ИВ

ИВ. ШМЕЛЕВЪ

КАКЪ МЫ ЛЕТАЛИ

И з д а т е л ь с т в о ГАМАЮНЪ

БЕРЛИНЪ

1 9 2 3

Какъ мы летали

(Изъ воспоминанiй прiятеля).

Было это на Пасхѣ… ну, конечно: еще Петьку Драпа облизалъ хоботомъ слонъ, а Драпъ растрогался и пожертвовалъ слону луковое яичко! Теперь я хорошо вспомнилъ прошлое.

Я снова маленькiй, на мнѣ желтый костюмчикъ и башмачки на пуговкахъ. За эти башмачки Драпъ дразнилъ меня дѣвчонкой. Да, сапоги куда лучше! Вонъ у Васьки были сапоги – со скрипомъ, на гривенникъ скрипу въ нихъ было; даже собаки пугались. Милый Драпъ! Вотъ его плутоватая рожица, измазанная сапожнымъ варомъ, и бѣлые голодные зубы, которые всегда что-то грызутъ. Я и теперь еще помню кислый запахъ сапожнаго клейстера и острый духъ черной дратвы. Помню и удивительный подвигъ Драпа на Даниловскомъ кладбищѣ, гдѣ и теперь, быть можетъ, все еще полеживаетъ въ пруду старый сомъ; и милыхъ жуликовъ въ нашемъ саду, въ бесѣдкѣ, съ которыми провелъ ужасную ночь незабываемый Драпъ; и погибшихъ голубей-чистяковъ, по которымъ Драпъ плакалъ… Сколько всего! О старой клячѣ «Сахарной», каък мы ее выручали отъ коновала, я уже разсказалъ когда-то.*) Про сома и про жуликовъ даже и вспомнить страшно. А вотъ лучше я разскажу веселенькую, – а пожалуй и не совсѣмъ веселенькую, – исторiю о томъ, какъ мы летали.

Мы живемъ на большомъ дворѣ, – его уже нѣтъ теперь! Тутъ садишка, съ яблоньками и березками безъ верхушекъ, сараюшки и погреба, колодецъ, въ который можно звонко плевать, и очень большая лужа. Васька и Драпъ любятъ прыгать

въ ней босикомъ и нарочно бразгаютъ на мой чистый костюмчикъ. Это мои друзья. Васька – сынъ сапожника Прохора, съ нашего двора. Ему лѣтъ девять, онъ на цѣлую голову выше меня и такой тонкiй, что можетъ быстро пролѣзать въ подворотню. Драпъ въ наукѣ у Прохора: учится сучить дратву и носить сапоги заказчикамъ. Онъ еще выше Васьки, мордастый, кулаки у него желѣзные, а грудь чугунная. Онъ часто выпячиваетъ ее и предлагаетъ «попробовать»:

– А ну, попробуй! Бей, на! Кулакомъ бей!

На вихрастой головѣ его много плѣшинокъ, словно ее ощипывали. Васька говоритъ, что это оттого, что «учитъ отецъ сучить дратву».

– А почему онъ – Драпъ?

– А въ такомъ пальтѣ къ намъ пришелъ, весь рваный! Отецъ и прозвалъ.

Да, у Драпа пальто особенное, до пятокъ. Безъ пуговицъ, черно-зелено-желтое, на спинѣ нашиты разные лоскутки, и нашъ дворникъ Гришка называетъ это пальто фракомъ. Конечно, насмѣхъ. Мы съ Васькой признали Драпа героемъ съ той поры, какъ онъ, сидя на заборѣ, насыпалъ какому-то барину сухого навозу на шляпу-цилиндръ. За это онъ три дня высидѣлъ на веревкѣ, на хлѣбѣ и на водѣ. Старичокъ – лавочникъ, у котораго изъ сарая «убѣжалъ» ящикъ медовыхъ пряниковъ, пообѣщалъ Драпу:

– Быть тебѣ, язва, на каторгѣ, какъ пить!

А Прохоръ такъ и сказалъ, когда я сунулся было провѣдать друга:

– Я ему еще голову оторву! – и такое сдѣлаетъ лицо, что Драпъ метнулся, словно летѣла на него колодка.

Славился и Васька, и потому было у него еще два имени: Мѣченый и Хорекъ. Мѣченый – это за красное пятно на лбу: приложилъ кто-то утюгомъ. А Хорькомъ ни за что прозвали: таскалъ хорекъ яйца у скорнячихи изъ сарая, и Васька даже видалъ хорька, каък онъ «несъ яйцо въ лапкахъ», а всѣ думали на него. Но онх и не думалъ обижаться, а про «мѣченаго» говорилъ даже съ гордостью:

– Богъ шельму мѣтитъ!

Я тоже подавалъ нѣкоторыя надежды прославиться. Тотъ же лавочникъ, старичокъ Трифонычъ, предсказывалъ мнѣ даже горькое будущее:

– Ужъ и выйдетъ изъ тебя пе-рецъ!

Но мы пользовались и любовью. Особенно насъ любили стекольщики, мороженщики и метла дворника Гришки, которая по насъ даже плакала. Гришка всегда говорилъ:

– Эхъ, плачетъ по васъ метла!

Итакъ, дѣло было на Пасхѣ.

Сiяло солнце, трезвонили на колокольняхъ и чуть-чуть начали зеленѣть березки въ саду. Васька сидѣлъ на курятникѣ, въ новой, гремучей, розовой рубахѣ, которую уже успѣлъ располосовать заборнымъ гвоздемъ, и ловилъ голубей въ петельку, на крупу. Но голуби знали хитрость и не шли. Я тоже подманивалъ, но и ко мнѣ не шли. Драпъ ободрялъ: теперь только успѣвай огребать пятаки! Обѣщалъ ему заказчикъ одинъ, аптекарь, по пятаку за голубя: любилъ жареныхъ голубей. Вотъ Драпъ и старался изо всѣхъ силъ и гремѣлъ по крышамъ, заганивая къ намъ голубей. Но голуби только мотались съ крыши на крышу. А «пятаковъ» было много. Мы съ Васькой на одномъ только амбарѣ насчитали сорокъ три «пятака»! Драпъ сердился, что мы очень громко дышимъ и что Васькина розовая рубаха портитъ все дѣло, и придумалъ самый вѣрный способъ: ловитъ по десятку сразу. Только бы достать столярнаго клею и налить на крышу. Сами и будутъ приклеиваться! Но тутъ прибѣжалъ Копченый, кузнецовъ мальчишка, и заоралъ, словно его зарѣзали:

– Чего я скажу-то! Французъ на шарѣ летитъ! Вот ей-Богу!

Онъ такъ принялся божиться и креститься, что мы сейчасъ же повѣрили, бросили ловлю и узнали, что вчера приходилъ отъ портныхъ къ кузнецамъ въ гости землякъ и звалъ глядѣть

всѣхъ на звѣрей, которые живутъ въ саду, рядомъ съ портными, и на француза. Въ садъ можно прямо черезъ заборъ, – такъ всѣ портные ходятъ, а то дорого, – изъ сада и полетитъ французъ. Полетитъ онъ подъ шаромъ, на одной рукѣ, заберется въ самую высь, а оттуда сошвырнется внизъ головой на зонтикѣ. Тутъ ужъ мы не повѣрили, но Копченый такъ принялся божиться, такъ стучалъ себя въ грудь кулакомъ, что Драпъ задумался и велѣлъ мальчишкѣ поцѣловать крестъ. Мальчишка поцѣловалъ. Тутъ всѣ повѣрили. Драпъ погрозилъ ему кулакомъ, если надуетъ, и побѣжалъ съ Васькой готовиться въ дорогу. А я посмотрѣлъ на окна: не пустятъ съ ними! Но когда мальчишка сказалъ, что французъ, можетъ быть, расшибется сегодня вдребезги, – всѣ говорятъ, что обязательно расшибется, – я рѣшился во что бы то ни стало бѣжать, хоть и безъ шляпы.

Пока Драпъ съ Васькой бѣгали, мальчишка выигралъ у меня въ орлянку пару яицъ, вымѣнялъ картинку изъ сахарнаго яичка на гайку, – чикать змѣй гайкой на ниткѣ куда лучше, чѣм камушкомъ! – съѣлъ яйца и сказалъ въ утѣшенiе, что безъ шляпы бѣжать даже легче. Прибѣжалъ Драпъ и велѣлъ мальчишкѣ собираться. Онъ былъ уже совсѣмъ наготовѣ: надѣлъ старый, обсаленный сюртукъ безъ пуговокъ, до самыхъ пятокъ, подаренный ему хорошимъ заканзчикомъ, – совсѣмъ, какъ пальто! – надѣлъ новый картузъ за три гривенника, сползавшiй ему на глаза, и выполоскалъ въ лужѣ опорки. Васька былъ очень нарядный: былъ онъ въ пиджакѣ до колѣнъ и съ длиннѣйшими рукавами, такъ что могъ даже хлестаться, въ сапогахъ со скрипомъ на гривенникъ, а на голенища выпустилъ гороховые штаны. Кузнецовъ мальчишка помылся подъ колодцемъ, размазалъ сажу и посмотрѣлся въ лужу, чисто ли вымылся.

– А ты не ходи! – строго сказалъ мнѣ Драпъ. – Задавятъ еще.

Тогда я вытащилъ изъ кармашка завѣтный кошелечекъ, краснаго бархата, маленькiй, какъпакетикъ для порошка, и показалъ, какъ смирно лежитъ тамъ новенькая бумажка-рубликъ.

– Я бы тамъ мороженаго купилъ.. – сказалъ я Драпу просительно. – Я всѣхъ звѣрей знаю. Это Зоологическiй садъ называется…

Драпъ помялъ кошелечекъ, тронулъ бумажку и сказалъ съ завистью:

– Ишь, жила какая… а не показывалъ! Смотри, выпорютъ тебя!

Васька съ кузнечикомъ тоже подержали кошелечекъ, и Васька сказалъ:

– Возьмемъ. Можетъ и не выпорютъ.

И мы помчали.

III.

Драпъ сунулъ опорки въ карманы сюртука, чтобы легче бѣжать. Васька тоже скинулъ сапоги и мчался, раскачивая ихъ за ушки. Кузнечикомъ былъ совсѣмъ налегкѣ: оказывается, его послали за лукомъ въ лавочку, а онъ убѣжалъ съ нами. Я бы тоже раздѣлался съ башмачками, да было долго разстегивать, и чулки еще были. Мы бѣжали, вспрыгивая на тумбы, а Драпъ лихо гикалъ и напѣвалъ свою пѣсенку:

Эхъ, шильце въ рукахъ,

Щетинка въ зубахъ,

Самъ при хвартукѣ!

По дорогѣ завернули на колокольню и позвонили. Заплатилъ за насъ Драпъ сторожу пятакъ. Милый Драпъ! Онъ любилъ угощать на свои скудные пятаки. Онъ купилъ на уголку у старушки пятокъ луковыхъяицъ, далъ намъ по яичку, а пятое спряталъ про запасъ. Тутъ же мы ихъ и съѣли, кокнувъ о тумбочку.

На мосту, помню, остановилисб «покупать шары». Они такъ ярко сквозили на солнцѣ, красные, синiе, шуршали бочка-

ми, и пахло отъ нихъ радостнымъ праздникомъ, чѣмъ-то неуловимымъ, что и теперь еще напоминаетъ весну, синее небо и балаганы подъ-Дѣвичьемъ. «Покупалъ» шаръ Васька. Онъ торговался долго, мальчишка-торговецъ оторвалъ, наконецъ, самый маленькiй, взялъ за ниточку въ зубы, чтобы надвязать подлиннѣй, но тутъ Драпъ сдѣлалъ, какъ и раньше частенько, свою «штуку» – накрѣпко ущипнулъ мальчишку, тотъ вскрикнулъ, а освободившiйся красный шаръ понесся въ просторъ, становясь все меньше и меньше. И сталъ, каък клюковка.

И мы тоже понеслись въ пространство!

Дорога была дальняя. Кузнечонокъ велъ насъ проходными дворами, гдѣ играли шарманки, задирали мальчишки, пугали метлами дворники. И веселый же былъ этотъ бѣгъ подъ перезвонъ съ колоколенъ, мимо цвѣтныхъ гроздiй шаровъ, мимо лавчонокъ, въ окошкахъ которыхъ празднично висѣли сахарныя яички, мимо ящиковъ на колесахъ съ соломкой, на которой были навалены горки красныхъ и лиловыхъ яицъ, на которыхъ играло солнце! Оно и съ нами играло. Драпъ ржалъ, каък жеребенокъ, подкидывая черными пятками, подпрыгивалъ и срывалъ зазеленѣвшiя вѣтки, свѣсившiяся изъ-за заборовъ. Пахло теплой навозной пылью. Во дворахъ обдавало прiятнымъ холодкомъ отъ залежавшагося въ тѣни синеватаго крупчатаго снѣга, по которому обязательнопробѣгали Драпъ съ Васькой, выдавливая слѣдки. Съ этихъ снѣговыхъ холмиковъ кое-гдѣ мальчишки катали красныя яйца. Пасха, милая, далекая Пасха! красныя скорлупки, по-особенному радостныя, лотки съ апельсинами, трескъ пристолетиковъ, гнусавый пискъ жестяныхъ дудокъ, пиликающiя гармоньи прiодѣвшихся и уже захмелѣвшихъ мастеровыхъ! Чудесно! Праздникъ!

Въ какомъ-то большомъ дворѣ, помню, леали огромные рыжiе котлы. Мы влѣзли въ нихъ и погукали, и Драпъ сказалъ, что въ такихъ котлахъ черти на томъ свѣтѣ кипятятъ грѣшниковъ. Онъ все зналъ! Скоро кузнечонокъ шмыгнулъ въ ворота и объявилъ намъ пугливымъ шопотомъ, что здѣсь-то и живутъ портные.

– Вонъ она, музыка-то играетъ!

Доносило трубы и барабанъ, совсѣмъ какъ на гуляньи, гдѣ балаганы. Во дворѣ у забора густо росла бузина, а за бузиной возились мальчишки, какъ воробьи. Они набѣгали во дворъ и пропадали за бузиной, словно проваливались сквозь землю. Стоялъ подъ бузиной взъерошенный человѣкъ въ красной рубахѣ, безъ пояса, съ красными опухшими глазами, босой, и держалъ картузъ. Мальчишки кидали ему въ картузъ копейки и ныряли за бузину. Кузнечонокъ замялся, заежился, но Драпъ сказалъ:

– Смотри, Копченый, ежели ты наду-улъ…!

Кузнечонокъ перекрестился и юркнулъ въ какой-то подвалъ. Скоро онъ оттуда выскочилъ, какъ пробка изъ пистолета, запрыгалъ на ножкѣ и забожился. З анимъ тяжело выбрался хромой старикъ съ завязаннымъ глазомъ.

– Да ей-Богу, дяденька Василiй… да отсохни глаза, лопни руки… свои земляки, съ нашего двора! – кричалъ кузнечонокъ, прыгая бѣсомъ.

Хромой приглядѣлся къ намъ однимъ глазомъ, словно пырялъ, далъ для чего-то Копченому подзатыльникъ и сказалъ взъерошенному человѣку подъ бузиной:

– Пропусти такъ, земляки мои… У, чертенята!

Тутъ онъ заухалъ, словно на зайцевъ, и еще закатилъ Копченому подзатыльникъ.

– Не буди до времени!

Тутъ мы поняли, что портные дѣло наладили ловко: продѣлали въ заборѣ дыру въ садъ, – сосѣди были съ садомъ, – и пропустили за пятаки желающихъ. Потомъ кузнечонокъ разсказалъ, что и садовый сторожъ, гулявшiй за заборомъ, все это знаетъ и даже считаетъ на бумажкѣ, сколько прошло отъ портныхъ.

– Лѣзь, мразь! – крикнулъ взъерошенный, у котораго въ картузѣ было порядочно мѣдяковъ, мы проскочили въ дыру, а за нами раздался голосъ взъерошеннаго:

– Наши это, землячонки!

– Ладно! – сказалъ сторожъ съ мѣднымъ кружкомъ на груди. – Больно у васъ земляковъ много!

Да, это былъ садъ, новый садъ. Я уже зналъ его, но бывалъ зимой. А теперь дорожки были желтенькiя, зеленѣла трава, сверкалъ прудъ, деревья тронулись въ зелень, а за проволочными сѣтками шустро перепархивали птицы. Всюду развѣвались синекрасные флаги и важно колыхались грозди цвѣтныхъ шаровъ. По дорожкамъ гуляли господа, чистая публика, и прилично попрыгивали дѣти въ красныхъ и синихъ шапочкахъ и чистенькихъ пальтецахъ съ якорьками. Драпъ было заробѣлъ и заметался, – ужъ очень чудёнъ онъ былъ въ своемъ сюртукѣ до пятокъ, – но тутъ встрѣтилась намъ кучка мальчишекъ, даже безъ картузовъ, и Драпъ храбро сказалъ:

– Къ слонамъ пойдемъ!

Онъ еще у забора надѣлъ свои опорки, которые поминутно сваливались, и все запахивалъ сюртукъ, чтобы не видно было его красной рубахи. Васька засунулъ руки въ карманы пиджака и ходилъ важно и съ такимъ скрипомъ, что дѣти показывали пальцами. Кузнечонокъ и совсѣмъ ничего не боялся, даже толкнулъ какого-то гимназиста, мѣшавшаго ему смотрѣть на бѣлку. Я… но я былъ ничего себѣ, совсѣмъ какъ настоящая публика, только безъ шляпы.

Мы обѣжали весь садъ и на берегу пруда, передъ бесѣдкой, въ видѣ огромной раковины, гдѣ сидѣли солдаты-музыканты съ ясными трубами, увидали большой-большой, величиной съ домъ, желтоватый, будто прозрачный шаръ. Онъ покачивался слегка, придерживаемый толстыми канатами. Обычной корзины не было. Вмѣсто нея висѣла трапецiя – палка на двухъ веревкахъ. Къ шару насъ не пустилъ солдатъ, погрозилъ. Баринъ, державшiй на рукѣ дѣвочку въ бѣлой шляпкѣ, спросил бсолдата, скоро ли полетитъ.

– Въ пять часовъ, не скоро, – сказалъ солдатъ.

Оставалось еще часа четыре. Раненько мы забрались! Пошли глазѣть на звѣрей.

У медвѣдей, за желѣзными прутьями, Драпъ еще прокутилъ пятакъ: купилъ ситничекъ и ткнулъ самому крупному бурому медвѣдю подъ языкъ, на бѣлые мокрые зубы. Тутъ и я тро-

Нулъ бумажный рубликъ. Потомъ мы съ Драпомъ прожертвовали по пятаку бѣлому медвѣдю, мотавшемуся на мягкихъ желтыхъ лапахъ по скользкому порожку, у грязной воды. Кузнечонокъ съ Васькой взяли у меня «взаймы» по гривенничку, и пришлось дать, хоть и зналъ я, что отдадутъ они на томъ свѣтѣ угольками. Потомъ пошли обезбяны, отъ которыхъ воняло такъ, что даже Драпъ зажалъ носъ, но кузнечонокъ ухитрился-таки вырвать у обезьянки сочную морковку изъ лапки и съѣлъ съ Васькой.

– Обѣи вы дураки! – сказалъ Драпъ. – Идемъ къ филинамъ!

Филинъ дремалъ на камняхъ и только приподымалъ вѣки, а не вылѣзалъ. Драпъ знавалъ филиновъ и сказалъ намъ, что это не настоящiе, а такъ: настоящiе филины кричатъ. Тутъ они съ Васькой выломали изъ куста толстый прутъ, всунули за рѣшетку и столкнули филина съ камня. Онъ свалился, какъ пакля, подергалъ крыльями, постучалъ клювомъ со злости и опять убрался. Да, это былъ не настоящiй: даже и тутъ не кричалъ. Зато закричалъ Драпъ, когда какой-то старикъ въ очкахъ ухватилъ его за ухо и рванулъ.

– Я тебѣ попугаю!

Уже бѣжалъ сторожъ отъ пруда, но мы перемахнули лужкомъ и затерялись въ толпѣ. Къ слонамъ!

Въ огромномъ сараѣ было очень жарко и пахло слонами. Такъ и сказалъ Драпъ. За рельсовыми перилами стояли два слона, прикованные за толстыя сѣрыя ноги цѣпями. Они погромыхивали этими цѣпями и все кланялись, поматывая ушами и хоботами. А то принимались покачиваться, словно качали воду. Я слоновъ зналъ, но зналъ ихъ и кузнечонокъ, который перекувырнулся на реьсовой перекладинѣ, чтобы показать намъ, что онъ тутъ какъ дома. Но Драпъ съ Васькой притихли и, видимо, были поражены. Особенно Драпъ. Онъ не отрываясь смотрѣлъ, какъ слоны вытягивали хоботы и брали ситнички. Заги-

бали ихъ кверху, словно хотѣли закинуть къ потолку, и, закрививъ хоботъ, засовывали ситнички въ узкiй розовый ротъ подъ клыками; потомъ сладко жевали, поматывая грузными хоботами, покачивая ими, словно хотѣли вотъ вотъ размахнуться. Драпъ смотрѣлъ, зачарованный, и все повторялъ:

– Какъ жрутъ-то!

А слоны глотали и глотали ситнички, словно работали машины. Драпъ выставился впередъ, положилъ подбородокъ на перильца и все смотрѣлъ. Мы уже наглядѣлись, Васька тянулъ итти дальше, къ тиграмъ, – тигры людей ѣдятъ! – но Драпъ и не шевельнулся. Что его поразило въ слонахъ – такъ и не сказалъ онъ, но потомъ всегда говорилъ, когда вспоминалъ о адѣ:

– Какъ жрутъ-то!

Можетъ быть, потому такъ говорилъ, что всегда хотѣлъ ѣсть и всегда голодалъ.

Онъ порылся въ карманахъ. Оставался послѣднiй пятакъ отъ праздничныхъ пятаковъ заказчиковъ. Онъ тронулъ за рукавъ старика-сторожа и сказалъ жалобно:

– Ну, послѣднiй прожертвую!...

Сторожъ далъ ему ситникъ Драпъ показалъ ситникъ слону, тотъ потянулся хоботомъ, но Драпъ не далъ. Тогда слонъ поклонился Драпу: ну, дай! Тутъ Драпъ уже не смогъ продлить своего удовольствiя, отдалъ ситникъ и съ разинутымъ ртомъ смотрѣлъ, какъ и его ситникъ пропалъ подъ хоботомъ. Слонъ потянулся хоботомъ къ Драпу, сдернулъ съ него картузъ и… Драпъ крикнулъ, словно его ущипнули:

– Ай!!...

Новый картузъ, купленный за три гривенника, понесся подъ потолокъ, покрутился тамъ и погрузился въ пасть… Драпъ пронзительно вскрикнулъ. Но это только показалось, что въ пасть, а просто – слонх пошутилъ, будто все зналъ про Драпа: какъ онъ гордился своимъ картузомъ, купленнымъ на пятаки заказчиковъ. Онъ только попугалъ, посмѣялся и ловкимъ взмахомъ, играючи, положилъ Драпу картузъ на вихрастую голову. Вотъ такъ торжество было! Драпъ запрыгалъ и лихо оглянулъ всѣхъ. И не успѣлъ хорошенько оглянуть, какъ

слонъ снова потянулъ хоботъ, Драпъ уже выставилъ голову, чтобы опять прогулялся его картузъ, но… слонъ только скользнулъ хоботомъ по Драповой рожѣ, облизалъ мокрымъ кончикомъ, будто даже пощекоталъ Драпа подъ подбородкомъ, – Драпъ такъ и говорилъ, что – «здорово пощекоталъ, какъ теркой!» – и поклонился. И тутъ всѣ поняли, что понравился Драпъ слону.

– А это ты ему, значитъ, ндравишься… – сказалъ сторожъ Драпу.

Васькѣ стало досадно. Они съ кузнеченкомъ натравливали слона на свои картузы, почмокивали и свистали, но дѣло не выгорало. А Драпъ пустился нашаривать по своимъ карманамъ, – не завалилось ли тамъ чего. Вынулъ бабку-свинчатку, мотокъ нитокъ, кусокъ вара, гайку. И вдругъ въ заднемъ карманѣ своего сюртука нащупалъ спрятанное про запасъ луковое яичко. И показалъ слону: на! Слонъ нерѣшительно потянулъ хоботомъ, – должно быть никогда не видалъ яичка, – не камень ли? Обнюхалъ и осторожно прихватилъ съ черной ладони Драпа нежданный даръ. Опять понесъ высоко-высоко, повертѣлъ подъ потолкомъ, словно показалъ всѣмъ, какая у него штучка, загнулъ хоботъ, направилъ яичко въ пасть и… задумался. О чемъ онъ задумался? Думалъ ли онъ, что Драпъ – вѣдь слоны умные – просто хочетъ сшутить съ нимъ шутку и далъ ему камушекъ, или – кто знаетъ! – можетъ быть, пожалѣлъ Драпа, но только опять покачался, словно въ глубокой думѣ, развернулъ хоботъ и протянулъ драпу яичко – возьми! Но драпъ не взялъ. Онъ даже помоталъ головой и убралъ руки за спину. Тогда слонъ покланялся, опять покачался, пофыркалъ даже, словно хотѣлъ сказать что-то, – вѣдь слоны умные! – и тихо-тихо положилъ яичко на рельсовыя перильца. И оно осталось лежать! Оно осталось лежать на покатыхъ перильцахъ. Это, дѣйствительно, было чудо! Всѣ смотрѣли, какъ лежало яичко, словно приклеенное.

– Не желаетъ твоего яичка, – сказалъ сторожъ.

Но Драпъ яичка не в зялъ.

– Пусть съѣстъ, все одно… – сталъ твердить онъ, пряча за спиной руки.

Тутъ слонъ будто понялъ. Онъ взялъ яичко и тихо постучалъ имъ по рельсѣ. Оно слабо треснуло и осталось лежать. Это всѣмъ страшно понравилось. Публика надвинулась на насъ, разглядывала Драпа. Какой-то парень хлопнулъ Драпа картузомъ по плечу и крикнулъ:

– Самъ трескай, больше ничего. Слонъ не опоганитъ!

Тутъ Драпъ проснулся, облупилъ яичко, скусилъ половинку, а другую протянулъ слону. Слонъ взялъ и съѣлъ.

– Разговѣлся! – крикнулъ мастеровой, и всѣ засмѣялись.

Пора было дальше итти, но Драпъ не двигался, какъ мы его ни толкали съ Васькой. Кузнеченокъ вертѣлся на рельсѣ и совалъ слону грязныя пятки на потѣху публики, – Драпъ и на это не обращалъ вниманiя. Онъ дернулъ меня за руку и сказалъ жалобно:

– Здѣсь бы остаться… со слономъ… Кормили бы его…

Это было бы хорошо! Подъ крышей перелетали голуби, воробьи мышами шмыгали на стѣнѣ, въ углу. И такое веселое солнце было въ этомъ гулкомъ сараѣ, въ углу. И такое веселое солнце было въ этомъ гулкомъ сараѣ, съ окошками наверху. Сюда не придетъ Прохоръ, не шваркнетъ колодкой и не пообѣщаетъ отмотать Драпу головку. Хорошо спать на сѣнѣ… Вытянетъ слонъ хоботъ, пощекочетъ за вихры, какъ это онъ сейчасъ сдѣлалъ. Да, понравилась ему Драпова голова. А что? Не почуялъ ли онъ невеселую жизнь Драпа?! Можетъ быть, плѣшинки на Драповой головѣ что-нибудь сказали ему? Кто знаетъ… Можетъ быть, въ сѣрыхъ, грустныхъ глазахъ Драпа было что-то особенное, что понялъ огромный слонъ, много видавшiй, потерявшiй свою свободу. Вѣдь и Драпъ былъ въ неволѣ…

И долго потомъ вспоминалъ Драпъ слона. Бывало, сидимъ на крышѣ, чикаемъ змѣи. Небо надъ нами высоко-высоко, ласточки въ немъ играютъ, дрожитъ нитка чужого змѣя, трещитъ «посланникъ» по ниткѣ, Драпъ смотрит-смотритъ да вдругъ и скажетъ:

– Эхъ, слона бы теперь повидать!...

Слоны… Драпъ всѣ сараи, всѣ заборы исчертилъ во дворѣ «слонами». Выпросилъ у меня «звѣриную» книжку, гдѣ былъ

нарисованъ слонъ, и все срисовывалъ, чтобы выходило лучше. И достигъ! Такихъ слоновъ рисовалъ и углемъ, и мѣломъ, что даже дворникъ Гришка попросилъ его «начертить про слона» на стѣнкѣ его сторожки, возлѣ воротъ. И начертилъ жа Драпъ! Этотъ слонъ, во всю стѣну, даже смѣялся, а хоботъ его шелъ винтомъ, какъ тогда, съ яичкомъ. Такъ и нарисовалъ съ яичкомъ, только яичко вышло величиной съ арбузъ.

Драпъ занялъ у кузнеченка пару пятаковъ – Копченый носилъ ихъ во рту, какъ въ кошелькѣ, – стравилъ на ситники для слона, задолжалъ мнѣ еще двугривенный, потомъ еще и еще, обѣщая отплатить голубями, а даже обругалъ насъ съ Васькой, что мы не даемъ больше. Онъ до того надоѣлъ сторожу съ приставаньемъ – откуда слонъ, и сколько онъ стоитъ, и сколько ему годовъ, – что сторожъ плюнулъ.

– Да уйди ты, смола! Ну, чего тебѣ нужно? Украсть, что ль его хочешь?

Когда вышли мы изъ слоновника, Драпъ широко разинулъ ротъ, словно собирался глотать что-то очень вкусное, поморгалъ и сказалъ такъ необыкновенно, что меня даже удивило, какой Драпъ сталъ добрый:

– Эхъ, Колька! Слонъ, прямо… по-братски!...

VI.

Пора было итти къ французу. Мы послонялись по домикамъ и клѣткамъ, – Васька выщипнулъ у бѣлки изъ хвоста пучекъ волосковъ, на память, – и попали на большую площадку, гдѣ было много столиковъ. Тутъ сидѣли богатые господа и кушали. Имъ приносили на столики лакеи во фракахъ и съ салфетками на плечѣ всякiя вещи въ серебряныхъ кастрюлькахъ и лодочкахъ, и такъ хорошо пахло жаренымъ и пирожками. Играла и здѣсь музыка, а господа слушали и кушали. Намъ страшно хотѣлось ѣсть. Васька такъ и шмыгалъ между столами, заглядывая въ ротъ и въ тарелки. И кузнеченокъ. А Драпъ остановился противъ толстаго господина, въ цилиндрѣ, и жадно смо-

трѣлъ, какъ тотъ грызъ и обсасывалъ косточку. Передъ господиномъ стояла жареная курица съ воткнутой въ нее вилкой. Смотрѣлъ, словно говорилъ:

– Дяденька, дай!

И таки добился. Господинъ протянулъ Драпу вилку и сказалъ строго:

– Ну, проходи, проходи!

Кузнеченокъ вертѣлся около двухъ бѣлыхъ барынь, которыя ѣли цѣлую груду красныхъ раковъ и запивали изъ стаканчиковъ.

– Мальчикъ, тебѣ г’аковъ хочется? – картаво спросила одна изъ барынь.

Васька заоралъ: – гаковъ, гаковъ! – и завертѣлся на ножкѣ. Погналъ его лакей салфеткой. Мы долго крутились у столиковъ – ужъ очень хорошо пахло, а у насъ вышли всѣ пары и донималъ голодъ. Стали укорять Драпа: прожертвовалъ все слону! Пахло рябчиками, – зналъ я этотъ чудесный запахъ! – а Драпъ увѣрялъ, глотая слюни, что это наваристыми щами. Васька говорилъ, что бараниной, а кузнеченокъ, у котораго началась икота, съ визгомъ божился, что это пахнетъ кашей изъ поросенка.

И я забылъ правило – не глядѣть въ ротъ. Помню, какъ одна барыня съ красными дѣвочками, кушавшая ветчину съ пирожками, укоризненно покачала головой и сказала:

– Мальчикъ, а вѣдь неприлично глядѣть въ ротъ.

Такъ меня и ошпарило, хоть провалиться. Но тутъ Васька до того озлился, что ему хочется ѣсть, что сталъ на голову и прошелся между столами, корячась въ воздухѣ сапогами, отъ которыхъ несло дегтемъ. Барыни повскакали, боясь, что сапоги попадутъ къ нимъ въ тарелки, и стали звать лакея. Тутъ, наконецъ, насъ выгнали салфеьками, а какой-то толстякъ во фракѣ пообѣщалъ нарвать уши.

Но тутъ вдругъ зашумѣли голоса – шаръ летитъ! И мы кинулись, забывъ голодъ.

VII.

На широкой площадкѣ теперь была гибель народу. Стояли на скамейкахъ, напирали къ шару. Музыканты трубили въ ясныя трубы. Шаръ важно покачивался на своихъ веревкахъ. Васька согнулся и юркнулъ между ногами впередъ, за нимъ полѣзли кузнеченокъ, и Драпъ, и я, боясь затеряться въ толпѣ. Насъ нажимали колѣнями и ругали, но мы въ одинъ мигъ вырвались къ кругу, гдѣ было свободно. Шумѣли голоса:

– Французъ! фанцузъ!

Что-то праздничное было во всемъ. Обширная площадка, посыпанная желто-краснымъ пескомъ, была оцѣпленна тысячами народу, а шаръ въ этомъ кругу былъ словно пойманный – не уйдешь!

– Французъ! Французъ идетъ!

И мы, наконецъ, увидали этого удивительнаго француза. Онъ появился изъ домика возлѣ музыкантовъ, похожаго на избушку, въ удивительномъ костюмѣ. Васька даже крикнулъ:

– Го-лый!

Конечно, французъ былъ не голый, – что могъ знать Васька! – а какъ акробатъ изъ цирка. Онъ былъ въ розоватомъ трико, обтягивавшемъ его стройное тѣло. На груди и на поясѣ сверкалъ, какъ драгоцѣнные камни, цвѣтной бисеръ-хрусталики, – зеленый, золотой, всякiй. Руки были совсѣмъ голыя и съ такими наростами мускуловъ, что всѣ такъ и зашумѣли:

– Ну, и здоровъ французъ!

Очень красивъ былъ этотъ французъ, – курчавый, чернобровый, съ густыми черными усами и розовыми щеками. Онъ остановился на порожкѣ бесѣдки и послалъ всѣмъ намъ воздушный поцѣлуй – вотъ такъ. Всѣ закричали – ура!

А французъ поклонился, приложивъ руки къ груди, и весь засверкалъ дрогнувшимъ бисеромъ. Драпъ потомъ говорилъ: «весь въ огняхъ»!

Подпрыгивая, какъ цирковой наѣздникъ, французъ подбѣжалъ къ шару, приложилъ кончики пальцевъ ко рту и развелъ

руками: опять послалъ поцѣлуй и поклонился. Тутъ Васька заоралъ первый:

– Урра-а!!

Не могъ удержаться, всталъ на голову и подрыгалъ ногами. Кругомъ пошелъ смѣхъ. Кто-то прихватилъ Ваську за ноги и подергалъ. Даже французъ замѣтилъ и посмѣялся. Онъ даже послалъ намъ – я это отлично замѣтилъ – особенный поцѣлуй. Драпъ потомъ спорилъ, что это ему послалъ: смотрѣлъ прямо на него; но кузнеченокъ божился, что ему: французъ, будто бы, прищурился и погрозилъ ему пальцемъ. Васька считалъ, что ему за то, что онъ прошелся на головѣ. Что бы тамъ ни было, но мы-таки получили поцѣлуй отъ француза. Потомъ французъ взялъ сигару у господина въ цилиндрѣ и въ перчаткахъ, съ краснымъ галстукомъ, у того самаго которой ѣлъ курицу, покурилъ наскоро, разглядывая публику, и все щурился. Хорошо онъ курилъ. Затянется скоро-скоро и выпуститъ въ ноздри.

– Напослѣдокъ накуривается! – сказалъ кто-то. – То живъ-живъ, а то и… вдребезги!

Кузнечонокъ шипѣлъ мнѣ въ ухо:

– Обязательно расшибется, ей-Богу!

Драпъ толканулъ меня, сдѣлалъ страшные глаза, мотнулъ на француза и прохрипѣлъ:

– Ввотъ!

Хотѣлъ ли онъ сказать этимъ, что вотъ, молъ, скоро расшибется французъ, или хотѣлъ выразить свой восторгъ отчаянной храбростью, – не знаю. У меня колотилось сердце за француза. Даже присмирѣлъ и Васька. Сказалъ только:

– Курить-то какъ отчаянно!

Французъ курилъ наскоро, частыми затяжками, поглядывая на сигару, и какъ-будто думалъ о чемъ-то. Можетъ быть о своей судьбѣ. Поглядывалъ на небо – высоко, чортъ возьми! Подрагивали на солнцѣ его хрусталики. Можетъ быть, слегка и дрожалъ французъ… Кто-то вытолкнулъ Драпа впередъ и крикнулъ:

– Чего глядишь-то, лети!

Драпъ съежился и подался назадъ. Да, страшно было.

Кто-то дѣтскимъ голоскомъ плакалъ, должно быть тоже боялся: «мама-а…» Только музыканты не боялись. Они такъ трубили и гремѣли, словно хотѣли всѣхъ развеселить и подбодрить француза. А тутъ господинъ въ цилиндрѣ, ковырявшiй перышкомъ въ зубахъ, махнулъ рукой, – и къ шару явился лакей съ подносикомъ, а на подносикѣ былъ стаканчикъ съ чемъ-то золотистымъ.

– Лекарство ему даютъ! – сказалъ кучеръ съ подрубленными волосами, въ синей безрукавкѣ. – Значитъ, чтобы покрѣпше былъ. Дорожка тоже дальняя.

– Еще куда попадетъ! На томъ свѣтѣ-то этого не попробуешь, да.

Французъ взялъ стаканчикъ и опрокинулъ въ ротъ. Усмѣхнулся, вытеръ усы поданнымъ ему краснымъ платочкомъ, тряхнулъ головой, словно хотѣлъ сказать, – погибать – такъ погибать! – хлопнулъ въ ладоши, подвигалъ руками, чтобы вольнѣй было, и, запрокинувъ бголову. Поглядѣлъ въ небо, будто примѣривалъ – высоко ли. Поглядѣли и мы. Вы-со-ко! Пущенный кѣмъ-то красный шаръ казался клюковкой въ синей бездонной дали. Голова кружилась.

– Пускаютъ! – закричали голоса.

VIII.

Да, отпустили шаръ. Господинъ въ цилиндрѣ, помахивая тросточкой съ зажатымъ въ рукѣ розовымъ платочкомъ, указывалъ десятку солдатъ, какъ надо отпускать шаръ. Тѣ вертѣли что-то руками, разматывали съ валиковъ канаты, на которыхъ покачивался палевый шаръ – домъ. Французъ молодецки крикнулъ: – алло! – подпрыгнулъ и опять хлопнулъ въ ладошки, и подпрыгнулъ на немъ шумящiй, сверкающiй поясъ съ висюльками. Стало жутко. Я уже влюбился во француза, въ его курчавую голову, въ его розоватыя ноги, въ его отвагу. Драпъ выставился впередъ и, слышалось мнѣ, постукивалъ зубами. Только кузнеченокъ все повторялъ: Расшибется, ей-Богу, расшибется!

– А ты, дуракъ, молчи! Этимъ не шути! – сказалъ кучеръ. – Жалѣть человѣка надо, а онъ…

– Матушки! – закричалъ кто-то пронзительно. – Вскочилъ никакъ!

Французъ подпрыгнулъ, схватился за трапецiю подъ шаромъ, раскачался и, ловко перевернувшись внизъ головой, сразу сѣлъ на трапецiю. Сѣлъ и опять послалъ поцѣлуй.

– Ну, могучъ! – сказалъ кучеръ. – Что за отчаянный! бѣда…

Да, французъ ничего не боялся. Даже принялся раскачиваться, словно это ему одно удовольствiе. Покачивался и покачивался подъ музыку, а шаръ подымался и подымался на канатахъ толчками. Былъ онъ теперь порядочно отъ земли: упади – разобьешься. Господинъ въ цилиндрѣ глядѣлъ на француза, задравъ голову, и что-то кричалъ не по-нашему. Французъ подергалъ за веревочку отъ какой-то кишки сбоку шара. Эта-то кишка и былъ тотъ зонтикъ, на которомъ онъ долженъ былъ швырнуться на землю, – сложенный и смятый, какъ повисшая сѣрая тряпка.

– Стой! – крикнулъ господинъ солдатамъ.

– Ну, ежели у его голова закружится… – пугающимъ голосомъ сказалъ кучеръ. – Шабашъ тогда!

Нѣтъ, у француза голова не кружилась. Онъ весело крикнулъ: – адье! Плюнулъ даже, – и Васька видѣлъ, и кузнеченокъ, – махнулъ краснымъ платочкомъ и… я подумалъ, что онъ свалился. Но это нарочно онъ, чтобы попугать. Онъ вдругъ соскользнулъ съ трапецiи, словно падалъ, ухватился одной рукой за палку трапецiи и повисъ въ воздухѣ. Мало того! Чтобы еще сильнѣй удивить и напугать, онъ подтянулся, вцѣпился зубами въ палку, да такъ и повисъ, покачиваясь. Такъ всѣ и завыли внизу, а кузнеченокъ завизжалъ:

– Нѣтъ, не расшибется!

Въ этотъ жуткiй моментъ господинъ въ цилиндрѣ крикнулъ – пускать! – шаръ рванулся, хлеснули по воздуху четыре конца веревокъ, и шаръ съ французомъ потянулъ вверхъ и вбокъ, за музыкальную бесѣдку. Концомъ веревки плеснуло по крышѣ бесѣдки, – и пошелъ шаръ выше и выше, подгоняемый загремѣвшими литаврами и еще громче зазвенѣвшими трубами. Мы задирали головы и колыхнулись съ толпой, куда-то

бѣжавшей. Но не надо было бѣжать: шаръ былъ шорошо виденъ. Французъ уже сидѣлъ на трапецiи и обѣими руками, ни чуть не держась, посылалъ намъ воздушные поцѣлуи. И вдругъ уронилъ платочекъ. Какъ красная птичка, поплавалъ платочекъ въ воздухѣ и плавно опустился на свѣженькую березку. Какiе-то мальчишки уже полѣзли за нимъ, стаскивая другъ дружку. Уже не помню, что было дальше. Мы были въ небѣ! Французъ выламывалъ подъ шаромъ и теперь казался маленькимъ мальчикомъ. Шаръ сиановился не больше куля съ овсомъ, потомъ вдругъ…

Первымъ заверещалъ Драпъ. Онъ такъ заверещалъ, словно ему свернули голову.

– Швырнулся!!!

Швырнуся французъ. Это былъ одинъ мигъ: вдругъ перекувырнулся шаръ, рванулся въ сторону и завертѣлся волчкомъ – легко ему стало. А французъ канулъ съ него камнемъ – черкнуло въ воздухѣ. Десятки красныхъ и синихъ шаровъ, пущенныхъ какъ приветъ французу, мелькали въ глазахъ и путались, но все же француза стало виднѣй. Онъ какъ будто тише падалъ теперь и вдругъ остановился, сталъ длиннымъ-длиннымъ, вытягивался на нашихъ глазахъ и… надъ нимъ выросъ красивый ирокiй зонтикъ. Это раскрылся надъ нимъ парашютъ, съ протянутыми къ французу веревочками, захватилъ воздуху, раздулся и сталъ медленно опускаться. Очень медленно, какъ опускается пущенный съ крыши дома издыхающiй дѣтсакiй шаръ. Французъ былъ теперь хорошо виденъ. Вытянувъ руки и ноги, онъ падалъ стрѣлкой, какъ длинный гвоздь; мелькнулъ за крестами дальней церкви, за садомъ, и провалился. Думали мы, что это близко совсѣмъ, тутъ же за садомъ гдѣ-то. Но скоро господинъ въ цилиндрѣ собралъ на кругъ публику и сообщилъ намъ, что отважный французъ совершенно благополучно сѣлъ на Ходынскомъ полѣ и скоро явится привѣтствовать почтеннѣйшую публику. Закричалъ «ура» и всѣ закричали. А шаръ… шаръ теперь былъ хорошо виденъ. Онъ что-то похудѣлъ, словно изъ него выпустили газъ, и, пошатываясь, опускался тряпкой.

Только теперь я почувствовалъ, какъ у меня ослабѣли но-

ги, – должно быть, отъ страха за француза. Да и всѣ ослабли. Драпъ сидѣлъ на травкѣ и скребъ въ головѣ. Васька лежалъ на брюхѣ и спорилъ съ кузнеченкомъ, который увѣрялъ, что тутъ просто жульничество, что это просто – отвели всѣмъ глаза и пустили такую-этакую куклу… подъ француза. А настоящiй французъ соскочилъ, дескать, за бесѣдкой и прячется въ избушкѣ. Драпъ до того озлился, что схватилъ кузнеченка за ногу и такъ дернулъ, что чуть не оторвалъ ногу. Тогда кузнеенокъ призналъ, что онъ просто навралъ, чтобы было смѣшно.

– Дуракъ, – сказалъ Драпъ. – А французъ молодчина!

Скоро пришло извѣстiе, что французъ наскочилъ на дерево, когда опускался, и распоролъ себѣ бокъ. Потомъ заговорила публика, что француза привезли на извозчикѣ замертво, и онъ такъ усталъ, что насилу ноги волочитъ. Потомъ появился господинъ въ цилиндрѣ, что-то жевавшiй, опять крикнулъ – ура! – и вывелъ за руку француза изъ избушки. Вывелъ и сталъ раскланиваться, словно онъ-то вотъ и леталъ. Французъ раскланивался, прижималъ руку къ сердцу, но уже не посылалъ поцѣлуевъ. Онъ казался страшно усталымъ и былъ блѣденъ какъ смерть. Онъ все поджималъ ноги и дрожалъ хрусталями – вотъ-вотъ упадетъ, словно его били по ногамъ, а глаза его были бѣлые, какъ у вареной рыбы. Кто-то сказалъ:

– Не долго и помереть такъ-то. Ишь, какъ его вывернуло! Да, бѣдность чего не заставитъ вытворять… Есть которые сабли глотаютъ.

И уже совсѣмъ другимъ, не героемъ, представился мнѣ французъ этотъ. Бѣдность! И эти блестящiя стекляшки – бѣдность. И эти поцѣлуи – все та же бѣдность. Этотъ вонъ толстый господинъ не полетитъ, ему и на землѣ хорошо.

– Еще разъ – ура храбрецу! – прокричалъ господинъ и потеръ руки.

Драпъ сказалъ:

– Эхъ, лучше бы и мнѣ летать, чѣмъ въ сапожникахъ! По крайней мѣрѣ, – ужъ либо голову сломилъ, либо…

Да такъ и не досказалъ, что еще – либо.

А ужъ наступилъ вечеръ, давно пора было возвращаться

домой. Вотъ тутъ-то и начало сосать сердце. Помню, собрались мы у медвѣдей, къ слонамъ уже не пускали, поздно. Драпъ предложилъ было итти на Москву-рѣку и тамъ заночевать на плотахъ, а то Прохоръ на смерть будетъ лупить.

Даже звалъ и совсѣмъ остаться на рѣкѣ, ловить рыбу и голубей и торговать для пропитанiя. Васька соглашался только ночевать, а то можно помереть съ голоду. Кузнечику было все равно, хоть на шарѣ летѣть. Онъ сталъ божиться, что хозяинъ лупитъ его калеными желѣзными прутьями: раскалитъ добѣла и лупитъ. Кузнеченку безъ порки не обойтись, – это всѣ понимали: все еще въ лавочку за лукомъ бѣгаетъ съ самаго утра, а ужъ и ночь на дворѣ, ужъ и фонарики зажигаются. Ужасно хотѣлось ѣсть. Стали, на меня глядя, ныть и Васька съ кузнечикомъ: страшно итти домой, а надо. Тогда Драпъ выправилъ грудь, стукнулъ въ нее кулакомъ и крикнулъ:

– Черти вы, черти! Меня больше всѣхъ лупить будутъ, а не боюсь! Французъ смерти не боится, и я не боюсь! Двумъ смертямъ не бывать…

Это всѣхъ ободрило. По дорогѣ пугнули на прощанье филина съ камней, и онъ заверещалъ такъ, что сталъ настоящимъ. Драпъ наконецъ-то призналъ его за настоящаго. Вышли уже черезъ входъ, теперь сiявшiй бѣлыми фонариками – кубастиками, подъ музыку. Потомъ страшно далекiй путь, ночныя улицы, ужасные камни, набившiе ноги до волдырей. Потомъ расплата. Но самое важное… А вотъ.

IХ.

Помню веселый перезвонъ на колокольняхъ… Былъ послѣднiй день Пасхи, суббота. Помню, принесла монашка освященный артосъ, кусочекъ огромнаго пшеничнаго хлѣба, что лежитъ всю Пасху на аналоѣ въ церкви, а въ субботу раздается, какъ святой хлѣбъ. Я сидѣлъ узникомъ въ дѣтской, на ключѣ. Мнѣ принесли стаканъ молока и ломоть хлѣба. И вотъ монашка принесла мнѣ кусочекъ артоса – «на радость и на здоровье». Какая радость? Радость, что меня заперли, что сняли съ меня башмаки, чтобы я не убѣжалъ какъ-нибудь въ

окошко? Нечего сказать – радость! Наступилъ вечеръ. Но я былъ не одинъ въ запертой комнаткѣ. Со мной было то, чего нельзя ничѣмъ запереть, чего нельзя отнять – мои думы, мои мечты. Со мной, въ моихъ грезахъ, былъ чудесный французъ, его звонкiе хрустали, его воздушные поцѣлуи, трапецiя и шаръ въ синевѣ неба. Я летѣлъ вмѣстѣ съ нимъ, летѣлъ въ бездонность, гдѣ вольная воля, гдѣ играютъ звѣзды. Вонъ онѣ, звѣзды. Онѣ заглядываютъ и ко мнѣ въ темницу черезъ молоденькiе душистые листочкистараго тополя подъ окномъ. Хорошо бы туда, въ темно-синiй просторъ, гдѣ нѣтъ этихъ скучныхъ часовъ, отмѣривающихъ свимъ скрипучимъ маятникомъ медленное время; гдѣ нѣтъ насмѣшника – Гришки, который называетъ меня «рестантомъ» и увѣряетъ, разговаривая со мной въ окошко, что Драпу Прохоръ «всю голову отмоталъ напрочь»; гдѣ нѣтъ этого надоѣвшаго двора, такого будничнаго теперь, послѣ волшебнаго дня, проведеннаго въ сказочномъ саду, гдѣ французъ-герой швыряется камнемъ съ неба, гдѣ живетъ умный слонъ, гдѣ звѣри изъ разныхъ странъ. Гдѣ необычная жизнь, гдѣ все другое.

Я знаю отъ этого же Гришки, что ему велѣно нарѣзать прутьевъ. Свѣжихъ березовыхъ прутьевъ, которые такъ чудесно пахнутъ. Можетъ быть, онъ нарочно это сказалъ, чтобы помучить? За что же еще-то наказывать?! Вѣдь уже другой день я на ключѣ и босой. Я уже знаю отъ Гришки, что кузнеченка на улицѣ не видно, – можетъ быть, ужъ и померъ отъ «каленыхъ прутьевъ», – что Васька «сидѣть не можетъ», такъ его отшпандорили. И мнѣ сказано строго, что теперь кончена моя бѣготня съ уличными мальчишками, что нѣтъ теперь для меня двора, а сапожниковъ съ нашего двора заставятъ съѣхать, чтобы они меня не портили. Это ужасно. Это такiе мои друзья, безъ которыхъ и жизнь мнѣ не въ жизнь. Портятъ меня!... Чѣмъ же они меня портятъ? Я думаю и думаю уже цѣлый день объ этомъ. Драпъ… Но я не знаю никого лучше Драпа. Пусть ни Васьки не будетъ, ни этого плута кузнеченка, который унесъ у меня этой зимой бархатныя саночки съ бахромой и заплатилъ мнѣ за нихъ чугунную бабку и три копейки. Но Драпъ… съ нимъ мы могли бы уйти куда-нибудь далеко-да-

леко… Сколько разъ манилъ онъ меня за Воробьевы Горы, въ далекiй путь… Тамъ гдѣ-то, верстъ за сто, а можетъ быть и за тысячу, – его Бронницы, его деревня, гдѣ ловятъ прямо руками огромныхъ раковъ, гдѣ сѣна столько, что не уложить въ наши сараи, а зимой такiя горы снѣгу, что санки катятся цѣлый часъ. Тамъ, въ его лѣсахъ, живутъ волки, всякiе злые и добрые, про которыхъ онъ мнѣ разсказывалъ много-много. Тамъ цѣлыя поля сладкаго гороху, огурцовъ сколько хочешь, а грибовъ и брусники столько, что не унесешь. Тамъ ночью пасутся лошади, и Драпъ сторожитъ ихъ у огонька, на рѣчкѣ. Тамъ можно всю ночь печь въ горячей золѣ картошку и ѣсть напролетъ всю ночь. Тамъ сороки трещатъ на какихъ-то ригахъ. И тамъ не бьютъ по головѣ колодкой и никто его не шпыняетъ тамъ. Только теперь изба у него забита, мать померла, а всѣхъ ихъ, пятерыхъ братьевъ, роздали въ люди, въ – сапожники и по трактирамъ въ мальчишки.

Хорошо бы… Если бы тамъ жила его мать, мы бы ушли. Я бы сталъ помогать ему возить дрова изъ лѣсу, молотить, косить… И не надо бы учить, какъ Авраамъ сидѣлъ у дуба, а звукъ Е пишется вотъ такъ, а говорится вотъ такъ.

– Колька… – неожиданно позвалъ меня голосъ Драпа.

Драпъ!! Я подбѣжалъ къ окну и увидалъ Драпа. Онъ сидѣлъ на тополѣ, едва видный въ темнотѣ вечера.

– Сидишь, Колька?

– Сижу… А тебя лупилъ Прохоръ?

– Наплевать, – говоритъ Драпъ дрогнувшимъ голосомъ. – Потерплю еще малость, а то убѣгу. А тотъ французъ далеко живетъ?

– Не знаю. А что?

– Къ нему бы уйти… А то заколотятъ, все равно. Знаешь что, я одну штуковину придумалъ…

Онъ говоритъ шопоткомъ, шипитъ, и я чую, что «штуковинка», которую Драпъ придумалъ, необыкновенное что-нибудь. Можетъ быть, онъ такое придумалъ… можетъ быть, хочетъ убѣжать въ деревню?...

– Драпъ, голубчикъ, иди ко мнѣ… я тебѣ доску положу гладильную…

– Нѣтъ, ты лучше иди ко мнѣ, а то еще накроютъ меня у тебя – тогда мнѣ смерть. Лѣзь сюда, я тебѣ лепешечки дамъ. Землякъ изъ деревни привезъ, угостилъ.

О, я знаю эти чудесныя черныя лепешки, съ соломинками, съ зернышками овса и съ дырочками, похожiя на пряникъ! А мнѣ такъ хочется ѣсть. Я мигомъ всовываю черезъ окно на тополь гладильную доску, Драпъ подхватываетъ ее и кладетъ концомъ между сукомъ и деревомъ. Теперь можно и перемахнуть. Доска лежитъ прочно на подоконникѣ и въ тополѣ. Я дѣлаю шагъ, доска колышется, а до земли высоко, можно разбиться.

– Иди же! – шипитъ Драпъ. – Э, трусишка… баринъ, кошку жарилъ!

– Я боюсь, Драпикъ… на смерть вѣдь…

– А французъ-то! – говоритъ лихо Драпъ. – Гляди, на!

Онъ лѣзетъ на доску и шагаетъ ко мнѣ. Тополь дрожитъ, кончикъ доски постукиваетъ на подоконникѣ, но Драпъ идетъ смѣло. На серединкѣ спускаетъ ноги и даже подпрыгиваетъ сидя.

– Ничего не боюсь, плевать!

Я лѣзу къ нему на колѣнкахъ, онъ подбодряетъ и отодвигается. Совсѣмъ не страшно! Внизу журчатъ растревоженныя куры въ курятникѣ. Я уже на тополѣ, Драпъ дружески обхватываетъ меня, и слышу я, какъ пахнетъ имъ, самымъ настоящимъ Драпомъ, – сапогами, варомъ и чѣмъ-то ѣдкимъ. Мы сидимъ въ тополѣ, на суку.

– А что, говоритъ Драпъ мечтательно, – слоны далеко живутъ?

– Далеко. Они живутъ… за морями, гдѣ горячая Африка.

– Да, далеко. А французъ оттуда?

– Французъ… Онъ тоже далеко… Французъ изъ Францiи.

– Можетъ, врешь ты все? А французъ гдѣ – тамъ слоны есть?

Я не знаю, но мнѣ вдругъ приходитъ въ голову, что обрадуется Драпъ, и я говорю:

– Тамъ и французы бываютъ. Робинзонъ Крузо… Я тебѣ дамъ книжку. И попугая тамъ…

– Знаю я попугаевъ. Это котоые билеты вытаскиваютъ.

Вѣрно. Ходитъ по дворамъ у насъ черномазый мальчишка съ зеленымъ попугаемъ и даетъ за три копейки выдернутый попугаемъ билетъ «на счастье».

– Попробуй-ка, – говоритъ Драпъ, – какая у меня шишка на башкѣ. Всю голову разломило, кружится…

Я пробую, но въ темнотѣ не видно. Я шарю по вихрастой головѣ, Драпъ беретъ мою руку и направляетъ. Вотъ. О, какая шишка, съ кулакъ!

– Наплевать! – говоритъ Драпъ отчаянно. – Все равно, въ воскресенье, завтра, опять убегу туда. Все равно. Встану завтра чѣмъ свѣтъ, наловлю голубей десятка три, стащу къ Розенбергу въ аптеку… А что, не возьмутъ меня къ звѣрямъ служить? Обучили бы со звѣрями заниматься, сталъ бы какъ работать! А что, Францiя эта далеко? пѣшкомъ дойтить можно?

Не знаю я, но кажется мнѣ, съ этого тополя, теперь все далекимъ.

– Далеко, Драпъ… тыщи верстъ! Не дойти пѣшкомъ.

– Эхъ… – вздыхаетъ Драпъ. – Да, не дойтить. А кузнеченка хозяинъ въ погребѣ на цѣлую ночь заперъ.

– А что у тебя за штуковинка? говорилъ-то?

– Только, слышь, не сказывай никому, – шипитъ Драпъ. – Я обязательно полечу, стараться буду. У скорнячихи зонтъ огромный есть, на погребицѣ лежитъ… на рынокъ она его для торгу беретъ всегда…

– Это бѣлый-то? Да, замѣча-темльный! – говорю я и начинаю понимать штуковинку.

– Бѣлый. Съ такимъ зонтомъ не пропадешь… можно сколько хочешь полетѣть. Завтра залѣзу на амбаръ и полечу, а потомъ и съ вашего верху, съ самой крыши… Ежели съ третьяго яруса слечу лихо, тогда съ чего хочешь тебѣ слечу! Потомъ съ Казанской колокольни попробую… Хочешь, и тебѣ могу дать?

– А страшно-то!

– Дуракъ, стра-шно! Тотъ-то энъ съ какой высочищи летаетъ! А что, у французовъ сапожники есть? Ну, ты узнай повѣрнѣй.

– А что?

– А не сфискалишь? Ну, вотъ что. Можетъ я… ты только не сказывай… я еще, можетъ, убѣгу… все равно, мнѣ здѣсь не жить. До меня вонъ Алешка жилъ, ему Прохоръ руку перешибъ и печенки отбилъ колодкой. Захирѣлъ-захирѣлъ и померъ въ деревнѣ. Убѣгу!

Мнѣ становится страшно. Что будетъ, если уйдетъ Драпъ? Тогда все пропало. Меня охватываетъ такая тоска, такая боль щемитъ сердце, что я хватаю за руку Драпа, въ горлѣ у меня рѣжетъ, глаза жжетъ, и я не могу выговорить слова.

– Не убѣгай, Драпъ… милый… мы лучше… вмѣстѣ уйдемъ… У меня въ копилкѣ три рублика есть… Папаша померъ… все равно…

– Нѣтъ, тебѣ никакъ нельзя… – говоритъ Драпъ. – У насъ домъ большой, лошади, все богатство. А я голый, самъ себѣ голова. Буду итти, итти… по разнымъ дорогамъ, по лѣсамъ… странники разные такъ идутъ… а то, можетъ, на разбойниковъ наскочу, они къ себѣ возьмутъ. Есть добрые разбойники. Дойду до Сергии-Троицы… А то къ цыганамъ попрошусь, по дорогамъ буду ѣздить съ ними, куръ воровать. Все равно, наплевать! Только вотъ писать не умѣю…

– А тебѣ зачѣмъ… писать?

– А то какъ! Зайду далеко, а какъ тебѣ письмо написать? У меня, можетъ, деньги гдѣ откроются, кладъ найду? Тогда мы здорово бы…

– Тогда можно корабль купить! – говорю я. – Накупить товаровъ – и къ чернымъ народамъ, къ ефiопамъ поѣхать, къ туркамъ…

Такъ мы мечтаемъ долго-долго. Уже совсѣмъ ночь. Уже давно слышимъ мы окрикъ жены Прохора:

– Драпъ, лѣшманъ! Куда тебя запропостило, чертенка? Лохань выносить ступай!

– Дался я имъ! – злобно говоритъ Драпъ. – Колодками кормятъ, черти… Ѣсть не даютъ. Ни ужиналъ, ни обѣдалъ.

только лепешки ѣлъ – землякъ угостилъ. На лепешечки, есть у меня кусочекъ…

Он

Достаетъ изъ пазухи теплый, пропитанный его духомъ кусокъ лепешки. Разламываемъ и чавкаемъ молча. Надъ нами звѣзды. Въ толпѣ такъ душисто пахнетъ, что кружится голова. Мнѣ вдругъ слышится, что Драпъ дѣлаетъ что-то горломъ, такъ вотъ: гумм-гум. Я быстро проглатываю кусокъ и спрашиваю:

– Драпъ, ты чего? чего плачешь?

Драпъ молчитъ, но сильнѣй слышится – гумм-гум-гум… потомъ всхлипыванье носомъ, потомъ дрожитъ гладильная доска, дрожитъ тополь, дрожитъ, слышу я, Драпъ. Слышу я, какъ подрагиваетъ его колѣнка объ мою ногу.

– Не пойду я домой… – сдавленно говоритъ-скрипитъ Драпъ. – Заколотятъ меня, Колька…

Да, у Драпа защиты нѣтъ: ни отца, ни матери.

– Драпъ, – говорю я, – когда я буду большой, я тебя къ намъ возьму. Будешь, можетъ быть, лѣсомъ торговать. Я обязательно буду лѣсомъ торговать. Будемъ на баркахъ по рѣкамъ ѣздить…

– Заколотятъ меня, Колька… Нѣтъ, полечу лучше! Либо смерть приму, либо…

Слышу я, каък идутъ шаги къ моей комнатѣ по коридору. Я вскакиваю, все забывъ, и… лечу внизъ, на проволочную сѣтку, подъ которой живутъ цыплята. По головѣ ударяетъ меня гладильная доска, которая летитъ за мной. Я сижу въ провалившейся сѣткѣ и вижу на фонѣ звѣзднаго неба, какъ въ тополѣ раскачивается уцѣпившiйся за сукъ Драпъ. Онъ качается долго и страшно, все старается зацѣпиться пяткой за дерево и все никакъ не достанетъ.

– Вотъ провалённая сила! – кричитъ наша кухарка, высунувъ голову изъ кухоннаго окошка, подъ тополемъ. – Да куда васъ, чертей, носитъ!

Я чуть живъ, молчу, ничего не понимаю отъ испуга. Я путаюсь въ прорванной сѣткѣ и не свожу глазъ съ качающагося Драпа.

– Ой! – сдавленнымъ голосомъ кричитъ Драпъ. – Колька, упаду!

И съ этимъ крикомъ Драпъ падаетъ на меня съ высоты. А кругомъ шумятъ. Гришка ругается, что сломали садокъ цыплячiй, что ему опять его завтра налаживать. Хозяйка Драпа тычетъ въ сѣтку лоханной палкой и тоненькимъ, будто ласковымъ, голоскомъ подзываетъ:

– Поди, поди сюда… я тебѣ скажу-покажу… Да пойдешь ты, идолова голова!

Драпъ царапается по сѣткѣ, скользитъ вдоль стѣны кошкой, чтобы уюркнуть въ щель между домомъ и заборомъ, въ глухой тупичекъ, но у входа въ щель уже стоитъ наготовѣ Гришка и перехватываетъ его за волосы. Толстая старуха-скорнячиха кричитъ на весь дворъ, что пропалъ у ней зонтикъ съ погребицы, – не эти ли чертенята унесли? А изъ окна раздается суровый голосъ и призываетъ меня къ жизни:

– Сидѣлъ два дня на ключѣ – еще посидишь!

Я слышу визгливый, словно кошачiй, крикъ въ темнотѣ. Это кричитъ Драпъ. Кричитъ ужасно. Все разлетѣлось, какъ дымъ, какъ сонъ, – и скучная, жуткая подъ-часъ жизнь опять показываетъ мнѣ сѣрое свое лицо и сурово смотритъ. Нѣтъ ничего: ни Африки, ни лѣсовъ, ни далекаго неба, ни француза, ни веселыхъ яркихъ шаровъ… Гдѣ-то слоны ходятъ подъ жаркимъ солнцемъ, въ зеленыхъ лѣсахъ… Гдѣ-то живутъ храбрые вольные французы, гуляютъ нарядныя дѣти подъ музыку, вьются флаги, господа кушаютъ за бѣленькими столами, звучатъ ясныя трубы… А здѣсь – старый дворъ, разваливающiеся сараи, угрозы, крики… Скучная жизнь! Ну, ничего. Она опять засверкаетъ, вотъ только взойдетъ солнце.

*) Разсказъ – „Свѣтлая страница“.