Говорят − скоро
ледоход, где-то была «подвижка». Я спрашиваю Горкина, что такое «подвижка», а он смеется: «то всё знаешь, совсем грамотный стал, а тут не знаешь». Мне стыдно, что я грамотей, а про «подвижку» не знаю. «Да ты
сам сказывал», − говорю, −
«всего дознать нельзя»… «каждому
человеку… что-то, ты говорил,
положен… чего положен?..» − «Ишь,
хитрый какой! верно, каждому предел положен». Он доволен,
что и я говорю, как он, что каждому человеку от Бога предел положен,
и объясняет про «подвижку»:
«как водополью быть,
стронется чуть ледок где-там −
и станет; а это нижний лед не пускает, ра-но… а как
прибудет еще воды, он и пойдет,
пой-дет… − полный уж
ледоход тогда».
Все только и говорят про водополье: какая-то вода
будет! как бы наши плоты не
раскидало, барки с причалов
не сорвало. У Горкина в
мастерской, в каморочке, «водяная» лампадка
теплится, Петру и Павлу:
вчера зажег, и она будет теплится, пока ледоход
не кончится. Как-то рассказывал:
− Папашенька вот
всё шутит − «у тебя,
Горка, старый хрыч, на всякое дело по лампадке!»
А чего плохого… святой огонек
теплит, − и душе весело, и от
дурного отнесет, а то и
человека пожалеешь. Как
пожалеешь-то? А вот подрастешь, я тебе
расскажу. Вот синенькая у меня горит…
как март-месяц на Алексея Божия Человека и затеплю… и так, вспомнится когда, тоже зажигаю,
человека пожалеть. Это нарошная у
меня, по зароку. Образ видишь, «Усекновения Главы», Крестителю
главу усекли, от
Ирода-Душегуба… это чтобы за
грешную душу помолиться. Да это… мал ты
еще, не понять тебе. И дело это
страшное. Нет, и не приставай,
рассказывать не стану. Я те про «водяную» лучше, про Петра и
Павла… Да сказано тебе −
дорости! А про Петра и Павла,
потому «водяная»… апостол
Петр тонул на водах, а Христос
его за ручку по водам повел,
невредимо[i]. А
апостол Павел сам весь корабль уберег
от погибели, Господня
благодать на нем[ii]…
«Деяния» еще с тобой вычитывали, как
ехидну в хворосте зацепил[iii]?
Вот-вот, тоже невредимо. Это как его
сотник в город Рим судить вез. Потому у
меня «водяная» и горит, по
нашему делу, по речному. Ну,
верно говоришь, и Никола Угодник по этому делу помощник, и ему-батюшке
теплится у меня, как Михаил-Архангелу
своему зажигаю… он сбочку висит,
и ему озарение достает, всегда
на памяти у меня.
Весна,
говорят, ранняя: середина марта,
а уж «подвижка». Василь Василич под Звенигород покатил, распорядиться: там
наши дрова ждут сплава. Горкин здесь
помогает, объезжает портомойни и
перевозы, осматривает лодки,
доглядывает, обколоть ли лед у портомоен, а то ледоход
захватит − плоты сорвет. Он
побывал и у Краснохолмского моста, и у Москворецкого, и под «Воробьевкой». К Крымскому
мосту обещается и меня взять.
Там у нас Денис, парень
надежный, солдат, да Господь его
знает, что с ним
творится, − «совсем без
головы стал!» В прошлом годе чуть у
него портомойню не унесло в ледоход: запьянствовал, и все
по Москве-реке с наметкой, всё рыбку
ловит, дурак-дураком: «душа не на
месте у него». Я понимаю что-то, ухом одним
слыхал: горничная Маша над ним смеется, и за конторщика замуж всё собирается, − ну, он
и зашибает. Горкин мне говорил, но у него
что-то не поймешь. Маша про Дениса
говорит всё − «пьяница он,
на чего он мне
сдался!» А Денис говорит − «это я с горя зашибаю, что за меня
нейдет». И за конторщика
не идет, − ничего не
понять. Горкин говорит − дело не наше.
Денис, должно быть, во святые
подвижники скоро выйдет, −
живет, как подвижники
во святой пустыне
в хибарке-сторожке, кругом
огороды, ни души, только
Москва-река. Отполощут бабы белье
за день, − и нет никого, до
света. У Дениса удочки
в сторожке, наметка-сетка, гармонья и собачка «Мушка», − от
какой-то знаменитой «Мухи». Про эту «Муху» тоже,
должно быть, интересно, и Горкин
всё обещается рассказать,
только говорит, − «вот,
подрастешь, а то не поймешь…
да еще напугаешься». А я уж
совсем подрос, всю хрестоматию прочитал.
К Крымскому мосту
нас везет в лубочных саночках «Смола», старая рабочая лошадка,
а не выездная, как «Кривая»
наша. Хотели ее недавно
к коновалу вести,
под нож, но мы с
Горкиным отпросили папашенька
погодить: Господь даст, может и
сама протянет ноги, без
коновала. Денис на реке,
сидит у пролуби на коленках, ершей
на «кобылку» ловит, − от
моста еще приметили. Горкин сказал
сердито: «нашел время! А плоты
кто-то за него обколет… намылю ему голову сейчас». Съезжаем
к его сторонке, и Горкин
начинает бранить Дениса: разбойник эдакой, голова садовая… держи
таких работничков! Да тебя,
такого, не плоты стеречь… самого-то
с плотами унесет». −
«Наплевать, пускай унесет!» −
говорит Денис и трясет серебряной
сережкой, − сережка у него в ухе,
солдатам так полагается, −
«пьяница я, туда и
дорога, конто-рщика за меня
возьмете!» Совсем несуразный человек.
А золотые руки, когда возьмется,
так и горит работа. При нас
взялся, − половину
плотов ото льда обколол, − живой огонь. Горкин
сказал мне: «наша Маше дуреха,
такого мужа поискать надо…
ломается чего-то, человека губит… а что я,
не вижу… сама скучает…» Я
стал спрашивать, почему
скучает, а он мне − «не встревайся, всё равно
не поймешь».
На реке ветрено,
Горкину, в армячке на зайце, −
и то зябко. Денис ставит нам
самоварчик, − такой у
него, зеленый, на трех
ножках, под четвертую щепочку
кладет, − и показывает на
розовую красавицу, приклеена
у него у окошку, с мыла
обертку наклеил: на крестницу
вашу, Михал Панкратыч,
похожа маленько… из уважения
посадил». Это про Машу он, она крестница
Горкина. − «Ты из
уважения лучше за портомойкой гляди
да по стаканчикам не звони!» −
говорит Горкин. − «Покушайте
пирожка, Михаил Панкратыч…»,говорит ласково
Денис и ставит перед нами… пирог с морковью! Откуда у него
пирог?! Горкин спрашивает,
на-знак чего в посту
у него пирог, и кто ему преподнес.
Денис сам удивляется, − не знаю, прихожу
давеча с реки… − пирог на столе стоит! тут я и вспомнил, что именинник
нонче, а кто мне пирог
испек − знать не
знаю». Горкин только рукой
махнул «сказывай кому другому…
зубы с бабами полощешь
на портомойке, делом бы лучше
занялся». И я вспоминаю,
что видел сегодня у Марьюшки
на кухне пирог с морковью, и Маша чего-то
вертелась тут, − а
пирога нам не подавали. Шепчу Горкину, а он
опять − «не в свое дело
не встревайся». Пирог ужасно
вкусный, Денис всё угощает
нас, но Горкин даже
отодвинул пирог, не хочет. − «Не на именины приехали… и не ем
с морковью, убери свой
пирог». Правда, он никогда
не ест пирогов с морковью. И чай не стал
допивать, поднялся. −
«Расстроил ты меня, Дениска!» −
даже кричать стал. − «Мне эти
пироги… грехи с вами!»
Расстроился и расстроился. Заспешил,
с Денисом даже не попрощался.
Выбрались мы на мостовую с огородов,
подъехали к мосту, Горкин и
говорит: «ты уж не серчай,
чайку тебе всласть
попить не дал и пирожка в охотку
поесть»… − а я два
куска съел, успел, − «да и домой
нам пора, и Дениска
меня расстроил». И показывает
на дикую будку, у
въезда на мост, где будочник
живет: «видишь, будка»… это новая,
а годов пятнадцать тому
другая тут была, только
ее сожгли… там мы с
Василь Василичем пирога досыта
наелись, с морковью с этой… больше
не ем с морковью». −
«Объелся, да?» − спрашиваю
его. Он так и не ответил.
Доехали молча, без удовольствия. Я на него обиделся, и не
попрощался, и к нему в мастерскую
не зашел, в его каморочку.
Вечерком он
пришел в кабинет к отцу
докладывать, как и что, и
всё говорит невесело. Отец даже сказал: «чего ты такой, нездоровится?» Пошел
я его проводить до кухни, жалко
мне его стало, он и говорит: «ты на меня
серчаешь и в каморочку не
зашел… ты не серчай». И мы поцеловались. − «Хочешь, −
говорю, − зайду к тебе в
каморочку?» − А мне очень к нему
хотелось. − «Ну, зайди… я
уж всё
тебе расскажу, всё равно я
расстроился, будет полегче,
может… про синенькую
лампадочку расскажу». Я
запрыгал, а он и говорит: «не
прыгай, веселого тут
нет… думаю, надо тебе сказать, а то
помру, кто тебе скажет!»
Пришли в
каморочку. Теплится синяя
лампадка, невесело так горит,
совсем темное стеклышко.
Вот он и стал рассказывать.
− Ишь,
невесело как горит, скучает.
А вон, «водяная»,
розовенькая, как весело горит. А
эта скучней голого
стекла, − постной. И
огоньку передается. Эта лампадочка покаянная,
будто и огоньку невесело, а? скорбит словно?.. А вот,
слушай. Я не на Дениса
давеча осерчал, а за-сердце меня
взяло − затомилось…
будто вчера всё было.
И место самое то, и пора та
же, перед половодьем было, чуть не
день в день. А ты
на «Усекновение» смотри, на
огонечек, тебе и не будет
страшно… смотри и молись,
за несчастные души… Алексея и Домну.
Да и еще семеро,
может, душ, прикинуть надо. Ну,
за тех есть
кому помолиться, да и
венец приняли… А за
этих двоих лампадочка и теплится, самое теперь
время помнить. Тому годов пятнадцать было. Пришли мы с Василь Василичем на портомойку, распорядиться
тоже, на самого Алексея
Божия Человека было, 17
числа марта месяца. Домой уходить, − нас бутошник
от моста кличет, Алексей, фамилия
ему Зубарев, солидный
мужчина, старый знакомый наш:
«заходите, именинник я, откушайте
пирожка!» А Василь Василича разобрало,
с реки-то, клюнуть в стаканчик захотелось. Зайдем, Панкратыч!
А мост тогда был старый,
деревянный. И место глухое
было, отчаянное самое. Ночью
ходить опасались, потому
под мостом жулики хоронились и грабили-раздевали, случалось. А тут, уж и душегубы
завелись… и первым делом
зарезали купца из Таганки. Ехал
запоздно, от невесты, богатый,
молодой, на рысаке.
А дорогу развезло, в весеннюю капель было,
рысак на ухабе оглоблю
и поломал. Его поутру нашли, на
огородах, в снегу увяз. Дело темное,
никто не видал. А купец как сквозь землю провалился. И не доискались. Спрашивали
Зубарева, не видал ли чего. Видал,
говорит, мчал рысак,
да ночь, не видать, мало ли пьяных катается,
невдомек было, а фонари
слепые, и ничего такого не слышно было, караул не кричали. А
отходить ему с того места
воспрещено, охраняет, понятно,
место, сторона глухая. Так и пропал купец. Другая
зима − опять, трое уж
пропало. У свидетелей доискивались… говорят − в Зубове их
видели, по ту сторону реки…
значит, в этом месте надо искать.
Ну, Зубарева судебное начальство спрашивало,
не видал ли. Видать не видал, а
слыхали с женой, с реки, от больших
пролубей, против Хамовников,
караул пьяные кричали и
песни пели. Сойтить с
поста не смею, говорит, в свисток подал, − ну, поутихло.
На Святках было, и те по льду,
будто ехали, спьяну, что ли…
а куда тут по льду ехать
на пустые огороды? Он,
Зубарев, начальство просил: «дайте мне помощника, не справиться одному, место глухое,
и мне лихие люди грозятся, самого зарезать могут».
А начальство не приняло во внимание. А он место стерегет, отойтить не может, важное место,
мост самый. А под мостом душегубы
сидят, цельная шайка, видал он их.
А облавы на них не делают. Хорошо. Ну, и еще трое, что ли,
попропало, да темное дело: одни
говорят − Крымским мостом должны были ехать, а кто говорил − через Каменный хотели… Ну,
только пропали тоже, зимой было. А тут,
как нам к нему зайти,
с неделю, не больше, −
богаты огородник пропал, с Воробьевки.
Поехал на Бутикову фабрику
за капусту получать, сотни три, и жене говорил, − заеду к Зубарю
чайку попить, знакомые они, огороды здешние арендовал, Зубарева давно знал. И пропал: лошадь с
санями домой пришла, а
огородника так и не нашли. Спрашивали
Зубарева. Сказал, что был
огородник у него и чай пил, а потом к Бутикову поехал, по делам.
Больше ничего. А обратно ехал ли − не видал.
И опять говорит: два раза начальству
докладывал − дайте на
смену помощника, не
дали. А ему впору только днем выспаться, уж жена
у окошечка смотрит за порядком, а он за ночь
отсыпается. И говорит властям:
довольно намаялся, брошу место. Ну,
зашли мы к нему, а он в расстройстве: «сыщики эти замотали, − говорит, − всё
допросами донимают, а больше
пьянствуют, каждый день им бутылку ставлю. Уж не
они ли и орудуют, ночным делом,
народ-то темный, сыщики эти». А сыщики уж всегда конпанию
с ворами держут. Ну, сидим
у него, угощение нам выставил,
серюжка была, и настойки у него;
и горькая у него, Василь Василич горькую
уважает… и селедочка, и чаек,
и постный сахарок… И супруга его, Домна Ивановна,
сурьезная такая женщина, хозяйственная, в черном платке всегда,
потчует нас пирогом с морковью. А я тогда любил с морковью.
И образа хорошие, и ланпадка горит, помню, − настоящие
именины. С пирога да с севрюжки, Василь Василич и разрешил, хлоп да хлоп, а с масленой у него
зарок до Пасхи, ни капли чтобы. А тут
разрешил. И меня не
послушался. Сразу нахлопался, с зароку-то,
его уже и развезло. Зубарев и стал жаловаться: опять вот
купец пропал! Хошь с
места уходи, покою нет. Что это, говорит,
за сыщики, найтить не могут,
не иначе, как с душегубами
стакнулись». А тут −
стук-стук, в окошко! Сыщики, говорит,
опять. А они все дни-ночи кругом кружили, душегубов изловить. Днем у него
пируют, а ночью на Москва-реке дежурют,
стерегут душегубов.
Начальство настращало, значит.
Трое сыщиков, и собачка с ими,
махонькая совсем, «Муха». А это сам Ребров
пришел, который в
славе по Москве был. Он на «Воробьевке»
целую шайку душегубов
изловил, пять лет грабили-убивали, а он с
этой «Мухой» как-то изловил,
ему медаль дали. Заявился
сам Ребров, в первый
раз. Ну, Зубарев их в гости
позвал, на пирог. Вошли
они во дворик, а «Муха» сейчас по
снегу носом, носом… Сыщик и говорит −
с чего это «Муха» моя елозит так? А
Зубарев ему − «это она кровь чует». Как, почему? «А это я кошку пришиб поленом,
рыбки на именины купил, а
она цельный фунт
севрюжки слопала, я сгоряча и пришиб.
Вон, за
дровами валяется». Глядит −
лежит мерзлая кошка, вся голова в кровище.
А собачку в горницу не допустили: «у меня образа,
и супруга не любит». Оставили на
дворе собачку. Стали выпивать-закусывать, Ребров
с Василь-Василичем на-обгонки, хлоп да хлоп. А Зубарев только наливает. И
сам тоже, не пропускает. А Ребров хитрый был, пьет,
а сам ни в одном глазу! Умел
так, глаза отводил,
через плечо выплескивал. Поднял я Василича,
домой пора. И Ребров с нами поднялся,
да сам в дверях и упади, пьяный, на самом пороге, двери настежь,
лежит… а «Муха» за дверь все
царапалась. Как вскочит в
горницу, да носом, носом,
по полу-то… фырчит-ищет, прямо
над творилом в подполье,
кольцо было в твориле… когтями
дерет. А Ребров, будто спьяну,
за кольцо ухватился, творило
подымает! А «Муха» как
заво-ет, он сейчас
скок на ноги, «чего
у тебя в подполье?!» Поднял… как шибанет оттуда!.. Сыщик, прямо, на Зубарева пистолетом: «попался, вяжи его!»
Тот и повалился на колени: «мой, грех, враг попутал,
из корысти!» Они и повинились во всем.
Семерых они загубили, а на этом
попались, на огороднике. Он у них восьмой день лежал,
а в пролубь не успели
сплавить, в ту ночь им что-то
помешало, а тут всё сыщики кругом стерегли,
не дали им спустить. Вот уж
попировали мы… поели пирожка. С того
дня глядеть не могу,
с души воротит. А они скорого
богатства захотели,
торговлишкой заняться. Уж бросали службу: страшно, мол.
Ну, судили их. И нас с
Василичем допрашивали. Дело ясное. Его на каторгу бессрочно, а ее на десять годов. Плакали на суде, греха страшно стало. Сходил я навестить их в остроге. Жалко,
тоже человеческая душа. Сказал им
− не отчаивайтесь − помолются за вас, и я
свечу когда поставлю.
Чайку-сахаоу принес, бараночек.
Так мне обрадовались, заплакали.
Как же не пожалеть. Ну,
душегубы… да Господь вон разбойника не кресте простил, в рай
призвал, за одно слово − покаяние: «помяни мя, Господи, егда
приидеши во царствие Твое!»[iv] Она и говорит: «возьмите, Михайла Панкратыч,
на маслице, ланпадочку когда
за нас зажгте, помяните,
за души наши грешные, ваша молитва
доходчива». Ну, чья доходчивей,
это Господь знает. И дает мне
красненькую, десятку. Я не стал
принимать, а она шепчет: «не
опасайтесь, это не от тех…
это казенные, за службу,
я их не мешала с теми».
Принял я, купил ланпадочку, эту вот,
стал теплить, «Усекновение». Так
рассудил: сходственно, Крестителя душегуб убил.
Их на Конную возили срамить на всем народе, и на грудь им
дощечку повесили, и написали − «душегубы», и к
столбу ставили, и в барабан
били. Они вставали
на колени Ии народу
кланялись, молили:
«простите, православные, нас,
душегубов… согрешили мы незамолимо… помяните
убиенных…» Им денег народ всё клал, на помин души. Страшно было глядеть. Погнали их в
Сибирь, ходил я проводить их.
Она мне еще из тех копеечек, жалостливых, два рубли дала, на маслице,
опять всё: «помолитесь,
свечку-ланпадочку об нас потеплите».
Вот и теплю. А Василич
когда подаст, и другие
плотники когда… артельное масло, от папашеньки дозволено. Вот и всё.
Да… он-то еще в железе
сидит, каторжный, а ее
уж годов семь как выпустили,
она при монастыре служит, в глухих краях, работает
ради Господа. Года
два тому заезжал
человек оттуда, с ним
прислала мне рублик, помолиться
за души, пожалеть. Вот и теплится, жалостливая,
синенькая… огонек-то невеселый.
Зажгу − и вспомню: «всё во грехе,
буди милостив, Господи…
разбойника благоразумного разрешил…
и нас, грешных помилуй…
и раба каторжного
Алексея и Домну разреши…» Будто и
огонек взыает, ску-шный только, самый постный…
Я смотрб на
огонек: скучный, постный. Спрашиваю Горкина: «а веселенький будет,
огонечек… а, будет?..
Господь их простит, а?
тогда и веселый будет?»
Горкин молчит, не знает. Господь знает.
Декабрь, 1936
г.
Париж.
[i] А лодка была уже на средине моря, и ее било волнами, потому что ветер был противный. 25 В четвертую же стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю. 26 И ученики, увидев Его идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали. 27 Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: ободритесь; это Я, не бойтесь. 28 Петр сказал Ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне придти к Тебе по воде. 29 Он же сказал: иди. И, выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу, 30 но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. 31 Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! зачем ты усомнился? 32 И, когда вошли они в лодку, ветер утих. (Матф. 14:24-32)
[ii] Корабль схватило так, что он не мог противиться ветру, и мы носились, отдавшись волнам. 16 И, набежав на один островок, называемый Клавдой, мы едва могли удержать лодку. 17 Подняв ее, стали употреблять пособия и обвязывать корабль; боясь же, чтобы не сесть на мель, спустили парус и таким образом носились. 18 На другой день, по причине сильного обуревания, начали выбрасывать [груз], 19 а на третий мы своими руками побросали с корабля вещи. 20 Но как многие дни не видно было ни солнца, ни звезд и продолжалась немалая буря, то наконец исчезала всякая надежда к нашему спасению. 21 И как долго не ели, то Павел, став посреди них, сказал: мужи! надлежало послушаться меня и не отходить от Крита, чем и избежали бы сих затруднений и вреда. 22 Теперь же убеждаю вас ободриться, потому что ни одна душа из вас не погибнет, а только корабль. 23 Ибо Ангел Бога, Которому принадлежу я и Которому служу, явился мне в эту ночь 24 и сказал: "не бойся, Павел! тебе должно предстать пред кесаря, и вот, Бог даровал тебе всех плывущих с тобою". 25 Посему ободритесь, мужи, ибо я верю Богу, что будет так, как мне сказано. 26 Нам должно быть выброшенными на какой-нибудь остров. 27 В четырнадцатую ночь, как мы носимы были в Адриатическом море, около полуночи корабельщики стали догадываться, что приближаются к какой-то земле, 28 и, вымерив глубину, нашли двадцать сажен; потом на небольшом расстоянии, вымерив опять, нашли пятнадцать сажен. 29 Опасаясь, чтобы не попасть на каменистые места, бросили с кормы четыре якоря, и ожидали дня. 30 Когда же корабельщики хотели бежать с корабля и спускали на море лодку, делая вид, будто хотят бросить якоря с носа, 31 Павел сказал сотнику и воинам: если они не останутся на корабле, то вы не можете спастись. 32 Тогда воины отсекли веревки у лодки, и она упала. 33 Перед наступлением дня Павел уговаривал всех принять пищу, говоря: сегодня четырнадцатый день, как вы, в ожидании, остаетесь без пищи, не вкушая ничего. 34 Потому прошу вас принять пищу: это послужит к сохранению вашей жизни; ибо ни у кого из вас не пропадет волос с головы. 35 Сказав это и взяв хлеб, он возблагодарил Бога перед всеми и, разломив, начал есть. 36 Тогда все ободрились и также приняли пищу. 37 Было же всех нас на корабле двести семьдесят шесть душ. 38 Насытившись же пищею, стали облегчать корабль, выкидывая пшеницу в море. 39 Когда настал день, земли не узнавали, а усмотрели только некоторый залив, имеющий [отлогий] берег, к которому и решились, если можно, пристать с кораблем. 40 И, подняв якоря, пошли по морю и, развязав рули и подняв малый парус по ветру, держали к берегу. 41 Попали на косу, и корабль сел на мель. Нос увяз и остался недвижим, а корма разбивалась силою волн. 42 Воины согласились было умертвить узников, чтобы кто-нибудь, выплыв, не убежал. 43 Но сотник, желая спасти Павла, удержал их от сего намерения, и велел умеющим плавать первым броситься и выйти на землю, 44 прочим же [спасаться] кому на досках, а кому на чем-нибудь от корабля; и таким образом все спаслись на землю. (Деян. 27:15-44)
[iii] Спасшись же, бывшие с Павлом узнали, что остров называется Мелит. 2 Иноплеменники оказали нам немалое человеколюбие, ибо они, по причине бывшего дождя и холода, разложили огонь и приняли всех нас. 3 Когда же Павел набрал множество хвороста и клал на огонь, тогда ехидна, выйдя от жара, повисла на руке его. 4 Иноплеменники, когда увидели висящую на руке его змею, говорили друг другу: верно этот человек - убийца, когда его, спасшегося от моря, суд [Божий] не оставляет жить. 5 Но он, стряхнув змею в огонь, не потерпел никакого вреда. 6 Они ожидали было, что у него будет воспаление, или он внезапно упадет мертвым; но, ожидая долго и видя, что не случилось с ним никакой беды, переменили мысли и говорили, что он Бог. (Деян. 28:1-6)
[iv] И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! (Лук. 23:42)