «…пожаловать на бал
и вечерний
стол…» Вся
Калужская перед
домом:
ноябрь, падает
снежок.
Подкатывают
шафера в
коляске.
Перед
ними
картон с
букетом. Оба в
сияющих
цилиндрах, в
белых, как
мел,
перчатках,
крылатые
шинели, на груди
что-то
золотится.
Лица
румяные, с
морозцу. В
толпе
говорят
ар-ти-сты! Я бегу
к скорняку.
Шафера
отбивают каблуками,
кричат с
порога «жиних
ожидает в
церкви!» − и
всем
делается
страшно.
Трещат
Скорняковы
канарейки.
Шафера
сбрасывают
шинели,
вынимают
белый
букет
в
путающихся
атласных лентах
и подают
невесте. Феня
похожа на
царевну:
беленькую, в
флердоранжах, светится
сквозь
вуальку, щечки
чуть-чуть
алеют.
Женька
вздыхает
сзади. Вспоминается,
грустно-грустно
−
«ах-Фе-ня-Феня-я…»
Скорняк схватывает
образ,
скорнячихе суют
кулич, Феня опускается, в
вуальке.
Скорняк, в
сюртуке, похож на старого
барина;
скорнячиха, в
шумящем платье, вся
обливается слезами.
Женька
шепчет: «нечего тут
сыропиться».
Вскрикивают
за
ним: «да Андрюша,
образ-то кверх
ногами!..»
Кричат
шофера −
«карету под
невесту!»
Ахают
все −
ка-ре-та!..
Атласная −
золотая, окна −
насквозь всё
видно,
в мелких
подушечках,
атласных, −
будто
играет
перламутром.
Двое
лакеев, в
белом,
в цилиндрах с
бантом.
Шафера откидывают
дверцу.
Иван
Глебыч − в
мундире, с
флердоранжем;
светится
рукоятка
шпаги,
перчатка
откручена на
пальцы, лицо в
тревоге.
Кричат −
«Божье
благословление, мальчика-то
вперед
пустите!» Андрюша, в
бархатных
панталончиках,
вихрастый, с
образом на
груди,
тычется на
подножку, в
страхе; под носом у него
«малина», с
медовых
пряников.
Тощий,
высокий
екзекутор, в
мундире и со
шпагой,
держит
невестин шлейф:
студент нежно
поддерживает Феню,
словно она стеклянная.
С треском
захлопывают
дверцу.
Шафера
прыгают в
коляски,
кричат − «с
Богом!» Все
крестятся.
Скорняк корит
Кологривова:
«что
ты мне под
невесту
подал!
Бога у тебя нет, такое под
невесту!..» Каретник, с
заплывшими глазами,
божится:
«да…
покойничков у меня
эти не возят…
а что
Паленова
вчерась
возили, так, это из
уважения, не
в счет».
Скорняк
уходит, махнув
рукой.
Говорят − «не
к добру,
покойницких лошадей
прислал».
Каретник
ворчит:
«приметил
скорнячий глаз…
лошади − не
кошка,
под
бобрика не
закрасишь».
_________
В доме
Клименкова горят
окна. Мы с
Женькой
топчемся у ворот:
рано, войти
неловко. По
двору
пробегают
поварята, тащат
с саней
корзины,
звенят
бутылки.
Музыканты приехали:
пробуют,
слышно,
трубы.
На боковой
подъезд, во
дворе,
выбегает
Фирсанов, во
фраке,
с
салфеткою под мышкой:
«че-рти, куда
заливное
сунули?»
Здороваемся с Фирсановым.
− « Да что…
опять,
мошенник, нарезался,
заливное никак
не сыщем, а
еще
старший
повар!» Поваренок
кричит:
«нашли
заливно, в дрова
засунута… а
Семеныча
снежком
оттерли!» − «Ну, слава
Богу… соли в мороженое бы не
попало!»
кричит Фирсанов и
приглашает
заправиться:
закусочные
пирожки
готовы. Это
наш
придворный
кондитер, правит все
свадьбы,
поминки и
именины, еще
от дедушки.
Подъезжают на
своих
и на
лихачах. Прасол
вываливается
кулем из саночек.
Бегут
барышни в
белых
шальках,
духами веют. Подкатывают
− мясник
Лощенков с
семьей, в
карете,
краснотоварцы
Архиповы,
Головкин-рыбник,
портной Хлобыстов,
булочник
семейством:
Ратниковы,
Баталовы,
Целиковы,
бараночник
Муравлятников с
сынками,
Сараев −
башмачник с
дочками… −какие-то все
другие, в
хороших шубах.
Молодые
сейчас
приедут.
Сумерки, плохо
видно.
Кто-то
высокий
столкнулся с
Женькой и
извиняется, идет на подъезд за
всеми.
Женька
шепчет: «ты
знаешь, это
кто?.. он,
ей-Богу! Да
«дикообразово-перо»-то
подарил
я, тот,
писатель!» Я не
верю…
не может
быть!
И радостное
во мне: будто
знакомый
голос,
баском
таким: «ах,
простите,
пожалуйста…» Надо
сказать Фирсанову,
угощали
чтобы… и
скорняку, что
писатель у
него на
свадьбе. Всё хотел
− «живого бы
писателя
посмотреть, Загоскина
бы».
Но
тот уж помер,
а это
живой
писатель.
_________
Входим под
фонари
подъезда в
большие сени,
с зеленой
куда-то
дверью.
Пахнет парено-сладковато,
− осетриной,
сдобными
пирожками,
сельдереем, − особенным,
поварским духом. Идем
по широкой
лестнице по
малиновому
ковру.
В высокой
зеркальной зале, под
мрамор
с золотом, с
хрустальными люстрами
из свечей, −
свадебный стол,
«покоем».
Белоснежные
скатерти,
тысячи
огоньков
хрустальных
− от разноцветных
пробок от
бутылок
лафитничков и
рюмок,
блеск
от бронзы и
серебра.
Музыканты, на хорах,
пробуют робко
трубы, сияет медь. −
«После
«встречи», −
кричит
Фирсанов, −
«Дунайские
Волны»
пустишь, а
там скажу!»
Потягивая
бакенбарду, он
оглядывает
парад,
что-то соображая
пальцем. На
«княжем
месте» на
серебре, −
рог
изобилия, из
которого рушатся
конфекты.
«Амуровые канделябры»
− по
сторонам:
золотые
амурчики
целуются под виноградом,
выбросив в
воздух
ножки. Мы
выискиваем по зале −
где он. По
стенам, сидят недвижно гости,
положив
красные
руки
на колени
или
подпершись,
самоваром, −
все
красноликие, в
стесняющем
крахмале в
тугих
сюртуках, в
манжетах.
Белоногие барышни
смирно
сидят
с мамашами.
Официанты
несут
подносы,
звенят
бокальчики.
Фирсанов
кричит в фортку:
«как
завидишь, −
бенгальский
огонь,
пунцовый!»
Нет его и в
малиновой
гостиной:
старые
дамы
только,
сонно сидят на
креслах. Нет его и в
ломберной −
угловой, и в
малой,
где «прохладительное»
для дам… нет и в
буфетной, с «горячим»
и «холодным»,
где
разноцветные
стенки из
бутылок, в
которых
плавают
язычки
огней,
где всякие
соблазнительные
явства:
пулярды в
перьях, заливные
поросята,
осыпанные
крошкой
прозрачнейшего
желе,
сочные розовые
сиги,
масляно-золотистые
сардины, хрящи белужьи,
боченочки с зернистой, семги и
балычки,
салаты и
всякие
соленья, −
хрусткая синяя
капуста, огурчики
−
недоростки
в перце,
кисленькие
гроздочки
винограда,
смородины
красной венчики,
«свирепая
каена»,
похожая на
кирпичный
соус,
соляночки,
снеточки,
румяный
картофель
пушкинский… − и
здесь даже нет его! Женька
шепчет − «в
прохладительный
заглянуть,
кстати и
ананасной
хватим?»
Толстый
прасол
сонно
глядит на
нас,
будто
хочет
спросить, −
«вы
это… в
котором
классе?»
Вьется
официант с
тарелочкой −
«не
прикажите-с!»
Прасол
тычет
в
бутылку с
перехватцем:
«а ну,
огорчи,
любезный», −
английской
горькой. Мы вытаскиваем
сардинку, и
роняем… − в
окнах
вдруг
полыхает красным,
грохают
медные тазы
над
нами, −
играют
«встречу»:
приехали!
__________
В дверях
гостиной
шелковые
старухи
спутались
бахромой,
толкаются
локтями,
сердито
шипят −
«успеете,
пострелы». Мы проскальзываем у них под
локтем. У входа
в
залу
стоят
новобрачные
на розовом
атласе.
Фирсанов
держит
корзиночку, все
бросают овсом
и
хмелем. Мы
тоже бросаем,
в Феню. Она −
царевна,
только
ужасно
бледная, −
не ягодка уж,
а ландышек.
Новобрачный
− какой-то
неприятный,
чернявый, глаза
косые,
бородка
таким
скребечком.
Фирсанов
кричит на
хоры − давай!
Официант с
баками
встряхивает
салфеткой, и на
молодых
сыплятся
цветочки.
Скорняк
всплескивает
руками, все
расхватывают
− на-память.
Иван Глебыч
шепчет на ушко
Фене,
и она
дает ему
розу
из букета.
Начинают
просить
другие, Но
Фирсанов
вежливо
говорит, что
букет
теперь
целомудренный,
а к разъезду… тогда
растрепим.
Говорят и
смеются:
пра-вильно!
Иван Глебыч как будто
недоволен, всё
поджимает губы. Он
перед молодым,
красавец:
высокий,
волосы так, назад −
как
Рославлев у
Загоскина. Женька
ворчит:
«косогла-зого выбрала!»
Я говорю −
«скорняк
это,
не пожалел
дочери несчастной».
Фирсанов
просит
пожаловать в
гостиную,
сейчас будут
поздравлять
шампанским. Мы
идем
с Феничкой, но
какая-то
старушенция
в «головке», выпятив зуб,
скрипит:
«нечего вам
тут», − даже
скорнячиху
оттолкнула,
Женька ей
нагрубил: «а
вы
чего
щипитесь
когтями?»
Дамы
шепчутся −
шлейф
уж
больно задирают.
Старушенция велит Ивану
Глебычу
опустить, но он
не слышит.
Лощенова
говорит
Аралихе:
«убили
бобра,
днюет и ночует
в картах, весь
профершпилился».
Молодых
сажают на
золотые кресла,
Фирсанов
разливает шампанское, все
подходят. Мы чокаемся
с Феней, она
мило кивает
нам,
но я
чувствую, что
она несчастна.
Говорит нам −
«ах, милые».
Вместе с
горы
катались. С
косоглазым
не
чокались, давка
очень.
Скорняк
спрашивает −
«ндравится тебе,
знак-то какой,
ученый!»
Говорю −
видели тут
писателя,
только
найти не можем. Он не верит:
«вы, говорит,
это с
шампанского»,
− смеется. А его нет и
нет.
Сейчас
будет
«вечерний
стол», куда только нас
посадят, не на
задний
же, с
музыкантами? Старшая
сестра
ухватывает
меня: «мамаша
зовет…
испортил
тебя Женька, как
уличный
мальчишка
себя
ведешь!». Я
убегаю в залу.
Почему это
уличный
мальчишка! Сам
Фирсанов
подлил в
бокальчик, из
уважения,
сказал −
«скоро
жениться
будете, без
Фирсанова уж
не
обойдетесь».
И Горкин всё
говорил: «не
корыстный
Фирсанов
наш, провизия
всегда
свежая и не в
о-брез…
играть твою
свадьбу будем −
его
обязательно
возьмем».
__________
Фирсанов
потягивает
бакендарду, оглядывает
парад, − на
сто
пятьдесят
персон! Поправляет
цветы под
рогом
изобилия, опять
оглядывает, −
«еще
букетик! на
крылья
бутылочек
добавить!»
Играют
«Дунайские
Волны»,
вальс.
Фирсанов
машет,
велит:
«Черноморов марш»
грохайте,
кушать
когда
пойдут, а
пока
«Невозвратное»
валяйте,
поспокойней».
Скорняк
радуется −
«акое же
пышне богатство
вида!»
Для
затравки,
обносят
пирожками, с
икрой зернистой. За
новобрачными, которые
с утра
говеют, −
старушенции
подают,
косоглазого
мать,
оказывается!
Говорят −
коровница,
молоком
торгует, такая
скря-га!
Схватила, как
когтями, три
пирожка и
зернистой
икры
черпну-ла… −
официант
даже
закосился. Женька
шипит:
«карга, под
шаль пирожок
спустила, мешок
у ней!»
Фирсанов
приглашает:
«в буфетик для
аппетиту… все
мужские
персоны там». Идем
сардинки
попробовать, а там и
не подойти, такое
звяканье:
мясники,
булочники,
мучники…
Прасолов
голос слышно:
«Глебыч…
огорчимся?..» Иван
Глебыч
чокается со
всеми,
подергивает
пенснэ, и
очень
бледный.
Хлобыстов
сига
гложет,
пальцы всё
об портьеру обтирает.
И
Муравлятников, и
Баталов… −
все с
тарелочками, едят, на
окошке
буфет
устроили, из
графинчика
наливают. Учитель
рисования −
под-шефе,
козлиной
бородкой
дергает,
притоптывает
все
ножкой.
Протодиакон
Примагентов в углу
засел,
все его
убеждают:
надо ему
загрунтоваться,
многолетие
будет
возглашать. Огромный,
страшно
даже
смотреть, как
ест.
Голосом
лампы
тушит!
Женька
просит
какого-то:
«пропустите,
пожалуйста,
закусить», а
тот ему − «а в
котором
классе?»
Фирсанов
углядел −
сиротами мы
стоим − нам
по килечке
положили и балычка.
Прасол
манит
Фирсанова:
«видал,
балычки-то
мои, бодаться
уж начинают»,
− на завитых
пареньков из практической
академии,
запасные
шафера
которые, −
«женить скоро
тебя
возьму».
Слышим −
«Черномора»
тарахают, −
и нет
Фирсанова.
Валят
гуртом,
притиснули
нас в дверях.
Иван Глебыч бежит
вприпрыжку, прасол
бухает
в пол ногой −
та… ра-ра…
та… ра-оа.., − под
«Черномора», под
барабан
турецкий.
__________
Отходит шумно
«вечерний
стол». Уже прочел по
записочке
Фирсанов −
«за
здоровье». За
новобрачными
−
старушенцию:
«за
здоровье
глубокоуважаемой
родительницы…»
какой-то…
кажется,
Епихерии
Тарасьевны. Уже
поднялся
протодиакон, и всё
покрывает
рыком −
многая… ле…
т-та-а-а-а!..
Расхватывают на
память
«свадебные конфекты».
Старушенция
так и
вцепилась
коршуном,
цапнула
полной горстью. Еще
кричат
молодым, −
го-рько!..
горь-ка-а!..
Молодые цеоуются.
И вот
«По улице
мостовой» играют, танцы
сейчас
начнутся. Иван
Глебыч
раскатывается,
придерживая
пенснэ, −
«господа
кавалеры…
ангажируйте
дам!»
За ни
ковыляет
прасол, −
плывет
саженками.
Фирсанов перехватывает мягко:
«в стуколочку-с… отец
протодиакон ожидают». В
карточной уж
трещат
колоды.
«Невозвратное
время»… − и
вот, Иван
Глебыч
с Феней, −
молодой
танцевать не
хочет, −
«бычки» за ними,
подхватили
сестер
Араловых; накручивает
землемер
Лощенову,
экзекутор
выписывает с
Коровкиной,
винтит с
присядцем −
фалдами
подметает −
козлоногий
учитель
рисования
подцепил
рыбничиху
Головкину −
не
обхватишь,
сшибает
стулья.
«Не шей
ты мне,
матушка,
красный
сарафан»… −
кавалеры
отводят дам в «прохладительное»,
к
аршадам.
Молодого
утянули в
стуколочку, по три
рубля заклад.
Иван
Глебыч −
без
флердоранжа: нашли
в буфете, Феня
ему
прикалывает. Он
склоняется к
ней и шепчет, она
его ударяет
веером.
Обносят
сливочным и фисташковым
мороженым, несут
подносы с
мармеладом и
пастилой −
старушкам.
Говорят −
будут
и пирожки с
зернистой,
протрясутся
когда
маленько.
Старушенция
задремала на
диване.
Женька
шепчет: «на
кресле мешок
забыла,
рябчики
даже
там… наплевал
ей, и
пепельницу
еще… а не
щипись!»
Козлоногий
зельтерской
окатил
кого-то,
кричат −
«платье
изгадили!»
Гремит −
«ах, а
сашки-канашки
мои…» Иван
Глебыч
выносится на
середину
залы,
мундир
расстегнут…
−
«гран-ро-он!..
ле-кавалье, ф-фет-ля-шен!..»
Говорят −
«шафер-то уж
нагрелся».
Козлоногий
вырезывает
вприсядку −
«сени новые −
кленовые −
решетчатые!»
Скорняк всплескивает
− ух-ты-ы!..
Врываются вереницей из
гостиной: Иван Глебыч,
головой вниз,
вытягивает
Феню,
за
Феней, − вот
разорвут ее, −
головастый
«бычок» с
толстухой…
«Тарелки» секут на хорах
− «ах, вы, сени
мои, сени…» −
«бычки»
скорняка
подшибли, у
каждого по две
дамы,
вниз
головой
несутся, −
бодаются… −
«ле-каввалье-э-…
шерше-во-да-амм..!» Около
козлоногого
гогочут, −
какие-то рожи
строит −
нашептывает:
− «ах, вы, сени
мои,
сени…
так
при-ятель
мой по-ет… и
своей
мо-рдашке
Фене…» − за
хохотом не
слышно. −
«Вью-шки-и!!..»
Музыканты полы
ломают,
бухает
барабан −
«вери-вьюшки-вьюшки-вьшки…»
− стучат по
паркету
каблуками, −
«на
барышне
башмачки…
сафьяновые!..»
Полугариха −
сваха,
в шали,
ерзает на ноге −
«ах и
что ты,
что ты, я
сама четвертой
роты…»
Бежим за
другими в
«прохладительный», допиваем
аршады-лимонады, официант даже
удивляется −
«и как
вас только не
разорвет!»
Феничка
раскраснелась,
откинулась
на спинку, веером на
себя,
смеется…
Иван Глебыч,
зеленый
волосы на
лбу слиплись, глаза рыбьи
какие-то,
галстук
мотается,
пенснэ
упало, − за
руку всё ее,
чего-то шепчет,
качается.
Дамы
шушукаются −
«срамота
какая
лезет, прямо, при
публике… чего ж молодому-то
скажут?»
Екзекутор
посмеивается:
«клещами не
оторвешь, сотенки
Скорняковы
продувает, −
в любви
везет…
протодьякон всем там
намноголетил». Иван
Глебыч
совсем
склоняется, а Феня
веером его
всё,
хохочет… − с
шампанского,
говорят, от непривычки.
Аралиха так и ахает −
«до
безобразия
дойтить может!» Иван
Глебыч
дергает
Феню
за руку и
кричит:
«уйдем от
них!.. ту-да… где
зреют
апе…льси-ны… и л-ли…
моны!»… Феня
старается
вырвать
руку,
прижалась к
столу,
а он всё −
тянет.
Козлоногий
топает на
него − «вы
пья-ны!..
извольте оставить
молодую…
особу!» Иван
Глебыч не
отпускает
Феню,
качается,
вскидывает
пенснэ… − «к
чорту…
пьяней
меня…»
Кричат − «не
выражайтесь
при дамах!..
позовите же
молодого…
безобразие!..»
Фирсанов
упрашивает −
«прошу
вас, ба-ла не
срамите… вас
ждут в
буфете…»
Иван Глебыч
выхватывает
шпагу… −
«прочь
ха-мы!..»
Молодой
схватывает
сзади,
Фирсанов
вырывает шпагу
и отдает
косоглазому. Косоглазый
кричит
официантам −
«убрать
пьяного
нахала!» Феня…
глаза такие,
будто чего-то
увидала, вся
бледная,
руками
отстраняет…
кричит − «да что же
это?!» − ее
подхватывают.
Официанты
тащат
Ивана
Глебыча. Он кричит
− «хамы… мою
шпагу!..
погубили
жизнь!..» Чтобы
не слышно было,
музыканты
играют
«Сени». Косоглазый
размахивает
шпагой… и − в
форточку! −
«Вот его место,
на мостовой!» Мы
проскальзываем
на
лестницу,
сбегаем м
смотрим кверху. Ивана
Глебыча
волокут с
площадки,
торчит
манишка, пенснэ
разбили. Он
вырывается и
вопит −
«молодую
жизнь… ха-мы… на
дуэль…
темное
царство!..» Косоглазый
вверху
кричит: «дайте ему, скотине!» Мне
жалко
Ивана Глебыча…
и вот я слышу −
будто
знакомый
голос,
баском
таким:
«ве-селенькая
свадьба!»
Возле
зеленой
двери − он,
писатель! В
сером
пиджаке, в
пенснэ, с
грустно-усмешливой
улыбкой.
Кто-то еще за
ним.
Женька меня
толкает − там он…
смотри…» −
но дверь
закрылась.
__________
После, мы
прочитали, на
карточке: «Антон
Павлович
Чехов, врач».
Он
жил внизу, под
вывеской −
«для свадеб
и
балов». Он видел! Может
быть, и нас он
видел.
Многое он
видел. Думал
ли я тогда, что
многое и я
увижу −
«веселенького»,
− свадеб,
похорон, всего. Думал
ли я тогда, что
многое узнаю, в душу
свою
приму, как все,
обременяющее душу, − для
чего?..
Сентябрь,
Алемон.