ИВ. ШМЕЛЕВЪ

Ледяной домъ

(Изъ дѣтскихъ воспоминанiй).

Посвящается В. Ө. Зеелеру

По Горкину и вышло: и на Введенье не было ростепели, а еще пуще морозъ. Всѣ окошки обледенѣли, а воробьи на брюшко припадали, ножки не отморозить бы. Говорится – «Введенье ломаетъ леденье», а не всегда: тайну премудрости не прозришь. И Брюсъ-колдунъ въ «Крестномъ Календарѣ» грозился, – рѣки будто вскрываться станутъ, - и по его не вышло. А въ старину бывало. Горкинъ сказывалъ, - разъ до самаго до Введенья такая теплынь стояла, что черемуха зацвѣла. У Бога всего много, не дознаться. А онъ , дознавался. Тоже, всего не угадаешь. Думали – до Казанской Машину свадьбу справить, - съ Денисомъ они сосватались, а пришлось отложить за Святки: такой нарывъ у ней на губѣ нарвалъ, все даже лицо перекосило, куда такую уродину къ вѣнцу везти. Дворникъ Гришка-охальникъ смѣялся все: «не цѣлуйся до сроку, онъ тебѣ усомъ и накололъ!»

Отецъ оттепели боится: начнемъ «ледяной домъ» – все и пропадетъ. И Горкинъ все безпокоится: ввязались не въ свое дѣло, а все скорнякъ. А скорнякъ обижается: «я только книжку далъ, какъ въ Питерѣ «ледяной домъ» былъ, живого хохла залили, онъ и заледенѣлъ, какъ столбъ… Сергѣй Иванычъ и загорячились – построю «ледяной домъ», публику удивимъ!» Василь-Василичъ – какъ угорѣлый, и Денисъ съ нимъ мудруетъ, а толкомъ никто не знаетъ, какъ «ледяной домъ» строить. Горкинъ че-го не знаетъ, и то не можетъ, дѣло-то непривычное. Спрашиваю его – «а зацчикъ-то, ледяную избушку, могъ?» А онъ серчаетъ: «назвонили на всю Москву, и въ вѣдомостяхъ напечатали, а ничего не ладится». - «А зайчикъ-то… могъ?» А онъ - «зайчикъ-зайчикъ…» - и плюнулъ въ снѣгъ. Никто и за портомойнями не глядитъ, подручные тамъ воруютъ. Горкину пришлось ѣздить – досматривать. И только и разговору – про «ледяной домъ». Василь-Василичъ праздникъ, по трактирамъ все дознаетъ, у самыхъ дошлыхъ. И дошлые ничего не могутъ.

Повезли ледъ съ Москва-рѣки, а онъ бьется, силы-то не набралъ. Стали въ Зоологическомъ прудовой пилить, а онъ подъ пилой крошится, не дерево. Даже архитекторъ отказался – ни за какiя тысячи! Ужъ Василiй Сергѣичъ взялся, съ одной рукой, который бани расписывалъ, планъ-то нарисовалъ, а выводить какъ – не знаетъ. Всѣ мы и прiуныли, одинъ Василь-Василичъ куражится. Прибѣжитъ къ ночи, весь обмерзлый, борода въ сосулькахъ, и лохмы совсѣмъ стеклянные, и все-то ухаетъ, манеру такую взялъ: «ухъ-ты-ы... такого навертимъ – ахнутъ!» Скорнякъ и посмѣялся: «поставитъ тебя замѣсто того хохла – вотъ и ахнутъ.»

*

Въ кабинетѣ – «сборъ всѣхъ частей»: отецъ совѣтуется , какъ быть. Горкинъ – «первая голова», Василь-Василичъ, старичокъ Василiй Сергѣичъ, одинъ рукавъ у него болтается, и старый штукатуръ Парменъ, мудрѣющiй. Василь-Василичъ чуть на ногахъ стоитъ, отъ его полушубка пахнетъ, подъ валенками мокро отъ сосоулекъ. Отецъ, подперевъ голову, глядитъ въ планъ.

- Чего ты мнѣ ерунду съ загогулинами пустилъ? - говоритъ онъ безрукому, - вазы на стѣнахъ, шары въ окнахъ, столбы винтами... это тебѣ не штукатурка, а ледъ! Обрадовался… за архитектора его взяли!

- Ежели въ формы вылить-съ..? - опасливо говоритъ безрукiй, а Василь-Василичъ перебиваетъ крикомъ:

- Будь-п-коны-съ, натужимся!.. литейщиковъ отъ Бромля, вродѣ изъ чугуна выльемъ... ахнутъ-съ!..

Отецъ показываетъ ему кулакъ.

- Не гиря, не болванка… вы-льемъ! Чего ты мнѣ ерунды съ масломъ навертѣлъ? развѣ твои винты крыльцо сдержатъ? Ледяной вѣсь прикинь, не дерево тебѣ. Навалитъ народъ, упаси Богъ – рухнетъ… сколько народу передавимъ! Генералъ-губернаторъ обѣщалъ быть… какъ раззвонили, черти...

- Оно и безъ звону раззвонилось, дозвольте досказать-съ… - пробуетъ говорить Василь-Василичъ, а языкъ и не слушается, съ морозу. - Какъ показали пальцместеру… утвердите чудеса! Говоритъ – обязательно утвержу, невидано никогда, самому князю Долгорукому доложу про васъ... всю Москву удивите – а-хнутъ!

- По башкѣ трахнутъ. Ты, Парменъ, что скажешь? какъ такую загогулину изо льду точить?..

Парменъ – важный, сѣдая борода до живота, весь лысый. Первый по Москвѣ штукатуръ, во дворцахъ потолки лѣпилъ.

- Не лить, не точить, а по-нашему надо, – лѣпить-выглаживать. Слѣпили карнизы, чуть мокренько – тяни правилками, по хвормѣ… лекальчиками пройти, чегои вылить придется, съ умомъ вообразить. Непривычное дѣло, съ умомъ можно.

- Будь-п-коны-съ!! - кричитъ Василь-Василичъ, - понатужимся –все облепортуемъ! Съ нашими-то робятами… Москва ахнетъ-съ!.. Всѣ ночи-надумываю, у-ухъ-ты!..

- Пошелъ, тужься тамъ, на версту отъ тебя несетъ. Какъ какое дѣло сурьезное – какъ чортъ его разберетъ!.. - шлепаетъ отецъ пятерней по плану. Горкинъ все головой покачиваетъ, бородку тянетъ, – не любитъ онъ черныхъ словъ.

- И за что-съ?!. - вскрикиваетъ Василь-Василичъ. - Дни-ночи мочусь, весь смерзлый, чистая калмыжка... по всѣмъ трактирамъ съ самыми дошлыми дознаюсь… нигдѣ такихъ мастеровъ, какъ запойные… такiе избѣгаютъ… ухъ-ты! Ужъ вы довѣрьтесь, выведемъ такъ, что..!

Отецъ думаетъ надъ планомъ, свѣшивается его хохолъ.

- Ну… а ты, Горка, какъ по-твоему? не нравится тебѣ, вижу… Ну..?

- Понятно, дѣло оно непривышное, а глядится, что лѣпить надо, Парменъ вѣрно сказываетъ. Стѣны въ щитахъ лѣпить, опослѣ полить чутокъ, окошечки прорѣжемъ, а тамъ и загогулины, въ отдѣлку. Балаганъ изъ тесу надъ «домомъ» надо… печки надо, морозу не допущать, чтобы ни морозу, ни тепла, карнизы-то тянуть станутъ… а то не дастъ морозъ, закалитъ.

- Такъ… - говоритъ отецъ, веселѣй, - и серчаешь, а дѣло говоришь. Значитъ, сперва снѣгъ маслить, потомъ подмораживать… пра-вильно.

- Осѣни-ли!.. Го-споди… осѣнили!.. - кричитъ Василь-Василичъ. - Я теперь…

- Денисъ просится, доложиться… - просовывается въ дверь Маша.

- Ты тутъ еще, съ Денисомъ… пошла! - машетъ на нее Горкинъ.

- Да по ледяному дѣлу, говоритъ. Очень требуетъ, съ Андрюшкой они...

- Зови… - приказываетъ отецъ.

Денисъ-солдатъ – прокуратъ на всѣ руки. Андрюшка, крестникъ Горкина, лѣтомъ сѣнь какую для Царицы Небесной сдѣлалъ и «голубка» изъ лучинокъ – Святаго Духа, съ сiянiемъ, – всѣмъ на радость. Входитъ высокiй Денисъ, въ бѣломъ полушубкѣ и въ бѣлыхъ валенкахъ, серьга въ ухѣ, усы закручены, глазъ веселый, – совсѣмъ женихъ. За нимъ шустрый, отрепанный Андрюшка. Горкинъ говоритъ про него – «золотыя руки», зоветъ – Ондрейка и ласково – «мошенникъ». За виски иной разъ поучитъ: не учись пьянствовать. Денисъ говоритъ, что дознались они съ Андрюшкой, въ три недѣли «ледяной домъ» спроворять, какой угодно, и загогулины, и даже рѣшетки могутъ, чисто изъ хрусталя. Отецъ смотритъ, не пьяны ли. Нѣтъ, Денисъ стоитъ твердо на ногахъ, у Андрюшки блестятъ глаза.

- Ври дальше…

- Зачѣмъ врать, можете поглядѣть. Докладывай, Андрюшка, ты первый все.

Андрюшка ухмыляется. Язык у него – язва, Горкинъ говоритъ, дерзкiй очень: его на томъ свѣтѣ его обязательно за языкъ повѣсятъ. Но тутъ онъ много не говоритъ.

- Плевое дѣло балясины эти, столбы-винты… Можете глядѣть, какъ Бушуя обработали, водой залили, – сталъ ледяной «Бушуй»!

- Какъ Бушуя обработали? - вскрикиваютъ и отецъ, и Горкинъ, - живого Бушуя, залили!.. Язва ты, озорникъ!.. - а я вспоминаю про хохла.

- Да что вы-съ, - ухмыляется Денисъ, - изъ снѣгу слѣпилъ, на-глазъ прикидывали, водичкой подмаслили.

- Держкiй чтобъ снѣгъ былъ какъ въ ростепель, говоритъ Андрюшка. - Что похитрѣй – мы съ Денисомъ, а карнизы тянуть – штукатуровъ. Я въ деревнѣ и пѣтуховъ лѣпилъ, а не то что… - сплевываетъ онъ на паркетъ, - только съ печкой, подъ балаганомъ надо …

- Въ одно слово съ Михалъ Пан… - встрѣвается Василь-Василичъ.

- …мороза не впущать. Гдѣ терпугомъ, гдѣ правилкой, водичкой подмасливать… а къ ночи морозъ впущать. Да вы извольте «Бушуя» поглядѣть…

Идемъ съ фонаремъ на дворъ. Въ холодной прачешной сидитъ на полу… «Бушуй»!.. - «Ж-живой! су-кины коты… чуть не лаетъ!» - вскрикиваетъ Василь-Василичъ. Совсѣмъ Бушуй, лохматый, и на глазахъ мохры, и будто смотрятъ глаза, блестятъ.

Впервые тогда явилось передо мною чудо. Потомъ – я позналъ его.

- Ты?!.. - спрашиваетъ отецъ. Андрюшка молчитъ, ходитъ вокругъ «Бушуя». Отецъ даетъ ему трешницу – «за мастерство». Андрюшка пинаетъ вдругъ сапогомъ «Бушуя», и тотъ разваливается на комья. Всѣ ахаютъ. Горкинъ говоритъ: «ахъ ты, язва, вертячая голова… озорникъ!» Андрюшка ему смѣется:

- Тебя, погоди, слѣплю, тогда не пхну. Въ трактиръ, что ль, пойти, погрѣться.

*

Въ Зоологическомъ саду, на Прѣснѣ, гдѣ наши горы, кипитъ работа. Меня не берутъ туда. Горкинъ говоритъ – не на что глядѣть покуда, а будетъ готово, вмѣстѣ съ тобой поѣдемъ. На Александра Невскаго мня посылаютъ поздравить крестнаго съ ангеломъ, а вечеромъ старшiе поѣдутъ. Я туда не люблю ходить, тамъ гордецы-богачи, и крестный грубый, глаза у него, какъ у людоѣда, огромный, черный, идетъ – полъ отъ него дрожитъ. Скажешь ему стишки, а онъ и не посмотритъ, буркнетъ – «а… ну, иди, тамъ тебѣ пирога дадутъ», - и сунетъ рваный бумажный рубликъ. И рублика я боюсь онъ «грѣшный». Говорятъ – «тамъ деньги слезами политы», «Кашины – тискотеры», «съ живого – съ мертваго дерутъ, отъ слезъ на порогѣ мокро». Я иду съ Горкинымъ, нянька зубами мается. Дорога веселая, черезъ Москва-рѣку. Идемъ по тропкѣ въ снѣгу, а подъ нами рѣка, не слышно только. Вольно кругомъ, какъ въ полѣ, и кажется почему-то, что я совсѣмъ-совсѣмъ маленькiй, и Горкинъ маленькiй. Въ черныхъ полыньяхъ чего-то вороны дѣлаютъ. Будто въ деревнѣ мы. Иду и шепчу стишки, дома велѣли выучить:

Подарю я вамъ два слова:

Печаль никогда,

А радость навсегда.

Горкинъ говоритъ: «Ничего не подѣлаешь, - крестный, уважить надо. И папашенька ему долженъ… не люблю и я къ нимъ ходить, и богатый домъ, а сидѣть холодно». - «Какъ «ледяной», да?». Онъ смѣется: «затейникъ ты… въ «ледяномъ»-то, пожалуй, потеплѣ будетъ».

(Окончанiе слѣдуетъ.)

ИВ. ШМЕЛЕВЪ.

// л. 1.

ИВ. ШМЕЛЕВ.

Ледяной домъ

(Изъ дѣтскихъ воспоминанiй).

Посвящается В. Ө. Зеелеру.

(Окончанiе).

Вотъ и бѣлый домъ въ переулкѣ, во дворѣ, желѣзныя ворота, противъ монастыря. У воротъ много саней съ важными кучерами. Лошади строгiя, косятся. И кучера косятся, будто мы милостыньку просить пришли. На дворѣ дворникъ водитъ маленькую лошадку – «пони»: купили недавно Данѣ. Идемъ съ задняго крыльца, прошлый годъ въ парадное не пустилиъ. На порогѣ мокро, - отъ слезъ, пожалуй? Въ кухнѣ повара съ ножами, пахнетъ осетриной и раками, очень вкусно. «Иди, не бойся», - поталкиваетъ меня Горкинъ на лѣстницу. Горничная велитъ обождать в передней. Пробѣгаетъ Данька - дергъ меня за башлыкъ, за маковку, и свалилъ. – «Вотъ озорникъ, такой же живоглотъ выростетъ», - шепчетъ Горкинъ, и кажется мнѣ, будто и онъ боится. Въ столовой накрываютъ на столъ офицiанты. На окнахъ наставлены пироги въ картонкахъ и куличи, отъ поздравителей. Проходитъ крестный, говоритъ Горкину - «живъ, старый хрычъ? а твой въ балушки все, леденую избушку выдумалъ?» Горкинъ смиренно кланяется, - «воля хозяйская», - говоритъ, вздыхая, и поздравляетъ съ Ангеломъ. Крестный смѣется страшными желтыми зубами. Кажется мнѣ, что этими зубами и сдираетъ съ живого – съ мертваго. - «Покормятъ тебя на кухнѣ, - велитъ онъ Горкину, а мнѣ – все то же: - «а… ну, иди, тамъ тебѣ пирога дадутъ», - и даетъ мнѣ грязный бумажный рубликъ. - «Стишокъ-то кресенькому скажи», - поталкиваетъ меня Горкинъ, но крестный уже уходитъ. Прибѣгаетъ Данька и тащит меня за курточку въ «классную».

Въ «классной» стоитъ большой голубой глобусъ, черная доска на ножкахъ и большiе счеты на станочкѣ. Я стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвалъ кренделекъ-шнурочекъ на моей новой курточкѣ. Смотрю на глобусъи думаю: скорѣй бы ужъ пирога давали, тогда – домой. Данька толкаетъ меня и говоритъ: «а я сильнѣй!» - «Онъ маленькiй, ты на цѣлую голову выше его», - говоритъ вошедшая гувернантка, строгая, въ пенснэ, говоритъ что-то по нѣмецки и велитъ сѣсть къ столу: «а кто изъ васъ лучше просклоняетъ, погляжу». - «Я!» - кричитъ Данька и толкаетъ меня въ бокъ локтемъ. Онъ очень похожъ на крестнаго, такой же черный, - я и его боюсь. Гувернантка даетъ намъ по листу бумаги и велитъ просклонять «гнилое болото». Больше полвѣка прошло, а я все помню «гнилое болото» это. Пишемъ вперегонки. У меня ни однойто ошибки, слава Богу, даже въ родительномъ – «гнилого», на «о», а у Даньки весь листъ исчерканъ. Он хватаетъ мой листъ и рветъ. Потомъ начинаетъ хвастать, что у него есть «пони», высокiе сапоги и плетка. Входитъ крестный и жуетъ страшными зубами: «ну, сказывай стишки». Я быстро говорю и гляжу ему на ноги, огромныя, какъ у людоѣда. Онъ крякаетъ: - «Радость навсегда? ладно. А ты… про «спинки», ну-ка!» - велитъ онъ Данькѣ. Данька говоритъ знакомое – «Гдѣ гнутся надъ омутомъ лозы». Выговариваетъ нарочно «ро-зы», ломается. «…Намъ такъ хорошо и тепло, у насъ… березовыя спинки, а крылышки точно стекло.» – «Бе-ре-зовыя!..» - страшно хохочетъ крестный и уходитъ. - «Да «би-рю-зовыя» же!.. - кричитъ вся покраснѣвшая гувернантка, - «изъ би-рю-зы!» А Данька дразнится языкомъ – «зы-зы-зы!» Горничная приноситъ мнѣ кусокъ пирога, семги и желе, все вмѣстѣ. Потомъ мнѣ даютъ въ платочекъ парочку американскихъ орѣховъ, мармаладцу и крымское яблоко и проводятъ отъ собачонки въ кухню. Горкинъ говоритъ, – «свалили съ души, пойдемъ». Нагоняетъ Данька и кричитъ дворнику – «Васька, выведи «Маштачка!» - похвастаться. Горкинъ меня торопитъ: «не завиствуй, у насъ съ тобой «Кавказка», за свои куплена… а тутъ и кусокъ въ глотку не-йдетъ». Идемъ – не оглядываемся даже.

*

Отецъ веселый, съ «ледянымъ домомъ» ладится. Хоть бы глазкомъ взглянуть. Горкинъ говоритъ – «на Рождество раскроютъ, а теперь все подъ балаганомъ, нечего и смотрѣть, снѣгъ да доски». А отецъ говорилъ - «не домъ, а дворецъ хрустальный!»

Дня за два до Рождества, Горкинъ манитъ меня и шепчетъ: «иди скорѣй, въ столярной «орла» собрали, а то увезетъ Ондрейка». Въ пустой столярной только отецъ съ Андрюшкой. У стѣнки стоитъ «орелъ» - какъ на пятакѣ: и крылья, и головки, только въ лапкахъ ни «скиптра», ни «шара-державы» нѣтъ, нѣтъ и на головкахъ и коронокъ – изо льда отольютъ потомъ. Больше меня «орелъ», крылья у него пушистыя, сквозныя, изъ лучинокъ, будто изъ воска вылиты. А тамъ ледяной весь будетъ. Андрюшка никому не показываетъ «орла», только отцу да намъ. Горкинъ хвалитъ Андрюшку: «мошенникъ ты, затѣйникъ!» Положили «орла» на щитъ въ сани и повезли.

Втрой день Рождества, а меня не везутъ и не везутъ. Вотъ ужъ и вечеръ сокро, душа изныла, и отца нѣтъ дома. Ничего и не будетъ? Горкинъ говоритъ, что папашенька такъ распорядились: вечеромъ, при огняхъ смотрѣть. Прибѣжалъ, высуня языкъ, Андрюшка, крикнулъ Горкину на дворѣ: «ѣхать велѣно скорѣй... ужъ и навертѣ-ли… на-роду ломится..!» – и покатилъ на извозчикѣ, безъ шапки, - совсѣмъ сбѣсился. Горкинъ ему – «постой-погоди..!» - ку-да тутъ. И повезли насъ въ Зоологическiй. Горкинъ со мной на бѣговыхъ саночкахъ поѣхалъ.

Но что я помню? Синiе сумерки, сугробы, толпится народъ у входа. Горкинъ ведетъ меня за руку на прудъ. Катаются на конькахъ, играетъ музыка. По берегамъ все черно отъ народа. А гдѣ же «ледяной домъ»? Ждутъ генералъ-губернатора, князя Долгорукова. Кричатъ на народъ квартальные - «не ломись!» У теплушки катка Василь-Василичъ, – и на конькахъ! - «Ухъ-ты-ы!..» - кричитъ онъ намъ и куда-то ведетъ по льду, тянетъ по лѣсенкѣ на доски. Вижу отца, матушку, сестеръ, крестнаго въ толстой шубѣ. Да гдѣ же «ледяной домъ»? На темно-синемъ небѣ, подъ звѣздами, - темныя-темныя деревья: тамъ, говорятъ, подъ ними. Нѣтъ, ничего не видно, тускло отблескиваетъ что-то. Говорятъ – «прiѣхалъ, квартальные побѣжали… сейчасъ пускаютъ!» Что пускають? кого пускаютъ?... Говорятъ – «вонъ, къ ракетѣ побѣжали молодчики!».

Вижу – отецъ бѣжитъ, безъ шапки, кричитъ - «стой, первую я пускаю!..» Сердце во мнѣ колотится. Вижу – дрожитъ огонекъ, мигаетъ… Шипучая ракета черкнула въ черное небо золотомъ, высоко... ослабла, мягко прищелкнула… - и потекло, тающими струями, книзу. И слышу трубы: «Боже, Царя храни». Вспыхнули огненныя нити, метнулись, заюлили… - и вотъ, въ бенгальскомъ огнѣ, зеленомъ и голубомъ, холодномъ, льдисто выблескивая изъ тьмы, сталъ объявляться снизу, загораться въ глуби огнями, прозрачный, легкiй, невиданный… Ледяной Домъ-Дворецъ. Сзади него въ небо ударили ракеты, озарили бенгальскiе огни. И загремело неистовое – ура-а-а-а..! Этой сказки не разсказать.

Помню – струящiеся столбы, витые… блистающаго, какъ груда бриллiантовъ, ледяного Орла надъ въѣздомъ, до ослѣпленiя… ледяные свѣтящiеся шары, ледяныя рѣшетки по карнизамъ, льдисто-пылающiя вазы, окна во льду – фестонами, вольный раскатъ подъѣзда… - матово-млечно-льдистое, въ хладно-струящемся блескѣ. Стѣны Дворца свѣтились: гдѣ-то таились лампiоны.

Нахожу слабыя слова, смутно ловлю изъ далей ускользающiй, тусклый свѣтъ. А тогда… это былъ свѣтъ живой, льдистый, кристально-чистый, - блескъ радостнаго дѣтства. Горкинъ говаривалъ:

- Въ сказкѣ вотъ, Василиса-Премудрая… въ одну ночь хрустальный дворецъ построила. Такъ и мы… Папашенька твой, царство ему небесное, душу свою порадовалъ, напослѣдокъ.

Носилъ меня Горкинъ на рукахъ, потомъ передалъ нашему великану-плотнику Антону-Кудрявому. Видѣлъ я сонъ хрустальный. Помню – что-то во льду, пунцовое… - это свѣтилась печка, будто лежанка наша, и котъ на ней, ледяной, дремалъ. И столикъ еще помню, съ залитыми въ немъ картами, и столъ съ закусками изо льда. Помню ледяную постель и леденыя на ней подушки. Чернѣлъ народъ, сiяли шипящимъ свѣтомъ голубые огни бенгальскiе…

Отецъ повезъ насъ ужинать въ «Большой Московскiй». Пили шампанское, ура кричали… Было потомъ въ газетахъ. Теперь прочесть бы…

И еще было. Разсказывалъ мнѣ Горкинъ:

- Ужъ бы-ло торжество! Всѣхъ папашенька наградилъ… ужъ такъ наградилъ, прощался словно, отказывалъ. Да что вышло-то, начудилъ какъ Василь-Василичъ-то. Значитъ, поразошлись, огни потушили, выручку онъ собралъ въ мѣшочки, мѣдь-серебро, а бумажки въ сумку къ себѣ. Повезъ я мѣшочки на извозчикѣ съ Денисомъ. Ондрейка-то? Сплоховалъ. Глухой на простянкахъ его повезъ, въ доску купцы споили. Ну, хорошо… Онтона къ Василь-Василичу я приставилъ, охранятъ. А онъ все на конькахъ крутился, душу разгуливалъ, съ торжества. Хвать - пропалъ нашъ Василь-Василичъ! Искали-искали – пропалъ. Пропалъ и пропалъ. Ужъ ко звѣрямъ ходили глядѣть, видали-сказывали – онъ къ медвѣдямъ добивался все, чего ужъ ему въ голову вошло?.. А любилъ онъ ихъ, правда, медвѣдей, очень уважалъ… все, бывало, ситничка купитъ имъ, порадовать. Земляками звалъ… съ лѣсной мы стороны съ нимъ, костромскiе. И тамъ его нѣтъ, и медвѣди-то спать полегли. И у слона нѣтъ. Да ужъ не въ «Домѣ» ли, въ ледяномъ?.. Пошли съ фонарикомъ, а онъ тамъ! Тамъ. На лежанкѣ на ледяной лежитъ – спитъ-храпитъ! Продавилъ лежанку, и спитъ-храпитъ. И коньки на ногахъ, примерзли. Ну, растолкали его… и сумка въ головахъ у него, съ деньгами. Домой поѣдемъ, – зовутъ… а онъ не подается… - «только, говоритъ, угрѣлся, а вы…» – обидѣлся. Насилу его выволокли, тяжелый, вѣдь. Ужъ и смѣху было! Ему говорятъ – «замерзнешь, Василь-Василичъ…» а онъ – «тепло мнѣ… ужъ такъ-то, говоритъ, те-пло.. !» Душа, значитъ, разомлѣла. Горячiй человѣкъ, душевный.

ИВ. ШМЕЛЕВЪ.

Январь-февраль, 1938.

Haldenstein.