ИВ. ШМЕЛЕВЪ

 

 

ЛѢТО ГОСПОДНЕ

 

ПРАЗДНИКИ – РАДОСТИ – СКОРБИ

 

 

Два чувства дивно близки намъ –

Въ нихъ обрѣтаетъ сердце пищу –

Любовь къ родному пепелищу,

Любовь къ отеческимъ гробамъ.

А. Пушкинъ.


I

 

 

ПРАЗДНИКИ


ВЕЛИКIЙ ПОСТЪ

 

 

 

ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИКЪ

 

Я просыпаюсь отъ рѣзкаго свѣта въ комнатѣ: голый какой-то свѣтъ, холодный, скучный. Да, сегодня Великiй Постъ. Розовыя занавѣски, съ охотниками и утками, уже сняли, когда я спалъ, и оттого такъ голо и скучно въ комнатѣ. Сегодня у насъ Чистый Понедѣльникъ, и все у насъ въ домѣ чистятъ. Сѣренькая погода, оттепель. Капаетъ за окномъ – какъ плачетъ. Старый нашъ плотникъ – «филенщикъ» Горкинъ сказалъ вчера, что масляница уйдетъ – заплачетъ. Вотъ и заплакала – кап… кап… кап… Вонъ она! Я смотрю на растерзанные бумажные цвѣточки, назолоченый пряникъ «масляницы» - игрушки, принесенной вчера изъ бань: нѣтъ ни медвѣдиковъ, ни горокъ, - пропала радость. И радостное что-то копошится въ сердцѣ: новое все теперь, другое. Теперь ужъ «душа начнется», - Горкинъ вчера разсказывалъ, - «душу готовить надо». Говѣть, поститься, къ Свѣтлому дню готовиться.

- Косого ко мнѣ позвать! – слышу я крикъ отца, сердитый.

Отецъ не уѣхалъ по дѣламъ: особенный день сегодня, строгiй, - рѣдко кричитъ отецъ. Случилось что-нибудь важное. Но вѣдь онъ же его простилъ за пьянство, отпустилъ ему всѣ грѣхи: вчера былъ прощеный день. И Василь-Василичъ простилъ всѣхъ насъ, такъ и сказалъ въ столовой на колѣнкахъ – «всѣхъ прощаю!» Почему же кричитъ отецъ?

Отворяется дверь, входитъ Горкинъ съ сiяющимъ мѣднымъ тазомъ. А, масляницу выкуривать! Въ тазу горячiй кирпичъ и мятка, и на нихъ поливаютъ уксусомъ. Старая моя нянька Домнушка ходитъ за Горкинымъ и поливаетъ, въ тазу шипитъ, и подымается кислый паръ, - священный. Я и теперь его слышу, изъ дали лѣтъ. Священный…- такъ называетъ Горкинъ. Онъ обходитъ углы и тихо колышетъ тазомъ. И надо мной колышетъ.

- Вставай, милокъ, не нѣжься… - ласково говоритъ онъ мнѣ, всовывая тазъ подъ пологъ. - Гдѣ она у тебя тутъ, масляница-жирнуха… мы ее выгонимъ. Пришелъ Постъ - отгрызу у волка хвостъ. На постный рынокъ съ тобой поѣдемъ, Васильевскiе пѣвчiе пѣть будутъ - «душе моя, душе моя» - заслушаешься.

Незабвенный, священный запахъ. Это пахнетъ Великiй Постъ. И Горкинъ совсѣмъ особенный, - тоже священный, будто. Онъ еще досвѣту сходилъ въ баню, попарился, надѣлъ все чистое, - чистый сегодня понедѣльникъ! - только казакинчикъ старый: сегодня всѣ самое затрапезное надѣнутъ, такъ «по закону надо». И грѣхъ смѣяться, и надо намаслить голову, какъ Горкинъ. Онъ теперь ѣстъ безъ масла, а голову надо, по закону, «для молитвы». Сiянiе отъ него идетъ, отъ сѣденькой бородки, совсѣмъ серебряной, отъ расчесанной головы. Я знаю, что онъ святой. Такiе – угодники бываютъ. А лицо розовое, какъ у херувима, отъ чистоты. Я знаю, что онъ насушил себѣ черных сухариковъ съ солью, и весь пость будетъ съ нимии пить чай – «за сахаръ».

- А почему папаша сердитый… на Василь-Василича такъ?

- А, грѣхи… - со вздохомъ говоритъ Горкинъ. - Тяжело тоже переламываться, теперь все строго, постъ. Ну, и сердится. А ты держись, про душу думай. Такое время, все равно какъ послѣднiе дни пришли… по закону-то! Читай - «Господи-Владыко живота моего». Вотъ и будетъ весело.

И я принимаюсь читать про себя недавно выученную постную молитву.

 

_________

 

Въ комнатахъ тихо и пустынно, пахнетъ священнымъ запахомъ. Въ передней, передъ красноватой иконой Распятiя, очень старой, отъ покойной прабабушки, которая ходила по старой вѣрѣ, зажгли «постную», голаго стекла, лампадку,  и теперь она будетъ негасимо горѣть до Пасхи. Когда зажигаетъ отецъ, - по субботамъ онъ самъ зажигаетъ всѣ лампадки, - всегда напѣваетъ прiятно-грустно: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», и я напѣваю за нимъ, чудесное:

«И свято-е… Воскресе-нiе Твое

Сла-а-вимъ!»

Радостное до слезъ бьется въ моей душѣ и свѣтитъ, отъ этихъ словъ. И видится мнѣ, за вереницею дней Поста, - Святое Воскресенье, въ свѣтахъ. Радостная молитвочка! Она ласковымъ свѣтомъ свѣтитъ въ эти грустные дни Поста.

Мнѣ начинаетъ казаться, что теперь прежняя жизнь кончпется, и надо готовиться къ той жизни, которая будетъ… гдѣ? Гдѣ-то, на небесахъ. Надо очистить душу отъ всѣхъ грѣховъ, и потому все кругомъ - другое. И что-то особенное около насъ, невидимое и страшное. Горкинъ мнѣ разсказалъ, что теперь - «такое, какъ душа разстается съ тѣломъ». Они стерегутъ, чтобы ухватить душу, а душа трепещется и плачетъ - «увы мнѣ, окаянная я!» Такъ и въ ифимонахъ теперь читается.

- Потому они чуютъ, что имъ конецъ подходитъ, Христосъ воскреснетъ! Потому и постъ даденъ, чтобы къ церкви держаться больше. Свѣтлаго Дня дождаться. И не по-мышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонитъ все станутъ: по-мни… по-мни!.. - поокиваетъ онъ такъ славно.

Въ домѣ открыты форточки, и слышенъ плачущiй и зовущiй благовѣстъ - по-мни… по-мни… Это жалостный колоколъ, по грѣшной душѣ плачетъ. Называется - постный благовѣстъ. Шторы съ оконъ убрали, и будетъ теперь по-бѣдному, до самой Пасхи. Въ гостинной надѣты сѣрые чехлы на мебель, лампы завязаны въ коконы, и даже единственная картина, - «Красавица на пиру», - закрыта простынею. Преосвященный такъ посовѣтовалъ. Покачалъ головой печально и прошепталъ: «грѣховная и соблазнительная картинка!» Но отцу очень нравится - такой шикъ! Закрыта и печатная картинка, которую отецъ называетъ почему-то - «прянишниковская», какъ старый дьячокъ пляшетъ, а старуха его метлой колотитъ. Эта очень понравилась преосвященному, смѣялся даже. Всѣ домашнiе очень строги, и въ затрапезныхъ платьяхъ съ заплатками, и мнѣ велѣли надѣть курточку съ продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь ловко кататься по паркетамъ, но только страшно, Великiй Постъ: раскатишься - и сломаешь ногу. Отъ масляницы нигдѣ ни крошки, чтобы и духу не было. Даже заливную осетрину отдали вчера на кухню. Въ буфетѣ остались самыя расхожiя тарелки, съ бурыми пятнышками-щербинками, - великопостныя. Въ передней стоятъ миски съ желтыми солеными огурцами, съ воткнутыми въ нихъ зонтичками укропа, и съ рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисомъ, - такая прелесть. Я хватаю щепотками, - какъ хруститъ! И даю себѣ слово не скоромиьтся во весь постъ. Зачѣмъ скоромное, которое губитъ душу, если и безъ того все вкусно? Будутъ варить компотъ, дѣлать картофельныя котлеты съ черносливомъ и шепталкой, горохъ, маковый хлѣбъ съ красивыми завитушками изъ сахарнаго мака, розовые баранки, «кресты» на Крестопоклонной… мороженая клюква съ сахаромъ, заливные орѣхи, засахаренный миндаль, горохъ моченый, бублики и сайки, изюмъ кувшинный, пастила рябиновая, постный сахаръ - лимонный, малиновый, съ апельсинчиками внутри, халва… А жареная гречневая каша съ лукомъ, запить кваскомъ! А постные пирожки съ груздями, а гречневые блины съ лукомъ по субботамъ… а кутья съ мармеладомъ въ первую субботу, какое-то «коливо»! А миндальное молоко съ бѣлымъ киселемъ, а киселекъ клюквенный съ ванилью, а… великая кулебяка на Благовѣщенiе съ вязигой, съ осетринкой! А калья, необыкновенная калья, съ кусочками голубой икры, съ маринованными огурчиками… а моченые яблоки по воскресеньямъ, а талая, сладкая-сладкая «рязань»… а «грешники», съ коноплянымъ масломъ, съ хрустящей корочкой, съ теплою пустотой внутри!.. Неужели и тамъ, куда всѣ уходятъ изъ этой жизни, будетъ такое постное! И почему всѣ такiе скучные? Вѣдь все - другое, и много, такъ много радостнаго. Сегодня привезутъ первый ледъ и начнутъ набивать подвалы, - весь дворъ завалятъ.  Поѣдемъ на «постный рынокъ», гдѣ стонъ стоитъ, великiй грибной рынокъ, гдѣ я никогда не былъ… Я начинаю прыгать отъ радости, но меня останавливаютъ:

- Постъ, не смѣй! Погоди, вотъ сломаешь ногу.

Мнѣ дѣлается страшно. Я смотрю на Распятiе. Мучается, Сынъ Божiй! А Богъ-то какъ же… какъ же Онъ допустилъ?..

Чувствуется мнѣ въ этомъ великая тайна - Б о г ъ.

 

_________

 

Въ кабинетѣ кричитъ отецъ, стучитъ кулакомъ и топаетъ. Въ такой-то день! Это онъ на Василь-Василича. А только вчера простилъ. Я боюсь войти въ кабинетъ, онъ меня непремѣнно выгонитъ, «сгоряча», - и притаиваюсь за дверью. Я вижу въ щелку широкую спину Василь-Василича, красную его шею и затылокъ. На шеѣ играютъ складочки, какъ гармонья, спина шатается, а огромные кулаки вы…..ются назадъ, словно кого-то отгоняютъ, - злого духа? Должно быть, онъ и сейчасъ еще «подшафе».

- Пьяная морда! - кричитъ отецъ, стуча кулакомъ по столу, на которомъ подпрыгиваютъ со звономъ груды денегъ. - И посейчасъ пьянъ?! въ такой-то великiй день! Грѣшу съ вами, съ чертями… прости, Господи! Публику чуть не убили на катаньи?! А гдѣ былъ болванъ-приказчикъ? Мѣшокъ съ выручкой потерялъ… на триста цѣлковыхъ! Спасибо, старикъ-извозчикъ, Бога еще помнитъ, привезъ… въ ногахъ у него забылъ?! Вонъ въ деревню, расчетъ!..

- Ни въ одномъ глазѣ, будь-п-кой-ны-съ… въ баню ходилъ-парился… чистый понедѣльникъ-съ… всѣ въ банѣ, съ пяти часовъ, какъ полагается… - докладываетъ, нагибаясь, Василь-Василичъ и все отталкиваетъ кого-то сзади. - Посчитайте… все сполна-съ… хозяйское добро у меня… въ огнѣ не тонетъ, въ водѣ не горитъ-съ… чисто-начисто…

- Чуть не изувѣчили публику! Пьяные, съ горъ катали? а? Отъ квартального съ Прѣсни записка мнѣ… Чѣмъ это пахнетъ? Докладывай, какъ было.

- За тыщу выручки-съ, посчитайте. Билеты докажутъ, все цѣло. А такъ было. Я черезъ квартальнаго, правда… ошибся… ради хозяйскаго антиресу. Къ ночи  пьяные навалились, - ка-тай! маслену скатываемъ! Ну скатили дилижанъ, кричатъ - жоще! Восьмеро сѣли, а Антонъ Кудрявый на конькахъ не стоитъ, заморился съ обѣда, все каталъ… ну, выпивши маленько…

- А ты, трезвый?

- Какъ стеклышко, самого квартальнаго на санкахъ только прокатилъ, свѣжiй былъ… А меня въ плѣнъ взяли! А вотъ такъ-съ. Навалились на меня съ Таганки мясники… съ блинами на горы прзжали, и съ кульками… Очень я имъ пондравился…

- Рожа твоя пьяная понравилась! Ну, ври…

- Забрали меня силомъ на дилижанъ, по-гналъ насъ Антошка… А они меня поперекъ держутъ, распорядиться не дозволяютъ. Лети-имъ съ горъ… не дай Богъ… вижу, пропадать намъ… Кричу - Антоша, пятками рѣжь, задерживай! Сталъ сдерживать пятками, рѣзать… да съ ручки сорвался, подъ дилижанъ, а дилижанъ три раза перевернулся на всемъ лету, меня въ это мѣсто… съ кулакъ нажгло-съ… А тамъ, дураки, безъ моего глазу… другой дилижанъ выпустили съ пьяными. Петрушка Глухой повелъ… ну, тоже маленько для проводовъ масленой не вовсе трезвый… Въ насъ и ударило, восемь человѣкъ! Вышло сокрушенiе, да Богъ уберегъ, въ днище наше ударили, пробили, а народъ только пораскидало… А тамъ третiй гонятъ, Васька не за свое дѣло взялся, да на полгорѣ свалилъ всѣхъ, одному ногу зацѣпило, сапогъ валяный, спасибо, уберегъ отъ полома. А то бы насъ всѣхъ побило… лежали мы на льду, на самомъ на ходу… Ну, писарь квартальный сталъ пужать, протоколъ писать, а ему квартальный воспретилъ, смертоубiйства не было! Ну, я писаря повелъ въ листоранъ, а газетчикъ тутъ грозился пропечатать фамилiю вашу… и ему солянки велѣлъ подать… и выпили-съ! Для хозяйскаго антиресу-съ. А квартальный велѣлъ въ девять часовъ горы закрыть, по закону, подъ Великiй Постъ, чтобы было тихо и благородно… всѣ веселенiя, чтобы для тишины.

- Антошка съ Глухимъ какъ, лежатъ?

- Ужъ въ банѣ парились, цѣлы. Иванъ Иванычъ фершалъ смотрѣлъ, велѣлъ тертаго хрѣну подъ затылокъ. Ужъ капустки просятъ. Напужался былъ я, безъ памяти оба вчерась лежали, отъ… сотрясенiя-съ! А я все уладилъ, поѣхалъ домой, да… голову мнѣ поранило о дилижанъ, память пропала… одинъ мѣшочекъ мелочи и забылъ-съ… да свой вѣдь извозчикъ-то, сорокъ лѣтъ ваше семейство знаетъ!

- Ступай…- упавшимъ голосомъ говоритъ отецъ. - Для такого дня разстроилъ… Говѣй тутъ съ вами!.. Постой… Нарядовъ сегодня нѣтъ, прикажешь снѣгъ отъ сараевъ принять… Двадцать возовъ льда послѣ обѣда пригнать съ Москва-рѣки, по особому наряду, дашь по три гривенника. Мошенники! Вчера прощенье просилъ, а ни слова не доложилъ про скандалъ! Ступай съ глазъ долой.

Василь-Василичъ видитъ меня, смотритъ сонно и показываетъ руками, словно хочетъ сказать; «ну, ни за что!» Мнѣ его жалко, и стыдно за отца: въ такой-то великiй день, грѣхъ!

Я долго стою и не рѣшаюсь - войти? Скриплю дверью. Отецъ, въ сѣромъ халатѣ, скучный, - я вижу его нахмуренныя брови, - считаетъ деньги. Считаетъ быстро и ставитъ столбиками. Весь столъ въ серебрѣ и мѣди. И окна въ столбикахъ. Постукиваютъ счеты, почокиваютъ мѣдяки и - звонко - серебро.

- Тебѣ чего? - спрашиваетъ отецъ строго. - Не мѣшай. Возьми молитвенникъ, почитай. Ахъ, мошенники… Нечего тебѣ слоновъ продавать, учи молитвы!

Такъ  его все разстроило, что и не ущипнулъ за щечку.

 

_________

 

Въ мастерской лежатъ на стружкахъ, у самой печки, Петръ Глухой и Антонъ Кудрявый. Головы у нихъ обложены листьями кислой капусты, - «отъ угара». Плотники, сходившiе въ баню, отдыхаютъ, починяютъ полушубки и армяки. У окошка читаетъ Горкинъ Евангелiе, кричитъ на всю мастерскую, какъ дьячокъ. По складамъ читаетъ. Слушаютъ молча и не курятъ: запрещено на весь постъ, отъ Горкина; могутъ итти на дворъ. Стряпуха, старясь не шумѣть и слушать, наминаетъ въ огромныхъ чашкахъ мурцовку-тюрю. Крѣпко воняетъ рѣдькой и капустой. Полупудовыя ковриги дымящагося хлѣба лежатъ горой. Стоятъ ведерки съ квасомъ и съ огурцами. Черные часики стучатъ скучно. Горкинъ читаетъ-плачетъ:

- …и вси… свя-тiи… ангелы съ Нимъ[1].

Поднимается шершавая голова Антона, глядитъ на меня мутными глазами, глядитъ на ведро огурцовъ на лавкѣ, прислушивается къ напѣвному чтенiю святыхъ словъ… - и тихимъ, просящимъ, жалобнымъ голосомъ говоритъ стряпухѣ:

- Охъ, кваску бы… огурчика бы…

А Горкинъ, качая пальцемъ, читаетъ уже строго:

«Идите отъ Меня… въ огонь вѣчный… уготованный дiаволу и аггеламъ его!..»[2]

А часики, въ тишинѣ, - чи-чи-чи…

Я тихо сижу и слушаю.

 

_________

 

Послѣ унылаго обѣда, въ общемъ молчанiи, - отецъ все еще разстроенъ, - я тоскливо хожу во дворѣ и ковыряю снѣгъ. На грибной рынокъ поѣдемъ только завтра, а къ ефимонамъ рано. Василь-Василичъ тоже уныло ходитъ, разстроенный. Поковыряетъ снѣгъ, постоитъ. Говорятъ, и обѣдать не садился. Дрова поколетъ, сосульки метелкой посбиваетъ… А то стоитъ и ломаетъ ногти. Мнѣ его очень жалко. Видитъ меня, беретъ лопаточку, смотритъ на нее чего-то, и отдаетъ - ни слова.

- А за что изругали! - уныло говоритъ онъ мнѣ, смотря на крыши. - Расчетъ, говорятъ, бери… за тридцать-то лѣтъ! Я у Иванъ Иваныча еще служилъ, у дѣдушки… съ мальчишекъ… Другiе дома нажили, трактиры пооткрывали съ вашихъ денегъ, а я вотъ… расчетъ! Ну, прощусь, въ деревню поѣду, служить ни у кого не стану. Ну, пусть имъ Господь проститъ…

У меня перехватываетъ въ горлѣ отъ этихъ словъ. За что?! и въ такой-то день! Велѣно всѣхъ прощать, и вчера всѣхъ простили и Василь-Василича.

- Василь-Василичъ! - слышу я крикъ отца, и вижу, какъ отецъ, въ пиджакѣ и шапкѣ, быстро идетъ къ сараю, гдѣ мы бесѣдуемъ. - Ты какъ же это, по билетнымъ книжкамъ выходитъ выручки къ тысячѣ, а денегъ на триста рублей больше? Что за чудеса?..

- Какiя есть - всѣ ваши, а чудесовъ тутъ нѣтъ, - говоритъ въ сторону, и строго, Василь-Василичъ. - Мнѣ ваши деньги… у меня еще крестъ на шеѣ!

- А ты не серчай, чучело… Ты меня знаешь. Мало ли у человѣка непрiятностей…

- А такъ, что вчера ломились на горы, масленая… и задорные, не желаютъ ждать… швыряли деньгами въ кассы, а билета не хотятъ… не воры мы, говорятъ! Ну, сбирали, кто-гдѣ. Я изо всѣхъ сумокъ повытрясъ. Ребята наши надежные… ну, пятерку пропили, можетъ… только и всего. А я… я вашего добра… Вотъ у меня, вотъ вашего всего!.. - уже кричитъ Василь-Василичъ и вразъ вывертываетъ карманы куртки.

Изъ одного кармана вылетаетъ на снѣгъ надкусанный кусокъ чернаго хлѣба, а изъ другого огрызокъ соленаго огурца. Должно быть не ожидалъ этого и самъ Василь-Василичъ. Онъ нагибается, конфузливо подбираетъ и принимается сгребать снѣгъ. Я смотрю на отца. Лицо его какъ-то освѣтилось, глаза блеснули. Онъ быстро идетъ къ Василь-Василичу, беретъ его за плечи и трясетъ сильно, очень сильно. А Василь-Василичъ, выпустивъ лопату, стоитъ спиной и молчитъ. Такъ и кончилось. Не сказали они ни слова. Отецъ быстро уходитъ. А Василь-Василичъ, помаргивая, кричитъ, какъ всегда, лихо:

- Нечего проклаждаться! Эй, робята… забирай лопаты, снѣгъ убирать… ледъ подвалять - некуда складывать!

Выходятъ отдохнувшiе послѣ обѣда плотники. Вышелъ Горкинъ, вышли и Антонъ съ Глухимъ, потерлись снѣжкомъ. И пошла ловкая работа. А Василь-Василичъ смотрелъ и медленно, очень довольный чемъ-то, дожевывалъ огурецъ и хлѣбъ.

- Постишься, Вася? - посмѣиваясь, говоритъ Горкинъ. - Ну-ка, покажи себя, лопаточкой-то… блинки-то повытрясемъ.

Я смотрю, какъ взлетаетъ снѣгъ, какъ отвозятъ его въ корзинахъ къ саду. Хрустятъ лопаты, слышится рыканье, пахнетъ острою рѣдькой и капустой. Начинаютъ печально благовѣстить - по-мни… по-мни… - къ ефимонамъ.

- Пойдемъ-ка въ церкву, Васильевскiе у насъ сегодня поютъ, - говоритъ мнѣ Горкинъ.

Уходитъ прiодѣться. Иду и я. И слышу, какъ изъ окна сѣней отецъ весело кличетъ:

- Василь-Василичъ… зайди-ка на минутку, братецъ

Когда мы уходимъ со двора подъ призывающѣй благовѣстъ, Горкинъ мнѣ говоритъ взволнованно, - дрожитъ у него голосъ:

- Такъ и поступай, съ папашеньки примѣръ бери… не обижай никогда людей. А особливо, когда о душѣ надо… пещи. Василь-Василичу четвертной билетъ выдалъ для говенья… мнѣ тоже четвертной, ни за что… десятникамъ по пятишнѣ, а робятамъ по полтиннику, за снѣгъ. Такъ вотъ и обходись съ людями. Наши ребята хо-рошiе, они цѣ-нютъ…

Сумеречное небо, тающiй липкiй снѣгъ, призывающiй благовѣстъ… Какъ это давно было! Теплый, словно весеннiй, вѣтерокъ… - я и теперь его слышу въ сердцѣ.

 

__________


 ЕФИМОНЫ

 

Я иду къ ефимонамъ съ Горкинымъ. Отецъ задержался дома, и Горкинъ будетъ за старосту. Ключи отъ свѣчного ящика у него въ карманѣ, и онъ все позваниваетъ ими: должно быть ему прiятно. Это первое мое с т о я н i е, и оттого мнѣ немножко страшно. То были службы, а теперь ужъ пойдутъ стоянiя. Горкинъ молчитъ и все тяжело вздыхаетъ, отъ грѣховъ должно быть. Но какiе же у него грѣхи? Онъ ведь совсѣмъ святой - старенькiй и сухой, какъ и всѣ святые. И еще плотникъ, а изъ плотниковъ много самыхъ большихъ святыхъ: и Сергiй Преподобный былъ плотникомъ, и святой Iосифъ[3]. Это самое святое дѣло.

- Горкинъ, - спрашиваю его, - а почему с т о я н i е?

- Стоять надо, - говоритъ онъ, поокивая мягко, какъ всѣ владимирцы. - Потому какъ на Страшномъ Суду стоишь. И бойся! Потому - их-фимоны.

Их-фимоны… А у насъ называютъ - ефимоны, а Марьюшка-кухарка говоритъ даже «филимоны», совсѣмъ смѣшно, будто выходитъ филинъ и лимоны. Но это грѣшно такъ думать. Я спрашиваю у Горкина, а почему же филимоны, Марьюшка говоритъ?

- Одинъ грѣхъ съ тобой. Ну, какiе тебѣ филимоны… Их-фимоны! Господне слово, отъ древнихъ вѣкъ. Стоянiе – покаянiе со слезьми. Ско-рбѣiе… Стой и шопчи: Бо-же, очисти мя, грѣшнаго! Господь тебя и очиститъ. И въ землю кланяйся. Потому, их-фимоны!..

Таинственныя слова, священныя. Что-то въ нихъ… Богъ, будто? Нравится мнѣ и «яко кадило предъ Тобою», и «непщевати вины о грѣсѣхъ», - это я выучилъ въ молитвахъ. И еще - «жертва вечерняя»[4], будто мы ужинаемъ въ церкви, и съ нами Богъ. И еще - радостныя слова: «чаю Воскресенiя мертвыхъ»! Недавно я думалъ, что это т а м ъ даютъ мертвымъ по воскресеньямъ чаю, и съ булочками, какъ намъ. Вотъ глупый! И еще нравится новое слово «цѣлому-дрiе», - будто звонъ слышится? Другiя это слова, не наши: Божьи это слова.

Их-фимоны, стоянiе… какъ-будто т а жизнь подходитъ, небесная, гдѣ уже не мы, а   д у ш и. Т а м ъ - прабабушка Устинья, которая сорокъ лѣтъ не вкушала мяса и день и ночь молилась съ кожанымъ ремешкомъ по священной книгѣ. Тамъ и удивительный Мртынъ-плотникъ, и маляръ Прокофiй, котораго хоронили на Крещенье въ такой морозъ, что онъ не оттаетъ до самаго Страшнаго Суда.  И умершiй недавно отъ скарлатины Васька, который на Рождествѣ Христа славилъ, и кривой сапожникъ Зола, пѣвшiй стишокъ про Итода, - много-много. И всѣ мы туда п р и с т а в и м с я, даже во всякiй часъ! Потому и стоянiе, и ефимоны, и благовѣстъ печальный - по-мни - по-мни…

И кругомъ уже все - т а к о е. Сѣрое небо, скучное. Оно стало, какъ-будто, ниже, и все притихло: и дома стали ниже и притихли, и люди загрустили, идутъ, наклонивши голову, всѣ въ грѣхахъ. Даже веселый снѣгъ, вчера еще такъ хрустевшiй, вдругъ почернѣлъ и мякнетъ, сталъ какъ толченые орѣхи, халва-халвой, - совсѣмъ его развезло на площади. Будто и снѣгъ сталъ грѣшный. По-другому каркаютъ вороны, словно ихъ что-то душитъ. Грѣхи душатъ? Вонъ, на березѣ за заборомъ, такъ изгибаетъ шею, будто гусакъ клюется.

- Горкинъ, а вороны приставятся на Страшномъ Судѣ?

Онъ говоритъ - это неизвѣстно. А какъ же на картинкѣ, гдѣ Страшный Судъ..? Тамъ и звѣри, и птицы, и крокодилы, и разные киты-рыбы несутъ въ зубахъ голыхъ человѣковъ, а Господь сидитъ у золотыхъ вѣсовъ, со всѣми ангелами, и зеленые злые духи съ вилами держатъ записи всѣхъ грѣховъ. Эта картинка виситъ у Горкина на стѣнѣ съ иконками.

- Пожалуй что и вся тварь воскреснетъ… - задумчиво говоритъ Горкинъ. - А за что же судить! Она – тварь неразумная, съ нее взятки гладки. А ты не думай про глупости, не такое время, не помышляй.

Не такое время, я это чувствую. Надо скорбѣть и не помышлять. И вдругъ – воздушные разноцвѣтные шары! У Митрiева трактира мотается съ шарами парень, должно быть пьяный, а бѣлые половые его пихаютъ. Онъ рвется въ трактиръ съ шарами, шары болтаются и трещатъ, а онъ ругается нехорошими словами, что надо чайку попить.

- Хозяинъ выгналъ за безобразiе! - говоритъ Горкину половой. - Дни строгiе, а онъ съ масленой все прощается, шарашникъ. Гости обижаются, все чернымъ словомъ…

- За шары подавай..! - кричитъ парень ужасными словами.

- Извощики спичкой ему прожгли. Не ходи безо времени, у насъ строго.

Подходитъ знакомый будочникъ и куда-то уводитъ парня.

- Сажай его «подъ шары», Бочкинъ! Будутъ ему шары… - кричатъ половые вслѣдъ.

- Пойдемъ ужъ… грѣхи съ этимъ народомъ! - вздыхаетъ Горкинъ, таща меня. - А хорошо, стро-го стало… блюдетъ нашъ Митричъ. У него теперь и сахарку не подадутъ къ парочкѣ, а все съ изюмчикомъ. И очень всѣмъ ндравится порядокъ. И машину на перву недѣлю запираетъ, и лампадки вездѣ горятъ, аѳонское масло жгетъ, отъ Пантелемона. Такъ блюде-отъ..!

И мнѣ нравится, что блюдетъ.

Мясныя на площади закрыты. И Коровкинъ закрылъ колбасную. Только рыбная Горностаева открыта, но никого народу. Стоятъ короба снетка, свѣсила хвостъ отмякшая сизая бѣлуга, икра въ окоренкѣ красная, съ воткнутою лопаточкой, коробочки съ копчушкой. Но никто ничего не покупаетъ, до субботы. Отъ закусочныхъ пахнетъ грибными щами, поджареной картошкой съ лукомъ; въ каменныхъ противняхъ кисель гороховый, можно ломтями рѣзать. Съ санныхъ полковъ спускаютъ пузатыя бочки съ подсолнечнымъ и чернымъ масломъ, хлюпаютъ-бултыхаютъ жестянки-маслососы, - пошла работа! Стелется вязкiй духъ, - теплымъ печенымъ хлѣбомъ. Хочется теплой корочки, но грѣхъ и думать.

 

________

 

- Постой-ка, - прiостанавливается Горкинъ на площади, - никакъ ужъ Базыкинъ гробъ Жирнову-покойнику сготовилъ, народъ-то смотритъ? Пойдемъ поглядимъ, на мертвыя дроги сейчасъ вздымать будутъ. Обязательно е м у…

Мы идемъ къ гробовой и посудной лавкѣ Базыкина. Я не люблю ее: всегда по середкѣ гробъ, и румяненькiй старичокъ Базыкинъ обиваетъ его серебрянымъ глазетомъ или лиловымъ плисомъ съ бѣлой крахмальной выпушкой изъ синевато-бѣлаго коленкора, шуршащаго, какъ стружки. Она мнѣ напоминаетъ чѣмъ-то кружевную оборочку на кондитерскихъ пирогахъ, - непрiятно смотрѣть и страшно. Я не хочу итти, но Гркинъ тянетъ.

Въ накопившеся съ крыши лужѣ стоитъ черная гробовая колесница, какая-то пустая, голая, Запряженная черными, похоронными конями. Это не просто лошади, какъ у насъ: это особенные кони, страшно худые и долгоногiе, съ голодными желтыми зубами и тонкой шеей, словно ненастоящiе. Кажется мнѣ, - постукиваютъ въ нихъ кости.

- Жирнову, что ли? - спрашиваетъ у народа Горкинъ.

- Ему-покойнику. Отъ удара въ баняхъ померъ, а вотъ ужъ и «домъ» сготовили!

Четверо оборванцевъ ставятъ на колесницу огромный гробъ, «жирновскiй». Снизу онъ – какъ колода, темный, на искрасна-золоченыхъ пяткахъ,  жирно сiяетъ лакомъ, даже пахнетъ. На округлыхъ его бокахъ, между золочеными скобами, набиты херувимы изъ позлащенной жести, съ раздутыми щеками въ лакѣ, съ уснувшими круглыми глазами. Крылья у нихъ разрѣзаны и гнутся, и цѣпляютъ. Я смотрю на выпушку обивки, на шуршащiе трубочки изъ коленкора, боюсь заглянутъ вовнутрь… Вкладываютъ шумящую перинку, - черезъ рѣденькiй коленкоръ сквозится сѣно, - жесткую мертвую подушку, поднимаютъ подбитую атласомъ крышку и глухо хлопаютъ въ пустоту. Розовенькiй Базыкинъ суетится, подгибаетъ крыло у херувима, накрываетъ суконцемъ, подтыкаетъ, садится съ краю и кричитъ Горкину:

- Гробокъ-то! С а м ъ  когда-а еще у меня дубокъ помѣтилъ, царство ему небесное, а намъ поминки!.. Ну, съ Господомъ.

Въ глазахъ у меня остаются херувимы съ раздутыми щеками, блѣдныя трубочки оборки… и стукъ пустоты въ ушахъ. А благовѣстъ призываетъ - по-мни… по-мни…

- Въ Писанiи-то какъ вѣрно - «человѣкъ, яко трава»[5]- говоритъ сокрушенно Горкинъ. - Еще утромъ вчера у насъ съ горъ катался, Василь-Василичъ изъ уваженiя самъ скатывалъ, а вотъ… Рабочiе его разсказывали, двои блины вчера ѣлъ да поужиналъ-заговѣлся, на щи съ головизной приналегъ, не воздержался… да кулебячки, да кваску кувшинчикъ… Всталъ въ четыре часа, пошелъ въ бани попариться для поста, Левонъ его и парилъ, у насъ, въ дворянскихъ… А первый паръ, знаешь, жесткiй, ударяетъ. Посинѣлъ-посинѣлъ, пока цырульника привели, пiявки ставить, а ужъ онъ го-товъ. Теперь ужъ т а м ъ…

 

_________

 

Кажется мнѣ, что послѣднiе дни приходятъ. Я тихо поднимаюсь по ступенямъ, и всѣ поднимаются тихо-тихо, словно и они боятся. Въ оградѣ покашливаютъ пѣвчiе, хлещутся нотами мальчишки. Я вижу толстаго Ломшакова, который у насъ обѣдалъ на Рождествѣ. Лицо у него стало еще желтѣе. Онъ сидитъ на выступѣ ограды, нагнувъ голову въ сѣрый шарфъ.

- Ужъ постарайся, Сеня, «Помощника»-то, - ласково проситъ Горкинъ. - «И прославлю Его, Богъ-Отца Моего»[6] поворчи погуще.

- Ладно, поворчу… - хрипитъ Ломшаковъ изъ живота и вынимаетъ подковку съ макомъ. - Въ больницу велятъ ложиться, душить… Октаву теперь Батырину отдали, онъ ужъ поведетъ орган-то, на «Господи Силъ, помилуй насъ»[7]. А на «душе моя» я трону, не безпокойся. А въ Благовѣщенье на кулебячку не забудь позвать, напомни старостѣ- хрипитъ Ломшаковъ, заглатывая подковку съ макомъ. - Съ прошлаго года вашу кулебячку помню.

- Привелъ бы Господь дожить, а кулебячка будетъ. А дишканта не подгадятъ? Скажи, на грешники по пятаку дамъ.

- А за виски?.. Ангелами воспрянутъ.

Въ храмѣ какъ-то особенно пустынно, тихо. Свѣчи съ паникадилъ убрали, сняли съ иконъ вѣнки и ленты: къ Пасхѣ все будетъ новое. Убрали и сукно съ приступковъ, и коврики съ амвона. Канунъ и аналои одѣты въ черное. И ризы на престолѣ - великопостныя, черное съ серебромъ. И на великомъ Распятiи, до «адамовой головы», - серебреная лента съ чернымъ. Темно по угламъ и въ сводахъ, рѣдкiя свѣчки теплятся. Старый дьячокъ читаетъ пустынно-глухо, какъ въ полуснѣ. Стоятъ, преклонивши головы, вздыхаютъ. Вижу я нашего плотника Захара, птичника Солодовкина, мясника Лощенова, Митрiева - трактирщика, который блюдетъ, и многихъ, кого я знаю. И всѣ преклонили голову, и всѣ вздыхаютъ. Слышится вздохъ и шепотъ - «о, Господи…» Захаръ стоитъ на колѣняхъ и безпрестанно кладетъ поклоны, стукается лбомъ въ полъ. Всѣ въ самомъ затрапезномъ, темномъ. Даже барышни не хихикаютъ, и мальчишки стоятъ у амвона смирно, ихъ не гоняютъ богадѣлки. Зачѣмъ ужъ теперь гонять, когда послѣднiе дни подходятъ! Горкинъ за свѣчнымъ ящикомъ, а меня поставилъ къ аналою и велѣлъ строго слушать. Ботюшка пришелъ на середину церкви къ аналою, тоже преклонивъ голову. Пѣвчiе начали чуть слышно, скорбно, словно душа вздыхаетъ, -

По-мо-щникъ и по-кро-ви-тель

Бысть мнѣ во спасе-нiе…

Сей мо-ой Бо-огъ…

И начались ефимоны, с т о я н i е.

Я слушаю страшныя слова: - «увы, окаянная моя душе», «конецъ приближается», «скверная моя, окаянная моя… душа-блудница… во тьмѣ остави мя, окаяннаго!..»

Помилуй мя, бо-же… поми-луй мя!..

Я слышу, какъ у батюшки въ животѣ урчитъ, думаю о блинахъ, о головизнѣ, о Жирновѣ. Можетъ сейчасъ умереть и батюшка, какъ Жирновъ, и я могу умереть, а Базыкинъ будетъ готовить гробъ. «Боже, очисти мя, грѣшнаго!». Вспоминаю, что у меня мокнетъ горохъ въ чашкѣ, размокъ пожалуй… что на ужинъ будетъ пареный кочанъ капусты съ луковой кашей и грибами, какъ всегда въ чистый понедѣльникъ, а у Муравлятникова горячiя баранки… «Боже, очисти мя, грѣшнаго!» Смотрю на дiакона, на лѣвомъ крылосѣ. Онъ сегодня не служитъ почему-то, стоитъ въ рясѣ, съ дьячками, и огромный его животъ, кажется, еще раздулся. Я смотрю на его животъ и думаю, сколько онъ съѣлъ блиновъ, и какой для него гробъ надо, когда помретъ, побольше, чѣмъ для Жирнова даже. Пугаюсь, что такъ грѣшу-помышляю, - и падаю на колѣни, въ страхѣ.

Душе мо-я… ду-ше-е мо-я-ааа,

Возстани, что спи-иши,

Ко-нецъ при-бли-жа…аа-ется…

Господи, приближается… Мнѣ дѣлается страшно. И всѣмъ страшно. Скорбно вздыхаетъ батюшка, дiаконъ опускается на колѣни, прикладываетъ къ груди руку и стоитъ такъ, склонившись. Оглядываюсь - и вижу отца. Онъ стоитъ у Распятiя. И мнѣ уже не страшно: онъ здѣсь, со мной. И вдругъ, ужасная мысль: умретъ и онъ!.. Всѣ должны умереть, умретъ и онъ. И всѣ наши умрутъ, и Василь-василичъ, и милый Горкинъ, и никакой жизни уже не будетъ. А на т о м ъ свѣтѣ?.. «Господи, сдѣлай такъ, чтобы мы всѣ умерли здѣсь сразу, а   т а м ъ   воскресли!» - молюсь я въ полъ и слышу, какъ отъ батюшки пахнетъ рѣдькой. И сразу мысли мои - въ другомъ. Думаю о грибномъ рынкѣ, куда я поѣду завтра, о нашихъ горахъ въ Зоологическомъ, которыя, пожалуй, теперь растаютъ, о чаѣ съ горячими баранками… На ухо шепчетъ Горкинъ: «Батыринъ поведетъ, слушай… «Господи Силъ».. И я слушаю, какъ знаменитый теперь Батыринъ ведетъ октавой -

Го-споди  Си..илъ

Поми-луй на-а…а…асъ!…

На душѣ легче. Ефимоны кончаются. Выходитъ на амвонъ батюшка, долго стоитъ и слушаетъ, какъ дьячокъ читаетъ и читаетъ. И вотъ, начинаетъ, воздыхающимъ голосомъ:

Господи и Владыко живота моего…

Всѣ падаютъ трижды на колѣни и потомъ замираютъ, шепчутъ. Шепчу и я - ровно двѣнадцать разъ: Боже, очисти мя, грѣшнаго… И опять падаютъ. Кто-то сзади треплетъ меня по щекѣ. Я знаю, кто. Прижимаюсь спиной, и мнѣ ничего не страшно.

___________

 

Всѣ уже разошлись, въ храмѣ совсѣмъ темно. Горкинъ считаетъ деньги. Отецъ уѣхалъ на панихиду по Жирнову, наши всѣ въ Вознесенскомъ монастырѣ, и я дожидаюсь Горкина, сижу на стульчикѣ. Отъ воскового огарочка на ящикѣ, гдѣ стоятъ въ стопочкахъ мѣдяки, прыгаетъ по своду и по стѣнѣ огромная тѣнь отъ Горкина. Я долго слѣжу за тѣнью. И въ храмѣ тѣни, неслышно ходятъ. У Распятiя теплится синяя лампада, грустная. «О н ъ воскреснетъ! И всѣ воскреснутъ!» - думается во мнѣ, и горячiя струйки бѣгутъ изъ души къ глазамъ. - Непремѣнно воскреснутъ! А   э т о… только на время страшно…»

Дремлетъ моя душа, устала…

- Крестись, и пойдемъ… - пугаетъ меня Горкинъ, и голосъ его отдается изъ алтаря. - Усталъ? А завтра опять стоянiе. Ладно, я тебѣ грешничка куплю.

Уже совсѣмъ темно, но фонари еще не горятъ, - такъ, мутновато въ небѣ. Мокрый снѣжокъ идетъ. Мы переходимъ площадь. Съ пекаренъ гуще доноситъ хлѣбомъ, - къ теплу пойдетъ. Въ лубяныя сани валятъ ковриги съ грохотомъ: только хлѣбушкомъ и живи теперь. И мнѣ хочется хлѣбушка. И Горкину тоже хочется, но у него ужъ такой зарокъ: на говѣнье одни сухарики. Къ лавкѣ Базыкина и смотрѣть боюсь, только уголочкомъ глаза: тамъ яркiй свѣтъ, «молнiю» зажгли, должно быть. Еще кому-то…? Да нѣтъ, не надо…

- Глянь-ко, опять мотается! - весело говоритъ Горкинъ. - Онъ самый, у басейны-то!..

У сизой басейной башни, на серединѣ площади, стоитъ давешнiй парень и мочитъ подъ краномъ голову. Мужикъ держитъ его шары.

- Никакъ все съ шарами не развяжется!.. - смѣются люди.

- Это я-то не развяжусь!? - встряхиваясь, кричитъ парень и хватаетъ свои шары. - Я-та?… этого дерьма-та?! На!…

Треснуло, - и метнулась связка, потянула въ темнѣвшемъ небѣ. Такъ всѣ и ахнули.

- Вотъ и развязался! Завтра грыбами заторгую… а теперь чай къ Митреву пойдемъ пить… шабашъ!..

- Вотъ и очистился… ай да парень! - смѣется Горкинъ. - Всѣ грѣхи на небо полетѣли.

И я думаю, что парень - молодчина. Грызу еще теплый грешникъ, поджаристый, глотаю съ дымкомъ весеннiй воздухъ, - первый весеннiй вечеръ. Кружатся въ небѣ галки, стукаютъ съ крышъ сосульки, булькаетъ въ водостокахъ звонче…

- Нѣтъ, не галки это, - говоритъ, прислушиваясь, Горкинъ, - грачи летятъ. По гомону ихъ знаю… самые грачи, грачики. Не ростепель, а весна. Теперь по-шла!…

У Муровлятникова пылаютъ печи. Въ проволочное окошко видно, какъ вываливаютъ на бѣлый широкiй столъ поджаристыя баранки изъ корзины, изъ печи только. Мальчишки длинными иглами съ мочальными хвостами ловко подхватываютъ ихъ въ вязочки.

- Эй, Мураша… давай-ко ты намъ съ нимъ горячихъ вязочку… съ пылу, съ жару, на грошъ да пару!

Самъ Муравлятниковъ, борода въ лопату, приподнимаетъ сѣтку и подаетъ мнѣ первую вязочку горячихъ.

- Съ Великимъ Постомъ, кушайте, сударь, на здоровьице… самое наше постное угощенье - бараночки-съ.

Я радостно прижимаю горячую вязочку къ груди, у шеи. Пышетъ печенымъ жаромъ, баранками, мочалой теплой. Прикладываю щеки - жжется. Хрустятъ, горячiя. А завтра будетъ чудесный день! И потомъ, и еще потомъ, много-много, - и всѣ чудесные.


МАРТОВСКАЯ КАПЕЛЬ

 

…кап …кап-кап …кап ..кап-кап-кап..

Засыпая, все слышу я, какъ шуршитъ по желѣзкѣ за окошкомъ, потукиваетъ сонно, мягко - это весеннее, обѣщающее - кап-кап… Это не скучный дождь, какъ зарядить, бывало, на недѣлю: это веселая мартовская капель. Она вызываетъ солнце. Теперь ужъ вездѣ капель:

Подъ сосенкой - кап-кап…

Подъ елочкой - кап-кап…

Прилетѣли грачи, - теперь ужъ пойдетъ, пойдетъ. Скоро и водополье хлынетъ, рыбу будутъ ловить наметками - пескариковъ, налимовъ, - принесутъ цѣлое ведро. Нынче снѣга большiе, всѣ говорятъ: возьмется дружно - поплыветъ все Замоскварѣчье! Значитъ, зальетъ и водокачку, и бани станутъ… будемъ на плотикахъ кататься.

Въ тревожно-радостномъ полуснѣ я слышу это, все торопящееся - кап-кап… Родостное за нимъ стучится, что непремѣнно будетъ, и оно-то мѣшаетъ спать.

…кап-кап …кап-кап-кап… кап-кап…..

Уже тараторитъ по желѣзкѣ, попрыгиваетъ-пляшетъ, какъ крупный дождь.

Я просыпаюсь подъ это таратанье, и первая моя мысль - «взялась!» Конечно, весна взялась. Протираю глаза спросонокъ, и меня ослѣпляетъ свѣтомъ. Пологъ съ моей кроватки сняли, когда я спалъ, - въ домѣ большая стирка, великопостная, - окна безъ занавѣсокъ, и такой день чудесный, такой веселый, словно и нѣтъ поста. Да какой ужъ теперь и постъ, если пришла весна. Вонъ какъ капель играетъ… - тра-та-та-та! А сегодня поѣдемъ съ Горкинымъ за Москва-рѣку, въ самый «городъ», на грибной рынокъ, гдѣ - всѣ говорятъ - какъ праздникъ.

Защуривъ глаза, я вижу, какъ въ комнату льется солнце. Широкая золотая полоса, похожая на новенькую доску, косо влѣзаетъ въ комнату, и въ ней суетятся золотники. По такимъ полосамъ, отъ Бога, спускаются съ неба Ангелы, - я знаю по картинкамъ. Если бы къ намъ спустился!

На крашеномъ полу и на лежанкѣ лежатъ золотыя окна, совсѣмъ косыя и узкiя, и черные на нихъ крестики скосились. И дотого прозрачны, что даже пузырики-глазочки видны и пятнышки… и зайчики, голубой и красный! Но, откуда же эти зайчики, и почему такъ бьются? Да это совсѣмъ не зайчики, а какъ-будто пасхальныя яички, прозрачныя, какъ дымокъ. Я смотрю на окно – шары! - Это мои шары гуляютъ, вьются за форточкой, другой уже день гуляютъ: я ихъ выпустилъ погулять на волѣ, чтобы пожили подольше. Но они уже кончились, повисли и мотаются на вѣтру, на солнцѣ, и солнце ихъ дѣлаетъ живыми. И такъ чудесно! Это они играютъ на лежанкѣ, какъ зайчики, - ну, совсѣмъ, какъ пасхальныя яички, только очень большiя и живыя, чудесныя. Воздушныя яички, - я такихъ никогда не видѣлъ. Они напоминаютъ Пасху. Будто они спустились съ неба, какъ Ангелы.

А блеска все больше, больше. Золотой искрой блеститъ отдушникъ. Уголъ нянина сундука, обитаго новой жестью съ пупырчатыми разводами, снѣжнымъ огнемъ горитъ. А графинъ на лежанкѣ свѣтится разноцвѣтными огнями. А милые обои… Прыгаютъ журавли и лисы, уже веселые, потому что весны дождались, - это какiе подружились, даже покумились у кого-то на родинахъ, - самые веселые обои. И пушечка моя, какъ золотая… и сыплются золотыя капли съ крыши, сыплются часто-часто, вьются, какъ золотыя нитки. Весна, весна!..

И шумъ за окномъ, особенный.

Тамъ галдятъ, словно ломаютъ что-то. Крики на лошадей и грохотъ… - не набиваютъ ли погреба? Глухо доходитъ черезъ стекла голосъ Василь-Василича, будто кричитъ въ подушку, но стекла все-таки дребезжатъ:

- Эй, смотри у меня, робята… къ обѣду чтобы..!

Слышенъ и голосъ Горкина, какъ комарикъ:

- Снѣжкомъ-то, снѣжкомъ… поддолбливай!

Да, набиваютъ погреба, спѣшатъ. Ледъ все вчера возили.

Я перебѣгаю, босой, къ окошку, прыгаю на холодный стулъ, и меня обливаетъ блескомъ зеленаго-голубого льда. Горы его повсюду, до крышъ сараевъ, до самаго колодца, - весь дворъ заваленъ. И сизые голубки на немъ: имъ и дѣваться некуда! Въ тѣни онъ синiй и снѣговой, свинцовый. А въ солнцѣ – зеленый, яркiй. Острыя его глыбы стрѣляютъ стрѣлками по глазамъ, какъ искры. И все подвозятъ,  все новыя дровянки… Возчики наѣзжаютъ другъ на дружку, путаются оглоблями, санями, орутъ ужасно, ругаются:

- Черти, не напирай!.. Швыряй, не засти!..

Летятъ голубыя глыбы, стукаются, сползаютъ, прыгаютъ другъ на дружку, сшибаются налету и разлетаются въ хрустали и пыль.

- Порожняки, отъѣзжай… чер-ти!.. - кричитъ Василь-Василичъ, попрыгивая по глыбамъ. - Стой… который?.. Сорокъ се-мой, давай!..

Отъѣзжаютъ на заднiй дворъ, вытирая лицо и шею шапкой; такая горячая работа, спѣшка: весна накрыла. Ишь, какъ спѣшитъ капель - барабанитъ, какъ ливень дробный. А Василь-Василичъ совсѣмъ по-лѣтнему - въ розовой рубахѣ и жилеткѣ, безъ картуза. Прыгаетъ съ карандашикомъ по глыбамъ, возки считаетъ. Носятся надъ нимъ голуби, испуганные гамомъ, взлетаютъ на сараи и опять опускаются на ледъ: на сараяхъ стоятъ съ лопатами и швыряютъ-швыряютъ снѣгъ. Носятся по льду куры, кричатъ не своими голосами, не знаютъ, куда дѣваться. А солнышко уже высоко, надъ Барминихинымъ садомъ съ бузиною, и такъ припекаетъ черезъ стекла, какъ-будто лѣто. Я открываю форточку. Ахъ, весна!.. Такая теплынь и свѣжесть! Пахнетъ тепломъ и снѣгомъ, весеннимъ душистымъ снѣгомъ. Остренькимъ холодочкомъ вѣетъ съ ледяныхъ горъ. Слышу - рѣкою пахнетъ, живой рѣкою!..

Въ одномъ пиджакѣ, безъ шапки, вскакиваетъ на ледъ отецъ, ходитъ по острымъ глыбамъ, стараясь удержаться: машетъ смѣшно руками. Разставилъ ноги, выпятилъ грудь и смотритъ зачѣмъ-то въ небо. Должно быть, онъ радъ веснѣ. Смѣется что-то, шутитъ съ Василь-Василичемъ, и вдругъ - толкаетъ. Василь-Василичъ летитъ съ льда и падаетъ на корзину снѣга, которую везутъ изъ сада. На крышахъ всѣ весело гогочутъ, играютъ новенькими лопатами, - летитъ и пушится снѣгъ, залѣпляетъ Василь-Василича. Онъ съ трудомъ выбирается, весь бѣлый, отряхивается, грозится, хватаетъ комья и начинаетъ швырять на крышу. Его закидываютъ опять. Проходитъ Горкинъ, въ поддевочкѣ и шапкѣ, что-то грозитъ отцу: одѣться велитъ, должно быть. Отецъ прыгаетъ на него, они падаютъ вмѣстѣ въ снѣгъ и возятся въ общемъ смѣхѣ. Я хочу крикнуть въ форточку… но сейчасъ загрозитъ отецъ, а смотрѣть въ форточку… но сейчасъ загрозитъ отецъ, а смотрѣть въ форточку прiятнѣй. Сидятъ воробьи на вѣткахъ, мокрые всѣ, отъ капель, качаются… - и хочется покачаться съ ними. Почки на тополѣ набухли. Слышу, отецъ кричитъ:

- Ну, будетъ баловаться… Поживѣй-поживѣй, ребята… къ обѣду чтобъ всѣ погреба набить, подносъ будетъ!

Съ крыши ему кричатъ:

- Намъ не подъ носъ, а въ самый бы ротокъ попало! Ну-ка, робята, уважимъ хозяину, для весны!

…И мы хо-зяину ува-жимъ,

Ро-бо-теночкой до-ка-жимъ…

Подхватываютъ знакомое, которое я люблю: это поютъ, когда забиваютъ сваиъ Но отецъ велитъ замолчать:

- Ну, не время теперь, ребята… постъ!

- Огурчики да копустку охочи трескать, и безъ пѣсни поспѣете! - поокиваетъ Василь-Василичъ.

Кипитъ работа: грохаются въ лотки ледяныя глыбы, скатываются корзины снѣга, позвякиваетъ ледянка-щебень - на крѣпкую засыпку. Глубокiе погреба глотаютъ и глотаютъ. По обталому грязному двору тянется бѣлая дорога отъ салазокъ, ярко бѣлѣютъ комья.

- Гляди… тамъ!.. - кричатъ гдѣ-то, надъ головой.

Я вижу, какъ вскакиваетъ на глыбы Горкинъ, грозясь, кому-то, - и за окномъ темнѣетъ, въ шипящемъ шорохѣ. Сѣрой сплошной завѣсой валятся снѣговые комья, и острая снѣговая пыль, занесенная вѣтромъ въ форточку, обдаетъ мнѣ лицо и шею. Сбрасываютъ снѣгъ съ дома! Сыплется густо-густо, будто пришла зима. Я соскакиваю съ окна и долго смотрю-любуюсь: совсѣмъ метель, даже не видно солнца, - такая радость!

 

_____________

 

Къ обѣду - ни глыбы льда, лишь сыпучiе вороха осколковъ, скользкiе хрустали въ снѣжку. Всѣ погреба набиты. Молодцамъ поднесли по шкалику, и, разогрѣвшiеся съ работы, мокрые и отъ снѣга, и отъ пота, похрустываютъ они на волѣ крѣпкими, со льду, огурцами, бѣлыми кругами рѣдьки, залитой коноплянымъ масломъ, заѣдаютъ ломтями хлѣба, - словно снѣжкомъ хрустятъ. Хоть и великiй постъ, но и Горкинъ не говоритъ ни слова: такъ ужъ заведено, крѣпче ледокъ скипится. Чавкаютъ въ тишинѣ на бревнахъ, на солнышкѣ, слушаютъ, какъ идетъ капель. А она уже не идетъ, а льется. Въ самый-то разъ поспѣли: поѣсть снѣжокъ.

- Го-ры какiя были… а все упрятали!

Спрятались въ погреба всѣ горы. Ну, будто, въ сказкѣ: Василиса –Премудрая сказала.

Ржутъ по конюшнямъ лошади, бьютъ по стойламъ. Это всегда – весной. Вонъ ужъ и коновалъ заходитъ, цыганъ Задорный, страшный съ своею сумкой, - кровь лошадямъ бросать. Ведетъ его кучеръ на конюшни, бѣгутъ поглядѣть рабочiе. Меня не пускаетъ Горкинъ: негодится на кровь глядѣть.

По завѣянному снѣжкомъ двору бродятъ куры и голуби, выбираютъ просыпанный лошадьми овесъ. Съ крышъ уже прямо льетъ, и на заднемъ дворѣ, у подтаявшихъ штабелей сосновыхъ, начинаетъ копиться лужа – вѣрный зачинъ весны. Ждутъ ее – не дождутся вышедшiя на волю утки: стоятъ и лущатъ носами жидкiй съ воды снѣжокъ, часами стоятъ на лапкѣ. А невидные ручейки сочатся. Смотрю и я: скоро на плотикѣ кататься. Стоитъ и Василь-Василичъ, смотритъ и думаетъ, какъ съ не быть. Говоритъ Горкину:

-Ругаться опять будетъ, а куда ее, шельму, дѣнешь! Совсюду въ нее текетъ, такъ ужъ устроилось. И на самомъ-то на ходу… передки вязнутъ, досокъ не вывезешь. Опять, лѣшая, набирается!..

- И не трожь ее лучше, Вася… - совѣтуетъ и Горкинъ. - Споконъ вѣку она живетъ. Такъ ужъ ей тутъ положено. Кто ее знаетъ… можетъ, такъ, ко двору прилажена!.. И глядѣть привычно, и уточкамъ разгулка…

Я радъ. Я люблю нашу лужу, какъ и Горкинъ. Бывало, сидитъ на бревнышкахъ, смотритъ, какъ утки плещутся, плаваютъ чурбачки.

- И до насъ была, Господь съ ней… о-ставь.

А Василь-Василичъ все думаетъ. Ходитъ и крякаетъ, выдумать ничего не можетъ: совсюду стекъ! Подкрякиваютъ ему и утки: так-так… так-так… Пахнетъ отъ нихъ весной, весеннею теплой кислотцою. Потягиваетъ изъ-пдъ навѣсовъ дегтемъ: мажутъ тамъ оси и колеса, готовятъ выѣздъ. И отъ согрѣвшихся штабелей сосновыхъ острою кислотцою пахнетъ, и отъ сараевъ старыхъ, и отъ лужи, - от спокойнаго стараго двора.

- Была какъ - пущай и будетъ такъ! - рѣшаетъ Василь-Василичъ. - Такъ и скажу хозяину.

- Понятно, такъ и скажи: пущай ее остается такъ.

Подкрякиваютъ и утки, радостныя, - так-так… так-так… И капельки съ сараевъ радостнотараторятъ наперебой - кап-кап-кап… И во всемъ, что ни вижу я, что глядитъ на меня любовно, слышится мнѣ - так-так. И безмятежно отстукиваетъ сердце - так-так…

 

 

___________

 

 


ПОСТНЫЙ РЫНОКЪ

  

Велѣно запрягать «Кривую», ѣдемъ на Постный Рынокъ.

«Кривую» запрягаютъ рѣдко, она уже на спокоѣ, и ее очень уважаютъ. Кучеръ Антипушка, котораго тоже уважаютъ, и который теперь – «только для хлѣбушка», разсказывалъ мнѣ, какъ уважаютъ «Кривую» лошади: «ведешь мимо ее денника, всегда посуются-фыркнутъ! поклончикъ скажутъ… а расшумятся если, она стукнетъ ногой – тише, молъ! и всѣ и затихнутъ». Антипъ все знаетъ. У него борода, какъ у святого, а на глазу бѣльмо: смотритъ все на кого-то, а никого не видно.

«Кривая» очень стара. Возила еще прабабушку Устинью, а теперь только насъ катаетъ, или по особенному дѣлу – на Болото за яблочками на Спаса, или по первопуткѣ – снѣжкомъ порадовать, или – на Постный Рынокъ. Антипъ не соглашается отпускать, говоритъ – тяжелая дорога, подсѣды еще набьетъ отъ грязи, да чего она тамъ не видала.. Но Горкинъ уговариваетъ, что для хорошаго дѣла надо, и всякiй ужъ годъ ѣздитъ на Постный Рынокъ, приладилась и умѣетъ съ народомъ обходиться, а «Чалаго» закладать нельзя – закидываться начнетъ отъ гомона, съ нимъ бѣда. «Кривую» выводятъ подъ попонкой, густо мажутъ копытца и надѣваютъ суконныя ногавки. Закладываютъ въ лубяныя санки и дугу выбираютъ тонкую, и легкую сбрую, на фланелькѣ. «Кривая» стоитъ и дремлетъ. Она широкая, темногнѣдая съ просѣдью; по раздутому брюху – толстыя, какъ веревки, жилы. Горкинъ даетъ ей мякиша съ горкой соли, а то не сбвинется, прабабушка такъ набаловала. Антипъ самъ выводитъ за ворота и ставитъ головой такъ, куда намъ ѣхать. Мы сидимъ съ Горкинымъ, какъ въ гнѣздѣ, на сѣнѣ. Отецъ кричитъ въ форточку: «тамъ его Антонъ на руки возьметъ, встрѣтитъ… а то еще задавятъ!» Меня, конечно. Весело провожаютъ, кричатъ – «теперь рысаки держись!» А Антипъ все не отпускаетъ:

- Ты, Михайла Панкратычъ, ужъ не неволь ее, она знаетъ. Гдѣ пристанетъ – ужъ не неволь, оглядится – сама пойдетъ, не неволь ужъ. Ну, часъ вамъ добрый.

Ѣдемъ, потукивая на зарубкахъ, - трах-трах. «Кривая» идетъ ходко, даже хвостомъ играетъ. Хвостъ у ней рѣденькiй, къ крупу пушится звѣздочкой. Горкинъ у меня училъ: «и въ зубы не гляди, а гляди въ хвостъ: коли рѣпица ежомъ – не вытянетъ гужомъ, за два-десять годковъ клади!» Лавочники кричатъ – «станцiя-Петушки!» Какъ разъ «Кривая» и останавливается, у самаго Митрiева трактира: ужъ такъ привыкла. Оглядится – сама пойдетъ, нельзя неволить. Дорога течетъ, ѣдемъ, какъ по густой ботвиньѣ. Яркое солнце, журчатъ канавки, кладутъ переходы-доски. Дворники, въ пиджакахъ, тукаютъ въ ледъ ломами. Скидываютъ съ крышъ снѣгъ. Ползутъ сiяющiе возки со льдомъ. Тихая Якиманка снѣжкомъ бѣлѣетъ, «Кривая» идетъ ходчей. Горкинъ доволенъ – денекъ то Господь послалъ! – и припѣваетъ даже:

Ѣдетъ Ваня изъ Рязани,

Полтораста рублей сани,

Семисотельный конь,

Съ позолоченой дугой!

На «Кривую» подмигиваетъ, смѣется.

Кабы мнѣ таку дугу,

Да купить-то невмогу,

Кину-брошу вожжи врозь -

Э-коя досада! У Канавы опять станцiя-Пѣтушки: Антипъ махорочку покупалъ, бывало. Потомъ у Николая Чудотворца, у Каменнаго Моста: прабабушка свѣчку ставила. На Москва-рѣкѣ ледъ берутъ, видно лошадокъ, саночки и зеленые куски льда, - будто постный лимонный сахаръ. Сидятъ вороны на сахарѣ, ходятъ у полыньи,  полощутся. Налѣво, съ моста, обставленный лѣсами, еще безкрестный, - великiй Храмъ: куполъ Христа Спасителя сумрачно золотится въ щели; скоро его раскроютъ.

- Стропила наши, подъ кумполомъ-то, - говоритъ къ Храму Горкинъ, - нашей работки ту-утъ..! Государю Александрѣ Миколаичу, дай ему Богъ поцарствовать, генералъ-губернаторъ папашеньку приставлялъ, со всей ортелью! Я те разскажу потомъ, чего нашъ Мартынъ-плотникъ удѣлалъ, себя Государю доказалъ… до самой до смерти, покойникъ, помнилъ. Во всѣхъ мы дворцахъ работали, и по Кремлю. Гляди, Кремль-то нашъ, нигдѣ такого нѣтъ. Всѣ собо-ры собрались, Святители-Чудотворцы… Спасъ-на-Бору, Иванъ-Великiй, Золота Рѣшотка… А башни-то каки, съ оралами! И татары жгли, и поляки жгли, и французъ жегъ, а нашъ Кремль все стоитъ. И довѣку будетъ. Крестись.

На серединѣ моста «Кривая» опять становится.

- Это прабабушка твоя Устинья все тутъ приказывала пристать, на Кремль глядѣла. Сколько годовъ, а «Кривая» все помнитъ! Поглядимъ и мы. Высота-то как, всю оттоль Москву видать. Я те на Пасхѣ свожу, дамъ все понятiе… всѣ соборы покажу, и Честное-древо, и Христовъ Гвоздь, все будешь разумѣть. И на колокольню свожу, и Царя-Колокола покажу, и Крестъ Харсунской, исхрустальной, самъ Царь-Градъ прислалъ. Самое наше святое мѣсто, святыня самая.

Весь Кремль - золотисто-розовый, надъ снѣжной Москва-рѣкой. Кажется мнѣ, что тамъ - Святое, и нѣтъ никого людей. Стѣны съ башнями – чтобы не смѣли войти враги. Святые сидятъ въ Соборахъ. И спятъ Цари. И потому такъ тихо.

Окна розоваго дворца сiяютъ. Бѣлый соборъ сiяетъ. Золотые кресты сiяютъ – священнымъ свѣтомъ. Все – въ золотистомъ воздухѣ, въ дымномъ-голубоватомъ свѣтѣ: будто кадятъ тамъ ладаномъ.

Что во мнѣ бьется такъ, наплываетъ въ глазахъ туманомъ? Это – мое, я знаю. И стѣны, и башни, и соборы… и дымныя облачка за ними, и эта моя рѣка, и черныя полыньи, въ воронахъ, и лошадки, и зарѣчная даль посадовъ… - были во мнѣ всегда. И все я знаю. Тамъ, за стѣнами, церковка подъ бугромъ, - я знаю. И щели въ стѣнахъ - знаю. Я глядѣлъ из-за стѣнъ… когда?.. И дымъ пожаровъ,  и крики, и набатъ… - все помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны… - все мнится былью, моею былью… - будто во снѣ забытомъ.

Мы смотримъ съ моста. И «Кривая» смотритъ – или дремлетъ? Я слышу окрикъ, - «ай примерзли?» - узнаю «Чалаго», новыя наши сани и молодого кучера Гаврилу. Обогнали насъ. И вонъ уже гдѣ, подъ самымъ Кремлемъ несутся, по ухабамъ! Мнѣ стыдно, что мы примерзли. Да что же, Горкинъ?.. Будочникъ кричитъ - «чего заснули?» - знакомый Горкину. Онъ старый, добрый. Спрашиваетъ-шутитъ:

- Годковъ сто будетъ? Гдѣ вы такую раскопали, старѣй Москва-рѣки?

Горкинъ проситъ:

- И не маши лучше, а то и до вечера не стронетъ!

Подходятъ люди: чего случилось? Смѣются: «помирать, было, собралась, да бутошника боится!» «Кривую» глядятъ, подпираютъ санки, но она только головой мотаетъ - не желаетъ. Говорятъ - «за польцмейстеромъ надо посылать!»

- Ладно, смѣйся… - начинаетъ сердится Горкинъ, - она поумнѣй тебя, себя знаетъ.

«Кривая» трогается. Смѣются: «гляди, воскресла!..»

- Ладно, смѣйся. Зато за ней никакой заботы… поставимъ, гдѣ хотимъ, уйдемъ, никто и не угонитъ. А гляди - домой по-мчитъ… вѣтру не угнаться!

Ѣдемъ подъ Кремлемъ, крѣпкой еще дорогой зимней. Зубцы и щели… и выбоины стѣнъ говорятъ мнѣ о давнемъ-давнемъ. Это не кирпичи, а древнiй камень, и на немъ кровь, святая. Отъ стѣнъ и посейчасъ пожаромъ пахнетъ. Ходили по нимъ Святители, Москву хранили. Старые Цари въ Архангельскомъ Соборѣ почиваютъ, въ подгробницахъ. Писано въ старыхъ книгахъ - «воздвижется Крестъ Харсунскiй, изъ Кремля выйдетъ въ пламени», - разсказывалъ мнѣ Горкинъ.

- А это - Башня Тайницкая, съ подкопомъ. Съ нее пушки палятъ, въ Крещенье, когда на Ерданъ ходятъ.

 

__________

 

Народу гуще. Несутъ вязки сухихъ грибовъ, баранки, мѣшки съ горохомъ. Везутъ на салазкахъ рѣдьку и кислую капусту. Кремль уже позади, уже чернѣетъ торгомъ, доноситъ гулъ. Черно, - до Устинскаго Моста, дальше.

Горкинъ ставитъ «Кривую», заматываетъ на тумбу вожжи. Стоятъ рядами лошадки, мотаютъ торбами. Пахнетъ сѣнцомъ на солнышкѣ, стоянкой. Отъ голубковъ вся улица – живая, голубая. Съ казенныхъ домовъ слетаются, сидятъ на санкахъ. Подъ санками въ канавкѣ плывутъ овсинки, наерзываютъ льдышки. На припекѣ яснѣютъ камушки. Насъ уже поджидаетъ Антонъ Кудрявый, совсѣмъ великанъ, въ бѣломъ, широкомъ полушубкѣ.

- На руки тебя приму, а то задавятъ, - говоритъ Антонъ, садясь на-корточки, - папашенька распорядился. Легкой же ты, какъ муравейчикъ! Возьмись за шею… Лучше всѣхъ увидишь.

Я теперь выше торга, кружится подо мной народъ. Пахнетъ отъ Антона полушубкомъ, баней и… пробками. Онъ напираетъ, и всѣ даютъ дорогу; за нами Горкинъ. Кричатъ: «ты, махонькой, потише! колокольнѣ деверь!» А Антонъ шагаетъ - эй, подайся!

Какой же великiй торгъ!

Широкiя плетушки на саняхъ, - все клюква. клюква, все красное. Ссыпаютъ въ щепные короба и въ ведра, тащатъ на головахъ.

- Самопервѣющая клюква! Архангельская клю-кыва!..

- Клю-ква… - говоритъ Антонъ, - а по-нашкему и вовсе журавиха.

И синяя морошка, и черника – на постные пироги и кисели. А вонъ брусника, въ ней яблочки. Сколько же брусники!

- Вотъ онъ, горохъ, гляди… хоро-шiй горохъ, мытый.

Розовый, желтый, въ саняхъ, мѣшками. Горошники – народъ веселый, свои, ростовцы. У Горкина тутъ знакомцы. «А, наше вашимъ… за пуколкой?» - «Постъ, надоть повеселить робятъ-то… Сѣрячокъ почемъ положишь?» - Почемъ почемкую - потомъ и потомкаешь!» - «Что больно несговорчивъ, боготѣешь?» Горкинъ прикидываетъ въ горсти, кидаетъ въ ротъ. - «Ссыпай три мѣры». Бѣлые мѣшки, съ зеленымъ, - для ветчины, на Пасху. - «Въ Англiю торгуемъ… съ тебя дешевше».

А вотъ капуста. Широкiя кади на саняхъ, кислый и вонькiй духъ. Золотится отъ солнышка, сочнѣетъ. Валятъ ее въ ведерки и въ ушаты, гребутъ горстями, похрустываютъ – не горчитъ ли? Мы пробуемъ капустку, хоть намъ не надо. Огородникъ съ Крымка суетъ мнѣ бѣленькую кочерыжку, зимницу, - «какъ сахаръ!» Откусишь – щелкнетъ.

А вотъ и огурцами потянуло, крѣпкимъ и свѣжимъ духомъ, укропнымъ, хрѣннымъ. Играютъ золотые огурцы въ разсолѣ, пляшутъ. Вылавливаютъ ихъ ковшами, съ палками укропа, съ листомъ смородиннымъ, съ дубовымъ, съ хрѣнкомъ. Антонъ даетъ мнѣ тонкiй, крѣпкiй, съ пупырками; хруститъ мнѣ въ ухо, дышитъ огурцомъ.

- Весело у насъ, по-стомъ-то? а? Какъ ярмонка. Значитъ, чтобы не грустили. Такъ что ль?.. - жметъ отъ меня подъ ножкой.

А вотъ вороха моркови – на пироги съ лучкомъ, и лукъ, и рѣпа, и свекла, кроваво-сахарная, какъ арбузъ. Кадки соленаго арбуза, подъ капусткой поблескиваетъ зеленой плѣшкой.

- Рѣ-дька-то, гляди, Панкратычъ… чисто боровки! Хлѣбца съ такой у-мнешь!

- И двѣ умнешь, - смѣется Горкинъ, забирая рѣдьки.

А вонъ - соленье: антоновка, морошка, крыжовникъ, румяная брусничка съ бѣлью, слива въ кадкахъ… Квасъ всякiй - хлѣбный, кислощейный, солодовый,  бражный, давнiй – съ имбиремъ…

- Сбитню кому, горячаго сби-тню, угощу?..

- А сбитню хочешь? А, пропьемъ съ тобой семитку. Ну-ка, нацѣди.

Пьемъ сбитень, обжигаетъ.

- По-стные блинки, съ лучкомъ! Грешневые-луковые блинки!

Дымятся лукомъ на дощечкахъ, въ стопкахъ.

- Великопостныя самыя… сах-харныя пышки, пы-шки!..

- Гре-шники-черепенники горря-чи. Горря-чи грешнички..!

Противни киселей - ломоть копѣйка. Трещатъ баранки. Сайки, баранки, сушки… калужскiя, боровскiя, жиздринскiя, - сахарныя, розовыя, горчичныя, съ анисомъ - съ тминомъ, съ сольцой и макомъ… переславскiя бублики, витушки, подковки, жавороночки… хлѣбъ лимонный, маковый, съ шафраномъ, ситный вѣсовой съ изюмцемъ, пеклеванный…

Вездѣ – баранка. Высоко, въ бунтахъ. Манитъ съ шестовъ на солнцѣ, виситъ подборами, гроздями. Роются голуби въ баранкахъ, выклевываютъ серединки, склевываютъ мачокъ. Мы видимъ нашего Мурашу, борода въ лопату, въ мучной поддевкѣ. На шеѣ ожерелка изъ баранокъ. Высоко, въ баранкахъ, сидитъ его сынишка, ногой болтаетъ.

- Во, постъ-то!.. - весело кричитъ Мураша, - пошла бараночка, семой возокъ гоню!

- Сби-тню, съ бараночками… сбитню, угощу кого…

Ходятъ въ хомутахъ-баранкахъ, пощелкиваютъ сушкой, потрескиваютъ вязки. Пахнетъ тепло мочалой.

Ѣшь, Москва, не жалко!..

А вотъ и медовый рядъ. Пахнетъ церковно, воскомъ. Малиновый, золотистый, - показываетъ Горкинъ, - этотъ называется печатный, энтотъ - стеклый, спускной… а который темный – съ гречишки, а то господскiй, свѣтлый, липнячокъ-подсѣдъ. Липовки, корыта, кадки. Мы пробуемъ отъ всѣхъ сортовъ. На бородѣ Антона липко, съ усовъ стекаетъ, губы у меня залипли. Будочникъ гребетъ баранкой, дiаконъ – сайкой. Пробуй, не жалко! Пахнетъ отъ Антона медомъ, огурцомъ.

Черпаютъ черпаками, съ восковиной, проливаютъ на грязь, на шубы. А вотъ – варенье. А тамъ – стопками ледяныхъ тарелокъ – великопостный сахаръ, похожiй на ледъ зеленый, и розовый, и красный, и лимонный. А вонъ, черносливъ моченый, розсыпи шепталы, изюмовъ, и мушмала, и винная ягода на вязкахъ, и бурачки абрикоса съ листикомъ, сахарная кунжутка, обсахаренная малинка и рябинка, синiй изюмъ кувшинный, самонастояще постный, бруски помадки съ елочками въ желе, масляная халва, калужское тѣсто кулебякой, бѣлевская пастила… и пряники, пряники – нѣтъ конца.

- На-тебѣ постную овечку, - суетъ мнѣ бѣленькiй пряникъ Горкинъ.

А вотъ и масло. На солнцѣ бутыли – золотыя: маковое, горчишное, орѣшное, подсолнечное… Всхлипываютъ насосы, сопятъ-бултыхаютъ въ бочкахъ.

Я слышу всякiя имена, всякiе города Россiи. Кружится подо мной народъ, кружится годова отъ гула. А внизу тихая бѣлая рѣка, крохотныя лошадки, санки, ледокъ зеленый, черные мужики, какъ куколки. А за рѣкой, надъ темными садами, - солнечный туманецъ тонкiй, въ немъ колокольни-тѣни, съ крестами въ искрахъ, - милое мое Замоскварѣчье.

- А вотъ, лѣсная наша говядинка, грыбъ пошелъ!

Пахнетъ соленымъ, крѣпкимъ. Какъ знамя великаго торга постнаго, на высокихъ шестахъ подвѣшены вязки сушенаго бѣлаго гриба. Проходимъ въ гомонѣ.

- Лопаснинскiе, бѣлѣй снѣгу, чище хрусталю! Грыбной еларашъ, винигретные… Похлебный грыбъ сборный, ѣсть протопопъ соборный! Рыжики, соленые-смоленые, монастырскiе, закусочные… Боровички можайскiе! Архiерейскiе грузди, нѣтъ сопливѣй!.. Лопасинскiе отборные, въ медовомъ уксусу, дамская прихоть, съ мушиную головку, на зубъ неловко, мельчей мелкихъ!..

Горы гриба сушенаго, всѣхъ сортовъ. Стоятъ водопойныя корыта, плаваетъ бѣлый грибъ, темный и красношляпный, въ пяткахъ и въ блюдечко. Висятъ на жердяхъ стѣнами. Шатаются парни, завѣшанные вязанками, пошумливаютъ грибами, хлопаютъ по доскамъ до звона: какая сушка! Завалены грибами сани, кули, корзины…

- Теперь до Устьинскаго пойдетъ, - грыбъ и грыбъ! Грыбами весь свѣтъ завалимъ. Домой пора.

 

__________

 

«Кривая» идетъ ходчей. Солнце плыветъ къ закату, снѣгъ на рѣкѣ синѣе, холоднѣе.

- Благовѣстятъ, къ стоянiю торопиться надо, - прислушивается Горкинъ, сдерживая «Кривую», - въ Кремлю ударили?..

Я слышу благовѣстъ, слабый, постный.

- Подъ горкой, у Константина-Елены. Колоколишко у нихъ ста-ренькiй… ишь, какъ плачетъ!

Слышится мнѣ призывно – по-мни… по-мни… и жалуется, какъ-будто.

Стоимъ на мосту, «Кривая» опять застряла. Отъ Кремля благовѣстъ, вперебой, - другiе колокола вступаютъ. И съ розоватой церковки, съ мелкими главками на тонкихъ шейкахъ, у Храма Христа Спасителя, и по рѣкѣ, подальше, гдѣ Малюта Скуратовъ жилъ, отъ Замоскварѣчья, - благовѣстъ: всѣ зовутъ. Я оглядываюсь на Кремль: золотится Иванъ Великiй, внизу темнѣе, и глухой - не его ли - колоколъ томительно позываетъ – по-мни!..

«Кривая» идетъ ровнымъ, надежнымъ ходомъ, и звоны плывутъ надъ нами.

 Помню.


БЛАГОВѢЩЕНЬЕ

 

А какой-то завтра денечекъ будетъ?.. Красный денечекъ будетъ – такой и на Пасху будетъ. Смотрю на небо – ни звѣздочки не видно.

Мы идемъ от всенощной, и Горкинъ все непѣваетъ любимую молитвочку - … «благодатная Марiя, Господь съ Тобо-ю…»[8] Свѣтло у меня на душѣ, покойно. Завтра праздникъ такой великiй, что никто ничего не долженъ дѣлать, а только радоваться, потому что если бы не было Благовѣщенья, никакихъ бы праздниковъ не было Христовыхъ, а какъ у турокъ. Завтра и поста нѣтъ: уже былъ «переломъ поста - щука ходитъ безъ хвоста». Спрашиваю у Горкина: «а почему безъ хвоста?»

- А ледъ хвостомъ разбивала и поломала, теперь безъ хвоста ходитъ. Воды на Москва-рѣкѣ на два аршина прибыло, вотъ-вотъ ледоходъ пойдетъ. А денекъ завтра я-сный будетъ! Это ты не гляди, что замолаживаетъ… это снѣга дышутъ-таютъ, а вѣтерокъ-то на ясную погоду.

Горкинъ всегда узнаетъ, по дощечкѣ: дощечка плотнику всякую погоду скажетъ. Постукаетъ горбушкой пальца, звонко если – хорошая погода. Сегодня стукалъ: поетъ дощечка! Благовѣщенье… и каждый долженъ обрадовать кого-то, а то праздникъ не въ праздникъ будетъ. Кого жъ обрадовать? А проститъ ли отецъ Дениса, который пропилъ всю выручку? Денисъ живетъ на рѣкѣ, на портомойнѣ, собираетъ копѣйки въ въ сумку, - и эти копѣйки пропилъ. Сколько дней сидитъ у воротъ на лавочкѣ и молчитъ. Когда проходитъ отецъ, онъ вскакиваетъ и кричитъ по-солдатски – здравiя желаю! А отецъ все не отвѣчаетъ, и мнѣ за него стыдно. Денисъ солдатъ, какой-то «гвардеецъ», съ серебреной серьгой въ ухѣ. Сегодня что то шептался съ Горкинымъ и моргалъ. Горкинъ сказалъ - «попробуй, ладно… живой рыбки то не забудь!» Денисъ знаменитый рыболовъ, приноситъ всегда лещей, налимовъ, - только какъ же теперь достать?

- Завтра съ тобой и голубковъ, можетъ, погоняемъ… первый имъ выгонъ сдѣлаемъ. Завтра и голубиный праздничекъ, Духъ-Святъ въ голубкѣ сошелъ[9]. То на Крещенье, а то на Благовѣ-щенье. Богородица голубковъ въ церковь носила, по Ее такъ и повелось.

И ни одной-то не видно звѣздочки!

 

___________

 

Отецъ зоветъ Горкина въ кабинетъ. Тутъ Василь-Василичъ и «водяной» десятникъ. Говорятъ о водѣ: большая вода, беречься надо.

- По-нятно надо, о-пасливо… - поокиваетъ Горкинъ, трясетъ бородкой. - Нонче будетъ изъ водъ вода, кока весна-то! Подъ Ильинскимъ барочки наши съ матерьяльцемъ, съ балочками. Упаси Богъ, льдомъ по-рѣжетъ… да подъ Роздорами какъ розгонитъ на заверти да въ поленовскiя, съ кирпичомъ, долбанетъ… - тогда и краснохолмскiя наши, и подъ Симоновомъ, - все по-бьетъ-покорежитъ!..

Интересно, до страху, слушать.

- Въ ночь чтобы якорей добавить, дать депешу ильинскому старшинѣ, онъ на воду пошлетъ, и якоря у него найдутся… - озабоченно говоритъ отецъ. - Самому бы надо скакать, да праздникъ такой, благовѣщенье… Какъ, Василь-Василичъ, скажешь? Не попридержитъ?..

- Сорвать – ранѣ трехъ день не должно бы никакъ сорвать, глядя по водѣ. Будь-п-койны-съ, морозцемъ прихватитъ ночью, по-сдержитъ-съ, пообождетъ для праздника. Ужъ отдохните. Какъ говорится, завтра птица гнѣзда не вьетъ, красна дѣвка косы не плететъ! Наказалъ Павлушѣ-десятнику тамъ, въ случаѣ угрожать станетъ, - сказалъ чтобы во всю мочь, днемъ ли, ночью, чтобы насъ во-время упредилъ. А мы тутъ переймемъ тогда, съ мостовъ забросными якорьками схватимъ… намъ не впервой-съ.

- Не должно бы сорваться-съ… - говоритъ и водяной десятникъ, поглядывая на Василь-Василича. - Канаты свѣжiе, причалы крѣпкiе…

Горкинъ задумчивъ что-то, сѣденькую бородку перебираетъ-тянетъ. Отецъ спрашиваетъ его: а? какъ?..

- Снѣга большiе. Будетъ напоръ - со-рветъ. Барочки наши свѣжiя… коль на быкъ у Крымскаго не потрафятъ - тогда заметными якорьками можно поперенять, ежели какъ задастся. Силу надо страшенную, въ разгонѣ… Безъ сноровки никакiе канаты не удержатъ, порветъ, какъ гнилую нитку! Надо ее до мосту захватить, да поворотъ на быка, потерлась чтобы, а тутъ и перехватить на причалъ. Дениса бы надо, ловчей его нѣтъ… на воду шибко дерзкiй.

- Дениса-то бы на что лучше! - говоритъ Василь-Василичъ и водяной десятникъ. - Онъ на дощаникѣ подойдетъ сбочку, съ молодцами, съ дороги ее пособьетъ въ разрѣзъ воды, къ бережку скотить, а тутъ ужъ мы…

- Пьяницу-вора?! Лучше я барки растеряю… матерьялъ на цѣпяхъ, не расшвыряетъ… а его, сукинова-сына, не допущу! - стучитъ кулакомъ отецъ.

- Ужъ какъ ка-ится-то, Сергѣй Иванычъ… - пробуетъ заступиться Горкинъ, - ночей не спитъ. Для праздника такого…

- И Богу воровъ не надо. Ребятъ со двора не отпускать. Семенъ на рѣкѣ ночуетъ, - тычетъ отецъ въ десятника, - на всѣхъ мостахъ чтобы якоря и новые канаты. Причалы глубоко врыты, крѣпкiе?..

Долго они толкуютъ, а отецъ все не замѣчаетъ, что пришелъ я прощаться - ложиться спать. И вдругъ, зажурчало подъ потолкомъ, словно гривеннички посыпались.

- Тсс! - погрозилъ отецъ, и всѣ поглядѣли кверху.

Жавароночекъ запѣлъ!

Въ круглой высокой клѣткѣ, затянутой до половины зеленымъ коленкоромъ, съ голубоватымъ «небомъ», чтобы не разбилъ головку о прутики, неслышно проживалъ жавороночекъ. Онъ висѣлъ больше года и все не начиналъ пѣть. Продалъ его отцу знаменитый птичникъ Солодовкинъ, который ставитъ намъ соловьевъ и канареекъ. И вотъ, жавороночекъ запѣлъ, запѣлъ-зажурчалъ, чуть слышно.

Отецъ привстаетъ и поднимаетъ палецъ; лицо его сiяетъ.

- Запѣлъ!.. А, шельма-Солодовкинъ, не обманулъ! Больше года не пѣлъ.

- Да явственно какъ поетъ-съ, самый нашъ, настоящiй! - всплескиваетъ руками Василь-Василичъ. - Ужъ это, прямо, къ благополучiю. Значитъ, подъ самый подъ праздникъ, обрадовалъ-съ. Къ благополучiю-съ.

- Подъ самое подъ Благовѣщенье… точно что обрадовалъ. Надо бы къ благополучiю, - говоритъ Горкинъ и крестится.

Отецъ замѣчаетъ, что и я здѣсь, и поднимаетъ къ жавороночку, но я ничего не вижу. Слышится только трепыханье да нѣжное-нѣжное журчанье, какъ въ ручейкѣ.

- Выигралъ закладъ, мошенникъ! На четвертной со мной побился, - весело говоритъ отецъ, - черезъ годъ къ веснѣ запоетъ. За-пѣлъ!..

- У Солодовкина безъ обману, на всю Москву гремитъ, - радостно говоритъ и Горкинъ. - Посулился завтра секретъ принесть.

- Ну, что Богъ дастъ, а пока ступайте.

Уходятъ. Жавороночекъ умолкъ. Отецъ становится на стулъ, заглядываетъ въ клѣтку и начинаетъ подсвистывать. Но жавороночекъ, должно быть, спитъ.

- Слыхалъ, чижикъ? - говоритъ отецъ, теребя меня за щеку. - Соловей - это не въ диковинку, а вотъ жа-вороночка заставить пѣть, да еще ночью… Ну, удружилъ, мошенникъ!

 

__________

 

Я просыпаюсь рано, а солнце уже гуляетъ въ комнатѣ. Благовѣщенiе сегодня! Въ передней, рядомъ, гремитъ ведерко, и слышится плескъ воды. «Погоди… держи его такъ, еще убьется…» - слышу я, говоритъ отецъ. - «Носикъ-то ему прижмите, не захлебнулся бы…» - слышится голосъ Горкина. А, соловьевъ купаютъ, и я торопливо одѣваюсь.

Пришла весна, и соловьевъ купаютъ, а то и не будутъ пѣть. Птицы у насъ вездѣ. Въ передней чижикъ, въ спальной канарейки, въ походной комнатѣ - скворчикъ, въ спальнѣ отца канарейка и черный дроздикъ, въ залѣ два соловья, въ кабинетѣ жавороночекъ, и даже въ кухнѣ у Марьюшки живетъ на покоѣ, весь лисый, чижикъ, который пищитъ - «чулки-чулки-паголенки», когда застучатъ посудой. Въ чуланахъ у насъ множество всякихъ клѣтокъ съ костяными шишечками, отъ прежнихъ птицъ. Отецъ любитъ возиться съ птичками и зажигать лампадки, когда онъ дома.

Я выхожу въ переднюю. Отецъ еще не одѣтъ, въ рубашкѣ,  - такъ онъ мнѣ еще больше нравится. Засучивъ рукава на бѣлыхъ рукахъ съ синеватыми  жилками, онъ беретъ соловья въ ладонь, зажимаетъ соловью носикъ и окунаетъ три раза въ ведро съ водой. Потомъ осторожно встряхиваетъ и ловко пускаетъ въ клѣтку. Соловей очень смѣшно топорщится, садится на крылышки и смотритъ, какъ огорошенный. Мы смѣемся. Потомъ отецъ запускаетъ руку въ стеклянную банку отъ варенья, гдѣ шустро бѣгаютъ черные тараканы и со стѣнокъ срываются на спинки, вылавливаетъ – не боится, и всовываетъ въ прутья клѣтки. Соловей, будто, и не видитъ, тараканъ водитъ усиками, и… тюкъ! - таракана нѣтъ. Но я лучше люблю смотрѣть какъ бѣгаютъ тараканы въ банкѣ. Съ пузика они буренькiе и въ складочкахъ, а сверху черные, какъ сапогъ, и съ блескомъ. На кончикахъ у нихъ что-то бѣлое, будто сальце, и сами они ужасно жирные. Пахнутъ, какъ-будто, ваксой или сухимъ горошкомъ. У насъ ихъ много, къ прибыли – говорятъ. Проснешься ночью, и видно при лампадкѣ – ползаетъ черносливъ какъ-будто. Ловятъ ихъ въ тазъ на хлѣбъ, а старая Домнушка жалѣетъ. Увидитъ – и скажетъ ласково, какъ ципляткамъ: «ну, ну… шши!» И они тихо уползаютъ.

Соловьевъ выкупали и накормили, насыпали яичекъ муравьиныхъ, дали по таракашкѣ скворцу и дроздику, и Горкинъ вытряхиваетъ изъ банки въ форточку: свѣжiе приползутъ. И вотъ, я вижу - по лѣстницѣ подымается Денисъ, изъ кухни. Отецъ слушаетъ, какъ трещитъ скворецъ, видитъ Дениса и поднимаетъ зачѣмъ-то руки. А Денисъ идетъ и идетъ, доходитъ, - и ставитъ у ногъ ведро.

- Имѣю честь поздравить съ праздникомъ! – кричитъ онъ по-солдатски, храбро. - Живой рыбки принесъ, налимъ отборный, подлещики, ерши, пескарье, ельцы… всю ночь накрывалъ наметкой, самая первосортная для ухи, по водополью. Прикажете на кухню?

Отецъ не находитъ слова, потомъ кричитъ, что Денисъ мошенникъ, потомъ запускаетъ руку въ ведро съ ледышками и вытягиваетъ чернаго налима. Налимъ вьется, словно хвостомъ виляетъ, синеватое его брюхо лоснится.

- Фунтика на полтора налимчикъ, за рѣдкость накрыть такого… - дивится Горкинъ и самъ запускаетъ руку. - Да каки под-лещики-то, гляди-ты, И рака захватилъ!..

- Цѣльная тройка впуталась, такихъ въ трактирѣ не подадутъ! - говоритъ Денисъ. - На дощаникѣ между льду все ползаетъ, гдѣ потише. И еще тамъ ведерко, съ бѣлью больше, есть и налимчишки на подваръ, щуренки, головлишки…

Лицо у Дениса вздутое, глаза красные, - видно, всю ночь ловилъ.

- Ладно, снеси… - говоритъ отецъ, ерзая по привычкѣ у кармашка, а жилеточнаго кармашка нѣтъ. - А за т о, помни, вычту! Выдай ему, Панкратыч, начай цѣлковый. Ну, маршъ, лѣшая голова, мо-шенникъ! Постой, какъ съ водой?

- Идетъ льдинка, а главнаго не видать, можайскаго, но только поносъ большой. Въ прибыли шибко, за ночь вершковъ осьмнадцать. А такъ весело, ничего. Теперь не безпокойтесь, ужъ доглядимъ.

- Смотри у меня, сегодня не настарайся! - грозитъ отецъ.

- Радъ стараться, лишь бы не… надорваться! - вскрикиваетъ Денисъ и словно проваливается въ кухню.

А я дергаю Горкина и шепчу: «это ты сказалъ, я слышалъ, про рыбку! Тебя Богъ въ рай возьметъ!» Онъ меня тоже дергаетъ, чтобы я не кричалъ такъ громко, а самъ смѣется. И отецъ смѣется. А налимъ - прыгъ изъ оставленнаго ведра, и запрыгалъ по лѣстницѣ, - держи его!

 

________

 

Мы идемъ отъ обѣдни. Горкинъ идетъ важно, осторожно: медаль у него на шеѣ, изъ Синода! Сегодня пришла съ бумагой, и батюшка преподнесъ, при всемъ приходѣ, - «за доброусердiе при ктиторѣ». Горкинъ растрогался, поцѣловалъ обѣ руки у батюшки, и съ отцомъ крѣпко расцѣловался, и съ многими. Стоялъ за свѣчнымъ ящикомъ и тыкалъ въ глаза платочкомъ. Отецъ смѣется: «и въ ошейникѣ ходитъ, а не лаетъ!» Медаль серебреная, «въ три пуда». Третья уже медаль, а двѣ - «за хоругви присланы». Но эта – дороже всѣхъ: «за доброусердiе ко Храму Божiю». Лавочники завидуютъ, разглядываютъ медаль. Горкинъ показываетъ охотно, осторожно, и все цѣлуетъ, какъ показать. Ему говорятъ: «скоро и почетное тебѣ гражданство выйдетъ!» А онъ посмѣивается: «вотъ почетвое-то*, о н о».

У лавки стоитъ низенькiй Трифонычъ, въ сѣренькомъ армячкѣ, сѣдой. Я вижу однимъ глазкомъ: прячетъ онъ что-то сзади. Я знаю, что: сейчасъ поднесетъ мнѣ кругленькую коробочку изъ жести, фруктовое монпасье «ландринъ». Я даже слышу – новенькой жестью пахнетъ и даже краской. И почему-то стыдно итти къ нему. А онъ все манитъ меня, присаживаетъ на-корточки и говоритъ такъ часто:

- Имѣю честь поздравить съ высокорадостнымъ днемъ Благовѣщенiя, и пожалуйте пальчикъ, - онъ цѣпляетъ мизинчикъ за мизинчикъ, подергаетъ и всегда что-нибудь смѣшное скажетъ: - Отъ Трифоныча-Юрцова, господина Скворцова, ото всего сердца, зато безъ перца… - и сунетъ въ руку коробочку.

А во дворѣ сидитъ на крылечкѣ Солодовкинъ съ вязанкой клѣтокъ подъ чернымъ коленкоромъ. Онъ въ отрепанномъ пальтецѣ, кажется – очень бѣдный. Но говоритъ, какъ важный, и здоровается съ отцомъ за руку.

- Поздравь Горку, нашу, - говоритъ отецъ - дали ему медаль въ три пуда!

Солодовкинъ жметъ руку Горкину, смотритъ медаль и хвалитъ. «Только не возгордился бы», - говоритъ.

- У моихъ соловьевъ и золотыя имѣются, а носъ задираютъ только когда поютъ. Принесъ тебѣ, Сергѣй Иванычъ, тенора-пѣвца-Усатова, изъ Большого Театра прямо. Слыхалъ ты его у Егорова въ Охотномъ, облюбовалъ. Сдѣлаемъ ему лепетицiю.

- Идемъ чай пить съ постными пирогами, - говоритъ отецъ. - А принесъ мелочи… записку тебѣ писалъ?

Солодовкинъ запускаетъ руку подъ коленкоръ, там начинается трепыхня, и въ рукѣ Солодовкина я вижу птичку.

- Бери въ руку. Держи – не мни… - говоритъ онъ строго. - Погоди, а знаешь стихъ - «Птичка Божiя не знаетъ ни заботы, ни труда?» Такъ, молодецъ. А - «Вчера я растворилъ темницу воздушной плѣнницы моей?» Надо обязательно знать, какъ можно! Теперь самъ будешь, на практикѣ. Въ небо гляди, какъ она запоетъ, улетая. Пускай!..

Я дотого радъ, что даже не вижу птичку, - сѣренькое и тепленькое у меня въ рукѣ. Я разжимаю пальцы и слышу – пырхх… - но ничего не вижу. Вторую я уже вижу, на воробья похожа. Я даже ее цѣлую и слышу, какъ пахнетъ курочкой. И вотъ, она упорхнула вкось, вымахнула къ сараю, сѣла…. – и нѣтъ ея! Мнѣ даютъ и еще, еще. Это такая радость! Пускаютъ и отецъ, и Горкинъ. А Солодовкинъ все еще достаетъ подъ коленкоромъ. Старый кучеръ Антипъ подходитъ, и ему даютъ выпустить. Въ сторонкѣ Денисъ покуриваетъ трубкуи сплевываетъ въ лужу. Отецъ зоветъ: «иди, садовая голова!» Денисъ подскакиваетъ, беретъ птичку, какъ камушекъ, и запускаетъ въ небо, совсѣмъ необыкновенно. Въѣзжаетъ наша новая пролетка, вылѣзаютъ наши и тоже выпускаютъ. Проходитъ Василь-Василичъ, очень парадный, въ сiяющихъ сапогахъ – въ калошахъ, грызетъ подсолнушки. Достаетъ серебреный гривенникъ и даетъ Солодовкину - «ну-ка, продай для воли!» Солодовкинъ швыряетъ гривенникъ, говоритъ: «для общаго удовольствiя пускай!» Василь-Василичъ по-своему пускаетъ – изъ пригоршни.

- Всѣ. Одни теперь тенора остались, - говоритъ Солодовкинъ, - пойдемъ къ тебѣ чай пить съ пирогами. Господина Усатова посмотримъ.

Какого - «господина Усатова»? Отецъ говоритъ, что есть такой въ театрѣ пѣвецъ. Усатовъ, какъ соловей. Кричатъ на крышѣ. Это Горкинъ. Онъ машетъ шестикомъ съ тряпкой и кричитъ - шиш!.. шиш!.. Гоняетъ голубковъ, я знаю. Съ осени не гонялъ. Мы останавливаемся и смотримъ. Бѣлая стая забираетъ выше, дѣлаетъ круги шире… вертится турманокъ. Это – чистяки Горкина, его «слабость». Гдѣ-то онъ ихъ мѣняетъ, прикупаетъ, и въ свободное время любитъ возиться на чердакѣ, гдѣ голубятня. Часто зоветъ меня, - какъ праздникъ! У него есть «монашекъ», «галочка», «шилохвостый», «козырные», «дутики», «путы-ноги», «турманокъ», «паленый», «бронзовые», «трубачи», - всего и не упомнишь, но онъ хорошо всѣхъ знаетъ. Сегодня радостный день, и онъ выпускаетъ голубковъ - «по волѣ». Мы глядимъ, или, пожалуй, слышимъ, какъ «галочка-то забираетъ», какъ «турманокъ винтится». Отъ стаи – бѣлый, снѣжистый блескъ, когда она начинаетъ «накрываться» или «идти вертушкой». Намъ объясняетъ Солодовкинъ. Онъ кричитъ Горкину - «галочку подопри, а то накроютъ!» Горкинъ кричитъ пронзительно, прыгаетъ по крышѣ, какъ по землѣ. Отецъ удерживаетъ - «старикъ, сорвешься!» Я вижу и Василь-Василича на крышѣ, и Дениса, и кучера Гаврилу, который бросилъ распрягать лошадь и ползетъ по пожарной лѣстницѣ. Кричатъ - «съ Конной пустили стаю, пушкинскiе-мясниковы накроютъ «галочку»!» - «И съ Якиманки выпущены, Оконишниковъ самъ взялся, держись, Горкинъ!» Горкинъ едва ужъ машетъ. Василь-Василичъ хватаетъ у него гонялку и такъ навариваетъ, что стая опять взмываетъ, забираетъ надъ «галочкой», турманокъ валится на нее, «головку ей крутитъ лихо», и «галочка» опять въ стаѣ - «освоилась». Мясникова стая пролетаетъ на сторонѣ - «утерлась»! Горкинъ грозитъ кулакомъ куда-то, начинаетъ вытирать лысину. Поблескивая, стайка садится ниже, завинчивая полетъ. Горкинъ, я вижу, крестится: радъ, что прибилась «галочка». Всѣ чистяки на крышѣ, сидятъ рядкомъ. Горкинъ цапается за гребешки, сползаетъ задомъ.

- Дуракъ старый… голову потерялъ, убьешься! - кричитъ отецъ.

- … «га… лочкаааа… «- слышится мнѣ невнятно, - …нѣтъ другой… турманишка… себя не помнитъ… смѣняю подлеца!..

Пахнетъ рыбными пирогами съ лукомъ. Кулебяка съ вязигой – называется «благовѣщенская», на четыре угла: съ грибами, съ семгой, съ налимьей печонкой и съ судачьей икрой, подъ рисомъ, - положена къ обѣду, а пока – первые пироги. Звенятъ вперебойку канарейки, нащелкиваетъ скворецъ, но соловьи что-то не распѣваются, - можетъ быть, перекормлены? И «Усатовъ» не хочетъ пѣть: «стыдится, пока не обвисится». Юркiй и востроносый Солодовкинъ, похожiй на синичку, - такъ говоритъ отецъ, - пьетъ чай вприкуску, съ миндальнымъ молокомъ и пирогами, и все говоритъ о соловьяхъ. У него ихъ за сотню, по всѣмъ трактирамъ первой руки, висятъ «на прослухъ» гостямъ и могутъ на всякое колѣнце. Наѣзжаютъ изъ Санктъ-Петербурга даже, всякiе – и поставленные, и графы, и… Зовутъ въ Санктъ-Петербургъ къ министрамъ, да туда надобно въ сюртукѣ-парадѣ… А, не стоитъ!

- Желаютъ господа слушать настоящаго соловья, есть и съ пятнадцатью колѣнцами… найдемъ и «глухариную уркотню», по-жалуйте въ Москву, къ Солодовкину! А въ Питерѣ я всѣхъ охотниковъ знаю – плень-плень да трень-трень, да фитьюканье, а розсыпи тонкой или тамъперещелка и не проси. Четыре медали за моихъ да атестаты.  А у Бакастова въ Таганкѣ виситъ мой полноголосый, протодьякономъ его кличутъ… такъ - скажешь - съ ворону будетъ, а ме-ленькiй, чисто кенарь. Охота моя, а барышей нѣтъ. А «Усатовъ», какъ Спасскiе часы, безъ пробоя. Вѣшайте со скворцами - не развратится. Сурьезный соловей сразу нипочемъ не распоется, знайте это за правило, какъ равно хорошая собака.

Отецъ говоритъ ему, что жавороночекъ то… запѣлъ! Солодовкинъ дѣлаетъ въ себя, глухо, - ага! - но нисколько не удивляется и крѣпко прикусываетъ сахаръ. Отецъ вынимаетъ за проспоръ, подвигаетъ къ Солодовкину бѣленькую бумажку, но тотъ, не глядя, отодвигаетъ: «товаръ по цѣнѣ, цѣна – по слову». До Николы бы не запѣлъ, деньги назадъ бы отдалъ, а жавороночка на волю выпустилъ, какъ изъ училища выгоняютъ, - только бы и всего. Потомъ показываетъ на дудочкахъ, какъ поетъ самонастоящiй жаворонокъ. И вотъ, мы слышимъ - звонко журчитъ изъ кабинета, будто звенятъ по стеклышкамъ. Всѣ сидятъ очень тихо. Солодовкинъ слушаетъ на рукѣ, глаза у него закрыты. Канарейки мѣшаютъ только…

 

_________

 

Вечеръ золотистый, тихiй. Небо дотого чистое, зеленовато-голубое, - самое Богородичкино небо. Отецъ съ Горкинымъ и Василь-Василичемъ объѣзжали Москва-Рѣку: порядокъ, вездѣ – на мѣстѣ. Мы только что вернулись изъ подъ Новинскаго, гдѣ большой птичiй рынокъ, купили бѣлочку въ колесѣ и чучелокъ. Вечернее солнце золотцемъ заливаетъ залу, и канарейки въ столовой льются на всѣ лады. Но соловьи что-то не распѣлись. Свѣтлое Благовѣщенье отходитъ. Скоро и ужинать. Отецъ отдыхаетъ въ кабинетѣ, я слоняюсь у бѣлочки, кормлю орѣшками. Въ форточку у воротъ слышно, какъ кто-то влетаетъ вскачь. Кричатъ, бѣгутъ… Кричитъ Горкинъ, какъ дребезжитъ: «робятъ подымай-буди!» - «Топорики забирай!» - кричатъ голоса въ рабочей. - «Срѣзало всѣ, какъ есь!» Въ залъ вбѣгаетъ на цыпочкахъ Василь-Василичъ, въ красной рубахѣ безъ пояска, шипитъ: «не спятъ папашенька?» Выбѣгаетъ отецъ, въ халатѣ, взъерошенный, глаза навыкатъ, кричитъ небывалымъ голосомъ - «Черти!.. сѣдлать «Кавказку»! всѣхъ забирай, что есть… сейчасъ выйду!..» Василь-Василичъ грохаетъ съ лестницы. На дворѣ крикъ стоитъ. Отецъ кричитъ въ форточку изъ кабинета - «эй, запрягать полки, грузить еще якорей, канатовъ!» Изъ кабинета выскакиваетъ испуганный, весь въ грязи, водоливъ Аксенъ, только что прискакавшiй, бѣжитъ вмѣсто коридора въ залу, а за нимъ комья глины. - «Куда тебя понесло, чорта?! - кричитъ выбѣгающiй отецъ, хватаетъ Аксена за воротъ, и оба бѣгутъ по лѣстницѣ. На отцѣ высокiе сапоги, куртузка, круглая шапочка, револьверъ и плетка. Изъ верхнихъ сѣней я вижу, какъ бѣжитъ Горкинъ, набѣгу надѣвая полушубокъ, стоятъ толпою рабочiе, многiе босикомъ: поужинали только, спать собирались лечь. Отецъ верхомъ, на взбрыкивающей подъ нимъ «Кавказкѣ», отдаетъ приказанiя: одни – подъ Симоновъ, съ Горкинымъ, другiе – подъ Краснохолмскiй, съ Васильемъ-Косымъ, третьи, самые крѣпыши и побойчей, пока съ Денисомъ, подъ Крымскiй Мостъ, а позже и онъ подъѣдетъ, забросные якоря метать – подтягивать. И отецъ проскакалъ въ ворота.

Я понимаю, что далеко гдѣ-то срѣзало наши барки, и теперь-то онѣ плывутъ. Водоливъ съ Ильинскаго проскакалъ пять часовъ, - такой-то вездѣ разливъ, чуть было не утопъ подъ Сѣтунькой! - а срѣзало еще въ обѣдни, и гдѣ теперь барки - неизвѣстно. Полный ледоходъ отъ верху, катится вода – за часъ по четверти. Орутъ – «эй, топорики-ломики забирай, айда!» Нагружаютъ полки канатами и якорями, - и никого уже на дворѣ, какъ вымерло. Отецъ поскакалъ на Кунцево, черезъ Воробьевы Горы. Денисъ, уводя партiю, окрикнулъ: «эй, по двѣ пары чтобы рукавицъ… сожгетъ!»

Темно, но огня не зажигаютъ. Всѣ сбились въ дѣтскую, всѣ въ тревогѣ. Сидятъ и шепчутся. Слышу – жавороночекъ опять поетъ, иду на-цыпочкахъ къ кабинету и слушаю. Думаю о большой рѣкѣ, гдѣ теперь отецъ, о Горкинѣ, - подъ Симоновомъ гдѣ-то…

 

_________

 

Едва всѣтаетъ, и меня пробуждаютъ голоса. Веселые голоса, въ передней! Я вспоминаю вчерашнее, выбѣгаю въ одной рубашкѣ. Отецъ, блѣдный, покрытый грязью до самыхъ плечъ, и Горкинъ, тоже весь грязный и зазябшiй, пьютъ чай въ передней. Василь-Василичъ приткнулся къ стѣнѣ, ни на кого не похожъ, пьетъ изъ стакана стоя. Голова у него обвязана. У отца на рукѣ повязка – ожгло канатомъ. Валитъ изъ самовара паръ, валитъ и изо ртовъ, клубами: хлопаютъ кипятокъ. Отецъ макаетъ бараночку, Горкинъ потягиваетъ съ блюдца, почмокиваетъ сладко.

- Ты чего, чижъ, не спишь? - хватаетъ меня отецъ и вскидываетъ на мокрыя колѣни, на холодные сапоги въ грязи. - Поймали барочки! Денисъ-молодчикъ на всѣ якорьки накинулъ и развернулъ… знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка нашъ, старина, и Василь-Косой… всѣ! Кланяйся имъ, да ни-же!.. По-радовали, чер… молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятамъ, а?

И тормошитъ-тормошитъ меня.

- А про себя ни словечка… какъ овечка… - смѣется Горкинъ. - Денисъ ужъ сказывалъ: «кричитъ – не поймаете, лѣшiе, всѣмъ по шеямъ накостыляю!» Какъ ужъ тутъ не поймать… Ночь, хорошо, ясная была, мѣ-сячная.

- Чорта за рога вытащимъ, только бы поддержало бы! - посмѣивается Василь-Василичъ. - Не ко времени разговины, да тутъ ужъ… безъ закону. Ведра четыре робятамъ надо бы… Пя-ать?!.. Ну, Господь самъ видалъ чего было.

Отецъ даетъ мнѣ изъ своего стакана, Горкинъ суетъ бараночку. Уже совсѣмъ свѣтло, и чижикъ постукиваетъ въ клѣткѣ, сейчасъ заведетъ про паголенки. Горкинъ спитъ на рукѣ, похрапываетъ. Отецъ беретъ его за плечи и укладываетъ въ столовой на диванѣ. Василь-Василича уже нѣтъ. Отецъ потираетъ лобъ, потягивается сладко и говоритъ, зѣвая:

- А иди-ка ты, чижикъ, спать?..


ПАСХА

 

Постъ уже на исходѣ, идетъ весна. Прошумѣли скворцы надъ садомъ, - слыхалъ ихъ кучеръ, - а на Сорокъ Мучениковъ прилетѣли и жаворонки. Каждое утро вижу я ихъ въ столовой: глядятъ изъ сухарницы востроносыя головки съ изюминками въ глазкахъ, а румяныя крылышки заплетены на спинкѣ. Жалко ихъ ѣсть, такъ они хороши, и я начинаю съ хвостика. Отпекли на Крестопоклонной маковые «кресты», - и вотъ ужъ опять она, огромная лужа на дворѣ. Бывало, отецъ увидитъ, какъ плаваю я по ней на двери, гоняюсь съ палкой за утками, заморщится и крикнетъ:

- Косого сюда позвать!..

Василь-Василичъ бѣжитъ опасливо, стрѣляя по лужѣ глазомъ. Я знаю, о чемъ онъ думаетъ: «ну, ругайтесь… и въ прошломъ году ругались, а съ ней все равно не справиться!»

- Старшiй прикащикъ ты – или… что?. Опять у тебя она? Барки по ней гонять?!..

- Сколько разовъ засыпал-съ..! - оглядываетъ Василь-Василичъ  лужу, словно впервые видитъ, - и навозомъ заваливалъ, и щебнемъ сколько транбовалъ, а ей ничего не дѣлается! Всосетъ – и еще пуще станетъ. Изъ-подъ себя, что-ли, напущаетъ?.. Споконъ вѣку она такая, топлая… Да оно ничего-съ, къ лѣту пообсохнетъ, и уткамъ природа есть…

Отецъ поглядитъ на лужу, махнетъ рукой.

Кончили возку льда. Зеленыя его глыбы лежали у сараевъ, сiяли на солнцѣ радугой, синѣли къ ночи. Вѣяло отъ нихъ морозомъ. Ссаживая колѣнки, я  взбирался по нимъ до крыши сгрызать сосульки. Ловкiе молодцы, съ обернутыми въ мѣшокъ ногами, - а то сапоги изгадишь! - скатили ледъ съ грохотомъ въ погреба, завалили чистымъ снѣжкомъ изъ сада и прихлопнули накрѣпко творила.

- Похоронили ледокъ, шабашъ! До самой весны не встанетъ.

Имъ поднесли по шкалику, они покрякали:

- Хороша-а … Крѣпше ледокъ скипится.

Прошелъ квартальный, велѣлъ: мостовую къ Пасхѣ сколоть, подъ пыль! Тукаютъ въ ледъ кирками, долбятъ ломами – до камушка. А вотъ ужъ и первая пролетка. Бережливо пошатываясь на ледяной канавкѣ, сiяя лакомъ, съѣзжаетъ она на мостовую. Щеголь-извозчикъ крестится под-новинку, поправляетъ свою поярку и бойко катитъ по камушкамъ съ первымъ, веселымъ, стукомъ.

Въ кухнѣ подъ лѣстницей сидитъ сѣрая гусыня-злюка. Когда я пробѣгаю, она шипитъ по-змѣиному и изгибаетъ шею – хочетъ меня уклюнуть. Скоро Пасха! Принесли изъ амбара «паука», круглую щетку на шестикѣ, - обметать потолки для Пасхи. У Егорова въ магазинѣ сняли съ окна коробки и поставили карусель съ яичками. Я подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другимъ, какъ сонъ. На золотыхъ колечкахъ, на алыхъ ленточкахъ. Сахарныя, атласныя…

Въ булочныхъ – бѣлые колпачки на окнахъ съ буковками –Х. В. Даже и нашъ Воронинъ, у котораго «крысы въ квашнѣ ночуютъ», и тотъ выставилъ грязную картонку: «принимаются заказы на куличи и пасхи и греческiя бабы»! Бабы?.. И почему-то греческiя! Василь-Василичъ принесъ цѣлое ведро живой рыбы – пескариковъ, налимовъ, - самъ наловилъ наметкой. Отецъ на рѣкѣ съ народомъ. Какъ-то пришелъ, веселый, поднялъ меня за плечи до соловьиной клѣтки и покачалъ.

- Ну, братъ, прошла Москва-рѣка наша. Плоты погнали!..

И покрутилъ за щечку.

 

_________

 

Василь-Василичъ стоитъ въ кабинетѣ на порожкѣ. На немъ сапоги въ грязи. Говоритъ хриплымъ голосомъ, глаза заплыли.

- Будь-п-койны-съ, подчаливаемъ… къ Пасхѣ подъ Симоновымъ будутъ. Сейчасъ прямо изъ…

- Изъ кабака? Вижу.

- Никакъ нѣт-съ, изъ этого… изъ-подъ Звенигорода, пять денъ на водѣ. Тридцать гонокъ березняку, двадцать сосны и елки, на крылахъ летятъ-съ!.. И барки съ лѣсомъ, и… А у Паленова семнадцать гонокъ вдрызгъ расколотило, врозсыпь! А при моемъ глазѣ… у меня робята природные, жиздринцы!

Отецъ доволенъ: Пасха будетъ спокойная. Въ прошломъ году заутреню на рѣкѣ встрѣчали.

- Съ Кремлемъ бы не подгадить… Хватитъ у насъ стаканчиковъ?

- Тыщонокъ десять набралъ-съ, доберу! Сала на заливку куплено. Лиминацiю въ три-дни облепортуемъ-съ. А какъ въ приходѣ прикажате-съ? Прихожане лѣтось обижались, лиминацiи не было. На лодкахъ народъ спасали подъ Доргомиловомъ… не до лиминацiй!..

- Нонѣшнюю Пасху за двѣ справимъ!

Говорятъ про щиты и звѣзды, про кубастики, шкалики, про плошки… про какiя-то «смолянки» и зажигательныя нитки.

- Истеченiе народа бу-детъ!.. Приманъ къ нашему приходу-съ.

- Давай съ ракетами. Возьмешь отъ квартальнаго записку на дозволенiе. Сколько тамъ надо… понимаешь?

- Красную ему заглаза… пожару не надѣлаемъ! - весело говоритъ Василь-Василичъ. - Запущать – такъ ужъ запущать-съ!

- Думаю вотъ что… Крестъ на кумполѣ, кубастиками бы пунцовыми..?

- П-маю-съ, зажгемъ-съ. Высоконько только?.. Да для Божьяго дѣла-съ… воздастъ-съ! Какъ говорится, у Бога всего много.

- Щитъ на крестъ крѣпить Ганьку-маляра пошлешь… на кирпичную трубу лазилъ! Пьянаго только не пускай, еще сорвется.

- Нипочемъ не сорвется, пьяный только и берется! Да онъ, будь-п-койны-съ, себя уберегетъ. Въ кумполѣ лючокъ слуховой, подъ яблочкомъ… онъ, стало быть, за яблоко причѣпится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится, за крестъ зачѣпится-захлестнется, въ петелькѣ сядетъ – и качай! Новыя веревки дамъ. А съ вами-то мы, бывало… на Христѣ-Спасителѣ у самыхъ крестовъ качали, уберегъ Господь.

 

_________

 

Прошла «верба». Вороха розъ пасхальныхъ, на иконы и куличи, лежатъ подъ бумагой въ залѣ. Страстные дни. Я еще не говѣю, но болтаться теперь грѣшно, и меня сажаютъ читать Евангелiе. «Авраамъ родилъ Исаака, Исаакъ родилъ Iакова, Iаковъ родилъ Iуду…»[10] Я не могу понять: Авраамъ же мужского рода! Прочтешь страничку, съ «морскимъ жителемъ» поиграешь, съ вербы, въ окно засмотришься. Горкинъ пасочницы, какъ-будто, дѣлаетъ! Я кричу ему въ форточку, онъ мнѣ машетъ.

На дворѣ самая веселая работа: сколачиваютъ щиты и звѣзды, тешутъ планочки для – Х. В. На приступкѣ сарая, на солнышкѣ, сидитъ въ полушубкѣ Горкинъ, рукава у него съежены гармоньей. Называютъ его – «филенщикъ», за чистую работу. Онъ уже не работаетъ, а такъ, при домѣ. Отецъ любитъ съ нимъ говорить и всегда при себѣ сажаетъ. Горкинъ поправляетъ пасочницы. Я смотрю, какъ онъ рѣжетъ кривымъ рѣзачкомъ дощечку.

- Домой помирать поѣду, кто тебѣ рѣзать будетъ? Пока живъ, учись. Гляди вотъ, винограды сейчасъ пойдутъ…

Онъ ковыряетъ на дощечкѣ, и появляется виноградъ! Потомъ вырѣзаетъ «священный крестъ», иродово копье и лѣсенку – на небо! Потомъ удивительную птичку, потомъ буковки – Х. В. Замирая отъ радости, я смотрю. Старенькiя у него руки, въ жилкахъ.

- Учись святому дѣлу. Это голубокъ, Духъ-Святъ. Я тебѣ, погоди, завѣтную вырѣжу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебѣ вырѣжу… Станешь щи хлебать – глядишь, и вспомнишь.

Вотъ и вспомнилъ. И всѣ-то они ушли…

 

________

 

Я несу отъ Евангелiй страстную свѣчку, смотрю на мерцающiй огонекъ: онъ святой. Тихая ночь, но я очень боюсь: погаснетъ! Донесу – доживу до будущаго года. Старая кухарка рада, что я донесъ. Она вымываетъ руки, беретъ святой огонекъ, зажигаетъ святую лампадку, и мы идемъ выжигать кресты. Выжигаемъ надъ дверью кухни, потомъ на погребицѣ, въ коровникѣ

- О н ъ теперь никакъ при хрестѣ не можетъ. Спаси Христосъ… - крестясь, говоритъ она и креститъ корову свѣчкой. - Христосъ съ тобой, матушка, не бойся… лежи себѣ.

Корова смотритъ задумчиво и жуетъ.

Ходитъ и Горкинъ съ нами. Беретъ у кухарки свѣчку и выжигаетъ крестикъ надъ изголовьемъ въ своей каморкѣ. Много тамъ крестиковъ, съ прежнихъ еще годовъ. Кажется мнѣ, что на нашемъ дворѣ Христосъ. И въ коровникѣ, и въ конюшняхъ, и на погребицѣ, и вездѣ. Въ черномъ крестикѣ отъ моей свѣчки – пришелъ Христосъ. И все – для Него, что дѣлаемъ. Дворъ чисто выметенъ, и всѣ уголки подчищены, и подъ навѣсомъ даже, гдѣ былъ навозъ. Необыкновенные эти дни – страстные, Христовы дни. Мнѣ теперь ничего не страшно: прохожу темными сѣнями – и ничего, потому что вездѣ Христосъ.

 

________

 

У Воронина на погребицѣ мнутъ въ широкой кадушкѣ творогъ. Толстый Воронинъ и пекаря, засучивъ руки, тычутъ красными кулаками въ творогъ, сыплютъ въ него изюму и сахарку и проворно вминаютъ въ пасочницы. Даютъ попробовать мнѣ на пальцѣ: ну, какъ? Кисло, но я изъ вѣжливости хвалю. У насъ въ столовой толкутъ миндаль, по всему дому слышно. Я помогаю тереть творогъ на рѣшетѣ. Золотистые червячки падаютъ на блюдо, - совсѣмъ живые! Протираютъ всѣ, въ пять рѣшетъ: пасохъ намъ надо много. Для насъ – самая настоящая, пахнетъ пасхой. Потомъ – для гостей, парадная, еще «маленькая» пасха, двѣ людямъ, и еще - бѣднымъ родственникамъ. Для народа, человѣкъ на двѣсти, дѣлаетъ Воронинъ подъ присмотромъ Василь-Василича, и плотники помогаютъ дѣлать. Печетъ Воронинъ и куличи народу.

Василь-Василичъ и здѣсь, и тамъ. Ѣздитъ на дрожкахъ къ церкви, гдѣ Ганька-маляръ виситъ – ладитъ крестовый щитъ. Пойду къ Плащаницѣ и увижу. На дворѣ заливаютъ стаканчики. Изъ амбара носятъ въ большихъ корзинахъ шкалики, плошки, лампiоны, шары, кубастики – всѣхъ цвѣтовъ. У лужи горитъ костеръ, варятъ въ котлѣ заливку. Василь-Василичъ мѣшаетъ палкой, кладетъ огарки и комья сала, котораго «мышь не ѣстъ». Стаканчики стоятъ на доскахъ, въ гнѣздышкахъ, рядками, и похожи на разноцвѣтныхъ птичекъ. Шары и лампiоны висятъ на проволкахъ. Главная заливка идетъ въ Кремлѣ, гдѣ отецъ съ народомъ. А здѣсь – пустяки, стаканчиковъ тысячка, не больше. Я тоже помогаю, - огарки ношу изъ ящика, кладу фители на плошки. И до чего красиво! На новыхъ доскахъ, рядочками, пунцовые, зеленые, голубые, золотые, бѣлые съ молочкомъ… Покачиваясь, звенятъ другъ въ дружку большiе стеклянные шары, и солнце пускаетъ зайчики, плющится на бочкахъ, на лужѣ.

Ударяютъ печально, къ Плащаницѣ. Путается во мнѣ и грусть,  и радость: Спаситель сейчасъ умретъ… и веселые стаканчики, и миндаль въ кармашкѣ, и яйца красить… и запахи ванили и ветчины, которую нынче запекли, и грустная молитва, которую непѣваетъ Горкинъ, - «Iуда нече-сти-и-вый… си-рибромъ помрачи-и-ися…» Онъ въ новомъ казакинчикѣ, помазалъ сапоги дегтемъ, идетъ въ церковь.

 

_________

 

Передъ Казанской толпа, на куполъ смотрятъ. У креста качается на веревкѣ черненькое, какъ галка. Это Ганька, отчаянный. Толкнется ногой – и стукнется. Духъ захватываетъ смотрѣть. Слышу: картузъ швырнулъ! Мушкой летитъ картузъ и шлепаетъ черезъ улицу въ аптеку. Василь-Василичъ кричитъ:

- Эй, не дури… ты! Стаканчики примай!..

- Дава-ай!.. - оретъ Ганька, выдѣлывая ногами штуки.

Даже и квартальный смотритъ. Подкатываетъ отецъ на дрожкахъ.

- Поживѣй, ребята! Въ Кремлѣ нехватка… - торопитъ онъ и быстро взбирается на кровлю.

Лѣстница составная, зыбкая. Лѣзетъ и Василь-Василичъ. Онъ тяжелей отца, и лѣстница прогибается дугою. Поднимаютъ корзины на веревкахъ. Отецъ бѣгаетъ по карнизу, указываетъ гдѣ ставить кресты на крыльяхъ. Ганька бросаетъ конецъ веревки, кричитъ – давай! Ему подвязываютъ кубастики въ плетушкѣ, и онъ подтягиваетъ къ кресту. Сидя въ петлѣ передъ крестомъ, онъ уставляетъ кубастики. Поблескиваетъ стекломъ. Теперь самое трудное: прогнать зажигательную нитку. Спорятъ: не сдѣлать одной рукой, держаться надо! Ганька привязываетъ себя къ кресту. У меня кружится голова, мнѣ тошно…

- Готовааа!.. Примай нитку-у..!

Сверкнулъ отъ креста комоекъ. Говорятъ - видно нитку по куполу! Ганька скользитъ изъ петли, ползетъ по «яблоку» подъ крестомъ, ныряетъ въ дырку въ куполѣ. Покачивается пустая петля. Ганька уже на крышѣ, отецъ хлопаетъ его по плечу. Ганька вытираетъ лицо рубахой и быстро спускается на землю. Его окружаютъ, и онъ показываетъ бумажку:

- Какъ трешницы-то охватываютъ!

Глядитъ на петлю, которая все качается.

- Это отсюда страшно, а тамъ - какъ въ креслахъ!

Онъ очень блѣдный. Идетъ, пошатываясь.

Въ церкви выносятъ Плащаницу. Мнѣ грустно: Спаситель умеръ. Но уже бьется радость: воскреснетъ, завтра! Золотой гробъ, святой. Смерть - это только т а к ъ: всѣ воскреснутъ. Я сегодня читалъ въ Евангелiи, что гробы отверзлись, и многiя тѣлеса усопшихъ святыхъ воскресли[11]. И мнѣ хочется стать святымъ, - навертываются даже слезы. Горкинъ ведетъ прикладываться. Плащаница увита розами. Подъ кисеей, съ золотыми херувимами, лежитъ Спаситель, зеленовато-блѣдный, съ пронзенными руками. Пахнетъ священно розами.

Съ притаившейся радостью, которая смѣшалась съ грустью, я выхожу изъ церкви. По оградѣ навѣшены кресты и звѣзды, блестятъ стаканчики. Отецъ и Василь-Василичъ укатили на дрожкахъ въ Кремль, прихватили съ собой и Ганьку. Горкинъ говоритъ мнѣ, что тамъ лиминацiя отвѣтственная, будетъ глядѣть самъ генералъ-и-губернаторъ Долгоруковъ. А Ганьку «на отчаянное дѣло взяли».

У насъ пахнетъ мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натерты, но ковровъ еще не постелили. Мнѣ даютъ красить яйца.

Ночь. Смотрю на образъ, и все во мнѣ связывается съ Христомъ: иллюминацiя, свѣчки, вертящiяся яички, молитвы, Ганька, старичокъ Горкинъ, который, пожалуй, умретъ скоро… Но онъ воскреснетъ! И я когда-то умру, и всѣ. И потомъ встрѣтимся всѣ… и Васька, который умеръ зимой отъ скарлатины, и сапожникъ Зола, пѣвшiй съ мальчишками про волхвовъ, - всѣ мы встрѣтимся т а м ъ. И Горкинъ будетъ вырѣзывать винограды на пасочкахъ, но какой-то другой, свѣтлый, какъ бѣленькiя души, которыя я видѣлъ въ поминаньи. Стоитъ Плащаница въ Церкви, одна, горятъ лампады. О н ъ теперь сошелъ въ адъ и всѣхъ выводитъ изъ огненной геены. И это для Него Ганька полѣзъ на крестъ, и отецъ въ Кремлѣ лазитъ на колокольню, и Василь-Василичъ, и всѣ наши ребята, - все для Него это! Барки брошены на рѣкѣ, на якоряхъ, тамъ только по сторожу осталось.  И плоты вчера подошли. Скучно имъ на темной рѣкѣ, однимъ. Но и съ ними Христосъ, вездѣ… Кружатся  въ окнѣ у Егорова яички. Я вижу жирнаго червячка съ черной головкой съ бусинками-глазами, съ язычкомъ изъ алаго суконца… дрожитъ въ яичкѣ. Большое сахарное яйцо я вижу – и въ немъ Христосъ.

 

_________

 

Великая Суббота, вечеръ. Въ домѣ тихо, всѣ прилегли передъ заутреней. Я пробираюсь въ залъ – посмотрѣть, что на улицѣ. Народу мало, несутъ пасхи и куличи въ картонкахъ. Въ залѣ обои розовые – отъ солнца, оно заходитъ. Въ комнатахъ – пунцовыя лампадки, пасхальныя: въ Рождество были голубыя?.. Постлали пасхальный коверъ въ гостиной, съ пунцовыми букетами. Сняли сѣрые чехлы съ бордовыхъ креселъ. На образахъ вѣночки изъ розочекъ. Въ залѣ и въ коридорахъ – новыя, красныя «дорожки». Въ столовой на окошкахъ – крашеныя яйца въ корзинахъ, пунцовыя: завтра отецъ будетъ христосоваться съ народомъ. Въ передней – зеленыя четверти съ виномъ: подносить. На пуховыхъ подушкахъ, въ столовой на диванѣ, - чтобы не провалились! - лежатъ громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой, - остываютъ. Пахнетъ отъ нихъ сладкимъ тепломъ душистымъ.

Тихо на улицѣ. Со двора поѣхала мохнатая телѣга, - повезли въ церковь можжевельникъ. Совсѣмъ темно. Вспугиваетъ меня нежданный шепотъ:

- Ты чего это не спишь, бродишь?..

Это отецъ. Онъ только что вернулся.

Я не знаю, что мнѣ сказать: нравится мнѣ ходить въ тишинѣ по комнатамъ и смотрѣть, и слушать, - другое все! - такое необыкновенное, святое.

Отецъ надѣваетъ лѣтнiй пиджакъ и начинаетъ оправлять лампадками. Это онъ всегда самъ: другiе не такъ умѣютъ. Онъ ходитъ съ ними по комнатамъ и напѣваетъ вполголоса: «Воскресенiе Твое Христе Спасе… Ангели поютъ на небеси…» И я хожу съ нимъ. Н а душѣ у меня радостное и тихое, и хочется отчего-то плакать. Смотрю на него, какъ становится онъ на стулъ, къ иконѣ, и почему-то приходитъ въ мысли: неужели и онъ умретъ!.. Онъ ставитъ рядкомъ лампадки на жестяномъ подносѣ и зажигаетъ, напѣвая священное. Ихъ очень много, и всѣ, кромѣ одной, пунцовыя. Малиновые огоньки спятъ – не шелохнутся. И только одна, изъ дѣтской, - розовая, съ бѣлыми глазками, - ситцевая, будто. Ну, дочего красиво! Смотрю на сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминацiя, Боженькина. Я прижимаюсь къ отцу, къ ногѣ. Онъ теребитъ меня за щеку. Отъ его пальцевъ пахнетъ душистымъ, афонскимъ, масломъ.

- А шелъ бы ты, братецъ, спать?

Отъ сдерживаемой ли радости, отъ усталости этихъ дней, или отъ подобравшейся съ чего-то грусти, - я начинаю плакать, прижимаюсь къ нему, что-то хочу сказать, не знаю… Онъ подымаетъ меня къ самому потолку, гдѣ сидитъ въ клѣткѣ скворушка, смѣется зубами изъ-подъ усовъ.

- А ну, пойдемъ-ка, штучку тебѣ одну…

Онъ несетъ въ кабинетъ пунцовую лампадку, ставитъ къ иконѣ Спаса, смотритъ, какъ ровно теплится, и какъ хорошо стало въ кабинетѣ. Потомъ достаетъ изъ стола… золотое яичко на цѣпочкѣ!

- Возьмешь къ заутрени, только не потеряй. А ну, открой-ка…

Я съ трудомъ открываю ноготочкомъ. Хрупъ, - пунцовое тамъ и золотое. Въ серединкѣ сiяетъ золотой, тяжелый; въ боковыхъ кармашкаъ – новенькiя серебреныя. Чудесный кошелечекъ! Я цѣлую ласковую руку, пахнущую деревяннымъ масломъ. Онъ беретъ меня на колѣни, гладитъ…

- И усталъ же я, братецъ… а все дѣла. Сосника лучше, поди, и я подремлю немножко.

О, незабвенный вечеръ, гаснущiй свѣтъ за окнами… И теперь еще слышу медленные шаги, съ лампадкой, поющiй въ раздумьи голосъ -

Ангели поютъ на не-бе-си-и…

 

__________

 

Таинственный свѣтъ, святой. Въ залѣ лампадка только. На большомъ подносѣ – на немъ я могу улечься – темнеютъ куличи, бѣлѣютъ пасхи. Розы на куличахъ и красныя яйца кажутся черными. Входятъ на носкахъ двое, высокiе молодцы въ поддевкахъ, и бережно выносятъ обвязанный скатертью подносъ. Имъ говорятъ тревожно: «Ради Бога, не опрокиньте какъ!» Они отвѣчаютъ успокоительно: «Упаси Богъ, поберегемся». Понесли святить въ церковь.

Идемъ въ молчаньи по тихой улицѣ, въ темнотѣ. Звѣзды, теплая ночь, навозцемъ пахнетъ. Слышны шаги въ темнотѣ, бѣлѣютъ узелочки.

Въ оградѣ парусинная палатка, съ приступочками. Пасхи и куличи, въ цвѣтахъ, - утыканы изюмомъ. Рѣдкiя свѣчечки. Пахнетъ можжевельникомъ священно. Горкинъ беретъ меня за руку.

- Папашенька наказалъ съ тобой быть, лиминацiю показать. А самъ съ Василичемъ въ Кремлѣ, послѣ и къ намъ прдетъ. А здѣсь командую я съ тобой.

Онъ ведетъ меня въ церковь, гдѣ еще темновато, прикладываетъ къ малой Плащаницѣ на столикѣ: большую, на Гробѣ, унесли. Образа въ розанахъ. На мерцающихъ въ полутьмѣ паникадилахъ висятъ зажигательныя нитки. Въ ногахъ возится можжевельникъ. Священникъ уноситъ плащаницу на головѣ. Горкинъ въ новой поддевкѣ, на шеѣ у него розовый платочекъ, подъ бородкой. Свѣчка у него красная, обвита золотцемъ.

- Крестный ходъ сейчасъ, пойдемъ распоряжаться.

Едва пробираемся въ народѣ. Пасочная палатка – золотая отъ огоньковъ, розовое тамъ, снѣжное. Горкинъ наказываетъ нашимъ:

- Жди моего голосу! Какъ показался ходъ, скричу – вали! - запущай вразъ ракетки! Ты, Степа… Акимъ, Гриша… Нитку я подожгу, давай мнѣ зажигальникъ! Четвертая – съ колокольни. Ми-тя, тама ты?!..

- Здѣсь, Михаилъ Панкратычъ, не сумлѣвайтесь!

- Фотогену на бочки налили?

- Все, вразъ засмолимъ!

- Митя! Какъ въ большой ударишь разовъ пятокъ, сейчасъ на красный-согласный переходи, съ перезвону на трезвонъ, безъ задержки… верти и верти во всѣ! Опосля самъ залѣзу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи…

У него дрожитъ голосъ. Мы стоимъ съ зажигальникомъ у нитки. Съ паперти подаютъ – идетъ! Уже слышно -

…Ангели по-ютъ на небеси-и…!

- В-вали-и!.. - вскрикиваетъ Горкинъ, - и четыре ракеты вразъ съ шипѣньемъ рванулись въ небо и разсыпались щелканьемъ на семицвѣтныя яблочки. Полыхнули «смолянки», и огненный змѣй запрыгалъ во всѣхъ концахъ, роняя пылающiе хлопья.

- Кумполъ-то, кумполъ-то..! - дергаетъ меня Горкинъ.

Огненный змѣй взметнулся, разорвался на много змѣй, взлетѣлъ по куполу до креста… и тамъ растаялъ. Въ черномъ небѣ алымъ Крестомъ воздвиглось! Сiяютъ кресты на крыльяхъ, у корнизовъ. На бѣлой церкви свѣтятся мягко, какъ молочкомъ, матово-бѣлые кубастики, розовые кресты межъ ними, зеленыя и голубыя звѣзды. Сiяетъ - Х. В. На пасочной палаткѣ тоже пунцовый крестикъ. Вспыхиваютъ бенгальскiе огни, бросаютъ на стѣны тѣни – кресты, хоругви, шапку архiерея, его трикирiй. И все накрыло великимъ гуломъ, чудеснымъ звономъ, изъ серебра и мѣди.

Хрис-тосъ воскре-се изъ ме-ртвыхъ

- Ну, христосъ Воскресе… - нагибается ко мнѣ радостный, милый Горкинъ.

Трижды цѣлуетъ и ведетъ къ нашимъ въ церковь. Священно пахнетъ горячимъ воскомъ и можжевельникомъ.

…сме-ртiю смерть… по-пра-авъ…!

 

________

 

Звонъ въ разсвѣтѣ, неумолкаемый. Въ солнцѣ и звонѣ утро. Пасха, красная.

И въ Кремлѣ удалось на славу. Самъ Владимiръ Андреичъ Долгоруковъ благодарилъ! Василь-Василичъ разсказываетъ:

- Говоритъ – удружили. Къ медалямъ приставлю, говоритъ. Такая была… поддевку прожегъ! Митрополитъ даже ужасался… дочего было! Весь Кремль горѣлъ. А на Москва-рѣкѣ… читсо днемъ!..

Отецъ нарядный, посвистываетъ. Онъ стоитъ въ передней, у корзинъ съ красными яйцами, христосуется. Тянутся изъ кухни, гусемъ. Встряхиваютъ волосами, вытираютъ кулакомъ усы и лобызаются по три раза. «Христосъ Воскресе!» «Воистину Воскресе»… «Со Свѣтлымъ Праздничкомъ»… Получаютъ яйцо и отходятъ въ сѣни. Долго тянутся – плотники, народъ русый, маляры – посуше, порыжѣе… плотогоны – широкiе крѣпыши… тяжелые землекопы-меленковцы, ловкачи – каменьщики, кровельщики, водоливы, кочегары…

Угощенiе на дворѣ. Орудуетъ Василь-Василичъ, въ пылающей рубахѣ, жилетка нараспашку, - вотъ-вотъ запляшетъ. Зудятъ гармоньи. Христосуются другъ съ дружкой, мотаются волосы тамъ и тамъ. У меня заболѣли губы…

Трезвоны, перезвоны, красный – согласный звонъ. Пасха красная.

Обѣдаютъ на волѣ, подъ штабелями лѣса. На свѣжихъ доскахъ обѣдаютъ, подъ трезвонъ. Розовыя, красныя, синiя, желтыя, зеленыя скорлупки – всюду, и въ лужѣ свѣтятся. Пасха красная! Красенъ и день, и звонъ.

 

________

 

Я разсматриваю надаренныя мнѣ яички. Вотъ хрустальное-золотое, черезъ  него – все волшебное. Вотъ – съ растягивающимся жирнымъ червячкомъ; у него черная головка, черные глазки бусинки и язычокъ изъ алаго суконца. Съ солдатиками, съ уточками, рѣзное-костяное… И вотъ, фарфоровое – отца. Чудесная панорамка въ немъ… За розовыми и голубыми цвѣеточками  бзсмертника и мохомь, за стеклышкомъ въ золотомъ ободкѣ, видится въ глубинѣ картинка: бѣлоснѣжный Христосъ съ хоругвью воскресъ изъ Гроба. Разсказывала мнѣ няня, что если смотрѣть за стеклышко, долго-долго, увидишь живого ангелочка. Усталый отъ строгихъ дней, от яркихъ огней и звоновъ, я взглядываюсь за стеклышко. Мреетъ въ моихъ глазахъ, - и чудится мнѣ, въ цвѣтахъ, - ж и в о е, неизъяснимо-радостное, святое… - Богъ?.. Не передать словами. Я прижимаю къ груди яичко, - и усыпляющiй перезвонъ качаетъ меня во снѣ.


РОЗГОВИНЫ

 

- Поздняя у насъ нонче Пасха, со скворцами, - говоритъ мнѣ Горкинъ, - какъ разъ съ тобой подгадали для гостей. Слышь, какъ поклычиваетъ?..

Мы сидимъ на дворѣ, на бревнахъ, и, поднявъ головы, смотримъ на новенькiй скворешникъ. Такой онъ высокiй, свѣтлый, изъ свѣженькихъ дощечекъ, и такой яркiй день, такъ ударяетъ солнце, что я ничего не вижу, будто бы онъ растаялъ, - только слѣпящiй блескъ. Я гляжу въ кулачокъ и щурюсь. На высокомъ шестѣ, на высокомъ хохлѣ амбара, въ мреющемъ блескѣ неба, сверкаетъ домикъ, а въ немъ – скворцы. Кажется мнѣ чудеснымъ: скворцы, живые! Скворцовъ я знаю, въ клѣткѣ у насъ въ столовой, отъ Солодовкина, - такой знаменитый птичникъ, - но эти скворцы, на волѣ, кажутся мнѣ другими. Не Горкинъ ли ихъ слелалъ? Эти скворцы чудесные.

- Это твои скворцы? - спрашиваю я Горкина.

- Какiе мои, вольные, божьи скворцы, всѣмъ на счастье. Три года не давались, а вотъ на свѣженькое-то и прилетѣли. Что такой, думаю, нѣтъ и нѣтъ! Дай, спытаю, не подманю ли… Вчера поставили – тутъ какъ тутъ.

Вчера мы съ Горкинымъ «сняли счастье». Примѣта такая есть: что-то скворешня скажетъ? Сняли скворешникъ старый, а въ немъ подарки! Даже и Горкинъ не ожидалъ: гривенничекъ серебреный и кольцо! Я даже не повѣрилъ. Говорю Горкину:

- Это ты мнѣ купилъ для Пасхи?

Онъ даже разсердился, плюнулъ.

- Вотъ те Христосъ, - даже закрестился, а онъ никогда не божится, - что я, шутки съ тобой шучу! Ему, дурачку, счастье Господь послалъ, а онъ еще ломается!.. Скворцы сколько, можетъ, годовъ, на счастье тебѣ старались, а ты…

Онъ позвалъ плотниковъ, сбѣжался весь дворъ, и всѣ дивились: самый-то настоящiй гривенничекъ и мѣдное колечко съ голубымъ камушкомъ. Стали просить у Горкина, Трифонычъ давалъ рубликъ, чтобы отдалъ для счастья, и я повѣрилъ. Всѣ говорили, что это отъ Бога счастье. А Трифонычъ мнѣ сказалъ:

- Богатый будешь и скоро женишься. При дѣдушкѣ твоемъ тоже разъ нашли въ скворешнѣ, толькл крестикъ серебреный… черезъ годъ и померъ! Помнишь, Михалъ Панкратычъ?

- Какъ не помнить. Мартынъ-покойникъ при мнѣ скворешню снималъ, а Иванъ Иванычъ, дѣдушка-то, и подходитъ… кричитъ еще издаля: «чего на мое счастье?» Мартынъ-плотникъ выгребъ пометъ, въ горсть зажалъ и даетъ ему - «все – говоритъ – твое тутъ счастье!» Будто въ шутку. А тотъ рассерчалъ, бросилъ, глядь – крестикъ серебреный! Такъ и затуманился весь, задумался… Къ самому Покрову и померъ. А Мартынъ ровно черезъ годъ, на третiй день Пасхи померъ. Стало быть имъ обоимъ вышло. Вытесали мы имъ по крестику.

Мы сидимъ на бревнахъ и слушаемъ, какъ трещатъ и скворчатъ скворцы, тукаютъ будто въ домикѣ. Горкинъ нынче совсѣмъ веселый. Рѣка ужъ давно прошла, плоты и барки пришли съ верховьевъ, нѣтъ такой спѣшки къ празднику, какъ всегда, плошки и шкалики для церкви давно залиты и установлены, народъ не гоняютъ зря, во дворѣ чисто прибрано, сады зазеленѣли, погода теплая.

- Пойдемъ, дружокъ, по хозяйству чего посмотримъ, распорядиться надо. Приходи завтра на волѣ разговляться. Пять годовъ такъ не разговлялись. Какъ Мартыну нашему помереть, въ тотъ годъ Пасха такая же была, на травкѣ… Помни, я тебѣ его пасочницу откажу, какъ помру… а ты береги ее. Такой никто не сдѣлаетъ. И я не сдѣлаю.

- А ты вѣдь самый знаменитый плотникъ-филенщикъ, и папаша говоритъ…

- Нѣтъ, ку-да! Нашъ Мартынъ самому государю былъ извѣстенъ… пѣсенки пѣлъ топорикомъ, царство небесное. И пасошницу ту самъ тоже топорикомъ вырѣзалъ, и сады райскiе, и винограды, и Христа на древѣ… Погоди, я те разскажу, какъ онъ помиралъ… Ахъ, «Мартынъ-Мартынъ, покажи аршинъ!» - такъ всѣ и называли. А потому. Послѣ разскажу, какъ онъ государю Александру Миколаичу чудеса свои показалъ. А теперь пойдемъ распоряжаться.

Мы проходимъ въ уголъ двора, гдѣ живетъ булочникъ Воронинъ, котораго называютъ и Боталовъ. Въ сараѣ, на погребицѣ, мнутъ мнутъ въ глубокой кадушкѣ творогъ. Мнетъ самъ Воронинъ красными руками, толстый, въ разстегнутой розовой рубахѣ. Мѣдный крестикъ съ его груди выпалъ изъ-за рубахи и даже замазанъ творогомъ. И лобъ у Воронина въ творогѣ, и грудь.

- Для нашихъ мнешь-то? - спрашиваетъ Горкинъ. - Мни, мни… старайся. Да изюмцу-то не скупись – подкидывай. На полтораста душъ, сколько тебѣ навару выйдетъ! Да сотню куличиковъ считай. У насъ не какъ у Жирнова тамъ, не калачами разгавливаемся, а ѣшь по закону, какъ указано. Дѣдушка его покойный какъ указалъ, такъ и папашенька не нарушаетъ.

- Такъ и надо… - кряхтя, говоритъ Воронинъ и чешетъ грудь. Грудь у него вся въ капелькахъ. - И для нашей торговли оборотъ, и всѣмъ прiятно. Видишь, сколько изюмцу сыплю, какъ мухъ на тѣстѣ!

Горкинъ потягиваетъ носомъ, и я потягиваю. Пахнетъ настоящей пасхой!

- А чего на розговины-то еще даете? - спрашиваетъ Воронинъ. - Я своимъ ребятамъ рубца купилъ.

- Что тамъ рубца! Это на закуску къ водочкѣ. Грудинки взялъ у Богачова три пудика, да студню заготовили отъ осьми быковъ, во какъ мы! Да лапша будетъ, да пшенникъ съ молокомъ. Наше дѣло тяжелое, нельзя. Землекопамъ особая добавка, ситнаго по фунту на заѣдку. Кажному по пятку яичекъ, да ветчинки передней, да колбасники придутъ съ прижарками, за хозяйскiй счетъ… все по четверкѣ съѣдятъ колбаски жареной. Нельзя. Праздникъ. Чего поѣшь – въ то и сроботаешь. Къ намъ и народъ потому ходко идетъ, въ отборъ.

- Ты ужъ такой заботливый за народъ-то, Михалъ Панкратычъ… безъ тебя плохо будетъ. Слыхалъ, въ деревню собираешься на покой? - спрашиваетъ Воронинъ.

- Давно сбираюсь, да… сорокъ вотъ седьмой годъ живу. Ну, пойдемъ.

Горкинъ сегодня причащался и потому нарядный. На немъ синiй казакинчикъ и сiяющiе козловые сапожки. На бурой, въ мелкихъ морщинкахъ, шеѣ розовый платочекъ-шарфикъ. Маленькое лицо, сухое, какъ у угодничковъ, съ рѣденькой и сѣдой бородкой, свѣтится, какъ иконка. «Кто онъ будетъ?» - думаю о немъ: - «свято-мученикъ или преподобный, когда помретъ?» Мнѣ кажется, что онъ непремѣнно будетъ преподобный, какъ Сергiй Преподобный: очень они похожи.

- Ты будешь преподобный, когда помрешь? - спрашиваю я Горкина.

- Да ты сдурѣлъ! - вскрикиваетъ онъ и крестится, и въ лицѣ у него испугъ. - Меня, можетъ, и къ раю-то не подпустятъ… О, Господи… ахъ ты, глупый, глупый, чего сказалъ. У меня грѣховъ…

- А тебя святымъ человѣкомъ называютъ! И даже Василь-Василичъ называетъ.

- Когда пьяный онъ… Не надо такъ говорить.

Большая лужа все еще въ полдвора. По случаю Праздника настланы по ней доски на бревнышкахъ и сдѣланы перильца, какъ сходы у купаленъ. Идемъ по доскамъ и смотримся. Вся голубая лужа, и солнце въ ней, и мы съ Горкинымъ, маленькiе какъ куколки, и бѣлые штабели досокъ, и зеленѣющiя березы сада, и круглыя снѣговыя облачка.

- Ахъ, негодники! - вскрикиваетъ вдругъ горкинъ, тыча на лужу пальцемъ. - Нѣтъ, это я дознаюсь… ахъ, подлецы-негодники! Разговѣлись загодя, подлецы!

Я смотрю на лужу, смотрю на Горкина.

- Да скорлупа-то! - показываетъ онъ подъ ноги, и я вижу яичную красную скорлупу, какъ она свѣтится подъ водой.

На меня вѣетъ Паздникомъ, чѣмъ-то необычайно радостнымъ, что видится мнѣ въ скорлупѣ, - свѣтится дотого красиво! Я начинаю прыгать.

- Красная скорлупка, красная скорлупка плаваетъ! - кричу я.

- Вотъ, поганцы… часу не дотерпѣть! - говоритъ грустно Горкинъ. - Какой же ему Праздникъ будетъ, поганцу, когда… Ондрейка это, знаю разбойника. Весь себѣ постъ изгадилъ… Вотъ ты умникъ, ты дотерпѣлъ, знаю. И молочка въ постъ не пилъ, небось?

- Не пилъ… - тихо говорю я, боясь поглядеть на Горкина, и вотъ, на глаза наплываютъ слезы, и черезъ эти слезы радостно видится скорлупка.

Я вспоминаю горько, что и у меня не будетъ настоящаго Праздника. Сказать или не сказать Горкину?

- Вотъ ум-ница… и млоденецъ, а умнѣй Ондрейки-дурака, - говоритъ онъ, поокивая. - И будетъ тебѣ Праздникъ въ радость.

Сказать, сказать! Мнѣ стыдно, что Горкинъ хвалитъ, я совсѣмъ не могу дышать, и радостная скорлупка въ лужѣ словно велитъ сознаться. И я сквозь слезы, тычась въ колѣни Горкину, говорю:

- Горкинъ… я… я… я съѣлъ ветчинки…

Онъ садится на-корточки, смотритъ въ мои глаза, смахиваетъ слезинки шершавымъ пальцемъ, разглаживаетъ мнѣ бровки, смотритъ такъ ласково…

- Сказалъ, покаялся… и проститъ Господь. Со слезкой покаялся… и нѣтъ на тебѣ грѣха.

Онъ цѣлуетъ мнѣ мокрый глазъ. Мнѣ легко. Радостно свѣтится скорлупка.

О, чудесный, далекiй день! Я его снова вижу, и голубую лужу, и новыя доски мостика, и солнце, разлившееся въ водѣ, и красную скорлупку, и желтый, шершавый палецъ, ласково вытирающiй мнѣ глаза. Я снова слышу шорохъ еловыхъ стружекъ, ходъ по доскамъ рубанковъ, стуки скворцовъ надъ крышей и милый голосъ:

- И слезки-то твои сладкiя… Ну, пойдемъ, досмотримъ.

Подъ широкимъ навѣсомъ, откуда убраны сани и телѣги, стоятъ столы. Особенные столы – для Праздника. На новыхъ козлахъ положены новенькiя доски, струганныя двойнымъ рубанкомъ. Пахнетъ чудесно елкой – доской еловой. Плотники, въ рубахахъ, уже по-лѣтнему, достругиваютъ лавки. Мои знакомцы: Левонъ Рыжiй, съ подбитымъ глазомъ, Антонъ Кудрявый, Сергѣй Ломакинъ, Ондрейка, Васька…

- Въ отдѣлку, Михалъ Панкратычъ, - весело говоритъ Антонъ и гладитъ шершаво доски. - Теперь только розговины давай.

И Горкинъ поглаживаетъ доски, и я за нимъ. Прямо – столы атласные.

- Это вотъ хорошо придумалъ! - весело вскрикиваетъ Горкинъ. - Ондрюшка?

- А то кто жъ? - кричитъ со стѣны Ондрейка, на лѣсенкѣ. - Называется – траспаратъ. Значитъ – Христосъ Воскресе, какъ на церквѣ.

На кирпичной стѣнѣ навѣса поставлены розовыя буквы – планки. И не только буквы, а крестъ и лѣсенка, и копье.

- Знаю, что ты мастеръ, а… кто на лужѣ лупилъ яичко? а?.. Ты?

- А то кто жъ! - кричитъ со стѣны Ондрейка. - Сказывали, теперь можно…

- Ска-зывали… Не дотерпѣлъ, дурачокъ! Ну, какой тебѣ будетъ Праздникъ! Э-эхъ, ондрейка-Ондрейка…

- Ну, меня Господь проститъ. Я вонъ для Него поработалъ…

- Очень ты ему нуженъ! Для души поработалъ, такъ. Господь съ тобой, а только что не хорошо – то не хорошо.

- Да яперекрещемшись, Михалъ Панкратычъ!

 

________

 

Солнце, трезвонъ и гомонъ. Весь дворъ нашъ – Праздникъ. На розовыхъ и золотисто-бѣлыхъ доскахъ, на бревнахъ, на лѣсенкахъ амбаровъ, на колодкѣ, куда ни глянешь, - всюду пестрятъ рубахи, самыя яркiя, новыя, пасхальныя: красныя, розовыя, желтыя, кубовыя, въ горошекъ, малиновыя, голубыя, бѣлыя, въ пояскахъ. Непокрытыя головы блестятъ отъ масла. Всюду треплются волосы враскачку – христосуются трижды. Гармошекъ нѣтъ. Слышится только чмоканье. Пришли рабочiе разговляться и ждутъ хозяина. Мы разговлялись ночью, послѣ заутрени и обѣдни, а теперь – розговины для всѣхъ. Всѣ сядемъ за столы съ народомъ, подъ навѣсомъ, иакъ повелось отъ «древности», объяснилъ мнѣ Горкинъ, - отъ дѣдушки. Василь-Василичъ Косой, старшiй приказчикъ, одѣтъ парадно. На сапогахъ по солнцу. Изъ-подъ жилетки – новая, синяя, рубаха, шерстяная. Лицо сiяетъ, и видно въ глазу туманъ. Онъ уже нахристосовался какъ слѣдуетъ. Выберетъ плотника или землекопа, всплеснетъ руками, словно летѣть собрался, и облапитъ:

- Ва-ся!.. Что жъ не христосуешься съ Василь-Василичемъ?.. Стараго не помню… ну?

И все христосуется, и чмокаетъ. И я христосуюсь. У меня болятъ губы, щеки, но всѣ хватаютъ, сажаютъ на руки, трутъ бородой, усами, мягкими, сладкими губами. Пахнетъ горячимъ ситцемъ, крѣпкимъ какимъ-то мыломъ, квасомъ и деревяннымъ масломъ. И вѣетъ отъ всѣхъ тепломъ. Старые плотники ласково гладятъ по головкѣ, суютъ яичко. Некуда мнѣ дѣвать, и я отдаю другимъ. Я уже ничего не разбираю: такъ все пестро и громко, и звонъ-трезвонъ. Съ неба падаетъ звонъ, отъ стеколъ, отъ крышъ и сѣноваловъ, отъ голубей, съ скворешни, съ распустившихся къ Празднику березъ, льется отъ этихъ лицъ, веселыхъ и довольныхъ, отъ рѣжущихъ глазъ рубахъ и поясковъ, отъ новыхъ сапогъ начищенныхъ, отъ мелькающихъ по рукамъ яицъ, отъ встряхивающихся волосъ враскачку, отъ цѣпочки Василь-Василича, отъ звонкаго вскрика Горкина. Онъ всѣхъ обходитъ по череду и чинно. Скажетъ-вскрикнетъ «Христосъ Воскресе!» - радостно-звонко вскрикнетъ - и чинно, и трижды чмокнетъ.

Входитъ во дворъ отецъ. Кричитъ:

- Христосъ Воскресе, братцы! Съ праздникомъ! Христосоваться тамъ будемъ.

Валятъ толпой къ навѣсу. Отецъ садится подъ «траспаратъ». Рядомъ Горкинъ и Василь-Василичъ. Я съ другой стороны отца, какъ молодой хозяинъ. И всѣ по ряду. Весело глазамъ: все пестро. Куличи и пасхи въ розочкахъ, безъ конца. Крашеныя яички, разныя, тянутся по столамъ, какъ нитки. Возлѣ отца огромная корзина, съ красными. Христосуются долго, долго. Потомъ ѣдятъ. Долго ѣдятъ и чинно. Отецъ уходитъ. Уходитъ и Василь-Василичъ, уходитъ Горкинъ. А они все ѣдятъ. Обѣдаютъ. Уже не видно ни куличей, ни пасочекъ, ни длинныхъ рядовъ яичекъ: все съѣдено. Земли не видно, - все скорлупа цвѣтная. Дымятъ и скворчатъ колбасники, съ черными сундучками съ жаромъ, и все шипитъ. Пахнетъ колбаской жареной, жирнымъ рубцомъ въ жгутахъ. Привезенный на тачкахъ ситный, великими брусками, съѣденъ. Землекопы и пильщики просятъ еще подбавить. Привозятъ тачку. Плотники вылѣзаютъ грузные, но землекопы еще сидятъ. Сидятъ и пильщики. Просятъ еще добавить. Съѣденъ молочный пшенникъ, въ большихъ корчагахъ. Пильщики просятъ каши. И – каши нѣтъ. И послѣднее блюдо студня, черный великiй противень, - нѣтъ его. Пильщики говорятъ: бу-дя! И розговины кончаются. Слышится храпъ на стружкахъ. Сидятъ на бревнахъ, на штабеляхъ. Василь-Василичъ шатается и молитъ:

- Робята… упаси Богъ… только не зарони!..

Горкинъ гонитъ со штабелей, отъ стружекъ: ступай на лужу! Трубочками дымятъ на лужѣ. И все - трезвонъ. Лужа играетъ скорлупою, пестритъ рубахами. Паръ отъ рубахъ идетъ. У высоченныхъ качелей, къ саду, начинается гомозня. Качели праздничныя, поправлены, выкрашены зеленой краской. Къ вечеру тутъ начинается, придутъ съ округи, будетъ азартъ великiй. Ондрейка вызвалъ себѣ подъ-пару паркетчика съ Зацѣпы: кто кого? Василь-Василичъ, съ выкаченнымъ, напухшимъ глазомъ, вызываетъ:

- Кто на меня выходитъ?.. Давай… скачаю!..

- Вася, - удерживаетъ Горкинъ, - и такъ качаешься, поди выспись.

Дворъ затихаетъ, дремлется. Я смотрю черезъ золотистое хрустальное яичко. Горкинъ мнѣ подарилъ, въ заутреню. Все золотое, все: и люди золотые, и сѣрые сараи золотые, и сады, и крыши, и видная хорошо скворешня, - что принесетъ на счастье? - и небо золотое, и вся земля. И звонъ немолчный кажется золотымъ мнѣ тоже, какъ все вокругъ.


ЦАРИЦА НЕБЕСНАЯ

 

Съ Өоминой недѣли народу у насъ все больше: подходятъ изъ деревни ѣздившiе погулять на Пасху, приходятъ рядится новые. На кирпичахъ, на бревнахъ, на анстилкѣ каретника, даже на крышѣ погреба и канурѣ Бушуя – народъ и народъ, съ мѣшками и полушубками вверхъ овчиной, съ топориками и пилами, которыя цѣпляютъ и тонко звенятъ, какъ струнки. Всюду лежатъ вповалку, сидятъ, прихвативъ колѣни въ синеватыхъ портахъ изъ пестряди; пьютъ прямо подъ колодцемъ, наставивъ ротъ; расчесываются надъ лужей, жуютъ краюхи, кокаютъ о бревно и обколупываютъ легонько лазоревыя и желтыя яички, крашеныя василькомъ и лукомъ. У сараевъ, на всемъ виду, стоятъ дюжiе землекопы-меленковцы.

- Меленковцы-то наши… каждый ужъ при своей лопатѣ, какъ полагается, - показываетъ мнѣ Горкинъ. - Пятерикъ хлѣбца смякаетъ и еще попроситъ. Народъ душевный.

Меленковцы одѣты читсо – въ бѣлыхъ крутыхъ рубахахъ, въ бурыхъ сермягахъ, накинутыхъ на одно плечо; на ногахъ читсыя онучи, лапти – по двѣ ступни. И воздухъ отъ нихъ прiятный, хлѣбный. Похаживаютъ мягко, важно, говорятъ ласково – милачокъ, милашъ. Себя знаютъ: пождутъ-постоятъ – уйдутъ. Возвращаться назадъ не любятъ.

У конторы за столикомъ сидитъ грузный Василь-Василичъ; глаза у него напухли, лицо каленое, рыжiе волосы вихрами. Говорятъ – бражки выпилъ, привезли ему плотники изъ дому, - вотъ и ослабъ немножко, а время теперь горячее, не соснешь. На землѣ – тяжелый мѣшокъ съ мѣдью и красный, поливной, кувшинъ съ квасомъ, въ которомъ гремятъ ледышки. Мѣдяками почокаетъ, кваску отопьетъ – встряхнется. На столѣ въ столбикахъ пятаки: четыре столбика, пятый сверху, - выходитъ домикъ, получи два съ полтиной. Пятаки сваливаютъ въ шапки, въ обмѣнъ – орленые паспорта съ печатями изъ сажи. Тутъ и Горкинъ, для помощи, - «сама правда»; его и хозяинъ слушаетъ.

На крыльцѣ появляется отецъ, въ верховой шапочкѣ, съ нагайкой, кричитъ – давай! Василь-Василичъ вскакиваетъ, тоже кричитъ - «д-ввайй!» - и сшибаетъ чернильницу. Отецъ говоритъ, щурясь:

- Горкинъ, по-глядывай!..

- Будь-п-койны-съ, до ночи все подчищу! - вскрикиваетъ Василь-Василичъ и крѣпко кладетъ на счетахъ. - А это-съ… солнышкомъ напекло!..

«Кавказка» давно осѣдлана. Осторожно ступая между лежачими, которые принимаютъ ноги, она направляется къ отцу. Всѣ на нее дивятся: «Жаръ-Птица, прямо», - такая она красавица! Такъ и блеститъ на солнцѣ отъ золотистой кожи, отъ серебренаго сѣдла, отъ глазъ. Отецъ садится, оглядываетъ народъ, - «что мало?» - и выѣзжаетъ на улицу. Вдогонку ему кричатъ: «забирай всѣхъ – вотъ-те и будетъ много!»

- Ги-рой!.. - вскрикиваетъ Василь-Василичъ и воздѣваетъ руки. - Въ Подольскъ погналъ, барки закупать… а къ ночи ужъ тутъ-как-тутъ!..

Я хочу, чтобы всѣхъ забрали. И Горкину тоже хочется. Когда Василь-Василичъ начинаетъ махать-грозиться - «я те лѣтось еще сказалъ… и глазъ не кажи лучше, хозяйскiй струментъ пропилъ!» - Горкинъ вступается:

- Хозяинъ простилъ… по топорику хорошъ, на соломинку вразъ те окоротитъ. А на винцо-то всѣ грѣшные.

- Задавай билетъ, ладно… - гудитъ Василь-Василичъ въ кувшинъ, - первопослѣднiй разъ. У меня на хозяйское добро и муха не мо-жетъ…!

Нельзя не уважить Горкину, и подряды большiе взяты: мостъ въ Кожевникахъ строятъ, плотину у Храмъ-Спасителя перешиваютъ, - работы хватитъ.

А то и Горкинъ разсердится:

- Уходи и уходи безъ разговору, до бутошника… - поокиваетъ онъ строго: - Къ студентамъ своимъ ступай, бунтуй, они те курятиной кормить будутъ. Я тебя по лѣтошнему году помню, какъ народъ у меня булгачилъ. Давно тебя въ поминанье написалъ!

Всѣ глядятъ весело, какъ плутоватый парень, ругаясь, идетъ къ воротамъ. Кричатъ вдогонку:

- Шею ему попарь, скандальщику! Топорика-то на держалъ… пло-тникъ!..

 

________

 

Въ кабинетѣ съ зеленой лампой сидитъ отецъ, громко стучитъ на счетахъ. Онъ только что вернулся. Высокiе сапоги въ грязи, пахнетъ отъ нихъ полями. Пахнетъ сѣдломъ, «Кавказкой», далекимъ чѣмъ-то. Перегнувшись на стульчикѣ, потягиваетъ бородку Горкинъ. Въ дверяхъ строго стоитъ Василь-Василичъ, коситъ тревожно: не было бы чего. Въ окно вѣетъ прохладой и черной ночью, мерцаютъ звѣзды. Я сижу на кожаномъ диванѣ и все засматриваю въ окошко сквозь ширмочки. Ширмочки разноцвѣтныя, и звѣзды за ними мѣняютъ цвѣтъ: вотъ золотая стала, а вотъ голубая, красная… а вотъ простая. Я вскрикиваю даже: - «глядите, какiя звѣздочки!» Отецъ грозится, продолжая стучать на счетахъ, но я не могу уняться: - «малиновыя, зеленыя, золотыя… да поглядите, скорѣй, какiя!..» Кажется мнѣ, что это сейчасъ все кончится.

- И что ты, братецъ, мѣшать приходишь… - разсѣянно говоритъ отецъ и начинаетъ смотрѣть сквозь ширмочки.

Заглядываетъ и Горкинъ, почему-то мотая головой, и даже Василь-Василичъ. Онъ подходитъ на-цыпочкахъ, сгибается, чтобы лучше видѣть, а самъ подмаргиваетъ ко мнѣ.

- А, выдумщикъ! - сердясь, говоритъ Отецъ.

Они ничего не видятъ, а я вижу: чудесныя звѣздочки, другiя!

- Новыхъ триста сорокъ… Ну, какъ? - спрашиваетъ отецъ Горкина.

- Робята хорошiе попались, ничего. Ондрюшка отъ Мѣшкова къ намъ подался…

- Это стекла который билъ, скандалистъ?

- Понятно, разбойникъ онъ… и зашибаетъ маненько, да руки золотыя! Съ Мартыномъ не поровняешь, а занимъ станетъ.

- Съ Марты-номъ? Ну, это жъ…

- Меня-то онъ побоится, крестникъ мнѣ… попридержу дурака.

- Самъ Мѣшковъ оставлялъ, простилъ, - вступается и Василь-Василичъ, - прибавку давалъ даже. Мартынъ не Мартынъ, а… не хуже альхитектора.

Мартына я не знаю, но это кто-то особенный. Горкинъ сказалъ мнѣ какъ-то: - «Ма-ртынъ… Такого и не будетъ больше, пѣ-сенки пѣлъ топорикомъ! У Господа теперь роботаетъ».

- Суббота у насъ завтра… Иверскую, Царицу Небесную принимаемъ. Когда назначено?

Горкинъ кладетъ записочку:

- Вотъ, прописано на бумажкѣ. Монахъ сказывалъ – ожидайте Царицу Небесную въ четыре… а то въ пять, на зорькѣ. Какъ, говоритъ, управимся.

- Хорошо. Помолимся – и начнемъ.

- Какъ, не помолимшись! - говоритъ Горкинъ и смотритъ въ углу на образъ. - Наше дѣло опаское. Сушкинъ лѣтось не приглашалъ… какой пожаръ-то былъ! Помолимшись-то и робятамъ повеселѣй, духу-то послободнѣй.

- Дворъ прибрать, безобразiя чтобы не было. Прошлый годъ, понесли Владычицу, мимо помойки!..

- Вотъ это ужъ не доглядѣли, - смущенно говоритъ Горкинъ. - Она-Матушка, понятно, не обидится, а нехорошо. Тесинками обошьемъ помоечку. И лужу-то палубникомъ, что-ли, поприкрыть, больно велика. Народъ лѣтось подъ Ее-Матушку какъ повалился, - прямо те въ лужу… все-то забрызгали. И монахъ бранился… чисто, говоритъ, свиньи какiя!

-Отъ прихода для встрѣчи Спаситель будетъ съ Николай-Угодникомъ. Ратниковъ калачей чтобы не забылъ ребятамъ, сколько у него хлѣба забираемъ…

- Калачи будутъ, обѣщалъ. И бараночникъ корзину баранокъ горячихъ посулилъ, для торжества. Много у него берутъ въ деревню…

- Которые понесутъ – поддевки чтобы почище, и съ лица попригляднѣй.

- Есть молодчики, и не табашники. Онтона Кудряваго возьму…

- Будто и негодится подпускать Онтона-то?.. - вкрадчиво говоритъ Василь-василичъ. - Баба къ нему приѣхала изъ деревни… нескладно, будто..?

- А и вправду, что негодится. Да наберемъ-съ, на полсотню хоть образовъ найдемъ. Нищимъ по грошику? Хорошо-съ. Многiе приходятъ, изъ уваженiя. Песочкомъ посоримъ, можжевелочкой, тарвки новой въ Нескушномъ подкосимъ, подъ Владычицу-то подкинуть…

- Ну, все. Пошлешь къ Митреву въ трактиръ… калачика бы горяченькаго съ семгой, что ли… - потягиваясь, говоритъ отецъ. - Ѣсть что-то захотѣлось, сто верстъ безъ малаго отмахалъ.

- Слушаю-съ, - говоритъ Василь-Василичъ. - Ужъ и ги-рой вы!..

Отецъ прихватываетъ меня за щеку, сажаетъ на колѣни на диванѣ. Пахнетъ отъ него лошадью и сномъ.

- Такъ - звѣздочки, говоришь? - спрашиваетъ онъ, вглядываясь сквозь ширмочки. - Да, хорошiя звѣздочки… А я, братецъ, барки какiя ухватилъ въ Подольскѣ!.. Выростешь – все узнаешь.

А сейчасъ мы съ тобой кала-чика, го-ряченькаго…

И, раскачивая меня, онъ весело начинаетъ пѣть:

Калачи – горячи,

На окошко мечи!

Проѣзжали г…начи,

Потаскали калачи.

Прибегъ мальчикъ,

Обжегъ пальчикъ.

Побѣжалъ на базаръ,

Никому не сказалъ.

Одной бабушкѣ сказалъ:

Бабушка-бабушка,

Ва-ри кутью -

Поминать Кузьму!

 

___________

 

Дворъ и узнать нельзя. Лужу накрыли рамой изъ шестиковъ, зашили тесомъ, и по ней можно прыгать, какъ по полу, - только всхлипываетъ чуть-чуть. Нѣтъ и грязнаго сруба помойной ямы: одѣли ее шатерчикомъ, - и блеститъ она новыми досками, и пахнетъ елкой. Прибраны ящики и бочки въ углахъ двора. Откатили задки и передки, на которыхъ отвозятъ доски, отгребли мусорныя кучи и посыпали краснымъ пескомъ – подъ-елочку. Принакрыли рогожами навозню, перетаскали высокiе штабеля досокъ, заслонявшiе зазеленѣвшiй садикъ, и на мѣстѣ ихъ, подъ развѣсистыми березами, сколотили высокiй помостъ съ порогомъ. Новымъ кажется мнѣ нашъ дворъ – свѣтлымъ, розовымъ отъ песку, веселымъ. Я радъ, что Царицѣ Небесной будетъ у насъ прiятно. Конечно, Она все знаетъ: что у насъ подъ шатерчикомъ помойка, и лужа та же, и мусоръ засыпали песочкомъ; но все же и Ей прiятно, что у насъ стало чисто и красиво, и что для Нея все это. И всѣ такъ думаютъ. Стучатъ весело молотки, хряпкаютъ топоры, шипятъ и вывизгиваютъ пилы. Бѣгаетъ суетливо Горкинъ:

- Такъ, робятки, потрудимся для Матушки-Царицы Небесной… лучше здоровья пошлетъ, молодчики!..

Приходятъ съ другихъ дворовъ, дивятся: - ка-кой парадъ!

Ступени высокаго помоста накрыты краснымъ сукномъ - съ «ердани», и даже легкую сѣнь навѣсили, гдѣ будетъ стоять Она: воздушный, сквозной шатеръ, изъ тонкаго воскового теса, струганнаго двойнымъ рубанкомъ, - какъ кружево! Легкiй сосновый крестикъ, будто изъ розоваго воска, сдѣланъ самимъ Андрюшкой, и его же рѣзьба навѣсокъ - звѣздочками и крестиками, и точеные столбушки изъ реекъ, - заглядѣнье. И даже «сiянiе» отъ креста, изъ тонкихъ и острыхъ стрѣлокъ, - совсѣмъ живое!

- Ахъ, Ондрейка! - хлопаетъ себя Горкинъ по колѣнкамъ, - Мартынъ бы те, прямо…

Андрюшка, совсѣмъ еще молодой, въ свѣтлой, пушкомъ, бородкѣ, кажется мнѣ особеннымъ, какъ Мартынъ. Онъ сидитъ на шатрѣ помойки и оглядываетъ «часовенку».

- Такъ, ладно… - говоритъ онъ съ собой, прищурясь, несетъ въ мастерскую дранки, свиститъ веселое, - и вотъ, на моихъ глазахъ выходитъ у него птичка съ распростертыми крыльями - голубокъ? Трепещутъ лучинки-крылья, - совсѣмъ живой! Его онъ вѣшаетъ подъ подзоромъ сѣни, крылышки золотятся и трепещутъ, и всѣ дивятся, - какiя живыя крылья, «какъ у Святого Духа!» Сквозныя, они парятъ.

Вечеркомъ заходитъ взглянутъ отецъ. За нимъ ходитъ Горкинъ съ Василь-Василичемъ. Молча глядитъ отецъ, глядитъ долго… роется пальцами въ жилеткѣ, приказываетъ позвать Андрюшку. Говорятъ – не то въ баню пошелъ, не то въ трактирѣ.

- Цѣлковый ему начай! - говоритъ отецъ. Жалованье за старшого.

 

_________

 

Чуть свѣтаетъ, я выхожу во дворъ. Свѣжо. Надъ «часовенкой» - смутныя еще березы, съ черными листочками-сердечками, и что-то таинственное во всемъ. Пахнетъ еловымъ деревомъ по росѣ и еще чѣмъ-то сладкимъ: кажется, зацвѣтаютъ яблони. Перекликаются сонные пѣтухи – встаютъ. Черный возъ можжевельника кажется мнѣ мохнатою горою, отъ которой священно пахнетъ. Пахнетъ и первой травкой, принесенной въ корзинахъ и ожидающей. Темный, таинственный, тихiй садъ, черные листочки березъ надъ крестикомъ, свѣтлѣющiй голубокъ подъ сѣнью и черно-мохнатый возъ – словно все ждетъ чего-то. Даже немножко страшно: сейчасъ привезутъ Владычицу.

Свѣтлѣетъ быстро. У колодца полощутся, качаютъ, - встаетъ народъ. Которые понесутъ – готовы. Стоятъ въ сторонкѣ, праздничные, въ поддевкахъ, шеи замотаны платочкомъ, сапоги вычернены ваксой, длинныя полотенца черезъ плечо. Кажутся и они священными. Горкинъ ушелъ къ Казанской съ другими молодцами – нести иконы. Василь-Василичъ, въ праздничномъ пиджакѣ, съ полотенцемъ черезъ плечо, даетъ послѣднiя приказанiя:

- Ты, Сеня, какъ фонарикъ принялъ, иди себѣ – не оглядывайся. Мы съ хозяиномъ изъ кареты примемъ, а Авдѣй съ Рязанцемъ подхватятъ съ того краю. А которые подъ Ее поползутъ, не шибко вались на дружку, а чередомъ! Да повоздержитесь, лѣшiе, съ хлѣба-то… нехорошо! Лѣтось, поперли… чисто свиньи какiя… батюшка даже обижался. При уконѣ и такое безобразiе неподходящее. Мало ли чего, въ себѣ попридержите… «не по своей волѣ!» Еще бы ты по сво-ей волѣ!.. А, Цыганку не заперли… забирай ее, лѣшую!..

Кидаются за Цыганкой. Она забивается подъ бревна и начинаетъ скулить отъ страха. Отцѣпляютъ отъ конуры Бушуя и ведутъ на погребицу. Стерегутъ на крышахъ, откуда до рынка видно. Изъ булочной, напротивъ, выбѣгли пекаря, руки въ тѣстѣ. Несутъ Спасителя и Николу-Угодника отъ Казанской, съ хоругвями, ставятъ на накрытые простынями стулья – встрѣчать Владычицу. Съ крыши кричатъ – «ѣдетъ!»

- Матушка-Иверская… Царица Небесная!..

Горкинъ машетъ пучкомъ свѣчей: разступись, дорогу! Раскатывается холстинная «дорожка», сыплется изъ корзинъ трава.

- Ма-тушка… Царица Небесная… Иверская Заступница…

Видно передовую пару шестерки, покойной рысью, съ выноснымъ на лѣвой… голубую широкую карету. Изъ дверцы глядитъ голова монаха. Выносной забираетъ круто на тротуаръ, съ запяиокъ спрыгиваетъ какой-то высокiй съ ящикомъ и открываетъ дверцу. Въ глубинѣ смутно золотится. Цѣпляя малиновой епитрахилью съ золотомъ, вылѣзаетъ не торопясь широкiй iеромонахъ, слѣдуетъ вперевалочку. Служка за нимъ начинаетъ читать молитвы. Подъ самую карету катится бѣлая «дорожка».

…Пресвятая Богоро-дице… спаси на-асъ…

Отецъ и Василь-Василичъ, часто крестясь, берутъ на себя тяжелый кивотъ съ Владычицей. Скользятъ въ золотыя скобы полотенца, подхватываютъ съ другого краю, - и, плавно колышась, грядетъ Царица Небесная надо всѣмъ народомъ. Валятся, какъ трава, и Она тихо идетъ надъ всѣми. И надо мной проходитъ, - я замираю въ трепетѣ. Глухо стучатъ по доскамъ надъ лужей, - и вотъ уже Она восходитъ по ступенямъ, и ликъ Ея обращенъ къ народу, и вся Она блистаетъ, розово озаренная раннимъ весеннимъ солнцемъ.

…Спаа-си отъ бѣдъ… рабы твоя, Богородице…

Подъ легкой, будто воздушной сѣнью, изъ претвореннаго въ воздухъ дерева, блистающая въ огняхъ и солнцѣ, словно въ текучемъ золотѣ, въ коронѣ изъ алмазовъ и жемчуговъ, склоненная скорбно надъ Младенцемъ, Царица Небесная – надъ всѣми. Подъ Ней пылаютъ пуки свѣчей, голубоватыми облачками клубится ладанъ, и кажется мнѣ, что Она вся – на воздухѣ. Никнутъ надъ Ней березы золотыми сердечками, голубое за ними небо.

…къ Тебѣ прибѣгаемъ… яко къ Нерушимой Стѣнѣ и предста-тельству-у..

Вся Она – свѣтъ, и все измѣнилось съ Нею, и стало храмомъ. Темное – головы и спины, множество рукъ молящихъ, весь забитый народомъ дворъ… - все подъ Ней. Она – Царица Небесная. Она – надъ всѣми. Я вижу на штабели досокъ сбившихся въ стайку куръ, сбитыхъ сюда народомъ, огнемъ и пѣньемъ, всѣмъ непонятнымъ, э т и м ъ, такимъ необычайнымъ, и кажется мнѣ, что и этотъ пѣтухъ, и куры, и воробьи въ березахъ, и тревожно мычащая корова, и загнанный на погребицу Бушуй, и въ бревнахъ пропавшая Цыганка, и голуби на куляхъ овса, и вся прикрытая наша грязь, и всѣ мы, набившiеся сюда, - все это Ей извѣстно, все вбираютъ Ея глаза. Она, Благодатная, милостиво на все взираетъ.

…Призри благосе-рдiемъ, всепѣтая Богоро-дице…

Я вижу Горкина. Онъ сыплетъ въ кадило ладанъ, хочетъ самъ подать батюшкѣ, но у него вырываетъ служка. Вижу, какъ встряхиваютъ волосами, какъ шепчутъ губы, ерзаютъ бороды и руки. Слышу я, какъ вздыхаютъ: «Матушка… Царица Небесная»… У меня горячо на сердцѣ: надъ всѣмъ прошла Она, и всѣ мы теперь подъ Нею.

…Пресвятая Богоро-дице… спаси на-асъ!..

Пылаютъ пуки свѣчей, густо клубится ладанъ, звенятъ кадила, дрожитъ синеватый воздухъ, и чудится мнѣ въ блистаньи, что Она начинаетъ возноситься. Брызгаетъ серебро на все: кропятъ и березы, и сараи, и солнце въ небѣ, и куръ съ пѣтухомъ на штабели… а Она все возносится, вся – въ сiяньи.

- Берись… - слышенъ шепотъ Василь-Василича.

Она наклоняется къ народу… Она идетъ. Валятся подъ Нее травой, и тихо обходитъ Она весь дворъ, всѣ его закоулки и уголки, всѣ переходы и навѣсы, лѣсные склады. Подъ ногами хруститъ щепой, тонкiя стружки путаются въ ногахъ и волокутся. Идетъ къ конюшнямъ… Старый Антипушка, похожiй на святого, падаетъ передъ Ней въ дверяхъ. За рѣшетками денниковъ постукиваютъ копыта, смотрятъ изъ темноты пугливо лошади. Поблескивая глазомъ. Ее продвигаютъ краемъ, Она вошла. Ей поклонились лошади, и Она освятила ихъ. Она же надъ всѣмъ Царица, Она – Небесная.

- Коровку-то покропите… посуньте Заступницу-то къ коровкѣ! - проситъ, прижавъ къ подбородку руки, старая Марьюшка-кухарка.

-       Надо уважить, для молочка… - говоритъ Андронъ-плотникъ.

Вдвигаютъ кивотъ до половины, держатъ. Корова склонила голову.

Несутъ по рабочимъ спальнямъ. Для легкаго воздуха накурено можжухой. Спаситель и Николай-Угодникъ провожаютъ. Вносятъ и въ наши комнаты, выносятъ во дворъ и снова возносятъ на подмостки. Приходятъ съ улицы – приложиться. Поютъ народомъ – Пресвятая Богоро-дице, спаси на-асъ! Горкинъ руками водитъ, чтобы складнѣе пѣли. Батюшки кушаютъ сай въ парадномъ залѣ, закусываютъ семгой и бѣлорыбицей, со свѣжими, паровыми, огурцами. Василь-Василичъ угощаетъ въ конторѣ «ящичнаго» и кучера съ мальчишкой; мальчишку – стоя. Народъ стережетъ священную карету. На ея дверцахъ написаны царскiя короны, золотыя. Старушки крестятся на Ея карету, на лошадей; кроткiя у Ней лошадки, совсѣмъ святыя.

 

__________

 

Голубая карета едва видна, а мы еще все стоимъ, стоимъ съ непокрытыми головами, провожаемъ…

- Помолимшись… - слышатся голоса въ народѣ.

- По гривеннику выдать, чайку попьютъ, - говоритъ отецъ. - Ну, помолились, братцы… завтра, благословясь, начнемъ.

Весело говорятъ:

- Дай Господи.

Праздникъ еще не кончился. Черезъ дорогу несутъ отъ Ратникова на узкихъ лоткахъ калачики - горячiе, огневые, - жгутся. Плывутъ лотки за лотками на головахъ, какъ лодочки. А вотъ и горячiя баранки, съ хрустомъ. Ѣдятъ на бревнахъ, идутъ въ трактиры. Толкутся въ воротахъ нищiе, поздравляютъ: «помолимшись!». Имъ даютъ грошики. Понемногу расходятся. Остается пустынный дворъ, какъ-то особенно притихшiй, - обмоленый. Жалко разстаться съ нимъ.

 

_________

 

Вечеръ, а все еще пахнетъ ладаномъ и чѣмъ-то еще… святымъ? Кажется мнѣ, что во всѣхъ щеляхъ, въ дыркахъ между досками, въ тихомъ саду вечернемъ, - держится голубой дымокъ, стелются пѣтыя молитвы, - только не слышно ихъ. Чудится мнѣ, что на всемъ остался благостный взоръ Царицы.

Василь-Василичъ, съ плотниками, уже буднично говоритъ:

- Поживѣй-поживѣй, ребята… все разобрать, собрать, что къ чему. Помойку расшить, съ лужи палубникъ принять, штабеля на мѣсто. Некогда завтра заниматься.

Возвращается старый дворъ. Свѣтлую сѣнь снимаютъ. Падаетъ голубокъ и крестъ. Я унесу ихъ въ садикъ, они святые. Штабеля заслоняютъ садъ. Разбираютъ покрышку съ ямы, тащатъ по лужѣ доски. Вотъ ужъ и прежнее. Цѣпью гремитъ Бушуй, прыгаетъ по доскамъ Цыганка. Да гдѣ же – все?! Я несу голубка и крестъ. Въ саду, подъ розоватыми яблоньками, пахнетъ священно-грустно, здѣсь еще тихiй свѣтъ. Я гляжу на вечернiя березы, на сердечки… Сквозныя еще онѣ, и виднѣется черезъ нихъ, какъ въ сѣткѣ, вечернее голубое небо.

Должно быть грустно и Горкину. Онъ сидитъ на бревнахъ, глядитъ, какъ укладываютъ доски, о чемъ-то думаетъ.

- Вотъ те и отмолились… - говоритъ онъ, поглаживая мою колѣнку. - Доживемъ – и еще помолимся. Къ Троицѣ бы вотъ сходить надо… Тамъ ужъ круглый те годъ моленiе, благолѣпiе… а чистота какая!.. И каки соборы, и цвѣты всякiе, и ворота всѣ въ образахъ… а ужъ колокола-а звонятъ… поютъ и поютъ прямо!..

Меня заливаетъ и радостью, и грустью, хочется мнѣ чудеснаго, и утреннее поетъ во мнѣ -

…Пресвятая Богоро-дице… спаси на-асъ!..

 


ТРОИЦЫНЪ ДЕНЬ

 

На Вознесенье пекли у насъ лѣсенки изъ тѣста – «Христовы лѣсенки» -  и ѣли ихъ осторожно, перекрестясь. Кто лѣсенку сломаетъ – въ рай и не врзнесется, грѣхи тяжелые. Бывало, несешь лѣсенку со страхомъ, ссунешь на край стола и кусаешь ступеньку за ступенькой. Горкинъ всегда ужъ спроситъ, не сломалъ-ли я лѣсенку, а то поговѣй Петровками. Такъ повелось съ прабабушки Устиньи, изъ старыхъ книгъ. Горкинъ ей подпсалтырникъ сдѣлалъ, съ шишечками, точеный, и послушалъ ея наставки; потому-то и зналъ порядки, даромъ что сроду плотникъ. А по субботамъ, съ Пасхи до Покрова, пекли ватрушки. И дни забудешь, а какъ услышишь запахъ запеченаго творогу, такъ и знаешь: суббота нынче.

Пахнетъ горячими ватрушками, по вѣтерку доноситъ. Я сижу на доскахъ у сада. День настояще лѣтнiй. Я сижу высоко, вѣтки березъ вьются у моего лица. Листочки дотого сочные, что бѣлая моя курточка обзеленилась, а на рукахъ – какъ краска. Пахнетъ зеленой рощей. Я умываюсь листочками, тру лицо, и черезъ свѣжую зелень ихъ вижу я новый дворъ, новое лѣто вижу. Садъ уже затѣнился, яблони – бѣлыя отъ цвѣта, въ сочной, густой травѣ крупно желтѣетъ одуванчикъ. Я иду по доскамъ къ сирени. Ее клонитъ отъ тяжести кистями. Я беру ихъ въ охапку, окунаюсь въ душистую прохладу и чувствую капельки росы. Завтра все обломаютъ, на образа. Троицынъ день завтра.

Горкинъ совсѣмъ по-лѣтнему, въ рубашкѣ, безъ картуза. Такъ онъ очень худой, косточки даже слышно, когда обнимемся. Я зову его къ себѣ въ рощу, но онъ не слушаетъ. Метутъ въ четыре метлы, выметаютъ конюшни и коровникъ. Гаврила моетъ пролетку къ празднику, вертятся и блестятъ колеса. Старый Антипушка, на лѣсенкѣ у конюшни, третъ кирпичомъ мѣдный зеленый крестъ, на амбарѣ сидитъ Андрюшка, гремитъ по крышѣ. Горкинъ велѣлъ ему вычистить желоба отъ мусора, а то перехлещетъ въ ливень. Большая лужа горитъ на солнцѣ, а въ ней Андрюшка, головой внизъ. Летитъ въ лужу старая опорка, брызги взлетаютъ радугой, какъ фонтанъ. Горкинъ прыгаетъ и кричитъ:

- Я те, озорникъ, пошвыряю… Нипочемъ не возьму на Воробьевку! - и идетъ въ холодокъ, подъ доски. - Вотрушки, никакъ, пекутъ?.. Ну-ко, сходи, попотчуй.

Я бѣгу къ Марьюшкѣ, и она даетъ мнѣ въ окошечко горячую, съ противня, ватрушку. Выпрашиваю и Горкину. Бѣгу, подкидывая на ладошкахъ, - такiя онѣ горячiя.

- Бо-гатыя вотрушки… - говоритъ Горкинъ, перекрестясь, и обираетъ съ сѣдой бородки крошечки творогу. - На Троицу завтра кра-сный денекъ будетъ. А на Духовъ День, попомни вотъ, замутится. А то и громкомъ, можетъ, погрозитъ. Всегда ужъ такъ. Потому и жолоба готовлю.

- А почему - «и страхъ, и радость…» - вчера сказалъ-то?

- Троица-то? А, небось, училъ въ книжкѣ, какъ Авраамъ Троицу въ гости принималъ… Какъ же ты такъ не знаешь? У Казанской икона вонъ… три лика, съ посошками, подъ древомъ, и яблочки на древѣ. А на столикѣ хлѣбца стопочка и кувшинчикъ съ питiемъ. А царь-Авраамъ приклонился, ручки сложилъ и головку отъ страху отворилъ. Стра-шно, потому. Ангели лики укрываютъ, а не то что… Пойдетъ завтра Господь, во Святой Троицѣ, по всей землѣ. И къ намъ зайдетъ. Радость-то кака, а?.. У тебя наверху, въ кивотѣ, тоже Троица.

Я знаю. Это самый веселый образъ. Сидятъ три Святые съ посошками подъ деревцомъ, а передъ ними яблочки на столѣ. Когда я гляжу на образъ, мнѣ вспоминаются почему-то гости, именины.

- Вѣрно. Завтра вяс земля именинница. Потому – Господб ее посѣтитъ. У тебя Иванъ-Богословъ ангелъ, а мой – Михаилъ-Архангелъ. У каждого свой. А у земли-матушки самъ Господб Богъ, во Святой Троицѣ… Троицынъ День. «Пойду», - скажетъ Господь, - «погляжу во Святой Троицѣ, навѣщу». Адамъ согрѣшилъ. Господь-то чего сказалъ? «Черезъ тебя вся земля безвинная прокляна, вотъ ты чего исдѣлалъ!». И пойдетъ. Завтра на колѣняхъ молиться будемъ, въ землю, о грѣхахъ. Земля Ему всякiе цвѣточки взростила, березки, травки всякiя… Вотъ и понесемъ Ему, какъ Авраамъ-царь. И молиться будемъ: «пошли, Господи, лѣто благопрiятное!». Хо-рошее, значитъ, лѣто пошли. Вотъ и поютъ такъ завтра: «Кто-о Богъ ве-лiй, яко Бо-огъ нашъ? Ты еси Бо-огъ, тво-ряй чу-де-са-а!».

Голосокъ у Горкина старенькiй, дребезжитъ, такой прiятный. Я прошу его спѣть еще, еще, и еще разокъ. И поемъ вмѣстѣ съ нимъ. Онъ говоритъ, что эта молитва «страшно побѣдная», въ году два раза поютъ, только: завтра, на Троицу, да на Пасхѣ, на первый день, въ какую-то знатную вечерню. Сперва «Свѣте тихiй» пропоютъ, а потомъ ее.

- Прабабушка Устинья одну молитовку мнѣ довѣрила, а отецъ Викторъ серчаетъ… нѣтъ, говоритъ, такой! Есть, по старой книгѣ. Какъ съ цвѣточками встанемъ на колѣнки, ты и пошопчи въ травку: «и тебѣ, мати-сыра земля, согрѣшилъ, молъ, душой и тѣломъ». Она те и услышитъ, и спокаешься во грѣхахъ. Всѣ ей грѣшимъ. Выростешь – узнаешь, какъ грѣшимъ. А то бы рай на землѣ-то былъ. Вотъ Господь завтра и посѣтитъ ее, благословитъ. А на Духовъ День, можетъ, и дожжокъ пошлетъ… божью благодать.

Я смотрю на сѣрую землю, и она кажется мнѣ другой, будто она живая, - молчитъ только. И радостно мнѣ, и отчего-то грустно.

 

 ____________

 

Сходится народъ къ обѣду. Въѣзжаетъ на дрожкахъ Василь-Василичъ, валится на нихъ, - и прямо подъ колодецъ. Горкинъ ему качаетъ и говоритъ: «нехорошо, Вася… негодится». Онъ только хрипитъ: «взопрѣлъ!». Встряхивается, ерошитъ рыжiе волосы, глядитъ вспухшими, мутными глазами, утирается краснымъ платкомъ и валится на дрожки. Говоритъ, мотаясь: «въ ты-щи мѣстовъ надоть… й-ѣду-у!». Кричатъ отъ воротъ – «хозяинъ!». Василь-Василичъ вскакиваетъ, швыряетъ картузъ объ дрожки и тянетъ изъ пиджака книжечку. Кричитъ: «тверрдо стою, мо…гу!». Ему подаютъ картузъ. Въѣзжаетъ верхомъ отецъ, «Кавказка» въ мылѣ.

- Косой здѣсь? - спрашиваетъ отецъ и видитъ Василь-Василича. - Да гдѣ тебя носило – поймать не могъ?

- Все въ порядкѣ, будь-п-койны-съ… тыщи мѣстовъ изъѣздилъ! - кричитъ Василь-Василичъ и ерзаетъ большимъ пальцемъ по книжечкѣ, но грязные листочки слиплись. Тамъ какiя-то палочки, кружочки и крестики, и никто ихъ не понимаетъ, только Василь-Василичъ.

- Хо-рошъ! - говорит отецъ. - Примѣръ показываешь.

- Будь-п-койны-съ, крѣпко стою… голову запекло, взо-прѣлъ-съ! Въ тыщѣ мѣстовъ былъ, все… какъ есть, въ п-рядкѣ!

Отецъ смотритъ на него, онъ смотритъ на отца – не колыхнется. Отецъ забрасываетъ вопросами: поданы-ли подъ «Воробьевку» лодки, въ Марьиной рощѣ какъ, сколько свай вбито у Спасскаго, что купальни у Каменскаго, портомойни на Яузѣ, плоты подъ Симоновомъ, дачи въ Сокольникахъ, лодки на перевозѣ подъ Дѣвичьимъ… Василь-Василичъ ерзаетъ пальцемъ въ книжечкѣ съ носа его повисла капелька, носъ багровый и маслится. Все въ порядкѣ: купальни, стройка въ Сокольникахъ, лодки подъ «Воробьевку» поданы для гулянья, и душегубки для англичанъ, и фиверки въ Зоологическомъ на пруду наводятъ, и травы пять возовъ къ вечеру подвезутъ, душистой-ароматной, для Святой Троицы, и сваи, и портомойни, и камня выгружено, и кокоры съ барокъ на стройку посланы, и… Все въ порядкѣ!

- подъ «Воробьевку» робятъ нарядилъ надежныхъ, никого не потопимъ, догляжу-съ.

- Видно, Горкину за тебя глядѣть! - говоритъ отецъ. - Лѣтось пятерыхъ чуть не утопилъ… спасибо, выплыли. А тебя въ Марьину, гдѣ посуше.

- Воля ваша. Только Панкратычу трудно будетъ… старый человѣкъ, священный! Съ народомъ не собразишься… тыщи народу завтра, самый у насъ мокрый праздникъ, Троица! всѣ на воду рвутся, вѣночки эти запущаютъ, по старой модѣ, съ березками катаются, не дай Богъ! Съ ими надо какое ожесточе-нiе!.. Кого пошеѣ, кого весломъ… кому доброе слово… разные пьяные бываютъ. А у насъ подъ шестьдесятъ лодокъ прогулочныхъ, три дощака да двѣ косыхъ, на перевозѣ… тыщи съ подъ Дѣвичьяго навалются, всѣхъ принять надо безъ скандалу-съ… Я ужъ урядника запросилъ, и станового попридержу закусочкой, для строгости…

- Пьяницу-то Горшкова?

- Завтра онъ устрашится, вотъ какъ!.. Страхъ его заберетъ-съ, по случаю, какъ самого князя Долгорукова ждутъ на «Воробьевку»… будетъ при опасномъ посту! А при Горшкѣ-то мы, какъ у Христа за пазухой-съ. Ногой топнетъ – весь берегъ задрожитъ… пьяные самые къ лодкамъ и не пойдутъ-съ. На ихъ глотку-то каку надо! А Михаилъ Панкратычъ, старый человѣкъ, священный… а, сами знаете, съ нашимъ народомъ какъ?

- Помни. За порядокъ – красную, за чуть что… искупаю! Обѣдать.

- О-релъ! - взмахиваетъ руками Василь-Василичъ, совсѣмъ веселый. - Прямо, свѣтъ-приставленiе завтра на «Воробьевкѣ» будетъ! - и опять лѣзетъ подъ колодецъ.

Радъ и Горкинъ: отъ грѣха подальше.

 

________

 

Ѣдемъ на «Воробьевку», за березками. Я съ Горкинымъ на «Кривой» въ телѣжкѣ, Андрюшка-плотникъ – на ломовой. Ѣдемъ мимо садовъ, по заборамъ цвѣтетъ сирень. Воздухъ благоуханный, майскiй. Съ Нескучнаго ландышками тянетъ. Ѣдутъ воза съ травой, везутъ мужики березки, бабы несутъ цвѣточки – на тРоицу. Дорога въ горку, «Кривая» едва тащитъ. Горкинъ радуется на травку, на деревца, указываетъ мнѣ – что гдѣ: Мамонова-дача вонъ, богадѣльня Андреевская, «Воробьевка» скоро. «А потомъ къ Крынкину самому заѣдемъ, чайку попьемъ, трактиръ у него на самомъ на торчкѣ, тамъ тебѣ вся Москва, какъ на ладошкѣ!». Справа деревья тянутся, въ свѣтлой и нѣжной зелени.

- Гляди, матушка-Москва-то наша!.. - толкаетъ меня Горкинъ и крестится.

Дорога выбралась на бугоръ, деревья провалились, - я вижу небо, будто оно внизу. Да гдѣ-жъ земля-то? И гдѣ – Москва?..

- Внизъ-то, въ провалъ гляди… вонъ она гдѣ, Москва-то!..

Я вижу… Небо внизу кончается, и тамъ, глубоко подъ нимъ, подъ самымъ его краемъ, разсыпано пестро, смутно. Москва… Какая же она большая!… Смутная вдалекѣ, въ туманцѣ. Но вотъ, яснѣе… - я вижу колоколенки, золотой куполокъ Храма Христа Спасителя, игрушечнаго совсѣмъ, бѣлые ящики-домики, бурыя и зеленыя дощечки-крыши, зеленыя пятнышки-сады, темныя трубы-палочки, пылающiя искры-стекла, зеленые огороды-коврики, бѣлую церковку подъ ними… Я вижу всю игрушечную Москву, а надъ ней золотые крестики.

- Вонъ Казанская наша, башенка-то зеленая! - указываетъ Горкинъ. - А вонъ, возля-то ее, бѣлая-то… Спасъ-Наливки. Розовенькая, Успенья Казачья… Григорiй Кесарейскiй, Троица-Шабловка… Ризъ Положенiе… а за ней       , въ пять кумполочковъ, розовый-то… Донской монастырь нашъ, а то – Даниловъ, въ рощѣ-то. А позадь-то, колокольня-то высоченная, какъ свѣча… то Симоновъ монастырь, старинный!.. А Иванъ-то Великой, а Кремъ-то нашъ, а? А вонъ те Сухарева-Башня… А орлы те, орлы на башенкахъ… А Москва-рѣка-то наша, а?.. А подъ нами-то, за лужкомъ… бѣлый-красный… кака колокольня-то съ узорами, съ кудерьками, а?! Дѣ-вичiй монастырь это. Кака Москва-то наша..!

Въ глазахъ у меня туманится. Стелется подо мной, въ небо восходитъ далью.

Ѣдемъ березовою рощей, старой. Кирпичные заводы, сѣрые низкiе навѣсы, ямы. Дальше – березовая поросль, чаща. Съ глинистаго бугра мнѣ видно: все заросло березкой, ходитъ по вѣтерку волною, блеститъ и маслится.

- Духъ-то, духъ-то леккой какой… березовый, а? - вздыхаетъ Горкинъ. - Прхали. Ондрейка-озорникъ, дай-ко молодчику топорикъ, его починъ. Перва его березка.

Мнѣ боязно. Горкинъ поталкиваетъ – берись. Выбираетъ мнѣ деревцо. Бѣленькая красавица-березка. Она стояла на бугоркѣ, одна. Шептались ея листочки. Мнѣ стало жалко.

- Крѣпше держи топорикъ. Въ церкыу пойдетъ, молиться, у Троицы поставлю, помѣчу твою березку… - и онъ завязываетъ на ней свой поясокъ съ молитвой. - Да ну, осмѣлѣй… ну?..

Онъ беретъ мои руки съ топорикомъ, повертываетъ, какъ надо, ударяетъ. Березка дрожитъ, сухо звенитъ листочками и падаетъ тихо-тихо, будто она задумалась. Я долго стою надъ ней. А кругомъ падаютъ другiя, слышится дрожъ и шелестъ.

- Давай его на сѣдло, въ Черемушки его прокачу! - слышу я крикъ отца.

И радостно, и страшно. И будто во снѣ все это.

Ноги мои распялены, прыгаю на тугой подушкѣ, хватаюсь за поводья. Прыгаетъ голова «Кавказки», грива жестко хлещетъ меня въ лицо. «Лихо?» - спрашиваетъ отецъ въ макушку, сжимая меня подъ мышками. Пахнетъ знакомыми духами-флердоранжемъ, лѣсомъ, сырой землей. Не видно неба, - свѣтлый, густой орѣшникъ. «Кукушка… слышишь?», - колетъ отецъ усами, - «ку-ку… ку-ку?». Слышу, совсѣмъ далеко. Деревня, стекла на парникахъ, сады. У голубого домика стоитъ высокiй старикъ, въ накинутомъ на рубаху полушубкѣ; съ нимъ дѣвочка, въ розовомъ платьицѣ. Здороваются, и отецъ спрашиваетъ, готовъ-ли его заказъ. Мы идемъ въ садъ, и старикъ срѣзаетъ для насъ крупные, темные пiоны. Отецъ торопится, надо взглянуть на лодки. Старикъ говоритъ дѣвочкѣ: «жениху-то цвѣточковъ дай». Дѣвочка смотритъ исподлобья, сосетъ пальчикъ. Когда мы садимся ѣхать, подходятъ бабы. Въ ведрахъ у нихъ сирень, ландыши, незабудки и желтые бубенцы. Старикъ говоритъ, что это все къ нашему заказу, завтра пришлетъ по утру. Дѣвочка – у ней синiе глазки и свѣтлые, какъ у куклы, волосы, - протягиваетъ мнѣ пучочекъ ландышковъ, и всѣ смѣются. «Хорошiй садоводъ», - говоритъ мнѣ потомъ отецъ, - «богатый, а когда-то у дѣдушки работалъ». Скачемъ лѣсною глушью, опять кукушка… - будто во снѣ все это.

На дорогѣ наши воза съ березками. Отецъ ссаживаетъ меня и скачетъ. Мы сворачиваемъ въ село, къ Крынкину. Онъ толстый и высокiй, какъ Василь-Василичъ, въ бѣлой рубахѣ и жилеткѣ. Говоритъ важно, хлопаетъ Горкина по рукѣ и ведетъ насъ на чистую половину, въ галдарейку. Они долго пьютъ чай изъ чайниковъ, говорятъ о дѣлахъ, о деньгахъ, о садахъ, о вишняхъ и малинѣ, а я все хожу у стеколъ и смотрю на Москву внизу. Внизу, подъ окномъ, деревья, потомъ рѣка, далеко-далеко внизу, и за рѣкой – Москва. Нижнiя стекла разныя – синiя, золотыя, красныя. И Москва разная черезъ нихъ. Золотая Москва всѣхъ лучше.

- Никакъ надъ Москвой-то дождикъ? - говоритъ Горкинъ и открываетъ окно на галерейкѣ.

Теперь настоящая Москва. Надъ нею туча, и видно, какъ сѣетъ дождь, сѣрой косой полоской. Свѣтло за ней, и вотъ – видно на тучѣ радугу. Стоитъ надъ Москвой дуга.

- Такъ, проходящая… пыль поприбьетъ маленько. Пора, поѣдемъ.

Крынкинъ говоритъ: «постой, гостинчика ему надо». И несетъ мнѣ тонкую вѣточку, а на ней двѣ весеннiя клубнички. Говоритъ: «крынкинская, парниковая, съ «Воробьевки», - и поклончикъ папашенькѣ».

Мы ѣдемъ на березкахъ. Вотъ и опять Москва, самая настоящая Москва. Я смотрю на веселыя клубнички, на березовый хвостъ за нами, который дрожитъ листочками… - будто во снѣ все это.

________

 

Солнце слѣпитъ глаза, кто-то отдернулъ занавѣску. Я жмурюсь радостно: Троицынъ День сегодня! Надъ моей головой зеленая березка, дрожитъ листочками. У кивота, гдѣ Троица, тоже засунута березка, свѣтится въ ней лампадочка. Комната кажется мнѣ другой, что-то живое въ ней.

На мокромъ столѣ въ передней навалены всякiе цвѣты и темные листья ландышей. Всѣ спѣшатъ набирать букетцы, говорятъ мнѣ – тебѣ останется. Я подбираю съ пола, но тамъ только рвань и вѣточки. Всѣ нарядны, въ легкихъ и свѣтлыхъ платьяхъ. На мнѣ тоже бѣлое все, пикейное, и всѣ мнѣ кричатъ: не обзеленись! Я гуляю по комнатамъ. Вездѣ у иконъ березки. И по угламъ березки, въ переднй даже, словно не домъ, а въ рощѣ. И пахнетъ зеленой рощей.

На дворѣ стоитъ возъ съ травой. Антипушка съ Гаврилой хватаютъ ее охапками и трусятъ по всему двору. Говорятъ, еще подвезутъ возокъ. Я хожу по травѣ и радуясь, что не слышно земли, такъ мягко. Хочется потрусить и мнѣ, хочется полежать на травкѣ, только нельзя: костюмчикъ. Пахнетъ, какъ на лужку, гдѣ косятъ. И на воротахъ наставлены березки, и на конюшнѣ, гдѣ мѣдный крестъ, и даже на колодцѣ. Дворъ нашъ совсѣмъ другой, кажется мнѣ священнымъ. Неужели зайдетъ Господь, во Святой Троицѣ? Антипушка говоритъ: «молчи, этого никто не можетъ знать!» Горкинъ еще до свѣта ушелъ къ Казанской, и съ нимъ отецъ.

Мы идемъ всѣ съ цвѣтами. У меня ландышки, и въ середкѣ большой пiонъ. Ограда у Казанской зеленая, въ березкахъ. Ступеньки завалены травой такъ густо, что путаются ноги. Пахнетъ зеленымъ лугомъ, размятой сырой травой. Въ дверяхъ ничего не видно отъ березокъ, всѣ задѣваютъ головами, раздвигаютъ. Входимъ какъ-будто въ рощу. Въ церкви зеленоватый сумракъ и тишина, шаговъ не слышно, засыпано все травой. И запахъ совсѣмъ особенный, какой-то густой, зеленый, даже немножко душно. Иконостасъ чуть виденъ, кой-гдѣ мерцаетъ позолотца, серебрецо, - въ березкахъ. Теплятся въ зелени лампадки. Лики иконъ, въ березкахъ, кажутся мнѣ живыми - глядятъ изъ рощи. Березки заглядываютъ въ окна, словно хотятъ молиться. Вездѣ березки: онѣ и на хоругвяхъ, и у Распятiя, и надъ свѣчнымъ ящикомъ-закуткомъ, гдѣ я стою, словно у насъ бесѣдка. Не видно пѣвчихъ и крылосовъ, - гдѣ-то поютъ въ березкахъ. Березки и въ алтарѣ – свѣшиваютъ листочки надъ Престоломъ. Кажется мнѣ отъ ящика, что растетъ въ алтарѣ трава. На амвонѣ насыпано такъ густо, что дiаконъ путается въ травѣ, проходитъ въ алтарь царсими вратами, задѣваетъ плечами за березки, и онѣ шелестятъ надъ нимъ. Это что-то… совсѣмъ не въ церкви! Другое совсѣмъ, веселое. Я слышу – поютъ знакомое: «Свѣте тихiй», а потомъ, вдругъ, то самое, которое пѣлъ мнѣ Горкинъ вчера, рѣдкостное такое, страшно побѣдное:

«Кто Богъ велiй, яко Бо-огъ нашъ? Ты еси Бо-огъ, тво-ря-ай чу-де-са-а-а!..»

Я смотрю на Горкина –слышитъ онъ? Его голова закинута, онъ поетъ. И я пробую пѣть, шепчу.

Это не наша церковь: это совсѣмъ другое, какой-то священный садъ. И пришли не молиться, а на праздникъ, несемъ цвѣты, и будетъ теперь другое, совсѣмъ другое, и навсегда. И тамъ, въ алтарѣ, тоже – совсемъ другое. Тамъ, въ березкахъ, невидимо, смотритъ на насъ Господь, во Святой Троицѣ, таинственные Три Лика, съ посошками. И ничего не страшно. Съ нами пришли березки, цвѣты и травки, и всѣ мы, грѣшные, и сама земля, которая теперь живая, и всѣ мы кланяемся Ему, а Онъ отдыхаетъ подъ березкой. Онъ теперь съ нами, близко, совсѣмъ другой, какой-то совсѣмъ ужъ свой. И теперь мы не грѣшные. Я не могу молиться. Я думаю о «Воробьевкѣ», о рощицѣ, гдѣ срубилъ березку, о «Кавказкѣ», какъ мы скакали, о зеленой чащѣ… слышу въ глуши кукушку, вижу внизу, подъ небомъ, маленькую Москву, дождикъ надъ ней и радугу. Все это здѣсь, со мною, пришло съ березками: и березовый, легкiй воздухъ, и небо, которое упало, пришло на землю, и наша земля, которая теперь живая, которая – именинница сегодня.

Я стою на колѣнкахъ и не могу понять, что же читаетъ батюшка. Онъ стоитъ тоже на колѣнкахъ, на амвонѣ, читаетъ грустно, и золотыя врата закрыты. Но его книжечка – на цвѣтахъ, на скамейкѣ, засыпанной цвѣтами. Молится о грѣхахъ? Но какiе теперь грѣхи! Я разбираю травки. Вотъ это – подорожникъ, лапкой, это – крапивка, со сладкими бѣлыми цвѣточками, а эта, какъ вѣерокъ, - манжетка. А вотъ одуванчикъ, горькiй, можно пищалку сдѣлать. Горкинъ лежитъ головой на травѣ. Въ коричневомъ кулакѣ его цвѣточки, самые полевые, которые онъ набралъ на «Воробьевкѣ». Почему онъ лицомъ въ травѣ? Должно быть, о грѣхахъ молится. А мнѣ ничего не страшно, нѣтъ уже никакихъ грѣховъ. Я насыпаю ему на голову травку. Онъ смотритъ однимъ глазомъ и шепчетъ строго: «молись, не балуй, глупый… слушай, чего читаютъ». Я смотрю на отца, рядомъ. На бѣломъ пиджакѣ у него прицѣпленъ букетикъ ландышей, въ рукѣ пiоны. Лицо у него веселое. Онъ помахиваетъ платочкомъ, и я слышу, какъ пахнетъ флердоранжемъ, даже сквозь ландыши. Я тяну къ нему свой букетикъ, чтобы онъ понюхалъ. Онъ хитро моргаетъ мнѣ. Въ березкѣ надъ нами солнышко.

Народъ выходитъ. Горкинъ съ отцлмъ подсчитываютъ свѣчки и мѣдяки, записываютъ въ книгу. Я гуляю по церкви, въ густой, перепутанной травѣ. Она почернела и сбилась въ кучки. Отъ ея запаха тяжело дышать, такой онъ густой и жаркiй. У иконы Троицы я вижу мою березку, съ пояскомъ Горкина. Это такая радость, что я кричу: «Горкинъ, моя березка!.. и поясокъ на ней твой… Горкинъ!» Они грозятся отъ ящика – не кричи. Я смотрю на Святую Троицу, а Она, Три Лика, съ посошками, смотритъ весело на меня.

 

_________

 

Я хожу по зеленому, праздничному двору. Большая наша лужа теперь, какъ прудикъ, бережки у нея зеленые. Андрейка вкопалъ березку и разлегся. Ложусь и я, будто на бережку. Приходитъ Горкинъ и говоритъ Андрейкѣ, что землю нынче грѣшно копать, земля именинница сегодня, тревожить негодится, за это, бывало, вихры нарвутъ. Хочетъ отнять березку, но я прошу. «Ну, Господь съ вами», - говоритъ онъ задумчиво, - «а только не порядокъ это».

Послѣ обѣда народу никого не остается, везутъ и меня въ Сокольники. Такъ и стоитъ нашъ дворъ, зеленый, тихiй, до самой ночи. Можетъ быть и входилъ Господь? Этого никто не знаетъ, не можетъ знать.

Ночью я просыпаюсь… - громъ? Въ занавѣскахъ мигаетъ молнiя, слышенъ громъ. Я шепчу – «Святъ-святъ, Господь Саваоөъ!» - крещусь. Шумитъ дождикъ, и все сильнѣй, - уже настоящiй ливень. Вспоминаю, какъ говорилъ мнѣ Горкинъ, что «и громкомъ, можетъ, погрозится». И вотъ, какъ вѣрно! Троицынъ День прошелъ; начинается Духовъ День. Потому-то и желоба готовилъ. Прошелъ по землѣ Господь и благословилъ, и будетъ лѣто благопрiятное.

Берзка у кивота едва видна, вѣтки ея поникли. И надо мной березка, шуршитъ листочками. Святыя онѣ, божьи.  Прошелъ по землѣ Господь и благословилъ ихъ и все. Всю землю благословилъ, и вотъ - благодать Господня, шумитъ за окнами.

 

_______

 


ЯБЛОЧНЫЙ СПАСЪ

 

Завтра - Преображенiе, а послѣ завтра меня повезутъ куда-то къ Храму Христа Спасителя, въ огромный розовый домъ въ саду, за чугунной рѣшеткой, держать экзаменъ въ гимназiю, и я учу и учу «Священную Исторiю» Аөинскаго. «Завтра» - это только такъ говорятъ, а повезутъ годика черезъ два-три, а говорятъ «завтра» потому, что экзаменъ всегда бываетъ на другой день послѣ Спаса-Преображенiя. Всѣ у насъ говорятъ, что главное – Законъ Божiй хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой страницѣ, но все-таки очень страшно, такъ страшно, что даже духъ захватываетъ, какъ только вспомнишь. Горкинъ знаетъ, что я боюсь. Однимъ топорикомъ онъ вырѣзалъ мнѣ недавно страшнаго «щелкуна», который грызетъ орѣхи. Онъ меня успокаиваетъ. Поманитъ въ холодокъ подъ доски, на кучу стружекъ, и начнетъ спрашивать изъ книжки. Читаетъ онъ, пожалуй, хуже меня, но все почему-то знаетъ, чего даже и я не знаю. «А ну-ка, - скажетъ, - разскажи мнѣ чего-нибудь изъ божественнаго…» Я ему разскажу и онъ похвалитъ:

- Хорошо умѣешь, - а выговариваетъ онъ на «о», какъ и всѣ наши плотники, и отъ этого, что-ли, дѣлается мнѣ покойнѣй, - не бось, они тебя возьмутъ въ училищу, ты все знаешь. А вотъ завтра у насъ Яблошный Спасъ… про него умѣешь? Та-акъ. А яблоки почему кропятъ? Вотъ и не такъ знаешь. Они тебя воспросютъ, а ты и не скажешь. А сколько у насъ Спасовъ? Вотъ и опять не такъ умѣешь. Они тебя начнутъ вспрашивать, а ты… Какъ такъ у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.

- Да нѣту же ничего… - говорю я, совсѣмъ разстроенный, - написано только, что святятъ яблоки!

- И кропятъ. А почему кропятъ? А-а! Они тебя вспросютъ - ну, а сколько, скажутъ, у насъ Спасовъ? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спасъ - загибаетъ онъ желтый отъ политуры палецъ, страшно расплющенный, - медовый Спасъ, Крестъ выносятъ. Значитъ, лѣту конецъ, медъ можно выламывать, пчела не обижается… ужъ пошабашила. Второй Спасъ, завтра который вотъ, - яблошный, Спасъ-Преображенiе, яблоки кропятъ. А почему? А вотъ. Адамъ-Ева согрѣшили, змѣй ихъ яблокомъ обманулъ, а не велѣно было, отъ грѣха! А Христосъ возшелъ на гору и освятилъ. Съ того и стали остерегаться. А который до окропенья поѣстъ, у того въ животѣ червь заведется, и холера бываетъ. А какъ окроплено, то безо вреда. А третiй Спасъ называется орѣшный, орѣхи поспѣли, послѣ Успенья. У насъ въ селѣ крестный ходъ, икону Спаса носятъ, и всѣ орѣхи грызутъ. Бывало, батюшкѣ насбираемъ мѣшокъ орѣховъ, а онъ намъ лапши молочной – для розговинъ. Вотъ ты имъ и скажи, и возьмутъ въ училищу.

Преображенiе Господне… Ласковый, тихiй свѣтъ отъ него въ душѣ – донынѣ. Должно быть отъ утренняго сада, отъ свѣтлаго голубого неба, отъ вороховъ соломы, отъ яблочковъ грушовки, хоронящихся въ зелени, въ которой уже желтѣютъ отдѣльные листочки, - зелено-золотистый, мягкiй. Ясный, голубоватый день, не жарко, августъ. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядываютъ на улицу, - не идетъ-ли ужъ крестный ходъ? Скоро ихъ шапки срѣжутъ и понесутъ подъ пѣнье на золотыхъ хоругвяхъ. Первое яблочко, грушовка въ нашемъ саду, - поспѣла, закраснѣлась. Будемъ ее трясти - для завтра. Горкинъ утромъ еще сказалъ:

- Послѣ обѣда на Болто съ тобой поѣдемъ за яблоками.

Такая радость. Отецъ – староста у Казанской, уже распорядился:

- Вотъ что, Горкинъ… Возьмешь на Болотѣ у Крапивкина яблокъ мѣръ пять-шесть, для прихожанъ и ребятамъ нашимъ, «бѣли», что-ли… да наблюдныхъ, для освященiя, покрасовитѣй мѣру. Для причта еще мѣры двѣ, почище какихъ. Протодьякону особо пошлемъ мѣру апортовыхъ, покрупнѣй онъ любитъ.

- Ондрей Максимычъ землякъ мнѣ, на совѣсть дастъ. Ему и съ Курска, и съ Волги гонятъ. А чего для себя прикажете?

- Это я самъ. Арбузъ вотъ у него выбери навырѣзъ, астраханскiй, сахарный.

- Орбузы у него… разсахарные всегда, съ подтрескомъ. Самому князю Долгорукову посылаетъ! У него въ лобазѣ золотой дипломъ виситъ на стѣнкѣ подъ образомъ, каки орлы-те!.. На всю Москву гремитъ.

 

_________

 

Послѣ обѣда трясемъ грушовку. За хозяина – Горкинъ. Приказчикъ Василь-Василичъ, хоть у него и стройки, а полчасика выберетъ – прибѣжитъ. Допускаютъ еще, изъ уваженiя, только старичка-лавочника Трифоныча. Плотниковъ не пускаютъ, но они забираются на доски и совѣтуютъ, какъ трясти. Въ саду необыкновенно свѣтло, золотисто: лѣто сухое, деревья порѣдѣли и подсохли, много подсолнуховъ по забору, кисло трещатъ кузнечики, и кажется, что и отъ этого треска исходитъ свѣтъ – золотистый, жаркiй. Разросшаяся крапива и лапухи еще густѣютъ сочно, и только подъ ними хмуро: а обдерганные кусты смородины такъ и блестятъ отъ свѣта. Блестятъ и яблони – глянцемъ вѣтвей и листьевъ, матовымъ лоскомъ яблокъ, и вишни, совсѣмъ сквозныя, залитыя янтарнымъ клеемъ. Горкинъ ведетъ къ грушовкѣ, сбрасываетъ картузъ, жилетку, плюетъ въ кулакъ.

- Погоди, стой… - говоритъ онъ, прикидывая глазомъ. - Я ее легкимъ трясомъ, на первый сортъ. Яблочко квелое у ней… ну, маненько подшибемъ - ничего, лучше сочкомъ пойдемъ… а силой не берись!

Онъ прилаживается и встряхиваетъ, легкимъ трясомъ. Падаетъ первый сортъ. Всѣ кидаются въ лапухи, въ крапиву. Вязкiй, вялый какой-то запахъ отъ лапуховъ, и пронзительно ѣдкiй – отъ крапивы, мѣшаются со сладкимъ духомъ, необычайно тонкимъ, какъ гдѣ-то пролитые духи, - отъ яблокъ. Ползаютъ всѣ, даже грузный Василь-Василичъ, у котораго лопнула на спинѣ жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой; даже и толстый Трифонычъ, весь въ мукѣ. Всѣ берутъ въ горсть и нюхаютъ: ааа… гру-шовка!..

Зажмуришься и вдыхаешь, - такая радость! Такая свѣжесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость-крѣпость – со всѣми запахами согрѣвшагося сада, замятой травы, растревоженныхъ теплыхъ кустовъ черной смородины. Нежаркое уже солнце и нѣжное голубое небо, сiяющее въ вѣтвяхъ, на яблочкахъ…

И теперь еще, не въ родной странѣ, когда встрѣтишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахомъ, зажмешь въ ладони, зажмуришься, - и въ сладковатомъ и сочномъ духѣ вспомнится, какъ живое, - маленькiй садъ, когда-то казавшiйся огромнымъ, лучшiй изъ всѣхъ садовъ, какiе ни есть на свѣтѣ, теперь безъ слѣда пропавшiй… съ березками и рябиной, съ яблоньками, съ кустиками малины, черной, бѣлой и красной смородины, крыжовника винограднаго, съ пышными лапухами и крапивой, далекiй садъ… - до погнутыхъ гвоздей забора, до трещинки на вишнѣ съ затеками слюдяного блеска, съ капельками янтарно-малиноваго клея, - все, до послѣдняго яблочка верхушки за золотымъ листочкомъ, горящимъ, как золотое стеклышко!.. И дворъ увидишь, съ великой лужей, уже повысохшей, съ сухими колеями, съ угрязшими кирпичами, съ досками, влипшими до дождей, съ увязнувшей навсегда опоркой… и сѣрые сараи, съ шелковымъ лоскомъ времени, съ запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатыхъ, съ овсомъ и солью, слежавшеюся въ камень, съ прильнувшими цѣпко голябями, со струйками золотого овсеца… и высокiе штабеля досокъ, плачущiе смолой на солнцѣ, и трескучiя пачки драни, и чурбачки, и стружки…

- Да пускай, Панкратычъ!.. оттираетъ плечомъ Василь-Василичъ, засучивъ рукава рубахи, - ей-Богу, на стройку надоть!..

- Да постой, голова елова… - не пускаетъ Горкинъ, - по-бьешь, дуроломъ, яблочки…

Встряхиваетъ и Василь-Василичъ: словно налетаетъ буря, шумитъ со свистомъ, - и сыплются дождемъ яблочки, по головѣ, на плечи. Орутъ плотники на доскахъ: - «эт-та вотъ тряха-ну-улъ Василь-Василичъ!» Трясетъ и Трифонычъ, и опять Горкинъ, и еще разъ Василь-Василичъ, котораго давно кличутъ. Трясу и я, поднятый до пустыхъ вѣтвей.

- Эхъ, бывало, у насъ трясли… зальешься! - вздыхаетъ Василь-Василичъ, застегивая на ходу жилетку, - да иду, чорртъ васъ..!

- Черкается еще, елова голова… на такомъ дѣлѣ- строго говоритъ Горкинъ. - Энъ еще гдѣ, хоронится!.. - оглядываетъ онъ макушку. - Да не стрясешь… воробьямъ на розговины пойдетъ, послѣдышекъ.

Мы сидимъ въ замятой травѣ; пахнетъ послѣднимъ лѣтомъ, сухою горечью, яблочнымъ свѣжимъ духомъ; блестятъ паутинки на крапивѣ, льются дрожатъ на яблонькахъ. Кажется мнѣ, что дрожатъ онѣ отъ сухого треска кузнечиковъ.

- Осеннiя-то пѣсни!.. - говоритъ Горкинъ грустно. - Про-щай, лѣто. Подошли Спасы – готовь запасы. У насъ ласточки, бывало, на отлетѣ… Надо бы обязательно на Покровъ домой съѣздить… да чего тамъ, нѣтъ никого.

Сколько ужъ говорилъ – и никогда не съѣздитъ: привыкъ къ мѣсту.

- Въ Павловѣ у еасъ яблока… пятакъ мѣра. - говоритъ Трифонычъ. - А яблоко-то какое… па-влов-ское!

Мѣры три собрали. Несутъ на шестѣ въ корзинѣ, продѣвъ въ ушки. Выпрашиваютъ плотники, выклянчиваютъ мальчишки, прыгая на одной ногѣ:

Крива-крива ручка,

Кто дастъ – тотъ князь,

Кто не дастъ – тотъ собачiй глазъ.

Собачiй глазъ! Собачiй глазъ!

Горкинъ отмахивается, лягается:

- Ма-хонькiе, что-ли… Приходи завтра къ Казанской – дамъ и пару.

 

_________

 

Запрягаютъ въ полокъ «Кривую». Ее держатъ изъ уваженiя, но на Болото и она дотащитъ. Встряхиваетъ до кишокъ на ямкахъ, и это такое удовольствiе! Съ нами огромныя корзины, одна въ другой. Ѣдемъ по пустынной Якиманкѣ, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднѣющейся въ переулкѣ бѣлой – Спаса въ Наливкахъ, мимо желтѣющаго въ низочкѣ Марона, мимо краснѣющаго далеко, за Полянскимъ Рынкомъ, Григорiя Неокессарiйскаго. И вездѣ крестимся. Улица очень длинная, скучная, безъ лавокъ, жаркая. Дремлютъ дворники у воротъ, раскинувъ ноги. И все дремлетъ: бѣлые дома на солнцѣ, пыльно-зеленыя деревья за азборчиками съ гвоздями, сизые ряды тумбочекъ, похожихъ на голубые гречневики, бурые фонари, плетущiеся извозчики. Небо какое-то пыльное, - «отъ парева», - позѣвывая говоритъ Горкинъ. - Попадается толстый купецъ на извозчикѣ, во всю пролетку, въ ногахъ у него корзина съ яблоками. Горкинъ кланяется ему почтительно.

- Староста Лощеновъ съ Шаболовки, мясникъ. Жа-дный, три мѣры всего. А мы съ тобой закупимъ болѣ десяти, на всю пятерку.

Вотъ и Канава, съ застоявшейся радужной водою. За ней, надъ низкими крышами и садами, горитъ на солнцѣ великiй золотой куполъ Христа Спасителя. А вотъ и Болото, по низинкѣ, - великая площадь торга, каменные «ряды», дугами. Здѣсь торгуютъ желѣзнымъ ломомъ, ржавыми якорями и цѣпями, канатами, рогожей, овсомъ и солью, сушеными снетками, судаками, яблоками… Далеко слышенъ сладкiй и острый духъ, золотится вездѣ соломкой. Лежатъ на землѣ рогожи, зеленые холмики арбузовъ, на соломѣ разноцвѣтныя кучки яблока. Голубятся тсайками голубки. Куда ни гляди - рогожа да солома.

- Бо-льшой нонче привозъ, урожай на яблоки, - говоритъ Горкинъ, - поѣстъ яблчковъ Москва наша.

Мы проѣзжаемъ по лабазамъ, въ яблочномъ сладкомъ духѣ. Молодцы вспарываютъ тюки съ соломой, золотится надъ ними  пыль. Вотъ и лабазъ Крапивкина.

- Горкину-Панкратычу! - дергаетъ картузомъ Крапивкинъ, съ сѣдой бородой, широкiй. - А я-то думалъ – пропалъ нашъ козелъ, а онъ вонъ онъ, сѣда бородка!

Здороваются за руку. Крапивкинъ пьетъ чай на ящикѣ. Мѣдный зеленоватый чайникъ, толстый стаканъ граненый. Горкинъ отказывается вѣжливо: только пили, - хоть мы и не пили. Крапивкинъ не уступаетъ: «палка на палку – плохо, а чай на чай – Якиманская, качай!» Горкинъ усаживается на другомъ ящикѣ, черезъ щелки котораго, въ соломкѣ, глядятся яблочки. - «Съ яблочными духами чаекъ пьемъ!» - подмигиваетъ Крапивкинъ и подаетъ мнѣ большую синюю сливу, треснувшую отъ спѣлости. Я осторожно ее сосу, а они попиваютъ молча, изрѣдка выдувая слово изъ блюдечка вмѣстѣ съ паромъ. Имъ подаютъ еще чайникъ, они пьютъ долго и разговариваютъ какъ слѣдуетъ. Называютъ незнакомыя имена, и очень имъ это интересно. А я сосу уже третью сливу и все осматриваюсь. Между рядками арбузовъ на соломенныхъ жгутикахъ-виточкахъ по полочкамъ, надъ покатыми ящичками съ отборнымъ персикомъ, съ бордовыми щечками подъ пылью, надъ розовой, бѣлой и синей сливой, между которыми сѣли дыньки, виситъ старый тяжелый образъ въ серебреномъ окладѣ, горитъ лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломѣ. Отъ вязкаго духа даже душно. А въ заднюю дверь лабаза смотрятъ лошадиныя головы – привезли ящики съ машины. Наконецъ, подымаются отъ чая и идутъ къ яблокамъ. Крапивкинъ указываетъ сорта: вотъ бѣлый наливъ, - «если глядѣть на солнышко, какъ фонарикъ!» - вотъ ананасное-царское, красное, какъ кумачъ, вотъ анисовое монастырское, вотъ титовка, аркадъ, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бѣль, ростовка-сладкая, горьковка.

- Наблюдныхъ-то?.. - показистѣй тебѣ надо… - задумывается Крапивкинъ. - хозяину потрафить надо?.. Боровкинъ крѣпонекъ еще, поповка некрасовита…

- Да ты мнѣ, Ондрей Максимычъ, - ласково говоритъ Горкинъ, - покрасовитѣй какихъ, парадныхъ. Павловку что-ли… или эту, вотъ какъ ее?

- Этой нѣ-ту, - смѣется Крапивкинъ, - а и есть, да тебѣ не съѣсть! Эй, открой, съ Курска которыя, за дорогу утомились, очень хороши будутъ.

- А вотъ, поманежнѣй будто, - нашариваетъ въ соломѣ Горкинъ, - опортъ никакъ?..

- Выше сортъ, чѣмъ опортъ, называется – кампортъ!

- Ссыпай мѣру. Архирейскiя, прямо… какъ разъ на окропленiе.

- Глазокъ-то у тебя!.. Въ Успенскiй взяли. Самому протопопу соборному отцу Валентину доставъляемъ, Анфи-те-ятрову! Проповѣди знаменито говоритъ, слыхалъ небось?

Горкинъ набираетъ для народа бѣли и розсыпи, мѣръ восемь. Беретъ и причту титовки, и апорту для протодьякона, и арбузъ сахарный, «какихъ нѣтъ нигдѣ». А я дышу и дышу этимъ сладкимъ и липкимъ духомъ. Кажется мнѣ, что отъ рогожныхъ тюковъ съ намазанными на нихъ дегтемъ кривыми знаками, отъ новыхъ еловыхъ ящиковъ, отъ вороховъ соломы - пахнетъ полями и деревней, машиной, шпаоами, далекими садами. Вижу и радостныя «китайскiя», щечки и хвостики ихъ изъ щелокъ, вспоминаю ихъ горечь-сладость, ихъ сочный трескъ, и чувствую, какъ кислитъ во рту. Оставляемъ «Кривую» у лабаза и долго ходимъ по яблочному рынку. Горкинъ, поддѣвъ руки подъ казакинъ, похаживаетъ хозяйчикомъ, трясетъ бородкой. Возьметъ яблоко, понюхаетъ, подержитъ, хотя больше не надо намъ.

- Павловка, а? мелковата только?..

- Сама она, купецъ. Крупнѣй не бываетъ нашей. Три гривенника полмѣры.

- Ну что ты мнѣ, елова голова, болясы точишь!.. Что я, не ярославскiй, что-ли? У насъ на Волгѣ - гривенникъ такiя.

- Съ нашей-то Волги версты долги! Я самъ изъ-подъ Кинешмы.

И они начинаютъ разговаривать, называютъ незнакомыя имена, и имъ это очень интересно. Ловкачъ-парень выбираетъ пятокъ пригожихъ и суетъ Горкину въ карманы, а мнѣ подаетъ торчкомъ на пальцахъ самое крупное. Горкинъ и у него покупаетъ мѣру.

Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотѣетъ темно выдвинувшiйся надъ крышами куполъ Иван-Великаго. Окна домовъ блистаютъ нестерпимо, и отъ этого блеска, кажется, текутъ золотыя рѣчки, плавятся здѣсь, на площади, въ соломѣ. Все нестерпимо блещетъ, и въ блескѣ играютъ яблочки.

Ѣдемъ полегоньку, съ яблоками. Гляжу на яблоки, какъ подрагиваютъ они отъ тряски. Смотрю на небо: такое оно спокойное, такъ бы и улетѣлъ въ него.

 

_________

 

Праздникъ Преображенiя Господня. Золотое и голубое утро, въ холодочкѣ. Въ церкви – не протолкаться. Я стою въ загородкѣ свѣчного ящика. Отецъ позвякиваетъ серебрецомъ и мѣдьюЮ даетъ и даетъ свѣчки. Онѣ текутъ и текутъ изъ ящиковъ изломившейся бѣлой лентой, постукиваютъ тонко-сухо, прыгаютъ по плечамъ, надъ головами, идутъ къ иконамъ – передаются - «Празднику»! Проплываютъ надъ головами узелочки - все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвонѣ, «обкадятся» - сказалъ мнѣ Горкинъ. Онъ суетится въ церкви, мелькаетъ его бородка. Въ спертомъ горячемъ воздухѣ пахнетъ нынче особеннымъ – свѣжими яблоками. Они вездѣ, даже на клиросѣ, присунуты даже на хоругвяхъ. Необыкновенно, весело, - будто гости, и церковь – совсѣмъ не церковь. И всѣ, кажется мнѣ, только и думаютъ объ яблокахъ. И Господь здѣсь со всѣми, и Онъ тоже думаетъ объ яблокахъ: Ему-то и принесли ихъ – посмотри, Господи, какiя! А Онъ посмотритъ и скажетъ всѣмъ: «ну и хорошо, иѣшьте на здоровье, дѣтки!» И будутъ ѣсть, уже совсѣмъ другiя, не покупныя, а церковныя яблоки, святыя. Это и есть – Преображенiе.

Приходитъ Горкинъ и говоритъ: «пойдемъ, сейчасъ окропленiе самое начинается». Въ рукахъ у него красный узелокъ – «своихъ». Отецъ все считаетъ деньги, а мы идемъ. Ставятъ канунный столикъ. Золотой-голубой дьячокъ несетъ огромное блюдо изъ серебра, красныя на немъ яблоки горою, что подошли изъ Курска. Кругомъ на полу корзинки и узелки. Горкинъ со сторожемъ тащатъ съ амвона знакомыя корзины, подвигаютъ «подъ окропленiе, поближе». Всѣ суетятся, весело, - совсѣмъ не церковь. Священники и дьяконъ въ необыкновенныхъ ризахъ, которыя называются «яблочныя», - такъ говоритъ мнѣ Горкинъ. Конечно, яблочныя! По  зеленой и голубой парчѣ, если вглядеться сбоку, золотятся въ листьяхъ крупныя яблоки и груши, и виноградъ, - зеленое, золотое, голубое: отливаетъ. Когда изъ купола попадаетъ солнечный лучъ на ризы, яблоки и груши оживаютъ и становятся пышными, будто они навѣшаны. Священники освящаютъ воду. Потомъ старшiй, въ лиловой камилавкѣ, читаетъ надъ нашими яблоками изъ Курска молитву о плодахъ и виноградѣ, - необыкновенную, веселую молитву, - и начинаетъ окроплять яблоки. Такъ встряхиваетъ кистью, что летятъ брызги, какъ серебро, сверкаютъ и тутъ, и тамъ, отдѣльно кропитъ корзины для прихода, потомъ узелки, корзиночки… Идутъ ко кресту. Дьячки и Горкинъ суютъ всѣмъ въ руки по яблочку и по два, какъ придется. Батюшка даетъ мнѣ очень красивое изъ блюда, а знакомый дьяконъ нарочно, будто, три раза хлопаетъ меня мокрой кистью по головѣ, и холодныя струйки попадаютъ мнѣ за воротъ. Всѣ ѣдятъ яблоки, такой хрустъ. Весело, какъ въ гостяхъ. Пѣвчiе даже жуютъ на клиросѣ. Плотники идутъ наши, знакомые мальчишки, и Горкинъ пропихиваетъ ихъ – живѣй проходи, не засть! Они клянчатъ: «дай яблочка-то еще, Горкинъ… Мишкѣ три далъ!..» Даютъ и нищимъ на паперти. Народъ рѣдѣетъ. Въ церкви видны надавленные огрызочки, «сердечки». Горкинъ стоитъ у пустыхъ корзинъ и вытираетъ платочкомъ шею. Крестится на румяное яблоко, откусываетъ съ хрустомъ – и морщится:

- Съ кваскомъ… - говоритъ онъ, морщась и скосивъ глазъ, и трясется его бородка. - А прiятно, ко времю-то, кропленое…

 

_________

 

Вечеромъ онъ находитъ меня у досокъ на стружкахъ. Я читаю Священную Исторiю.

- А ты не бось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросютъ про Спасъ, или тамъ, какъ-почему яблоко кропятъ, а ты имъ строгай и строгай… въ училищу и впустятъ. Вотъ погляди вотъ!..

Онъ такъ покойно смотритъ въ мои глаза, такъ по вечернему свѣтло и золотисто-розовато на дворѣ отъ стружекъ, рогожъ и теса, такъ радостно отчего-то мнѣ, что я схватываю охапку стружекъ, бросаю ее кверху, - и сыплется золотистый, кудрявый дождь. И вдругъ, начинаетъ во мнѣ покалывать – отъ непонятной-ли радости, или отъ яблоковъ, безъ счета съеденыхъ въ этотъ день, - начинаетъ покалывать щекотной болью. По мнѣ пробѣгаетъ дрожь, я принимаюсь безудержно смѣяться, прыгать, и съ этимъ смѣхомъ бьется во мнѣ желанное, - что въ училище меня впустятъ, непремѣнно впустятъ!

 

_________


РОЖДЕСТВО

 

Ты хочешь, милый мальчикъ, чтобы я разсказалъ тебѣ про наше Рождество. Ну, что же… Не поймешь чего – подскажетъ сердце.

Какъ будто, я такой, какъ ты. Снѣжокъ ты знаешь? Здѣсь онъ – рѣдко, выпадетъ – и стаялъ. А у насъ, повалитъ, - свѣту, бывало, не видать, дня на три! Все завалитъ. На улицахъ – сугробы, все бѣло. На крышахъ, на заборахъ, на фонаряхъ, - вотъ сколько снѣгу! Съ крышъ свисаетъ. Виситъ – и рухнетъ, мягко, какъ мука. Ну, за воротъ засыплетъ. Дворники сгребаютъ въ кучи, свозятъ. А не сгребай – увязнешь. Тихо у насъ зимой, и глухо. Несутся санки, а не слышно. Только въ морозъ, визжатъ полозья. Зато весной, услышишь первыя колеса… - вотъ радость!..

Наше Рождество подходитъ издалека, тихо. Глубокiе снѣга, морозы крѣпче. Увидишь, что мороженыхъ свиней подвозятъ, - скоро и Рождество. Шесть недѣль постились, ѣли рыбу. Кто побогаче – бѣлугу, осетрину, судачка, наважку; побѣднѣй – селедку, сомовину, леща… У насъ, въ Россiи, всякой рыбы много. Зато на Рождество – свинину, всѣ. Въ мясныхъ, бывало, до потолка навалятъ, словно бревна, - мороженыя свиньи. Окорока обрублены, къ засолу. Такъ и лежатъ, рядами, - разводы розовые видно, снѣжкомъ запорошило.

А морозъ такой, что воздухъ мерзнетъ. Инеемъ стоитъ, туманно, дымно. И тянутся обозы – къ Рождеству. Обозъ? Ну, будто, поѣздъ… только не вагоны, а сани, по снѣжку, широкiя, изъ дальнихъ мѣстъ. Гусемъ, другъ за дружкой, тянутъ. Лошади степныя, на продажу. А мужики здоровые, тамбовцы, съ Волги, изъ-подъ Самары. Везутъ свинину, поросятъ, гусей, индюшекъ, - «пылкаго морозу». Рябчикъ идетъ, сибирскiй, тетеревъ-глухарь… Знаешь – рябчикъ? Пестренькiй такой, рябой… - ну, рябчикъ! Съ голубя, пожалуй, будетъ. Называется – дичь, лѣсная птица. Питается рябиной, клюквой, можжевеловкой. А на вкусъ, братъ..! Здѣсь рѣдко видишь, а у насъ – обозами тянули. Все распродадутъ, и сани, и лошадей, закупятъ краснаго товару, ситцу, - и домой, чугункой. Чугунка? А железная дорога. Выгоднѣй въ Москву обозомъ: свой овесъ-то, и лошади къ продажѣ, своихъ заводовъ, съ косяковъ степныхъ.

Передъ Рождествомъ, на Конной площади, въ Москвѣ, - тамъ лошадями торговали, - стонъ стоитъ. А площадь эта… - какъ бы тебѣ сказать?.. - да попросторнѣй будетъ, чѣмъ… знаешь, Эйфелева-то башня гдѣ? И вся – въ саняхъ. Тысячи саней, рядами. Мороженыя свиньи – какъ дрова, лежатъ на версту. Завалитъ снѣгомъ, а изъ-подъ снѣга рыла да зады. А то чаны, огромные, да… съ комнату, пожалуй! А это солонина. И такой морозъ, что и разсолъ-то замерзаетъ… - розовый ледокъ на солонинѣ. Мясникъ, бывало, рубитъ топоромъ свинину, кусокъ  отскочитъ, хоть съ полфунта, - наплевать! Нищiй подберетъ. Эту свиную «крошку» охапками бросали нищимъ: на, разговѣйся! Передъ свининой – поросячiй рядъ, на версту. А тамъ - гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчикъ… Прямо изъ саней торголя. И безъ вѣсовъ, по-штучно больше. Широка Россiя, - безъ вѣсовъ, на-глазъ. Бывало, фабричные, впрягутся въ розвальни, - большiя сани, - везутъ-смѣются. Горой навалятъ: поросятъ, свинины, солонины, баранины… Богато жили.

Передъ Рождествомъ, дня за три, на рынкахъ, на площадяхъ, - лѣсъ елокъ. А какiя елки! Этого добра въ Россiи сколько хочешь. Не такъ, какъ здѣсь, - тычинки. У нашей елки… какъ отогрѣется, расправитъ лапы, - чаща. На Театральной площади, бывало, - лѣсъ. Стоятъ, въ снѣгу. А снѣгъ повалитъ,  - потерялъ дорогу! Мужики, въ тулупахъ, какъ въ лѣсу. Народъ гуляетъ, выбираетъ. Собаки въ елкахъ – будто, волки, право. Костры горятъ, погрѣться. Дымъ столбами. Сбитеньщики ходятъ, аукаются въ елкахъ: «Эй, сла-дкiй сбитень! калачики горя-чи!..» Въ самоварахъ, на долгихъ дужкахъ, - сбитень. Сбитень? А такой горячiй, лучше чая. Съ медомъ, съ имбиремъ, - душисто, сладко. Стаканъ - копѣйка. Калачикъ мерзлый, стаканчикъ сбтню, толстенькiй такой, граненый, - пальцы жжетъ. На снѣжку, въ лѣсу… прiятно! Потягиваешь понемножку, а паръ – клубами, какъ изъ паровоза. Калачикъ – льдышка. Ну, помакаешь, помягчѣетъ. До ночи прогуляешь въ елкахъ. А морозъ крѣпчаетъ. Небо – въ дыму – лиловое, въ огнѣ. На елкахъ иней. Мерзлая ворона попадется, наступишь – хрустнетъ, какъ стекляшка. Морозна Россiя, а… тепло!..

Въ Сочельникахъ, подъ Рождество, - бывало, до звѣзды не ѣли. Кутью варили, изъ пшеницы, съ медомъ; взварь – изъ чернослива, груша, шептала… Ставили подъ образа, на сѣно. Почему?.. А будто – даръ Христу. Ну… будто, Онъ на сѣнѣ, въ ясляхъ. Бывало, ждешь звѣзды, протешь свѣ стекла. На стеклахъ ледъ, съ мороза. Вотъ, братъ, красота-то!.. Елочки на нихъ, разводы, какъ кружевное. Ноготкомъ протрешь – звѣзды не видно? Видно! Первая звѣзда, а вонъ – другая… Стекла засинѣлись. Стрѣляетъ отъ мороза печка, скачутъ тѣни. А звѣздъ  все больше. А какiя звѣзды!.. Форточку откроешь – рѣзанетъ, ожжетъ морозомъ. А звѣзды..! На черномъ небѣ такъ и кипитъ отъ свѣта, дрожитъ, мерцаетъ. А какiя звѣзды!.. Усатыя, живыя, бьются, колютъ глазъ. Въ возухѣ-то мерзлость, черезъ нее-то звѣзды больше, разными огнями блещутъ, - голубой хрусталь, и синiй, и зеленый, - въ стрѣлкахъ. И звонъ услышишь. И будто это звѣзды - звонъ-то! Морозный, гулкiй, - прямо, серебро. Такого не услышишь, нѣтъ. Въ Кремлѣ ударятъ, - древнiй звонъ, степенный, съ глухотцой. А то – тугое серебро, какъ бархатъ звонный. И все запѣло, тысяча церквей играетъ. Такого не услышишь, нѣтъ. Не Пасха, перезвону нѣтъ, а стелетъ звономъ, кроетъ серебромъ, какъ пѣнье, безъ конца-начала… - гулъ и гулъ.

Ко всенощной. Валенки надѣнешь, тулупчикъ изъ барана, шапку, башлычокъ, - морозъ и не щипнетъ. Выйдешь – пѣвучiй звонъ. И звѣзды. Калитку тронешь, - такъ и осыплетъ трескомъ. Морозъ! Снѣгъ синiй, крѣпкiй, попискиваетъ тонко-тонко. По улицѣ – сугробы, горы. Въ окошкахъ розовые огоньки лампадокъ. А воздухъ… - синiй, серебрится пылью, дымный, звѣздный. Сады дымятся. Березы – бѣлыя видѣнья. Спятъ въ нихъ галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звѣздъ. Звѣздный звонъ, пѣвучiй, - плыветъ, не молкнетъ; сонный, звонъ-чудо, звонъ-видѣнье, славитъ Бога въ вышнихъ, - Рождество.

Идешь и думаешь: сейчасъ услышу ласковый напѣвъ-молитву, простой, особенный какой-то, дѣтскiй, теплый… - и почему-то видится кроватка, звѣзды.

Рождество Твое, Христе Боже нашъ,

Возсiя мiрови Свѣтъ Разума…

И почему-то кажется, что давнiй-давнiй тотъ напѣвъ священный… былъ всегда. И будетъ.

На уголкѣ лавчонка, безъ дверей. Торгуетъ старичокъ въ тулупѣ, жмется. За мерзлымъ стеклышкомъ – знакомый Ангелъ съ золотымъ цвѣточкомъ, мерзнетъ. Осыпанъ блескомъ. Я его держалъ недавно, трогалъ пальцемъ. Бумажный Ангелъ. Ну, карточка… осыпанъ блескомъ, снѣжкомъ, какъ-будто. Бѣдный, мерзнетъ. Никто его не покупаетъ: дорогой. Прижался къ стеклышку и мерзнетъ.

Идешь изъ церкви. Все – другое. Снѣгъ – святой. И звѣзды – святые, новыя, рождественскiя звѣзды. Рождество! Посмотришь въ небо. Гдѣ же она, та давняя звѣзда, которая волхвамъ явилась? Вонъ она: надъ Барминихинымъ дворомъ, надъ садомъ! Каждый годъ – надъ этимъ садомъ, низко. Она голубоватая, Святая. Бывало, думалъ: «Если къ ней идти – придешь т у д а. Вотъ, притти бы… и поклониться вмѣстѣ съ пастухами Рождеству! О н ъ – въ ясляхъ, въ маленькой кормушкѣ, какъ въ конюшнѣ… Только не дойдешь, морозъ, замерзнешь!» Смотришь, смотришь – и думаешь: «Волсви же со звѣздою путеше-эствуютъ!..»

Волсви?.. Значитъ – мудрецы, волхвы. А, маленькiй, я думалъ – волки. Тебѣ смѣшно? Да, добрые такiе волки, - думалъ. Звѣзда ведетъ ихъ, а они идутъ, притихли. Маленькiй Христосъ родился, и даже волки добрые теперь. Даже и волки рады. Правда, хорошо, вѣдь? Хвосты у нихъ опущены. Идутъ, поглядываютъ на звѣзду. А та ведетъ ихъ. Вотъ и привела. Ты видишь, Ивушка? А ты зажмурься… Видишь – кормушка съ сѣномъ, свѣтлый-свѣтлый мальчикъ, ручкой манитъ?.. Да, и волковъ… всѣхъ манитъ. Какъ я хотѣлъ увидѣть!.. Овцы тамъ, коровы, голуби взлетаютъ по стропиламъ… и пастухи, склонились… и цари, волхвы… И вотъ, подходятъ волки. Ихъ у насъ въ Россiи мно-го!.. Смотрятъ, а войти боятся. Почему боятся? А стыдно имъ… злые такiе были. Ты спрашиваешь – впустятъ? Ну, конечно, впустятъ. Скажутъ: ну, и вы входите, нынче Рождество! И звѣзды… всѣ звѣзды тамъ, у входа, толпятся, свѣтятъ… Кто, волки? Ну, конечно, рады.

 

Бывало, гляжу и думаю: прощай, до будущаго Рождества! Рѣсницы смерзлись, а отъ звѣзды все стрѣлки, стрѣлки…

Зайдешь къ «Бушую». Это у насъ была собака, лохматая, большая, въ канурѣ жила. Сѣно тамъ у ней, тепло ей. Хочется сказать «Бушую», что Рождество, что даже волки добрые теперь и ходятъ со звѣздой… Крикнешь въ кануру - «Бушуйка!» Цѣпью загремитъ, проснется, фыркнетъ, посунетъ мордой, добрый, мягкiй. Полижетъ руку, будто скажетъ: да, Рождество. И – на душѣ тепло, отъ счастья.

Мечтаешь: Святки, елка, въ театръ поѣдемъ… Народу сколько завтра будетъ! Плотникъ Семенъ кирпичиковъ мнѣ принесетъ и чурбачковъ, чудесно они пахнутъ елкой!.. Придетъ моя кормилка Настя, сунетъ апельсинчикъ и будетъ цѣловать и плакать, скажетъ - «выкормочекъ мой… растешь»… Подбитый Баринъ придетъ еще, такой смѣшной. Ему дадутъ стаканчикъ водки. Будетъ махать бумажкой, такъ смѣшно. Съ длинными усами, въ красномъ картузѣ, а подъ глазами «фонари». И будетъ говорить стихи. Я помню:

И пусть ничто-съ за этотъ Праздникъ

Не омрачаетъ торжества!

Поднесъ почтительно-съ проказникъ

Въ сей день Христова Рождества!

Въ кухнѣ на полу рогожи, пылаетъ печь. Теплится лампадка. На лавкѣ въ окоренкѣ оттаиваетъ поросенокъ, весь въ морщинкахъ, индюшка серебрится отъ морозца. И непремѣнно загляну за печку, гдѣ плита: стоитъ?.. Только подъ Рождество бываетъ. Огромная, во всю плиту, - свинья! Ноги у ней подрублены, стоитъ на четырехъ культышкахъ, рыломъ въ кухню. Только сейчасъ втащили, - блеститъ морозцемъ, уши не обвисли. Мнѣ радостно и жутко: въ глазахъ намерзло, сквозь бѣловатыя рѣсницы смотритъ… Кучеръ говорилъ: «Велѣно ихъ ѣсть на Рождество, за наказанiе! Не давала спать Младенцу, все хрюкала. Потому и называется – свинья! Онъ ее хотѣлъ  погладить, а она, свинья, щетинкой Ему ручку уколола!» Смотрю я долго. Въ черномъ рылѣ – оскаленные зубки, «пятакъ», какъ плошка. А вдругъ соскочитъ и загрызетъ?.. Какъ-то она загромыхала ночью, напугала.

И въ домѣ – Рождество. Пахнетъ натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы не горятъ, а все лампадки. Печки трещатъ-пылаютъ. Тихiй свѣтъ, святой. Окна совсѣмъ замерзли. Отблескиваютъ огоньки лампадокъ – тихiй свѣтъ, святой. Въ холодномъ залѣ таинственно темнѣетъ елка, еще пустая, - другая, чѣмъ на рынкѣ. За ней чуть брезжитъ алый огонекъ лампадки, - звѣздочки, в лѣсу, какъ-будто… А завтра!..

А вотъ и – завтра. Такой морозъ, что все дымится. На стеклахъ наросло буграми. Солнце надъ Барминихинымъ дворомъ – въ дыму, виситъ пунцовымъ шаромъ. Будто и оно дымится. Отъ него столбы въ зеленомъ небѣ. Водовозъ подъѣхалъ въ скрипѣ. Бочка вся въ хрусталѣ и трескѣ. И она дымится, и лошадь, вся сѣдая. Вотъ мо-розъ!..

Топотомъ шумятъ въ передней. Мальчишки, славить… Все мои друзья: сапожниковы, скорнячата. Впереди Зола, тощiй, кривой сапожникъ, очень злой, выщипываетъ за вихры мальчишекъ. Но сегодня добрый. Всегда онъ водитъ «славить». Мишка Драпъ несетъ Звѣзду на палкѣ – картонный домикъ: свѣтятся окошки изъ бумажекъ, пунцовыя и золотыя, - свѣчка тамъ. Мальчишки шмыгаютъ носами, пахнутъ снѣгомъ.

- «Волхи же со Звѣздою питушествуютъ!» - весело говоритъ Зола.

Волховъ прiючайте,

Святое стрѣчайте,

Пришло Рождество,

Начинаемъ торжество!

Съ нами Звѣзда идетъ,

Молитву поетъ… 

Онъ взмахиваетъ чернымъ пальцемъ, и начинаютъ хоромъ:

Рождество Твое, христе Бо-же нашъ…

Совсѣмъ непожоже на Звѣзду, но все равно. Мишка Драпъ машетъ домикомъ, показываетъ, какъ Звѣхда кланяется Солнцу Правды. Васька, мой другъ, сапожникъ, несетъ огромную розу изъ бумаги и все на нее смотритъ. Мальчишка портного Плѣшкинъ въ золотой коронѣ, съ картоннымъ мечомъ серебрянымъ.

- «Это у насъ будетъ Царь Кастинкинъ, который Царю Ироду голову отсѣкаетъ! - говоритъ Зола. - «Сейчасъ будетъ святое приставленiе!» - Онъ схватываетъ Драпа за голову и устанавливаетъ, какъ стулъ. - «А кузнечонокъ у насъ царь-Иродъ будетъ!»

Зола схватываетъ вымазаннаго сажей кузнечонка и ставитъ на другую сторону. Подъ губой кузнечонка привѣшенъ красный языкъ изъ кожи, на головѣ зеленый колпакъ со звѣздами.

- «Подымай мечъ выше!» - кричитъ Зола. - «А ты, Степка, зубы оскаль страшнѣй! Это я отъ баушки еще знаю, отъ старины!»

Плѣшкинъ взмахиваетъ мечомъ. Кузнечонокъ страшно ворочаетъ глазами и скалитъ зубы. И всѣ начинаютъ хоромъ:

Приходили вол-хи,

Приходили бол-хи,

Приходили вол-хари,

Приносили бол-хари,

Иродъ ты Иродъ,

Чего ты родился,

Чего не хрестился,

Я царь – Ка-стинкинъ,

Маладенца люблю,

Тебѣ голову срублю!

Плѣшкинъ хватаетъ чернаго Ирода за горло, ударяетъ мечомъ по шеѣ, и Иродъ падаетъ, какъ мѣшокъ. Драпъ машетъ надъ нимъ домикомъ. Васька подаетъ Царю-Кастинкину розу. Зола говоритъ скороговоркой:

- «Издохъ царь Иродъ поганой смертью, а мы Христа славимъ-носимъ, у хозыевъ ничего не просимъ, а чего накладутъ – не бросимъ!»

Имъ даютъ желтый бумажный рубликъ и по пирогу съ ливеромъ, а Золѣ подносятъ и зеленый стаканчикъ водки. Онъ утирается сѣдой бородкой и обѣщаетъ зайти вечеркомъ спѣть про Ирода «подлиннѣй», но никогда почему-то не приходитъ.

Позваниваетъ въ парадномъ колокольчикъ, и будетъ звонить до ночи. Приходитъ много людей поздравить. Передъ иконой поютъ священники, и огромный дьяконъ вскрикиваетъ такъ страшно, что у меня вздрагиваетъ въ груди. И вздрагиваетъ все на елкѣ, до серебряной звѣздочки наверху.

Приходятъ-уходятъ люди съ красными лицами, въ бѣлыхъ воротничкахъ, пьютъ у стола и крякаютъ.

Гремятъ трубы въ сѣняхъ. Сѣни деревянныя, промерзшiя. Такой тамъ грохотъ, словно разбиваютъ стекла. Это – «послѣднiе люди», музыканты, пришли поздравить.

- Береги шубы! - кричатъ въ передней.

Впереди выступаетъ длинный, съ краснымъ шарфомъ на шеѣ. Онъ съ громадной мѣдной трубой, и такъ въ нее дуетъ, что дѣлается страшно, какъ бы не выскочили и не разбились его глаза. За нимъ толстенькiй, маленькiй, съ огромнымъ прорваннымъ барабаномъ. Онъ такъ колотитъ въ него култышкой, словно хочетъ его разбить. Всѣ затыкаютъ уши, но музыканты играютъ и играютъ.

Вотъ уже и проходитъ день. Вотъ ужъ и елка горитъ – и догораетъ. Въ черныя окна блеститъ морозъ. Я дремлю. Гдѣ-то гармоника играетъ, топотанье… - должно быть, въ кухнѣ.

Въ дѣтской горитъ лампадка. Красные языки изъ печки прыгаютъ на замерзшихъ окнахъ. За ними – звѣзды. Свѣтитъ большая звѣзда надъ Барминихинымъ садомъ, но это совсѣмъ другая. А та, Святая, ушла. До будущаго года.

 

________


СВЯТКИ

 

 

ПТИЦЫ БОЖЬИ

 

Рождество…

Чудится въ этомъ словѣ крѣпкiй, морозный воздухъ, льдистая чистота и снѣжность. Самое слово это видится мнѣ голубоватымъ. Даже въ церковной пѣснѣ -

Христосъ рождается – славите!

Христосъ съ небесъ - срящите!

- слышится хрустъ морозный.

Синеватый разсвѣтъ бѣлѣетъ. Снѣжное кружево деревьевъ легко, какъ воздухъ. Плаваетъ гулъ церковный, и въ этомъ морозномъ гулѣ шаромъ всплываетъ солнце. Пламенное оно, густое, больше обыкновеннаго, солнце на Рождество. Выплываетъ огнемъ за садомъ. Садъ – въ глубокомъ снѣгу, свѣтлѣетъ, голубѣетъ. Вотъ, побѣжало по верхушкамъ; иней зарозовѣлъ; розово зачернѣлись галочки, проснулись; брызнуло розоватой пылью, березы позлатились, и огненно-золотыя пятна пали на бѣлый снѣгъ. Вотъ оно, утро Праздника, - Рождество.

Въ дѣтствѣ такимъ явилось – и осталось.

 

__________

 

Они являлись на Рождество. Можетъ быть, приходили на Пасху, но на Пасху – неудивительно. А на Рождество, такiе трескучiе морозы… а они являлись въ какихъ-то матерчатыхъ ботинкахъ, въ лѣтнихъ пальтишкахъ безъ пуговицъ и въ кофтахъ, и не могли говорить отъ холода, а прыгали все у печки и дули въ сизые кулаки, - это осталось въ памяти.

- А гдѣ они живутъ? - спрашиваю я няню.

- За окнами.

За окнами… За окнами – чернота и снѣгъ.

- А почему у кормилицы сынъ мошенникъ?

- Потому. Морозъ вонъ въ окошко смотритъ.

Черныя окна въ елочкахъ, тамъ морозъ. И всѣ они тамъ, за окнами.

- А завтра они придутъ?

- Придутъ. Всегда приходятъ объ Рождествѣ. Спи.

А вотъ и завтра. Оно пришло, послѣ ночной метели, въ морозѣ, въ солнцѣ. У меня защипало пальцы въ пуховыхъ варежкахъ и заломило ноги въ заячьихъ сапожкахъ, пока шелъ отъ обѣдни къ дому, а рни уже подбираются: скрыпъ-скрыпъ-скрыпъ. Внъ ужъ кто-то шмыгнулъ въ ворота, не Пискунъ ли?

Приходятъ «со всѣхъ концовъ». Проходятъ съ чернаго хода, крадучись. Я украдкой сбѣгаю въ кухню. Широкая печь пылаетъ. Какiе запахи! Пахнетъ мясными пирогами, жирными щами со свининой, гусемъ и поросенкомъ съ кашей… - послѣ поста такъ сладко. Это густые запахи Рождества, домашнiе. Священные – въ церкви были. Въ льдинкахъ искристыхъ оконъ плющится колко солнце. И все-то праздничное, на кухнѣ даже: на полу новыя рогожи, добѣла выскоблены лавки, блещетъ сосновый столъ, выбѣленъ потолокъ и стѣны, у двери вороха соломы – не дуло чтобы. Жарко, свѣтло и сытно.

А вотъ и Пискунъ, на лавкѣ, у лахани. На немъ плисовая кофта, ситцевыя розовыя брюки, бархатные, дамскiе, сапожки. Уши обвязаны платочкомъ, и такъ туго, что рыжая бородка торчитъ прямо, словно она сломалась. Уши у него отмерзли, - «собаки ихъ объѣли», - когда спалъ на снѣгу зачѣмъ-то. Онъ, должно быть, и голосъ отморозилъ: пищитъ, какъ пищатъ мышата. Всѣмъ его очень жалко. Даже кучеръ его жалѣетъ:

- Пискунъ, ты, Пискунъ… пропащая твоя головушка!

Онъ сидитъ тихо-тихо и ѣстъ пирожокъ надъ горстью, чтобы не пропали крошки.

- А Пискунъ кто? - спрашивалъ я у няни.

- Былъ человѣкъ, а теперь Пискунъ сталъ. Изъ рюмочекъ будешь допивать, вотъ и будешь Пискунъ.

Рядомъ съ нимъ сидитъ плотникъ Семенъ, безрукiй. Когда-то качели ставилъ. Онъ хорошо одѣтъ: въ черномъ хорошемъ полушубкѣ, съ вышивкой на груди, какъ елочка, въ розовыхъ съ бѣлымъ валенкахъ. Въ целой рукѣ у него кулечекъ съ еловыми свѣжими кирпичиками: мнѣ подарокъ. Правый рукавъ у полушубка набитъ мочалой, - онъ охотно даетъ пощупать, - стянутъ натуго ремешкомъ, - «такъ для тепла пристроилъ!» - похожъ на большую колбасу. Руку у него «Антонъ сѣлъ».

- Какой Антонъ?

- А такой. Докторъ смѣялся такъ: зовется «Антонъ огонь».

Ему завидуютъ: хорошо живетъ, отъ хозяина красную въ мѣсяцъ получаетъ, въ монастырь даже собирается на спокой.

Дальше – блѣдная женщина съ узелкомъ, въ тальмѣ съ висюльками, худящая, страшная, какъ смерть. На коленяхъ у ней мальчишка, въ пальтишкѣ съ якорьками, въ сѣренькой шапочкѣ ушастой, въ вязаныхъ красныхъ рукавичкахъ. На его синихъ щечкахъ розовыя полоски съ грязью, въ рукѣ дымящiйся пирожокъ, на который онъ только смотритъ, въ другой – розовый слюнявый пряникъ. Должно быть отъ пряника полоски. Кухарка Марьюшка трогаетъ его мокрый носикъ, жалостливо такъ смотритъ и даетъ куриную лапку; но взять не во что, и блѣдная женщина, которая почему то плачетъ, суетъ лапку ему въ кармашекъ.

- Чего ужъ убиваться-то такъ, нехорошо… праздникъ такой!.. - жалѣетъ ее кухарка. - Господь милостивъ, не оставитъ.

Мужа у ней задавило на чугункѣ, кондуктора. Но Господь милостивъ, на сиротскую долю посылаетъ. Жалѣетъ и Семенъ, безрукiй:

- Господь и на каждую птицу посылаетъ вонъ, - говоритъ онъ ласково и смотритъ на свой рукавъ, - а ты всетаки человѣческая душа, и мальчишечка у тебя, да… Вонъ, руки нѣтъ, а… сытъ, обутъ, одѣтъ, дай Богъ каждому. Тутъ плакать негодится, какъ же такъ?.. Господь на землю пришелъ, негодится.

Его всѣ слушаютъ. Говорятъ, онъ изъ Писанiя знаетъ, въ монахи подается.

Все больше и больше ихъ, Разные старички, старушки, - подходятъ и подходятъ. Заглядываетъ порой Василь-Василичъ, справляется:

- Кровельщикъ-то не приходилъ, Глухой? Вѣрно, значитъ, что померъ, за трешницей своей не пришелъ. Сколько васъ тутъ… десять, пятнадцать… осьмнадцать душъ, такъ.

- Зачѣмъ – по-меръ! - говоритъ Семенъ. - Его племянникъ въ деервню выписалъ, трактиръ открылъ… для порядку выписалъ.

Входитъ похожiй на монаха, въ суконномъ колпакѣ съ посохомъ, сивая борода въ сосулькахъ. Колпака не снимаетъ, начинаетъ закрещивать всѣ углы и для чего то дуетъ – «выдуваетъ нечистаго»? Глаза у него рыжiе, огнистые. Онъ страшно кричитъ на всѣхъ:

- Что-о, жрать пришли?! А крещенiе огнемъ примаете?.. Сказалъ Богъ нечестивымъ: «извергну нечистоту и попалю!» Вззы!.. - взмахиваетъ онъ посохомъ и страшно вонзаетъ въ полъ, будто самъ Иванъ Грозный, какъ въ книжечкѣ.

Всѣ передъ нимъ встаютъ, ждутъ отъ него чего-то. Шепчетъ испуганно кухарка, крестится:

- Охъ, милостивецъ… чегой-то скажетъ!..

- Не скажу! - кричитъ на нее монахъ. - Гдѣ твои пироги?

- Сейчасъ скажетъ, гляди-ка, - говоритъ, толкая меня, Семенъ.

Марьюшка даетъ два большихъ пирога монаху, кланяется и крестится. Монахъ швыряется пирогами, однимъ запускаетъ въ женщину съ мальчикомъ, другимъ - за печку, и кричитъ неподобнымъ голосомъ:

- Будутъ пироги - на всѣхъ будутъ сапоги! Аминь.

Опять закрещиваетъ и начинаетъ пѣть «Рождество Твое, Христе Боже нашъ». Ему всѣ кланяются, и онъ садится подъ образа. Кричитъ, будто по-пѣтушиному:

- Кури-коко тата, я сирота, я сирота!..

Его начинаютъ угощать. Кучеръ Антипушка ставитъ ему бутылочку, - «съ морозцу-то, Леня, промахни!» Монахъ и бутылку креститъ. И всѣ довольны. Слышу – шепчутъ между собой:

- Ласковый нонче, угощенiе сразу принялъ… Къ благополучiю, знать. У кого не приметъ – то ли хозяину помереть, то ли еще чего.

- А поросятина гдѣ? - страшно кричитъ монахъ. - Я пощусь-пощусь да и отощусь! Думаете, чего… судаки ваши святѣй, что ли, поросятины? Одна загадка. Апостолъ Петръ и змѣю, и лягушку ѣлъ, съ неба подавали. Въ церкви не бываете – ничего не понимаете. Бззы!..

И мнѣ, и всѣмъ дѣлается страшно. Монахъ видитъ меня и такъ закатываетъ глаза, что только одни бѣлки. Потомъ смѣется и креститъ мелкими крестиками. Вбѣгаетъ Василь-Василичъ:

- Опять Леня пожаловалъ? Я тебѣ разъ сказалъ!.. - грозитъ онъ монаху пальцемъ, - духу чтобъ твоего не было на дворѣ!..

- Я не на дворѣ, а на еловой корѣ! - креститъ его монахъ, - а завтра буду на горѣ!

- Опять въ «Титахъ» будешь, какъ намедни… отсидѣлъ три мѣсяца?..

- И сидѣлъ, да не посѣдѣлъ, а ты вонъ скоро бѣлѣй савана будешь, самъ царь Давыдъ сказалъ въ книгахъ! - ерзая, говоритъ монахъ. - Христосъ нынѣ рождается на муки… и въ темницу возьмутъ, и на Крестѣ разопнутъ, и въ третiй день воскреснетъ!

- Что ужъ, Василь-Василичъ, человѣка утѣснять… - говоритъ Семенъ, - каждый отсидѣть можетъ. Ты вонъ сидѣлъ, какъ свайщика Игната придавило, за неосторожность. Такъ и каждому.

- Наверхъ лучше не доступай! - говоритъ Василь-Василичъ, - все равно до хозяина не допущу, терпѣть не можетъ шатуновъ.

- Это ужъ какъ Господь дозволитъ, а ты противъ Его воли… вззы! - говоритъ монахъ. - Судьба каждаго человѣка – тонкiй волосокъ, пѣтушиный голосокъ!

Василь-Василичъ сердито машетъ и уходитъ. И всѣ довольны.

Вижу свою кормилицу. Она еще все красавица-румянка. Она въ бархатной пышной кофтѣ, въ ковровомъ платкѣ съ цвѣтами. Сидитъ и плачетъ. Почему она все плачетъ? Разсказываетъ – и плачетъ-причитаетъ. Что у ней сынъ мошенникъ? И кто-то «пачпорта не даетъ», а ей богатое мѣсто вышло. Ее жалѣютъ, совѣтуютъ:

- Ты, Настюша, прошенiе строгое напиши и къ губернатору самому подай… такъ не годится утѣснять, хошь мужъ-размужъ!

Монахъ приглядывается къ Настѣ, стучитъ посохомъ и кричитъ:

- Рѣпка, не люби крѣпка! Смой грѣхи, смой грѣхи!..

Всѣмъ дѣлается страшно. Настя всплескиваетъ руками, какъ-будто на икону.

- Да что ты, батюшка… да какiе же я грѣхи..?

- У всѣхъ грѣхи… У кого ку-рочки, а у тебя пѣ-ту-хи-и!..

Кормилица блѣднѣетъ. Кухарка вскрикиваетъ – ахъ, батюшки! и падаетъ головою въ фартукъ. Всѣ шепчутся. Антипушка строго качаетъ головой.

- Для Христова Праздника - вс-мъ прощенье! - благословляетъ монахъ всю кухню.

И всѣ довольны.

Скрипитъ промерзшая дверь, и входитъ человѣкъ, котораго называютъ «подбитый баринъ». Онъ высокаго роста, одѣтъ въ лѣтнее пальтецо, такое узкое, что между пуговицъ распираетъ, и видно ситцевую подъ нимъ рубашку. Пальтецо дотого засалено, что блеститъ. На головѣ у барина фуражка съ краснымъ околышемъ, съ порваннымъ козырькомъ, который дрожитъ надъ носомъ. На ногахъ дамскѣе ботинки, такъ называемые - прюнелевые, для танцевъ, и дотого тонки, что видно горбушки пальцевъ, какъ онѣ ерзаютъ тамъ съ мороза. Баринъ глядитъ свысока на кухню, потягиваетъ, морщась, носомъ, ежится вдругъ и начинаетъ быстро крутить ладонями.

- Вввахх… хха-хаа… - всхрипываетъ онъ, я слышу, и начинаетъ съ удушьемъ кашлять. - Ммарозъ… ввахх-хха-хха!..

Прислоняется къ печкѣ, топчется, и начинаетъ насвистывать «Стрѣлочка». Я хорошо вижу его синеватый носъ, черные усы хвостами и водянистые, выпуклые глаза.

- Свистать-то, будто, и негодится, баринъ… чай, у пасъ образа висятъ! - говоритъ укоризненно Марьюшка.

- Птица какая прилетѣла… - слышу голосъ Антипушки, а самъ все смотрю на барина.

Онъ все посвистываетъ, но уже не «Стрѣлочка», а любимую мою пѣсенку, которую играетъ нашъ органчикъ, - «Ѣхали бояре изъ Нова-Города». И вдругъ выхватываетъ изъ пальто письмо.

- Доложите самому, что прхалъ съ визитомъ… баринъ Эн-та-льцевъ! - вскрикиваетъ онъ важно, съ хрипомъ. - И желаетъ имъ прочитать собственноручный стихъ Рождества! Собственноручно, стихъ… ввотъ! - хлопаетъ онъ письмомъ.

Всѣ на него смѣются, и никто не идетъ докладывать.

- На-роды!.. - дернувъ плечомъ, уже ко мнѣ говоритъ баринъ и посылаетъ воздушный поцѣлуй. - Скажи, дружокъ, таммы… что вотъ, баринъ Энтальцевъ, прхалъ съ поздравленiемъ… и желаетъ! А7 Не стѣсняйся, милашка… скажи папа, что вотъ… я прхалъ?..

- Черезъ махонькаго хочетъ, такъ нельзя. Ты дождись своего сроку, когда наверхъ позовутъ! - говоритъ ему строго кучеръ. - Ишь птица какая важная!..

- Всѣ мы птицы небесныя, созданiя Творца! - вскрикиваетъ баринъ, крестясь на образъ, - и Господь питаетъ насъ.

- Вотъ это вѣр-но, - говорятъ сразу нѣсколько голосовъ, - всѣ мы птицы божьи, чего ужъ тутъ считаться!..

Приглашаютъ за столъ и барина. Онъ садится подъ образа, къ монаху. Ему наливаютъ изъ бутылки, онъ потираетъ руки, выпиваетъ, крякаетъ по-утиному и начинаетъ читать бумажку:

- Слушайте мое сочиненiе – стихи, на праздникъ Рождества Христова!

Вотъ настало Рождество,

Наступило торжество!

Извѣщаютъ насъ волхвы

Отъ востока до Москвы!

Всѣмъ очень нравится про волхвовъ. И монахъ говоритъ стишки. И потомъ опять баринъ, и кажется мнѣ, что они хотятъ показать, кто лучше. Ихъ все задорятъ:

- А ну-ка, какъ ты теперь?..

Наконецъ, вызываютъ наверхъ, гдѣ будетъ раздача праздничныхъ. Слышу, кричитъ отецъ:

- Ну, парадъ начинается… подходи!

Василь-Василичъ начинаетъ громко вызывать. Первымъ выходитъ баринъ. Доходитъ, наконецъ, и до монаха:

- Иди ужъ, садова голова… для-ради такого Праздника! - говоритъ примирительно Косой и толкаетъ монаха въ шею. - Охватывай полтинникъ.

- Ааа… то-то и есть, Господь-то на умъ навелъ! - весело говоритъ монахъ.

Получивъ на праздникъ, они расходятся. До будущаго года.

Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотритъ изъ-за тумана шаромъ. И тѣ же л-са воздушные, въ розовомъ инеѣ по утру. И галочки. И снѣга, снѣга…


ОБѢДЪ «ДЛЯ РАЗНЫХЪ»

 

Второй день Рождества, и у насъ дѣлаютъ обѣдъ - «для разныхъ». Приказчикъ Василь-Василичъ еще въ Сочельникъ справляется, какъ прикажутъ насчетъ «разнаго обѣда»:

- Лѣтось они маленько пошумѣли, Подбитый Баринъ подрался съ Полугарихой про Еерусалимъ… да и Пискуна пришлось снѣгомъ оттирать. Вы разсерчали и не велѣли больше ихъ собирать. Только они все равно придутъ-съ, отъ нихъ не отдѣлаешься.

- Дуракъ-приказчикъ виноватъ, первый надрызгался! - говоритъ отецъ. - Я на второй день всегда у городского головы на обѣдѣ, ты съ ними за хозяина. Нѣтъ ужъ, какъ отцомъ положено. Помру, воля Божiя… помни: для Праздника кормитъ. Изъ нихъ и знаменитые есть.

- Вамъ - да помирать-съ! - восклицаетъ Василь Василичъ, стрѣляя косымъ глазомъ подъ потолокъ. - Кому жъ ужъ тогда и жить-съ? Да послѣ васъ и знаменитыхъ никого не будетъ-съ!..

- Славные помираютъ, а иамъ и Богъ велѣлъ. Пушкинъ вонъ, какой знаменитый былъ, памятникъ ему ставятъ, подрядъ вотъ взяли, мѣста для публики…

- Одинъ убытокъ-съ.

- Для чести. Какой знаменитый былъ, а совсѣмъ, говорятъ, молодой померъ. А мы… Такъ вотъ, самъ сообразишь, какъ-что. У меня дѣлъ по горло. Ледяной Домъ въ Зоологическомъ не ладится, оттепель все была… на первый день открытiе объявили, публика скандалъ устроилъ…

- Вновинку дѣло-то. Всѣ ужъ балясины отлили, и кота Ондрюшка отлилъ, самоваръ слѣпили и шары на крышу. Горшки цвѣточные только на уголки, и топку въ лежанкѣ приладитъ, чтобы свѣтилось, и не таяло. Подмораживаетъ крѣпко, подъ двадцать будетъ, къ третьему дню поспѣемъ. Въ «Листкѣ» про васъ пропечатаютъ…

Всѣ у насъ говорятъ про какой-то «Ледяной Домъ», куда повезутъ насъ на третiй день. Скорнякъ Василь-Василичъ, по прозванiю Выхухоль, у котораго много книжекъ Морозова-Шарапова, принесъ отцу книжку и сказалъ:

- Вотъ, Сергѣй Иванычъ, про замѣчательную исторiю, какъ человѣка заморозили и Ледяной домъ построили. Въ Санпитербургѣ было, доподлинно.

Съ этого и пошло.

Отецъ отдаетъ распоряженiя, что къ обѣду и кого допускать. Василь-Василичъ загибаетъ пальцы. Пискунъ, Полугариха, солдатъ Махоровъ, выхухоль, пѣвчiй-обжора Ломщаковъ, который протодьякону не удастъ и едва пролѣзаетъ въ дверь; знаменитый Солодовкинъ, который ставитъ намъ скворцовъ и соловьевъ, - такихъ насви-стываетъ! Звонарь отъ Казанской, Пашенька-блаженненькая, знаменитый гармонистъ Петька, моя кормилка Настя, у которой сынъ мошенникъ, хромой старичокъ-цырюльникъ Костя, вылѣчившiй когда-то дѣдушку отъ водянки, - тараканьими порошками поднялъ, а доктора не могли! - Трифонычъ-Юрцовъ, сорокъ лѣтъ у насъ лавку держитъ, - разные, «потерявшiе себя» люди, а были когда-то настоящiе.

- Этотъ опять добиваться будетъ, «баринъ»-то… особаго почета требуетъ. Прикажете допустить? - спрашиваетъ Василь-Василичъ.

- Господинъ Энтальцевъ? Допусти. Самъ когда-то обѣды задавалъ, стихи сочиняетъ. Для Горкина икемчику, и «барину» поднесешь, вотъ и почетъ ему.

- Да онъ этого все требуетъ, горлышко-то съ перехватцемъ, горькой! Прикажете купить?

- Знаю, кому съ перехватцемъ. Довольно съ васъ и икемчику. Всѣмъ по трешнику, какъ всегда. Ну, барину дашь пятерку. Солодовкину ни-ни, обидится. З а скворца не взялъ да еще въ конвертѣ вернулъ. Гордый.

 

_________

 

Накрываютъ въ холодной комнатѣ, гдѣ въ парадные дни устраиваются офицiанты. Постилаютъ голубую, рождественскую, скатерть, и посуду ставятъ тоже парадную, съ голубыми каемочками. На лежанкѣ устраиваютъ закуску. Ни икры, ни сардинокъ, ни семги, ни золотого сига копченаго, а просто: толстая колбаса съ языкомъ, толстая копченая, селедки съ лукомъ, соленые снеточки, кильки и пироги длинные, съ капустой и яйцами. Пузатые графины рябиновки и водки и бутылка шато-д-икема, для знаменитаго нашего плотника – «филенщика» - Михаилъ-Панкратыча Горкина, который только въ праздники «принимаетъ», какъ и отецъ, и для женскаго пола.

Кой-кто изъ «разныхъ» приходитъ на первый день Рождества и заночевываетъ: солдатъ Махоровъ, изъ дальней богадѣльни, на деревянной ногѣ, Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощаютъ водкой у себя плотники, и онъ разсказываетъ имъ про войну. Полугариху вызываютъ къ гостямъ наверхъ, и она допоздна расписываетъ про старый Ерусалимъ, и какихъ она страховъ навидалась.

Идутъ черезъ черный ходъ; только скорнякъ, Трифонычъ и Солодовкинъ - черезъ парадное. Баринъ требуетъ, чтобы и его пустили черезъ парадное. Я вожу снѣгъ на саночкахъ и слышу, какъ онъ споритъсъ Василь-Василичемъ:

- Я Валерьянъ Дмитрiевичъ Эн-та-льцевъ! Вотъ карточка…

И все попрыгиваетъ на снѣжку. Страшный морозъ, а онъ въ курточкѣ со шнурками и въ прюнелевыыхъ полсапожкахъ, дамскихъ. На немъ красная фуражка, подъ-мышкой трость. Лицо сине-багровое, подъ глазами сѣрые пузыри. Онъ передергиваетъ плечами и говоритъ на крышу:

- О-чень странно! Меня самъ Островскiй, Александръ Николаичъ, въ кабинетѣ встрѣчаетъ, съ сигарами!.. Ччортъ знаетъ… въ такомъ случаѣ я не…

Василь-Василичъ одѣтъ тепло, въ курткѣ на барашкѣ, въ валенкахъ; лицо у него красное, веселое. Подмигиваетъ-смѣется.

- Знаменитый Махоровъ, со всякими крестами, и то черезъ кухню ходитъ. А чего вы стѣсняетесь? Кто въ хорошей шубѣ - такъ черезъ парадное. А вы идите тихо-благородно, усажу, гдѣ желаете… только не скандальте для праздника.

- На-ро-ды!.. - говоритъ баринъ подрагивающими губами. - Впрочемъ, не мѣсто краситъ человѣка… много званыхъ, да мало избранныхъ! Пройдемъ и черезъ кухню… Передай карточку, скажи - Эн-та-льцевъ!

- Да васъ и безъ карточки всѣ знаютъ, при себѣ держите, - говоритъ дружелюбно Василь-Василичъ и что-то шепчетъ барину на ушко.

Тотъ шлепаетъ его по спинѣ и, попрыгивая, проходитъ кухней.

 

________

 

По стѣнѣ длинной комнаты, очень свѣтлой отъ солнца и снѣга на дворѣ, сидятъ чинно на сундукахъ «разные» и дожидаются угощенiя. Вотъ Пискунъ. У него такой тонкiй голосъ, что мнѣ все кажется, - вотъ-вотъ перервется онъ. На Пискунѣ бархатная кофта, съ разными рукавами, и плисовыя сапожки съ мѣхомъ. Уши повязаны платочкомъ: они отморожены, и вмѣсто нихъ - «только дырки». Должно быть, он и голосъ отморозилъ. Рыжая бородка суется изъ платочка, словно она сломалась. Когда-то онъ пѣлъ въ Большомъ Театрѣ, гдѣ мы недавно смотрѣли «Робертъ и Бертрамъ, или два вора», но сорвалъ голосъ, и теперь только по трактирамъ - «ужъ какъ вѣетъ вѣтерокъ, изъ трактира въ погребокъ». Всѣ его жалѣютъ и говорятъ: «Пискунъ ты Пискунъ, пропащая твоя головушка!» Глаза у Пискуна всегда плачутъ, руки ходятъ, будто нащупываютъ, и за обѣдомъ ему наводятъ вилку на кусочекъ.

Подъ образомъ съ голубенькой лампадкой сидитъ знаменитый человѣкъ Махоровъ, выставивъ ногу-деревяшку, похожую на толстую бутылку или кеглю. На немъ зеленоватый мундиръ съ золотыми галунами, и по всей груди золотые и серебряные крестики и медали. Высокимъ сѣдымъ хохломъ онъ мнѣ напоминаетъ нашего Царя-Освободителя. Онъ недавно былъ на войнѣ добровольцемъ, и принесъ намъ саблю, фески и туфельки, которыя пахнутъ туркой. Сидитъ онъ строгiй и все покручиваетъ усы. На щекѣ у него бѣловатый шрамъ – «поцѣловала пулька подъ Севастополемъ». Всѣ его очень уважаютъ, и я тоже, словно икона онъ. Отецъ говоритъ, что у него на груди «иконостасъ, только бы свѣчки ставить». Съ нимъ Полугариха, банщица, знаменитая: ходила пѣшкомъ въ старый Ерусалимъ. Она очень ужъ некрасивая, въ бородавкахъ, и пахнетъ отъ нея пробками; и еще кривая: «выхлестнули за вѣру турки». - «Вотъ когда страху-то навидалась!» - разсказываетъ она. - «Мы-то плачемъ, у Гроба-то Господня, а они съ мечами… да съ бе-чами… - хлестъ-хлестъ! И выстегнули. И батюшка-патрiархъ съ нами, въ голосъ кричитъ, а они – хлестъ-хлестъ! Ждутъ, демоны, - не сойдетъ огонь съ неба, - всѣмъ намъ голову долой! Какъ палъ огонь съ небесъ, такъ всѣ лампадки-свѣчечки и загорѣлись. Какъ мы вскричимъ - «правильная наша вѣра!» - а они такъ зубами и заскрипѣли. А ничего не могутъ, такой законъ».

Рядомъ съ ней простоволосая Пашенька-преблаженная, вся въ черномъ, худенькая и юркая. Была богатая, да сгорѣли у ней малютки-дѣтки, и стала она блаженненькой. Сидитъ и шепчетъ. А то и вскрикнетъ: «соли посолонѣй, въ гробу будешь веселѣй!!» Такъ всѣ и испугаются. У насъ боятся, какъ бы она чего не насказала. Сказала на именинахъ у Кашиныхъ, на Александра Невскаго, 23 ноября: - «долги ночи – коротки дни», а Вася ихнiй и померъ черезъ недѣлю въ Крыму, чахоткой! Очень высокаго роста былъ, - «долгiй». Вотъ и вышли «коротки дни».

Еще – курчавый и желтозубый, Цыганъ, въ поддевкѣ и съ длинной серебряной цѣпочкой съ полтинничками и съ бубенцами. Пашенька дуетъ на него и все говоритъ – цыцъ! Онъ показываетъ ей серебряный крестъ на шеѣ и все кланяется, - боится и онъ, должно быть. Трифонычъ, скорнякъ Василь-Василичъ, который говоритъ такъ, словно читаетъ книжку. Потомъ, во весь сундукъ, пѣвчiй Ломшаковъ. Онъ тяжело сопитъ и дремлетъ, лицо у него огромное и желтое – отъ водянки. Еще, разные. Но послѣ солдата интереснѣй всего – Подбитый Баринъ. Онъ стоитъ у окна, глядитъ на сугробы и все насвистываетъ. Кажется, будто онъ одинъ въ комнатѣ. А то поглядитъ на насъ и сдѣлаетъ такъ губами, словно у него болитъ зубъ. Горкинъ сегодня – какъ-будто гость: на немъ сѣренькiй пиджачокъ отца, брюки навыпускъ, а на шеѣ голубенькiй платочекъ. А то всегда въ поддевкѣ.

Входитъ отецъ, нарядный, пахнетъ отъ него духами. На пальцѣ бриллiантовое кольцо. Совсѣмъ молодой, веселый. Всѣ поднимаются.

- Съ праздникомъ Рождества Христова, милые гости, - говоритъ онъ привѣтливо, - прошу откушать, будьте, какъ дома.

Всѣ гудятъ: «съ праздничкомъ! дай вамъ Господь здоровьица!»

Отецъ подходитъ къ лежанкѣ, на которой стоятъ закуски, и наливаетъ рюмку икемчика. Василь-Василичъ наливаетъ изъ графиновъ. Баринъ быстро третъ руки, словно трещитъ лучиной, вертитъ меня за плечи и спрашиваетъ, сколько мнѣ лѣтъ.

- Ну, а семью-семь? Врешь, не тридцать семь, а… сорокъ семь! Гм…

Отецъ чокается со всѣми, отпиваетъ и извиняется, что ѣдетъ на обѣдъ къ городскому головѣ, а за себя оставляетъ Горкина и Василь-Василича. Баринъ выхватываетъ откуда-то изъ-подъ воротничка конвертикъ и проситъ принять «торжественный стихъ на Рождество»:

Съ Рождествомъ васъ поздравляю,

И счастливымъ быть желаю,

Не придумаю, не знаю, -

Чѣмъ васъ подарить?..

Нѣтъ подарка дорогого,

Нѣтъ алмаза золотого,

Подарю я вамъ… два слова!

Ни-когда!

На-всегда!

- Тутъ шарада и кламбуръ! - вскрикиваетъ онъ радостно: - печаль - никогда, а радость – навсегда!

Всѣмъ очень нравится, - какъ онъ ловко! Отецъ благодаритъ, жметъ руку барину и уходитъ. Василь-Василичъ сдерживаетъ:

- Господинъ Энтальцевъ, не спѣши… еще великъ день!

Энтальцевъ, съ селедкой въ усахъ, подкидываетъ меня подъ потолокъ и шепчетъ мокрыми усами въ ухо: «мальчикъ милый, будь счастливый… за твое здоровье, а тамъ хоть… въ стойло коровье!» Даетъ мнѣ попробовать изъ рюмки, и всѣ смѣются, какъ я начинаю кашлять и морщиться.

Его сажаютъ рядомъ съ солдатомъ и Полугарихой, на почетномъ мѣстѣ. Горкинъ садится возлѣ Пискуна и водитъ его рукой. Ѣдятъ горячую солонину съ огурцами, свинину со сметаннымъ хрѣномъ, лапшу съ гусиными потрохами и разсольникъ, жаренаго гуся съ мочеными яблоками, поросенка съ кашей, драчену на черныхъ сковородкахъ и блинчики съ клюквеннымъ вареньемъ. Всѣ наѣлись, только пѣвчiй грызетъ поросячью голову и проситъ, нѣтъ ли еще пироговъ съ капустой. Ему даютъ, и Василь-Василичъ проситъ - «Сеня, прогреми «дому сему», утѣшь!» Пѣвчiй проглатываетъ пирогъ, сопитъ тяжело и велитъ открыть форточку, - «а то не вмѣститъ». И такъ гремитъ и рычитъ, что дѣлается страшно. Потомъ валится на сундукъ, и ему мочатъ голову. Всѣ согласны, что если бы не болѣзнь, перешибъ бы и самого Примагентова! Баринъ цѣлуетъ его въ «сахарныя уста» и обнимаетъ. Двое молодцовъ вносятъ громадный самоваръ и ставятъ на лежанку. Пискунъ неожиданно выходитъ на середину комнаты и раскланивается, прижимая руку къ груди. Закидываетъ безухую голову свою и поетъ въ потолокъ такъ тонко-нѣжно - «Близко города Славянска»… наверху крутой горы»… Всѣ въ восторгѣ, и удивляются: «откуда и голосъ взялся! водочка-то что дѣлаетъ!»… Потомъ они съ бариномъ поютъ удивительную пѣсню -

«Вотъ барка съ хлѣбомъ пребольшая,

«Кули и голуби на ней,

«И рыба-ковъ… бо…льшая ста-ая…

«Уныло удитъ пескарей».

Горкинъ поднимаетъ руки и кричитъ - «самое наше, волжское!» И Цыганъ пустился: сталъ гейкать и такъ высвистывать, что Пашенька убѣжала, крестя насъ всѣхъ. Тутъ ужъ и гармонистъ проснулся. Это красивый паренекъ въ малиновой рубахѣ, съ позументомъ. Горкинъ мнѣ шепчетъ: «помретъ скоро, послѣднiй градусъ въ чахоткѣ… слушай, какъ играетъ!» Всѣ затихаютъ. И ужъ игралъ Петька-гармонистъ! Игралъ «Лучинушку»… Я вижу, какъ и самъ онъ плачетъ, и Горкинъ плачетъ, теребя меня, и все уговаривая – «ты слушай, слушай… ро-стовское наше!..» И баринъ плачетъ, и Пискунъ, и солдатъ. Скорнякъ, когда кончилось, говоритъ, что нѣтъ ни у кого такой пѣсни, у насъ только. Онъ беретъ меня на колѣни, гладитъ по головѣ и старается выучить, какъ пѣть: «лу-учи-и-и-нушка…», - и я вижу, какъ изъ его голубоватыхъ старческихъ глазъ выкатываются круглыя, свѣтлыя слезинки. И солдатъ меня гладитъ притягиваетъ къ себѣ, и его кресты натираютъ мнѣ щеку. Мнѣ такъ хорошо съ ними, необыкновенно. Но почему они плачутъ, о чемъ плачутъ? Хочется и мнѣ плакать. Праздникъ, а они плачутъ! Потомъ баринъ начинаетъ махать рукой и затягиваетъ «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ». Поютъ хоромъ, всѣ, и Василь-Василичъ, и Горкинъ. А окна уже синѣютъ, и виденъ мѣсяцъ. Кормилка-Настя приходитъ послѣ обѣда, измерзшая, и Горкинъ даетъ ей всего на одной тарелкѣ. Она цѣлуетъ меня, прижимаетъ къ холодной груди, и тоже почему-то плачетъ. Оттого, что у ней сынъ мошенникъ? Она суетъ мнѣ мерзлый апельсинчикъ, шоколадку въ бумажкѣ – высокая на ней башенка съ орломъ. И все вздыхаетъ:

- Выкормышекъ мой, растешь…

Отъ ея словъ у меня перехватываетъ дыханье, и по привычкѣ, я прячу голову въ ея колѣни, въ холодную ея кофту, въ стеклярусѣ.

 

________

Глубокiй вечеръ. Я сижу въ мастерской, пустой и гулкой. Желѣзная печка полыхаетъ, пыхаетъ по стѣнамъ. Поблескиваютъ на нихъ пилы. Топятъ щепой и стружкой. Мы – скорнякъ, Горкинъ, Василь-Василичъ и я – сидимъ на чурбачкахъ, кружочкомъ, передъ печкой. Солдатъ храпитъ въ уголкѣ на стружкахъ. Съ нимъ и Пискунъ улегся: не пустили его, а то замерзнетъ. Баринъ не захотѣлъ остаться, увязался съ Цыганомъ, - куда-то покатили. А морозъ за двадцать градусовъ: долго ли ему замерзнуть!

Скорнякъ разсказываетъ про Глафиру, про воротникъ. Я знаю. Онъ разсказывалъ еще лѣтомъ, когда мы бѣгали смотрѣть пожаръ на Житной. Тамъ онъ жилъ когда-то, совсѣмъ молодымъ еще. Онъ любитъ разсказывать про это, какъ три года воровалъ хозяйскiе обрѣзки и сшивалъ лисiй воротникъ, курадкой, на чердакѣ, чтобы подарить Глафирѣ, а она вышла замужъ за другого. Вотъ, теперь онъ старый, похожъ на вылѣзшую половую щетку, а все помнитъ. Такъ Горкинъ и говоритъ ему:

- Волосы повылазили, а ты все про свой воротникъ! Ну-ну, разсказывай. Хорошо умѣешь разсказывать.

Проситъ и Василь-Василичъ, посовѣлый. Покачивается и все икаетъ.

- …и вотъ, вошла она, Глафира…розовая, какъ купидомъ. И я къ ней палъ! Къ ногамъ красавицы. И подалъ ей лисiй воротникъ! Такъ вся и покраснѣла, а потомъ стала бѣлая, какъ мѣлъ. И говоритъ: «ахъ, зачѣмъ вы… такъ израсходовались!» И палъ къ ея ногамъ, какъ къ божеству. И вотъ, она облила меня слезьми… и говоритъ, какъ изъ-за могилы: «ахъ, возьмите немедленно вашу прекрасную лисичку, ибо я, къ великому моему сожалѣнiю, обрѣтаюсь съ другимъ человѣкомъ, увы!» А жила она съ буфетчикомъ. - «Но неужто, говоритъ, вы и самдѣлѣ могли вообразить, будто я изъ вашего драгоцѣннаго подарка могу преступить?! Какъ, говоритъ, вамъ не совѣстно! Какъ, говоритъ, вамъ не стыдно при благородной душѣ вашей!..»

И скорнякъ сильно покачивается. Василь-Василичъ говоритъ:

- Значитъ, опоздалъ. Судьба. Ну, прожилъ ужъ со своей старухой, чего теперь жалѣть! Такъ и не взяла воротника-то?

- Взяла. И приходитъ тутъ буфетчикъ, и они стали меня поить сельтерской, а то я очень страдалъ.

- Сельтерской… на что лучше! - говоритъ Василь-Василичъ.

- …и вотъ, выхожу я изъ покоевъ на снѣгъ… а костры въ саду горѣли, потому что былъ большой съѣздъ у господъ Кошкиныхъ, по случаю именинъ дочери ихъ, красавицы Варвары. И вотъ, молодой лакей подходитъ ко мнѣ и кладетъ мнѣ на плечо руку. - «Вы страдаете отъ любви къ прекрасной, но гордой красавицѣ Глафирѣ? Это мнѣ доподлинно извѣстно. Я, говоритъ, самъ не сплю всѣ ночи и ужъ изсохъ». А онъ, правда, въ злой чахоткѣ былъ. - «Оставьте душѣ покой, а мнѣ скоро лежать на Ваганьковѣ. Идите домой и не возвращайтесь къ красавицѣ, которая… невольно губитъ своей красой всякаго приближающегося даже при благородномъ своемъ карактерѣ!..»

Онъ долго разсказываетъ. Горкинъ предлагаетъ: пошвырять, что ли, на Царя-Соломона, чего изъ притчи премудрости скажется?.. Но никто не отзывается. Отъ печки пышетъ, глаза слипаются.

- Снесу-ка я тебя, пора, намаялся… - говоритъ Горкинъ, кутаетъ меня въ тулупчикъ и несетъ сѣнями.

Черезъ дверь сѣней я вижу мигающiя звѣзды, колетъ морозомъ ноздри.

Я въ постелькѣ. Все лица, лица… тянутся ко мнѣ, одни, другiя… смѣются, плачутъ. И засыпаю съ ними. Со мной, какъ-будто, - слышу я шелестъ сарафана, стукъ бусинокъ! - моя кормилка-Настя, шепчетъ: - «выкормышекъ мой, растешь…» Почему же она вся плачетъ?..

Гдѣ они всѣ? Нѣтъ уже никого на свѣтѣ.

А тогда, - о, какъ давно-давно! - въ той комнаткѣ съ лежанкой, думалъ ли я, что всѣ они ко мнѣ вернутся, черезъ много лѣтъ, изъ далей… совсѣмъ живыя, до голосовъ, до вздоховъ, до слезинокъ, - и я приникну къ нимъ и погрущу!..


КРУГЪ ЦАРЯ СОЛОМОНА

 Уѣхали въ театръ, а меня не взяли: горлышко болитъ, да и совсѣмъ неинтересно. Я поплакалъ, головой въ подушку. Какое-то «Убiйство Каверлея», - должно быть, очень интересно, страшно. Потомъ погрызъ орѣшковъ – ералашъ: американскiе, миндальные, грецкiе, шпанскiе, каленые… Всегда на Святкахъ ералашъ, на счастье. Каждому три горсти, - какiе попадутся. Запустишь руку, поерошишь, - американскихъ бы побольше, грецкихъ и миндальныхъ! А горсть-то маленькая, не захватишь, и всѣ торопятъ: «ты не выбирай!» Всегда ужъ: кто побольше – тому и счастье. Въ домѣ тихо, даже жутко слушать. Въ лампѣ огонекъ привернутъ - Святки, а, какъ-будто, будни. Въ залѣ елка, вяземскiе прянички совсѣмъ внизу, и бусинки изъ леденцовъ… можно бы обсосать немножко, не замѣтятъ, - но тамъ темно. Дни теперь т а к i е… «Бродятъ о н и, какъ безъ причалу!» Горкинъ знаетъ изъ священныхъ книгъ. Темнымъ коридоромъ надо, и зеркала тамъ, въ залѣ

Я всматриваюсь въ коридоръ: что-то бѣлѣетъ… печка? Маятникъ стучитъ въ передней, будто боится тоже: выходитъ словно – «что-то… что-то… что-то…» Въ кухню убѣжать? И въ кухнѣ тихо, куда-то провалились. Бисерный попугай глядитъ съ подушки на диванѣ, - будто и она боится. Солдатиковъ разставить? Что это… ручкой двери?.. Меня пронзаетъ, какъ иголкой. Кто-то тамъ ступаетъ, храпитъ..? Нѣтъ, это у меня въ груди, отъ кашля. Черное окно не занавѣсили, смотритъ оттуда кто-то, темное лицо… - морозъ?

- ня-ня-а!.. - кричу я, въ страхѣ.

Гукаетъ изъ залы. Ноги зудятся и хотятъ бѣжать. Но страшно: темно въ передней, подъ лестницей чуланчикъ. Въ такiе дни всегда бываетъ: возьмутъ – и… Горкину въ мастерской недавно… плотникъ Мартынъ привидѣлся! «Имъ крещеный человѣкъ теперь… зарѣзъ!» Самая имъ теперь жара, некуда податься, Святки. Къ Горкину бы въ мастерскую, въ короли бы похлестаться…

Вдругъ – тупп! Щелкнуло какъ въ залѣ..? Канфетина упала съ елки… сама? Балуютъ…

Въ темномъ коридорѣ, въ глубинѣ, - какъ-будто, шорохъ. Въ углу у печки – кочерга, желѣзная нога, вдругъ грохнется? Ночью недавно такъ… Разводы на буфетѣ, будто лица, смотрятъ. И кресло смотритъ, выпираетъ пузомъ. И попугай, моргаетъ. Все начинаетъ шевелиться. Боммм… Часы!.. шесть, семь, восемь. А всѣ куда-то провалились. Котъ это? Идетъ по коридору, свѣтится глазами. А вдругъ не Васька?.. Если покрестить… Крещу, дрожа. Нѣтъ, настоящiй.

- Вася-Вася… кис-кис-кис!..

Котъ сѣлъ, зѣваетъ, поднялъ лапку флагомъ, вылизываетъ подъ брюшкомъ, - къ гостямъ. А всѣ куда-то провалились. И нянька, дура…

Трещитъ на кухнѣ дверь съ морозу, кто-то говоритъ. Ну, слава Богу. Входитъ нянька. На платкѣ снѣжокъ.

- Куда ходила, провалилась?..

- Ряженыхъ у скорниковъ глядѣла. Не боялся, а?

- Боялся. Всѣ-то провалились…

- Не серчай ужъ. На, сахарнаго пѣтушка.

Ряженыхъ глядѣла, а я сиди. Это ничего, что кашель. И въ театры не взяли. Маленькiй я, вотъ всѣ и обижаютъ. Горкинъ одинъ жалѣетъ.

- Къ Горкину сведи.

- Эна, онъ ужъ давно полегъ. Ужинай-ка, да спать.

- Няня, - прошу я, - нынче Святки… сведи ужъ ужинать на кухню, къ людямъ.

Не велѣно на кухню, но она ведетъ.

На кухнѣ весело. Бѣгаютъ прусачки по печкѣ, сидятъ у лампочки, - все живая тварь! Прхалъ изъ театровъ кучеръ – ужинать послали. Говоритъ – «народу, прямо… не подъѣдешь къ кеятрамъ! Морозъ, лошадь не удержишь, костры палятъ. Маленько, можетъ, поотпуститъ, снѣжкомъ запорошило». Пахнетъ морозомъ отъ Гаврилы и дымокъ, съ костровъ. Будто и театромъ пахнетъ.

- Нонче будутъ долго представлять. Всѣ кучера разъѣхались. Къ одиннадцати велѣли подавать.

Тутъ и старый кучеръ, Антипушка, - къ обѣднѣ только теперь возитъ. Разсказываетъ, какъ на Святкахъ тоже въ цирки возилъ господъ, старушку чуть не задавилъ, такая метель была-а… праздники, понятно. И вдругъ - вотъ радость! - входитъ Горкинъ. Василь-Василичу Косому и ему – харчи особые. Но сегодня Святки, Василь-Василичъ въ Зоологическомъ Саду, публику съ горъ катаетъ, вернется поздно. Одному-то скучно, вотъ и пришелъ на кухню, къ людямъ.

Его усаживаютъ въ уголъ, подъ образа, гдѣ хлѣбный ящикъ. Онъ снимаетъ казакинчикъ, и теперь – другой, не строгiй: въ ситцевой рубахѣ и жилеткѣ, на шеѣ платочекъ розовый. Онъ сухенькiй, съ сѣдой бородкой, какъ святые. «Самый справедливый человѣкъ», но только строгiй. А со мной не строгiй. При немъ, когда ѣдятъ, не смѣйся. Пальцемъ погрзится – и затихнутъ. Меня усаживаютъ рядомъ съ нимъ, на хлѣбный закромокъ, повыше. Рядомъ со мной Антипушка. Потомъ Матреша, горничная, «пышка», розы на щекахъ. Дворникъ Гришка, «пустобрехъ-охальникъ». Наврила-кучеръ, нянька. Старая кухарка – съ краю. Горкинъ не велитъ щипать Матрешу, грозится: «бѣса-то не тѣшь за хлѣбцемъ!»

- Сама щипается, Михалъ Панкратычъ… - жалуется Гршка. - Я, какъ монахъ!

Матреша его ложкой по лбу – не ври, брехала!

Хлѣбъ рѣжетъ Горкинъ, раздаетъ ломти. Клабетъ и мнѣ:огромный, все лицо закроешь.

- Съ хлѣбушка-то здоровѣе будешь, кушай. И зубки болѣть не будутъ. У меня гляди, - какiе! Съ хлѣбца да съ капустки.

Я не хочу бульонца, а какъ всѣ. Горкинъ даетъ мнѣ собственную ложку, кленовку, «отъ Троицы». У ней на спинкѣ церковки съ крестами, а гдѣ коковка – вырѣзана ручка, «трапезу благословляетъ», такъ священно. Вкусная, святая ложка. Щи со свининой – какъ огонь, а всѣ хлебаютъ. Черпаютъ изъ красной чашки, несутъ ко рту на хлѣбцѣ, чтобы не пролить, и – въ ротъ, съ огнемъ-то! Жуютъ неспѣшно, чавкаютъ такъ сладко. Слышно, какъ глотаютъ, круто.

- Носи, не удавай! - толкаетъ Горкинъ. - Щи-то со свининкой, Рождество. Вкусно, а? То-то и есть. Хлѣбушкомъ-то заминай, потуже.

Отрѣзываетъ новые ломти. Выхлебали все, съ подбавкой. Горкинъ стучитъ по чашкѣ:

- Таскай свининку, по череду!

Славно, по порядку. И я таскаю. На красномъ деревянномъ блюдѣ дымится груда красной солонины. Миска огурцовъ соленыхъ, елочки на нихъ, ледокъ. Жуютъ, похрустываютъ, сытно. Горкинъ и мнѣ кладетъ: «поѣшь, съ жиркомъ-то!» Я стараюсь чавкать, как и всѣ. Огурчика бы..?

- Въ грудкѣ у тебя хрипитъ, нельзя огурчика.

Жуютъ, молчатъ. Бѣлая, крутая каша, съ коровьимъ маслом. Съѣли. Гаврила проситъ подложить. Вываливаютъ изъ горшка остатки.

- Здоровъ я на ѣду! - смѣется кучеръ. - Еще бы чего съѣлъ… Матрешу развѣ? Али щецъ осталось…

- Щецъ вылью, доѣдай… хорошая погода станетъ, - говоритъ кухарка.

- А, давай. Морозно ѣхать.

Горкинъ встаетъ и молится. И всѣ за нимъ. И я. Сидятъ по лавкамъ. Покурить – уходятъ въ сѣни.

- Святки нонче, погадать бы, что-ли? - говоритъ Матреша. - Что-то больно жарко…

- Съ жиру жарко, - смѣется Гришка. - Ай, въ короли схлестаться? Ладно, я те нагадаю:

Гадала гадала,

Съ палптей упала,

На лавку попала,

Съ лавки подъ лавку,

Подъ лавкой Савка,

Матрешѣ сладко!

- Я бъ тебѣ негедала, да забыла, какъ собака по Гришкѣ выла!

- Будетъ вамъ грызться, - говоритъ строго Горкинъ. - А вотъ, погадаю-ка я вамъ, съ тѣмъ и зашелъ. Поди-ка, Матрешь, въ каморку ко мнѣ… тамъ у меня, у божницы, листокъ лежитъ. На, ключикъ.

Матреша жмется, боится идти въ пустую мастерскую: еще чего привидится.

- А ты, дурашка, сѣрнички возьми, да покрестись. Мартынъ-то? Это онъ мнѣ такъ, со сна привидѣлся, упокойникъ. Ничего, иди… - говоритъ Горкинъ, а самъ поталкиваетъ меня.

Матреша идетъ нехотя.

- Вотъ у меня Оракулъ есть, гадать-то… - говоритъ Гаврила, - конторщикъ показать принесъ. Говоритъ – все знаетъ! Оракулъ…

Онъ лѣзетъ на палати и снимаетъ пухлую трепаную книжку съ закрученными листочками. Всѣ глядятъ. Сидитъ на крышкѣ розовая дама въ пушистомъ платьѣ и съ голыми руками, передъ ней золотое зеркало на столѣ и двѣ свѣчки, а въ зеркалѣ господинъ съ закрученными усами и въ синемъ фракѣ. Горкинъ откладываетъ странички, а на нихъ нарисованы колеса, одни колеса. А какъ надо гадать – никто не знаетъ. Написано между спицами – «Рыбы», «Ракъ», «Стрѣлецъ», «Вѣсы»… Только мы двое съ Горкинымъ грамотные, а какъ надо гадать – не сказано. Я читаю вслухъ по складамъ: «Любезная моя любитъ ли меня?» «Жениться ли мнѣ на богатой да горбатой?» «Не страдаетъ ли мой любезный отъ запоя?»… И еще, очень много.

- Глупая книжка, - говоритъ Горкинъ, а самъ все меня толкаетъ и все прислушивается къ чему-то. Шепчетъ:

- Что будетъ-то, слушь-ка… Матреша наша сейчасъ…

Вдругъ раздается визгъ, къ мастерской, и съ крикомъ вбѣгаетъ, вся бѣлая, Матреша.

- Матушки… чортъ тамъ, чортъ!.. ей-ей, чортъ схватилъ, мохнатый!..

Всѣ схватываются. Матреша качается на лавкѣ и крестится. Горкинъ смѣется:

- Ага, попалась въ лапы!.. Во, какъ на Святкакъ-то въ темь ходить!..

- Какъ повалится на меня изъ двери, какъ облапитъ… Не пойду, во-вѣки не пойду…

Горкинъ хихикаетъ, такой веселый. И тутъ все объясняется: скрутилъ изъ тулупа мужика и поставилъ въ двери своей каморки, чтобы напугать Матрешу, и подослалъ нарочно. Всѣ довольны, смѣется и Матреша.

- На то и Святки. Вотъ я вамъ погадаю, захватилъ листочекъ справедливый. Онъ ужъ не обманетъ, и скажетъ въ самый разъ. Самъ царь-Соломонъ Премудрый! Со старины такъ гадаютъ. Нонче не грѣхъ гадать. И волхвы гадатели ко Христу были допущены. Такъ и установлено, чтобы одинъ разъ въ году человѣку судьба открывалась.

- Ужъ Михайла Панкратычъ по церковному знаетъ, что можно, - говоритъ Антипушка.

- Не воспрещается. Царь Саулъ гадалъ. А нонче Христосъ родился, и вся нечистая сила хвостъ поджала, крутится безъ толку, повредить не можетъ. Теперь даже которые отчаянные люди могутъ отъ его судьбу вызнать… въ баню тамъ ходятъ въ полночь, но это грѣхъ. Онъ, понятно, голову потерялъ, ну и открываетъ судьбу. А мы, крещеные, на кругъ царя Соломона лучше пошвыряемъ, дѣло священное.

Онъ разглаживаетъ на столѣ сѣроватый листъ. Всѣ его разглядываютъ. На листѣ, засиженномъ мухами, нарисованъ кружокъ, съ лицомъ, какъ у мѣсяца, а отъ кружка бѣлые и сѣрые лучики къ краямъ; въ концѣ каждаго лучика стоятъ цыфры. Горкинъ беретъ хлѣбца и скатываетъ шарикъ.

- А ну, чего скажетъ гадателю самъ святой царь-Соломонъ… загадывай кто чего?

- Погоди, Панкратычъ, - говоритъ антипушка, тыча въ царя-Соломона пальцемъ. - Это и будетъ царь-Соломонъ, чисто мѣсяцъ?

- Самый онъ, священный. Мудрецъ изъ мудрецовъ.

- Православный, значитъ… русскiй будетъ?

- А то какъ же… Самый православный, святой. Называется царь-Соломонъ Премудрый. Въ церкви читаютъ – Соломоново чте-нiе! Вродѣ какъ пророкъ. Ну, на кого швырять? На Матрешу. Боишься? Крестись, - строго говоритъ Горкинъ, а самъ поталкиваетъ меня. - Ну-ка, чего-то намъ про тебя царь-Соломонъ выложитъ?.. Ну, швыряю…

Катышекъ прыгаетъ по лицу царя Соломона и скатывается по лучику. Всѣ наваливаются на столъ.

- На пятерикъ упалъ. Сто-ой… Поглядимъ на задокъ, что написано?..

Я вижу, какъ у глаза Горкина свѣтятся лучики-морщинки. Чувствую, какъ его рука дергаетъ меня за ногу. Зачѣмъ?

- А ну-ка… подъ пятымъ числомъ… ну-ка..? - водитъ Горкинъ пальцемъ, и я, грамотный, вижу, какъ онъ читаетъ… только почему-то не подъ 5: «Да не увлекаетъ тебя негодница рѣсницами своими!» Ана-а… вотъ чего тебѣ… про рѣсницы, негодница! Про тебя самъ царь-Соломонъ выложилъ. Не-хо-ро-шо-о…

- Извѣстное дѣло, дѣвка вострая! - говоритъ Гришка.

Матреша недовольна, отмахивается, чуть не плачетъ. А всѣ говорятъ: правда, самъ царь-Соломонъ, ужъ безъ ошибки.

- А ты исправься, вотъ тебѣ и будетъ настоящая судьба! - говоритъ Горкинъ ласково. - Дай зарокъ. Вотъ я тебѣ заново швырну… ну-ка?

И читаетъ: «Благонравная жена прiобрѣтаетъ славу!» Видишь? Замужъ выйдешь, и будетъ тебѣ слава. Ну, кому еще? Гриша желаетъ…

Матреша крестится, и вся сiяетъ. Должно быть, она счастлива, такъ и горятъ розы на щекахъ.

- А ну, рабу божiю Григорiю скажи, царь-Соломонъ Премудрый…

Всѣ взвизгиваютъ даже, отъ нетерпѣнiя. Гришка посмѣивается, и кажется мнѣ, что онъ боится.

- Семерка показана, сто-ой… - говоритъ Горкинъ и водитъ по строчкамъ пальцемъ. Только я вижу, что не подъ семеркой напечатано: «Береги себя отъ жены другого, ибо стези ея… къ мертвецамъ!» - Понялъ премудрость Соломонову? Къ мертвецамъ!

- Въ самую точку выкаталось, - говоритъ Гаврила. - Значитъ, смерть тебѣ скоро будетъ, за чужую жену!

Всѣ смотрятъ на Гришку задумчиво: самъ царь-Соломонъ выкаталъ судьбу! Гришка притихъ и уже не гогочетъ. Проситъ тихо:

- Прокинь еще, Михалъ Панкратычъ… можетъ, еще чего будетъ, повеселѣй.

- Шутки съ тобой царь-Соломонъ шутитъ? Ну, прокину еще. Думаешь царя-Соломона обмануть? Это тебѣ не квартальный, либо тамъ хозяинъ. Ну, возьми, на… 23! Вотъ: «Языкъ глупаго гибель для него!» Что я тебѣ говорилъ? Опять тебѣ все погибель.

- Насмѣхъ ты мнѣ это… за что жъ мнѣ опять погибель? - уже не своимъ голосомъ проситъ Гришка. - Дай-ка, я самъ швырну?..

- Царю-Соломону не вѣришь? - смѣется Горкинъ. - Швырни, швырни. Сколько выкатилось… 13? Читать-то не умѣешь… про-чита-емъ: «Не забывай етого!» Что?! Думалъ, перехитришь? А онъ тебѣ - «не забывай етого!»

Гришка плюетъ на полъ, а Горкинъ говоритъ строго:

- На святое слово плюешь?! Смотри, братъ… Ага, съ горя! Ну, богъ съ тобой, послѣднiй разокъ прокину, чего тебѣ выйдетъ, ежели исправишься. Ну, десятка выкатилась: «Не уклоняйся ни направо, ни налѣво!» Вотъ дакъ… царь-Соломонъ-Премудрый!..

Всѣ такъ и катаются со смѣху, даже Гришка. И я начинаю понимать: про Гришкино пьянство это.

- Вотъ и поучайся мудрости, и будетъ хорошо! - наствляетъ Горкинъ, и все смѣются.

Всѣ довольны. Потомъ онъ выкатываетъ Гаврилѣ, что «кнутъ на коня, а палка на глупца». Потомъ нянѣ. Она сердится и уходитъ наверхъ, а Горкинъ кричитъ въ догонку: «Сварливая жена, какъ сточная труба!»

Царя-Соломона не обманешь. И мнѣ выкинулъ Горкинъ шарикъ, цѣлуя въ маковку: «не давай дремать глазамъ твоимъ».

Всѣ смѣются и тычутъ въ слипающiеся мои глаза: вотъ такъ царь-Соломонъ-Премудрый! Гаврила схватывается: десять било! Меня снимаютъ съ хлѣбнаго ящика, и самъ Горкинъ несетъ наверхъ.

Милые Святки…

Я засыпаю въ натопленной жарко дѣтской. Приходятъ сны, легкiе, розовые сны. Розовые, какъ вѣрно. Обрывки ихъ еще витаютъ въ моей душѣ. И милый Горкинъ, и царь-Соломонъ – сливаются. Золотая корона, въ блескѣ, и розовая рубаха Горкина, и старческiя розовыя щеки, и розовенькiй платокъ на шеѣ. Вмѣстѣ они идутъ куда-то, словно летятъ по воздуху. Легкiе сны, изъ розоваго дѣтства…

Звонокъ, впросонкахъ. Быстрые, крѣпкiе шаги, пахнетъ знакомымъ флердоранжемъ, снѣжкомъ, морозомъ. Отецъ щекочетъ холодными мокрыми усами, шепчетъ - «спишь, капитанъ?» И чувствую я у щеки тонкiй и сладкiй запахъ чудесной груши, и винограда, и пробковыхъ опилокъ…


КРЕЩЕНЬЕ

 

Ни свѣтъ, ни заря, еще со свѣчкой ходятъ, а уже топятся въ домѣ печи, жарко трещатъ дрова, - трескучiй морозъ, должно быть. Въ сильный морозъ березовыя дрова весело трещатъ, а когда разгорятся – начинаютъ гудеть и пѣть. Я сижу въ кроавткѣ и смотрю изъ-подъ одѣяла, будто изъ теплой норки, какъ весело полыхаетъ печка, скачутъ и убѣгаютъ тѣни, и таращатся огненные маски – хитрая лисья морда и румяная харя, которую не любитъ Горкинъ. Прошли Сввятки, и рядиться въ маски теперь грѣшно, а то можетъ и прирасти, и не отдерешь вовѣки. Занавѣски отдернуты, чтобы отходили окна. Стекла совсѣмъ замерзли, стали молочныя, снѣгъ наросъ, - можно соскребывать ноготкомъ и ѣсть. Грохаются дрова въ передней, все подваливаютъ топить. Дворникъ радостно говоритъ – сипитъ: «во, прихватило-то… не дыхнешь!» Слышу – отецъ кричитъ, голосъ такой веселый: «жарчей нажаривай, подъ тридцать градусовъ подкатило!» Всѣмъ весело, что такой морозъ. Входитъ Горкинъ, мягко ступаетъ въ валенкахъ, и тоже весело говоритъ:

- Мо-розъ нонче… крещенскiй самый. А ты чего поднялся ни свѣтъ, ни заря… озябъ, что ль? Ну, иди, погрѣйся.

Онъ садится на чурбачокъ и помѣшиваетъ кочережкой, чтобы ровнѣй горѣло. На его скульцахъ и сѣденькой бородкѣ прыгаетъ блескъ огня. Я бѣгу къ нему по ледяному полу, тискаюсь потеплѣй въ колѣнки. Онъ запахиваетъ меня полою. Тепло подъ его казакинчикомъ на зайцѣ! Прошу:

- Не скажешь чего хорошенькаго?

- А чего те хорошенькаго сказать… Морозъ. Бушуя ужъ отцѣпили, Антипушка на конюшню взялъ. Заскучалъ, запросился, и ему стало невтерпежъ. За святой вотъ водой холодно идти будетъ. Крещенскiй сочельникъ нонче, до звѣзды не ѣдятъ. Прабабушка Устинья, бывало, маково молочко къ сытовой кутьѣ давала, а теперь новые порядки, кутьи не варимъ… Почему-почему… новые порядки! Рядиться-то… на Святкахъ дозволяла, ничего. Харь этихъ не любила, увидитъ – и въ печку. Отыметъ, бывало, у папашеньки и сожгетъ, а его лѣстовкой постегаетъ… не поганься, хари не нацѣпляй!

- А почему не поганься?

- А, поганя потому. Глупая твоя нянька, чего купила! Погляди-ка, чья харя-то… Послѣ ее личико святой водой надо. Образъ-подобiе, а ты поганое нацѣпляешь. Лисичка ничего, божiй звѣрь, а эта чья образина-то, погляди!

Я оглядываюсь на маски. Харя что-то и мнѣ не нравится – скалится, и вихры торчками.

- А чья, е г о..?

- Человѣка такого не бываетъ. Личико у тебя чистое, хорошее, а ты поганую образину… тьфу!

- Знаешь, что, давай, мы ее сожгемъ… какъ прабабушка Устинья?

- А куда ее беречь-то, и губища раздрыгана. Иванъ Богословъ вонъ, Казанская… и о н ъ тутъ! На тотъ годъ, доживемъ, медвѣжью лучше головку купимъ.

Я влѣзаю на холодный сундукъ и сдергиваю харю. Что-то противно въ ней, а хочется послѣднiй разокъ надѣть и попугать Горкина, какъ вчера. Я нюхаю ее, прощаюсь съ запахомъ кислоты и краски, съ чѣмъ-то еще, веселымъ, чѣмъ пахнутъ Святки, и даю Горкину – на, сожги.

- А, можетъ, жалко? - говоритъ онъ и не беретъ. - Только не нацѣпляй. Ну, погладишь когда. Вонъ гонители мучили святыхъ, образины боговъ-идоловъ нацѣплять велѣли, а кто нацѣпитъ – пропалъ тотъ человѣкъ, какъ идолу поклонился, отъ Бога отказался. И златомъ осыпали, и висоны сулили, и звѣрями травили, и огнемъ палили, а они славили Бога и Христа!

- Такъ и не нацѣпили?

- Не то что… а плевали на образины и топтали!

- Лучше сожги… - говорю я и плюю на харю.

- А жалко-то..?

- Наплюй не н е г о, сожги!..

Онъ держитъ харю передъ огнемъ, и вижу я вдругъ, какъ въ пробитыхъ косыхъ глазахъ прыгаютъ языки огня, пышитъ изъ пасти жаромъ… Горкинъ плюетъ на харю и швыряетъ ее въ огонь. Но она и тамъ скалится, дуется пузырями, злится… что-то течетъ съ нее, - и вдругъ, вспыхиваетъ зеленымъ пламенемъ.

- Ишь, зашипѣлъ-то какъ… - тихо говоритъ Горкинъ, и мы оба плюемъ въ огонь.

А харя уже дрожитъ, чернѣетъ, бѣгаютъ по ней искорки… вотъ уже золотится пепломъ, но еще видно дыоья отъ глазъ и пасти, огненныя на сѣромъ пеплѣ.

- Это ты хорошо, милокъ, соблазну не покорился, не пожалѣлъ, - говоритъ Горкинъ и бьетъ кочережкой пепелъ. - «Во Христа креститеся, во Христа облекотеся», поютъ. Значитъ, Господень ликъ носимъ, а не  е г о. А теперь Крещенье-Богоявленье, завтра изъ Кремля крестный ходъ на рѣку пойдетъ, Животворящiй Крестъ погружать въ ердани, пушки будутъ палить. А кто и окунаться будетъ, подъ ледъ. И я буду, кажды йгодъ въ ердани окунаюсь. Мало что морозъ, а душѣ радость. Въ Ерусалимѣ Домна Панферовна вонъ была, въ живой Ердани погружалась, вл святой рѣкѣ… вода тоже сту-у-деная, говоритъ.

- А Мартынъ-плотникъ вотъ застудился въ ердани и померъ?

- Съ ердани не помрешь, здоровье она даетъ. Мартынъ отъ задора померъ. Вонъ ужъ и свѣтать стало, окошечки засинѣлись, печки поглядѣть надо, пусти-ка…

- Нѣтъ, ты скажи… отъ какого задора померъ?..

- Ну, прилипъ… Черезъ нѣмца померъ. Ну, нѣмецъ въ Москвѣ есть, у Гопера на заводѣ, весь годъ купается, ему купальню и на зиму не разбираютъ. Ну, прозналъ, что на Крещенье въ ердань погружаются есть, въ проруби, и повадился прзжать. Перво-то его пустили въ ердань полѣзть… можетъ, въ нашу вѣру перейдетъ! Онъ во Христа признаетъ, а не по нашему, полувѣръ онъ. Всѣхъ и пересидѣлъ. На другой годъ онъ ужъ тягаться давай, пятерку сулилъ, кто пересидитъ. Наша ердань-то, мы ее на рѣкѣ ставимъ, папашенька и говоритъ – въ ердани не дозволю тягаться, крестъ погружаютъ, а желаетет на портомойнѣ, тамъ и теплушка есть. Съ того и пошло. Мартынъ и взялся пересидѣть, для вѣры, а не изъ корысти тамъ! Ну, и заморозилъ его нѣмецъ, пересидѣлъ, съ того Мартынъ и померъ. Потомъ Василь-Василичъ нашъ, задорный тоже, три года брался, - и его немѣцъ пересидѣлъ. Да како дѣло-то, и звать-то нѣмца – папашенька его знаетъ – Ледовикъ Карлычъ!

- А почему Ледовикъ?

- Званiе такое, всѣ так и называютъ Ледовикъ. Какой ни есть морозъ, ему нипочемъ. И влѣзетъ, и вылѣзетъ – все красный, кровь такая, горячая. Тяжелый, сала накопилъ. Нашъ Василь-Василичъ тоже ничего, тяжелый, а вылѣзетъ – синь-синiй! Три года и добивается одолѣть. Завтра опять полѣзетъ. Безпремѣнно, говоритъ, нонче пересижу костяшекъ на сорокъ. А вотъ… Нѣмецъ конторщика привозитъ, глядѣть на часы по стрѣлкѣ, а мы Пашу со счетами сажаемъ, пронизи-костяшки отбиваетъ. На одно выходитъ, Пашка ужъ приноровился, въ одну минутку шестьдесятъ костяшекъ тютилька въ тютильку отчикнетъ. А что лишку пересидятъ, нѣмецъ сверхъ пятерки походъ даетъ, за каждую костяшку гривенникъ. Василь-Василичъ изъ задора, понятно, не изъ корысти… ему папашенька награду посулилъ за одолѣнiе. Задорщикъ первый папашенька, лѣтось и самъ брался – насилу отмотался. А Василь-то-Василичъ чего-то надумалъ нонче, ходитъ-пощелкиваетъ – «нонче Ледовика за сорокъ костяшекъ загоню!» Чего-то исхитряется. Ну, печки пойду глядѣть.

Онъ приходитъ, когда я совсѣмъ одѣтъ. Въ комнатѣ полный свѣтъ. На стеклахъ снѣжокъ оттаялъ, елочки ледяныя видно, - искрятся розовымъ, потомъ загораются огнемъ и блещутъ. За Барминихинымъ садомъ, въ снѣжномъ туманѣ-инеѣ, громадное огненное солнце виситъ на сучьяхъ. Оба окна горятъ. Горкинъ лѣзетъ по лѣсенкѣ закрывать трубу, и весело мнѣ  смотрѣть, какъ стоитъ онъ въ окнѣ на печкѣ – въ огненномъ отраженiи отъ солнца.

 

_________

 

Морозъ, говорятъ, поотпускаетъ. Я сколупываю со стеколъ льдинки. Все запушило инеемъ. Бревна сараевъ и амбара совсѣмъ сѣдыя. Вбитые костыли и гвозди, петли творилъ и скобы кажутся мнѣ изъ снѣга. Бѣльевая веревки запушились, и все-то ярко – и снѣжная вѣтка на скворешнѣ, и даже паутинка въ дырѣ сарая – будто изъ снѣжныхъ нитокъ.

Невысокое солнце свѣтитъ на лѣсенку амбара, по которой взбѣгаютъ плотники. Вытаскиваютъ «ердань», - балясины и шатеръ съ крестами, - и валятъ въ сани, везти на Москва-рѣку. Всѣ въ толстыхъ полушубкахъ, прыгаютъ въ валенкахъ, шлепаютъ рукавицами съ мороза, сдираютъ съ усовъ сосульки. И черезъ стекла слышно, какъ хлопаютъ гулко доски, скрипитъ снѣжкомъ. Изъ конюшни клубится паръ, - Антипушка ведетъ на цѣпи Бушуя. Василь-Василичъ бѣгаетъ налегкѣ, даже безъ варежекъ, - мороза не боится! Лицо, какъ огонь, - кровь такая, горячая. Можетъ быть исхитрится завтра, одолѣетъ Ледовика?..

Въ домѣ курятъ «монашками», для духа: сочельникъ, а все поросенкомъ пахнетъ. Въ передней – граненый кувшинъ, крещенскiй: пойдутъ за святой водой. Прошлогоднюю воду въ колодецъ выльютъ, - чистая, какъ слеза! Лежитъ на салфеткѣ свѣчка, повязанная ленточкой – помѣткой: будетъ горѣть у святой купели, и ее принесутъ домой. Свѣчка эта – крещенская, Горкинъ зоветъ – «отходная».

Я бѣгу въ мастерскую, въ сѣняхъ морозъ. Облизываю палецъ, трогаю скобу у двери – прилипаетъ. Если поцѣловать скобу – съ губъ сдерешь. Въ мастерской печка раскалилась, труба прозрачная, алая-живая, какъ вишенка на солнцѣ. Горкинъ прибирается въ каморкѣ, смотритъ на свѣтъ баночку зеленаго стекла, на которой вылито Богоявленье съ голубкомъ и «свѣтомъ». Отказала ему ее прабабушка Устинья, и такой не найти нигдѣ. Онъ разсказывалъ, какъ торговалъ у него ее какой-то баринъ, давалъ двести рублей «за стеклышко», говорилъ – поставлю въ шкафчикъ, для удовольствiя. А сосудикъ старинный это, когда царь-антихристъ старую вѣру гналъ, отъ дѣдовъ прабабушки Устиньи. И не продалъ Горкинъ, сказалъ: «и тыщи, сударь, выкладите, а не могу, сосудецъ, святой, отказанный… вѣрному человѣку передамъ, а васъ, ужъ не обижайтесь, не знаю… въ шкапчикъ, можетъ, поставите, будете угощать гостей». А баринъ обнялъ его и поцѣловалъ, и пошелъ веселый. Театры въ Москвѣ держалъ.

- Крещенской водицы возьмемъ въ сосудикъ. Будешь хорошiй – тебѣ откажу по смерти. Есть племянникъ, яблоками торгуетъ, да въ солдатахъ испортился, не молельщикъ. Прошлогоднюю свѣчку у образовъ истеплимъ, а эту, новенькую, съ серебрецомъ лоскутикъ, освятимъ, и будетъ она тутъ вотъ стоять, гляди… у Михаилъ-Архангела, ангела моего. Заболѣю, станутъ меня, сподобитъ Господь, соборовать… въ руку ее мнѣ, на исходъ души… Да, можетъ, и поживу еще, не разстраивайся, косатикъ. Каждому приходитъ часъ послѣднiй. А врзъ ежели заболѣю, и тебѣ на случай говорю… крещенскую мнѣ свѣчку въ руку, чтобы зажали, подержали… и отойду съ ней, крещеная душа. О н и при отходѣ-то подступаютъ, а свѣтъ крщенскiй и оборонитъ, отцами указано. Вонъ у меня картинка «Исходъ души»… со свѣчкой лежитъ, а о н и энъ гдѣ топчутся, какъ закривились-то!..

Я смотрю на страшную картинку, на синихъ, сбившихся у порога и чего-то страшашихся, смотрю на свѣчку съ серебрецомъ… - и такъ мнѣ горько!

- Горкинъ, милый… - говорю я, - не окунайся завтра, морозъ трескучiй…

- Да я съ того веселѣй стану… душѣ укрѣпленiе, голубокъ!

 

___________

 

Онъ умываетъ меня святой водой, совсѣмъ ледяной, и шепчетъ: «крещенская-богоявленская, смой нечистоту, душу освяти, тѣлеса очисти, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа».

- Какъ снѣжокъ будь чистый, какъ ледокъ крѣпкой, - говоритъ онъ, утирая суровымъ полотенцемъ, - темное совлекается, во свѣтлое облекается… - даетъ мнѣ сухой просвирки и велитъ запивать водицей.

Потомъ кутаетъ потеплѣй и ведетъ ставить крестики во дворѣ, «крестить». На Великую Пятницу ставятъ кресты «страстной» свѣчкой, а на Крещенье мѣлкомъ – снѣжкомъ. Ставимъ крестики на сараяхъ, на коровникѣ, на конюшнѣ, на всѣхъ дверяхъ. Въ конюшнѣ тепло, она хорошо окутана, лошадямъ навалено соломы. Антипушка окропилъ ихъ святой водой и поставилъ надъ денниками крестики. Говоритъ – на тепло пойдетъ, примѣта такая – лошадки ложились ночью, а «Кривая» насилу поднялась, старая кровь, не грѣетъ.

Солнце зашло въ дыму, небо позеленѣло, и вотъ – забѣлѣлась звѣздочка! Горкинъ радъ: хочется ему ѣсть съ морозу. Въ кухнѣ зажгли огонь. На рогожкѣ стоитъ пѣтухъ, гребень онъ отморозилъ, и его принесли погрѣться. А у скорнячихи двѣ курицы замерзли   ночью.

- Пойдемъ въ коморку ко мнѣ, - манитъ Горкинъ, словно хочетъ что показать, - сытовой кутьицей разговѣемся. Макова молочка-то нѣту, а пшеничку-то я сварилъ.

Кутья у него священная, пахнетъ, какъ-будто, ладанцемъ, отъ меду. Огня не зажигаемъ, ѣдимъ у печки. Окошки начинаютъ чернѣть, поблескивать, - затягиваетъ ледкомъ.

 

_________

 

Послѣ всенощной отецъ изъ кабинета кричитъ - «Косого ко мнѣ!» Спрашиваетъ – ердань готова? Готова, и ящикъ подшили, окунаться. Василь-Василичъ говоритъ громко и зачѣмъ-то пихаетъ притолку. «Что-то ты, Косой, веселъ сегодня больно!» - усмѣшливо говоритъ отецъ, а Косой отвѣчаетъ - «и никакъ нѣтъ-съ, пощусь!» Борода  у него всклочена, лицо, какъ огонь, - кровь такая, горячая. Горкинъ сидитъ у печки, слушаетъ разговоръ и все головой качаетъ.

- А какъ, справлялся, будетъ Ледовикъ Карлычъ завтра?

- Готовится-съ!.. вскрикиваетъ Василь-Василичъ. - Конторщикъ его ужъ прибѣгалъ… прдетъ безпремѣнно! Будь-п-койны-съ, во-какъ пересижу-у!..

И опять – шлепъ объ притолку.

- Не хвались, идучи на рать, а хвались…

- Бо-жже сохрани!.. - всплескиваетъ Касой, словно хватаетъ моль, - въ такомъ дѣлѣ… Бо-жже сохрани! Загодя молчу, а… закупаю Ледовика, какъ су… Сколько дознавалъ-бился… какъ говорится, съ гуся вода-съ.. и больше ничего-съ.

- Что такое?. Ну, ежели ты и завтра будешь такой…

- Завтра я его за… за сорокъ костяшекъ загоню-съ! Вотъ святая икона, и сочельникъ нонче у насъ… з-загоню, какъ су…!

- Хорошо сочельничаешь… ступай!

Косой вскидываетъ плечами и смотритъ на меня съ Горкинымъ, будто чему-то удивляется. Потомъ размашисто крестится и кричитъ:

- Морозъ веселитъ-съ!.. И разрази меня Богъ, ежели ка-плю завтра!.. Завтра, буд-п-койны-съ!.. публику съ горъ катать, день гулящiй… з-загоню!..

Отецъ сердито машетъ. Косой пожимаетъ плечами и уходитъ.

- Пьяница, мошенникъ. Нечего его пускать срамиться завтра. Ты, Панкратычъ, попригляди за нимъ въ Зоологическомъ на горахъ… да куда тебя посылать, купаться полѣзешь завтра… самъ проѣду.

 

_________

 

Впервые везутъ меня на ердань, смотрѣть. Потеплѣло, морозу только пятнадцать градусовъ. Мы съ отцомъ ѣдемъ на бѣговыхъ, наши на выѣздныхъ саняхъ. Съ Каменнаго Моста видно на снѣгу черную толпу, противъ Тайницкой Башни. Отецъ спрашиваетъ – хороша ердань наша? Очень хороша. На расчищенномъ синеватомъ льду стоитъ на четырехъ столбикахъ, обвитыхъ елкой, серебряная бесѣдка подъ золотымъ крестомъ. Подъ ней – прорубленная во льду ердань. Отецъ сводитъ меня на ледъ и ставитъ на ледяную глыбу, чтобы получше видѣть. Изъ-подъ кремлевской стѣны, розовато-сѣдой съ морозу, несутъ иконы, кресты, хоругви, и выходятъ серебряные священники, много-много. Въ солнышкѣ все блеститъ - и ризы, и иконы, и золотые куличики архiереевъ – митры. Долго выходятъ изъ-плдъ Кремля священники, свѣтлой лентой, и голубые пѣвчiе. Валитъ за ними по сугробамъ великая черная толпа, поютъ молитвы, гудятъ изъ Кремля колокола. Не видно, что у ердани, только доноситъ пѣнiе да выкрикъ протодiакона. Говорятъ - «погружаютъ крестъ!» Слышу знакомое – «Во Iорода-а-нѣ… крещаются Тебѣ, Господи-и…» - и вдругъ, грохаетъ изъ пушки. Отецъ кричитъ – «пушки, гляди, палятъ!» - и указываетъ на башню. Прыгаютъ изъ зубцовъ черные клубы дыма, и изъ нихъ молнiи… и – ба-бахъ!.. И радостно, и страшно. Крестный ходъ уходитъ назадъ подъ стѣны. Стрѣляютъ долго.

Отецъ  подводитъ меня къ избушкѣ, изъ которой идетъ дымокъ: это теплушка наша, совсѣмъ около ердани. И я вижу такое странное… бѣгутъ голые по соломкѣ! Узнаю Горкина, съ простынькой, Өедю-бараночника, потомъ Павелъ Ермолаичъ, огородникъ, хромой старичокъ какой-то, и еще незнакомые… Отецъ тащитъ меня къ ердани. Горкинъ, худой и желтый, какъ мученикъ, ребрышки всѣ видать, прыгаетъ со ступеньки въ прорубь, выскакиваетъ и окунается, и опять… а за нимъ еще, съ уханьемъ. Антонъ Кудрявый подбѣгаетъ съ лоскутнымъ одѣяломъ, другiе плотники тащатъ Горкина изъ воды, Антонъ накрываетъ одѣяломъ и рысью несетъ въ теплушку, какъ куколку. «Окрестился», - весело говоритъ отецъ. - «Трите его суконкой да покрѣпче! - кричитъ онъ въ окошечко теплушки. - «Идемъ на портомойню скорѣй, Косой тамъ нашъ дурака валяетъ».

 

_________

 

Портомойня недалеко. Это плоты во льду, ледъ между ними вырубленъ и стоитъ на плотахъ теплушка. Говорятъ – Ледовикъ прхалъ, разоблачается. Мы выходимъ въ дверку. Дымитъ печурка. Отецъ здоровается съ толстымъ человѣкомъ, у котораго во рту сигара. За рогожкой раздѣвается Василь-Василичъ. Толстый и есть самый Ледовикъ Карлычъ, нѣмецъ. Лицо у него нестрашное, борода рыжая, какъ и у нашего Косого. Пашка несетъ столикъ со счетами на плоты. Косой кряхтитъ что-то за рогожкой, - можетъ быть, исхитряется? Ледовикъ спрашиваетъ – «котоффъ»? Косой говоритъ - «готовъ-съ», вылѣзаетъ изъ-подъ рогожки и прикрывается. И онъ толстый, какъ Ледовикъ, только животъ потоньше, и тоже, какъ Ледовикъ, блеститъ. Ледовикъ тычетъ его въ животъ и говоритъ удивленно-строго: «а-а… ти та-кой?!» А Василь-Василичъ ему смѣется: «такой-же, Ледовикъ Карлычъ, какъ и вы-съ!» И Ледовикъ смѣется, и говоритъ: «лядно, карашо». Тутъ подходитъ къ отцу высокiй, худой мужикъ въ рваномъ полушубкѣ и говоритъ: «дозвольте потягаться, какъ я солдатъ… на Балканахъ вымерзъ, это мнѣ за привычку… безъ мѣста хожу, можетъ чего добуду?» Отецъ говоритъ – валяй! Солдатъ вмигъ раздѣвается, и всѣ трое выходятъ на плоты. Пашка сидитъ за столикомъ, одинъ палецъ вылѣзъ изъ варежки, лежитъ на счетахъ. Конторщикъ нѣмца стоитъ съ часами. Отецъ кричитъ - «разъ, два, три… вали!» Прыгаютъ трое вразъ. Я слышу, какъ Василь-Василичъ перекрестился – крикнулъ – «Господи, баслови!» Пашка началъ пощелкивать на счетахъ – разъ, два, три… На черной дымящейся водѣ плаваютъ головы, смотрятъ на насъ и крякаютъ. Неглубоко, по шейку. Косой отдувается, кряхтитъ: «ф-ухъ, ха-ра-шо… песочекъ…» Ледовикъ тоже говоритъ – ф-о-шень карашо… сфешо». А солдатъ барахтается, хрипитъ: «больно тепла вода, пустите маненько похолоднѣй!» Всѣ смѣются. Отецъ подбадриваетъ – «держись, Василья, не удавай!» А Косой весело – «въ пу…пуху сижу!» Ледовика нѣмцы его подбадриваютъ – лопочутъ, народъ на плоты ломится, будочникъ прибѣжалъ, всѣ ахаютъ, понукаютъ – «ну-ка, кто кого?» Пашка отщелкиваетъ – «сорокъ одна, сорокъ двѣ…» А они крякаютъ и надуваютъ щеки. У Косого воосы ужъ стеклянные, торчками. Слышится – ффу-у… у-ффу-у… «Что, Вася, - спрашиваетъ отецъ, - вылѣзай лучше отъ грѣха, губы ужъ прыгаютъ?» - Будь-п-койны-съ», - хрипитъ Косой, - «жгетъ даже, чисто на по… полкѣ па..ппарюсь…» А глазъ выпученъ на меня, и страшный. Солдатъ барахтается, будто полощетъ тамъ, дрожитъ синими губами, сипитъ - «го… готовьте… деньги… ффу… нѣмецъ-то по… синѣлъ…» А Пашка выщелкиваетъ – «сто пятнадцать, сто шишнадцать…» Кричатъ – «нѣмецъ посинѣлъ!» А нѣмецъ руку высунулъ и хрипитъ: «таскайте… тофольно ко-коледно…» Его выхватываютъ и тащатъ. Спина у него синяя, въ полоскахъ. А Пашка себѣ почекиваетъ – сто шишдесятъ одна… На ста пятидесяти семи вытащили Ледовика, а солдатъ съ Косымъ крякаютъ. Отецъ ужъ топаетъ и кричитъ: «сукинъ ты котъ, говорю тебѣ, вылѣзай!..» - «Нѣ-этъ… до-дорвался… досижу до сорока костяшекъ…» Выволокли солдата, синяго, потащили тереть мочалками. Пашка кричитъ – «сто девяносто восемъ…» Тутъ ужъ выхватили и Василь-Василича. А онъ отпихнулся, и крякаетъ – «не махонькой, самъ могу…» И полѣзъ накарачкахъ въ дверку.

________

 

Крещенскiй вечеръ. Наши уѣхали въ театры. Отецъ ведетъ меня къ Горкину, а самъ торопится на горы – поглядѣть, какъ тамъ Василь-Василичъ. Горкинъ напился малинки, и лежитъ укутанный, подъ шубой. Я читаю ему Евангелiе, какъ крестился Господь во Iорданѣ. Прочиталъ – онъ и говоритъ:

- Хорошо мнѣ, касатикъ… будто и я со Христомъ крестился, всѣ жилки разымаются. Выростешь, тоже въ ердани окунайся.

Я обѣщаю окунаться. Спрашиваю, какъ Василь-Василичъ исхитрился, чтот-то про гусиное сало говорили.

- Да вотъ, у лакея нѣмцева вызналъ, что свинымъ саломъ тотъ натирается, и надумалъ: натрусь гусинымъ! А гусинымъ уши натри – нипочемъ не отморозишь. Вѣрнѣй свиного и оказалось. А солдатъ тѣломъ вытерпѣлъ, папшенька его въ сторожа взялъ и пятеркой наградилъ. А Вася водочкой своей отогрѣлся, Господь проститъ… въ Зоологическомъ саду на горахъ за выручкой стоитъ. А Ледовика чуть жива повезли. Хитрость-то на него и оборотилась.

Приходитъ скорнякъ и читаетъ намъ, какъ мучили св. Пантелеимона. Только началъ, а тутъ Василь-Василича и привозятъ. Начудилъ на горахъ, два дилижана съ народомъ опрокинулъ и самъ на головѣ съ горы съѣхалъ, папашенька его домой прогнали. Василь-Василича укладываютъ на стружки, къ печкѣ, - зазябъ дорогой. Онъ что-то мычитъ, слышно только - «одо… лѣлъ…» Лицо у него малиновое. Горкинъ ему строго говоритъ: «Вася, я тебѣ говорю, усни!» И сразу затихъ, уснулъ.

Скорнякъ читаетъ про Пнтелеимона:

«И повелѣлъ гордый скиптромъ и трономъ тиранъ Максимьянъ повѣсить мученика на древѣ и строгать когтями желѣзными, а бока опалять свѣщами горящими… святый же воззва ко Господу, и руки мучителей ослабѣли, ногти желѣзные выпали и свѣщи погасли. И повелѣлъ гордый тиранъ дознать про ту хитрость волшебную…»

По разгорѣвшемуся лицу Горкина текутъ слезы. Онъ крестится и шепчетъ:

- Ахъ, хорошо-то какъ, милые… чистота-то, духовная высота кокая! А тотъ тиранъ - хи-трость, говоритъ!..

   Я смотрю на страшную картинку, гдѣ лежитъ съ крещенской свѣчой «на исходъ души», а на порогѣ толпятся с и н i е, - и кажется мнѣ, что это отходитъ Горкинъ, похоже очень. Горкинъ спрашиваетъ:

- «Ты чего, испугался… глядишь-то такъ?»

Я молчу. Смутно во мнѣ мерцаетъ, что гдѣ-то, гдѣ-то… кромѣ всего, что здѣсь, - нашего двора, отца, Горкина, мастерской… и всего-всего, что видятъ мои глаза, есть еще, невидимое, которое гдѣ-то, т а м ъ… Но это мелькнуло и пропало. Я гляжу на сосудикъ съ Богоявленiемъ и думаю: откажетъ мнѣ

И вдругъ, видя въ себѣ, какъ будетъ, кричу къ картинкѣ:

- Не надо!.. не надо мнѣ!!…


МАСЛЯНИЦА

 

Масленица… Я и теперь еще чувствую это слово, какъ чувствовалъ его въ дѣтствѣ: яркiя пятна, звоны – вызываетъ оно во мнѣ; пылающiя печки, синеватыя волны чада, въ довольномъ гулѣ набравшагося люда, ухабистую снѣжную дорогу, уже замаслившуюся на солнцѣ, съ ныряющими по ней веселыми санями, съ веселыми конями въ розанахъ, въ колокольцахъ и бубенцахъ, съ игривыми переборами гармоньи. Или съ дѣтства осталось во мнѣ чудесное, непохожее ни на что другое, въ яркихъ цвѣтахъ и позолотѣ, что весело называлось – «масляница»? Она стояла на высокомъ прилавкѣ въ баняхъ. На большомъ кругломъ пряникѣ, - на блинѣ? - отъ котораго пахло медомъ – и клеемъ пахло! - съ золочеными горками по краю, съ дремучимъ лѣсомъ, гдѣ торчали на колышкахъ медвѣди, волки и зайчики, - поднимались чудесные пышные цвѣты, похожiе на розы, и все это блистало, обвитое золотою канителью… Чудесную эту «масляницу» устраивалъ старичокъ въ Зарядьѣ, какой-то Иванъ Егорычъ. Умеръ невѣдомый Егорычъ – и «масляницы» исчезли. Но живы онѣ во мнѣ. Теперь потускнѣли праздники, и люди, какъ-будто, охладѣли. А тогда… всѣ и все были со мною связаны, ия былъ со всѣми связанъ, отъ нищаго старичка на кухнѣ, зашедшаго на «убогiй блинъ», до незнакомой тройки, умчавшейся въ темноту со звономъ. И Богъ на небѣ, за звѣздами, съ лаской глядѣлъ на всѣхъ: масляница, гуляйте! Въ этомъ широкомъ словѣ и теперь еще для меня жива яркая радость, передъ грустью… - передъ постомъ?

 

__________

 

Оттепели все чаще, снѣгъ маслится. Съ солнечной стороны висятъ стеклянною бахромой сосульки, плавятся-звякаютъ о льдышки. Прыгаешь на одномъ конькѣ, и чувствуется, какъ мягко рѣжетъ, словно по толстой кожѣ. Прощай, зима! Это и по галкамъ видно, какъ онѣ кружатъ «свадьбой», и цокающiй ихъ гомонъ куда-то манитъ. Болтаешь конькомъ на лавочкѣ и долго слѣдишь за черной ихъ кашей въ небѣ. Куда-то скрылись. И вотъ, проступаютъ звѣзды. Вѣтерокъ сыроватый, мягкiй, пахнетъ печенымъ хлѣбомъ, вкуснымъ дымкомъ березовымъ, блинами. Капаетъ въ темнотѣ, - масляница идетъ. Давно на окнѣ въ столовой поставленъ огромный ящикъ: посадили лучокъ, «къ блинамъ»; зеленыя его перышки – большiя, прiятно гладить. Мальчишка отъ мучника кому-то провезъ муку. Намъ уже привезли: мѣшокъ голубой крупчатки и четыре мѣшка «людской». Привезли и сухихъ дровъ, березовыхъ. «Еловыя стрекаютъ, - сказалъ мнѣ ѣздокъ Михайла, - «галочка» не припекъ. Ужъ и поѣдимъ мы съ тобой блинковъ!»

Я сижу на кожаномъ диванѣ въ кабинетѣ. Отецъ, подъ зеленой лампой, стучитъ на счетахъ. Василь-Василичъ Косой стрѣляетъ отъ двери глазомъ. Говорятъ о старшно интересномъ, какъ бы не срѣзало льдомъ подъ Симоновомъ барки съ сѣномъ, и о плотахъ-дровянкахъ, которые пойдутъ съ Можайска.

- А нащотъ масляной чего прикажете? Муки давеча привезли робятамъ…

- Сколько у насъ харчится?

- Да… плотниковъ сорокъ робятъ подались домой, на масляну… - поокиваетъ Василь-Василичъ, - Володимерцы, на-кулачки биться, блины вытряхать, сами знаете нашъ обычай!.. -  вздыхаетъ, посмѣиваясь, Косой.

- Народъ попридерживай, весна… какъ тараканы поразбѣгутся. Человѣкъ шестьдесятъ есть?

- Робятъ-то шестьдесятъ четыре. Севрюжины соленой надо бы…

- Возьмешь. У Жирнова какъ?..

- Паркетчики, народъ капризный! Бѣлужины имъ купили да по селедкѣ

- Тожъ и нашимъ. Трои блиновъ, съ пятницы зачинать. Блиновъ вволю давай. Масли жирнѣй. На припекъ сѣраго снетка, ко щамъ головизны дашь.

- А нащотъ винца, какъ прикажете? - ласково говоритъ Косой, вѣжливо прикрывая ротъ.

- Къ блинамъ, по шкалику.

- Будто бы и маловато-съ?.. Для прощенаго… проститься, какъ говорится.

- Знаю твое прощанье!..

- Заговѣюсь, до самой Пасхи ни капли въ ротъ.

- Два ведра – будетъ?

- И довольно-съ! - прикинувъ, весело говоритъ Косой. - Заслужутъ-съ, наше дѣло при водѣ, чижолое-съ.

Отецъ отдаетъ распоряженiя. У Титова, отъ Москварѣцкаго, для стола – икры свѣжей, троечной, и ершей къ ухѣ. Вязиги у Колганова взять, у него же и судаковъ съ икрой, и наваги архангельской, семивершковой. Въ Зарядьѣ – снетка бѣлозерскаго, мытаго. У Васьки Егорова изъ садка стерлядокъ…

- Преосвященный у меня на блинахъ будетъ въ пятницу! Скажешь Васькѣ Егорову, налимовъ мѣрныхъ пару для навару далъ чтобы, и плесъ сомовiй. У Палтусова икры для кальи, съ отонками, пожирнѣй, изъ отстоя…

- П-маю-сссъ… - говоритъ Косой, и въ горлѣ у него хлюпаетъ. Хлюпаетъ и у меня, съ гулянья.

- Въ Охотномъ у Трофимова – сиговъ пару, порозовѣй. Бѣлорыбицу самъ выберу, заѣду. Къ ботвиньѣ свѣжихъ огурцовъ. У Егорова въ Охотномъ. Понялъ?

- П-маю-сссъ… Лещика еще, можетъ?.. Его первосвященство, сказывали?..

- Обязательно, леща! Очень преосвященный уважаетъ. Для заливныхъ и по растегаямъ – Гараньку изъ Митрiева трактира. Скажешь – отъ меня. Вина ему – ни капли, пока не справитъ!.. Какъ мастеръ – так пьяница!..

- Слабость… И винца-то не пьетъ, рябиновкой избаловался. За то изъ дворца и выгнали… Какъ ему не дашь… запасы съ собой носитъ!

- Тебя вотъ никакъ не выгонишь, подлеца!.. Отыми, на то ты и…

- Въ прошломъ годѣ отымалъ, а онъ на меня съ ножо-омъ!.. Да онъ и нетрезвый не подгадитъ, кухарку вотъ побить можетъ… выбираться ужъ ей придется. И съ посудой озорничаетъ, все не по немъ. Печку велѣлъ перекладать, такой-то царь-соломонъ!..

Я радъ, что будетъ опять Гаранька, и будетъ дымъ коромысломъ. Плотники его свяжутъ къ вечеру и повезутъ на дровняхъ въ трактиръ съ гармоньями.

 

__________

 

Масляница въ развалѣ. Такое солнце, что разогрѣло лужи. Сараи блестятъ сосульками. Идутъ парни съ веселыми связками шаровъ, гудятъ шарманки. Фабричные, внавалку, катаются  на извозчикахъ съ гармоньей. Мальчишки «въ блина играютъ»: руки назадъ, блинъ въ зубы, пытаются другъ у друга зубами вырвать – не выронить, весело бьются мордами.

Просторная мастерская, откуда вынесены станки и ведерки съ краской, блеститъ столами: столы поструганы, для блиновъ. Плотники, пильщики, водоливы, кровельщики, маляры, десятники, ѣздоки – въ рубахахъ распояской, съ намасленными головами, ѣдятъ блины. Широкая печь пылаетъ. Двѣ стряпухи не поспѣваютъ печь. На сковородкахъ, съ тарелку, «черные» блины пекутся и гречневые, румяные, кладутся въ стопки, и ловкiй десятникъ Прошинъ, съ серьгой въ ухѣ, шлепаетъ ихъ объ столъ, словно даетъ по плѣши. Слышится сочно – ляппп! Всѣмъ по череду: ляп… ляп… ляпп!.. Паръ идетъ отъ блиновъ винтами. Я смотрю отъ двери, какъ складываютъ ихъ въ четверку, макаютъ въ горячее масло въ мискахъ и чавкаютъ. Паръ валитъ изо ртовъ, съ головъ. Дымится отъ красныхъ чашекъ со щами съ головизной, отъ бабъ-стряпухъ, со сбившимися алыми платками, отъ ихъ распаленныхъ лицъ, отъ масленыхъ красныхъ рукъ, по которымъ, сiяя, бѣгаютъ желтые язычки отъ печки. Синѣетъ чадомъ подъ потолкомъ. Стоитъ благодатный гулъ: довольны.

- Бабочки, подпекай… съ припечкомъ – со снеточками!..

Кадушки съ опарой дышатъ, льется-шипитъ по сковородкамъ, вспухаетъ пузырями. Пахнетъ опарнымъ духомъ, горѣлымъ масломъ, ситцами отъ рубахъ, жилымъ. Все чаще роздыхи, передышки, вздохи. Кое-кто пошабашилъ, селедочную головку гложетъ. Изъ мѣднаго куба – паромъ, до потолка.

- Ну, какъ робятки?.. - кричитъ заглянувшiй Василь-Василичъ, - всего уѣли? - Заглядываетъ въ квашни. - Подпекай-подпекай, Матрешь… не жалѣй подмазки, дадимъ замазки!…

Гудятъ, веселые.

- По шкаличку бы еще, Василь-Василичъ… - слышится изъ угловъ, - блинки заправить.

- Ва-лляй!.. - лихо кричитъ Косой. - Архирея стрѣчаемъ, куды ни шло…

Гудятъ. Звякаютъ зеленыя четверти о шкаликъ. Ляпаютъ подоспѣвшiе блины.

- Хозяинъ идетъ!.. - кричатъ весело отъ окна.

Отецъ, какъ всегда, бѣгомъ, оглядываетъ бойко.

- Масляница какъ, ребята? Всѣ довольны?..

- Благодаримъ покорно… довольны!..

- По шкалику добавить! Только смотри, подлецы… не безобразить!..

Не обижаются: знаютъ – ласка. Отецъ беретъ ляпнувшiй передъ нимъ блинище, деретъ отъ него лоскутъ, макаетъ въ масло.

- Вкуснѣе, ребята, нашихъ! Стряпухам – по цѣлковому. Всѣмъ по двугривенному, на масляницу!

Такъ гудятъ, - ничего не разобрать. Въ груди у меня спираетъ. Высокiй плотникъ подхватываетъ меня, швыряетъ подъ потолокъ, въ чадъ, прижимаетъ къ мокрой, горячей бородѣ. Суютъ мнѣ блина, подсолнушковъ, розовый пряникъ въ махорочныхъ соринкахъ, даютъ крашеную ложку, вытеревъ круто пальцемъ, - нашего-то отвѣдай! Всѣ они мнѣ знакомы, всѣ ласковы. Я слушаю ихъ рѣчи, прибаутки. Выбѣгаю на дворъ. Таетъ большая лужа, дрызгаются мальчишки. Вываливаются – подышать воздухомъ, масленичной весной. Паръ отъ головъ клубится. Потягиваются сонно, бредутъ въ сушильну – поспать на стружкѣ.

 

________

 

Поджидаютъ карету съ архiереемъ. Василь-Василичъ все бѣгаетъ къ воротамъ. Онъ безъ шапки. Изъ-подъ новаго пиджака розовѣетъ рубаха подъ жилеткой, болтается мѣдная цѣпочка. Волосы хорошо расчесаны и блещутъ. Лицо багровое, глазъ срѣзяетъ «двойнымъ зарядомъ», Косой ужъ успѣлъ заправиться, но до вечера «достоитъ». Горкинъ за нимъ досмотриваетъ, не стегнулъ бы къ себѣ въ конторку. На конторкѣ виситъ замокъ. Я вижу, какъ Василь-Василичъ вдругъ устремляется къ конторкѣ, но что-то ему мѣшаетъ. Совѣсть? Архiерей прдетъ, а онъ далъ слово, что «достоитъ». Горкинъ ходитъ за нимъ, какъ нянька:

- Ужъ додержись маненько, Василичъ… Опосля ужъ поотдохнешь.

- Д-держусь!.. - лихо кричитъ Косой. - Я-то… дда не до… держусь?..

Пескомъ посыпано до параднаго. Двери настежь.

Марьюшка ушла наверхъ, выселили ее изъ кухни. Тамъ воцарился поваръ, рыжiй, худой Гаранька, въ огромномъ колпакѣ вѣеромъ, мелькаетъ въ пару, какъ страхъ. Въ окно со двора мнѣ видно, какъ бьетъ онъ подручныхъ скалкой. Съ вечера зашумѣлъ. Выбѣгаетъ на снѣгъ, размазываетъ на ладони тѣсто, проглядываетъ на свѣтъ зачѣмъ-то.

- Мудрователь-то мудруетъ! - съ почтенiемъ говоритъ Василь-Василичъ. - Въ царскихъ дворцахъ служилъ!..

- Скоро ли вашъ архирей наѣдетъ?.. Срокъ у меня доходитъ!.. - кричитъ Гаранька, снѣжкомъ вытирая руки.

Съ крыши орутъ – ѣдетъ!..

Карета, съ выноснымъ, мальчишкой. Келейникъ соскакиваетъ съ козелъ, откидываетъ дверцу. Прибывшiй раньше протодiаконъ, встрѣчаетъ съ батюшками и причтомъ. Ведутъ архiерея по песочку, на лѣстницу. Протодьяконъ ушелъ впередъ, закрылъ собою окно и потрясаетъ ужасомъ:

«Испола э-ти де-спо-та-ааааа…»

Рычанье его выкатывается въ сѣни, гремитъ по стекламъ, на улицу. Изъ кухни кричитъ Гаранька:

- Эй, зачинаю растегаи!..

- Зачина-ай!.. - кричитъ Василь-Василичъ умоляющимъ голосомъ и почему-то пляшетъ.

Столъ огромный. Чего только нѣтъ на немъ! Рыбы, рыбы… икорницы въ  хрусталѣ, во льду, сиги въ петрушкѣ, красная семга, лососина, бѣлорыбица-жемчужница, съ зелеными глазками огурца, глыбы паюсной, глыбы сыру, хрящъ осетровый въ уксусѣ, фарфоровыя вазы со смнтаной, въ которой торчкомъ ложки, розовыя масленки съ золотистымъ кипящимъ масломъ на камфоркахъ, графинчики, бутылки… Черные сюртуки, бѣлыя и палевыя шали, «головки», кружевныя наколочки…

Несутъ блины, подъ покровомъ.

- Ваше преосвященство!..

Архiерей сухощавый, строгiй, - какъ говорится, постный. Кушаетъ мало, скромно. Протодiаконъ – противъ него, громаденъ, страшенъ. Я вижу съ уголка, какъ раскрывается его ротъ до зѣва, и наваленные блины, сѣрые отъ икры текучей, льются въ протодiакона стопами. Плыветъ къ нему сигъ, и отплываетъ съ разрытымъ бокомъ. Льется масло въ икру, въ сметану. Льется по рѣдкой бородкѣ протодьякона, по мягкимъ губамъ, малиновымъ.

- Ваше преосвященство… а растегайчика-то къ ушицѣ!..

- Ахъ, мы, чревоугодники… Воистину, удиви-тельный растегай!.. - слышится въ тишинѣ, какъ шелестъ, съ померкшихъ губъ.

- Самые знаменитые, гаранькинскiе растегаи, ваше преосвященство, на всю Москву-съ!..

- Слышалъ, слышалъ… Наградитъ же Господь талантомъ для нашего искушенiя!.. Уди-ви-тельный растегай…

- Ваше преосвященство… дозвольте просить еще?..

- Благослови, преосвященный владыко… - рычитъ протодьяконъ, отжевавшись, и откидываетъ ручищей копну волосъ.

- Ну-ну, отверзи уста, протодьяконъ, возблагодари… - ласково говоритъ преосвященный. - Вздохни немножко…

Василь-Василичъ чего-то машетъ, и вдругъ, садится на-корточки! На лѣстницѣ запруда, въ передней давка. Протодьяконъ въ славѣ: голосомъ гаситъ лампы и выпираетъ стекла. Начинаетъ изъ глубины, гдѣ сейчасъ у него блины, кажется мнѣ, по голосу-ворчанью. Волосы его ходятъ, подъ урчанье. Начинаютъ дрожать лафитнички – мелкимъ звономъ. Дрожатъ хрустали на люстрахъ, дребезгомъ отвѣчаютъ окна. Я смотрю, какъ на шеѣ у протодьякона дрожитъ-набухаетъ жила, какъ склонилась въ сметанѣ ложка… чувствую, какъ въ груди у меня спираетъ и рѣжетъ въ ухѣ. Господи, упадетъ потолокъ сейчасъ!..

Преосвященному и всему освященному собору… и честному дому сему… -

«мно-га-я… лѣ… т-та-а-ааааааа!!!..»

Гукнуло-треснуло въ роялѣ, погасла въ углу передъ образомъ лампадка!.. Падаютъ ножи и вилки. Стукаются лафитнички. Василь-Василичъ взвизгиваетъ, рыдая:

- Го-споди!..

Отъ протодьякона жаръ и дымъ. На трехъ стульяхъ раскинулся. Пьетъ квасъ. За ухою и растегаями – опять и опять блины. Блины съ припекомъ. За ними заливное, опять блины, уже съ двойнымъ припекомъ. За ними осетрина паровая, блины съ подпекомъ. Лещъ необыкновенной величины, съ грибками, съ кашкой… наважка семивершковая, съ бѣлозерскимъ снеткомъ въ сухарикахъ, политая грибной сметанкой… блины молочные, легкiе, блинцы съ яичками… еще разварная рыба съ икрой судачьей, съ поджарочкой… желэ апельсиновое, пломбиръ миндальный – ванилевый…

Архiерей отъѣхалъ, выкушавъ чашку чая съ апельсинчикомъ – «для осадки». Отвезли протодьякона, набравшаго растегайчиковъ въ карманы, навязали ему въ кулекъ диковинной наваги, - «звѣрь-навага!» Сидятъ въ гостиной шали и сюртуки, вздыхаютъ, чаекъ попиваютъ съ апельсинчикомъ. Внизу шумятъ. Гаранька требуетъ еще бутылку рябиновки и уходить не хочетъ, разбилъ окошко. Требуется Василь-Василичъ – везти Гараньку, но Василь-Василичъ «отархиреился, достоялъ», и теперь заперся въ конторкѣ. Что подѣлаешь – масляница! Гаранькѣ даютъ бутылку и оставляютъ въ кухнѣ: проспится къ утру. Марьюшка сидитъ въ передней, безъ причала, сердитая. Обидно: праздникъ у всѣхъ, а она… растегаевъ не можетъ сдѣлать! Загадили всю кухню. Старуха она почтенная. Ей накладываютъ блинковъ съ икоркой, подносятъ лафитничекъ мадерцы, еще подносятъ. Она начинаетъ плакать и мять платочекъ:

- Всякiе пирожки могу, и слоеные, и заварные… и съ паншетомъ, и кулебяки всякiя, и любное защипное… А тутъ, на-ка-сь… незащипанный пирожокъ не сдѣлать! Я ему растегаями носъ утру! У Росторгуевыхъ жила… митрополиты ѣздили, кулебяки мои хвалили…

Ее уводятъ въ залу, уговариваютъ спѣть пѣсенку, и подносятъ еще лафитничекъ. Она довольна, что всѣ ее очень почитаютъ, и принимается пѣть про «графчика, разрумянаго красавчика»:

На немъ шляпа со перомъ,

Табатерка съ табако-омъ..!

И еще, какъ «молодцы ведутъ коня подъ-уздцы… конь копытомъ землю бьетъ, бѣлъ-камушекъ выбiетъ…» - и еще удивительныя пѣсни, которыхъ никто не знаетъ.

 

___________

 

Въ субботу, послѣ блиновъ, ѣдемъ кататься съ горъ. Зоологическiй садъ, гдѣ устроены наши горы, - онѣ изъ дерева, и залиты льдомъ, - заваленъ глубокимъ снѣгомъ, дорожки въ сугробахъ только. Видно пустыя клѣтки съ сухими деревцами; ни птицъ, ни звѣрей на видно. Да теперь и не до звѣрей. Высоченныя горы на прудахъ. Надъ свѣжими тесовыми бесѣдками на горахъ пестро играютъ флаги. Рухаются съ рычаньемъ высокiе «дилижаны» съ горъ, мчатся по ледянымъ дорожкамъ, между валами снѣга съ воткнутыми въ нихъ елками. Черно на горахъ народомъ. Василь-Василичъ распоряжается, хрипло кричитъ съ верхушки; видно его высокую фигуру, въ котиковой, отцовской, шапкѣ. Степенный плотникъ Иванъ помогаетъ Пашкѣ-конторщику рѣзать и выдавать билетики, на которыхъ написано - «съ обѣихъ концовъ по разу». Народъ длиннымъ хвостомъ у кассы. Масляница погожая, сегдня немножко закрѣпило, а послѣ блиновъ – катается.

- Милiенъ народу! - встрѣчаетъ Василь-Василичъ. - За тыщу выручки, катальщики не успѣваютъ, сбились… какой чередъ!..

- Изъ кассы чтобы не воровали, - говоритъ отецъ и безнадежно машетъ. - Кто васъ тутъ усчитаетъ!..

- Ни Бо-же мой!.. - вскрикиваетъ Василь-Василичъ, - кажныя пять минутъ деньги отымаю, въ мѣшокъ ссыпаю, да съ народомъ не сообразишься, швыряютъ пятаки, безъ билетовъ лѣзутъ… Эна, купецъ швырнулъ! Терпѣнiя не хватаетъ ждать… Да Пашка совѣстливый… ну, трешница проскочитъ, больше-то не уворуетъ, будь-покойны-съ.

По накатанному лотку втаскиваютъ веревками вернувшiяся съ другой горы высокiя сани съ бархатными скамейками, - «дилижаны», - на шестерыхъ. Сбившiеся съ ногъ катальщики, статные молодцы, ведущiе «дилижаны» съ горъ, стоя на конькахъ сзади, весело вмѣру пьяны. Работа строгая, на моргни: крѣпко держись за поручни, крѣпче веди на скатѣ, «на корытѣ».

- Не изувѣчили никого, Богъ миловалъ? - спрашиваетъ отецъ высокаго катальщика Сергѣя, моего любимца.

- Упаси Богъ, пьяныхъ не допускаемъ-съ. Да теперь-то покуда мало, еще не разогрѣлись. Съ огнями вотъ покатимъ, ну, тогда осмѣлѣютъ, станутъ шибко одолѣвать… въ шею даемъ!

И какъ только не рухнутъ горы! Верхушки биткомъ набиты, скрипятъ подпоры. Но стройка крѣпкая: владимiрцы строили, на-совѣсть.

Сергѣй скатываетъ насъ на «дилижанѣ». Духъ захватываетъ, и падаетъ сердце на раскатѣ. Мелькаютъ елки, стеклянные разноцвѣтные шары, повѣшенные на проволокахъ, бѣлыя ленты снѣга. Катальщикъ тормазитъ коньками, рѣжетъ-скрежещетъ льдомъ. Василь-Василичъ ужъ разогрѣлся, пахнетъ от него пробками и мятой. Отецъ идетъ считать выручку, а Василь-Василичъ хватаетъ меня подъ мышку, какъ узелокъ, и шепчетъ: «надежнѣй меня тутъ нѣту». Беретъ низкiя саночки – «американки», обитыя зеленымъ бархатомъ съ бахромой, и приглашаетъ меня – скатиться.

- Со мной не бойся, купцовъ катаю! - говоритъ онъ, сажаясь верхомъ на саночки.

Я приваливаюсь къ нему, подъ бороду, въ страхѣ гляжу впередъ… Далеко внизу ледяная дорожка въ елкахъ, гора, съ чернымъ пятномъ народа, и вьются флаги. Василь-Василичъ крякаетъ, трогаетъ меня за носъ варежкой, засматриваетъ косящимъ глазомъ. Я по мутному глазу знаю, что онъ «готовъ». Катальщики мѣшаютъ, не даютъ скатывать, говорятъ – «убить можешь!» Но онъ толкаетъ ногой, санки клюютъ съ помоста, и мы летимъ… ахаемся въ корыто спуска и выносимся лихо на прямую.

- Во-какъ мы-та-а-а…! -  вскрикиваетъ Василь-Василичъ, - со мной нипочемъ не опрокинешься!.. - прихватываетъ меня любовно, но мы врѣзаемся въ снѣжный валъ.

Летитъ снѣговая пыль, падаетъ на насъ елка, саночки вверхъ полозьями, я въ сугробѣ: Василь-Василичъ мотаетъ валенками въ снѣгу, подъ елкой.

- Не зашибся?.. Господь сохранилъ… Маленько не потрафили, ничего! - говоритъ онъ тревожнымъ голосомъ. - Не сказывай папашѣ только… я тебя сейчасъ скачу лучше на нашихъ саночкахъ, тѣ вѣрнѣй.

Къ намъ подбѣгаютъ катальщики, а мы смѣемся.

Катаютъ меня на «нашихъ», еще на какихъ-то «растопыряхъ». Катальщики веселые, хотятъ показать себя. Скатываются на конькахъ съ горы, руки за спину, падаютъ головами внизъ. Сергѣй скатывается задомъ. Скатываются вприсядку, вприсядку задомъ. Кричатъ – ура! Сергѣй хлопаетъ себя шапкой:

- Разуважу для масляной… гляди, на одной ногѣ!..

Рухается такъ страшно, что я не могу сотрѣть. Энъ ужъ онъ гдѣ, катитъ, откинувъ ногу. Кричатъ – ура-а-а!.. Купецъ въ лисьей шубѣ покатился, безо всего, на скатѣ мѣшкомъ тряхнулся – и прямо головой въ снѣгъ.

- Извольте, на метлѣ! - кричитъ какой-то отчаянный, крѣпко пьяный. Падаетъ нагорѣ, летитъ черезъ голову метла.

Зажигаютъ иллюминацiю. Рычатъ гулкiя горы пустотой. Катятъ съ бенгальскими огнями, въ искрахъ. Гудятъ въ бубны, пищатъ гармошки, - пьяные навалились на горы, орутъ: «пропадай, Таганка-а-а!..» Катальщики разгорячились, пьютъ прямо изъ бутылокъ, кричатъ - «въ самый-то разъ теперь, съ любой колокольни скатимъ!» Хватаетъ меня Сергѣй:

- Уважу тебя, на конькахъ скачу! Только, смотри, не дергайся!..

Тащитъ меня на край.

- Не дури, убьешь..! - слышу ячей-то окрикъ и страшно лечу во тьму.

Рычитъ подо мной гора, съ визгомъ ворчитъ на скатѣ, и вотъ – огоньки на елкахъ!..

- Молодча-га ты, ей-Богу..! - въ ухо шипитъ Сергѣй, и мы падаемъ въ рыхлый снѣгъ, - насыпало полонъ воротъ

- Папашѣ, смотри, не сказывай! - грозитъ мнѣ Сергѣй и колетъ усами щечку. Пахнетъ отъ него винцомъ, морозомъ.

- Не замерзъ, гулена? - спрашиваетъ отецъ. - Ну, давай я тебя скачу.

Намъ подаютъ «американки». Онъ откидывается со мной назадъ, - и мы мчимся, летимъ, какъ вѣтеръ. Катятъ съ ьенгальскими огнями. Горятъ разноцвѣтные шары, - и подъ нами, во льду, огни…

___________

 

Масляница кончается: сегодня послѣднiй день, «прощеное воскресенье». Снѣгъ на дворѣ размалился. Приносятъ «масляницу» изъ бань – въ подарокъ. Такая радость! На большомъ кругломъ пряникѣ стоятъ ледяныя горы изъ золотой бумаги и бумажныя вырѣзныя елочки; въ елкахъ, стойкомъ на колышкахъ, - вылѣпленные изъ тѣста и выкрашенные сажей, медвѣдики и волки, а надъ горами и елками – пышныя розы на лучинкахъ, синiя, желтыя, пунцовыя… - всѣхъ цвѣтовъ. И надъ всей этой «масляницей» подрагиваютъ въ блескѣ тонкiя золотыя паутинки канители. Банщики носятъ «масленицу» по всѣмъ  «гостямъ», которыхъ они мыли, и потомъ ужъ приносятъ къ намъ. Имъ подносятъ винца и угощаютъ блинами въ кухнѣ.

И другiе блины сегодня, называютъ – «убогiе». Приходятъ нищiе – старички, старушки. Кто имъ спечетъ блинковъ! Имъ даютъ по большому масленому блину – «на поминъ души». Они прячутъ блины за пазуху и идутъ по другимъ домамъ.

Я любуюсь-любуюсь «масляницей», боюсь дотронуться, - такъ хороша она. Вся – живая! И елки, и медвѣдики, и горы… и золотая надъ всѣмъ игра. Смотрю и думаю: масляница живая… и цвѣты, и пряникъ – живое все. Чудится что-то въ этомъ, но – что? Не могу сказать.

Уже много спустя, вспоминая чудесную «масляницу», я съ удивленьемъ думалъ о неизвѣстномъ Егорычѣ. Умеръ Егорычъ – и «масляницы» исчезли: нигдѣ ихъ потомъ не видѣлъ. Почему онъ такое дѣлалъ? Никто мнѣ не могъ сказать. Что-то мелькало мнѣ?.. Пряникъ… - да не земля-ли это, съ лѣсами и гоарми, со звѣрями? А чудесные пышные цвѣты – радость весны идущей? А дрожащая золотая паутинка – солнечные лучи, весеннiе?.. Умеръ невѣдомый Егорычъ – и «масляницы», ж и в ы я, кончились. Никто безъ него не сдѣлаетъ.

Звонятъ къ вечернямъ. Заходитъ Горкинъ – «масляницу» смотрѣть. Хвалитъ Егорыча:

- Хорошiй старичокъ, бѣдный совсѣмъ, подѣлочками кормится. То мельнички изъ бумажекъ вертитъ, а какъ къ масляной подошло – «масляницы» свои готовитъ, въ бани, на всю Москву. Три рубля ему за каждую платятъ… самъ выдумалъ такое, и всѣмъ прiятность. А сказки какiя сказываетъ, пѣсенки какiя знаетъ!.. Ходили къ нему изъ бань за «масляницами», а онъ, говорятъ, ужъ и не встаетъ, заслабѣлъ… и въ холоду лежитъ. Можетъ, эта послѣдняя, помретъ скоро. Ну, я къ вечернѣ пошелъ, завтра «стоянiя» начнутся. Ну, давай другъ у дружки прощенья просить, нонче прощеный день.

Онъ кланяется мнѣ въ ноги и говоритъ – «прости меня, милокъ, Христа ради». Я знаю, что надо дѣлать, хоть и стыдно очень: падаю ему въ ноги, говорю – «Богъ проститъ, прости и меня, грѣшнаго», и мы стукаемся головами и смѣемся.

- Заговѣны нонче, а завтра строгiе дни начнутся, Великiй Постъ. Ты ужъ «масляницу»-то похѣръ до ночи, завтра-то глядѣть грѣхъ. Погляди-полюбуйся – и разбирай… пряничка поѣшь, заговѣться кому отдай.

Приходитъ вечеръ. Я вытаскиваю изъ пряника медвѣдиковъ и волковъ… разламываю золотыя горы, не застряло-ли пятачка, выдергиваю всѣ елочки, снимаю розы, срываю золотыя нитки. Остается пустынный пряникъ. Онъ необыкновенно вкусный. Стоялъ онъ недѣлю въ баняхъ, у «сборки», гдѣ собираютъ выручку, сыпали въ «горки» денежки – на масляницу начай, таскали его по городу… Но онъ необыкновенно вкусный: должно быть, съ медомъ.

 

_________

 

Позднiй вечеръ. Заговѣлись передъ Постомъ. Завтра будетъ печальный звонъ. Завтра – «Господи и Владыко живота моего…» - будетъ. Сегодня «прощеный день», и будемъ просить прощенья: сперва у родныхъ, потомъ у прислугъ, у дворника, у всѣхъ. Вассу кривую встрѣтишь, которая живетъ въ «темненькой», и у той надо просить прощенья. Идти къ Гришкѣ и поклониться въ ноги? Недавно я раскололъ лопату, и онъ сердился. А вдругъ онъ возьметъ и свкажетъ – «не прощаю!»?

Падаемъ другъ дружкѣ въ ноги. Немножко смѣшно и стыдно, но послѣ дѣлается легко, будто грѣхи очистились.

Мы сидимъ въ столовой и послѣ ужина доѣдаемъ орѣшки и пастилу, чтобы ужъ ничего не осталось на Чистый Понедельникъ. Стукаетъ дверь изъ кухни, кто-то лѣзетъ по лѣстницѣ, тычется головою въ дверь. Это Василь-Василичъ, взъерошенный, съ напухшими глазами, въ разстегнутой жилеткѣ, въ розовой подъ ней рубахѣ. Онъ громко падаетъ на колѣни и стукается лбомъ въ полъ.

- Простите Христа ради… для праздника… - возитъ онъ языкомъ и бухается опять. - Справили масляну… нагрѣшили… завтра въ пять часовъ… какъ стеклышко… будь-п-койны-съ!..

- Ступай, проспись. Богъ проститъ!.. - говоритъ отецъ. - И насъ прости, и ступай.

- Про…щаю!.. всѣхъ прощаю, какъ Господь… Исусъ Христосъ… велѣно прощать!.. - Онъ присаживается на пятки и щупаетъ на себѣ жилетку. - По-бо-жьи… всѣ должны про-щать… И всѣ деньги ваши… до копѣйки!.. вся выручка, записано у меня… до гро-шика… простите Христа ради!..

Его поднимаютъ и спроваживаютъ въ кухню. Нельзя сердиться – прощеный день.

Помолившись Богу, я подлѣзаю подъ ситцевую занавѣску у окошка и открываю форточку. Слушаю, какъ тихо. Черная ночь, глухая. Потягиваетъ сыро вѣтромъ. Слышно, какъ капаетъ, булькаетъ скучно-скучно. Бубенцы, какъ-будто..? Прорывается гдѣ-то вскрикъ, неясно. И опять тишина, глухая. Вотъ она, тишина Поста. Печальные дни его наступаютъ въ молчаньи, ночью, подъ унылое бульканье капели.

 

Декабрь 1927 – декабрь 1931.

 

__________


 

 

 

 

 

II

 

 

ПРАЗДНИКИ – РАДОСТИ


ЛЕДОКОЛЬЕ

 

Отецъ посылаетъ Горкина на Москва-рѣку, на ледокольню, чтобы навелъ порядокъ. Взялись двѣ тысячи возковъ льду Горшанову доставить, - пивоваренный заводъ, на Шаболовкѣ, отъ насъ неподалеку, - другую недѣлю возимъ, а и половины не довезли. А ужъ мартъ-мѣсяцъ, ростепель пойдетъ, ледъ затрухлявѣетъ, таскать неспособно будетъ, обламываться начнетъ, на ледовинѣ стоять опаско, - и оставимъ Горшанова безо льду. Крестопоклонная на дворѣ, а Василь-Василичъ, «Косой», съ подлецомъ-портомойщикомъ Дениской, масляницу все справляетъ…

- Пьянаго захватишь, - палкой его оттуда, какой это приказчикъ! По шеямъ его, пускай убирается въ деревню, скажи ему отъ меня! До Алексѣй-Божья-человѣка… - сегодня у насъ, что, десятое..?.. - все чтобы у меня свезти, какая ужъ тогда возка!

- Какая возка… - говоритъ Горкинъ озабоченно, - подойдутъ Дарьи-за… сори-пролуби, вѣжливо сказать… ледокъ замолочнится, водой пойдетъ, крѣпости въ немъ не будетъ… Горшанову обидно будетъ. Попужаю «Косого», - поспѣемъ, Господь дастъ.

Отецъ самъ бы поѣхалъ, да спины разогнуть не можетъ, «прострѣлъ»: оступился на ледокольнѣ, къ вечеру дѣло было, ледкомъ ледовину затянуло, снѣжкомъ позапорошило, онъ въ нее и попалъ, пошейку. - Ледоколовъ добавь, воробьевскихъ съ простянками поряди… неустойка у меня, по полтиннику съ возка… да не въ неустойкѣ дѣло: никогда не было такого, осрамитъ меня, с… с…!

Горкинъ обнадеживаетъ, - «поспѣемъ, Господь  дастъ», - беретъ съ собой шустраго паренька Ондрейку, который лѣтось священнаго голубка на шатерчикъ сдѣлалъ, какъ Царицу Небесную принимали, - и одѣвается потеплѣй: поверхъ казакинчика на зайцѣ натягиваетъ хорошiй полушубокъ, романовскiй, черненый, съ зеленой выстрочкой, теплыя варежки подъ рукавицы и подшитыя кожей валенки. На рѣкѣ знобко, потеплѣй надо одѣваться.

Я не былъ еще на ледокольнѣ, а тамъ такая-то ярмонка, - жара, прямо! до сорока лошадокъ съ саночками-простянками ледокъ вываживаютъ съ рѣки, и всякаго-то сброднаго народу, съ Хитраго Рынка порядили, выламываютъ ледокъ, баграми изъ ледовины тянутъ, какъ сахаръ колютъ, - Горкинъ, разсказываетъ. Я прошусь съ нимъ, а онъ отмахивается: «некому за тобой смотрѣть, и лошади зашибутъ, и подъ ледъ осклизнуться можешь, и мужики ругаютъся… нечего тебѣ тамъ дѣлать». Онъ сердится и грозится даже, когда я кричу ему, что самъ на Москва-рѣку убѣгу, дорогу знаю:

- Только прибѣги у меня… я те, самовольникъ, обязательно въ пролуби искупаю, узнаешь у меня!..

Говоритъ отъ такъ строго, что я боюсь, - ну-ка, и взаправду искупаетъ? Я прошусь у отца, говорю ему, - «басню я про Лисицу выучилъ…» А я такъ хорошо выучилъ, что Сонечка, старшая сестрица, похвалила, а она очень строгая. А тутъ сказала: «ишь ты какой, какъ настоящая лисица поешь… ну-ка, еще скажи….» И отецъ слышалъ про Лисицу. И говоритъ:

- Возьми его, Панкратычъ, на ледокольню, онъ тебѣ про Лисицу скажетъ. Пора ему къ дѣлу прiучаться, все-таки глазъ хозяйскiй… - смѣется такъ.

А Горкинъ даже и доволенъ, словно, - сразу повеселѣлъ:

- Разъ ужъ папашенька дозволяетъ – поѣдемъ, обряжайся.

Я надѣваю мѣховые сапожки и армячокъ съ краснымъ кушакомъ, заматываютъ меня натуго башлыкомъ, и вотъ, я прыгаю на снѣжку у каретнаго сарая, гдѣ Антипушка запрягаетъ въ лубяныя саночки «Кривую», - другiя лошадки всѣ въ разгонѣ. Попрыгиваю и напѣваю Горкину:

«Зимой, ране-хонько, близъ жи-ла,

«Лиса у проруби пила въ большо-ой морозъ..»

Слушетъ Горкинъ, и Ондрейка, и даже, будто, «Кривая» слушаетъ, распустила губы. Антипушка засупониваетъ, поднявъ ногу, и подбадриваетъ меня, - «а ну, ну!» Скорѣй бы ѣхать, а онъ все-то копается, мажетъ «Кривой» копытца. Не на парадъ намъ, чего тутъ копытца мазать! Нельзя не мазать: копытца старыя, а дорога теперь какая, во-лглая… - надо беречь старуху. И, правда, снѣгъ начинаетъ маслиться, вотъ-вотъ потекутъ сосульки: пока пристыли, крѣпко висятъ съ сараевъ, а дымокъ вонъ понизу стелется, - ростепели начнутся. Видно, конецъ зимѣ: «галочьи свадьбы» кружатъ, воздухъ затяжелѣлъ, сталъ гуще, будто и онъ замаслился, - попахиваетъ дворомъ, сѣнцомъ, еловыми досками-штабелями, и пѣтуху ужъ въ голову ударяетъ, - «гребешокъ-то какой махровый… къ веснѣ дѣло!»

 

__________

 

Садимся въ лубяныя саночки на сѣно, вытрухиваемъ на улицу, - тупъ-тупъ, на зарубахъ, о  передокъ. На Калужскомъ рынкѣ ползутъ и ползутъ простянки, везутъ ледокъ, на Шаболовку, къ Горшанову.

- Наши, - говоритъ Горкинъ, - ледокъ-то какъ замучаться сталъ, прозраку-крѣпости той нѣту, какъ объ Крещенье, вотъ подъ «ердань» ломали. Какъ у васъ тама-то..? - окликаетъ онъ мужика, а «Кривая» ужъ знаетъ, что остановиться надо, - котора нонче возка?..

- Четвертая… - говоритъ мужикъ, придерживая возокъ. - Вѣрно, что мало, да эти вонъ, ледоломы-дуроломы, шабашутъ все… ка-призные!.. пива, вишь, имъ подай, съ Горшанова выжимаютъ. Намъ-то тамъ ковшами подносятъ, сусла… управляющiй велитъ, для раззадору, а энти… - «погожай, леду не наломали!» - выжимаютъ. Василь-то-Василичъ..? да ничего, веселый, пиръ у нихъ нонче, портомойщикъ аменины празднуетъ, отъ Горшанова ящикъ имъ пива привезли.

- Гони, Ондрюшка, - торопитъ Горкинъ, - вотъ те два! Денисъ-то и вправду именинникъ нонче, теперь чего ужъ съ ними… Ледоломы шабашутъ… а «Косой»-то чего смотритъ..?! Погоняй, Ондрюша, погоняй.. дадимъ ему розгонъ…

Но «Кривая», какъ ее ни гони, потрухиваетъ себѣ, бѣгу не прибавляетъ, такая ужъ у ней манера, съ прабабушки Устиньи: въ церковь ее всегда возила, а въ церковь – не на пиръ спѣшитъ, а чинно, не торопясь; ѣхать домой, къ овсу, - весело побѣжитъ.

Вотъ ужъ и Крымскiй мостъ. Наша ледокольня влѣво отъ него: темная полынья на снѣжной великой подъемѣ возки со льдомъ; сверху мчатся порожняки : черные мужики,  стойкомъ, погрузку. Вдоль полыньи, сколько хватает глаза, черѣють ледоломы, какъ вороны,- тукають въ ледъ носами; тянуть баграми льдины, раскалываютъ въ куски, какъ сахар. У чернаго края ледовины - горки наколотаго льду, мутно-зеленоватаго, будто постный сахаръ. Бурые мужики, ужъ въ полушубкахъ, скинувъ ушастые азямы, швыряютъ въ санки: видно, какъ падаетъ, только не слышно стука.

Мы съѣзжаемъ по каткой наѣзжено дорогѣ къ вмерзшимъ во льду плотамъ: это и есть наша портомойка. На ней въ прорубахъ, плещется черная вода: бабы бѣлье полощутъ, красныя руки плещутся въ бѣло-бѣломъ. «Кривая» знаетъ, какъ надо на раскатцахъ, - едва ступаетъ. Сзади мчатъ на насъ мужики въ простянкахъ, крутятъ подмерзшими вожжами, гикаютъ… - подшибнутъ! Горкинъ страшно кричитъ: - «легше!.. придерживай… рабенка убьешь!..» Я задираю голову въ башлыкѣ и вижу: храпятъ надо мной оскаленныя морды, дымятся ноздри, вздымаются скрипучiя оглобли… мчится съ горы на насъ рыжiй мужикъ въ азямѣ, - уши, какъ у слона, - трещатъ-ударяются простянки, сшибаютъ лубянки наши, прямо подъ снѣговую гривку… а мнѣ даже весело, не страшно.

- Да сде-рживай… лѣшья голова!.. - съ крикомъ выпрыгиваетъ изъ санокъ Горкинъ и подымаетъ руки на мчащихся съ гиканьемъ за нами, - сворачъ!.. сворачб, теговорю..!.. Го-споди, грѣха съ ими-чумовыми… пьяные, одурѣли!..

И все несутся, несутся порожнякомъ за льдомъ…

- Пронесло… - воздыхаетъ Горкинъ и крестится, - слава-те, Господи. Долго-ли голову пробить оглоблей.. вотъ какъ братъ-то тебя!.. я-то знаю, чего бываетъ… спѣшка, дѣло горячее. Спасибо, «Кривая» сама свернула подъ бугорокъ… старинная лошадка, зна-етъ… А на «Чаленькомъ» бы поѣхали… онъ бы сейчасъ за ними увязался, тутъ бы и костей не собрать… ишь, раскатъ-то какой наѣздили!

Навсрѣчу, хрупая по хрустящимъ льдышкамъ, вытягиваютъ въ горку возки съ ледкомъ. Спокойные мужики, ъ размашистыхъ азямахъ, хрустко ступаютъ въ валенкахъ, покуривая трубки и свернутыя изъ газетки «ножки». Зеленый дымокъ махорки тянетъ по вѣтерку; будто и ледкомъ пахнетъ, зимней еще Москва-рѣкой.

- Ну, какъ, Степа..? - окликаетъ Горкинъ знакомаго воробьевскаго мужика. - оборачиваете безъ задержки? ледоломы-то поспѣваютъ ледокъ давать?..

- Здравствуй, Михалъ Панкратычъ! - говоритъ мужикъ, - теперь по-шло, обломалъ ихъ Василь-Василичъ, а то хоть бросай работу. Такъ взялись - откуда что брется… гляди, сколько наворотили!..

- Одинъ одно плететъ, другой – другое, вотъ и пойми ихъ! - дивится Горкинъ. - Ишь, по ледовинѣ-то… валы льду! А тотъ говорилъ - нечего возить. Сейчасъ разберемъ дѣло.

Привязываемъ «Кривую» къ столбику, къ сторонкѣ отъ дороги, ибредемъ по колѣно въ снѣгу къ сторожкѣ. Насъ не видно: окошко сторожки на рѣку. Изъ желѣзной трубы сыплются въ дымѣ искры, - здорово растопилъ Денисъ. Горкинъ смотритъ изъ-подъ руки на чернѣющую народомъ ледокольню: выглядываетъ, пожалуй, Василь-Василича.

- Нѣтъ, не видать… - говоритъ Ондрейка, - въ сторожкѣ грѣется.

- Грѣ-ется… - всердцахъ говоритъ Горкинъ, голосъ его дрожитъ, - хо-рошъ приказчикъ! народишка безъ досмотру… покажемъ ему сейчасъ гулянки. Знаетъ, что нездоровъ хозяинъ, вотъ и… и поста не боится, что хошь ему! И Дениска за бабами не смотритъ, карзинъ не считаетъ… - мой себѣ! хороши, нечего сказать!..

Входимъ въ сторожку. Желѣзная печка полыхаетъ съ гуломъ, отъ жара дышать нечѣмъ. За столикомъ, изъ досокъ на козлахъ, сидитъ пламенно-красный Василь-Василичъ, въ розовой рубахѣ, въ разстегнутой жилеткѣ; жирные его волосы нависли, закрыли лобъ, а мутный, некосой глазъ смотритъ на насъ въ-упоръ. Передъ печкой, на кучѣ щепокъ и чурбаковъ, впривалку сидитъ Денисъ, тоже въ одной рубахѣ, и пробуетъ гармонью. На столикѣ - закопченый чайникъ, - «ишь, бахатный у меня чайничекъ!» - бывало, хвалилъ Денисъ, - пупырчатые зеленые стаканчики, куски пирога съ морковью, обглоданная селедка, печеная горелая картошка и грязная горка соли. А подъ столикомъ, въ корзинкѣ-колыбелькѣ, - четвертная бутыль зелена-вина.

- Молодцы-ы… говоритъ Горкинъ, тряся бородкой, - хорошо празднуете… а хозяйское дѣло само дѣлается?.. а?.. Сколько нонче возковъ прошло, ну?!..

Денисъ вскидывается со щепы, схватываетъ чурбанъ, шлепаетъ по немъ черной лапой, словно считаетъ грязь, и кричитъ во всю глотку:

- гость дорогой!.. Михалъ Панкратычъ!.. во-подгадали ка-акъ!.. Амененникъ нонче я… съ ан-деломъ проздравляюсь… п-жалуйте пирожка!..

Василь-Василичъ поднимается грузно, не торопясь, икаетъ, распяливаетъ на насъ мутные глаза, - не понимаетъ будто. Сипитъ, едва ворочаетъ языкомъ, - «сколька-а..?».. - лѣзетъ подъ полушубокъ, на которомъ сидѣлъ, роется въ немъ, нашариваетъ… - и вытаскиваетъ изъ шерсти знакомую мнѣ истрепанную «книжечку-хитрадку», гдѣ «прописано все, до малости». Тамъ, я знаю, выписаны какiя-то кривые штучки, хвостики, кружочки, палочки, куколки, цѣпочки, кочережки, молоточки… - но что это такое, никто, кромѣ него, не знаетъ. И Горкинъ даже не знаетъ, говоритъ - «у него своя грамота-рихметика». Мы молчимъ, и Денисъ молчитъ, смахиваетъ съ чурбашка и все пришлепываетъ. Василь-Василичъ слюнитъ палецъ и водитъ что-то по книжечкѣ

- Ско-лька-а.? А вотъ, Панкратычъ… - говоритъ онъ съ запинкой, поекиваетъ, - та-акъ кипитъ… х-рошiй народъ попался… не нахвалюсь… самоходомъ шпарютъ… не на… нарадуюсь!.. Сушусь маненько, со-хну… у огонька… ввалился утресь по саму шейку… со-хну!.. До обѣда за два ста возковъ свезли, безъ запину… такъ и доложи хозяину… во-какъ! Былъ, молъ, запоръ… пошабашили, с-сукины коты, прижимали… завиствовали, скажи… ледовозамъ сусла, намъ по усамъ!.. Въ точку привелъ, Панкратычъ… А… для аменинъ, Денисъ меня угостилъ, а я дѣла не забываю… я, хозяйское добро… въ водѣ не горитъ, въ огню не тонетъ! Во, гляди, Панкратычъ… - тычетъ онъ въ кривыя штучки обмороженнымъ сизымъ пальцемъ, - в-вотъ, я-ственно… двѣсти се-мой возокъ… за нонче, до обѣда!.. А все-навсе… тыща… и три ста сорокъ возковъ. Два-три дни – и шабашъ!.. навсягды оправдаюсь, Михалъ Панкратычъ… потому я… отъ со-вѣсти!..

Горкинъ ни слова не говоритъ, велитъ мнѣ идти съ собой на ледокольню, а Ондрейкѣ забрать ломокъ и тоже идти за нами

- Осе…рчалъ!.. - вскрикиваетъ Василь-Василичъ и всплескиваетъ руками. - Ну, за что? за что?!..

Онъ такъ жалостно вскрикиваетъ, что мнѣ жалко. Слышу на выдохѣ, Денисъ ему отвѣчаетъ, и тоже жалостно:

- Ни за что!..

Горкинъ и на меня сердитъ: ведетъ за руку по выбитой на снѣгу кривой тропинкѣ и чего-то все дергаетъ. Чего онъ дергаетъ?.. И ворчитъ:

- Да иди ты, не дергайся!.. Чисто кротъ накопалъ, куда ни ступи… позадь меня, сказываю, иди, не тормошись… въ пррубку ввалишься, дурачокъ!.. Ишь, накопалъ-понапрбивалъ, на самой-то на тропкѣ, ивешки-то не воткнулъ, дуракъ!..

Теперь я вижу: пробиты лунки во льду, чуть ледкомъ затянуло только. Спрашиваю, что это.

- Ры-бку Дениска на «кобылку» ловитъ, нѣтъ у него дѣловъ! Да не оступись ты, за мной иди!..

На какую к о б ы л к у?..

Мы выходимъ на ледокольню.

Тянется темная полынья, плещется на ней «сало», хрустяшки-льдинки. Вдоль нея, по блестящей, будто намасленной дорогѣ, туго ползутъ возки съ сизыми ледяными глыбами. По встрѣчной дорогѣ, рядомъ, легко несутся порожняки-простянки съ веселыми мужиками. Кричатъ намъ: «йей, подшибу, сворачь!..» Пьяные мужики? Лица у нихъ всѣ красныя, какъ огонь, иные на санкахъ пляшутъ. Горкинъ трясетъ бородкой, повеселѣлъ:

- Горшановское-то играетъ!.. а ничего, дружно работаютъ молодчики.

Подходимъ къ самому ледоколью. Совсюду слышно, какъ тукаютъ въ ледъ ломами, словно вперегонки; въ сверканьи, отбрызгиваютъ льдышки; хрупаютъ подъ ногой хрусталики. Горкинъ и тутъ все не отпускаетъ: склизко, хоть до черной воды шажка четыре. Полынья ходитъ всплесками, густая отъ мелкихъ льдинокъ, поплескиваетъ о край, - д ы ш и т ъ. Горкинъ такъ говоритъ.

- Михалъ Панкратычу почетъ… съ пра-здни-чкомъ!.. - кричатъ знакомые мужики съ простянокъ, и все-то гонятъ.

 По краю полыньи потукиваютъ ломами парни, и бородатые. Всѣ одѣты во что попало: въ ватныя кофты въ клочьяхъ,  въ мѣшки, въ истрепанныя пальтишки, въ истертые полушубки – заплата на заплатѣ, въ живую рвань; ноги у нихъ кувалдами, замотаны въ рогожку, въ тряпки, въ паголенки отъ валенокъ, въ мѣшочину, - съ Хитраго Рынка все, «случайный народъ», пропащiе, п о д е н н ы е. Я спрашиваю Горкина – «нищiе это, да?»

- Всякiе есть… и нищiе, и – «плохо не клади», и… близко не подходи. Хитрованцы, только поглядывай. Тутъ, милокъ, и «господа» есть!.. Да такъ… опустился человѣкъ, отъ с л а б о с т и… А вострый народъ, смышленый!..

Онъ спрашиваетъ степеннаго мужика въ простянкахъ, много-ли нонче вывезли. Мужикъ говоритъ, закуривая изъ пригоршни:

- Да считалъ давеча… артельный нашъ… за триста пошло. А кругомъ – за тыщу за триста перевалило, кончимъ въ два дни… ишь, какъ бѣшеные нонче всѣ! гляди, хитрованцы-то чего наворотили… какъ Василь-то Василичъ ихъ накалилъ… умѣ-етъ съ ими!..

Я теперь вижу, какъ это дѣлаютъ. У края ледовины становятся человѣкъ пять съ ломами и начинаютъ потукивать, разъ за разомъ. Слышится трескъ и плескъ, длинная льдина начинаетъ д ы ш а т ь - еле примѣтно колыхаться; прихватываютъ ее острыми баграми, кричатъ протяжно – «бери-ись!.. навали-ись!..» - и вытягиваютъ на снѣгъ, для «боя». Разбиваютъ ломками въ «сахаръ», нашвыриваютъ горкой. Порожняки отвозятъ. И такъ – по всей полыньи, чуть видно.

Высокiй, бородатый мужикъ, въ тулупѣ, стоитъ поодаль, даетъ ярлыки возчикамъ. Это – артельный староста. Здоровается съ Горкинымъ за руку, говоритъ:

- За два дни покончимъ. Ну, и молодецъ Василь-Василичъ! Совсѣмъ-было пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей энтихъ дожидались, пока почешутся… въ-полруки кололи. На пивномъ сусла подносятъ возчикамъ, - и имъ подавай, лодырямъ! Василь-Василичъ имъ ужъ по пятаку набавилъ, - нѣтъ, сусла имъ подавай! А онъ… что-жа!.. «Не сусла, вамъ, братцы, а въ мою голову… по бутылкѣ пи-ва, бархатнаго, златой ярлыкъ!.. И на всякъ день по бутылкѣ, съ почину… а какъ пошабашимъ – по двѣ бутылки, красный ярлыкъ!» Гляди вонъ, чего наломали, съ обѣда только… диву дался! народишка-то сбродный да малосильный, пропитой… а вотъ, обласкалъ ихъ Василь-Василичъ, проникся въ нихъ… опослѣ обѣда всѣмъ по бутылкѣ бархатнаго поставилъ. Ну, взялъ народъ… теперь что хошь изъ него исдѣлаетъ, сумѣлъ такъ.

- Что, молодой хозяинъ… - Горкинъ мнѣ говоритъ, - Вася-то нашъ каковъ! И поденныхъ не надо лишнихъ, и ни возковъ… чего-жъ его намъ пужаться-то, а? Пойдемъ. Дениса съ ангеломъ поздравимъ. Небось и въ церкву не пошелъ, и просвирки не вынулъ заздравной, а… намокъ, какъ… лыка не вяжетъ. Да Господь съ нимъ, не намъ судить. Вася-то вонъ въ полынью ввалился, показывалъ, какъ работать надо, ломкомъ билъ, багромъ волочилъ… по-йдемъ.

Онъ ведетъ меня за руку, не отпускаетъ. Тукъ-тукъ, за нами, - и слышно тягучiй трескъ, будто распарываютъ что крѣпкое. Мчатся встрѣчу порожняки, задирая лошадямъ морды, раздирая вожжами пасти, орутъ-пугаютъ: «эй, подшибу!..»

________

 

Уже темнѣетъ, когда возвращаемся въ сторожку. Опять вскакиваетъ Денисъ и шлепаетъ по чурбашку, приглашаетъ Горкина отдохнуть. Василь-Василичъ совсѣмъ размякъ, крутитъ вихрастой головой, пучитъ на меня косой глазъ, еле языкомъ возитъ:

- Я себя держу стро-го, ни-ни. Панкратычъ… меня знаетъ! У меня… все въ порядкѣ. Ласкѣ училъ папашенька… и соблюдаю, пальцемъ на зацѣплю!.. Я имъ ка-акъ..? я имъ ящикъ «бархатнаго» ублаготворилъ… отъ себя, старайся у меня только! Пьяницы даже понимаютъ, а ужъ твере-зый… всю Москва-рѣку расколю, милiенъ возковъ, хошь на всю Москву къ завтрему, возьмись только… и больше ничего.

- ну, Василичъ, Господь съ тобой…. - говоритъ Горкинъ ласково, - ночуй ужъ тутъ, только не угорите. Ондрейку оставлю вамъ. А ты, Денисъ… именинникъ нонче ты… ну, съ ангеломъ тебя, отвѣдаю пирожка… не очень съ морковью уважаю.

- Я те, Михалъ Панкратычъ… я вамъ съ этимъ… съ изюмцемъ у меня! кума, старожиха банная, спекла, изъ уваженiя… рыбки ей для поста иной разъ… сбтраемся только починать. Да ершиковъ на «кобылку» съ полсотни понатаскалъ… несите папашенькѣ, ушка будетъ. Ввалился онъ намедни, настудился… ахъ, какъ же работать они умѣютъ, для показу! Горяченькой ушицы, ершиковъ поглодать… -рукой сыметъ! Откушайте съ нами, Михалъ Панкратычъ… уважаю васъ, какъ вы самый крестный есть Марьѣ Даниловнѣ… поклончикъ отъ меня имъ… да пивка бархатнаго, хочь пригубите только… аменинникъ нонче я… Дениса нонче!..

И мнѣ даютъ сладкаго пирожка съ изюмцемъ на газеткѣ. Я ѣмъ въ охотку, отпиваю и «бархатнаго», глоточекъ, дозволилъ Горкинъ. Пирую съ ними и разглядываю сторожку.

На стѣнкѣ у окошка прилѣпленъ мякишемъ портретъ Скобелева, изъ газетки, а съ другого боку – портретъ нашего царя, съ хохломъ и строгими глазами. А подъ нимъ – розовая дама съ голой шеей, съ конфетной коробки крышечка: очень похожа на Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А въ уголочкѣ – бумажный образокъ Иверской. Тускло горитъ-чадитъ лампочка-коптилка, потрескиваетъ-стрекаетъ печка.

Входитъ, пригибая голову, артельный староста, всю сторожку закрылъ своимъ тулупомъ. Говоритъ:

- Пошабашили. Записывай, Василь-Василичъ: всего за день – четыре ста пятьдесятъ возковъ, послѣзавтра въ обѣдъ покончимъ.

- Налей ему… хорошiй мужикъ… - говоритъ Косой и начинаетъ нашаривать въ полушубкѣ, подъ собою.

Денисъ, бережно, достаетъ съ полу, изъ «колыбельки», четвертуху и наливаетъ стаканъ аретльному. Артельный крестится на Скобелева, неспѣшно выпиваетъ, крякаетъ и закусываетъ пирогомъ съ морковью.

- Благодаримъ покорно… съ анделомъ, значитъ, васъ… - сипло говоритъ онъ и утирается бородой. - Намаялся-заснулъ, сердешный… - мотаетъ онъ на Василь-Василича, сложившаго голову на столикъ. - Золотой человѣкъ, а то бы какъ намаялись, съ энтими, съ пропойными… За свой карманъ, говоритъ, пивка имъ приказалъ… «мнѣ, говоритъ, хозяинъ ты-щи довѣряетъ… какъ же малости этой не повѣрить!..» Прямо, золотой человѣкъ.

Василь-Василичъ всхрапываетъ. Я знаю, - любитъ его отецъ. И я его люблю. Я пропѣлъ бы ему басенку про Лису, да спитъ онъ. Артельный спрашиваетъ, - расчетъ-то будетъ, ждутъ мужики. Василь-Василичъ встряхивается, потираетъ глаза, находитъ свою книжечку, и, будто, шепчетъ - вычитываетъ что-то.

- Сорокъ подводъ… по ряду, по восемь гривенъ… получай. По пятаку отъ меня, на…баву. Сергѣй-Ванычъ мнѣ повѣритъ… за удовольствiе…

Онъ достаетъ изъ-за голенища валенки пакетъ изъ сахарной бумаги, синей, и слюнитъ липкiя желтенькiя рублевки.

Потомъ приходитъ старшiй отъ поденныхъ, въ ватной кофтѣ и солдатскомъ картузѣ съ надорваннымъ козырькомъ, съ замотанными въ мѣшокъ ногами, стеклянными. Подъ набухшими, мутными глазами его висятъ мѣшочки. И ему подносятъ. Пьетъ онъ, передыхая, морщась, и не до донышка, какъ артельный, а сплескиваетъ остатокъ. Кусокъ пирога завертываетъ въ газетку и прячетъ въ пазуху, - закусываетъ только луковой головкой. Бумажки считаетъ долго, дрожащими руками, и… проситъ еще «стакашку». Денисъ наливаетъ радостно. Старшiй не крякаетъ, а издаетъ протяжно – «а-ты, жи-ись!..» крестится на насъ и повертывается солдатски-лихо.

- Поздравилъ бы аменинничка-то, Пан-кратычъ… а? - говоритъ Василь-Василичъ. - Зна-то бы, хереску бы те припасъ, а то… икемчику… Поость, вона что. Ну, мы съ Деней поздравимся, теперь можно, а?..

Они выпиваютъ молча. У Василь-Василича пушистая золотая борода. Я вспоминаю басенку:

«А хвостъ такой пушистый, раскидистый и золотистый!

«Нѣтъ, лучше подождать… вѣдь спитъ еще народъ,

«А, можетъ быть, авось, и оттепель придетъ,

«Такъ хвостъ отъ проруби оттаетъ…

Вижу длинную полынью и льдины, - и тамъ Лиса. Пропѣть имъ басенку? Но никто не проситъ.

- Зѣваешь, милокъ… домой пора… - вспугиваетъ дремоту Горкинъ. - «Кривая» наша, небось, замерзла.

Василь-Василичъ спитъ на столикѣ. Денисъ провожаетъ насъ, тычется на снѣгу. Горкинъ велитъ ему спать ложиться, наказываетъ Ондрейкѣ смотрѣть за печкой, - «и угорѣть могутъ, и, упаси Богъ, сгорятъ… стружки-то отгреби отъ печки!»

Ѣдемъ по темной улицѣ, постукиваютъ лубянки на зарубахъ, будто это съ рѣки: - ту-тукъ… ту-тукъ… Видится льдина, длинная… д ы ш и т ъ, въ черной водѣ колышется, льдисто края сiяютъ, и тамъ – Лиса.

«Вотъ, ждетъ-пождетъ,

«А хвостъ все болѣ примерзаетъ.

«Гляди – и день свѣтаетъ…

- Прхали, голубокъ. Снѣжкомъ-ледкомъ надышался… ишь, разморило какъ…

Снимаютъ меня, несутъ… - длинное-длинное д ы ш и т ъ, въ черной водѣ колышется, - хрустальная, диковинная рыба… ту-тукъ… ту-тукъ… «бери-ись… нава-ли-ись…»


ПЕТРОВКАМИ

«Петровки» - постъ легкiй, лѣтнiй. Горкинъ называетъ – «апостольскiй», «петро-павловъ». Потому и постимся, изъ уваженiя.

- Какъ-такъ, не понимаешь? Самые первые апостолы, Петра-то-Павелъ, - за Христа мученицкiй концъ приняли. А вотъ. Петра на крестѣ язычники распяли, а апостолу Павлу главку мечомъ посѣкли: не учи людей Христову Слову! Апостолъ-то Петръ и говоритъ имъ: «я креста не боюсь, я на него молюсь… только распните меня внизъ головой!»

- Почему внизъ головой?

- А вотъ. «Я, говоритъ, недостоинъ Христовой мученицкой кончины на Крестѣ», у язычниковъ такъ полагается, на крестѣ распинать, - «я хочу за Него муки принять, внизъ меня головой распните». А тѣ и рады, и распяли внизъ головой. Потому и постимся, изъ уваженiя.

- А апостола Павла… главку ему мечомъ..? а почему?

-Ихнiй царь не велѣлъ. Не то, что бы добрый былъ, а законъ такой. Апостолъ Паверъ рымскiй язычникъ былъ, покуда не просвѣтился… да какой былъ-то, самый лютый! все старался, кого бы казнить за Христово Слово. И пошелъ онъ во градъ Дамаскiй, христiанъ терзать. И только ему къ тому граду подходитъ, - ослѣпилъ его страшный свѣтъ! и слышитъ онъ изъ того свѣта гласъ: «Савль, Савль! Почто гонишь Меня? не сможешь ты супротивъ Меня!» Ужъ неизвѣстно, ему, можетъ, и самъ Христосъ явился въ томъ свѣтѣ. Онъ и ослѣпъ, со свѣту того. И постигъ истинную вѣру. Крестился, и тутъ прозрѣлъ, святые молились за него. Съ той поры ужъ онъ совсѣмъ другой сталъ, и имя свое смѣнилъ, сталъ Павломъ. И сталъ Христа проповѣдывать. А по пачпорту-то - все, будто, язычникъ ихнiй. А у рымскихъ язычниковъ своихъ распинать нельзя, а головы мечомъ посѣкаютъ. Ему главку и посѣкли мечомъ. Вотъ и постимся Петровками, изъ уваженiя.

Петровками у насъ не строго. И пора лѣтняя, и не говѣемъ. Горкинъ только да Марьюшка соблюдаютъ строго, даже селедочки не ѣдятъ. А Домна Панферовна, банная сторожиха, та и Петровками говѣетъ, къ заутренямъ и вечернямъ ходитъ. Горкинъ тоже говѣлъ бы, да лѣтнее время, дѣловъ много, - подряды, стройки… - ну, рождественскимъ постомъ отговѣетъ да Великимъ Постомъ два раза обязательно.

На дачу мы не поѣдемъ, на Воробьевку, - мамашѣ нездоровится. Горкинъ мнѣ пошепталъ, на приставанья съ дачей: «скоро, можетъ, махонькiй братецъ, а то сестрица у те будетъ, вотъ и не нанимали дачу».

- Папашенька обѣщался на то лѣто въ Воронцовѣ дачу нанять, тамъ и ягода всякая, и грибовъ что… и карасики въ прудахъ, прду къ тебѣ – карасиковъ обучу ловить. Да чего намъ съ тобой на дачу, у насъ Москва-рѣка подъ рукой. Выпадетъ денекъ потеплѣй, мы съ тобой и закатимся погулять, бѣлье вотъ повезутъ полоскать. Харчиковъ захватимъ, на травкѣ посидимъ-закусимъ, цвѣточковъ-желтиковъ насбираемъ, свербички пожуемъ… и рыбки живой прихватимъ у Дениса, у него всегда въ садкѣ держится про запасъ.

И вотъ, выдался денекъ жаркiй-жаркiй, ни облачка на небѣ. Вотъ бы на Москва-рѣку-то! А сестрица Соня, какъ на грѣхъ, басню задала выучить. Я у ней большую коробку съ бисеромъ разсыпалъ. Заставила меня до единой-то бисеринки все пособрать, да еще «Волка и Кота» выучить, большущую! Ну, басня-то пустяки, я ее за часъ выучилъ отлично, Софочка даже не повѣрила – «врешь, врешь! Ты ее раньше, должно быть, зналъ!» - и опять за свое – «изволь все, до бисеринки!» Хотѣлъ половой щеткой, сразу, а она… учительница какая! - «нѣтъ, съ пылью мнѣ не нужно, а ты мнѣ все по бисеренкѣ соберешь, учись терпѣнiю!..» И вдругъ…

- Сбирайся, милокъ, на дачу съ тобой ѣдемъ! - кричитъ подъ окномъ дѣтской Горкинъ и велитъ Антипушкѣ запрягать «Смолу», - «Кривая» наша чего-то захромала, ноги у ней заплыли, отъ старости, пожалуй.

Я знаю, что это не «на дачу», а на Москва-рѣку, полоскать бѣлье. Бисеръ еще не собранъ, но Горкинъ ужъ отпросилъ меня. Сонечка говоритъ – «ну, ужъ бѣги, лѣнтяюшка, бей баклуши». Лѣто у всѣхъ, а меня мучаютъ, все какимъ-то экзаменомъ стращаютъ, а до него еще года два, за два-то года всѣ и помереть успѣютъ, Горкинъ говоритъ.

Подъ навѣсомъ запрягаютъ старика «Смолу» Жалко старика, изъ уваженiя только держимъ. Ноги у него въ наплывахъ, но до Москва-рѣки насъ дотащитъ. Всетаки животное существо, жалко татарину подъ ножъ отдать, и всетаки заслуженный, сколько всякаго матерьяльцу перевозилъ не стройки, и въ Писанiи сказано – скота миловать. А на Москва-рѣкѣ теперь живая дача, воздухъ привольный, легкiй, ни грохоту, ни пыли, гуляй-лежи на травкѣ, и огонекъ можно разложить, бутошники не загрозятся.

Горкинъ – въ майской поддевочкѣ, кричитъ молодцамъ выносить бѣлье. Я бѣгу къ Марьюшкѣ. Она говоритъ – «будя съ тебя, Панкратычъ хлѣба краюху взялъ, и луку зеленаго, и кваску… какiе еще тебѣ разносолы, Петровки нонче!» - и даетъ пирожка съ морковью, изъ печи только. Ѣдутъ съ нами горничная Маша, крестница Горкина, и бѣлошвейка Глаша, со двора, такiя-то болтушки, женихи только въ головѣ, - съ ними намъ не компанiя, пусть ихъ свое стрекочутъ. Сидимъ съ Горкинымъ впереди, правимъ, - со «Смолой» умѣючи тоже надо. Можно и безъ пальтишки, теплынь, И Москва-рѣка теперь согрѣлась, iюнь-мѣсяцъ. По улицѣ сапожники-мальчишки въ окошко глядятъ, завидуютъ. Невеселая жизнь сапожницкая, - плотничья наша куда лучше! Какъ можно… - плотникъ и купальни ставитъ, и дачи строитъ, приживомъ деревѣ всегда, на волѣ, и сравненiя никакого нѣтъ. А струментъ взять: пила, топорикъ, струбцинка… и рубанки тебѣ, и фуганки, и шерщебель… не сравнять никакъ. Сапожникъ на «липкѣ» весь вѣкъ живетъ, а плотникъ – вольная птица: нонче онъ тутъ, а завтра подъ Коломну ушелъ… и со всякимъ народомъ сходишься, - какъ можно! А то старинныя хоромы ломать въ имѣнияхъ… чего только не увидишь, не услышишь!..

Ѣхать недалеко. Сворачиваемъ налѣво внизъ, на Крымокъ, мимо нашихъ бань, по Крымскому Валу, а вонъ ужъ и мостъ синѣетъ, сквозной, желѣзный, а тутъ и портомойни. Слѣва, за глухимъ заборомъ, огромный Мещанскiй Садъ: тянетъ прохладой, травкой, березой, ветлами… воздухъ-то какой легкiй, птички поютъ, выводятъ свои колѣнца: зяблики, щеголки, чижи… - фити-фити-фью-у… чулки-чулки-паголенки! Кукшка вотъ только не кукуетъ. По зорькамъ и соловьи поютъ, а кукушка статья особая. Годовъ тому двадцать и кукушки тутъ куковали, а теперь безпокойно, къ Воробьевкѣ ужъ стали подаваться.

- Тутъ кукушкѣ не удержаться, - говоритъ Горкинъ, - нелюдимая она птица, кара-ктерная. У каждой птицы свое обычье. Малиновка вотъ, - самая наша, плотницкая, стукъ любитъ и пилу-рубанокъ… тонкую стружку въ гнѣздышко таскаетъ. И скворецъ, вовсе дворовый. Дро-оздъ? Какой дроздокъ… черный, березовикъ, не любитъ шуму. Его слушать – ступай къ Нескушному, березы любитъ.

Чего только не знаетъ Горкинъ! Человѣкъ старинный, заповѣдный.

Ѣдемъ высоко, по валу. По обѣ стороны, внизу, зеленые огороды, конца не видно, направо – наша водокачка, воду даетъ съ Москва-рѣки. Ночью тутъ жу-уть, глухой-то-глухой пустырь.

- Застраивается помаленьку, теперь не особо страшно. А вотъ кукушки когда водились, тутъ къ ночи и не ходи!

- А что… раздѣ-нутъ..?

- Это что – раздѣнутъ… а то душегубы подъ мостомъ водились, чего только тутъ не было! Вонъ, будка у моста, Васильевъ-бутошникъ тамъ живетъ. Онъ человѣкъ законный, а вотъ, годовъ двадцать тому, Зубаревъ тутъ жилъ-сторожилъ. Вотъ и прхали. Погоди ты, про Зубарева… распорядится надо.

«Смола» радъ: травку увидалъ, скатываетъ весело подъ горку. Портомойщикъ Денисъ, ловкiй солдатъ, сбрасываетъ корзины, стаскиваетъ и Машу съ Глашей, а онѣ, непутевыя, визжатъ, - извѣстно, городскiя, набалованныя. Ну, онѣ своимъ дѣломъ займутся, а мы своимъ. Рѣка – раздолье, вольной водицей пахнетъ, и рыбкой пахнетъ, и смолой отъ лодокъ, и бѣлымъ песочкомъ, москварѣцкимъ. Налѣво – весела даль, зеленая, - Нескучный, Воробьевка. Москва-рѣка вся горитъ на солнцѣ, колко глазамъ отъ ряби, защуришься… - и нюхаешь, и дышишь, всѣми-то струйками: и желтиками, и травкой, и свербикой со щавелькомъ, и мокрыми плотами-смолкой, и бѣльецомъ, и согрѣвшимся бережкомъ-песочкомъ, и лодками… - всѣмъ раздольемъ. Дотого хорошо, - не знаешь, что и дѣлать. Съ Москва-рѣкой поздороваться! Сидимъ на-корточкахъ съ Горкинымъ, мочимъ голову.

- Кормилица наша, Москва-рѣка… - говоритъ Горкинъ ласково, зачерпывая пригоршней, - всю-то исплавали съ папашенькой. И подъ Звенигородомъ, и подъ Можайскомъ… самая сторона лѣсная, медвѣди попадаются. И до Коломны спускались. И плоты съ барками гоняли – сводили рощи, и сколько разовъ тонули… всего видано. Подростешь вотъ – погонимъ съ тобой плоты…

Дышитъ, будто, Москва-рѣка, качаются наши лодочки – Стрѣла, Ласточка, Юла, Рыбка… - поплескиваетъ объ нихъ, бабы бѣлье полощутъ. Свѣтится подъ водой, будто серебрецо, - раковинка-рѣчнушка. Говорятъ, живая къ берегу не подходитъ, а какъ отживетъ – обязательно ее выплеснетъ. Живетъ на самой на глыби гдѣ-то.

- Про это хорошо Денисъ знаетъ. Ну-ка, Денисъ, скажи.

- Я мырять хорошо умѣю, - говоритъ Денисъ, присаживаясь съ нами; смолой отъ него пахнетъ и водочкой, а лицо у него коричневое, какъ кожа, и все-таки онъ такой красивый, быстрые у него глаза, мнѣ нравится. - Въ самую глыбь мырялъ. Рѣчну-шекъ энтихъ… и всѣ-то ды-шутъ! Такъ вотъ – а-а-а-а… крышечки подымаютъ. И раки по нимъ ходятъ, уса-тые… будто мужья у нихъ. И рыбка, понятно, всякая. А я утопленицу искалъ… портнишечка съ Бабьяго Городка купалась, тамъ вонъ… насупротивъ Хамовниковъ, вонъ пожарная каланча гдѣ… глы-бко тама, дна не достать. Мырнулъ… - и ви-жу… зеленымъ-зеленый свѣтъ! И лежитъ, стало-ть, на зеленомъ на песочкѣ бѣлое тѣло… ну, бѣлымъ-то-бѣлое-разбѣлое… какъ живая, вся въ своемъ образѣ природномъ, спитъ будто. А вкругъ ее, все рѣчнушки эти, ды-шутъ… крышечки подымаютъ. Ну, дочего жъ хорошо! Будто рады, пѣсни ей, будто, свои поютъ, крылышками махаютъ. Обрадовался я ей какъ родной  сестрицѣ, подъ плечико ее прихватилъ, вымахнулъ… ну, вовсе другая ужъ, на живомъ свѣту, си-иняя-разсиняя, утоплое тѣло. Тамъ – все другое, свое. Я рѣку знаю, тамъ у н и х ъ свои разговоры. Вѣрно, выплескиваетъ рѣчнушку, какъ отживетъ… какъ мы все-равно своихъ хоронимъ. А о н и выплескиваютъ.

Серебрится Москва-рѣка, молчитъ. Что у ней тамъ, на глыби? И что – за кудрявыми Воробьевыми Горами? Поѣхать бы съ Горкинымъ и денисомъ на «Стрѣлѣ», даоеко-далеко, въ лѣсную сторону, на самый-то конецъ Москва-рѣки! Все бы узнали, всѣ разговоры и х н i е, чего никто не знаетъ.

- А еще чего хорошенькаго скажи.

- Я все на рѣкѣ, много знаю. Какъ человѣку утопнуть, дня за три еще раки наваливаются. Намедни у насъ писарь съ перво-градской больницы утопъ, такъ за три дня рака навали-лось… на огонекъ ночью наползли… весь песокъ чернымъ-черный! Я сотъ пять насбиралъ, на пять цѣлкачей въ трактиръ продалъ, къ пиву ихъ подаютъ. Вода свое знаетъ. А рѣчнушки эти… у нихъ своя примѣта. Къ холодамъ – и не понять, куда дѣнутся! Опущусь – гдѣ мои рѣчнушки? Ни разъединой. А вода непогоду чуетъ… мутнѣетъ за недѣлю еще начнетъ, и рыба – шабашъ, братъ бросаетъ, уклейка балуетъ только. Тамъ у н и х ъ свой порядокъ.

Разсказываетъ намъ, и все на портомойню глядитъ, - за выручкой слѣдитъ? У него сторожка на берегу, удочки, наметки, верши… - всякая снасть. И рыбка всегда живая, на днѣ, въ садочкѣ живорыбномъ. Глаша съ Машей бѣлье полощутъ, и все хохочутъ. Ноги у нихъ бѣлыя-бѣлыя, - «чисто молошныя», говоритъ Денисъ:

- На бѣлой булочкѣ все, балованныя. А что, Михайла Панкратычъ, съ конторщикомъ-то у Маши не вышло дѣло?

- А тебѣ какая забота? Ну, не вышло… пять сотъ приданаго желаетъ.

- Пя-ать со-отъ?!!.. А соплякъ самъ. За меня бы пошла… въ шелкахъ бы ее водилъ, а не то что… пя-ать со-отъ!..

- Припасъ шелки-то?..

- Дѣло это наживное… шелки. На одномъ ракѣ могу на любое платьице… коль задастся…

- А коли не задастся? На водчонку-то у те зада-стся…

- водчонку мы тогда по-боку… Поговорили бы, Михалъ Панкратычъ… крестный ей. Лѣтось намекалъ ей – и пить брошу… ну, рыбку ловить бросить не могу, - все-то меня коритъ - «шутъ рѣчной, бродяга…» - это что на рѣкѣ ночую… карактеръ мой такой, не могу. А такъ – остепенюсь, зарокъ дамъ… - глядитъ на меня Денисъ, ковыряетъ въ песочкѣ палочкой. - Это она выпимши меня видала, пошумѣлъ я… А я брошу… поговорите, Михалъ Панкратычъ.

Мнѣ жалко Дениса: смирный онъ такой сталъ, виноватый будто. И говорю:

- Поговори, голубчикъ Горкинъ!

Горкинъ не отвѣчаетъ, бородку потягиваетъ только.

- Какъ остепенюсь, папашенька мнѣ обѣщали… къ Яузскому мосту взять, тамъ больше лодочекъ, доходишка отъ гуляющихъ больше набѣжитъ… поговорили бы, Михалъ Панкратычъ…

- Ужъ къ тридцати тебѣ скоро, постепеннѣй бы каку приглядѣлъ, а не верткую. Маша… хорошая наша, худого не скажу, да набалована она, съ ней те трудно будетъ. И непосѣда ты…

- Я потишѣй буду, Михалъ Панкратычъ… - вздыхаетъ Денисъ.

- Поговори, Горкинъ, - прошу его. - Они будутъ въ домикѣ жить, и у нихъ дѣтки разведутся… и мы въ гости будемъ къ нимъ прзжать…

Денисъ схватываетъ меня, колетъ усами щечку.

- Пойдемъ, покажу тебѣ, кто у меня живетъ-то!..

Онъ входитъ со мной въ Москва-рѣку, идетъ въ водѣ по-колѣна. У большого камня, который называется «валунъ-камень», онъ останавливается и шепчетъ:

- Гляди въ воду, сейчасъ отмутится…

Бѣлый песочекъ видно, и вотъ – длинные, черные прутики шевелятся подъ камнемъ… что такое?!..

- Не желаешь вылазить… ла-дно.

Онъ нашариваетъ подъ камнемъ, посадивъ меня на плечо, и достаетъ огромнаго рака, чернымъ-то-чернаго, не видано никогда.

- Это старшой у нихъ, никогда его не безпокою, давно тутъ проживаетъ. Такая у меня примѣта: уйдетъ мой ракъ – и мнѣ нечего тутъ жить – ждать… не выходитъ мнѣ счастья, значитъ. А покуда гожу, можетъ и сладится мое дѣло.

И сажаетъ рака подъ «валунъ-камень». Я слышу знакомую пѣсенку, поетъ Маша тоненькимъ голоскомъ:

«На сере-бреной рѣкѣ-э,

«На злато-омъ песо-о-чкѣ-э…

Мы подтягиваемъ съ Денисомъ:

«Долго дѣ-э-вы моло-до-ой

«Я стерегъ слѣдо-о-чки-и…

- Эхъ, - говоритъ Денисъ, - слѣдо-чки!..

Выноситъ меня на портомойку, несетъ мимо нагнувшейся Маши, схватываетъ отжатое бѣлье, шлепаетъ жгутомъ Машу по спинѣ и кричитъ: «слѣ-до-чки!» И она шлепаетъ Дениса, а онъ пригибается со мной и приговариваетъ: «а ну еще… а ну?..» И Глаша, и другiя принимаются хлестать насъ. Денисъ кричитъ - «ребенка-то зашибте!..» - и бѣжитъ со мной по плотамъ.

Горкинъ кричитъ сердито:

- Чего дурака ломаешь, да еще съ дитей?!.. время не знаешь..?!..

А мнѣ и не больно, а весело. Денисъ проситъ прощенья и все говоритъ - «поговорите ей, Михалъ Панкратычъ… мочи моей нѣтъ, душа изсохлась».

Горкинъ не отвѣчаетъ. Денисъ приноситъ изъ домика гармонью и начинаетъ играть. Я знаю это – «Не велятъ Машѣ за рѣченьку ходить… не велятъ Машѣ молодчика любить…» Хорошо играетъ, Горкину даже нравится. Маша кричитъ съ плотовъ, въ смѣхѣ:

- А ну, сыграй любимую-то свою - «вспомни-вспомни, мой любезный, мою прежнюю любовь»! - и все хохочетъ.

И Глаша хохочетъ, и всѣ бабы. Денисъ кладетъ гармонью и идетъ собирать выручку. А мы съ Горкинымъ закусываемъ хлѣбцемъ съ зеленымъ лукомъ.

- Каки мы съ тобой сваты, не наше это дѣло. И не хозяйственный онъ солдатъ отлетный… и водчонкой балуется. Человѣкъ необстоятельный. Рыболовы – ужъ извѣстно, непосѣдливы. Пирожка-то… Не очень я съ морковью-то уважаю… Допрежде любилъ, а какъ угостилъ насъ съ Василь-Василичемъ Зубаревъ-бутошникъ, у моста-то жилъ, съ той поры и глядѣть не могу, съ морковью-то… съ души воротитъ. А вотъ. Такое было дѣло, страшное. Это какъ разбой тутъ шелъ, душегубы подъ мостомъ водились, мостъ тогда деревянный былъ. Да долго разсказывать, домой скоро собираться надо, бѣльецо-то вонъ кончили полоскать, и дѣло меня ждетъ. Ну, что ты присталъ – скажи да скажи! Ну, у Зубарева чай пили съ пирогомъ… съ морковью пирогъ былъ… А у него въ подпольи мертвое тѣло лежало… богатаго огородника, воробьевскаго, съ душегубами тѣми убилъ-ограбилъ. А мы, не знамши-то ничего, надъ нимъ пировали… какъ разъ въ именины его, Зубарева-то… Алексѣя-Божья- Человѣка, въ мартѣ мѣ сяцѣ… чуть не силомъ затащилъ къ себѣ, возили ледокъ у насъ тутъ, еще, помню, морозикъ былъ. Ну, и закусывали пирожкомъ, съ морковью… съ кро-вью, будто, выщло-то такъ. Опослѣ того не ѣмъ съ морковью. Ну, что ты… неотвязный какой!… ну, бы-ло.., ну, сыщикъ Ребровъ… гроза на воровъ былъ!.. - все дѣло раскрылъ, ухъ-ты, какъ раскрывалъ!.. Да все те разсказывать - и дня не хватитъ. Ну, судили… Домой вотъ прдемъ…

«Смола» отдохнулъ на травкѣ. Денисъ взваливаетъ на полокъ тяжелыя корзины съ бѣльемъ. Подсаживаетъ Машу, шепчетъ ей что-то на ухо, а она отвертывается къ Глашѣ и все-то хохочетъ, глупая. Жалко съ Москва-рѣкой прощаться, со всѣмъ раздольемъ, со всѣмъ, что на ней и въ ней, и тамъ, далеко, за Воробьевкой, за Можайскомъ… Чего тамъ не видано, не слыхано! «Смола» наѣлся травы, не хочетъ стронуться, да еще въ горку надо. Тянетъ его Денисъ, а онъ ни съ мѣста: съ нимъ тоже надо умѣючи. Горкинъ начинаетъ его оглаживать. Денисъ уходитъ…

Я вижу, какъ бродитъ онъ по водѣ, словно чего-то ищетъ. Маша кричитъ ему:

- Насъ что жъ не провожаешь?..

- А вотъ, годи, провожу!.. - отвѣчаетъ Денисъ съ рѣки.

«Смола» сворачиаетъ на травку и останавливается. Подходитъ Денисъ, кричитъ Машѣ – «вотъ тебѣ женихъ!» - и что-то швыряетъ ей. Она съ низгомъ валится на бѣлье. Черное что-то падаетъ на дорогу, въ пыль… и я вижу большого рака, какъ онъ возится по пыли, и слышно даже, какъ хлопаетъ онъ «шейкой». Горкинъ велитъ Денису заворотить «Смолу», сердится.

- Возьми себѣ поиграть… - говоритъ мнѣ Денисъ, и завертываетъ рака въ большой лапухъ. - У-шелъ мой ракъ, и мнѣ уходить надо. Возьму разсчетъ, Михалъ Панкратычъ… пойду подъ Можайскъ, на барки.

Говоритъ онъ не своимъ голосомъ, будто онъ заболѣлъ.

- А насъ съ Машухой не прихватишь? - смѣется Глаша, - какъ же намъ безъ тебя-то?..

Маша не говоритъ: сердится, будто, на Дениса, - за рака сердится? А мнѣ такъ жалко, что ракъ у ш е л ъ: не будетъ теперь Денису счастья.

Денисъ подпираетъ полокъ плечомъ, и «Смола» трогаетъ. Я говорю Денису:

- Возьми рака, пусти подъ «валунъ-камень»!..

Онъ беретъ рака, смотритъ на меня какъ-то непонятно, и говоритъ, уже веселѣй:

- пустить, а? Ну, ладно… пущу на счастье.

Только мы двое про рака знаемъ.

- Прощевайте… - говоритъ онъ и смотритъ, какъ мы полземъ. Маша кричитъ:

- Не скучай, найду тебѣ невѣсту! Въ подпольи у насъ живетъ, корочку жуетъ, хвостикомъ крутитъ, всѣ ночки кутитъ… какъ разъ по тебѣ!.. - и все хохочетъ.

- А смѣяться надъ человѣкомъ негодится, онъ и то отъ запоя пропадаетъ… - говоритъ ей Горкинъ, - надо тоже понимать про человѣка. А дражнить нечего. Погодь, прынца тебѣ посватаемъ.

Маша молчитъ, глядитъ на Москва-рѣку, гдѣ Денисъ. А онъ все глядитъ, какъ мы уползаемъ въ горку. Вотъ ужъ и «дача» кончилась, гремитъ по камнямъ полокъ, ѣдутъ извозчики. А Денисъ все стоитъ и смотритъ.

 

 

_________


Н. И. и Н. К. Кульманъ

 

КРЕСТНЫЙ ХОДЪ

 

«ДОНСКАЯ»

Завтра у насъ «Донская».Завтра Спасъ Нерукотворный пойдетъ изъ Кремля въ Донской монастырь крестнымъ великимъ ходомъ, а Пречистая выйдетъ Ему навстрѣчу въ святыхъ воротахъ. И поклонятся Ей всѣ Святые и Праздники, со всѣхъ хоругвей.

У насъ готовятся. Во дворѣ прибираютъ щепу и стужку, какъ бы пожара не случилось: сбѣжится народъ смотрѣть, какой-нибудь озорникъ-курильщикъ ну-ка швырнетъ на стружку! а пожарнымъ куда подъѣхать, народъ-то всю улицу запрудитъ. Горкинъ велѣлъ поставить кадки съ водой и швабры, - Богъ милостивъ, а поберечься надо, всяко случается.

Горкинъ почетный хоругвеносецъ, исконный, отъ дѣдушки. У него зеленый кафтанъ съ глазетовой бахромой серебреной, а на кафтанѣ медали. Завтра онъ понесетъ легкую хоругвь, а Василь-Василичъ тяжелую, въ пудъ пожалуй. А есть, говорятъ, и подъ три пуда, старинныя, изъ Кремля; ихъ самые силачи несутъ, которые овсомъ торгуютъ.  У горкина нога стала подаваться, отецъ удерживаетъ его, но онъ потрудиться хочетъ.

- Въ послѣднiй, можетъ, разокъ несу… - говоритъ онъ, вынимая изъ сундука кафтанъ. - Ну, притомлюсь маленько, а радость-то кака, косатикъ… встрѣтятся у донскихъ воротъ, Пречистая со Спасомъ! и всѣ  воспоютъ… и пѣвчiе чудовскiе, и монахи донскiе, и весь крестный ходъ - «Царю Небесный…» а потомъ – «Богородице Дѣво, радуйся…»! И всѣ-то хоруги, и Святые, и Праздники, въ золотѣ-серебрѣ, въ цвѣточкахъ… всѣ преклонятся передъ Пречистой… Цвѣточки-то почему? А какъ же, самое чистое творенiе, Архангелъ Гаврiилъ съ бѣлымъ цвѣточкомъ пишется.

Завтра сестрицы стѣжутъ всѣ цвѣты въ саду на наши казанскiя хоругви: георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы. Павелъ Ермолаичъ, огородникъ на нашей землѣ у бань, пришлетъ огромныхъ подсолнуховъ и зеленой спаржи, легкой, въ румяныхъ ягодкахъ, - будетъ развѣваться на хоругвяхъ. Горкинъ съ Василь-Василичемъ сходили въ баню, чистыми чтобы быть. Горкину хочется душу на святомъ дѣлѣ положить, онъ всѣ «Спасы» носилъ хоругви, кремлевскiе ходы ночные были, - въ чемъ только душенька держится. Отецъ шутитъ – «какъ тебѣ въ рай-то хочется… напоромъ думаешь, изъ-подъ хоругви прямо! да ты подъ кремлевскую вступи, сразу бы и…» А онъ отмахивается – «куда мнѣ, рабу лѣнивому… издаля бы далъ Господь лицезрѣть.»

Привезли краснаго песку и травы – улицу посыпать, чтобы неслышно было, будто по воздуху понесутъ. У забора на Донскую улицу плотники помосты намостили – гостямъ смотрѣть. А кто попроще, будетъ глядѣть съ забора, кто гдѣ уцѣпится. Прошли квартальне, чисто ли на заборахъ, а то мальчишки всякiя слова пишутъ, - полицмейстеръ еще увидитъ! Собакъ велѣно привязать. Наро-ду повалитъ завтра – на протуварѣ не устоятъ.

Антипушка привезъ изъ Андреевской богадѣльни Марковну, слоеные пироги печь. Пироги у ней… - всякаго повара забьетъ, райскiе, прямо, пироги въ сто листиковъ. Всякаго завтра народу будетъ, и почтеные, и простые, - со всей Москвы. Ужъ пришелъ рѣдкостный старикъ, по имени Пресвѣтлый, который отъ турки вырвался, половину кожи съ него содрали душегубы, - идолу ихнему не поклонился. Аөонскiй монахъ еще, который ситъ во гробу, - послали его лепту собирать. И всѣ, , кто только у насъ работалъ, всѣ приползутъ изъ угловъ, изъ богадѣленъ. Августъ-мѣсяцъ, погода теплая, и торжество такое, - всѣ Святые пойдутъ по улицамъ, - какъ же не поглядѣть. И угощенье будетъ: калачи, баранки, а чайку – сколько душа запроситъ. Двѣ головы сахару-рафинаду накололи на «прикуску». Съ вечера набираются: кто – въ монастырь пораньше, а кто не въ силахъ – мѣсто бы на заборѣ захватилъ.

Кондитеръ Фирсановъ прислалъ повара съ поваренкомъ и двухъ официантовъ, - парадный оьѣдъ будетъ. Самъ съ главными поварами въ Донскомъ орудуетъ, монахи заказали: почетные богомольцы будутъ. Дядя Егоръ, съ нашего двора, - у него домъ напротивъ нашего, крыльцо въ крыльцо, и ворота одни, отъ старины, и у него заводъ кирпичный подъ Воробьевкой, - монаховъ не любитъ, всегда неладное говоритъ про нихъ. Тутъ и говоритъ:

- Донскiе монахи эти самые чревоугодники, на семушку-на икорку собираютъ, богачей и замасливаютъ. Фирса-нова имъ давай! Ихъ бы ко мнѣ на заводъ, глину мять, толсто……. - очень нехорошо сказалъ.

А Горкинъ ему, тихо-вѣжливо:

- Не намъ судить… и монахи неодинаки.

Завтра будетъ у насъ на обѣдѣ Кашинъ, мой папаша-крестный. И, можетъ быть, даже и самъ Губонинъ, который царю серебренаго мужичка поднесъ, что крестьянъ на волю отпустилъ. У насъ разсказывали, что Государь прослезился и поцѣловалъ Губонина. Онъ теперь все желѣзныя дороги строитъ, а ума у него… - ми-нистръ.

Вотъ Марковна и старается, раскатываетъ тѣсто, прокладываетъ масломъ и велитъ относить на ледъ. А у Кашина много векселей, и если захочетъ кого погубить, подастъ векселя на судъ, придутъ пристава съ цѣпями и на улицу выбросятъ. Отецъ ему долженъ, и дядѣ Егору долженъ, строилъ бани изъ кирпича. Горкинъ мнѣ сказывалъ, что папашенька послѣ дѣдушки только три тысячки въ сундукѣ нашелъ, а долговъ къ ста тысячамъ, вотъ и приходится вертѣться. Дѣдушка на какомъ-то «коломенскомъ дворцѣ» много денегъ потерялъ, кому-то не уступилъ чего-то, его и разорили. Ну, Господь не попуститъ выбросить на улицу, много за папашеньку молельщиковъ. Кашинъ все говоритъ – «народишко балуешь!» - смѣется: не дѣловой папашенька. И грозится, будто. А все потому, что отецъ старичкамъ даетъ на каждый мѣсяцъ, которые у насъ работали, какъ-то дознался Кашинъ. А отецъ сказывать не велитъ: лепту надо втайнѣ творить, чтобы ни одна рука не знала. Ну, да скоро выкрутится, Богъ дастъ, - Горкинъ мнѣ пошепталъ, - «бани стали хорошiй доходъ давать». Вотъ угостить и надо. Да и родни много, а «Донская» у насъ великiй праздникъ, со старины, къ намъ со всей Москвы съѣдутся, какъ ужъ заведено, - все и парадно надо.

_________

 

Къ вечеру все больше народу наползаетъ, въ мастерской будутъ ночевать. Кипитъ огромный самоваръ-котелъ, поитъ пришлыхъ чайкомъ Катерина Ивановна, которая лѣсомъ торговала, а прогорѣвши, - по милосердiю, Богу предалась, для нищихъ. Смиловался Господъ, такого сынка послалъ – на-небо, прямо, просится, однѣ только ноги на землѣ: всѣхъ-то архiереевъ знаетъ, каждый день въ церковь ходить, гдѣ только престольный праздникъ, и были ему видѣнiя; одни дуракомъ зовутъ, что ротъ у него разинутъ, мухи влетаютъ даже, а другiе говорятъ, - это онъ всякою мыслею на небѣ. Катерина Ивановна обѣщалась, что Клавнюшка на заборѣ съ нами посидитъ завтра, будетъ про хоругви намъ говорить, - всѣ-то-всѣ-то хоругви знаетъ, со всей Москвы! А сейчасъ онъ у всенощной въ Донскомъ, и Горкинъ тоже.

Сидятъ всякiе старички, старушки въ тальмахъ съ висюльками, въ парадныхъ шаляхъ, для праздника: вынули изъ сундуковъ, старинныя. Всѣ хотятъ сѣсть поближе къ Пресвѣтлому, старому старику, который по богомольямъ до-ка. У Пресвѣтлаго все лицо желтое-желтое, какъ мѣсяцъ, и сiянiе отъ него исходитъ, и весь онъ – колѣнка лысая. Разсказываетъ, какъ его турки за вѣру ободрали, - слушать страшно: - «воочiю, исповѣдникъ и страстотерпецъ!» - говорятъ, знающiе которые. Рядомъ съ нимъ сидитъ Полугариха изъ бань, которая въ Ерусалимъ ходила, а теперь въ свахахъ ходитъ, одинъ глазъ кривой, а языкъ во-острый, упаси Богъ, какой! Горкинъ ее не очень любитъ, язвительная она, но уважаетъ за благочестiе. Тутъ и баринъ Энтальцевъ, прогорѣлый, ходитъ теперь съ Пресвѣтлымъ по знакомымъ домамъ, - собираютъ умученнымъ за вѣру. Тутъ и моя кормилка Настя, - сынъ у нее мошенникъ, - и старый конопатчикъ съ одной ногой, и кровельщикъ Анисимъ, который съ крыши свалился, и теперь унего руки сохнутъ. И всѣ калѣки-убогiе, нищета. А всѣмъ хочется поглядѣть «Донскую», молодость вспомянуть.

Полугариха все пристаетъ къ Пресвѣтлому – «покажи, гдѣ у тебя кожа содрана!» - а онъ людей стѣсняется, совѣстно показать. А она ему, языкъ вострый, - «мученикъ-то ты липовый!» Старикъ говоритъ умилительно, покорливо: «да вѣру имутъ!» - рече Господь… а кто безъ показу не имать вѣры, то и язвы не укрѣпятъ.» А Полугариха донимаетъ: «а какой Гробъ Господенъ?» - она-то знаетъ. А онъ ей опять, разумно: «этого словомъ не сказать, уму непостижимо.» А она его все шпыняетъ: «да ты и въ Ерусалимѣ-то не былъ!» А онъ ей – «помолчимъ, помолчимъ…» - къ смиренiю призываетъ. - А гору сорокаверстную видѣлъ?» Онъ и про гору отмолчался. А она сорокъ дне-ночей на гору ползла, и ее арапъ страшный пикой спихнуть хотѣлъ, выкупъ чтобы ему дала. Тутъ стали ужъ говорить, маловѣры… - вѣрный ли тотъ старикъ. А Полугариха еще пуще: «не съ Хитрова ли Рынка… кожу-то въ кабакѣ чинилъ?» Тутъ ужъ баринъ Энтальцевъ заступился: есть у старика бумага съ печатями, тамъ про кожу прописано, самъ губернаторъ припечаталъ. А Пресвѣтлый сталъ наставлять:

- Сказалъ Господь: «гнѣвомъ пройду по землѣ, погляжу, какъ нечестивые живутъ!» Вотъ завтра и пойдетъ по улицамъ, со всѣми Святыми, и поглядитъ, какъ живутъ. А какъ мы живемъ? какъ мы завтра будемъ дерзать на святые лики? Развѣ такъ Господа всрѣчаютъ?!.. поглядѣлъ я у васъ: повара ра-ковъ толкутъ… - а это онъ видалъ, какъ раковый супъ для преосвященнаго готовили, прдетъ, можетъ быть, если у монаховъ обѣдать не останется, - и тучнаго тельца заклали, и всякое спиртное прiуготовлено!… А что сказано? Раздай имѣнiе свое и постись всечасно. Всѣ мы поганые, недовѣры.

А Полугариха опять за свое: «а самъ къ калачамъ приползъ?» Баринъ Энтальцевъ заступился, а она – «молчи, дворянская кость, чужая горсть! домъ-то на Житной пропилъ, теперь чужiе опивки допиваешь?..» Онъ тросточкой на нее постучалъ и на картузѣ «солнышко»показалъ, на красномъ:

- Мнѣ Государь пожаловалъ, а ты, гадина кривая, въ Ерусалимѣ по горѣ ползала, а гробовщикову дочку загубила, за пьяницу-мушника сосватала… двоихъ ребятъ прижилъ съ бѣлошвейкой!..

А старикъ Пресвѣтлый закатилъ бѣлые глаза подъ лобъ, воздѣлъ руки и закричалъ:

- Го-споди! на что завтра поглядишь съ хоругвей? какъ мы Тебя встрѣчаемъ?

И зарыдалъ въ ладони. Тутъ всѣ стали сокрушаться, и Полугариха пронялась, стала просить прощенiя у Пресвѣтлаго, что это она со злости, весь день голова болитъ, себя не помнитъ. Ей Энтальцевъ и сказалъ ласково: «болитъ – значитъ, опохмелиться проситъ, да ты грѣха боишься… лучше опохмелиться сходимъ, сразу отъ языка оттянетъ!» Всѣ и развеселились, и стали сокрушенно вздыхать: «что ужъ тутъ считаться, всѣ грѣшные…» И тогда скорнякъ сталъ разсказывать, какъ Сергiй Преподобный далъ князю Дмитрiю Донскому икону Богородицы и сказалъ: «иди, и одолѣешь татаръ-орду.» И вотъ та самая икона и есть  - «Донская». Вотъ потому и празднуемъ. И стали говорить: «то были князья-татары, властвовали надъ нами, а теперь шуршумъ-бурумъ продаютъ… вотъ Господь-то что дѣлаетъ съ гордыми!..»

 

________

 

Вотъ и «Донская» наступила. Небо – ни облачка. Съ ранняго утра, чуть солнышко, я сижу на заборѣ и смотрю на Донскую улицу. Всегда она безлюдная, а нынче и не узнать: идетъ и идетъ народъ, и свѣтлыя у всехъ лица, начисто вымыты, до блеска. Ковыляютъ старушки, вперевалочку, въ плисовыхъ салопахъ, въ тальмахъ съ висюльками изъ стекляруса, въ шелковыхъ бѣлыхъ щаляхъ, будто на Троицу. Несутъ егоргины, астрочки, спаржеву зеленцу, - положить подъ Пречистую, когда поползутъ подъ ея икону въ монастырѣ. Съ этими цвѣточками, я знаю, принесутъ онѣ нужды свои и скорби, всякое горе, которое узнали въ жизни, и все хорошее, что видали, - «всю свою душу открываютъ… кому жъ и сказать-то имъ!» - разсказывалъ мнѣ Горкинъ. Рано поднялись, чтобы доковылять, пока еще холодокъ, не тѣсно, а то задавятъ. Идутъ разносчики: мороженщики, грушники, пышечники, квасники, сбитенщики. Блинщики, пирожники, съ печеными яичками, съ духовитой колбаской жареной; везутъ телѣжки съ игрушками, съ яблоками, съ арбузами, съ орѣхами и подсолнушками; проходятъ парни съ воздушными шарами. У монастыря раскинутся чайныя палатки, изъ монастырскаго сада яблоки будутъ продавать, - «донскiя» яблоки славятся, особенно духовитыя – коричневое и ананасное.

Горкинъ съ Василь-Василичемъ, и еще силачъ Өедя, бараночникъ, ушли къ Казанской: выйдутъ съ хоругвями навстрѣчу ходу. Девятый часъ: ходъ, говорятъ, у Каменнаго моста, - съ пожарной каланчи знать дали. На заборѣ сидитъ народъ: сапжники, скорняки, бараночники, - съ нашего двора. Съ улицы набѣжали, на крыши влѣзли. И на Барминихиномъ дворѣ, и у Кариха, нашего сосѣда, и черезъ улицу: вездѣ зацѣпились на заборахъ, на тополяхъ. Кричатъ совсюду:

- У Казанской ударили! идетъ!!…

На помостѣ передъ заборомъ разсѣлись на скамейкахъ наши домашнiе и гости.  Отецъ въ Донской монастырь поѣхалъ. Крестный, Кашинъ, только къ обѣду будетъ, а Губонинъ, говорятъ, поѣхалъ какой-то Крымъ покупать. Дядя Егоръ посмѣивается надъ нами: «наняли поваровъ, а Губонинъ наплевалъ на васъ!» И надъ Катериной Ивановной трунитъ: архiереямъ рясы подноситъ, а сынишка въ рваныхъ сапогахъ шлендаетъ! Клавнюша смиренно говоритъ:

- Что жъ, дяденька… Спаситель и босикомъ ходилъ, а бѣдныхъ насыщалъ.

А дядя Егоръ ему: «энъ, куда загибаешь!»

Ну, слушать страшно.

Дядя Егоръ очень похожъ на Кашина: такой же огромный, черный, будто цыганъ, руки у него – подковы разгибаетъ; все время дымитъ кручонками – «сапшалъ», морщится какъ-то непрiятно, злбно, и чвокаетъ страшно зубомъ, плюет сердито и всѣхъ посылаетъ къ … э т и м ъ, чуть не по немъ что. Кричитъ на весь дворъ, съ улицы даже на насъ смотрятъ:

- И чего они… - э т и! - тамъ по-лзутъ!… - ну, чернымъ словомъ! - канитель разводятъ, какъ….! про Крестный ходъ-то!

Тетя Лиза ахаетъ на него, ручками такъ, чтобы утихомирить:

- Е-го-оръ Василичъ!…

А онъ пуще:

- Сроду я все Егоръ Василичъ… сиди-молчи!..

Клавнюша въ, страхѣ, руками на него такъ, и шепчетъ:

- «… и расточатся врази Его…»

Донская густо усыпана травой, весело, будто лугъ. Идутъ безъ шапокъ, на тротуарѣ мѣстечка нѣтъ. Прокатилъ на парѣ-пристяжкѣ оберъ-полицмейстеръ Козловъ, стойкомъ въ пролеткѣ, строго тряся перчаткой, грозя усами, выкатывая глаза: «стро-го у меня..!» Значитъ – сейчасъ начнется. И вотъ, ужъ видно: влѣво, на Калужскомъ рынкѣ, надъ чернотой народа, покачиваются въ блескѣ первыя золотыя хоругви…

- Идетъ!… иде-отъ!!…

 

_________

 

Подвигается Крестный ходъ.

Впереди – конные жандармы, ѣдутъ по обѣ стороны, не пускаютъ народъ на мостовую. Карiя лошади поигрываютъ подъ ними, бѣлѣютъ торчки султанчиковъ. Слышится визгъ и гомонъ:

- Ахъ, ты, ст…..!… выскочила, прокля….

Гонятъ метлами съ мостовой прорвавшуюся откуда-то собаку, - подшибли метлой, схватили…

Теперь все видно, какъ начинается Крестный ходъ.

Мальчикъ, въ бѣло-глазетовомъ стихирѣ, чинно несетъ свѣтильникъ, съ крестикомъ, на высокомъ древкѣ. Первыя за нимъ хоругви – наши, казанскiя, только что въ ходъ впустили. Сердце мое играетъ, я знаю ихъ. Я вижу Горкина: зеленый кафтанъ на немъ, въ серебреной бахромкѣ. Онъ сталъ еще меньше подъ хоругвей; идетъ-плетется, качается: трудно ему идти. Голова запрокинута, смотритъ въ небо, въ золотую хоругвь, родную: Свѣтлое Воскресенiе Христово. Вся она убрана цвѣтами, нашими георгинами и астрами, а надъ золотымъ крестикомъ наверху играетъ, будто дымокъ зеленый, воздушная, вѣерная спаржа. Рядомъ – Василь-Василичъ, красный, со взмокшими на лбу лохмами, движется враскарячку, словно пудовики въ ногахъ: онъ несетъ тяжелую, старую хоругвь, похожую на огромную звѣзду съ лучами, и въ этой звѣздѣ, въ матовомъ серебрѣ, будто на снѣжномъ блескѣ, свѣтится Рождество Христово. Блескъ отъ него на солнцѣ слѣпитъ глаза. Руки Василь-Василича – надъ запрокинутой головой, на древкѣ; древко всунуто въ кожаный чехолъ; чехолъ у колѣнъ, мѣшаетъ, надо идти враскачку, - должно быть, трудно. Звѣзда покачивается, цѣпляетъ, звонкаетъ объ сквозящую легкую хоругвь Праздника Боскресенiя Христова. Больше пуда хоругвь-Звѣзда, и на одномъ-то древкѣ, а не втроякъ. Слезы мнѣ жгутъ глаза: радостно мнѣ, что это наши, съ нашего двора, служатъ святому дѣлу, могутъ и жизнь свою положить, какъ извозчикъ Семенъ, который упалъ въ Кремлѣ за ночнымъ Крестнымъ ходомъ, - сердце оборвалось. Для Господа, ничего не жалко. Что-то я постигаю въ этотъ чудесный мигъ… - есть у людей такое… выше всего на свѣтѣ- С в я т о е, Богъ!

А вотъ и трактирщикъ Митрiевъ, въ кафтанѣ тоже. Онъ несетъ другую тяжелую хоругвь нашу: въ ослѣпительно-золотыхъ лучахъ, въ лазури, темный, высркiй инокъ – ласковый преподобный Сергiй. Онъ идетъ надъ народомъ, колышется; за его ликомъ въ схимѣ свѣтится золотое солнце. Вотъ и еще колышется: воинъ съ копьемъ, въ желѣзѣ, клонится къ Преподобному.

- Иванъ-Воинъ… - шепчетъ мнѣ Кланюшка, - съ нашей Якиманки… трудится Артамонъ Иванычъ, москательщикъ.

Звонкаетъ и цѣпляются хоругви: отъ Спаса въ Наливкахъ, отъ Марона-Чудотворца, отъ Григорiя Неокессарiйскаго, Успенiя въ Казачьей, Петра и Павла, Флора-Лавра, Iоакима и Анны… - всѣ изукрашены цвѣтами, подсолнухами, рябинкой. Всѣ насъ благословляютъ, плывутъ надъ нами. Я вижу взмокшiя головы, ясныя лысины на солнцѣ, напруженныя шеи, взирающiе глаза, въ натугѣ, - въ мольбѣ какъ-будто.

Кланюшка шепчетъ:

- Барышникъ съ Конной, ревнутель очень… А это, Чудотворцевъ Черниговскихъ несетъ, рыжая борода… Иванъ Михайлычъ, овсомъ торгуетъ… а во, проходитъ, золотая-тяжелая, Михаилъ-Архангелъ, въ Овчинникахъ… Никола Чудотворецъ, въ Пупышахъ… Никита-Мученикъ, съ Пятницкой… Воскресенiя въ Кадашахъ… Никола въ Толмачахъ… несетъ старикъ, а сила-ачъ… это паркетчикъ Бабушкинъ, два пуда вѣсу… А эта при французахъ еще была, горѣла – не сгорѣла,. Преображенiя на Болвановкѣ… Троицы въ Лужникахъ, Катерины-Мученицы, съ Ордынки… Никола Заяцкiй, купецъ его первой гильдiи несетъ, дышитъ-то какъ, ротъ разинулъ… по фамилiи Карнѣевъ, рогожами торгуетъ на Ильинкѣ, новый иконостасъ иждивенiемъ своимъ поставилъ… А вотъ, Климента-Папы-Рымскаго, бархатная хоругвь, та серебромъ вручную, малиновая-то, съ колосиками… А во, гляди-ка, твой Иванъ Богословъ, замѣчательнаго писанiя, иконописецъ Понтюховъ, знакомы мой… А вотъ, чернена по серебру, - Крещенiе Господне… Похвалы Пресвятыя Богородицы… Ильл-Обыденнаго… Николы въ Гусятникахъ… Пятницы-Параскевы, рѣдкостная хоругвь, съ Бориса Годунова… а рядышкомъ, черная-то хоругвь… темное серебро въ каменьяхъ… страшная хоругвь эта, каменья съ убiенныхъ посняты, даръ Малюты Скуратова, церкви Николы на Берсеновкѣ, триста годовъ ей, много показнилъ народу безвиннаго… несетъ ее… охъ, гляди, не подъ-силу… смокнулъ весь… ахъ, ревнутель, литейный мастеръ Овчинниковъ, боецъ на стѣнкахъ… силищи непомѣрной… изнемогаетъ-то… а ласковый-то какой… хорошо его знаю… сердешнаго голубя… вмѣстѣ съ нимъ плачемъ на акаөистахъ…

Колышется-плыветъ сонмъ золотыхъ хоругвей, благословляетъ насъ всѣхъ, сiяетъ Праздниками, Святыми, Угодниками, Мучениками, Преподобными…

Кланюшка дергаетъ меня за руку, губы его трясутся, и слезы въ его глазахъ:

- На коникѣ-то бѣломъ… смотри-смотри… - Гергiй-Побѣдоносецъ, что въ Яндовѣ… Никола Голутвинскiй… Косьма-Дамiанъ… Вознесенiя, на Серпуховкѣ… Воскресенiя Словущаго, въ Монетчикахъ… Гляди, гляди… кремлевскiя начинаютъ надвигаться!..

Тяжелыя, трудныя хоругви. Ихъ несутъ по-трое, древки въ чехлы уперты, тяжкой раскачкой движутся, - темныя-стрѣлы-солнца, - лучи изъ нихъ: Успенiе, Благовѣщенiе, Арханеглы, Спасъ-на Бору, Спасъ-Золотая Рѣшетка, Темное Око, строгое… Чудовскiя, Двѣнадцати Апостолъ, Iоаннъ Предтеча… - древняя старина. Сквозныя, легкiя - Вознесенскаго монастыря; и вовсе легкiя, истершiеся, золотцемъ шитыя по шелкамъ, царевенъ рукодѣлья, - царей Константина и Елены, церквушки внизу Кремля… Несутъ бородатые купцы, всѣ въ кафтанахъ, въ медаляхъ, исконные-именитые, - чуть плывутъ… И вотъ – заминка… клонится темная хоругвь, падаетъ голова подъ нею… Блѣдное, сѣрое лицо, русая борода… подхватываютъ, несутъ, качается темная рука… воздвигается сникшая хоругвь, разомъ, подхватываетъ-вступаетъ дружка… - и опять движутся, колышась.

- Триста двадцать седьмую насчиталъ!.. - кто-то кричитъ съ забора, - во, сила-то какая… священная!..

Гаечникъ-Прохоръ это, страшный боецъ на «стѣнкахъ».

Про какую онъ силу говоритъ?..

- А про святую силу… - шепчетъ мнѣ Кланюшка, отъ радости задыхается, въ захлебѣ, - Господня Сила, въ Ликахъ священныхъ явленная… заступники наши все, молитвенники небесные!.. Думаешь, что… земное это? Это ужъ самое н е б о движется, землею грѣшной… прославленные всѣ, увѣнчанные… Господни слуги… подвинами прославлены вовѣки… сокровища благихъ…

Кажется мнѣ: смотрятъ Они на насъ, всѣ – святые и свѣтлые. А мы всѣ грѣшные, сквернословы, жадные, чревоугодники… - и вспоминаю о пирогѣ. Осматриваюсь и вижу: грязные всѣ какiе… сапожники, скорняки… грязныя у нихъ рукиЮ а лица добрыя, радостно смотрятъ на хоругви, будто даже съ мольбой взираютъ.

- А это старая старина, еще до Ивана Грознаго… присланы въ даръ отъ царя Византiйскаго… Кресты Корсунскiе – запрестольные, изъ звонкаго хрусталя литые… чего видали!.. - радостно шепчетъ Кланюшка. - А вотъ и духовенство, несутъ Спаса Нерукотвореннаго, образу сему пять-сотъ лѣтъ, а то и болѣ.

Великая Глава Спаса: темная, въ серебрѣ, тяжелая икона. На  холстинѣ Его несутъ. Пѣвчiе, въ кафтанахъ, - цвѣтныхъ, откидныхъ, подбитыхъ, - и великое духовенство, въ серебреныхъ и злаченыхъ ризахъ: причетники, дьяконы, протопопы въ лиловыхъ камилавкахъ, юноши въ стихаряхъ, съ рипидами: на золоченыхъ древкахъ лики крылатыхъ херувимовъ, дикирiи и трикирiи, кадила… - и вотъ, золотится митра викарнаго архiерея. Поютъ «Царю Небесный». Течетъ и течетъ народъ, вся улица забита. Уже не видно блеска, - одна черната, народъ. А на заборахъ сидятъ, глядятъ. Праздничное ушло, мнѣ грустно…

___________

 

Архiерея монахи угощаютъ, не прибудетъ. Дядя Егоръ кричитъ: «чего ему вашъ обѣдъ, тамъ его стерлядями умащаютъ!»

А у насъ богомольцевъ привѣчаютъ – всѣмъ по калачику.

Проходитъ обѣдъ, парадный, шумный. Прзжаетъ отецъ къ концу, уставшiй, - монахи удержали. Послѣ обѣда Кашинъ желаетъ въ стуколку постучать, по крупной, по три рубля ремизъ, тысячи можно проиграть. Отецъ картъ не любитъ, онѣ и въ рукахъ у него не держатся, а иакъ себѣ, вѣеркомъ, - гляди, кто хочетъ. А надо: гости хотятъ – играй. Играютъ долго, шумятъ, стучатъ кулаками по столу, съ горячки, какъ проиграются. Дядя Егоръ ругается, Кашинъ жуетъ страшными желтыми зубами, палитъ сигарки, весь столъ избѣлилъ ремизами, даже не лѣзетъ выше, хоть и другой приставляй. Отцу везетъ, цѣлую стопку бумажекъ выигралъ. «Святые помогаютъ!» - чвокаетъ дядя Егоръ зубомъ, нехорошо смѣется, все у него э т и съ языка соскакиваютъ, рветъ и швыряетъ карты, требуетъ новыя колоды. Накурено въ залѣ досиня, дня не видно. А стопка у отца все растетъ. Кашинъ кричитъ – «валяй подо всѣ ремизы, въ-смарку!..» Я ничего не понимаю, кружится голова, въ туманѣ. - «Би-та…… какъ…… у архимандрита!.. - гогочетъ дядя Егоръ и чвокаетъ, - «монахи его устерлядили!..»

Отъ гомона ли и дыма, отъ жирнаго ли обѣда, отъ утомленья ли всего дня… - мнѣ тошно, движется все, колышется, сверкаетъ… - я ничего не помню…

….Колышутся и блестятъ, ж и в ы е… Праздники и святые лики, кресты, иконы, ризы… плывутъ на меня по воздуху – свѣтъ и звонъ. И вотъ, - старенькое лицо, розовая за нимъ лампадка… за ситцевой занавѣской еще непогасшiй день…

- Чего жъ ты, касатикъ, повалился, а?.. - ласково спрашиваетъ Горкинъ и трогаетъ мою голову сухой ладонью.

Онъ ужъ босой, ночной, въ розовенькой рубахѣ, безъ пояска. Пришелъ провѣдать.

- Ужъ и хорошо же, милокъ, какъ было!.. Прошелъ Господь со Святыми, Пречистую навѣстилъ. А мы Ему потрудились,  какъ умѣли.

Я спрашиваю, полусонно, - «а поглядѣлъ на насъ?»

- Понятно, поглядѣлъ, Господь все видитъ… а что?..

- А Пресвѣтлый говорилъ вчера… Господь стро-го спроситъ: «какъ вы живете… поганые?»

- Такъ Господь не скажетъ – «поганые»…

- А какъ?..

- «Кайтеся во грѣхѣхъ вашихъ… а всетаки вижу, помните Меня… потрудились, на часокъ отошли отъ кутерьмы-то вашей»… Милостивъ Господь, и Пречистая у насъ заступа. Наро-ду… половина Москвы было, такъ подъ икону и поползли всѣ, повалились, какъ вотъ те подъ косой травка… въ слезахъ, и горя, и радости понесли Пречистой…

- Да… какъ травка?..

- Ужъ такъ-то хорошо, ласково… А папашенька-то нагрѣлъ грозителей-то, начисто обыгралъ, и не бывало никогда… къ пяти, будто, тыщамъ вышло! Они ему вексельки малые и надодрали, и отдали… денегъ-то не платить, во-какъ. Еще-то чего сказать?.. А Василь-Василича нашего самъ преосвященный кафтаномъ благословилъ, теперь ужъ по спискамъ хоругиносецъ будетъ. А вотъ как вышло. У Рисположенскаго проулка было… ужъ недалече отъ Донского, сомлѣлъ самый силачъ купецъ Доронинъ… хо-рошiй человѣкъ, ревнутель… большую хоругь несъ, а день-то жаркiй, ну и… И всѣ-то притомились, не заступаютъ принять хоругь, боятся - не осилятъ! Я Василича укрѣпилъ – «возьмись, Вася!» А онъ, знашъ, горячiй у насъ… - взялся! И такъ-то понесъ, какъ на крылахъ, сила-то у него медвѣжья, далъ Господь. Ну, вотъ ты и повеселѣлъ малость… и спи, косатикъ, ангелы тебѣ приснятся…

Не помню, снились ли ангелы. Но до сего дня живо во мнѣ нетлѣнное: и колыханье, и блескъ, и звонъ, - Праздники и Святые, въ воздухѣ надо мной, - н е б о, коснувшееся меня. И по сей день, когда слышу святую пѣснь - «…иже вездѣ сый и вся исполняяй…» - слышу въ ней тонкiй звонъ столкнувшихся хоругвей, вижу священный блескъ.

 

 

___________

 


ПОКРОВЪ

 

Отецъ ходитъ съ Горкинымъ по садику и разговариваетъ про яблоньки. Рѣдко, когда онъ говоритъ не про «дѣла», а про другое, веселое: а то все рощи да подряды, да сколько еще принанять народу, да «надо вотъ поѣхать», да «не мѣшайся ты тутъ со своими пустяками». И рѣдко увидишь его дома. А тутъ, будто на гуляньи или когда ѣздилъ на богомолье съ нами, - веселый, шутитъ, хлопаетъ Горкина по спинкѣ и радуется, какая антоновка-то нонче богатая. Горкинъ тоже радъ, что отецъ душеньку отводитъ, яблочками занялся, и тоже хвалитъ антоновку: и червь не тронулъ, и цвѣтъ морозомъ не побило, а вонъ бѣлый наливъ засохъ, отъ старости, пожалуй.

- Коль подсаживать, такъ ужъ онтоновку, Сергѣй Иванычъ… - поокиваетъ онъ ласково, - пятокъ бы еще корней, и яблока покупать не будемъ для моченья.

Я вспоминаю, что скоро радостное придетъ, «покровъ» какой-то, и будемъ мочить антоновку. «Покровъ»… - важный какой-то день, когда кончатся всѣ «дѣла», землю снѣжкомъ покроетъ, и - «крышка тогда, шабашъ… отмаялся, въ деревню гулять поѣду», - говорилъ недавно Василь-Василичъ. И всѣ только и говорятъ: «вотъ подойдетъ «покровъ» - всему развяза». Я спрашивалъ Горкина, почему - «развяза». Говоритъ – «а вотъ, всѣ дѣла развяжутся, вотъ и «покровъ». И скорнякъ говорилъ намедни: «послѣ «покрова» работу посвалю, всѣхъ на зиму покрою, тогда стану къ вамъ приходить посидѣть вечерокъ, почитать съ Панкратычемъ про священное». А еще отецъ говорилъ недавно:

- Хочу вотъ въ Зоологическомъ саду публику удивить, чего никогда не видано… «леденой домъ» запустимъ съ бенгальскими огнями… вотъ, послѣ «покрова», ужъ на досугѣ обдумаемъ.

Что за «леденой домъ»? И Горкинъ про домъ не знаетъ, - руками такъ, удивляется: «чудитъ папашенька… чего ужъ надумаетъ – не знаю.» И я жду съ нетерпѣнiемъ, когда же придетъ «покровъ». Сколько же дней осталось?..

- А ты вотъ какъ считай – и ждать тебѣ будетъ веселѣй, а по днямъ скушно будетъ отсчитывать… - объясняетъ Горкинъ. - Такъ вотъ прикидывай… На той недѣлѣ, значитъ, огурчики посолимъ, на Иванъ-Постнаго, въ самый канунъ посолимъ… а тамъ и Вздвиженье, Крестъ Животворящiй выносятъ… - капустку будемъ рубить, либо чутокъ попозже… а за ней, тутъ же на-скоряхъ, и онтоновку мочить, подъ самый подъ «покровъ». До «покрова» три радости те будетъ. А тамъ и зубы на полку, зима… будемъ съ тобой снѣгъ сгребать, лопаточку тебѣ вытешу, мой Михайловъ День подойдетъ, ужъ у насъ съ тобой свои посидѣлки будутъ. Будемъ про святыхъ мучениковъ вычитывать, запалимъ въ мастерской чугунку сосновыми чурбаками. И всего у насъ запасено будетъ, ухитимся потеплѣ, а надъ нами Владычица, Покровомъ своимъ укроетъ… подъ Ее Покровомъ и живемъ. И скажетъ Господу: «Господи, вотъ и зима пришла, всѣ нароботались, напаслись… благослови ихъ, Господи, отдохнуть, лютую зиму перебыть, Покровъ Мой надъ ними будетъ.» Вотъ тебѣ и – Покровъ.

Такъ вотъ что это – Покровъ! Это – т а м ъ, высоко, за звѣздами: тамъ – Покровъ, всю землю покрываетъ, ограждаетъ. Горкинъ и молитву Покрову знаетъ, говоритъ: «сама Пречистая на болшой высотѣ стоитъ, съ Крестителемъ Господнимъ и твоимъ Ангеломъ – Иванъ-Богословомъ, и со ангельскими воинствами, и держитъ надъ всей землей великiй Покровъ-омофоръ, и освящается небо и земля, и всѣ церкви засвѣтятся, и люди возвеселятся.»

А я – увижу? Нѣтъ: далеко, за звѣздами. А одинъ святой человѣкъ видалъ, дадено ему было видѣть и намъ возвѣстить, - въ старинномъ то градѣ было, - чтобы не устрашались люди, а жили-радовались.

- Потому, милокъ, и не страшно намъ ничего, подъ такимъ-то Покровомъ. Намъ съ тобой не будетъ ничего страшно: роботай-знай – и живи, не бойся, заступа у насъ великая.

Теперь, ложась спать, я молюсь Богородицѣ-Казанской, - темная у насъ икона въ дѣтской. Молюсь и щурюсь… Вижу лучики-лучики лампадки, будто это на небѣ звѣздочки, и т а м ъ, высоко, за звѣздами, - сверкающiй омофоръ-Покровъ. И мнѣ ничего не страшно.

Если бы увидать - т а м ъ, высоко, за звѣздами?!…

 

_________

 

Вотъ и канунъ Иванъ-Постнаго, - «усѣкновенiе Главы Предтечи и Крестителя Господня», - печальный день.

Завтра постъ строгiй: будемъ вкушать только грибной пирогъ, и грибной супъ съ подрумяненными ушками, и рисовыя котлетки съ грибной подливкой; а сладкаго не будетъ, и круглаго ничего не будетъ, «изъ уваженiя»: ни картошки, ни яблочка, ни арбуза, и даже нельзя орѣшковъ: напоминаютъ «Главку». Горкинъ говоритъ, что и огурчика лучше не вкушать, одно къ одному ужъ пустъ. Но огурчики длинные..? Бываютъ и вовсе круглые, «кругляки», а лучше совсѣмъ не надо. Потому, пожалуй, въ канунъ огурцы и солятъ.

На нашемъ дворѣ всю недѣлю готовятся: парятъ кадки и кадочки, кипятятъ воду въ чугункахъ, для заливки посола, чтобы отстоялась и простыла, рѣжутъ укропъ и хрѣнъ, остро-пахучiй эстрагоникъ; готовятъ, для отборнаго засола, черносмородинный и дубовый листъ, для крѣпкости и духа, - это веселая работа.

Выкатила кадушки скорнячиха; бараночникъ Муравлятниковъ готовитъ цѣлыхъ четыре кадки; сапожникъ Сараевъ тоже большую кадку паритъ. А у насъ - дымъ столбомъ, живое столпотворенiе. Какъ же можно: огурчика на цѣлый годъ надо запасти, рабочаго-то народу сколько! А рабочему человѣку безъ огурчика ужъ никакъ нельзя: съ огурчикомъ соленымъ и хлѣбца въ-охотку съѣшь, и поправиться когда нужно, опохмелиться, - первое средство для оттяжки. Кадки у насъ высокiя: Василь-Василичъ на-цыпочкахъ поднимается – заглянуть; только Антонъ Кудрявый заглядываетъ прямо. Кадки дымятъ, какъ трубы: въ нихъ наливаютъ кипятокъ, бросаютъ докрасна раскаленныя вязки чугунныхъ плашекъ, - и поднимается страшное шипѣнье, высокiе клубы пара, какъ отъ костровъ. Накрываютъ рогожами и парятъ,  чтобы выгнать застойный духъ, плѣсени чтобы не было. Горкину приставляютъ лѣсенку, и онъ провѣряетъ выпарку. Огурчики – дѣло строгое, требуетъ чистоты.

Павелъ Ермолаичъ, огородникъ, пригналъ огурца на семи возахъ: не огурецъ, а хрящъ. Пробуютъ всѣмъ дворомъ: сладкiе, и хрустятъ, какъ сахаръ. Слышно, какъ сочно хряпаютъ: хряпъ и щолкъ. Ѣшь, не жалко. Откусятъ – и запустятъ, выше дома. Горкинъ распоряжается:

- на чистыя рогожи отбирай, робята!.. Бабочки, отмывай покрѣпше!..

Свободные отъ работы плотники, бабы изъ нашихъ бань, кухарка Марьюшка, горничная Маша, Василь-Василичъ, особенно веселый, - радостной работой заняты. Плотники одобряютъ крупные, желтяки. Такiе и Горкинъ уважаетъ, И Василь-Василичъ, и старичокъ-лавочникъ Юрцовъ: пеняютъ даже Палъ-Ермолаичу, что желтяковъ нонче маловато. А я зеленые больше уважаю, съ пупырками. Нѣтъ, говорятъ, какъ можно, настоящiй огурчикъ – съ сѣмечками который, зрѣлый: куда сытнѣй, хряпнешь – будто каша!

На розовыхъ рогожахъ зеленыя кучи огурца, пахнетъ зеленой свѣжестью. Въ долгомъ корытѣ моютъ. Корыто – не корыто, а долгая, будто, лодка съ перевоза. Въ этомъ корытѣ будутъ рубить капусту. Ондрюшка, искусникъ, выбираетъ крупные желияки, вываливаетъ стамезкой «мясо», манитъ меня идти за нимъ на погребицу, гдѣ темнѣй, ставитъ въ пустые огурцы огарки… - и что за чудесные фонарики! желто-зеленые, въ разводахъ, - живые, сочные. Беретъ изъ песка свекольные бураки, выдалбливаетъ стамезной, зажигаетъ огарочки… - и что за невиданный никогда огонь! Малиново-лиловый, ж и в о й, густо-густой и… баратный!.. - вижу живымъ доселѣ. Доселѣ вижу, изъ дали лѣтъ, кирпичные своды, въ инеѣ, черныя крынки съ молокомъ, мѣловые кресты, Горкинымъ намѣленые повсюду, - въ неизъяснимомъ свѣтѣ живыхъ огоньковъ, малиновыхъ… слышу прѣлостный запахъ сырости, талаго льда въ творилѣ, крѣпкаго хрѣна и укропа, огуречной, томящей свѣжести… - слышу и вижу быль, такую покойную, родную, омоленную душою русской, хранимую святымъ Покровомъ.

А на солнцѣ плещутся огурцы въ корытѣ, весело такъ купаются. Ловкiя бабьи руки отжимаютъ, кидабтъ въ плоскiе круглые совки… - и валятся бойкiе игрунки зеленые гулкимъ и дробнымъ стукомъ въ жерла промытыхъ кадокъ. Горкинъ стоитъ на лѣсенкѣ, снимаетъ картузъ и крестится.

- Соль, робята!.. чисты ли руки-те?.. Бережно разводи въ ведеркѣ, отвѣшено у меня по фунтикамъ… не перекладь!.. лей съ Господомъ!..

Будто священное возглашаетъ, въ тишинѣ. И что-то шепчетъ… какую же молитву? Послѣ довѣрилъ мнѣ, помню ее доселѣ, молитву эту – надъ солiю»:

«….самъ благослови и соль сiю и приложи ю въ жертву радованiя…»

Молитву надъ огурцами. Теперь я знаю душу молитвы этой: это же - «хлѣбъ насущный»: «благослови ихъ, Господи, лютую зиму перебыть… Покровъ Мой надъ ними будетъ.» Благословенiе и Покровъ – надъ всѣмъ.

Кадки наполнены, укрыты; опущены въ погреба, на ледъ. Горкинъ хруститъ огурчикомъ. Ласково говоритъ:

- Далъ бы Господь отвѣдать. Къ Филиповкамъ доспѣютъ, попостимся съ тобой огурчикомъ, а тмаъ ужъ и Рождество Христово, рукой подать.

Наѣлись досыта огурцовъ, икаютъ. Стоитъ во дворѣ огуречный духъ, попахиваетъ укропомъЮ хрѣномъ. Омоленные огурцы спятъ въ кадкахъ – тихая «жертва радованiя».

 

_________

 

А вотъ и другая радость: капусту рубимъ!

Послѣ воздвиженiя принимаются парить кади подъ капусту. Горкинъ говоритъ – «огурчики дѣло важное, для скусу, а безъ капустки на проживешь, самая заправка наша, робочая.» Опять на дворѣ дымятся кадки, столбами паръ. Новенькiе щиты, для гента, блестятъ на солнцѣ смолистой елкой. Сѣчки  отчищены до блеска. Народу – хоть отгоняй. Пришли всѣ плотники: какая теперь работа, Покровъ нанасу - домой! Пришли землекопы и конопатчики, штукатуры и маляры, каменщики и кровельщики, даже Денисъ съ Москва-рѣки. Горкинъ не любитъ непорядковъ, серчаетъ на Дениса – «а ты зачемъ? на портомойкѣ кто за тебя остался… Никола-Угодникъ-батюшка?!..» Денисъ, молодой солдатъ,  съ сережкой въ  ухѣ, - всѣ говорятъ - красавецъ! - всегда зубастый, за словомъ въ карманъ не лѣзетъ, сегодня совсѣмъ тихiй, будто даже застѣнчивый: въ глаза не глядитъ, совсѣмъ овечка. Горничеая Маша, крестница Горкина, смѣется: «капустки Денису зажелалось… пусть пожуетъ, малость оттянетъ, можетъ!» Всѣ смѣются, а Денисъ и не огрызнется, - какъ бывало. Мнѣ его что-то жалко, я про него все знаю, наслушался. Денисъ выпиваетъ съ горя, что Маша выходитъ за конторщика… а потому Маша выходитъ за конторщика, что Денисъ пьяница… Что-то давно выходитъ, и все не  выйдетъ, а въ водополье – при насъ это было съ Горкинымъ – принесла Денису пирогъ съ морковью, въ-украдочку, сунула безъ него и убѣжала: «это за пескарей ему». Ничего не понять, чего такое. И всѣ-то знаютъ, для какой капусты пришелъ Денисъ.

- Я, Михалъ Панкратычъ, буду за троихъ, дозвольте… а на портомойкѣ Василь-Василичъ Ондрейку оставилъ безъ меня, дозволилъ… ужъ и вы дозвольте.

Совсѣмъ – овечка. Горкинъ трясетъ бородкой: ладно, оставайся, руби капусту. И Горкину нравится Денисъ: золотыя руки, на все гожiй, только вотъ пьяница. А потому пьяница, что…

- Ихъ не поймешь… какъ журавъ съ цаплей сватаются, вприглядку!

Двадцать возовъ капусты, весь дворъ заваленъ6 бѣло-зеленая гора, рубить-не перерубить. Василь-Василичъ заправляетъ однимъъ корытомъ, другимъ – я съ Горкинымъ. Корыта изъ толстыхъ досокъ, огромныя, десять сѣчекъ съ каждаго боку рубятъ, весело слушать туканье, - какъ пляшутъ. Въ томъ корытѣ сѣрую капусту рубятъ, а въ нашемъ – бѣлую. Туда отбираютъ кочни позеленѣй, сдаютъ зеленыя листья съ нашей, а въ наше корыто кидаютъ бѣленькую, «молочную». Называютъ – «хозяйское корыто». Я шепчу Горкину – «а имъ почему зеленую?» Онъ ухмыляется на меня:

- Зна-ю, чего ты думаешь… Обиды тутъ нѣтъ, косатикъ. Ваша послаше будетъ, а мы покрѣпчей любимъ, съ горчинкой, куда вкуснѣй… и какъ заквасится, у ней и духъ пронзѣй… самая знаменитая капуста наша, сѣрячокъ-то.

Все надо по порядку. Сперва обсѣкаютъ «сочень», валятъ въ корыто кочни, а самое «сердечко» въ корыто на бросаютъ, въ артель идетъ. Когда ссѣкаютъ – будто сочно распарываютъ что-то, совсѣмъ живое. Какъ наполнится полкорыта, Горкинъ крестится и велитъ:

- Съ Богомъ… зачинай, робятки!

Начинается сочное шипѣнье, будто по снѣгу рубятъ, - такъ жвакаетъ. А потомъ – туп-туп-туп… тупы-туки… тупы-туки… - двадцать да двадцать сѣчекъ! Молча: нельзя запѣть. И Горкинъ не запретилъ бы, пригодную какую пѣсню, - любит работу съ пѣснями, - да только нельзя запѣть, «духу не выдержать». Денисъ – сильный, и онъ не можетъ. Глупая Маша шутитъ: «спой ты хоть про капусту, въ карманѣ, молъ, пусто!..» А Денисъ ей: «а ты косила?» - «Ну, косила, ложкой въ ротъ носила!» Совсѣмъ непонятный разговоръ. - «А что тебѣ, косила, тебя не спросила!» - «А вотъ то, знала бы: что косить – что капусту рубить, - не спѣть.» А она все свое: «пьютъ только подъ капусту!» Горкинъ даже остановилъ: «чисто ты червь капустный, тебя не оберешь.»

- Годи, робята…

Горкинъ черпаетъ изъ корыта, трясетъ въ горсти: мелко, ровно, капустинка-то къ капустинкѣ. Опять начинаютъ ссѣчку, хряпаютъ звонко кочерыжки. Горкинъ мнѣ выбираетъ самые кончики отъ хряпки: надавишь зубомъ – такъ и отскочитъ звонко, какъ сахарокъ. Прiятно смотрѣть, какъ хряпаютъ. У молодыхъ, у Маши, у Дениса – зубы бѣлые-бѣлые, какъ кочерыжки, и будто прикусываютъ сахаръ, будто и зубы у нихъ изъ кочерыжки. Рѣдиской пахнетъ. Швыряются кочерыжками – объѣлись. Веселая – капуста эта! Ссыпаютъ въ кадки, перестилаютъ солью. Горкинъ молитву шепчетъ… - про «жертву радованiя»?..

 

___________

 

Въ канунъ Покрова, послѣ обѣда – самая большая радость, третья: мочатъ антоновку.

Погода разгулялась, большое солнце. Въ столовую, на паркетъ, молодцы-плотники, въ розовыхъ рубахахъ, чистые, русые, ясноглазые, пахнущiе березой банной, втаскиваютъ огромный рогожный тюкъ съ выпирающей изъ него соломой, и сразу слышно, какъ сладко запахло яблокомъ. Ляжешь на тюкъ – и дышишь: яблочными садами пахнетъ, деревней, волей. Не дождешься, когда распорютъ. Порется туго, глухо, - и вотъ, пучится изъ тюка солома, кругло въ ней что-то золотится… - и катится по паркету яблоко, большое, золотое, цвѣта подсолнечнаго масла… пахнетъ какъ-будто масломъ, будто и апельсиномъ пахнетъ, и маслится. Тычешься головой въ солому, запустишь руки, и возятся подъ руками яблоки. И всѣ запускаютъ руки, всѣ хотятъ выбрать крупное самое – «царя». Вся комната въ соломѣ; подъ стульями, подъ диваномъ, подъ буфетомъ, - вездѣ закатились яблоки. И кажется, что они живыя, смотрятъ и улыбаются. Комната совсѣмъ другая, яблочная. Вытираемъ каждое яблоко холстиннымъ полотенцемъ, оглядываемъ, поминки нѣтъ ли, родимыя ямки-завитушки заливаемъ топленымъ воскомъ. Тутъ же стоятъ кадушки, свѣжiя-бѣлыя, изъ липки. Овсяная солома, пареная, душистая, укладывается на дно кадушки, на нее – чтобы бочками не касались – кладутся золотистыя антоновки, и опять, по рядку, солома, и опять яблоки… - и заливается теплой водой на солодѣ.

На «яблокахъ» всѣ домашнiе: даже и отецъ радуется съ нами, и матушка, на креслахъ… - ей запрещаютъ нагибаться: она ходитъ тихо и тяжело, «вынашиваетъ», и ее всѣ остерегаютъ, даже Маша: «вамъ, барыня, нельзя, я вамъ достану яблочко.» Кругомъ креселъ, всѣ мы ее обсѣли: и Сонечка, и Маня, и братъ Коля, и старая кривая Васса, которая живетъ въ темненькой и не отличитъ яблока отъ соломы, и Горкинъ съ Марьюшкой. Маша все ужасается на яблоки и вскрикиваетъ, какъ-будто испугалась: «да барыня… ка-кое!..» Сонечка даетъ ей большое яблоко и говоритъ: «А ну, откуси, Маша… очень ты хорошо, послушаемъ.» Маша на яблоко смѣется, закусываетъ крѣпко-звонко бѣлыми-бѣлыми зубами, сочными, какъ миндаль, и такъ это хорошо выходитъ – хру-хру… хру-хру, чмокается во рту, и видно, какъ сокъ по губамъ сочится. И всѣ начинаемъ хрупать, но Маша хрупаетъ лучше всѣхъ. Я сую ей украдкой яблоко, самое-самое большое, ищу карманъ. Она перехватываетъ мою руку и щуритъ глазъ, хитро-умильно щуритъ. Такъ мнѣ нравится на нее смотрѣть, что я сую ей украдкой другое яблоко. А на всѣхъ насъ, на яблоки, на солому, на этотъ «садъ», вытянувъ головку, засматриваетъ изъ клѣтки затихшiй чего-то соловей, - можетъ быть хочетъ яблочка. И на всю эту радость нашу взираетъ за голубой лампадкой старинная икона Владычицы Казанской едва различимымъ Ликомъ.

Плотники поднимаютъ отяжелѣвшiя кадушки, выносятъ бережно. Убираютъ солому, подметаютъ. Многiе дни будутъ ходить по дому яблочные духи. И съ какой же радостью я найду закатившееся подъ шкафъ, ставшее духовитѣе и слаже антоновское «счастье»!..

 

__________

 

Вотъ и Покровъ пришелъ, праздникъ Владычицы Пречистой, - во всю землю Ея Покровъ. И теперь ничего не страшно. Все у насъ запасено, зима идетъ, а мы ухитимся потеплѣй, а надъ нами Владычица, - т а м ъ, высоко, за звѣздами.

Я просыпаюсь рано, - какой-то  шумъ..? Будто загромыхали ванной? Маша просовываетъ въ дверь голову, неубранную, въ косахъ. Подбѣгаетъ къ моей постелькѣ, тычется головой въ подушку, кусаетъ меня за щечку и говоритъ, въ улыбкѣ:

- Ду-сикъ… глазастенькiй, разунь глазки… маменька Катюшу подарила, нонче ночью! Вчерась яблочко кушала, а вотъ и Катюша намъ!..

Щекочетъ у моего носа кончикомъ носы, и весело такъ смѣется, и все называетъ – «ду-сикъ». Отмахиваетъ розовую занавѣску, - и вотъ солнце! Праздничное, Покровъ.

Въ столовой накрыто парадно къ чаю. Отецъ – парадный, надушенный, разламываетъ горячiй калачъ надъ чаемъ, намазываетъ икрой, весело смотритъ на меня.

- Маленькая Катюшка… - говоритъ онъ особенно, прищурясь, и показываетъ головой на спальню. - Теперь мальчонка, у насъ пятокъ! Радъ сестренкѣ?..

Я бросаюсь къ нему, охватываю его руками и слышу, какъ пахнетъ икрой чудесно, и калачомъ, и самоварнымъ паромъ, и бульканьемъ, и любимыми, милыми духами, - флер-д-оранжемъ.

- вотъ тебѣ отъ Катюшки нашей… розовая обновочка!..

И только теперь я вижу – новыя, розовыя чашки, розовый чайникъ съ золотымъ носикомъ, розовую полоскательную чашку, розовую, въ цвѣточкахъ, сахарницу… - и все въ цвѣточкахъ, въ бѣло-зеленыхъ флер-д-оранжахъ! Все такое чудесно-розовое, «катюшино»… совсѣмъ другое, что было раньше. Чашечки не простыя, - совсѣмъ другiя: уже и уже кверху, «чтобы не расплескалось», - весело говоритъ папашенька: «такъ и зови – «катюшки».

И вдругъ, слышу, за дверью спальни, - такое незнакомое, смѣшное… - «уа-а… у-а-а….»

- Новый-то соловей… а? Не покупной соловей, а с в о й! - весело говоритъ отецъ. - А самое глвное… мамашенька здорова. Будешь молиться – Катюшеньку прибавляй, сестренку.

И намазываетъ мнѣ икрой калачикъ.

Большое солнце, распѣлись канарейки, и въ этомъ трескучемъ ливнѣ я различаю новую теперь, нашу, пѣсенку - «у-а-а… у-а-а-а…» Какой у насъ свѣтъ, какая у насъ радость!.. Подъ самый Покровъ Владычицы.

 

_________

 

Разъѣхались плотники по домамъ, въ деревню, зиму перебывать. И у нихъ запасено на зиму. Ухитятся  потеплѣ, избы закутаютъ соломой, - и надъ ними Покровъ Ея, и теперь ничего не старшно. И Василь-Василичъ отмаялся, укатилъ въ деревню, на недѣльку: нельзя, Покровъ. Горя съ народомъ принялъ: каждаго тоже разсчитать, всѣ гривеннички помнить, что забрали за полгода работы, никого чтобы не обидѣть, не утѣснить: ни отецъ этого не любитъ, ни Горкинъ. Намаялся-таки, сердешный, цѣлую недѣлю съ утра до ночи сидѣлъ въ мастерской за столикомъ, ерошилъ свои вихры, пострѣливалъ косымъ глазомъ и бранился: «а, такiе… спутали вы меня!..» Народу до двухсотъ душъ, а у него только каракульки на книжкѣ, кружочки, елочки, хвостики… - какъ ужъ разбирается – не понять. Всѣмъ вотъ давалъ впередъ, а теперь и самъ т о т ъ не разберетъ! Горкинъ моршится, Василичъ все – т о т ъ да т о т ъ. Ну, теперь всѣмъ развяза: пришелъ Покровъ.

И землѣ ухититься тоже надо: морозъ ударитъ. Благослови ее, Господи, отдохнуть, лютую-зиму перебыть. Покровъ и надъ нею будетъ.

А у Горкина новая шуба будетъ: «земной покровъ». Отецъ подарилъ ему старую свою, хорьковую, а себѣ заведетъ новинку, «катюшкину». Скорнякъ уже пербралъ, подпустилъ парочку хоря, и теперь заправская будетъ шуба, - прямо, купецъ съ Рядовъ. И мнѣ тоже «земной покровъ»: перетряхнули мой армячокъ баранiй, подправили зайчикомъ въ рукава, - катай съ горки съ утра до вечера, морозу не добраться. И – очень порадовался Горкинъ: съ канителью развяза наступила. Дениса не узнаешь: такимъ-то щеголемъ ходитъ, въ запашной шубѣ, совсѣмъ молодчикъ, - вчера показывалъ. Сватанье-огрызанье кончилось: сосватались, слава Богу, съ Машей, свадьба на Красной Горкѣ, нельзя раньше, - приданое готовить надо, и по дому много дѣла, теперь Катюшка, а мамашенька привыкла къ Машѣ, просила побыть до Пасхи.

- Дениса старшимъ приказчикомъ беретъ папашенька, Василичу правая рука. Вотъ и Маша покроется… какъ хорошо-то, косатикъ, а?..

Да, хорошо… Покровъ. Т а м ъ, высоко, за звѣздами. Видно въ ночномъ окнѣ, какъ мерцаютъ онѣ сiяньемъ, за голыми прутьями тополей. Всегда такiя. Горкинъ говоритъ, что такiя и будутъ, во всѣ вѣка. И ничего не страшно.

Я смотрю на лампадку, за лампадку… въ окно, на звѣзды, за звѣздами. Если бы все увидѣть, какъ кто-то видѣлъ, въ старинномъ градѣ!.. Стараюсь вспомнить, какъ Горкинъ училъ меня вытвердить молитву, новую, Покрову… длинную, трудную молитву. Нѣтъ, не помню… только короткое словечко помню - «О, великое заступленiе печальнымъ… еси…»

 

 

 

__________


ИМЕНИНЫ

 

I.                   - ПРЕДДВЕРIЕ

 

Осень – самая у насъ именинная пора: на Ивана Богослова – мои, на мученниковъ Сергiя и Вакха, 7 октября, - отца; черезъ два дня, мч. Евлампiи, матушка именинница, на Михайловъ день Горкинъ пируетъ именины, а зиму Василь-Василичъ зачинаетъ, - Васильевъ День, - и всякiя ужъ пойдутъ, неважныя.

Послѣ Покрова самая осень наступаетъ: дожди студеные, гололедъ. На дворѣ грязь чуть не по колѣно, и ничего съ ней нельзя подѣлать, споконъ вѣку все мелется. Пробовали свозить, а ее все не убываетъ: за день сколько подводъ пройдетъ, каждая, плохо-плохо, а съ полпудика натащитъ, да возчики на сапогахъ наносятъ, ничего съ ней нельзя подѣлать. Отецъ поглядитъ-поглядитъ – и махнетъ рукой. И Горкинъ резонъ приводитъ: «осень безъ грязи не бываетъ… зато душѣ веселѣй, какъ снѣжкомъ покроетъ.» А замоститъ – грохоту не оберешься, и дворъ-то не тотъ ужъ будетъ, и съ лужей не сообразишься, камня она не принимаетъ, въ себя сосетъ. Дѣдушка покойный разсердился какъ-то на грязь, - кожаную калошу увязилъ, насилу ее нащупали, - никому не сказалъ, пригналъ камню, и мостовщики пришли, - только-только, Господи благослови, начали выгребать, а прабабушка Устинья отъ обѣдни какъ разъ и прзжаетъ: увидала камень да мужиковъ съ лопатами-съ ломами – «да что вы, говоритъ, дворъ-то уродуете, земельку калѣчите… побойтесь Бога!» - и прогнала. А дѣдушка маменьку уважалъ, и покорился. И въ самый-то день Ангела ея, какъ разъ послѣ Покрова, корежить стали. А дворъ нашъ больше ста лѣтъ стоялъ, еще до француза, и крапивка, и лапушки къ заборамъ, и жолтики веселили глазъ, а тутъ – подъ камень!

За недѣлю до ммуч. Сергiя-Вакха матушка велитъ отобрать десятокъ гусей, которые на Москва-рѣкѣ пасутся, сторожитъ ихъ старикъ гусиный, на иждивенiи. Раньше, еще когда жулики не водились, гуси гуляли безъ дозору, да случилось – пропали и пропали, за сотню штукъ. Пошли провѣдать по осени, - ни крыла. Рыбакъ сказывалъ: «можетъ, дикiе пролетали, ночное дѣло… ваши и взгомошились съ ними – прощай, Москва!» Съ той поры крылья имъ стали подрѣзать.

На именины ужъ всегда къ обѣду гусь съ яблоками, съ красной шинкованной капустой и соленьемъ, такъ ужъ изстари повелось. Именины парадныя, кондитеръ Фирсановъ готовитъ ужинъ, гусь ему что-то непрiятенъ: совѣтуетъ индѣекъ, обложить рябчиками-гарниромъ, и соусъ изъ тертыхъ рябчиковъ, всегда такъ у графа Шереметьева. Жарятъ гусей и на людской столъ: пришлаго всякаго народу будетъ. И еще – самое-то главное! - за ужиномъ будетъ «удивленiе», у Абрикосова отецъ закажетъ, гостей дивить. Къ этому всѣ привыкли, знаютъ, что будетъ «удивленiе», а какое – не угадать. Отца называютъ фантазе-ромъ: ужъ всегда что-нибудь надумает.

 

__________

 

Сидимъ въ мастерской, надумываемъ, чего поднести хозяину. По случаю именинъ, Василь-Василичъ ужъ воротился изъ деревни, Покровъ справилъ. Сидитъ съ нами. Тутъ и другой Василь-Василичъ, скорнякъ, который всѣ священныя книги прочиталъ, и у него хорошiя мысли въ головѣ, и Домна Панферовна, - изъ бань прислали пообдумать, обстоятельная она, умный совѣтъ подастъ. Горкинъ и Ондрейку кликнулъ, который по художеству умѣетъ, святого голубка-то на сѣнь придѣлалъ изъ лучиновъ, когда Царицу Небесную принимали, святили на лѣто дворъ. Ну, и меня позвалъ, только велѣлъ таиться, ни слова никому, папашенька чтобы не узналъ до времени, Скорнякъ икону совѣтовалъ, а икону ужъ подносили. Домна Панферовна про Четьи-Минеи помянула, а Четьи-Минеи отъ прабабушки остались. Василь-Василичъ присовѣтовалъ такую флягу-бутылочку изъ серебра, - часто, молъ, хозяинъ по дѣламъ верхомъ отлучается въ лѣса-рощи, - для дорожки-то хорошо. Горкинъ на-смѣхъ его – «кто-что, а ты все свое… «на дорожку»!» Да отецъ и въ ротъ не беретъ по этой части. Домна Панферовна думала-думала да и бухни: «просфору серебреную, у Хлѣбникова видала, архiерею заказана». Архiерею – другое дѣло. Горкинъ лобъ потиралъ, а не могъ ничего придумать. И яне могъ. Придумалъ – золотое бы порт-монэ, а сказать побоялся, стыдно. Ондрейка тутъ всѣхъ и подивилъ:

- А я, говоритъ, знаю, чего надо… вся улица подивится, какъ понесемъ, всѣ хозяева позавиствуютъ, какая слава!

Надо, говоритъ, огромадный крендель заказать, чтобы невидано никогда такого, и понесемъ всѣ на головахъ, на щитѣ, парадно. Уголькомъ на бѣлой стѣнкѣ и выписалъ огромадный крендель, и съ миндалями. Всѣ и возвеселились, какъ хорошо придумалъ-то. василь-Василичъ аршинчикомъ прикинулъ: подъ два пуда, пожалуй, говоритъ, будетъ. А онъ горячiй, весь такъ и возгорѣлся: самъ поѣдетъ къ Филиппову, на Пятницкую, старикъ-то Филипповъ всегда ходитъ въ наши бани, уважительно его парятъ баньщики, не откажетъ, для славы сдѣлаетъ… - хоть и печь, можетъ, разобрать придется, а то и не влѣзетъ крендель, такихъ никогда еще не выпекали. Горкинъ такъ и рѣшилъ, чтобы крендель, будто хлѣбъ-соль подносимъ. И чтобы ни словечка никому: вотъ папашенькѣ по душѣ-то будетъ, диковинки онъ любитъ, и гости подивятся, какое уваженiе ему, и слава такая на виду, всѣмъ въ примѣръ.

 Такъ и порѣшили – крендель. Только Домна панферовна что-то недовольна стала, не по ее все вышло. Ну, она всетаки женщина посчтенная, богомольная, Горкинъ ея совѣта попросилъ, можетъ придумаетъ чего для кренделя. Обошлась она, придумала: сахаромъ полить – написать на кренделѣ: «на День Ангела – хозяину благому», и еще имя-отчество и фамилiю прописать. А это скорнякъ придумалъ – «благому»-то, священнымъ словомъ украсить крендель, для торжества: священное торжество-то, ангельское. И всѣ веселые стали, какъ хорошо придумали. Никогда невидано – по улицѣ понесутъ, въ даръ! Всѣ лавочники и хозяева поглядятъ, какъ людей-то хорошихъ уважаютъ. И еще обдумали – на чемъ нести: сдѣлать такой щитъ бѣлый, липовый, съ рѣзьбой, будто карнизикъ кругомъ его, а Горкинъ самъ выложитъ весь щитъ филенкой тонкой, вощеной, подъ тонкiй самый паркетъ, - самое тонкое мастерство, два дня работы ему будетъ. А нести тотъ щитъ на непокрытыхъ головахъ, шестерымъ молодцамъ изъ бань, все ровникамъ, а въ переднюю пару Василь-Василича поставить съ правой руки, а за старшого, на переду, Горкинъ заступитъ, какъ голова всего дѣла, а росточку онъ небольшого, такъ ему подъ щитъ тотъ подпорочку-держалку, на мысокъ щита чтобы укрѣпить, - поддерживать будетъ за подставочку. И всѣ въ новыхъ поддевкахъ чтобы, а бабы-банщицы ленты чтобы къ зиту подвѣсили, это ужъ женскiй глазъ тутъ необходимъ, - Домна Панферовна присовѣтовала, потому что тутъ радостное дѣло, для глаза и прiятно.

Василь-василичъ тутъ же и покатилъ къ Филиппову, сковориться. А насчетъ печника, чтобы не сумлѣвался Филипповъ, пришлемъ своего, первѣйшаго, и всѣ расходы, въ случаѣ печь разбирать придется, наши. Понятно, не откажешь, въ наши бани, въ тридцатку всегда ѣздитъ старикъ Филипповъ, парятъ его прiятно и съ уваженiемъ, - всѣ, молъ, кланяются вашей милости, помогите такому дѣлу. А слава-то ему какая! Чей такой крендель? - скажутъ. Извѣстно, чей… филипповскiй-знаменитый. По все Москвѣ банные гости разнесутъ.

Скоро воротился, веселый, руки потираетъ, - готово дѣло. Старикъ, говоритъ, за выдумку похвалилъ, тутъ же и занялся: главнаго сладкаго выпекалу вызвалъ, по кренделямъ, печь смотрѣли, - какъ разъ пролѣзетъ. Но только дубовой стружки велѣлъ доставить и возъ лучины березовой, сухой-разсухой, какъ порохъ, для подрумянки чтобы, какъ пропекутъ. Дѣло это, кто понимаетъ, трудное: государю разъ крендель выпекали, чуть поменьше только, - «поставщика-то Двора Его Величества» охватилъ Филипповъ! - такъ три раза все портили, пока не вышелъ. Даже пошутилъ старикъ: «надо, чтобы былъ кре-ндель, а не сбре-нделъ!» А слакдкiй выпекала такой у него, что и по всему свѣту не найти. Только вотъ запиваетъ, да за нимъ теперь приглядятъ. А ужъ послѣ, какъ докажетъ себя, Василь-Василичъ ублаготворитъ и самъ съ нимъ ублаготворится, - Горкинъ такъ посмѣялся. И Василь-Василичъ крѣпкiй зарокъ далъ: до кренделя – въ ротъ ни капли.

 

___________

 

Горкинъ съ утра куда-то подѣвался. Говорятъ, на дрожкахъ съ Ондрейкой въ Мазилово укатилъ. А мнѣ и не сказался. А я почуялъ: ужъ не соловьиную ли клѣтку покупать у мужиковъ, клѣтки тамъ дѣлаютъ, въ Мазиловѣ. А онъ надумывалъ соловья отцу подарить, а меня и не прихватилъ птицъ смотрѣть. А все обѣщался мнѣ: тамъ всякiя птицы собраны, ловятъ тамъ птицъ мазиловцы. Поплакалъ я въ мастерской, и погода такая, гулять нельзя, дождь съ крупой. Прiехалъ онъ, я съ нимъ ни слова не говорю. Смотрю – онъ клѣтку привезъ, съ кумполомъ, въ шишечкахъ костяныхъ-рѣзныхъ. Онъ увидѣлъ, что надулся я на него, сталъ прощенья у меня просить: куда жъ въ непогодь такую, два-разъ съ дрожекъ падали они съ Ондрейкой, да и волки кругомъ, медвѣди… - насилу отбились отъ волковъ. А мнѣ еще горше отъ того, - и я бы отъ волковъ отбился, а теперь когда-то я ихъ увижу! Ну, онъ утѣшилъ: сейчасъ поѣдемъ за соловьемъ къ Солодовкину, мазиловскiе совсѣмъ плохи. И поѣхали на Зацѣпу съ нимъ.

А ужъ совсѣмъ стемнѣло, спать собирались соловьи. А Солодовкинъ заставилъ пѣть: органчики заиграли, такiя машинки на соловьевъ, «дразнилки». Заслушались мы, прямо! Выбралъ намъ соловья:

- не соловей, а… «Хвалите имя Господне!» - такъ и сказалъ намъ, трогательно, до слезъ.

Ради Горкина только уступилъ, а то такому соловью и цѣны нѣтъ. Не больше чтобы чернаго таракана на недѣлю скармливать, а то зажирѣть можетъ.

Повезли мы соловья, веселые. Горкинъ и говоритъ:

- Вотъ радъ-то будетъ папашенька! Ну, и святой любитель Солодовка, каменный домъ прожилъ на соловьяхъ, по всей Расеи гоняется за ними, чуть гдѣ прознаетъ.

 

_________

 

Въ мастерской только и разговору, что про крендель. Василь-Василичъ отъ Филиппова не выходитъ, мастеровъ подчуетъ, чтобы разстарались. Ужъ присылали мальчишку съ Пятницкой при запискѣ, - «проситъ, молъ, хозяинъ придержать вашего приказчика, всѣхъ мастеровъ смутилъ, товаръ портятъ, а главнаго выпекалу-сладкаго по трактирамъ замоталъ…» Горкинъ свои мѣры принялъ, а Василь-Василичъ одно и одно: «за кренделемъ наблюдаю!… и такой будетъ кре-ндель, - всѣмъ кренделямъ крендель!»

А у самого косой глазъ страшнѣй страшнаго, вихри торчками, а языкъ совсѣмъ закренделился, слова портитъ. Прибѣжитъ, ударитъ въ грудь кулакомъ – и пойдетъ:

- Михалъ Панкратычъ… слава тебѣ, премудрому! Додержусь, покелича кренделя не справимъ, въ хозяйскiя руки не сдадимъ… ни маковой росинки, ни-ни!…

Кровь такая, горячая, - всегда душу свою готовъ на хорошее дѣло положить. Ну, чисто робенокъ малый… - Горкинъ говоритъ, - только слабость за нимъ такая.

Наканунѣ именинъ пришелъ хорошими ногами, и косой глазъ спокойный. Покрестился на каморочку, гдѣ у Горкина лампадки свѣтили, и говоритъ шепоткомъ, какъ на-духу:

- Зачинаютъ, Панкратычъ… Господи баслови. Взогнали тѣ-сто…! - пузырится, квашня больше ушата, только бы безъ закальцу вышло!..

И опять покрестился.

А ужъ и поздравители стали притекать, все бѣднота-простота, какiе у насъ работали, а теперь «мѣсячное» имъ идетъ. Это отецъ имъ даетъ, только ни одна душа не знаетъ, мы только съ Горкинымъ. Это Христосъ такъ велѣлъ, чтобы правая рука не знала, чего даетъ. Человѣкъ двадцать ужъ набралось, слушаютъ Клавнюшу Квасникова, моего четыре… четверо-юроднаго братца, который божественнымъ дѣломъ занимается: всѣхъ-то благочинныхъ знаетъ-навѣщиваетъ, протодiаконовъ и даже архiереевъ, и всѣ хоругви, а  ужъ о мощахъ и говорить нечего. Разсказываетъ, что каждый день у него праздникъ, на каждый день празднуютъ гдѣ-нибудь въ приходѣ, и всѣ именины знаетъ. Его у насъ такъ «именинникомъ» и кличутъ, и еще «крестнымъ ходомъ» дядя Егоръ прозвалъ. Какъ птица небесная, и вездѣ ему кормъ хорошiй, на всѣ именины попадаетъ. У митрополита Iоанникiя протиснулся на кухню, повару просфору поднесъ, вчера, на именины, - Святителей вчера праздновали въ Кремлѣ, - Петра, Алексѣя, Iоны и Филиппа, а поваръ, какъ разъ, - Филиппъ. Такъ ему наложили въ сумку осетрины заливной, и миндальнаго киселика въ коробкѣ, и пироговъ всякихъ, и лещика жаренаго съ грибками, съ кашкой, съ налимьимъ плесомъ. А самъ-то онъ не вкушаетъ, а все по-бѣднымъубогимъ носитъ, и такъ ежедень. И книжечку-тетрадку показалъ, - всѣ у него тамъ приходы вписаны, кого именины будутъ. А тутъ сидѣла Полугариха изъ бань, которая въ Ирусалимѣ была. И говоритъ:

- Ты и худящiй такой съ того, что по аменинамъ ходишь, и носъ, какъ у детела, во всѣ горшки заглядываешь на кухняхъ!

А Клавнюша смиренный, только и сказалъ:

- Носъ у меня такой, что я простъ, всѣ меня за носъ водятъ.

Значитъ, всѣмъ покоряется. И у него деньги выманиваютъ, что благочинные даютъ ему. И что же еще сказалъ!..

- Остерегайтесь барина, который въ красномъ картузѣ, къ вамъ заходитъ… просфорокъ отъ него не принимайте!

И что же оказывается..! - Горкинъ даже перепугался и сталъ креститься. А это про барина Энтальцева. Зашелъ баринъ поздравить о. Копьева… именинникъ онъ былъ, благочинный  нашего «сорока», отъ Спаса-въ-Наливкахъ… и поднесъ ему просфору за гривенникъ, - отъ Трифона-мученика, сказалъ. Клавнюша-то не сказалъ о. благочинному, а онъ барина засталъ у заборчика въ переулкѣ: ножичкомъ перочиннымъ… просфорку… самъ вынима-етъ!.. «Не сказывай никому», - баринъ-то попросилъ, - «къ обѣднѣ я опоздалъ, просфору только у просвирни захватилъ, а безъ вынутiя-то неловко какъ-то… ну, я за него самъ и помолился, и частицу вынулъ съ молитвой, это все равно, только бы вѣра была.» А благочинный и не замѣтилъ, чисто очень вынута частица, и дырочекъ наколокъ въ головкѣ, будто «богородичная» вышла.

И стали мы съ Клавнюшей считать, сколько завтра намъ кондитерскихъ пироговъ и куличей нанесутъ. Въ прошедчемъ году было шестьдесятъ семь пироговъ и двадцать три кулича, - вписано у него въ тетрадку. Ему тогда четыре пирога дали – бѣднымъ кусками раздавать. Завтра съ утра понесутъ, отъ родныхъ, знакомыхъ, подрядчиковъ, поставщиковъ, арендаторовъ, прихожанъ, - отецъ староста церковный у Казанской, - изъ уваженiя ему и посылаютъ. А всякихъ просвирокъ и не сосчитать. Въ передней плотники поставили полки – пироги ставить, для показу. И чуланы очистили для сливочныхъ и шоколатныхъ пироговъ-тортовъ, самыхъ  дорогихъ, отъ Эйнема, Сiу и Абрикосова, - чтобы похолоднѣй держать. Всѣмъ будемъ раздавать, а то некуда и дѣвать. Ну, миндальные-марципанные побережемъ, постные они, не прокисаютъ. Антипушка цѣлый пирогъ получитъ. А Горкинъ больше куличики уважаетъ, ему отецъ всегда самый хорошiй куличъ даетъ, весь миндалемъ засыпанный, - въ сухари.

Прхалъ Фирсановъ съ поварами и посудой, поварской духъ привезъ. Гараньку изъ Митрiева трактира вызвалъ - дѣлать рѣдкостный соусъ изъ тертыхъ рябчиковъ, какъ у Графа Шереметьева. И дерзкiй онъ, и съ поварами дерется, и рябиновки двѣ бутылки требуетъ, да другого такого не найти. Говорятъ, забралъ припасы съ рябиновкой, на погребицѣ орудуетъ, чтобы секретъ его не подглядѣли. На кухнѣ дымъ коромысломъ, навезли повара всякаго духовитаго припасу, невиданнаго осетра не заливное, - осетровый хвостище съ полка по мостовой трепался – всю ночь будутъ орудовать-стучать ножами, Марьюшку выжили изъ кухни. Она и свои иконки унесла, а то халдей эти Святыхъ табачищемъ своимъ задушатъ, послѣ нихъ святить надо.

Пора спать идти, да сейчасъ Василь-Василичъ отъ Филиппова прибѣжитъ, - что-то про крендель скажетъ? Ужъ и бѣжитъ, веселый, руками машетъ.

- Выпекли знатно, Михалъ Панкратычъ..! до утра остывать будетъ. При мнѣ изъ печи вынали, самъ Филипповъ остерегалъ-слѣдилъ. Ну, и крендель.. Ну, ды-шитъ, чисто живой!.. А пекли-то… на соломкѣ его пекли да заборчикомъ обставляли, чтобы не расплывался. Слѣдили за соломкой стро-го… время не упустить бы, какъ въ печь становить… не горитъ соломка – становь. Три часа пекли, выпекала дрожью-дрожалъ, и не подходи лучше, убьетъ! Какъ вынать, всунулъ онъ въ него, въ крендель-то, во-какую спицу… - ни крошинки-мазинки на спицѣ нѣтъ, въ самый-то разъ. Ну, ужъ и красота румяная!.. - «Никогда, говоритъ, такъ не задавался, это ужъ ваше счастье.» Велѣлъ завтра поутру забирать, раньше не выпустятъ.

 Отецъ и не ожидаетъ, какое ему торжество-празднованiе завтра будетъ. Горкинъ щитъ двѣ ночи мастерилъ, въ-украдку. Ондрейка тонкую рѣзьбу вывелъ, какъ кружево. Увезли щитъ-подносъ въ бани, когда стемнѣло. Завтра, ранымъ-рано по-утру, послѣ ранней обѣдни, всѣ выборные пойдутъ къ Филиппову.  Погода бы только задалась, кренделя не попортила… - ну, въ случаѣ дождя, прикроемъ. Понесутъ на головахъ, по Пятницкой, по Ордынкѣ, по Житной, а на Калужскомъ рынкѣ завернутъ къ Казанской, батюшка выйдетъ – благословить молитвой и покропить. Всѣ лавочники выбѣгутъ, - чего такое несутъ, кому? А вотъ, скажутъ, - «хозяину благому», на именины крендель! И позавиствуютъ. А вотъ заслужи, скажутъ, какъ нашъ хозяинъ, и тебѣ, можетъ, поднесутъ… это отъ души даръ такой придуманъ, никого силой не заставишь на такое.

Только бы дождя не было! А то сахарныя слова размокнутъ, и не выйдетъ «хозяину благому», а размазня. Горкинъ погоду знаетъ, говоритъ, - можетъ, и дождичка надуетъ, съ заката вѣтеръ. На такой случай, говоритъ, Ондрейка на липовой досточкѣ буковки вырѣзалъ, подвелъ замазкой и сусальнымъ золотцемъ проложилъ: «съѣдятъ крендель, а досточка те и сохранится.»

Три ящика горшановскаго пива-меду для народа привезли, а для гостей много толстыхъ бутылокъ фруктовой воды, въ соломенныхъ колпачкахъ, ланинской-знаменитой, моей любимой, и Горкинъ любитъ, особенно черносмородинную и грушевую. А для протодьякона Примагентова бутылочки-коротышки «редлиховской» - содовой и зельтерской, освѣжаться. Будетъ и за обѣдомъ, и за параднымъ ужиномъ многолѣтiе возглашать, горло-то нужно чистое. Очень боятся, какъ бы не перепуталъ: у кого-то, сказывали, забыли ему «редлиховской», для прочистки, такъ у него и свернулось съ многолѣтiя на…- «во блаженномъ успенiи…» - такая-то непрiятность была. Слабость у него еще: въ «трынку» любитъ хлестаться съ богатыми гостями, на большiя тысячи рискуетъ даже, - ему и готовятъ освѣженiе. Завтра такое будетъ… - и пѣвчiе прпоютъ-прославятъ, и хожалые музыканты на трубахъ придутъ трубить, только бы щубы не пропали. А то въ прошедчемъ году пришли какiе-то потрубить-поздравить, да двѣ енотовыхъ щубы и «поздравили». И еще будетъ – «удивленiе», подъ конецъ ужина, Горкинъ мнѣ пошепталъ. Всѣ гости подивятся: «сладкiй обманъ для всѣхъ». Что за сладкiй обманъ?..

- А еще бу-детъ… вотъ ужъ бу-детъ!… Такое, голубокъ, будетъ, будто весна пришла.

- А это почему… будто весна пришла?

- А вотъ, потерпи… узнаешь завтра.

Такъ и не сказалъ. Но что же это такое – «будто весна пришла»? Да что же это такое… почему Ондрейка въ залѣ, гдѣ всегда накрываютъ парадный ужинъ, зимнюю раму выставилъ, а совсѣмъ недавно зимнiя рамы вставили и замазали наглухо замазкой? Спрашиваю его, а онъ – «Михайла Панкратычъ такъ приказали, для воздуху». Ну, я, правду сказать, подумалъ, что это для разныхъ барынь, которыя табачнаго курева не любятъ, у нихъ голова разбаливается, и тошно имъ. Дядя Егоръ кручонки куритъ самыя злющiя, «сапшалу» какую-то, а Кашинъ, крестный, - вонючѣя сигарки, какъ Фирсановъ. А когда они въ «трынку» продуются, такъ хоть святыхъ выноси, чадъ зеленый. А они сердятся на барынь, кричатъ: «не отъ дыму это, а облопаются на именинахъ, будто сроду не видали пироговъ-индюшекъ, съ того и тошнитъ ихъ, а то и «отъ причины»!» Скандалъ, прямо, барыни на нихъ только вѣерками машутъ.

Послѣ только я понялъ, почему это выставили - «для воздуху». Такое было… - на всю Москву было разговору! - самое лучшее это было, если кренделя не считать, и еще - «удивленiя», такое было… никто и не ожидалъ, что будетъ такая негаданность-нежданность, до слезъ веселыхъ. Помню, я такъ и замеръ, отъ свѣтлаго, радостнаго во мнѣ, - такого… будто весна пришла! И такая тогда тишина настала, такъ всѣ и затаились, будто въ церкви… - муху бы слышно было, какъ пролетитъ. Да мухи-то ужъ всѣ кончились, осень глухая стала.

 

 

__________

 


II ПРАЗДНОВАНIЕ

 

Никакъ не могу заснуть, про именины все думаю: про крендель, про «удивленiе», отъ Абрикосова, и еще что-то особенное будетъ, «будто весна пришла». Въ прошедшемъ году послѣ сладкаго крема вдругъ подали котлеты съ зеленымъ горошкомъ и съ молодымъ картофелемъ-подрумянкой, всѣ такъ и ахнули, даже будто обидно стало: да что это такое, деревенскiе они что ли, - послѣ сладкаго да отбивныя котлеты! А тутъ-то и вышло «удивленiе»: изъ сладкаго марципана сдѣлано, а зеленый горошекъ совсѣмъ живой, - великое мастерство, отъ Абрикосова. А завтра какое будетъ, теперь-то ужъ не обманешь марципаномъ? Я Христом-Богомъ Горкина умолялъ сказать, - не сказалъ. Я ему погрозился даже, - не буду за него молиться, что-нибудь и случится съ нимъ, дѣтская-то молитва доходчива, всѣмъ извѣстно. И то не сказалъ, запечатлился только:

- Твоя воля, не молись… можетъ, ногу себѣ сломаю, тебѣ на радость.

Оба мы и поплакала, а не сказалъ: папашенька ему заказалъ сказывать. И еще я все стишки про себя наговаривалъ, Сонечка засавила меня выучить, сказать при гостяхъ папашенькѣ, какъ въ подарокъ. Длинные стишки, про ласточекъ и про осень, на золотистой бумажкѣ, изъ зрестоматiи Паульсона я списалъ. Только бы не сбиться, не запнуться завтра, все у меня выходитъ – «пастурцiй въ немъ огненный кустъ», вмѣсто «настурцiй», - цвѣты такiе, осеннiе. Ахъ, какiе стишки, осень печальная будто на душѣ, Сонечка такъ сказала. И у меня слезы даже набѣгаютъ, когда досказываю: «И вотъ, ихъ гнѣздо одиноко, - онѣ ужъ въ иной сторонѣ- Далеко, далеко, далеко…» И повора еще подо мной, на кухнѣ, кастрюлями гремятъ, ножами стучатъ… и такимъ вкуснымъ пахнетъ, пирожками съ ливеромъ, или заливнымъ душистымъ… - животъ даже заболѣлъ, отъ голода, супцу я только куринаго поѣлъ за ужиномъ. А Клавнюша спитъ-храпитъ на горячей лежанкѣ: а подвигъ голодный соблюдаетъ, другой годъ не ужинаетъ, чтобы нечистый духъ черезъ ротъ не вошелъ въ него, - въ ужинъ больше о н и одолѣваютъ, на сонъ грядущимъ, - странникъ одинъ повѣдалъ. И я ужинать перестать хотѣлъ, а Горкинъ наказалъ мнѣ ротъ крестить, и тогда дорога е м у заказана. Ну, всетаки я заснулъ, какъ пѣтушки пропѣли.

Утромъ – солнце, смотрю, горитъ, надъ Барминихинымъ садомъ вышло. Вотъ хорошо-то, крендель-то понесутъ открыто, сахарныя слова не растекутся. Отецъ – слышу его веселый голосъ – уже вернулся, у ранней обѣдни былъ, какъ всегда въ свой именинный день. Поетъ въ столовой любимую мою пѣсенку – «Не уѣзжай, голубчикъ мой, - не покидай поля родныя…» Господи, хорошо-то какъ… сколько будетъ всего сегодня! Въ домѣ все перевернуто: въ передней новыя полочки поставили, для кондитерскихъ пироговъ и куличей; въ столовой «закусочная горка» будетъ, и еще прохладительная – воды, конфеты, фрукты; на обѣдъ и парадный ужинъ накроютъ столы и въ залѣ, и въ гостинной, а въ кабинетѣ и въ матушкиной рабочей комнатѣ будутъ карточные столы.

Хоть и День Ангела, а отецъ самъ засвѣтилъ всѣ лампадки, напѣвая мое любимое – «Кресту-у Тво-е-му-у…» - слышалъ еще впросонкахъ, до пѣсенки. И скворца съ соловьями выкупалъ, какъ всегда, и всѣ клѣтки почистилъ, и корму задалъ нашимъ любимымъ птичкамъ. Осень глухая стала, а канарейки въ столовой такъ вотъ и заливаются, - пожалуй, знаютъ, что именины хозяина. Все можетъ чувствовать божья тварь, Горкинъ говорить.

Въ новомъ, золотисто-коричневомъ, костюмчикѣ, со шнурочками и золотистыми стеклянными пуговками, я вбѣгаю въ столовую и поздравляю отца со Днемъ Ангела. Онъ вкушаетъ румяную просвирку и запиваетъ сладкой-душистой «теплотцою» - кагорчикомъ съ кипяткомъ: сегодня онъ причащался. Онъ весь душистый, новый какой-то даже: въ голубомъ бархатномъ жилетѣ съ розанами, въ бѣлоснѣжной крахмальной рубашкѣ, безъ пиджака, и опрыскался новымъ флер-д-оранжемъ, - радостно пахнетъ праздничнымъ отъ него. Онъ весело спрашиваетъ меня, что подарю ему. Я подаю ему листочекъ со стишками. Всѣ, даже Сонечка, слушаютъ съ удивленiемъ, какъ я наизусть вычитываю - «Мой садъ съ каждымъ днемъ увядаетъ…» - даже «настурцiй» не спуталъ, вмѣсто «пастурцiй». А когда я горько вздохнулъ и молитвенно выговорилъ-пропѣлъ, какъ наставляла Сонечка, - «О, если бы крылья и мнѣ!..» - отецъ прихватилъ меня за щечку и сказалъ: «да ты, капитанъ, прямо, артистъ Мочаловъ!» - и подарилъ мнѣ серебреный рубль. И всѣ хвалили, даже фирсановскiе оффицiанты, ставившiе закуски на «горкѣ», сунули мнѣ въ кармашекъ горячiй пирожокъ съ ливеромъ.

И вдругъ, закричали съ улицы – «порадное отворяй, несутъ!..» А это крендель несутъ!..

Глядимъ въ окошко, а на улицѣ на-роду!!!…. - столько народу, изъ лавокъ и со дворовъ бѣгутъ, будто икону принимаемъ, а огромный румяный крендель будто плыветъ надъ всѣми. Такой чудесный, невиданный, вкусный-вкусный, издали даже вкусный.

Впереди, Горкинъ деожитъ подставочку; а за нимъ четверо, всѣ ровники: Василь-Василичъ съ Антономъ Кудрявымъ и Ондрейка съ катальщикомъ Сергѣемъ, который самый отчаянный, задомъ емѣетъ съ горъ на конькахъ скатиться. Разноцвѣтныя ленты развѣваются со щита подъ кренделемъ, и кажется, будто крендаль совсѣмъ живой, будто дышитъ румянымъ пузикомъ.

- И что такое они придумали, чудачье!.. - вскрикиваетъ отецъ и бѣжитъ на парадное крыльцо.

Мы глядимъ изъ сѣней въ окошко, какъ крендель вносятъ въ ворота и останавливаются передъ папарднымъ. Намъ сверху видно сахарныя слова на подрумянкѣ:

«ХОЗЯИНУ БЛАГОМУ»

А на вощеной дощечкѣ сiяетъ золотцемъ – «…на Дѣнь Ангела.»

Отецъ обнимаетъ Горкина, Василь-Василича, всѣхъ… и утираетъ глаза платочкемъ. И Горкинъ, вижу я, утираетъ, и Василь-Василичъ, и мнѣ самому хочется отъ радости заплакать.

Крендель вносятъ по лѣчтницѣ въ большую залу и приставляютъ полого на роялѣ, къ стѣнкѣ. Глядимъ – и не можемъ наглядѣться, - такая-то красота румяная! и по всѣмъ комнатамъ разливается сдобный, сладко-миндальный духъ. Отецъ всплескиваетъ руками и все говоритъ:

- Вотъ это дакъ-уважили… ахъ, ребята… уважили!..

Цѣлуется со всѣми молодцами, будто христосуются. Всѣ праздничные, въ новенькихъ синихъ чуйкахъ, въ начищенныхъ сапогахъ, головы умаслены до блеска. Отецъ поталкиваетъ молодцовъ къ закускамъ, а они что-то упираются – стыдятся словно. «Горка» уже уставлена, и такое на ней богатство, всего и не перечесть: глаза разбѣгаются смотрѣть. И всякiя колбасы, и сыры разные, и паюсная, и зернистая икра, сардины, кильки, копченыя рыбы всякiя, и семга красная, и лососинка розовая, и бѣлорыбица, и королевскiя ирныя селедки въ узенькихъ разноцвѣтныхъ «лодочкахъ», посыпанныя лучкомъ зеленымъ, съ пучкомъ петрушечьей зелени во рту; и сигъ аршинный, сливочно-розоватый, съ коричневыми полосками, съ отблесками жирка, и хрящи разварные головизны, мягкiе, будто кисель янтарный, и всякое заливное, съ лимончиками-морковками, въ золотистомъ ледку застывшее; и груда горячихъ пунцовыхъ раковъ, и кулебяки, скоромныя и постныя, - сегодня день постный, пятница, - и всякiй, для аппетиту, маринадецъ; и румяные растегайчики съ вязигой, и слоеные пирожки горячiе, и свѣжiе паровые огурчики, и шинкованная капуста, сине-красная, и почки въ мадерѣ, на уголькахъ-конфоркахъ, и всякiе-то грибки въ сметанѣ, - соленые грузди-рыжики… - всего и не перепробовать.

Отцу некогда угощать, все поздравители подходятъ. Онъ поручаетъ молодцовъ Горкину и Василь-Василичу. Старенькiй оффицiантъ Зернышковъ накладываетъ молодцамъ на тарелочки того-сего, Василь-Василичъ рюмочки наливаетъ, чокается со всѣми, а себѣ подливаетъ изъ черной бутылки съ перехватцемъ, горькой, Горкину – икмчику, молодцамъ – хлѣбнаго винца, - «очищенной».  И старшiя баньщицы тутъ, въ пввлиньихъ шляпахъ, самыя уважаемыя: Домна Панферовна и Полугариха. Всѣ диву, прямо, даются, - какъ же парадно принимаютъ! - царское, прямо, угощенiе.

Отецъ не уходитъ изъ передней, принимаетъ народъ. Изъ кухни поднимаются по крутой лѣстницѣ рабочiе и служащiе наши, и «всякiе народы», старенькiе, убогiе, подносятъ копеечныя просвирки-храмики, обернутыя въ чистую бумажку, желаютъ здоровьица и благоденствiя. Въ дѣтской накрываютъ оффицианты столъ съ мисками, для людей попроще. Звонки за звонками въ парадномъ. Прхали важные монахи изъ Донского монастыря: настоятель и казначей, большую просфору привезли, въ писчей, за печатями, бумагѣ, - «заздравную». Имъ подаютъ въ залѣ растегаи и заливную осетрину, наливаютъ въ стаканчики мадерцы, - «для затравки». Отъ Страстного монастыря, отъ Зачатiевского, отъ Вознесенскаго изъ Кремля – матушки-казначейши привезли шитый подзоры подъ иконы, разные коврики, шитыя бисеромъ подушечки. Ихъ угощаетъ матушка кофеемъ и слоеными пирожками съ бѣлужинкой. Прибываютъ и съ Афонскаго подворья, - отецъ всегда посылаетъ на Афонъ страховые пакеты съ деньгами, - поютъ величанiе мученику Сергiю, закусываютъ и колбаской, и ветчинкой: по ихнему уставу и мясное разрѣшается вкушать; очень лососинку одобряютъ.

Съ ранняго утра несутъ и несутъ кондитерскiе пироги и куличи. Клавнюша съ утра у воротъ считаетъ, сколько чего несутъ. Ужъ насчиталъ восемь куличей, двадцать два кондитерскихъ пирога и кренделекъ. А еще только утро. Сестрицы въ передней развязываютъ ленточки на картрнкахъ, смотрятъ, какiе пироги. Говорятъ – кондитерскiй калачъ, румяный, изъ безэ, просыпанъ толченымъ миндалемъ и сахарной пудрой, ромовый, отъ Фельша. Есть уже много отъ Эйнема, кремовые съ фисташками; отъ Абрикосова, съ цукатами, миндально-постный, отъ Виноградова съ Мясницкой, весь фруктовый, желэ ананаснымъ залитъ. И еще разные: миндальные, воздушно-бисквитные, съ вареньемъ, ъс заливными орѣхами, въ зеленоватомъ кремѣ изъ фисташекъ, куличи и куличики, всѣ въ обливѣ, въ бѣломъ-розовомъ сахарѣ, въ потекахъ. Родные и знакомые, прихожане и арендаторы, подрядчики и «хозяйчики»… - и съ подручными молодцами посылаютъ, несутъ и сами. Отходникъ Пахомовъ, большой богачъ, у которого бочки ночью вывозятъ «золото» за заставу, самъ принесъ большущiй филипповскiй куличъ, но этотъ куличъ поставили отдѣльно, никто его ѣсть не станетъ, бѣднымъ кусками раздадутъ. Всѣ полки густо уставлены, а пироги все несутъ, несутъ…

Въ лѣтней мастерской кормятъ обѣдомъ нищихъ и убогихъ – студнемъ, похлебкой и бѣлой кашей. Въ зимней, гдѣ живетъ Горкинъ, обѣдаютъ сои и пришлые, работавшiе у насъ раньше, и обѣдъ имъ погуще и посытнѣй: солонинка съ соленымъ огурцомъ, лапша съ гусинымъ потрохомъ, съ пирогами, жареный гусь съ картошкой, яблочный пирогъ, - «царскiй обѣдъ», такъ и говорятъ, пива и меду вволю. За хозяина Горкинъ, а Василь-Василича вызвали наверхъ, «для разборки». И что жъ оказывается?..

 

__________

 

Пришли на именины, къ парадному обѣду, о. Викторъ съ протодьякономъ Примагентовымъ. Пропѣли благоденствiе дому сему. О. Викторъ и сообщаетъ, что сугубая вышла непрiятность: прислалъ записку о. благочинный нашего сорока, Николай Копьевъ, отъ Спаса-въ-Наливкахъ, по-сосѣдству, почему трезвонили у Казанской, - преосвященнаго, что ли, встрѣчали, или у насъ нонче Пасха? А это кре-нделю былъ трезвонъ! Вышелъ о. Викторъ къ церкви покропить именинную хлѣбъ-соль, а трапезникъ со звонаремъ въ трезвонъ пустили, будто бы о. настоятель благословилъ ради торжества! - такъ имъ Василь-Василичъ загодя еще объявилъ, а сiе ложь и соблазнъ великiй.

- вышла сугубая непрiятность… а пуще всего, можетъ дойти и до самого высокопреосвященнаго!

А помимо будущаго назиданiя и даже кары, запретилъ о. благочинный трапезнику славить по рпиходу на Рождествѣ.

Василь-Василичъ вошелъ въ залу опасливо, кося глазомъ, будто видитъ самое страшное, и волосы на головѣ у него рыжими вихрми встали, словно его таскали за волосы; и рыжая борода у него измялась, и духъ отъ него – живой-то перегаръ кабацкiй. А это онъ ужъ заправился сверхъ мѣры, подчуя съ «горки» молодцовъ.

О. Викторъ приказалъ ему говорить, какъ все было. Василь-Василичъ сталъ каяться, что такъ ему въ голову вступило, «для уваженiя торжества». Что ужъ грѣха таить, маленько вчера усдобилъ трапезника и звонаря въ трактирѣ солянкой, маленько, понятно, и погрѣлись… ну, и дернула его нелегкая слукавить: староста, молъ, церковный именинникъ завтра, хорошо бы изъ уваженiя трезвонъ дать… и о. настоятель, молъ, никакъ не воспрещаетъ.

- Простите, ради Христа, батюшка о. Викторъ… отъ душевности такъ, изъ уваженiя торжества… хозяинъ-то хорошъ больно!

О. Викторъ пораспекъ его:

- И неистовъ же ты, Василiй… а сколько много разъ каялся на-духу у меня!

И всѣ мы тутъ ужасно удивились: Василь-Василичъ такъ и рухнулъ въ ноги о. Виктору, головой даже объ полъ стукнулъ, будто прщенья проситъ, какъ на масляницѣ, въ прощеное воскресенье. Протодьяконъ поставилъ его на ноги и расцѣловалъ трижды, сказавъ:

- Ну, чистое ты дите, Василичъ!..

И всѣ мы прослезились. И еще сказалъ протодьяконъ:

- Да вы поглядите на сей румяный крендель. Тутъ, подъ миндалемъ-то, сердце человеческое горитъ любовью!.. вѣдь это священный крендель!!..

И всѣ мы стали глядѣть на крендель. Всю рояль онъ занялъ, и весь – такая-то красота румяная!

Тутъ о. Викторъ и говоритъ:

- А, вѣдь, сущая правда… это не кренделю-мукѣ трезвонъ былъ, а, воистину, - сердцу человеческому. Отъ преизбытка сердца уста глаголятъ, въ Писанiи сказано. А я добавлю: …»и колокола трезвонятъ, даже и въ неурочный часъ». Такъ и донесу, ежели владыка затребуетъ поясненiй о трезвонѣ.

И тутъ – ну, прямо, чудо объявилось. Бѣжитъ Михалъ Панкратычъ и кричитъ истово:

- Самъ преосвященный въ каретѣ… ужъ не къ намъ ли?!…

И что же оказалось: къ намъ! Отецъ приглашалъ его на парадный обѣдъ, а просвященный надвое, въ раздумчивости, сказалъ: «Господь приведетъ – попомню».

И вотъ, попомнилъ. Само празднованiе тутъ-то и началось.

 

__________

 

Такъ въ сѣняхъ грохнуло, словно тамъ стѣны рухнули, въ залѣ задребезжали стекла, а на парадномъ столѣ зажужжало въ бокальчикахъ, какъ вотъ большая муха когда влетитъ. А это наши пѣвчiе, отъ Казанской, и о. протодьяконъ архiерея втрѣтили, «исполать» кму вскрикнули. Пѣвчiе шли отца поздравить, а тутъ какъ разъ и архiерей подъѣхалъ. Въ домѣ переполохъ поднялся, народу набиось съ улицы, а Клавнюша сталъ на колѣни на дворѣ и воспѣлъ «встрѣчу архiерейскую». А голосъ у него – будто козелъ оретъ. Архiерей даже вопросилъ, чего это юноша вопитъ… больной, что ли? И тутъ вотъ что еще случилось.

Архiерея подъ-руки повели, всѣ на него глазѣли, а прогорѣлый Энтальцевъ-баринъ, который въ красномъ картузѣ ходитъ, съ «солнышкомъ», носъ у него сизый, перехватилъ у какого-то парнишки пирогъ отъ Абрикосова, слету перехватилъ – сказалъ: «отъ Бутина-лѣсника, знаю! я самъ имениннику вручу, скажи – кланяются, молъ, и благодарятъ.» И гривенникъ тому въ руку сунулъ. Это ужъ потомъ узнали. А парнишка-раззява довѣрился и ушелъ. Баринъ отдалъ пирогъ Василь-Василичу и сказалъ:

- Отъ меня, дорогому имениннику. Отъ тетки наслѣдство получилъ, вотъ и шикнулъ. Но только вы меня теперь за главный столъ посадите, какъ почетнаго гостя, а не на заднiй столъ съ музыкантами, какъ лѣтось, я не простой какой!

Сестры, какъ раскрыли пирогъ, такъ и вскричали:

- Какой чудесный! сладкая ваза съ грушами изъ марципана! это въ десять рублей пирогъ!..

И ромомъ отъ пирога, такое благоуханiе по комнатамъ. А это Бутинъ, изъ благодарности, что у него лѣсъ на стройки покупаемъ. Вечеромъ все и разузналось, какъ самъ Бутинъ поздравляетъ прхалъ, и такая непрiятность вышла…

Архiерея вводятъ осторожно, подъ локотки. Слабымъ голосомъ вычитываетъ онъ что-то напѣвное передъ иконой «Всѣхъ Праздниковъ», въ бѣлой залѣ. И опять страшно грохнуло, даже въ роялѣ гукнуло, и крендель поползъ-было по зеркальной крышкѣ, да отецъ увидалъ и задержалъ. Архiерей сталъ ухо потирать, заморщился. Слабенькiй онъ былъ, сухонькiй, комарикъ словно, ликомъ сѣренькiй, как зола. Сказалъ протодьякону – потрясъ головкой:

- Ну, и наградилъ тя Господь… не гласъ у тебя, а рыкъ львиный.

Болѣзно улыбнулся, благословилъ и милостиво далъ приложиться къ ручкѣ.

Именинный обѣдъ у насъ всегда только съ близкими родными. А тутъ и монахи чего-то позадержались, пришлось и ихъ пригласить. День выпалъ постный, такъ что духовнымъ лицамъ и постникамъ рыбное подавали, лучше даже скоромнаго. И какъ подали преосвященному бульонъ на живыхъ ершахъ и парочку растегачиковъ стерляжьихъ съ зернистой икоркой свѣжей, «архiерейской», - такую только рыбникъ Колгановъ ѣстъ, - архiерей и вопрошаетъ, откуда такое диво-крендель. Какъ разъ за его спиной крендель былъ, онъ ужъ его примѣтилъ, да и духъ отъ кренделя истекалъ, миндально-сладкiй, сдобный такой, прiятный. Отецъ и сказалъ, въ чемъ дѣло. И о. Викторъ указалъ на поучительный смыслъ кренделя сего. Похвалилъ преосвященный благое рвенiе, порадовался, какъ нашъ христолюбивый народъ ласку цѣнитъ. А тутъ тетя Люба, - «стрекотуньей» ее зовутъ, всегда она бухнетъ сперва, а потомъ ужъ подумаетъ, - и ляпни:

- Это, преосвященный владыка, не простой крендель, а въ немъ сердце человѣческое, и ему зато трезвонъ былъ!

Такъ и сгорѣли со стыда. Преосвященный, какъ поднялъ растегайчикъ, такъ и остановился, и не вкусилъ: будто благословлялъ насъ растегайчикомъ, очень похоже было. Протодьяконъ махнулъ на тетю Любу, да рукавнымъ воскрылiемъ лиловымъ бутылку портвейнца и зацѣпилъ, и фужерчики на полъ полетѣли. А о. Викторъ такъ перепугался, что и словечка не могъ сказать. А чуть преосвященный и погрози растегайчикомъ: что-то ему, пожалуй, показалось, - ужъ надъ нимъ не смѣются ли. А смѣялись въ концѣ стола, гдѣ сидѣли скоромники и вкушали куриный бульонъ со слоеными пирожками, а пуще всѣхъ баринъ Энтальцевъ, чуть не давился смѣхомъ: радъ былъ, что посадили-таки съ гостями, изъ уваженiя къ пирогу.

Повелѣлъ преосвященный отцу Виктору пояснить, какой-такой кренделю… тре-звонъ былъ, въ какомъ приходѣ? Тотъ укрѣпился духомъ и пояснилъ. И что же вышло! Преосвященный весь такъ ликомъ и просвѣтлѣлъ, будто блаженный сдѣлался. Ручки сложилъ ладошками, съ растегайчикомъ, и молвилъ такъ:

- Сколь же предивно сiе, хотя и въ нарушенiе благочинiя. По движенiю сердца содѣяно нарушенiе сiе. Покажите мнѣ грѣшника.

И долго взиралъ на крендель. И всѣ взирали, въ молчанiи. Только Энтальцевъ крякнулъ послѣ очищенной и спросилъ:

А какъ же, ваше преосвященство, попускаютъ недозволительное? На сладости выпечено - «Благому», а сказано - что?! - «никто же благъ, токмо единъ…»?..

И не досказалъ, про Бога. Строго взглянулъ на него преосвященный и ручкой съ растегайчикомъ погрозилъ. И тутъ привели Василь-Василича, въ неподобномъ видѣ, съ перепугу. Горкинъ подъ-руку его велъ-волочилъ. Рыжiе вихры Василь-Василича пали на глаза, борода смялась набокъ, розовая рубаха вылѣзла изъ-подъ жилетки. А это съ радости онъ умастился такъ, что о. Викторъ съ него не взыскалъ, а даже благословилъ за сердца его горячность. Поглядѣлъ на него преосвященный, головкой такъ покивалъ и говоритъ:

- Это онъ что же… въ себѣ или не въ себѣ?

И поулыбался грустно, отъ сокрушенiя.

Горкинъ поклонился низко-низко и молитвенно такъ сказалъ:

- Разогрѣлся малость, ваше преосвященство… отъ торжества.

А преосвященный вдругъ и призналъ Василь-Василича:

- А а… помню-помню его… силачъ-хоругвеносецъ! Да воздастся ему по рвенiю его.

И допустилъ подвести подъ благословенiе.

Подвели его, а онъ въ ножки преосвященному палъ, головой объ полъ стукнулся. И благословилъ его истово преосвященный. И тутъ такое случилось… даже и не сказать.

Тихо стало, когда владыка благословлялъ, и всѣ услыхали тоненькiй голосокъ, будто дите заплакало, или вотъ когда лапку собачкѣ отдавили: пи-и-и-и…. Это Василь-Василичъ заплакалъ такъ. Повели его отдыхать, а преосвященный и говоритъ, будто про себя:

- и въ э т о м ъ - в с е.

И сталъ растегайчикъ вкушать. Никто сихъ словъ преосвященнаго не понялъ тогда: одинъ только протодьяконъ понялъ ихъ сокровенный смыслъ – Горкинъ мнѣ послѣ сказывалъ. Размахнулся воскрылiемъ рукавнымъ, чуть владыку не зацѣпилъ, и испусилъ рыканiемъ:

- Ваше преосвященство, досточтимый владыка… отъ мудрости слово онѣмѣло!..

Никто не понялъ. Разобрали ужъ послѣ все. Горкинъ мнѣ разсказалъ, и я понялъ. Ну, тогда-то не все, пожалуй, понялъ, а вотъ теперь… Теперь я знаю: въ этомъ жалобномъ, въ этомъ дѣтскомъ плачѣ Василь-Василича, медвѣдя видомъ, было: и сознанiе слабости грѣховной, и сокрушенiе, и радостное умиленiе, и дѣтскость души его, таившейся за рыжими вихрами, за вспухшими глазами. Все это понялъ мудрый владыка: не осудилъ, а благословилъ. Я понимаю теперь: тогда, въ пискѣ-стонѣ Василь-Василича, въ благословенiи, въ мудромъ владычнемъ словѣ - «и в ъ э т о м ъ - в с е!» - самое-то торжество и было.

 

__________

 

И во всемъ было празднованiе и торжество, хотя и меньшее. И въ парадномъ обѣдѣ, и въ томъ, какъ владыка глазъ не могъ отвести отъ кренделя, ж и в о г о! - такъ всѣ и говорили, что крендель въ ж и в о м ъ румянцѣ, будто онъ радуется и дышитъ – и въ особенно ласковомъ обхожденiи отца съ гостями. Такого параднаго обѣда еще никто не помнилъ: сколько гостей наѣхало! Прхали самые почтеные, которые рѣдко навѣщали: Соповы, богачи Чижовы-старовѣры, Варенцовы, Савиновы, Кандырины… и еще, какiе всегда бывали: Коробовы, Болховитиновы, Квасниковы, Каптелины-свѣшники, Крестовниковы-мыльники, Өедоровы-бронзовщики – Пушкину ногу отливали на памятникъ… и много-много. И обѣдъ былъ не хуже параднаго ужина, - называли тогда «вечернiй столъ».

Ужъ начто владыка великiй постникъ, - въ посты лишь соленые огурцы, грузди да горошекъ только сухой вкушаетъ, а и онъ «зачревоугодничалъ», - такъ и пошутилъ самъ. На постное отдѣленiе стола, п о к о е м ъ, - «П» - во всю залу раздвинули столы оффицiанты, - подавали восемь отмѣнныхъ перемѣнъ: бульонъ на живомъ ершѣ, со стерляжьими растегаями, стерлядь паровую – «владычную», крокеточки рыбныя съ икрой зернистой, уху налимью, три кулебяки «на четыре угла», - и со свѣжими бѣлыми грибами, и съ вязигой въ икрѣ судачьей, - и изъ лососи «тѣлесное», и волованъ-огратэнъ, съ рисовымъ соусомъ и съ икорнымъ впекомъ; и заливное изъ осетрины, и воздушныя котлетки изъ бѣлужины высшаго отбора, съ подливкой изъ грибковъ съ каперсами-оливками, подъ лимончикомъ; и паровые сиги съ гарниромъ изъ рачьихъ шеекъ; и орѣховый тортъ, и миндальный кремъ, облитый духовитымъ ромомъ, и ананасный ма-се-ду-ванъ какой-то, въ вишняхъ и золотистыхъ персикахъ. Владыка дважды крема принять изволилъ, а въ ананасный маседуанъ благословилъ и мадерцы влить.

И скоромникамъ тоже богато подавали. Кулебяки, крокеточкиЮ пирожки; два горячихъ – супъ съ потрохомъ гусинымъ и разсольникъ; рябчики заливные, отборная ветчина «Арсентьича», съ Сундучнаго Ряда, слава на всю Москву, въ зеленомъ ростовскомъ горошкѣ-молочкѣ; жареный гусь подъ яблочками, съ шинкованной капустой красной, съ румянымъ пустотѣлымъ картофельцемъ – «пушкинскимъ», курячьи, «пожарскiя» - котлеты на косточкахъ въ ажурѣ; ананасная, «гурьевская», каша, въ сливочныхъ пеночкахъ и орѣхово-фруктовой сдобѣ, пломбиръ въ шампанскомъ. Просили скоромники и рыбнаго повкуснѣй, а протодьяконъ, примѣтили, воскрылiемъ укрывшись, и пожарскихъ котлетокъ съѣлъ, и два куска кулебяки ливерной.

Передъ маседуваномъ, вызвали пѣвчихъ, которые пировали въ дѣтской, «на заднемъ столѣ съ музыкантами». А ужъ они сомлѣли: баса Ломшакова самъ Фирсановъ поддерживалъ подъ плечи. И сомлѣли, а себя помнили, - доказали. О. протодьяконъ разгорѣлся превыше мѣры, но такъ показалъ себя, что въ передней шуба упала съ вѣшалки, а владыка ушки себѣ прикрыть изволилъ. Такое многолѣтiе ему протодьяконъ возгласилъ, - никто и не помнилъ такого духотрясенiя. Какъ довелъ до… «…мно-гая лѣт-та-а-а-а…» - прiостановился, выкатилъ кровью налитые глаза, страшные-страшные… хлебнулъ воздуху, словно ковшомъ черпнулъ, выпятилъ грудь, горой-животомъ надулся… - всѣ такъ и замерли, будто и страхъ, и радость, что-то вотъ-вотъ случится… а офицiантъ старичокъ ложечки уронилъ съ подноса. И такъ-то ахнулъ… такъ во всѣ легкiя-нелегкiя запустилъ… - грохотъ, и звонъ и дребезгъ. Всѣ глядѣли потомъ стекло въ окошкѣ, напротивъ какъ разъ протодьяконова духа, - лопнуло, говорятъ, отъ воздушнаго сотрясенiя, «отъ утробы». И опять многолетiе возгласилъ – «дому сему» и «домовладыкѣ, его же тезоименитство нынѣ здѣ празднуемъ»… со чады и домочадцы… - чуть ли еще не оглушительнѣе; говорили – «и ка-акъ у него не лопнетъ..?!» - вскрикнула тетя Люба, шикнули на нее. Я видѣлъ, какъ дрожали хрусталики на канделябрахъ, какъ фужерчики на столѣ тряслись и звякали другъ о дружку… - и все потонуло-рухнуло въ бѣшеномъ взрывѣ пѣвчихъ. Сказывали, что на Калужскомъ рынкѣ, дворовъ за двадцать отъ насъ, слышали у басейной башни, какъ катилось послѣднее - «лѣт-та-а-а-а…» - протодьякона. Что говорить, слава на всю Москву, и до Петербурга даже: не разъ оптовики съ Калашниковской и богатеи съ Апраксина Рынка  вызывали депешами – «возгласить». Кончилъ – и отвалился на пододвинутое Фирсановымъ большое кресло, - отдыхивалъ, отпиваясь «редлиховской» съ ледкомъ.

И такъ, послѣ этой бури, упокоительно-ласково, прошелестѣло слабенькое-владычнее – «миръ ти.» И радовались всѣ, зная, какъ сманивалъ «казанскую нашу славу» Городъ, сулилъ золотыя горы: не покинулъ отецъ протодьяконъ Примагентовъ широкаго, теплаго Замоскварѣчья.

Пятый часъ шелъ, когда владыку, послѣ чаю съ лимончикомъ, проводили до кареты, и пять лучшихъ кондитерскихъ пироговъ вставили подъ сидѣнье – «для челяди дома владычняго». Благословилъ онъ всѣхъ насъ – мы съ отцомъ подсаживали его подъ локотокъ, - слабо такъ улыбнулся и глазки завелъ – откинулся: такъ усталъ. А потомъ уложили о. протодьякона въ кабинетѣ на диванѣ, - подремать до вечернаго прзда, до азартнаго боя-«трынки», которая зовется «подкаретной».

 

_________

 

Гости все наѣзжаютъ, наѣзжаютъ. Пироги-куличи несутъ и несутъ все гуще. Клавнюша все у воротъ считаетъ; иам и закусывалъ, какъ бы не пропустить, а просчитался. Сестры насчитали девяносто три пирога, восемнадцать большихъ куличей и одиннадцать полуторарублевыхъ кренделей, а у него больше десятка нехватало: когда владыку встрѣчалъ-вопилъ, тутъ, пожалуй, и просчитался.

Стемнѣло. И дождь, говорятъ, пошелъ. Прхалъ лѣсникъ Бутинъ, и говоритъ отцу:

- Ну, какъ, именинникъ дорогой, угодилъ ли пирожкомъ, заказанным особливо?

А отецъ и не знаетъ, какой пирожокъ отъ Бутина. Помялся Бутинъ: настаивать неловко, будто вотъ говоришь: «какъ же это вы пирожка-то моего не уважили?» Отецъ сейчасъ же велѣлъ дознать, какой отъ Бутина принесли пирогъ. Всѣ пироги преглядѣли, всѣ картонки, - нашли: въ самомъ высокомъ пирогѣ, въ самомъ по виду вкусномъ и дорогомъ, от Абрикосова С-ья, «по лично-особому заказу», нашли въ марципанныхъ фруктахъ торговую карточку – «Складъ лѣсныхъ матерьяловъ Бутина, что на Москва-рѣкѣ…» Его оказался пирогъ-то знаменитый! А сестры спорятъ: «это Энтальцевъ-баринъ презентовалъ!» На чистую воду все и вывели: Клавнюша самъ все видалъ, а не сказалъ: боялся на всемъ народѣ мошенникомъ осрамить барина Энтальцева: грѣха-искушенiя страшился. Хватились Энтальцева, а онъ ужъ въ каретникѣ упокояется.

Къ ночи гостей полонъ домъ набился. Прхали самые важнецкiе. И пироги, самые дорогiе, и огромныя коробки отборныхъ шоколадныхъ конфетъ – дѣтямъ,  парадное все такое, и все оставляется въ передней, будто стыдятся сами преподнести. Ужъ Фирсановъ съ офицiантами съ ногъ посбились, а впереди парадный ужинъ еще, и закуски на «горкѣ» всѣ надо освѣжить, и требуютъ прохладительныхъ напитковъ. То и дѣло попукиваютъ пробки, - играетъ «латинская» вовсю. Прибыли, наконецъ, и «живоглоты»: Кашинъ-крестный и дядя Егоръ, съ нашего же двора: огромные, тяжелые, черные, какъ цыганы; И зубы у нихъ большiе, желтые; и самондравные они, не дай Богъ. Это Василь-Василичъ ихъ такъ прозвалъ – «живоглоты». Спрашиваю его: «а это чего, живоглоты… глотаютъ живыхъ пескариковъ?» А Горкинъ на меня за это погрозился. А я потому такъ спросилъ, что Денисъ принесъ какъ-то съ Москва-рѣки живой рыбки, Гришка поймалъ изъ воды пескарика и проглотилъ живого, а Денисъ и сказалъ ему: «ишь ты, живоглотъ!» А они потому такiе, что какими-то вексельками людей душатъ, ив се грозятся отцу, что долженъ имъ какiя-то большiя деньги платить.

Сейчасъ же протодьякона разбудили, на седьмомъ снѣ, - швыряться въ «трынку». Дядя Егоръ поглядѣлъ на крендель, зачвокалъ зубомъ, съ досады словно, и говоритъ:

- «Благому»!.. вотъ, дурачье!.. Лучше бы выпекли – «пло-хо-му»!

А отецъ и говоритъ, грустно такъ:

- Почему же – «плохому»? развѣ ужъ такой плохой?

А дядя Егоръ, сердито такъ, на крендель:

- Народишко балуешь-портишь, потому!

Отецъ только отмахнулся: не любитъ ссоръ и дрязгъ, а тутъ именины, гости. Былъ тутъ, у кренделя, протодьяконъ, слышалъ. Часто такъ задышалъ и затребовалъ парочку «редлиховскихъ-кубастенькихъ», для освѣженiя. Выпилъ изъ горлышка прямо, духомъ, и, будто изъ живота, рыкнулъ:

- А за сiе отвѣтишь ты мнѣ, Егоръ Васильевъ… по-лностью отвѣтишь! Самъ преосвященный хвалу воздалъ хозяину благому, а ты… И будетъ съ тобой у меня расправа стро-гая.

И пошла у нихъ такая лихая «трынка» - всѣ ахнули. И крикъ въ кабинетѣ былъ, и кулаками стучали, и весь-то кабинетъ рваными картами закидали, и полонъ уголъ нашвырялъ «кубастенькихъ» протодьяконъ, безъ перерыву освѣжался. И «освѣжевалъ», - такъ и возопилъ въ радости, - обоихъ «живоглотовъ». Еще задолго до ужина прошвыряли они ему тысячъ пять, а когда еще богачи подсѣли, - «всѣхъ догола раздѣлъ, ободралъ еще тысячъ на семь. Никто такого и не помнилъ. Билъ картой и приговаривалъ, будто вколачивалъ:

- А кре-ндель-миндаль… ви-далъ?..

Судъ-расправу и учинилъ. Не онъ учинилъ, - такъ все и говорилъ, - а… «кре-ндель, на правдѣ и чистотѣ заквашенный». А учинивъ расправу, размахнулся: сотнягу молодцамъ отсчиталъ, во славу Божiю.

 

__________

 

Ужинъ былъ невиданно парадный.

Было – «какъ у графа Шереметьева», разстарался Фирсановъ нашъ. Послѣ заливныхъ, соусовъ-подливокъ, индеѣкъ съ рябчиками-гарниромъ, подъ знаменитымъ рябчичнымъ соусомъ Гараньки; послѣ фаршированныхъ каплуновъ и новыхъ для насъ фазановъ – съ тонкими длинными хвостами на пружинкѣ, съ брусничнымъ и клюквеннымъ желэ, - съ Кавказа фазаны прилетѣли! - послѣ филэ дикаго кабана на вертелѣ, подали – вмѣсто «удивленiя»! - по заказу отъ Абрикосова, вылитый изъ цвѣтныхъ леденцовъ душистыхъ, въ разноцвѣтномъ мороженомъ, свѣтящiйся изнутри - ж и в о й «Кремль»! Всѣ хвалили отмѣнное мастерство. Отецъ и говоритъ:

- Ну, вотъ вамъ и «удивленiе». Да васъ трудно и удивить, всего видали.

И приказалъ Фирсанову:

- Обнеси, голубчикъ, кто желаетъ прохладиться, арбузомъ… къ Егорову пришли съ Кавказа.

Одни стали говорить – «послѣ такого мороженаго да арбу-зомъ!..» А другiе одобрили: «нѣтъ, теперь въ самый разъ арбузика!..»

И вноситъ старшiй официантъ Никодимычъ, съ двумя подручными, на голубомъ фаянсѣ, - громадный, невиданный арбузъ! Всѣ такъ и заглядѣлись. Темныя по немъ полосы, наполовину взрѣзанъ, алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый, свѣтится матово слезой снѣжистой, будто иней это на немъ, мелкiя черныя костянки въ гнѣздахъ малиноваго мяса… и столь душистый, - такъ всѣ и услыхали: свѣжимъ арбузомъ пахнетъ, влажной, прохладной свѣжестью. Ну, видомъ однимъ – какъ сахаръ, прямо. Кто и не хотѣлъ, а захотѣли. Кашинъ первый попробовалъ – и крикнулъ ужасно непристойно – «а, чорртъ!..» Ругнулъ его протодьяконъ – «за трапе-зой такое слово!..» И самъ попался: «вотъ-дакъ ч… чуда-сiя!..» И вышло полное «удивленiе»; всѣ попались, опять удивилъ отецъ, опять «марципанъ», отъ Абрикосова С-ья».

И вышло полное торжество.

А когда ужинъ кончился, пришелъ Горкинъ. Онъ спалъ послѣ обѣда, освѣжилъ и Василь-Василича. Спрашиваю его:

- А что… говорилъ-то ты… «будто весна пришла»? бу-детъ, а?..

Онъ мнѣ мигаетъ хитро: - бу-детъ. Но что же будетъ?

Фирсановъ велитъ убирать столы въ залѣ, а гостей просятъ перейти въ гостиную, въ спальню откуда убраны ширмы и кровати, и въ столовую. «Трынщиковъ» просятъ чуть погодить, провѣрить надо, шибко накурено, головы болятъ у барынь. Открыли настежь выставленныя въ залѣ рамы. Повѣяло свѣжестью снаружи, арбузомъ, будто. Потушили лампы пылкiя свѣчи въ канделябрахъ. Обносятъ – это у насъ новинка, - легкимъ и сладкимъ пуншемъ; для барынь – подносы съ мармаладомъ и пастилой, со всякими орѣшками и черносливомъ, французскимъ, сахарнымъ, и всякой персидской сладостью…

И вдругъ… - въ темномъ залѣ, гдѣ крендель на роялѣ, заигралъ тихо, переливами, дѣтскiй простой органчикъ, какiя вставляются въ копилочки и альбомчики… нѣжно-нѣжно такъ заигралъ, словно звенитъ водичка, радостное такое, совсѣмъ весеннее. Всѣ удивились: да хорошо-то какъ, простенькое какое, милое… ахъ, прiятно! И вдругъ… - соловей!.. ж и в о й!!. Робѣя, тихо, чутко… первое свое подалъ, такое истомно-нѣжное, - ти-пу… ти-пу… ти-пу…. - будто выкликиваетъ кого, кого-то ищетъ, зоветъ, тоскуя…

Солодовкинъ-птичникъ много мнѣ послѣ про соловьевъ разсказывалъ, про «перехватцы», про «кошечку», про «чмоканье», про «поцѣлуйный разливъ» какой-то…

Всѣ такъ и затаились. Дышать стало даже трудно, отъ радости, отъ счастья, - вернулось лѣто! ….Ти-пу, ти-пу, ти-пу… чок-чок-чо-чок… трстррррррр… - но это нельзя словами. Будто весна пришла. Умолкъ органчикъ. А соловушка пѣлъ и пѣлъ, будто льется водицей звонкой въ горлышкѣ у него. Ну, всѣ притихли и слушали. Даже дядя Егоръ, даже ворчунья Надежда Тимофевна, скряга-коровница, мать его…

Чокнулъ въ послѣднiй разъ, разсыпалъ стихавшей трелью – и замолчалъ. Всѣ вздохнули, заговорили тихо: «какъ хорошо-то… Го-споди!..» - «будто весной, въ Нескучномъ…»

Поздно, пора домой: два пробило.

Горкинъ отцу радость подарилъ, съ Солодовкинымъ такъ надумалъ. А отецъ и не зналъ. Протодьяконъ разнѣжился, раскинулся на креслахъ, больше не сталъ играть. Рявкнулъ:

- Горка..! гряди ко мнѣ!..

Горкинъ, усталый, слабый, пошелъ къ нему свѣтясь ласковыми морщинками. Протодьяконъ обнялъ его и расцѣловалъ, не молвя слова. Празднованiе закончилось.

Отецъ, тихiй, задумчивый, уставшiй, сидѣлъ въ уголку гостиной, за филодендрономъ, подъ образомъ «Рождества Богородицы», съ догоравшей малиновой лампадкой. Сидѣлъ, прикрывши рукой глаза.

 

 

_____________

 


О. А. Бредiусъ-Субботиной

 

МИХАЙЛОВЪ ДЕНЬ

 

Я давно считаю, - съ самаго Покрова, когда давали расчетъ рабочимъ, уходившимъ въ деревню на зиму, - сколько до Михайлова Дня осталось: Горкина именины будутъ. По разному все выходитъ, все много остается. Горкинъ сердится на меня, надоѣли ему мои допросы:

- Ну, чего ты такой нетерпѣливый… когда д акогда? все въ свое время будетъ.

Всетаки пожалѣлъ, выстрогалъ мнѣ еловую досточку и велѣлъ на ней херить гвоздикомъ нарѣзки, какъ буду спать ложиться: «все веселѣй тебѣ будетъ ждать». Два денька только остается: двѣ мѣтинки осталось.

На дворѣ самая темная пора: только пообѣдалъ, а ужъ и ночь. И гулять-то невесело, - грязища, дождикъ, - не къ чему руки приложить. Большая лужа такъ разлилась, хоть барки по ней гоняй: подъ самый курятникъ подошла, курамъ ужъ сдѣлали мосточки, а то ни въ курятникъ, ни изъ курятника: ужъ пѣтухъ вниманiе обратилъ, Марьюшку крикомъ донялъ, - «что же это за непорядки!..» - разобрали по голоску. А утки такъ прямо и выплываютъ въ садокъ-сарайчикъ, полное имъ приволье.

Въ садикѣ пусто, голо, деревья  плачутъ; послѣднюю рябину еще до Казанской сняли, морозцемъ ужъ хватило, и теперь только на макушкѣ черныя кисточки, для галокъ. Горкинъ говоритъ:

- Самый теперь грязникъ, ни на саняхъ, ни на колесахъ, до самыхъ моихъ именинъ… Михайла-Архангелъ всегда ко мнѣ по снѣжку приходитъ.

Въ деревнѣ теперь веселье: свадьбы играютъ, бражку варятъ. Вотъ Василь-Василичъ и поѣхалъ отгуливать. Мы съ Горкинымъ всѣ коньки въ амбарѣ осмотрѣли, три ящика, сальцемъ смазали подрѣза и ремешки: морозы скоро, катокъ въ Зоологическомъ Саду откроемъ, подъ веселыми флагами; переглядѣли и салазки: скоро будетъ катанье съ горъ. Воротится Василь-Василичъ – горы осматривать поѣдемъ… Не успѣешь и оглянуться – Николинъ День, только бы укатать снѣжкомъ, подъ морозы залить поспѣть.

Отецъ уже ѣздилъ въ Зоологическiй Садъ, распорядился. Говоритъ, - на прду еще «сало» только, а пора и «леденой домъ» строить… какъ запоздало-то! Что за «леденой домъ?..» Сколько же всего будетъ… зима бы только скорѣй пришла. У меня ужъ готовы саночки, и Ондрейка справилъ мнѣ новую лопаточку. Я кладу ее спать съ собой, оглаживаю ее, нюхаю и цѣлую: пахнетъ она живой елкой, радостнымъ-новымъ чѣмъ-то, - снѣжкомъ, зимой. Вижу во снѣ сугробы, снѣгомъ весь дворъ заваленъ… копаю и копаю, и… лопаточка вдругъ пропала, въ снѣгу утопла!.. Проснешься, - ахъ, вотъ она! Теплая, шелковая, какъ тѣдьце. Еще темно на дворѣ, только затапливаютъ печи… вскакиваю, бѣгу босикомъ къ окошку: а, все та же мокрая грязь чернѣетъ. А, пожалуй, и хорошо, что мокро: Горкинъ говоритъ, что зима не приходитъ посуху, а всегда на грязи становится. И онъ все никакъ не дождется именинъ, я чувствую: самый это великiй день, самъ Михайла-Архангелъ къ нему приходитъ.

Мастерскую выбѣлили заново, стекла промыли съ мѣломъ; между рамами насыпаны для тепла опилки, прикрыты ваткой, а по ваткѣ разложены шерстинки, - зеленыя, голубыя, красныя, - и розочки съ кондитерскихъ пироговъ, изъ сахара. Полы хорошо пройдены рубанкомъ, - надо почиститься, день такой: порадовать надо Ангела.

 

_________

 

Только денекъ остался. Воротился Василь-Василичъ, привезъ гостинчиковъ. Такой веселый, - съ бражки да съ толокна. Везъ мнѣ живую бѣлку, да дорогой собаки вырвали. Отцу – рябчиковъ вологодскихъ, не ягодничковъ, а съ «почки» да съ можухи, съ горьковинкой, - въ Охотномъ и не найти такихъ. Михалъ Панкратычу мѣшочекъ толоконца, съ кваскомъ хлебать, Горкинъ любитъ, и бѣлыхъ грибовъ сушеныхъ-духовитыхъ. Мнѣ ростовскiй кубарь и клюквы, и еще аржаныхъ лепешекъ съ соломинками, - сразу я сильный стану. Говоритъ, - «сорокъ у насъ тамъ…! - къ большимъ снѣгамъ, лютая зима будетъ.» Всѣхъ насъ порадовалъ. Горкинъ сказалъ: «безъ тебя и именины не въ именины». Въ деревнѣ и хорошо, понятно, а по московскимъ калачамъ соскучишься.

Панкратычъ уже прибираетъ свою каморку. Народъ разъѣхался, въ мастерской свободно. Соберутся гости, пожелаютъ поглядѣть святыньки. А святынекъ у Горкина очень много.

Весь уголъ его каморки уставленъ образами, додревними. Черная – Казанская – отказала ему Прабабушка Устинья; еще – Богородица-Скорбящая, - литая на ней риза, а на затылкѣ печать припечатана, подъ арестомъ была Владычица, раскольницкая Она, вѣрный человѣкъ Горкину доставилъ, изъ-подъ печатей. Ему триста рублей давали старовѣры, а онъ не отдалъ: «на церкву отказать – откажу», - сказалъ - «а Божьимъ Милосердiемъ торговать не могу.» И еще – «темная Богородица», лика не разобрать, которую онъ нашелъ, когда на Прѣснѣ ломали старинный домъ: съ третьяго яруса съ ней упалъ, съ балками рухнулся, а о п у с т и л о безо вреда, ни цапинки! Еще – Спаситель, тоже очень старинный, «Спасъ» зовется. И еще – «Соборъ Архистратига Михаила и прочихъ Силъ Безплотныхъ», въ серебреной литой ризѣ, до-древнихъ лѣтъ. Всѣ образа почищены, лампадки на новыхъ лентахъ, а подлампадники съ херувимчиками, стариннаго литья, 84-ой пробы. Подъ «Ангела» шелковый голубой подзоръ подвѣсилъ, въ золотыхъ крестикахъ, отъ Троицы, - только на именины вѣшаетъ. Справа отъ Ангела – мѣдный надгробный Крестъ: это который нашелъ въ землѣ на какой-то стройкѣ; на старомъ гробу лежалъ, - такихъ ужъ теперь не отливаютъ. По кончинѣ откажетъ мнѣ. Крестъ дотого старинный, что мѣлъ его не беретъ, кирпичомъ его надо чистить и бузиной: прямо, какъ золотой сiяетъ. Подвѣшиваетъ еще на стѣнку двухъ серебреныхъ… какъ они называются..? не херувимы, а… серебреные святыя птички, а головки – какъ дѣвочки, и надъ головками даже крылышки, и трепещутъ..? Спрашиваю его: «это святыя… бабочки?» Онъ смѣется, отмахивается:

- А-а… чего говоришь, дурачокъ… Силы это Безплотныя, шесто-кры-лые это Серафимы, серебрецомъ шиты, въ Хотьковѣ монашки изготовляютъ… ишь, какъ крылышками трепещутъ, въ радости!…

И лицо его, въ морщинкахъ, и всѣ морщинки сiяютъ-улыбаются. Этихъ Серафимчиковъ онъ только на именины вынимаетъ: и закоптятся, и муха засидѣть можетъ.

На полочкѣ, гдѣ сухiя просвирки, сѣренькiя совсѣмъ, принесенныя добрыми людьми, - iерусалимскiя, аөонскiя, соловецкiя, съ дальнихъ обителей, на бархатной дощечкѣ, - самыя главныя святыньки: колючка терна ерусалимскаго, съ горы Христовой, - Полугариха-баньщица принесла, ходила во Святую Землю, - сухая оливошная вѣтка, отъ садовъ Ифсеманскихъ взята, «пилатъ-камень», съ какого-то священнаго-древняго порожка, песочекъ ерданскiй въ пузыречкѣ, сухiе цвѣтки, священные… и еще много святостей: кипарисовые кресты и крестики, складнички и пояски съ молитвой, камушки и сухая рыбка, Апостолы гдѣ ловили, на окунька похожа. Святыньки эти онъ вынимаетъ только по большимъ праздникамъ.

Убираетъ съ задней стѣны картинку – «Какъ мыши кота погребали» - и говоритъ:

- Вася это мнѣ навѣсилъ, скопецъ ему подарилъ.

Я спрашиваю:

- Ску-пецъ..?

- Ну, скупецъ. Не ндравится она мнѣ, да обидѣть Василича не хотѣлъ, терпѣлъ… мыши тутъ негодятся.

И навѣшиваетъ новую картинку – «Два пастыря.» На одной половинкѣ Пастырь Добрый – будто Христосъ, - гладитъ овечекъ, и овечки кудрявенькiя такiя; а на другой – дурной пастырь, бѣжитъ, растерзанный весь, палку бросилъ, и только подметки видно; а волки дерутъ овечекъ, клочьями шерсть летитъ. Это такая притча. Потомъ достаетъ новое одѣяло, все изъ шелковыхъ лоскутковъ, подарокъ Домны Панферовны.

- На языкъ востра, а хорошая женщина, нищелюбивая… ишь, прiукрасило какъ коморочку.

Я ему говорю:

- Тебя завтра одѣялками завалятъ, Гришка смѣялся.

- Глупый сказалъ. Правда, въ прошедчемъ годѣ два одѣяла монашки подарили, я ихъ пораздавалъ.

Подъ Крестомъ Митрополита повѣсить думаетъ, дьячокъ посулился подарить.

- Богъ приведетъ, пировать завтра будемъ, - первый ты у меня гость будешь. Ну, батюшка придетъ, папашенька побываетъ, а ты все первый, ангельская душка. А вотъ зачѣмъ ты на Гришу намедни заплевался? Лопату ему раскололъ, онъ те побранилъ, а ты – плеваться. И у него тоже Ангелъ есть, Григорiй Богословъ, а ты… За каждымъ Ангелъ стоитъ, какъ можно… на него плюнулъ – на Ан-гела плюнулъ!

На Ангела?!.. Я это зналъ, забылъ. Я смотрю на образъ Архистратига Михаила: весь въ серебрѣ, а за нимъ крылатые воины и копья. Это все Ангелы, и за каждымъ стоятъ они, и за Гришкой тоже, котораго всѣ называютъ охальникомъ.

- И за гришкой?..

- А какъ же, и онъ образъ-подобiе, а ты плюешься. А ты вотъ какъ: осерчалъ на кого – сейчасъ и погляди на него, позадь, и вспомнишь: стоитъ за нимъ! И обойдешься. Хошь царь, хошь вотъ я, плотникъ… одинако, при каждомъ Ангелъ. Такъ прабабушка твоя Устинья Васильевна наставляла, святой человѣкъ. За тобой Иванъ Бгословъ стоитъ… вотъ, думаетъ, какого плевальщика Господь мнѣ препоручилъ! - нешто ему прiятно? Чего оглядываешься… боишься?

Стыдно ему открыться, почему я оглядываюсь.

- Такъ вотъ все и оглядывайся, и хорошiй будешь. И каждому Ангелу день положенъ, славословить чтобы… вотъ человѣкъ и именинникъ, и ему почетъ-уваженiе, по Ангелу. Придетъ Григорiй Богословъ – и Гриша именинникъ будетъ, и ему уваженiе, по Ангелу. А завтра моему: «Небесныхъ воинствъ Архистрази… начальницы высшихъ силъ безплотныхъ…» - поется такъ. Съ мечомъ пишется, на святыхъ вратахъ, и рай стерегетъ, - все мой Ангелъ. Въ рай впуститъ ли? Это какъ заслужу. Тамъ не по знакомству, а заслужи. А ты плюешься…

Въ лѣтней мастерской Ондрейка выстругиваетъ столъ: завтра тутъ нищимъ горячее угощенiе будетъ.

- Повелось отъ прабабушки твоей, на именины убогихъ радовать. Папашенька намедни, на Сергiя-Вакха больше полста кормилъ. Ну, ко мнѣ, бѣдно-бѣдно, а десятка два притекутъ, съ солонинкой похлебка будетъ, будто мой Ангелъ угощаетъ. Зима на дворѣ, вотъ и погрѣются, а то и кусокъ въ глотку не полѣзетъ, пировать-то станемъ. Ну, погодку пойдемъ-поглядимъ.

Падаетъ мокрый снѣгъ. Черная грязь, все та же. Отъ перваго снѣжка сорокъ денъ минуло, надо бы быть зимѣ, а ея нѣтъ и нѣтъ. Горкинъ беретъ досточку и горбушкой пальца стучитъ по ней.

- Суха досточка, а постукъ волглый… - говоритъ онъ особенно какъ-то, будто чего-то видитъ, - и смотри ты, на колодцѣ-то, по желѣзкѣ-то, побѣлѣло!.. это ужъ къ снѣгопаду, косатикъ… къ снѣгопаду. Сказывалъ тебѣ – Михаилъ-Архангелъ навсягды ко мнѣ по снѣжку приходитъ.

Небо мутное, снѣговое. Антипушка справляется:

- Въ Кремь поѣдешь, Михалъ Панкратычъ?

Въ Кремль. Отецъ ужъ распорядился, - на «Чаленькомъ» повезетъ Гаврила. Всегда подъ Ангела Горкинъ ѣздитъ къ Архангеламъ, гдѣ соборъ.

- И пѣшъ прошелъ бы, безпокойство такое доставляю. И за чего мнѣ такая ласка!.. - говоритъ онъ, будто ему стыдно.

Я знаю: отецъ послѣ дѣдушки совсѣмъ молодой остался, Горкинъ ему во всемъ помогалъ-совѣтовалъ. И прабабушка наставляла: «Мишу слушай, не обижай.» Вотъ и не обижаетъ. Я беру его за руку и шепчу: «и я тебя всегда-всегда буду слушаться, не буду никогда обижать.»

Три часа, сумерки. Въ баню надо сходить-успѣть, а потомъ – ко всенощной.

 

 

Горкинъ въ Кремлѣ, у всенощной. Падаетъ мокрый снѣгъ; за чернымъ окномъ начинаетъ бѣлѣть желѣзка. Я отворяю форточку. Видно при свѣтѣ лампы, какъ струятся во мглѣ снѣжинки… - зима идетъ?.. Высовываю руку – хлещетъ! Даже стегаетъ въ стекла. И воздухъ… - бѣлой зимою пахнетъ. Михаилъ Архангелъ все по снѣжку приходитъ.

Отецъ шубу подарилъ Горкину. Скорнякъ давно подобралъ изъ старой хорьковой шубы, и портной Хлобыстовъ обѣщался принести передъ обѣдней. А я-то что подарю?.. Баньщики крендель принесутъ, за три рубля. Василь-Василичъ чайную чашку ему купить придумалъ. Воронинъ, булочникъ, пирогъ принесетъ съ грушками и съ желэ, дьячокъ вонъ Митрополита посулился… а я что же?.. Развѣ «Священную Исторiю» Анохова подарить, которая безъ переплета? и крупныя на ней буковки, ему по глазамъ какъ разъ?… Въ кухнѣ она, у Марьюшки, я давалъ ей глядѣть картинки.

Марьюшка прибирается, скоро спать. За пустымъ столомъ Гришка разглядываетъ «Священную Исторiю», картинки. Показываетъ на Еву въ раю и говоритъ:

- А ета чего такая, волосами прикрыта, вся раздѣмши? - и нехорошо смѣется.

Я разсказываю ему, что это Ева, безгѣшная когда была, въ раю, съ Адамомъ-мужемъ, а когда согрѣшила, имъ Богъ сдѣлалъ кожаныя одѣжды. А онъ, прямо, какъ жеребецъ, гогочетъ. Марьюшка дуракомъ его даже назвала. А онъ гогочетъ:

- Согрѣшила – и обновку выгадала, ло-вко!

Ну, охальникъ, всѣ говорятъ. Я хочу отругать его, плюнуть и растереть… смотрю за его спиной, вижу тѣнь на стѣнѣ за нимъ… - и вспоминаю про нгела, который стоитъ за каждымъ. Вижу въ святомъ углу иконку съ засохшей вербочкой, вспоминается «Верба», веселое гулянье, Великiй Постъ… - «скоро буду говѣть, въ первы разъ». Пересиливая ужасный стыдъ, я говорю ему:

- Гриша… я на тебя плюнулъ вчера… ты не сердись ужъ… - и растираю картинку пальцемъ.

Онъ смотритъ на меня, и лицо у него какое-то другое, будто онъ думаетъ чемъ-то грустномъ.

- Эна ты про чего… а я и думать забылъ… - говоритъ онъ раздумчиво и улыбается ласково. - Вотъ, годи… снѣгу навалитъ, сваляемъ съ тобой такую ба-бу… во всей-то сбруѣ!..

Я бѣгу-топочу по лѣстницѣ, и мнѣ хорошо, легко.

 

_________

 

Я никакъ не могу заснуть, все думаю. За чернымъ окномъ стегаетъ по стекламъ снѣгомъ, идетъ зима…

Утро, окна захлестаны, въ комнатѣ снѣжный свѣтъ… - вотъ и пришла зима. Я бѣгу босой по леденому полу, влѣзаю на окошко… - снѣгу-то, снѣгу сколько!..

Грязь завалило бѣлымъ снѣгомъ. Антипушка отгребаетъ отъ конюшни. Засыпало и сараи, и заборы, и барминихину бузину. Только мутно желтѣетъ лужа, будто кисель гороховый. Я отворяю форточку… - свѣжiй и острый воздухъ, яблоками, какъ-будто, пахнетъ чудесной радостью… и ти-хо, глухо. Я кричу въ форточку – «Антипушка, зима-а!…» - и мой голосъ какой-то новый, глухой, совсѣмъ не мой, будто кричу въ подушку. И Антипушка, будто изъ-подъ подушки тоже, отвѣчаетъ – «пришла-а-а…» Лица его не видно: снѣгъ не стегаетъ, а густо валитъ. Попрыгиваетъ въ снѣгу кошка, отряхиваетъ лапки, смѣшно смотрѣть. Куры стоятъ у лужи и не шевелятся, словно боятся снѣга. Пѣтухъ все вытягиваетъ голову къ забору, хочетъ взлетѣть, но и на заборѣ навалило, и куда ни гляди – все бѣло.

 

____________

 

Я прыгаю по снѣгу, расшвыриваю лопаточкой. Лопаточка глубоко уходитъ, по мою руку, глухо тукаетъ въ землю: значитъ, зима л е г л а. Въ саду поверхъ засыпало смородину и крыжовникъ, малину придавило, только подъ яблоньками еще синѣетъ. Снѣгъ еще налипаетъ, похрупываетъ туго и маслится, - надо ему окрѣпнуть. Отъ воротъ на крыльцо слѣдочки, кто-то уже прошелъ… Кто..? Михаилъ-Архангелъ? Онъ всегда по снѣжку приходитъ. Но Онъ – безслѣдный, ходитъ по воздуху.

Василь-Василичъ попискиваетъ саожками, даже поплясываетъ какъ-будто… - радъ зимѣ. Спрашиваетъ, чего Горкину подарю. Я не знаю… А онъ чайную чашку ему купилъ; золотцемъ выписано на ней красиво – «въ День Ангела». Я-то что подарю..?!..

Стряпуха варитъ похлебку нищимъ. Ихъ уже набралось къ воротамъ, топчатся на снѣжку. Трифонычъ отпираетъ лавку, глядитъ по улицѣ, не ѣдетъ ли Понкратычъ: хочетъ первымъ его поздравить. Шепчетъ мнѣ: «ужъ преподнесу ландринчику и мармаладцу, любитъ съ чайкомъ Панкратычъ.» А я-то что же?.. Долженъ сейчасъ подъѣхать, ранняя-то ужъ отошла, совсѣмъ свѣтло. Спрашиваю у Гришки, что онъ подаритъ. Говоритъ – «сапожки ему начистилъ, какъ жаръ горятъ.» Отецъ шубу подаритъ… бога-тая шуба, говорятъ, хорь какой! къ обѣднѣ надѣлъ-поѣхалъ – не узнать нашего Панкратыча: прямо, купецъ московскiй.

Вонъ ужъ и баньщики несутъ крендель, трое, «заказной», въ мѣсяцъ ему не съѣсть. Ну, всѣ-то всѣ… придумали-изготовили, а я-то какъ же..? Господи, дай придумать, наставь въ доброе разумѣнiе!.. Я смотрю на небо… - и вдругъ, придумаю?!.. А Антипушка… онъ-то что..? Антипушка тоже чашку, семь гривенъ далъ. Думаю и молюсь, - не знаю. Все могъ придумать, а вотъ – не знаю… Можетъ быть это о н ъ мѣшаетъ? «Священная Исторiя» - вся ободрана, такое дарить нельзя. И Марьюшка тоже приготовила, испекла большую кулебяку и пирогъ съ изюмомъ. Я бѣгу въ домъ.

Отецъ считаетъ на счетахъ въ кабинетѣ. Говоритъ – не мѣшай, самъ придумай. Ничего не придумаешь, какъ на грѣхъ. Старенькую копилку развѣ..? или – троицкiй сундучокъ отдать?.. Да онъ безъ ключика, и Горкинъ его знаетъ, это не подарокъ: подарокъ всегда – незнанный. Отецъ говоритъ:

- Хо-рошъ, гусь… нечего скаазть. Онъ всегда за тебя горой, а ты и къ именинамъ не озаботился… хо-рошъ.

Мнѣ стыдно, даже страшно: такой день порадовать надо Ангела… Михаилъ Архангелъ – всѣмъ Ангеламъ Ангелъ, - Горкинъ вчера сказалъ. Всѣ станутъ подносить, а Онъ посмотритъ, я-то чего несу..? Господи-Господи, сейчасъ подъѣдетъ… Я забираюсь на диванъ, такъ сердце и разрывается. Отецъ говоритъ:

- Зима на дворѣ, а у насъ дождикъ. Эка, морду-то наревѣлъ!..

Двигаетъ кресломъ и отпираетъ ящикъ.

- Такъ и не надумалъ ничего?.. - и вынимаетъ изъ ящика новый кошелекъ. - Хотѣлъ самъ ему подарить, старый у него плохъ, отъ дѣдушки еще… Ну, ладно… давай, вмѣстѣ подаримъ: ты – кошелекъ, а я – въ кошелекъ!

Онъ кладетъ въ кошелекъ серебреца, новенькiя монетки, раскладываетъ за «щечки», а въ середку бѣлую бумажку, «четвертную», написано на ней – «25 рублей серебромъ», - и… «золотой»!

- Радовать – такъ радовать, а?!

Среднiй кармашекъ – изъ алаго сафьяна. У меня занимаетъ духъ.

- Скажешь ему: «а золотенькiй ореликъ… отъ меня съ папашенькой, нераздѣльно… такъ тебя вмѣстѣ любимъ». Скажешь?..

У меня перехватываетъ въ горлѣ, не помню себя отъ счастья.

 

__________

 

Кричатъ отъ воротъ – «ѣ-детъ!..»

Ѣдетъ-катитъ въ лубяныхъ саночкахъ, по первопуткѣ…. - взрываетъ «Чаленькiй» рыхлый снѣгъ, весь передокъ заляпанъ, влипаютъ комья, - ѣдетъ, снѣжкомъ запорошило, серебреная бородка свѣтится, разрумянившееся лицо сiяетъ. Шапка торчкомъ, барашковая; шуба богатая, важнецкая; отвороты пушистые, хорьковые, настоящаго темнаго хоря, не вжелть, - прямо, купецъ московскiй. Нищiе голосятъ въ воротахъ:

- Съ Ангеломъ, кормилецъ… Михалъ-Панкратычъ… во здравiе… сродственникамъ… царство небесное… свѣтъ ты нашъ!..

Трифонычъ, всегда первый, у самаго подъѣзда, поздравляетъ-цѣлуется, преподноситъ жестяныя коробочки, какъ и намъ всегда, - всегда перехватитъ на дворѣ. Всѣ идутъ за дорогимъ именинникомъ въ жарко натопленую мастерскую.  Василь-Василичъ снимаетъ съ него шубу и раскладываетъ на широкой лавкѣ, хорями вверхъ. Всѣ подходятъ, любуются, поглаживаютъ: «ну, и хо-орь… живой хорь, подъ чернобурку!..» Скорнякъ преподноситъ «золотой листъ», - самъ купилъ въ синодальной лавкѣ, - «Слово Iоанна Златоуста». Горкинъ цѣлуется со скорнякомъ, лобызаетъ священный листъ, говоритъ трогательно: «радости-то мнѣ колико, родненькiи мои… голубчики!..» - совсѣмъ разстроился, плачетъ даже. Скорнякъ по-церковному-дьяконски читаетъ «золотой листъ»:

«Счастливъ тотъ домъ, гдѣ пребываетъ миръ…

«гдѣ братъ любитъ брата, родители пекутся о

«дѣтяхъ, дѣти почитаютъ родителей! Тамъ бла-

«годать Господня……»

Всѣ слушаютъ молитвенно, какъ въ церкви. Я знаю эти священныя слова: съ Горкинымъ мы читали. Отецъ обнимаетъ и цѣлуетъ именинника. Я тоже обнимаю, подаю новый кошелекъ, и почему-то мнѣ стыдно. Горкинъ всплескиваетъ руками и говорить не можетъ, дрожитъ у него лицо. Все только:

- Да Господи-батюшка… за что мнѣ такое, Господи-батюшка!..

Всѣ говорятъ:

- Какъ-такъ за что!.. хорошiй ты, Михалъ Панкратычъ… вотъ за что!

Банные молодцы подносятъ крендель, вытираютъ усы и крѣпко цѣлуются. Горкинъ – то ихъ цѣлуетъ, то меня, въ маковку. Говорятъ, - монашки изъ Зачатiевскаго монастыря, одѣяло привезли.

Двѣ монахини, входятъ чинно, будто это служенiе, крестятся на открытую каморку, въ которой теплятся всѣ лампадки. Уважительно кланяются имениннику, подаютъ, вынувъ изъ скатерти, стеганое голубое одѣяло, пухлое, никакимъ морозомъ не прошибетъ, и говорятъ распѣвно:

- Дорогому радѣтелю нашему… матушка настоятельница благословила.

Всѣ говорятъ:

- вотъ какая ему слава, Михалъ-Панкратычу… во всю Москву!..

Монахинь уважительно усаживаютъ за столъ. Василь-Василичъ подноситъ синюю чашку въ золотцѣ. На столикѣ у стѣнки уже четыре чашки и куличъ с пирогомъ. Скорнякъ привѣшиваетъ на стѣнку «золотой листъ». Заглядываютъ въ каморку, дивятся на образа – «какое Божiе Милосердiе-то бога-тое… старинное!»

«Соборъ Архистратига Михаила и прочихъ Силъ Безплотныхъ» весь серебромъ сiяетъ, будто зима святая, - осѣняетъ всѣ святости.

На большомъ артельномъ столѣ, на его середкѣ, накрытой холстинной скатертью въ голубыхъ звѣздочкахъ, на-чисто пройденномъ фуганкомъ, кипитъ людской самоваръ, огромный, выше меня, пожалуй. Марьюшка вноситъ съ поклономъ кулебяку и пирогъ изюмный. Всѣ садятся, по чину. Крестница Маша разливаетъ чай въ новыя чашки и стаканы. Она вышила кресенькому бархатную туфельку подъ часики, бисерцемъ и шелками, - два голубка милуются. Ѣдятъ кулебяку – не нахвалятся. Приходятъ пѣвчiе отъ Казанской, подносятъ куличъ съ рѣзной солоницей и обѣщаютъ пропѣть стихиры – пославить именинника. Является и псаломщикъ, парадный, въ длинномъ сюртукѣ и крахмальномъ воротничкѣ, и приноситъ, «въ душевный даръ», «Митрополита Филарета», - «наимудрѣющаго».

- Отецъ Викторъ поздравляетъ и очень сожалѣетъ… - говоритъ онъ, - У Пушкина, Михайлы Кузьмича, на именинномъ обѣдѣ, ужъ какъ обычно-съ… но обязательно попозднѣе прибудетъ лично почетъ-уваженiе оказать.

И все подходятъ и подходятъ припоздавшiе: Денисъ, съ живой рыбой въ ведеркѣ- «тутъ и налимчикъ мѣрный, и подлещики наскочили», - и водоливъ съ водокачки, съ ворошкомъ зеленой еще спаржи въ ягодкахъ, на образа, и Солодовкинъ-птичникъ, напѣтаго скворчика принесъ. Весь день самоваръ со стола не сходитъ.

 

___________

 

Только свои остались, позднiй вечеръ. Сидятъ у пылающей печурки. На дворѣ морозитъ, зима взялась. Въ открытую дверь каморки видно, какъ теплится синяя лампадка передъ снѣжно-блистающимъ Архистратигомъ. Горкинъ разсказываетъ про царевы гробы въ Архангельскомъ соборѣ. Говорятъ про Ивана Грознаго, проститъ ли ему Господь. Скорнякъ говоритъ:

- Не проститъ, онъ Святого, Митрополита Филиппа, задушилъ.

Горкинъ говоритъ, что Митрополитъ-мученикъ теперь Ангелъ, и всѣ умученные Грознымъ Царемъ теперь уже лики ангельскiе. И всѣ возопiютъ у Престола Господня: «отпусти ему, Господи!» - и проститъ Господь. И всѣ говорятъ – обязательно проститъ. И скорнякъ раздумчиво говоритъ, что, пожалуй, и проститъ: «правда, это у насъ такъ, всердцахъ… а т а м ъ, у Ангеловъ, по-другому возмѣряютъ…»

- Всѣмъ милость, всѣмъ прощенiе… т а м ъ все по-другому будетъ… это наша душа короткая… - воздыхаетъ Антипушка, и всѣ дивятся, мудрое какое слово, а его всѣ простачкомъ считали.

Это, пожалуй, Ангелъ нашептываетъ мудрыя слова. За каждымъ Ангелъ, а за Горкинымъ Ангелъ надъ Ангелами, - Архистратигъ. Стоитъ невидимо за спиной и радуется. И всѣ Ангелы радуются съ нимъ, потому что сегодня день его Славословiя, и ему, будто, именины, - Михайловъ День.

 

 

_________


ФИЛИПОВКИ

 

Зима, какъ съ Михайлова Дня взялась, такъ на грязи и улеглась: никогда на сухое не ложится, такая ужъ примѣта. Снѣгу больше аршина навалило, и морозъ день ото дня крѣпчей. Говорятъ, - дастъ себя знать зима. Василь-Василичъ опять побывалъ въ деревнѣ и бражки попилъ, бока поотлежалъ, къ зимѣ-то. Ему и зимой жара: въ Зоологическомъ съ горъ катать, за молодцами приглядывать, пьяныхъ не допускать, шею бы не сломали, катки на Москва-рѣкѣ и на прудахъ наладить, къ Николину дню поспѣть, Ердань на Крещенье ставить, въ рощахъ вывозку дровъ наладить къ половодью, да еще о какомъ-то «леденомъ домѣ» все толкуютъ, - дѣловъ не оберешься, только повертывайся. Что за «леденой домъ»? Горкинъ отмахивается: «чудитъ папашенька, чего-то еще надумалъ». Василь-Василичъ, пожалуй, знаетъ, да не сказываетъ, подмаргиваетъ только:

- Такъ удивимъ Москву, что ахнутъ!..

Отецъ радуется зимѣ, посвистываетъ-поетъ:

«Пришла зима, трещатъ морозы,

«На солнцѣ искрится снѣжокъ;

«Пошли съ товарами обозы

«По Руси вдоль и поперекъ.»

Рѣки стали, ровная вездѣ дорога. Горкинъ загадку мнѣ заганулъ: «безъ гвоздика, безъ топорика, а мостъ строитъ»? Не могъ я разгадать, а простымъ-просто: зима. Онъ тоже зимѣ радъ. Когда-а еще говорилъ, - раняя зима будетъ, - такъ по его и вышло: старинному человѣку все извѣстно. Отецъ побаивается, ну-ка возьмется оттепель. Горкинъ говоритъ – можно и горы накатывать, не сдастъ. Да дѣло не въ горахъ: а вотъ «ледяной домъ» можно ли, ну-ка развалится? Про «леденой домъ» и въ «Вѣдомостяхъ» ужъ печатали, вотъ и насмѣшимъ публику. Про «леденой домъ» Горкинъ сказать ничего не можетъ, дѣло незнамое, а оттепели не будетъ – это ужъ и теперь видать: ледъ на Москва-рѣкѣ больше четверти, и дымъ все столбомъ стоитъ, и галки у трубъ жмутся, а вотъ-вотъ и никольскiе морозы… - не сдастъ нипочемъ зима. Я спрашиваю:

- Это тебѣ Богъ сказалъ?

- Чего говоришь-то, глупый, Богъ съ людями не говоритъ.

- А въ «Священной Исторiи»-то написано – «сказалъ Богъ Аврааму-Исааку…»?

- То – святые. Вороны мнѣ скаазли. Какъ-такъ, не говорятъ..? повадкой говорятъ. Коль воронъ сила налетѣла еще до заговенъ, ужъ не сумлѣвайся, ворона больше насъ съ тобой знаетъ-чуетъ.

- Ее Господь умудряетъ?

- Господь всякую тварь умудряетъ. Василь-Василичъ въ деревню ѣздилъ, тоже сказываетъ: ранняя ноне зима будетъ, ласточки тутъ же опослѣ Успенья отлетѣли, зимы боятся. И со-рокъ, говоритъ, несмѣтная сила навалилась, въ закутки тискаются, въ соломку… - лютая зима будетъ, такая ужъ вѣрная примѣта. Погляди-ка, вороны на помойкѣ съ зари толкутся, сила воронъ, николи столько не было.

И вѣрно: никогда столько не было. Даже на канурѣ «Бушуя», корочку бы урвать какую. А вчера, понесъ Трифонычъ щецъ «Бушую» остаточки, духъ-то какъ услыхали сытный, такъ все и заплясали на сараяхъ. И хитрущiя же какiя! «Бушуй» къ шайкѣ близко не подпускаетъ, такъ онѣ что же дѣлаютъ!.. Станетъ онъ головой надъ шайкой, рычитъ на нихъ, а онѣ кругомъ уставятся и глядятъ, - никакъ къ шайкѣ не подскочитъ, жизни-то тоже жалко. Вотъ одна изловчится, какая посмѣлѣй, заскочитъ сзаду - дергъ «Бушуя» за хвостъ! Онъ на нее - гав-гав!.. - отъ шайки отвернется, а тутъ – цоп, изъ шайки, какая пошустрѣй, - и на сарай, расклевывать. Такъ и добываютъ на пропитанiе, Господь умудряетъ. Онѣ мнѣ нравятся, и Горкинъ ихъ тоже любитъ, - важнецкiя, говоритъ. Въ новыя шубки къ зимѣ одѣлись, въ сѣренькiе пуховые платочки, похаживаютъ вразвалочку, какъ тетеньки какiя.

 

 

___________

 

Въ Зоологическомъ Саду, гдѣ всякiе звѣрушки, на высокихъ деревянныхъ горахъ веселая работа: помосты накатываютъ политымъ снѣгомъ, поливаютъ водой изъ кадокъ, - къ Николину Дню «скипится». Повезли со двора елки и флаги, для убранки, карзины съ разноцвѣтными шарами-лампiонами, кубастиками и шкаликами, для иллюминацiи. Отправили на долгихъ саняхъ желѣзныя «сани-дилижаны», - публику съ горъ катать. Это особенныя сани, изъ желѣза, на четверыхъ сѣдоковъ, съ ковровыми скамейками для сидѣнья, съ поручнями сзади для молодцовъ-катальщиковъ, которые, стоя сзади, на конькахъ, рухаться будутъ съ высокихъ горъ. А горы высо-кiя, чуть ли н выше колокольни. Повезли вороха бѣговыхъ коньковъ, стальныхъ и деревянныхъ и легкiя саночки-самолетки съ бархатными пузиками-подушками, для отчаянныхъ, которымъ кричатъ вдогонъ - «шею-то не сломи-и..!» И стульчики на полозьяхъ – прогуливать по леденому катку барынекъ съ дѣтьми, вороха метель и лопатъ, ящики съ бенгальскими огнями, ракетами и «солнцами», и зажигательную нитку въ желѣзномъ коробѣ, - упаси Богъ, взорвется! Отецъ не беретъ меня:

- Не до тебя тутъ, всѣ какъ бѣшеные, измокши на заливкѣ.

И Горкинъ словечка не замолвитъ, еще и поддакиваетъ:

- Свернется еще съ горы, скользина теперь тамъ.

Василь-Василичъ отбираетъ отчаянныхъ – вести «дилижаны» съ горъ. Молодцы – рослые крѣпыши, одинъ къ одному, всѣ дерзкiе: публику рухать съ горъ – строгое дѣло, берегись. Всѣмъ дѣлаетъ провѣрку, самъ придумалъ: каждому, разъ за разомъ, по два стакана водки, становись тутъ же на коньки, руки подъ-мышки, и - жарь стоякомъ съ горы. Не свернулся на скатѣ – гожъ. Всегд аначинаетъ самъ, въ бараньей окороткѣ, чтобы ногамъ способнѣй. Не свернется и съ трехъ стакановъ.Въ прошедшемъ году Глухой свернулся, а все напрашивается: «мнѣ головы не жалко!» И всѣмъ охота: и работка веселпая, и хорошо начаи даютъ. Самые лихiе изъ молодцовъ просятъ по третьему стакану, готовы и задомъ ахнуть. Василь-Василичъ, говорятъ, можетъ и съ четырехъ безъ зазоринки, можетъ и на одной ногѣ, другая на отлетѣ.

Принесли разноцвѣтныя тетрадки съ билетами, - «билетъ для катанья съ горъ». Въ утѣшенiе, мнѣ даютъ «нашлепать». Такая машинка на пружинкѣ. Въ машинкѣ вырѣзано на мѣдной плашкѣ – имя, отчество и фамилiя отца, - наша. Я всовываю въ закраинку машинки бочки билетовъ, шлепаю ладошкой по деревянному круглячку машинки, и на билетѣ выдавится, красиво такъ,.

 

___________

 

Завтра заговины передъ Филиповками. Такъ Рождественскiй Постъ зовется,  отъ апостола Филиппа: въ заговины, 14 числа ноября-мѣсяца, какъ разъ почитанiе его. А тамъ и Введенiе, а тамъ и Николинъ День, а тамъ… Нѣтъ, долго еще до Рождества.

- Ничего не долго. И не оглянешься, какъ подкатитъ. Самая тутъ радость и начинается – Филиповки! - утѣшаетъ Горкинъ. - Какая-какая… самое священное пойдетъ, праздникъ на праздникѣ, душѣ свѣтъ. Крестнаго на Лександру Невскаго поздравлять пойдемъ, пѣшкомъ по Москва-рѣкѣ, 23 числп ноября-мѣсяца. Заговѣемся съ тобой завтра, пощенье у насъ пойдетъ, на огурчикахъ – на капусткѣ кисленькой-духовитой посидимъ, грѣшное нутро прочистимъ, - Младенца-Христа стрѣчать. Введенье вступать станетъ – сразу намъ и засвѣтится.

- Чего засвѣтится?

- А будто звѣзда засвѣтится, въ разумленiи. Какъ-такъ,  не разумѣю? За всенощной воспоютъ, какъ бы въ преддверiе, - «Христосъ рождается – славите… Христосъ съ небесъ – срящите…» - душа и возсiяетъ: скоро, молъ, Рождество!.. Такъ все налажено – только разумѣй и радуйся, ничего и не будетъ скушно.

На кухнѣ Марьюшка разбираетъ большой кулекъ, изъ Охотнаго Ряда привезли. Раскапываетъ засыпанныхъ снѣжкомъ судаковъ пылкаго мороза, бѣло-пузыхъ, укладываетъ въ снѣгъ, въ ящикъ. Судаки крѣпкiе, какъ камень, - постукиваютъ даже, хвосты у нихъ ломкiе, какъ лучинки, искрится на огнѣ, - морозные судаки, сѣдые. Рано судакъ пошелъ, ранняя-то зима. А подъ судаками, вся снѣжная, навага! - сизыя спинки, въ инеѣ. Всѣ радостно смотрятъ на навагу. Я царапаю ноготкомъ по спинкѣ, - такой холодокъ прiятный, сладко нѣмѣютъ пальцы. Вспоминаю, какая она на вкусъ, дольками отдѣляется; и «зернышки» вспоминаю: по двѣ штучки у ней въ головкѣ, за глазками, изъ перламутра словно, какъ огуречны сѣмечки, въ мелкихъ-мелкихъ иззубринкахъ. Сестры ихъ набираютъ себѣ на ожерелья, - будто какъ бѣлые кораллы. Горкинъ наважку уважаетъ, - кру-уп-ная-то какая она нонче! - слаще и рыбки нѣтъ. Теперь ужъ не сдастъ зима. Ужъ коли къ Филиповкамъ навага, - пришла настоящая зима. Навагу везутъ въ Москву съ далекаго Бѣломорья, отъ Соловецкихъ Угодниковъ, рыбка самая нѣжная, - Горкинъ говоритъ – «снѣжная»: оттепелью чуть тронетъ – не та наважка; и потемнѣетъ, и вкуса такого нѣтъ, какъ съ пылкаго мороза. Съ Бѣломорья пошла навага, - значитъ, и зима двинулась: тамъ вѣдь она живетъ.

 

____________

 

Заговины – какъ праздникъ: душу передъ постомъ порадовать. Такъ говорятъ, которые не разумѣютъ по духовному. А мы съ Горкинымъ разумѣемъ. Не душу порадовать, - душа радуется посту! - а мамону, по слабости, потѣшить.

- А какая она, ма-мона… грѣшная? Это чего, ма-мона?

- Это вотъ самая она, мамона, - смѣется Горкинъ и тычетъ меня въ животъ. - Утро-ба грѣшная. А душа о постѣ радуется. Ну, Рождество придетъ, душа и возсiяетъ во всей чистотѣ, тогда и мамонѣ поблажка: радуйся и ты, мамона!

Рабочему народу даютъ заговѣться вдоволь, - тяжела зимняя работа: щи жирныя съ солониной, рубецъ съ кашей, лапша молочная. Горкинъ заговляется судачкомъ, - и рыбки постомъ вкушать не будетъ, - судачьей икоркой жареной, а на заѣдку драчену сладкую и лапшицу молочную: безъ молочной лапши, говоритъ, не заговины.

Заговины у насъ парадныя. Приглашаютъ батюшку отъ Казанской съ протодьякономъ – благословить на Филиповки. Канона такого нѣтъ, а для души прiятно, легкость душѣ даетъ – съ духовными ликами вкушать. Столъ богатый, съ бутылками «ланинской», и «легкое», отъ Депре-Леве. Протодьяконъ «депры» не любитъ, голосъ съ нее садится, съ этихъ тамъ «икемчиковъ-мадерцы», и ему ставятъ «отечественной, вдовы Попова». Закусываютъ, въ преддверiе широкаго заговѣнiя, сижкомъ, икоркой, горячими пирожками съ семгой и яйцами. Потомъ ужъ полныя заговины – обѣдъ. Супъ съ гусиными потрохами и пирогъ съ ливеромъ. Батюшкѣ кладутъ гусиную лапку, тожо и протодьякону. Мнѣ никогд ане достается, только двѣ лапки у гуся, а сегодня какъ разъ мой чередъ на лапку: недавно досталось Колѣ, прошедшее воскресенье Маничкѣ, - до Рождества теперь ждать придется. Маша ставитъ мнѣ супъ, а въ немъ – гусиное горло въ шерявавой кожѣ, противное самое, пупырки эти. Батюшка очень доволенъ, что ему положили лапку, мягко такъ говоритъ: «вѣрно говорится – «сладки гусины лапки». Протодьяконъ – цѣльную лапку въ ротъ, вытащилъ кость, причмокнулъ, будто пополоскалъ во рту, и сказалъ: «по какой грязи шлепала, а сладко!». Подаютъ заливную осетрину, потомъ жаренаго гуся съ капустой и мочеными яблоками, «китайскими», и всякое соленье: моченую бруснику, вишни, смородину въ вѣничкахъ, перченые огурчики-малютки, отъ которыхъ морозъ въ затылкѣ. Потомъ – слоеный пирогъ яблочный, пломбиръ на сливкахъ и шоколатъ съ бисквитами. Протодьяконъ проситъ еще гуська, - «а припломбиры эти», говоритъ, «воздушная пустота одна». Батюшка говоритъ, воздыхая, что и попоститься-то, какъ для души потреба, никогда не доводится, - крестины, именины, саамая-то именинная пора Филиповки, имена-то какiе все: Александпа Невскаго, великомученицы  Екатерины, - «сколько Катеринъ въ приходѣ у насъ, подумайте!» - великомученицы Варвары, Святителя Николая Угодника!.. - да и поминокъ много… завтра вотъ старико Лощенова хоронятъ… - люди хлѣбосольные, солидные, поминовенный обѣдъ съ кондитеромъ, какъ водится, готовятъ…» Протодiаконъ гремитъ-воздыхаетъ: «грѣ-хи… служенiе наше чревато соблазномъ чревоугодiя…» Отъ пломбира зубы у него что-то понываютъ, и ему, для успокоенiя, накладываютъ сладкаго пирога. Навязываютъ послѣ обѣда щепной коробокъ дѣтенкамъ его, «девятый становится на ножки!» - онъ доволенъ, прикладываетъ лапищу къ животу-горѣ и воздыхаетъ: «и оставиша останки младенцамъ своимъ». Батюшка хвалитъ пломбирчикъ и проситъ рецептикъ – преосвященнаго угостить когда.

Вдругъ, къ самому концу, - звонокъ! Маша шепчетъ въ дверяхъ испуганно:

- Палагея Ивановна… су-рьезная!..

Всѣ озираются тревожно, матушка спѣшитъ встрѣтить, отецъ, съ салфеткой, быстро идетъ въ переднюю. Это родная его тетка, «немножко тово», и ее всѣ боятся: всякаго-то насквозь видитъ и говоритъ всегда что-то непонятное и страшное. Горкинъ ее очень почитаетъ: она – «вродѣ-юродная», и ей, будто, открыта вся тайная премудрость. И я ее очень уважаю и боюсь попасться ей на глаза. Про нее у насъ говорятъ, что «не все у ней дома», и что она «чуть съ приглинкой». Столько она всякихъ словечекъ знаетъ, приговорокъ всякихъ и загадокъ! И всѣ говорятъ – «хоть и съ приглинкой, будто, а у-мная… ну, все-то она къ мѣсту, только ужъ много послѣ в с е открывается, и все по ее слову». И, правда, вѣдь: блаженные-то – всѣ, вѣдь, святые были! Приходитъ она къ намъ раза два въ годъ, «какъ на нее накатитъ», и всегда заявляется, когда вовсе ея не ждутъ. Такъ вотъ, ни съ того, ни съ сего и явится. А если явится – не спроста. Она грузная, ходитъ тяжелой перевалочкой, въ широченномъ платьѣ, въ турецкой шали съ желудями и павлиньими «глазками», а на головѣ черная шелковая «головка», по старинкѣ. Лицо у ней пухлое, большое; глаза большiе, сѣрые, строгiе, и въ нихъ – «тацная премудрость». Говоритъ всегда грубовато, срыву, но очень складно, безъ единой запиночки, «такъ цвѣтнымъ бисеромъ и сыплетъ», цѣлый вечеръ можетъ проговорить, и все загадками-прибаутками, а порой и такими, что со стыда сгоришь, - сразу и не понять, надо долго разгадывать премудрость. Потому и боятся ее, что она судьбу видитъ, Горкинъ такъ говоритъ. Мнѣ кажется, что к т о-то ей шепчетъ, - Ангелы? - она часто склоняетъ голову на-бокъ и будто прислушивается къ наслышному никому шепоту – с у д ь б ы?..

Сегодня она въ лиловомъ платьѣ и въ бѣлой шали, муаровой очень парадная. Отецъ цѣлуетъ у ней руку, цѣлуетъ въ пухлую щеку, а она ему строго такъ:

- Прхала тетка съ чужого околотка… и не звана, а вотъ вамъ она!

Всѣхъ сразу и смутила. Мнѣ велятъ приложиться къ ручкѣ, а я упираюсь, боюсь: ну-ка она мнѣ скажетъ что-нибудь напонятное и страшное. Она, будто, знаетъ, что я думаю про нее, хватаетъ меня за стриженый вихорчикъ и говоритъ нараспѣвъ, какъ о. Викторъ:

- Рости, хохолокъ, подъ самый потолокъ!

Всѣ ахаютъ, какъ хорошо да складно, и Маша, глупая, еще тутъ:

- Какъ тебѣ хорошо-то насказала… бо-гатый будешь!

А она ей:

- Что, малинка… готова перинка?

Такъ всѣ и охнули, а мАша, прямо, со тсыда сгорѣла, совсѣмъ спѣлая малинка стала: прознала Палагея Ивановна, что Машина свадьба скоро, я даже понялъ.

Отецъ спрашиваетъ, какъ здоровье, приглашаетъ заговѣться, а она ему:

- Кому постъ, а кому погостъ!

И глаза возвела на потолокъ, будто тамъ все прописано.

Такъ всѣ и отступили, - такiя страсти!

Изъ гостиной она строго проходитъ въ залу, гдѣ столъ уже въ безпорядкѣ, крестится на образъ, оглядываетъ неприглядный столъ и тычетъ пальцемъ:

- Дорогiе пальцы обсосали жирокъ съ кости, а нашей Палашкѣ – вылизывай чашки!

И не садится. Ее упрашиваютъ, умасливаютъ, и батюшка даже поднялся, изъ уваженiя, а Палагея Ивановна сѣла прямикомъ-гордо, брови насупила и вилкой не шевельнетъ. Ей и сижка-то, и пирожка-то, и супъ подаютъ, безъ потроховъ ужъ только, а она кутается шалью на-туго, будто ей холодно, и прорекаетъ:

- Невелика синица, напьется и водицы…

И протодьяконъ сталъ ласково говорить, расположительно:

- Разскажите, Палагея Ивановна, гдѣ бывали, чего видали… слушать васъ поучительно…

А она ему:

- Видала во снѣ – сидитъ баба на соснѣ.

Такъ всѣ и покатились. Протодьяконъ животъ прихватилъ, присѣлъ, да какъ крякнетъ..! - все такъ и звякнуло. А Палагея Ивановна строго на него:

- А ты бы, дьяконъ, потише вякалъ!

Всѣ очень застыдились, а батюшка отошелъ отъ грѣха въ сторонку.

Недолго посидѣла, заторопилась – домой пора. Стали провожать. Отецъ проситъ:

- Самъ васъ на лошадкѣ отвезу.

А она и вымолвила… послѣ только премудрость-то прознали:

- Пора и на парѣ, съ п ѣ с н я м и !..

Отецъ ей:

- И на парѣ отвезу, тетушка…

А она погладила его по лицу и вымолвила:

- На парѣ-то на масленой катаютъ.

На масленицѣ какъ разъ и отвезли Палагею Ивановну, съ пѣнiемъ «Святый Боже» на Ваганьковское. Не все тогда уразумѣли въ темныхъ словахъ ея. Вспомнили потомъ, какъ она въ заговины сказала отцу словечко. Онъ ей про дѣла разсказывалъ, про подряды и про «леденой домъ», а она ему такъ, жалѣючи:

- Надо, надо ледку… го-рячая голова… о с т ы н е т ъ.

Голову ему потрогала и поцѣловала въ лобъ. Тогда не вникли въ темноту словъ ея…

 

_________

 

Послѣ ужина матушка велитъ Машѣ взять изъ буфета на кухню людямъ все скоромное, что осталось, и обмести по полкамъ гусинымъ крылышкомъ. Прабабушка Устинья курила въ комнатахъ уксусомъ и мяткой – запахи мясоѣдные затомить, а теперь ужъ повывелось. Только Горкинъ блюдетъ завѣтъ. Я иду въ мастерскую, гдѣ у него каморка, и мы съ нимъ ходимъ и куримъ ладанцемъ. Онъ говоритъ нараспѣвъ молитовку – «воскурю-у имiаны-ладаны… воскурю-у… исчезаетъ дымъ и исчезнутъ… таетъ воскъ отъ лица-огня…» - должно быть, про духъ скоромный. И слышу – наверху, въ комнатахъ, - стукъ и звонъ! Это имндаль толкутъ, къ Филиповкамъ молочко готовятъ. Горкинъ знаетъ, какъ мнѣ не терпится, и говоритъ:

- Ну, воскурили съ тобой… ступай-порадуйся напослѣдокъ, ужъ Филиповки на дворѣ.

Я бѣгу темными сѣнями, меня схватываетъ василь-Василичъ, несетъ въ мастерскую, а я брыкаюсь. Становитъ передъ печуркой на стружки, садится передо мной на-корточки и сипитъ:

- Ахъ, молодой хозяинъ… кр-расота Господня!.. Заговѣлся малость… а завтра «леденой домъ» литъ будемъ… а-хнутъ!.. Скажи папашенькѣ… спитъ, молъ, «Косой», какъ стеклышко… ик-ик… - и водочнымъ духомъ на меня.

Я вырываюсь отъ него, но онъ прижимаетъ меня къ груди и показываетъ серебреные часы: «папашенька подарилъ… за… поведенiе!..» Нашариваетъ гармонью, хочетъ мнѣ «Матушку-голубушку» сыграть-утѣшить. Но Горкинъ ласково говоритъ:

- Утихомирься, Вася, Филиповки на дворѣ, грѣ-эхъ!..

Василь-Василичъ такъ, на него, ладошками, какъ святыхъ на молитвѣ пишутъ:

- Ан-делъ во плоти!.. Панкра-тычъ..!.. Пропали безъ тебя… Отмолитъ насъ Панкратычъ… мы всѣ за нимъ, какъ…. за каменной горой… Скажи папашенькѣ… от-мо….литъ! всѣхъ отмолитъ!

А тамъ молоко толкутъ! Я бѣгу темными сѣнями. Въ кухнѣ Марьюшка прибралась, молится Богу передъ постной лампадочкой. Вотъ и Филиповки… скучно какъ…

Въ комнатахъ всѣ лампы пригашены, только въ столовой свѣтъ, тусклый-тусклый. Маша сидитъ на полу, держитъ на коврикѣ, въ колѣняхъ, ступку, закрытую салфеткой, и толчетъ пестикомъ. Мѣдью отзваниваетъ ступка, весело-звонко, выплясываетъ словно. Матушка ошпариваетъ миндаль, - будутъ еще толочь!

Я сажусь на-корточки передъ Машей, и такъ прiятно, миндальнымъ запахомъ отъ нея. Жду, не выпрыгнетъ-ли «счастливчикъ». Маша миндалемъ дышитъ на меня, дѣлаетъ строгiе глаза и шепчетъ: «гдѣ тебя, глазастаго, носило… всѣ потолкла!» И даетъ мнѣ на пальцѣ миндальной кашицы въ ротъ. Дочего же вкусно и душисто! я облизываю и машинъ палецъ. Прошу у матушки почистить миндалики.  Она велитъ выбирать изъ миски, съ донышка. Я принимаюсь чистить, выдаливаю съ кончика, и молочный, весь новенькiй миндаликъ упрыгиваетъ подъ столъ. Подумаютъ, пожалуй, что я нарочно. Я стараюсь, но миндалинки юркаютъ, боятся ступки. Я лѣзу подъ столъ, собираю «счастливчиковъ», а блюдечко съ миндаликами уже отставлено.

- Будетъ съ тебя, начистилъ.

Я божусь, что это они сами уюркиваютъ… можетъ быть, боятся ступки… - и вотъ они всѣ, «счастливчмки», - и показываю на ладошкѣ.

- Промой и положи.

Маша суетъ мнѣ въ кармашекъ цѣлую горсть, чистенькихъ-голенькихъ, - и ласково щекочетъ мою ногу. Я смотрю, какъ смѣются ея глаза – ясные миндали, играютъ на нихъ синiе зрачки-колечки…. и губы у ней играютъ, и заними бѣлые зубы, какъ сочные миндали, хрупаютъ. И вся она, будто, миндальная. Она смѣется, цѣлуетъ меня украдкой въ шейку и шепчетъ, такая радостная:

- Ду-сикъ… Рождество скоро, а тамъ и мясоѣдъ… счастье мое миндальное!..

Я знаю: она рада, что скоро ея свадьба. И повторяю въ умѣ: «счастье мое миндальное…»

Матушка велитъ мнѣ ложиться спать. А выжимки-то?..

- Завтра. И такъ, небось, скоро затошнитъ.

Я иду попрощаться съ отцомъ.

Въ кабинетѣ лампа съ зеленымъ колпакомъ привернута, чуть видно. Отецъ спитъ на диванѣ. Я подхожу на-цыпочкахъ. Онъ въ крахмальной рубашкѣ, золотится грудная запонка. Боюсь разбудить его. На дѣдушкиномъ столѣ съ рѣшеточкой-заборчикомъ лежитъ затрепанная книжка. Я прочитываю заглавiе - «Леденой Домъ». Потому и строимъ «леденой домъ»? Въ окнахъ, за разноцвѣтными ширмочками, искрится отъ мороза… - звѣздочки? Взбираюсь на столъ, грызу миндаликъ, разглядываю гусиное перо, дѣдушкино еще… гусиную лапку вижу, Паланею Ивановну…

Лампа плыветъ куда-то, свѣтитъ внизу зеленовато… потолокъ валится на меня съ круглой зеленой клѣткой, гдѣ живетъ невидный никогда жавороночекъ… - и вижу лицо отца. Я на рукахъ у него… онъ меня тискаетъ, я обнимаю его шею… - какая она горячая!..

- Заснулъ? на самомъ «Леденомъ Домѣ»! не замерзъ, а?  И что ты такой душистый… совсѣмъ миндальный!..

Я разжимаю ладошку и показываю миндалики. Онъ вбираетъ губами съ моей ладошки, весело такъ похрупываетъ. Теперь и онъ миндальный. И отдается радостное, оставшееся во мнѣ, - «счастье мое миндальное!..»

Давно пора спать, но не хочется уходить. Отецъ несетъ меня въ дѣтскую, я прижимаюсь къ его лицу, слышу миндальный запахъ…

«Счастье мое миндальное!..»

 


РОЖДЕСТВО

 

Рождество уже засвѣтилось: какъ подъ Введенье запѣли за всенощной «Христосъ рождается, славите: Христосъ съ небесъ, срящите…» - такъ сердце и заиграло, будто въ немъ свѣтъ зажегся. Горкинъ меня загодя укрѣплялъ, а то не терпелось мнѣ, скорѣй бы Рождество приходило, все говорилъ вразумительно: «нельзя сразу, а надо прiуготовляться, а то и духовной радости не будетъ». Говорилъ, бывало:

- Ты вонъ, лѣтось, морожена покупалъ… и взялъ-то на монетку, а сколько лизался съ нимъ, поглядѣлъ я на тебя. Такъ и съ большою радостью, еще пуще надо дотягиваться, не сразу чтобы. Вотъ и прiуготовляемся, издаля приглядываемся, - вонъ оно, Рождество-то, ужъ свѣтится. И радости больше оттого.

И это сущая правда. Стали на крылосѣ пѣть, сразу и зажглось паникадило, - ужъ свѣтится, будто, Рождество. Иду ото всенощной, снѣгъ глубокiй, крѣпко морозомъ прихватило, и чудится, будто снѣжокъ поетъ, весело такъ похрустываетъ – «Христосъ съ небесъ, срящите…» - такой-то радостный, хрящеватый хрустъ. Хрустятъ и промерзшiе заборы, и наши дубовыя ворота, если толкнуться плечикомъ, - веселый, морозный хрустъ. Только бы Николина Дня дождаться, а тамъ и рукой подать: скатишься, какъ подъ горку, на Рождество.

«Вотъ и пришли Варвары», - Горкинъ такъ говоритъ, - Василь-Василичу нашему на муку. Въ деревнѣ у него на Николу престольный праздникъ, а въ Москвѣ много земляковъ, есть и богачи, въ люди вышли, всѣ его уважаютъ за характеръ, вотъ онъ и празднуетъ во всѣ тяжки. Отецъ посмѣивается: «теперь ужъ варвариться придется!» Съ недѣлю похороводится: три дни подпядъ празднуетъ троякъ-праздникъ: варвару, Савву и Николу. Горкинъ остерегаетъ, и самъ Василь-Василичъ бережется, да морозы подъ руку толкаютъ. Поговорка извѣстная: Варвара-Савва моститъ, Никола гвоздитъ. По именинамъ-то какъ пойдетъ, такъ и пропадетъ, съ недѣлю. Зато ужъ на Рождество – «какъ стеклышко», чистъ душой: горячее дѣло, публику съ горъ катать. Развѣ вотъ только «на стѣнкѣ» отличится, - на третiй день Рождества, такой порядокъ, отъ старины; бромлейцы, заводскiе съ чугуееаго завода Бромеля, съ Серединки, неподалеку отъ насъ, на той же Калужской улицѣ, «стѣнкой» пойдутъ на нашихъ, въ кулачный бой, и большое побоище бываетъ; самъ генералъ-губернаторъ князь Долгоруковъ, будто, дозволяетъ, и бутошники не разгоняютъ: съ морозу людямъ погрѣться тоже надо. А у Василь-Василича кровь такая, горячая: смотритъ-смотритъ – и ввяжется. Ну, съ купцами потомъ и празднуетъ побѣду-одолѣнiе.

Какъ увидишь, - на Крнную площадь обозы потянулись, - скоро и Рождество. Всякую живность везутъ, со всей Россiи: свиней, поросятъ, гусей… - на весь мясоѣдъ, мороженыхъ, пылкаго мороза. Пойдемъ съ Горкинымъ покупать, всю тамъ Мосву увидимъ. И у насъ на дворѣ, и по всей округѣ, всѣ запасаются понемногу, - дешевле, какъ на Конной, купить нельзя. Повезутъ на саняхъ и на салазкахъ, а пакетчики, съ Житной, самивпрягаются въ сани – народъ потѣшный для Рождества. Скорнякъ ужъ приходилъ, высчитывалъ съ Горкинымъ, чего закупить придется. Отецъ загодя приказываетъ прикинуть на бумажкѣ, чего для народа взять, и чего для дома. Плохо-плохо а двѣ-три тушки свиныхъ необходимо, да черныхъ поросятъ, съ кашей жарить, десятка три, да бѣлыхъ, на заливное молошничковъ, два десятка, чтобы до заговинъ хватило, да индѣекъ-гусей-куръ-утокъ, да потроховъ, да еще солонины на забыть, да рябчиковъ сибирскихъ, да глухарей-тетерокъ, да… - трое саней брать надо. И я новенькiя салазки заготовилъ, чего-нибудь положить, хоть рябчиковъ.

Въ эту зиму подарилъ мнѣ отецъ саночки-щегольки, высокiя, съ подрѣзами, крыты зеленымъ бархатомъ, съ серебряной бахромой. Очень мнѣ нравились эти саночки, дивовались на нихъ мальчишки. И вотъ заходитъ ко мнѣ Ленька Егоровъ, мастеръ змеи запускать и голубей гонять. Приходитъ, и давай хаять саночки: дѣвчонкамъ только на нихъ кататься, развѣ санки бываютъ съ бахромой! Натсоящiя санки вездѣ катаются, а на этихъ въ снѣгу увязнешь. Велѣлъ мнѣ сѣсть на саночки, повезъ по саду, въ сугробѣ увязилъ и вывалилъ.

- Вотъ-дакъ са-ночки твои!.. - говоритъ, - и плюнулъ на мои саночки.

Сердце у меня и заскучало. И сталъ нахваливать свои, лубяныя: на нихъ и въ далекую дорогу можно, и сѣнца можно постелить, и товаръ возить: вотъ, на Конную-то за поросятами ѣхать! Сталъ я думать, а онъ и привозитъ саночки, совсѣмъ такiя, на какихъ тамбовскiе мужики въ Москву поросятъ везутъ, только совсѣмъ малюсенькiя, у щепника нашего на рынкѣ выставлены такiя же у лавки. Посадилъ меня и по саду лихо прокатилъ.

- Вотъ это-дакъ са-ночки! - говоритъ. Отошелъ къ воротамъ, и кричитъ: - Хочешь, такъ ужъ и быть, промѣняю прiятельски, только ты мнѣ въ придачу чего-нибудь… хоть три копейки, а я тебѣ гайку подарю, змѣи чикать.

Я обрадовался, далъ ему саночки и три копейки, а онъ мнѣ гайку – змѣи чикать, и салазки. И убѣжалъ съ моими. Поигралъ я съ саночками, а Горкин и спрашиваетъ, какъ я по двору покатилъ:

- Откуда у те такiя, лутошныя?

Какъ узналъ все дѣло, такъ и ахнулъ:

- Ахъ, ты, самоуправникъ! да тебя, простота, онъ лукавый вкругъ пальца обернулъ, папашенька-то чего скажетъ!.. да евошнимъ-то три гривенника – красная цѣна, куклу возить дѣвчонкамъ, а ты, дурачокъ… идемъ со мной.

Пошли мы съ нимъ къ Ленькѣ на дворъ, а ужъ онъ съ горки на моихъ бархатныхъ щеголяетъ. Ну, отобрали. А отецъ его, печникъ знакомый, и говоритъ:

- А вашъ-то чего смотрѣлъ… такъ дураковъ и учатъ.

Горкинъ сказалъ ему чего-то отъ Писанiя, онъ и проникся, леньку при насъ и оттрепалъ. Говорю Горкину:

- А за поросятами на Конную, какъ же я?..

- Поставимъ, говоритъ корзиночку, и повезешь.

 

__________

 

Близится Рождество: матушка велитъ принести изъ амбара «паука». Это высокiй такой шестъ, и круглая на немъ щетка, будто шапка: обметать паутину изъ угловъ. Два раза въ году «паука» приносятъ: на рОждество и на Пасху. Смотрю на «паука» и думаю: «бѣдный, цѣлый годъ одинъ въ темнотѣ скучалъ, а теперь, небось, и онъ радуется, что Рождество». И всѣ  радуются. И двери наши, - моютъ ихъ теперь къ Празднику, - и мѣдныя ихъ ручки, чистятъ ихъ мятой бузиной, а потомъ обматываютъ тряпочками, чтобы не захватали до Рождества: въ Сочельникъ развяжутъ ихъ, онѣ и засiяютъ, радостныя, для Праздника. По всему дому идетъ суетливая уборка.

Вытащили на снѣгъ кресла и диваны, дворникъ Гришка лупитъ по мягкимъ пузикамъ ихъ плетеной выбивалкой, а потомъ натираетъ чистымъ снѣгомъ и чиститъ вѣничкомъ. И вдругъ, плюхается сразмаху на диванъ, будто прхалъ въ гости, кричитъ мнѣ важно – «подать мнѣ чаю-щиколаду!» - и строитъ рожи, гостя такъ представляетъ важнаго. Горкинъ – и тотъ на него смѣется, на что ужъ строгiй. «Бѣлятъ» ризы на образахъ: чистятъ до блеска щеточкой съ мѣлкомъ и водкой и ставятъ «праздничныя», рождественскiя, лампадки, бѣлыя и голубыя, въ глазкахъ. Эти лампадки напоминаютъ мнѣ снѣгъ и звѣзды. Вѣшаютъ на окна свѣжiя, накрахмаленныя, шторы, подтягиваютъ пышными сборками, -  и это напоминаетъ чистый, морозный снѣгъ. Изразцовыя печи свѣтятся бѣлымъ матомъ, сiiяютъ начищенными отдушниками. Зеркально блестятъ паркетные полы, пахнущiе мастикой съ медовымъ воскомъ, - запахомъ Праздника. Въ гостиной стелятъ «рождественскiй» коверъ, - пышныя голубыя розы на бѣломъ полѣ, - морозное будто, снѣжное. А на Пасху – пунсовыя розы полагаются, на аломъ.

 

__________

 

На Конной, - ей и конца не видно, - гдѣ обычно торгуютъ лошадьми цыганы и гоняютъ ихъ на проглядку для покупателей, показывая товаръ лицомъ, стономъ стоитъ въ морозѣ гомонъ. Нынче здѣсь вся Москва. Снѣгу не видно, - завалено народомъ, чернымъ-черно. На высокихъ шестахъ висятъ на мочалкахъ поросята, пучки рябчиковъ, пупырчатые гуси, куры, чернокрылые глухари. Съ нами Антонъ Кудрявый, въ оранжевомъ вонючемъ полушубкѣ, взялъ его Горкинъ на подмогу. Куда тутъ съ санками, самихъ бы не задавили только, - чистое свѣтопреставленiе. Антонъ несетъ меня на рукахъ, какъ на «постномъ рынкѣ». Саночки съ бахромой пришлось оставить у знакомаго лавочника. Тамъ и наши большiя сани съ Антипушкой, для провизiи, - цѣлый рынокъ закупимъ нынче. Морозъ взялся такой, - только поплясывай. И всѣ довольны, веселые, для Рождества стараются, поглатываютъ-жгутся горячiй сбитень. Только и слышишь – перекликаются:

- Много ль поросятъ-то закупаешь?

- Много – не много, а штукъ пятокъ надо бы, для Праздника.

Торговцы нахваливаютъ товаръ, стукаютъ другъ о дружку мерзлыхъ поросятъ: живые камушки.

- Звонкiе-молошные!.. не поросятки – а-нделы!..

Горкинъ пеняетъ тамбовскому, - «рыжая борода»: негодится такъ, ангелы – святое слово. Мужикъ смѣется:

- Я и тебя, милый, а-нделомъ назову… у меня ласковѣй слова нѣтъ. Не чернымъ словомъ я, - а-ндельскимъ!..

  - Дворянскiя самыя индюшки!.. княжьяго роду, пензицкаго заводу!..

Горкинъ говоритъ, - давно торгу такого не видалъ, болѣ тыщи подводъ нагнали, - слыхано ли когда! «чернякъ» - восемь копеекъ фунтъ!? «бѣлякъ» - одиннадцать! дешевле пареной рѣпы. А потому: хлѣба уродилось послѣ войны, вотъ и пустили во-всю на выкормъ. Ходимъ по народу, выглядываемъ товарецъ. Всегда такъ Горкинъ: сразу не купитъ, а вывѣритъ. Глядимъ, и отецъ дьяконъ отъ Спаса-въ-Наливкахъ, въ енотовой огромной шубѣ, слонъ-слономъ, за спиной мѣшокъ, полонъ: немало ему надо, семья великая.

- Третiй мѣшокъ набилъ, - баситъ съ морозу дьяконъ, - гуська одного съ дюжинку, а поросяткамъ и счетъ забылъ. Семейка-то у меня…

А Горкинъ на-ухо мнѣ:

- Это онъ такъ, для хорошаго разговору… онъ для души старается, въ богадѣльню жертвуетъ. Вотъ и папашенька, записочку самъ далъ, велитъ на четвертной купить, по бѣднымъ семьямъ. И втайнѣ чтобы, мнѣ только препоручаетъ, а я те въ поученiе… выростешь – и попомнишь. Только никому не сказывай.

Встрѣчаемъ и Домну Панферовну, замотана шалями, гора-горой, обмерзла. Съ мѣшкомъ тоже, да и салазки еще волочитъ. Народъ мѣшаетъ поговорить, а она что-то про уточекъ хотѣла, уточекъ она любитъ, пожирнѣй. Смотримъ – и баринъ Энтальцевъ тутъ, совсѣмъ по-лѣтнему, въ пальтишкѣ, въ синiе кулаки дуетъ. Говоритъ важно такъ, - «рябчиковъ покупаю, «можжевельничковъ», тонкiй вкусъ! тамъ, на углу, пятiалтынный пара!»  Мы не вѣримъ: у него и гривенничка наищешься. Подходимъ къ рябчикамъ: полонъ-то возъ, вороха пестраго перья. Оказывается, «можжевельнички» - четвертакъ пара.

- Терся тутъ, у моего воза, какой-то хлюстъ, носъ насандаленъ… - говоритъ рябчичникъ, - давалъ пятiалтынный за парочку, глаза мнѣ отвелъ… а люди видали – стащилъ, будто, пары двѣ подъ свою пальтишку… развѣ тутъ доглядишь!..

Мы молчимъ, не сказываемъ, что это нашъ знакомый, баринъ прогорѣлый. Ради такого Праздника и не обижаются на жуликовъ: «что волку въ зубы – Егорiй далъ!» Только одинъ скандалъ всего и видали, какъ поймалъ мужикъ паренька съ гусемъ, выхватилъ у него гуся, да въ носъ ему мерзлымъ горломъ гусинымъ: «разговѣйся, разговѣйся!..» Потыкалъ-потыкалъ – да и плюнулъ, связываться не время. А свинорубы и вниманiе не даютъ, какъ подбираютъ бѣдняки отлетѣвшiе мерзлые куски, съ фунтъ, пожалуй. Свиней навезли горы. По краю великой Конной тянутся, какъ полѣнницы, какъ груды бревенъ-обрубковъ: мороженая свинина сложена рядами, запорошило снѣжкомъ розовые разводы срѣзовъ: окорока уже пущены въ засолъ, до Пасхи.

Кричатъ: «тройку пропущай, задавимъ!» Народъ смѣется: пакетчики это съ Житной, везутъ на себѣ сани, полнымъ-полны, а на грудѣ мороженаго мяса сидитъ-покачивается веселый парень, баюкаетъ парочку поросятъ, будто это его ребятки, къ груди прижаты. Волокутъ поросятину по снѣгу на веревкахъ, несутъ подвязанныхъ на спинѣ гроздями, - одна гроздь напереду, другая сзади, - растаскиваютъ великiй торгъ. И даже бутошникъ нашъ поросенка тащитъ и пару куръ, и знакомый пожарный съ Якиманской части, и звонарь отъ Казанской тащитъ, и фонарьщикъ гуся несетъ, и наши баньщицы, и даже кривая нищенка, всѣ-то, всѣ. Душа-душой, а и мамона требуетъ своего, для Праздника.

 

__________

 

Въ Сочельникъ обѣда не полагается, а только чаекъ съ сайкой и маковой подковкой. Затеплены всѣ лампадки, настланы новые ковры. Блестятъ развязанныя дверныя ручки, зеркально блеститъ паркетъ. На столѣ въ передней стопы закусочныхъ тарелокъ, «рождественскихъ», въ голубой каемкѣ. На окнѣ стоятъ зеленые четверти «очищенной», - подносить народу, какъ поздравлять съ Праздникомъ придутъ. Въ залѣ – парадный столъ, еще пустынный, скатерть одна камчатная. У изразцовой печи, - пышетъ отъ нея, не дотронуться, - тоже столъ, карточный-раскрытый, - закусочный: завтра много наѣдетъ поздравителей. Елку еще не внесли: она, мерзлая, пока еще въ высокихъ сѣняхъ, только послѣ всенощной ее впустятъ.

Отецъ въ кабинетѣ: принесли выручку изъ бань, съ леденыхъ катковъ и портомоенъ. Я слышу знакомое почокиванье мѣдяковъ и тонкiй позвонецъ серебреца: это онъ ловко отсчитываетъ деньги, ставитъ на столѣ въ столбики, серебрецо завертываетъ въ бумажки; потомъ раскладываетъ на записочки – какимъ бѣднякамъ, куда и сколько. У него, Горкинъ сказывалъ мнѣ потайно, есть особая книжечка, и въ ней вписаны разные бѣдняки и кто раньше служилъ у насъ. Сейчасъ позоветъ Василь-Василича, велитъ заложить бѣговыя санки и развести по угламъ-подваламъ. Такъ ужъ привыкъ, а то и Рождество будетъ не въ Рождество.

У Горкина въ каморкѣ теплятся три лампадки, мѣдью сiяетъ Крестъ. Скоро пойдемъ ко всенощной. Горкинъ сидитъ передъ желѣзной печкой, грѣтъ ногу, - что-то побаливаетъ она у него, съ мороза, что ли. Спрашиваетъ меня:

- Въ Писанiи писано: «и явились въ небѣ многая сонма Ангеловъ…» кому явилась?

Я знаю, про что онъ говоритъ: это пастухамъ ангели явились и воспѣли - «Слава въ вышнихъ Богу…»

- А почему пастухамъ явились? Вотъ и не знаешь. Въ училищу будешь поступать, въ имназюю… папашенька говорилъ намедни… у Храма Христа Спасителя та училища, имназюя, красный домъ большенный, чугунныя ворота. Тамъ те батюшка и вспроситъ, а ты и не знаешь. А онъ стро-гой, отецъ благочинный нашего сорока, протоерей Копьевъ, отъ Спаса-в-Наливкахъ… онъ те и погонитъ-скажетъ - «ступай, дучивайся!» - скажетъ. А потому, молъ, скажи… Про это мнѣ вразумленiе отъ отца духовнаго было, онъ все мнѣ растолковалъ, о. Валентинъ, въ Успенскомъ Соборѣ, въ Кремлѣ, у-че-ный!.. проповѣди какъ говоритъ!.. Запомни его - о. Валентинъ, Анфитiятровъ. Сказалъ: въ стихѣ поется церковномъ: «истиннаго возвѣщаютъ Па-стыря!..» Какъ въ Писанiи-то сказано, въ Евангелиi-то.. - «азъ есмь Пастырь Добрый…» Вотъ пастухамъ первымъ потому и было возвѣщено. А потомъ ужъ и волхвамъ-мудрецамъ было возвѣщено: знайте, молъ! А безъ Него и мудрости не будетъ. Вотъ ты и помни.

 

__________

 

Идемъ ко всенощной.

Горкинъ раньше еще ушелъ, у свѣщнаго ящика много дѣла. Отецъ ведетъ меня черезъ площадь за руку, чтобы не подшибли на раскатцахъ. Съ нами идутъ Клавнюша и Саня Юрцовъ, заика, который у Сергiя-Троицы послушникомъ: отпустили его монахи повидать дѣдушку Трифоныча, для Рождества. Оба поютъ вполголоса стишокъ, который я еще не слыхалъ, какъ Ангели ликуютъ, радуются человѣки, и вся тварь играетъ въ радости, что родился Христосъ. И отецъ стишка этого не зналъ. А они поютъ ласково такъ и радостно. Отецъ говоритъ:

- Ахъ, вы, божьи люди!..

Клавнюша сказалъ – «всѣ божiи» - и за руку насъ остановилъ:

- Вы прислушайте… какъ все играетъ!.. и на земли, и на небеси!..

А это про звонъ онъ. Морозъ, ночь, ясныя такiя звѣзды, - и гу-улъ… все, будто, небо звенитъ-гудитъ, - колокола поютъ. Дотого радостно поютъ, будто вся тварь играетъ: и дымъ надъ нами, со всѣхъ домовъ, и звѣзды въ дыму, играютъ, сiянiе отъ нихъ веселое. И говоритъ еще:

- Гляньте, гляньте!.. и дымъ, будто, Славу несетъ съ земли… играетъ ка-кимъ столбомъ!..

И Саня-заика сталъ за нимъ говорить:

- И-и-и…граетъ… не-небо и зе-зе-земля играетъ…

И съ чего-то заплакалъ. Отецъ полѣзъ въ карманъ и чего-то имъ далъ, позвякалъ серебрецомъ. Они не хотѣли брать, а онъ велѣлъ, чтобы взяли:

- Дадите тамъ, кому хотите. Ахъ, вы, божьи дѣти… молитвенники вы за насъ, грѣшныхъ… простосерды вы. А у насъ радость, къ Празднику: докторъ Клинъ нашу знаменитую октаву-баса, Ломшачка, къ смерти приговорилъ, недѣлю ему только осталось жить… дескать, отъ сердца помретъ… ужъ и дышать переставалъ Ломшачокъ! а вотъ, выправился, выписали его намедни изъ больницы. Покажетъ себя сейчасъ, какъ «съ нами Богъ» грянетъ!..

Такъ мы возрадовались! а Горкинъ ужъ и халатикъ смертный ему заказывать хотѣлъ.

Въ церкви полнымъ-полно. Горкинъ мнѣ пошепталъ:

- А Ломшачокъ-то нашъ, гляди-ты… вонъ онъ, горло-то потираетъ, на крылосѣ… это, значитъ, готовится, сечасъ «Съ нами Богъ» во-всю запуститъ.

Вся церковъ возсiяла, - всѣ паникадилы загорѣлись. Смотрю: разинулъ Ломшаковъ ротъ, назадъ головой подался… - всѣ такъ и замерли, ждутъ. И такъ ах-нуло - «съ нами Богъ»… - какъ громомъ, такъ и взыграло сердце, слезами даже зажгло въ глазахъ, мурашки пошли въ затылкѣ. Горкинъ и молится, и мнѣ шепчетъ:

- Воскресъ изъ мертвыхъ нашъ Ломшачокъ… - «… разумѣйте, языцы, и покоряйтеся… яко съ нами Богъ!..»

И Саня, и Клавнюша – будто возсiяли, отъ радости. Такого пѣнiя, говорили, еще и не слыхали: будто всѣ Херувимы-Серафимы трубили съ неба. И я почувствовалъ радость, что съ нами Богъ. А когда запѣли «Рождество Твое, Христе Боже нашъ, возсiя мiрови свѣтъ разума…» - такое во мнѣ радостное стало… и я, будто, увидалъ вертепъ-пещерку, ясли и пастырей, и волхвовъ… и овечки, будто, стоятъ и радуются. Клавнюша мнѣ прошепталъ:

- А если бы Христа не было, ничего бы не было, никакого свѣта-разума, а тьма языческая!..

И вдругъ заплакалъ, затресся весъ, чего-то выкликать сталъ… - его взяли подъ-руки и повели на морозъ, а то дурно съ нимъ сдѣлалось, - «припадочный онъ», - говорили-жалѣли всѣ.

 

__________

 

Когда мы шли домой, то опять на рынкѣ остановились, у басейны, и стали смотрѣть на звѣзды, и какъ поднимется дымъ надъ крышами, и снѣгъ сверкаетъ, отъ главной звѣзды, - «Рождественская» называется. Потомъ провѣдали «Бушуя», погладили его въ канурѣ, а онъ полизалъ намъ пальцы, и будто радостный онъ, потому что нынче вся тварь играетъ.

Зашли въ конюшню, а тамъ лампадочка горитъ, въ фонарѣ, отъ пожара, не дай-то богъ. Антипушка на сѣнѣ сидитъ, спать собирается ложиться. Я ему говорю:

- Знаешь, Антипушка, нонче вся тварь играетъ, Христосъ родился.

А онъ говоритъ – «а какъ же, знаю… вотъ и лампадочку затеплилъ…» И правда: не спятъ лошадки, копытцами перебираютъ.

- Онѣ еще лучше нашего чуютъ, - говоритъ Антипушка, - какъ заслышали благовѣстъ, ко всенощной… ухи навострили, все слушали.

Заходимъ къ Горкину, а у него кутья сотовая изъ пшенички, угостилъ насъ – святынькой разговѣться. И стали про божественное слушать. Клавнюша съ Сеней про свѣтлую пустыню сказывали, про пастырей и волхвовъ-мудрецовъ, которые всѣ звѣзды сосчитали, и какъ Ангели пѣли пастырямъ, а Звѣзда стояла надъ ними и тоже слушала ангельскую пѣснь.

Горкинъ и говоритъ, - будто онъ слышалъ, какъ отецъ давеча обласкалъ  Клавнюшу съ Саней:

- Ахъ, вы, ласковые… божьи люди!..

А Клавнюша опять сказалъ, какъ у басейны:

- Всѣ божiи.


В. Ө. Зеелеру

 

ЛЕДЕНОЙ ДОМЪ

 

По Горкину и вышло: и на Введенье не было ростепели, а еще пуще морозъ. Всѣ окошки обледенѣли, а воробьи на брюшко припадали, лапкт не отморозить бы. Говорится – «Введенье ломаетъ леденье», а не всегда: тайну премудрости не прозришь. И Брюсъ-колдунъ въ «Крестномъ Календарѣ» грозился, что рѣки, будто, вскрываться станутъ, - и по его не вышло. А въ старину бывало. Горкинъ сказывалъ, - разъ до самаго до Введенья такая теплынь стояла, что черемуха зацвѣла. У Бога всего много, не дознаться. А Панкратычъ нашъ дознавался, сподобился. Всего-то тоже не угадаешь. Думали вотъ – до Казанской Машину свадьбу справить, - она съ Денисомъ всетаки матушку упросила не откладывать за Святки, до слезъ просила, - а пришлось отложить за Святки: такой нарывъ у ней на губѣ нарвалъ, все даже лицо перекосило, куда такую уродину къ вѣнцу везти. Гришка смѣялся все: «а не цѣлуйся до сроку, онъ тебѣ усомъ и накололъ!»

Отецъ оттепели боится: начнемъ «леденой домъ» смораживать – все и пропадетъ, выйдетъ большой скандалъ. И Горкинъ все безпокоится: ввязались не въ свое дѣло, а все скорнякъ заварилъ. А скорнякъ обижается, резонитъ:

- Я только имъ книжку показалъ, какъ въ Питерѣ «леденой домъ» Царица велѣла выстроить, и живого хохла тамъ залили, онъ и обледенѣлъ, какъ столбъ. Сергѣй Иванычъ и загорячились: «построю «леденой домъ», публику удивимъ!»

Василь-Василичъ – какъ угорѣлый, и Денисъ съ нимъ мудруетъ, а толкомъ никто не знаетъ, какъ «леденой домъ» строить. Горкинъ чего-то не знаетъ только, и то не можетъ, дѣло-тонепривычное. Спрашиваю его – «а какъ же зацчикъ-то… леденую избушку, могъ?» А онъ на меня серчаетъ:

- Раззвонили на всю Москву, и въ «Вѣдомостяхъ» пропечатали, а ничего не ладится, съ чего браться.

- А зайчикъ-то… могъ?

А онъ - «зайчикъ-зайчикъ…» - и плюнулъ въ снѣгъ.

Никто и за портомойнями не глядитъ, подручные выручку воруютъ. Горкину пришлось ѣздить – досматривать. И только и разговору, что про «леденой домъ». Василь-Василичъ праздникъ, по трактирамъ все дознаетъ, у самыхъ дошлыхъ. И дошлые ничего не могутъ.

Повезли ледъ съ Москва-рѣки, а онъ бьется, силы-то не набралъ. Стали въ Зоологическомъ Саду прудовой пилить, а онъ подъ пилой крошится, не дерево. Даже самъ архитекторъ отказался: «ни за какiя тыщи, тутъ съ вами опозоришься!» Ужъ Василь-Сергѣичъ взялся, съ одной рукой, который въ баняхъ расписывалъ. Планъ-то нарисовалъ, а какъ выводить – не знаетъ. Всѣ мы и приуныли, одинъ Василь-Василичъ куражится. Прибѣжитъ къ ночи, весь обмерзлый, борода въ сосулькахъ, и лохмы совсѣмъ стеклянные, и все-то ухаетъ, манеру такую взялъ:

- Ухъ-ты-ы!.. такого навертимъ – ахнутъ!..

Скорнякъ и посмѣялся:

- Поставитъ тебя замѣсто того хохла – вотъ и ахнутъ!..

 

________

 

Въ кабинетѣ – «сборъ всѣхъ частей», какъ про большiе пожары говорится: отецъ совѣтуется , какъ быть. Горкинъ – «первая голова», Василь-Василичъ, старичокъ Василь-Сергѣичъ, одинъ рукавъ у него болтается, и еще старый штукатуръ Парменъ, мудрѣющiй. Василь-Василичъ чуть на ногахъ стоитъ, отъ его полушубка кисло пахнетъ, подъ валенками мокро отъ сосоулекъ. Отецъ сидитъ скучный, подперевъ голову, глядитъ въ планъ.

- Ну, чего ты мнѣ ерунду съ загогулинами пустилъ?.. - говоритъ онъ безрукому, - вазы на стѣнахъ, какiе-то шары въ окнахъ… столбы винтами?.. это тебѣ не штукатурка, ледъ!.. Обрадовался… за архитектора его взяли!..

- Я такъ прикидываю-съ… ежели въ формы вылить-съ..? - опасливо говоритъ безрукiй, а Василь-Василичъ перебиваетъ крикомъ:

- Будь-п-коны-съ, ужъ понатужимся!.. литейщиковъ отъ Брамля подрядимъ, вродѣ какъ изъ чугуна выльемъ-съ!.. а-хнутъ-съ!..

Отецъ кажетъ ему кулакъ.

- Это тебѣ не гиря, не болванка… вы-льемъ! Чего ты мнѣ ерунды съ масломъ навертѣлъ?!.. - кричитъ онъ на робѣющаго безрукаго, - сдержатъ твои винты крыльцо?.. леденой вѣсь прикинь! не дерево тебѣ, ледъ хрупкой!.. Навалитъ народу… да, упаси Богъ, рухнетъ… сколько народу передавимъ!.. Генералъ-губернаторъ, говорятъ, на открытiе обѣщалъ прибыть… какъ раззвонили, черти!..

- Оно и безъ звону раззвонилось, дозвольте досказать-съ… - пробуетъ говорить Василь-Василичъ, а языкъ и не слушается, съ морозу. - Какъ показали всѣ планты оберъ-пальцместеру… утвердите чудеса, все изъ леду!.. Говоритъ… «обязательно утвержу… невидано никогда… самому князю Долгорукову доложу про ваши чу… чудеса!.. всю Москву удивите, а-хнутъ!..»

- По башкѣ трахнутъ. Ты, Парменъ, что скажешь? какъ такую загогулину изо льду точить?!..

Парменъ – важный, сѣдая борода до пояса, весь лысый. Первый по Москвѣ штукатуръ, во дворцахъ потолки лѣпилъ.

- Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лѣпить-выглаживать. Слѣпили карнизы, чуть мокренько – тяни правилками, по хвормѣ… лекальчиками пройтить. Ну, чего, можетъ, и отлить придется, съ умомъ вообразить. Несвычное дѣло, а ежели съ умомъ – можно.

- Будь-п-коны-съ - кричитъ Василь-Василичъ, - ужъ понатужимся, все облепортуемъ! Съ нашими-то робятами… вся Москва ахнетъ-съ!.. Всѣ ночи надумываю-тужусь… у-ухх-ты-ы!..

- Пошелъ, тужься тамъ, на версту отъ тебя несетъ. Какъ какое дѣло сурьезное, такъ онъ… чортъ его разберетъ!.. - шлепаетъ отецъ пятерней по плану.

Горкинъ все головой покачиваетъ, бородку тянетъ: не любитъ онъ черныхъ словъ, даже въ лицѣ болѣзное у него.

- И за что-съ?!. - вскрикиваетъ, какъ въ ужасѣ, Василь-Василичъ. - Дни-ночи мочусь, весь смерзлый, чистая калмыжка!.. по всѣмъ трактирамъ съ самыми дошлыми добиваюсь!..

- Допиваюсь!.. - кричитъ отецъ.

- Съ ими нельзя безъ э н о в а… черезъ э н т о в о и дознаюсь… нигдѣ такихъ мастеровъ, окромѣ какъ запойные, злющiе до э н т о в о… ужъ судьба-планида такъ… выводитъ изъ себѣ… ухъ-ты, какiе мастера!.. Довѣрьтесь только, выведемъ такъ, что… уххх-ты-ы!..

Отецъ думаетъ надъ планомъ, свѣшивается его хохолъ.

- А ты, горка… какъ по-твоему? не ндравится тебѣ, вижу?

- Понятно, дѣло оно несвычное, а, глядится, Парменъ вѣрно сказываетъ, лѣпить надо. Стѣны въ щитахъ лѣпить, опослѣ чутокъ пролить, окошечки прорѣжемъ, а тамъ и загогулины, въ отдѣлку. Балаганъ изъ тесу надъ «домомъ» взвошимъ, морозу не допущать… чтобы те ни морозу, ни тепла, какъ карнизы-то тянуть станутъ… а то не дастъ морозъ, закалитъ.

- Такъ… - говоритъ отецъ, веселѣй, - и не по душѣ тебѣ, а дѣло говоришь. Значитъ, сперва снѣгъ маслить, потомъ подмораживать… такъ.

- Осѣни-ли!.. Го-споди… осѣнили!.. - вскрикиваетъ Василь-Василичъ. - Ну, теперича а-хнемъ!..

- Денисъ просится, доложиться… - просовывается въ дверь Маша.

- Ты тутъ еще, съ Дениской… пошла! - машетъ на нее Горкинъ.

- Да по леденому дѣлу, говоритъ. Очень требуетъ, съ Андрюшкой они чего-то знаютъ!..

- Зови… - велитъ отецъ.

Входитъ Денисъ, въ Бѣломъ полушубкѣ и бѣлыхъ валенкахъ, серьга въ ухѣ, усы закручены, глазъ веселый, - совсѣмъ женихъ. За нимъ шустрый, отрепанный Андрюшка, крестникъ Горкина, - святого Голубка на сѣнь для Царицы Небесной изъ лучинокъ сдѣлалъ, на радость всѣмъ. Горкинъ зоветъ его – «золотыя руки», а то Ондрейка, а если поласкивѣй - «мошенникъ». За виски иной разъ поучитъ – «не учись пьянствовать».

Денисъ докладываетъ, что дознались они съ Андрюшкой, въ три недѣли «леденой домъ» спроворять, какой угодно, и загогулины, и даже рѣшетки могутъ, чисто изъ хрусталя. Отецъ смотритъ, не пьяны ли. Нѣтъ, Денисъ стоитъ твердо на ногахъ, у Андрюшки блестятъ глаза.

- Ври дальше…

- Зачѣмъ врать, можете поглядѣть. Докладывай Андрюшка, ты первый-то…

Языкъ у Андрюшки – «язва», - Горкинъ говоритъ, на томъ свѣтѣ его обязательно горячую сковороду лизать заставятъ. Но тутъ онъ много не говоритъ.

- Плевое дѣло, балясины эти, столбы-винты. Можете глядѣть, какъ «Бушуя» обработали, водой полили… сталъ леденой «Бушуй»!

- Ка-акъ, «Бушуя» обработали?!.. - вскрикиваютъ и отецъ, и Горкинъ, - живого «Бушуя» залили!.. - Язва ты, озорникъ!.. - а я вспоминаю про залитаго въ Питерѣ хохла.

- Да что вы-съ!.. - ухмыляется Денисъ, - изъ снѣгу слѣпилъ Андрюшка, на-глазъ прикидывали съ нимъ, а потомъ водичкой подмаслили.

- Держкiй чтобъ снѣгъ былъ какъ въ ростепель, говоритъ Андрюшка. - Что похитрѣй надо – мы съ Денисомъ, а карнизы тянуть – штукатуровъ поставите. Я въ деревнѣ и пѣтуховъ лѣпилъ, перушки видать было!.. - сплевываетъ Андрюшка на паркетъ, - а это пустяки, загогулины. Только съ печкой надо, подъ балаганомъ…

- Въ олно слово съ Михалъ Пан…! - встрѣвается Василь-Василичъ.

- …мороза не впущать. Гдѣ терпугомъ, гдѣ правилкой, водичкой подмасливать… а къ ночи морозъ впущать. Да вы извольте «бушуя» поглядѣть…

Идемъ съ фонаремъ на дворъ. Въ холодной прачешной сидитъ на полу… «Бушуй»!..

- Ж-живой!.. ахъ, су-кины коты… ж-живой!.. чуть не лаетъ!.. - вскрикиваетъ Василь-Василичъ.

Ну, совсѣмъ «Бушуйка»! и лохматый, и на глазахъ мохры, и будто смотрятъ глаза, блестятъ.

Впервые тогда явилось передо мною – ч у д о. Потомъ – я позналъ его.

- Ты?!.. - удивленный, спрашиваетъ отецъ Андрюшку, указывая на леденого «Бушуя».

Андрюшка молчитъ, ходитъ вокругъ «Бушуя». Отецъ даетъ ему «зелененькую», три рубля, «за мастерство». Андрюшка, мотнувъ головой, пинаетъ вдругъ сапогомъ «Бушуя», и тотъ разваливается на комья. Мы ахаемъ. Горкинъ кричитъ:

- Ахъ ты, язва… голова вертячая, озорникъ-мошенникъ!..

Андрюшка ему смѣется:

- Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну. Въ трактиръ, что-ль, пойти-погрѣться.

 

________

Въ Зоологическомъ Саду, на Прѣснѣ, гдѣ наши леденыя горы, кипитъ работа. Меня не берутъ туда. Горкинъ говоритъ, что не на что тамъ глядѣть покуда, а какъ будетъ готово – поѣдемъ вмѣстѣ.

На Александра Невскаго, 23 числа-ноября, мня посылаютъ поздравить крестнаго съ Ангеломъ, а вечеромъ старшiе поѣдутъ въ гости. Я туда не люблю ходить: тамъ гордецы-богачи, и крестный грубый, глаза у него, «какъ у людоѣда», огромный, черный, идетъ – полъ отъ него дрожитъ. Скажешь ему стишки, а онъ и не взглянетъ даже, только буркнетъ – «ага… ладно, ступай, тамъ тебѣ пирога дадутъ», - и сунетъ рваный рубликъ. И рублика я боюсь: «грѣшный» онъ. Такъ и говорятъ всѣ: «кашинскiя деньги сиротскими слезами политы… Кашины – «тискотеры», дерутъ съ живого и съ мертваго, отъ слезъ на порогѣ мокро».

Я иду съ Горкинымъ. Дорога веселая, черезъ замерзшую Москва-рѣку. Идемъ по тропинкѣ въ снѣгу, а подъ нами рѣка, не слышно только. Вольно кругомъ, какъ въ полѣ, и кажется почему-то, что я совсѣмъ-совсѣмъ маленькiй, и Горкинъ маленькiй. Въ черныхъ полыньяхъ чего-то вороны дѣлаютъ. Ну, будто въ деревнѣ мы. Я иду и шепчу стишки, дома велѣли выучить:

Подарю я вамъ два слова:

Печаль никогда,

А радость навсегда.

Горкинъ говоритъ:

- Ничего не подѣлаешь, - крестный, уважить надо. И папшенька ему долженъ подъ вексельки… какъ крымскiя бани строилъ, одолжалъ у него деньжонокъ, подъ какую же лихву!.. разорить насъ можетъ. Не люблю и я къ нимъ ходить… И богатый домъ, а сидѣть холодно.

- Какъ «леденой», да?..

Онъ смѣется:

- Ужъ и затейникъ ты… «леденой»! Въ «леденомъ»-то, пожалуй, потеплѣ будетъ.

Вотъ и большой бѣлый домъ, въ тупичкѣ, какъ разъ противъ Зачатiевскаго монастыря. Домъ во дворѣ, въ глубинѣ. Сквозныя желѣзныя ворота. У воротъ и на большомъ дворѣ много саней богатыхъ, съ толстыми кучерами, важными. Лошади строгiя, огромныя, и, будто, на насъ косятся. И кучера косятся, будто мы милостыньку пришли просить. Важный дворникъ водитъ во дворѣ маленькую лошадку – «пони»: купили ее недавно Данѣ, младшему сынку.Идемъ съ чернаго хода: въ прошедчемъ году въ парадное не пустили насъ. На порогѣ мокро, - отъ слезъ, пожалуй. Въ огромной кухнѣ бѣлые повара съ ножами, пахнетъ осетриной и раками, такъ вкусно.

- Иди, голубокъ, не бойся… - поталкиваетъ меня Горкинъ на лѣстницу.

Нарядная горничная велитъ намъ обождать в передней. Пробѣгаетъ Данька, - дергъ меня за башлыкъ, за маковку, и свалилъ.

- Ишь, озорникъ… такой же живоглотъ выростетъ… - шепчетъ Горкинъ, и кажется мнѣ, будто и онъ боится.

Видно, какъ въ богатой столовой накрываютъ на столъ офицiанты. На всѣхъ окнахъ наставлены богатые пироги въ картонкахъ и куличи. Проходитъ огромный крестный, говоритъ Горкину:

- Живъ еще, старый хрычъ? А твой у м н ы й, въ балушки все?.. леденую избушку выдумалъ?..

Горкинъ смиренно кланяется, - «воля хозяйская», - говоритъ, вздыхая, и поздравляетъ съ Ангеломъ. Крестный смѣется страшными желтыми зубами. И кажется мнѣ, что этими зубами онъ и сдираетъ «съ живого – съ мертваго».

- Покормятъ тебя на кухнѣ, - велитъ онъ Горкину, а мнѣ – все то же: - «ага… ладно, ступай, тамъ тебѣ пирога дадутъ…» - и тычетъ мнѣ грязный рубликъ, которого я боюсь.

- Стишокъ-то кресенькому скажи… - поталкиваетъ меня Горкинъ, но крестный уже ушелъ.

Опять пробѣгаетъ Данька и тащит меня за курточку въ «классную».

Въ большой «классной» стоитъ на столѣ голубой глобусъ, у выкрашенной голубой стѣны – черная доска на ножкахъ и большiе счеты на станочкѣ. Я стискиваю губы, чтобы не заплакать:  Данька оборвалъ кренделекъ-шнурочекъ на моей новой курточкѣ. Я смотрю на глобусъ, читаю на немъ – «Африка» и въ тоскѣ думаю: «скорѣй бы ужъ пирога давали, тогда – домой». Данька толкаетъ меня и кричитъ: «я сильнѣй тебя!.. на-лѣвую выходи!..»

- Онъ маленькiй, ты на цѣлую голову его выше… нельзя обижать малыша… - говоритъ вошедшая гувернантка, строгая, въ пенснэ. Она говоритъ еще что-то, должно быть, по-нѣмецки и велитъ намъ обоимъ сѣсть на скамейку передъ чернымъ столомъ, косымъ, какъ горка: - А вотъ кто изъ васъ лучше просклоняетъ, погляжу я?.. ну, кто отличится?..

- Я!.. - кричитъ Данька, задираетъ ноги и толкаетъ меня въ бокъ локтемъ.

Онъ очень похожъ на крестнаго, такой же черный и зубастый, - я и его боюсь. Гувернантка даетъ намъ по листу бумаги и велитъ просклонять, что она написала не доскѣ: «гнилое болото». Больше полувѣка прошло, а я все помню «гнилое болото» это. Пишемъ вперегонки. Данька показываетъ свой листъ – «готово!» Гувернантка подчеркиваетъ у него ошибки красными чернилками, весь-то листъ у него искрасила! А у меня - ни одной-то ошибочки, слава Богу! Она ласково гладитъ меня по головкѣ, говоритъ - «молодецъ». Данька схватываетъ мой листъ и рветъ. Потомъ начинаетъ хвастать, что у него есть «пони», высокiе сапоги и плетка. Входитъ крестный и жуетъ страшными зубами:

- Ну, сказывай стишки.

Я говорю и гляжу ему на ноги, огромныя, какъ у людоѣда. Онъ крякаетъ:

- Ага… «радость завсегда»? - ладно. А ты… про «спинки», ну-ка!.. - велитъ онъ Данькѣ.

Данька говоритъ знакомое мнѣ – «Гдѣ гнутся надъ омутомъ лозы…» Коверкаетъ нарочно – «ро-зы», ломается… - «намъ такъ хорошо и тепло, у насъ б е р е  з о в ы я спинки, а крылышки точно стекло.»

- Ха-ха-ха-а…!… бе-ре-зовыя!.. - страшно хохочетъ крестный и уходитъ.

- Да «би-рю-зовыя» же!.. - кричитъ покраснѣвшая гувернантка, - сколько объясняла!.. изъ би-рю-зы!..

А Данька дразнится языкомъ – «зы-зы-зы!» Горничная приноситъ мнѣ кусокъ пирога съ рисомъ-рыбой, семги и лимоннаго желе, все на одной тарелкѣ. Потомъ мнѣ даютъ въ платочекъ парочку американскихъ орѣховъ, мармаладцу и крымское яблоко и проводятъ отъ собачонки въ кухню.

Горкинъ торопливо говоритъ, шепоткомъ – «свалили съ души, пойдемъ.» Нагоняетъ Данька и кричитъ дворнику – «Васька, выведи «Маштачка!» - похвастаться. Горкинъ меня торопитъ:

- Ну, чего не видалъ, идемъ… не завиствуй, у насъ съ тобой «Кавказка», за свои куплена… а тутъ и кусокъ въ глотку нейдетъ.

Идемъ – не оглядываемся даже.

 

________

 

Отецъ веселый, съ «леденымъ домомъ» ладится. Хоть бы глазкомъ взглянуть. Горкинъ говоритъ – «на Рождество раскроютъ, а теперь все подъ балаганомъ, нечего и смотрѣть, - снѣгъ да доски». А отецъ говорилъ, - «не домъ, а дворецъ хрустальный!»

Дня за два до Рождества, Горкинъ манитъ меня и шепчетъ:

- Иди скорѣй, въ столярной «орла» собрали, а то увезетъ Ондрейка.

Въ пустой столярной только папашенька съ Андрюшкой. У стѣнки стоитъ «орелъ» - самый-то форменный, какъ вотъ на пятакѣ на мѣдномъ! и крылья, и главки, только въ лапкахъ ни «скиптра», ни «шара-державы» нѣтъ, нѣтъ и на главкахъ коронокъ: изо льда отольютъ потомъ. Больше меня «орелъ», крылья у него пушистыя, сквозныя, изъ лучинокъ, будто изъ воска вылиты. А тамъ леденой весь будетъ. Андрюшка никому не показываетъ «орла», только отцу да намъ съ Горкинымъ. Горкинъ хвалитъ Андрюшку:

- Ну, и мошенникъ-затѣйникъ ты»..

Положили «орла» на щитъ въ сани и повезли въ Зоологическiй Садъ.

Вотъ ужъ и втрой день Рождества, а меня не везутъ и не везутъ. Вотъ ужъ и вечеръ сокро, душа изныла, и отца дома нѣтъ. Ничего и не будетъ? Горкинъ утѣшаетъ, что папашенька такъ распорядились: вечеромъ, при огняхъ смотрѣть. Прибѣжалъ, высуня языкъ, Андрюшка, крикнулъ Горкину на дворѣ:

- Ѣхать велѣно скорѣй!.. ужъ и навертѣ-ли..! на-роду ломится..!

И покатилъ на извозчикѣ, безъ шапки, - совсѣмъ сбѣсился, Горкинъ ему – «постой-погоди..!» - ку-да тутъ. И повезли насъ въ Зоологическiй. Горкинъ со мной на бѣговыхъ саночкахъ поѣхалъ.

Но что я помню?..

Синiе сумерки, сугробы, толпится народъ у входа. Горкинъ ведетъ меня за руку на прудъ, и я ужъ не засматриваюсь на клѣтки съ зайчиками и бѣлками. Катаются на конькахъ, подъ флагами на высокихъ шестахъ, весело трубятъ мѣдныя трубы музыки. По берегамъ черно отъ народа. А гдѣ же «леденой домъ»? Кричатъ на народъ парадно одѣтые квартальные, будто новенькiе они, - «не ломись!» Ждутъ «самого» - генералъ-губернатора, князя Долгорукова. У теплушки катка Василь-Василичъ, коньки почему-то подвязалъ. - «Ухъ-ты-ы!..» - кричитъ онъ намъ, ведетъ по льду и тянетъ по лѣсенкѣ на помостъ. Я вижу отца, матушку, сестеръ, Колю, крестнаго въ тяжелой шубѣ. Да гдѣ же «леденой домъ»?!..

На темно-синемъ небѣ, гдѣ уже видны звѣздочки, - темныя-темныя деревья: «леденой домъ» тамъ, говорятъ, подъ ними. Совсѣмъ ничего не видно, тускло что-то отблескиваетъ, только. Въ народѣ кричатъ – «прхалъ!.. с а м ъ прхалъ!.. квартальные побѣжали… сейчасъ запущать будутъ!..» Что запущать? Кричатъ – «къ ракетамъ побѣжали молодчики!..»

Вижу – отецъ бѣжитъ, безъ шапки, кричитъ - «стой, я первую!..» Сердце во мнѣ стучитъ и замираетъ… - вижу: дрожитъ въ темныхъ деревьяхъ огонекъ, мигаетъ… шипучая ракета взвивается въ черное небо золотой веревкой, высоко-высоко.. остановилась, прищелкнула… - и потекли съ высоты на насъ золотымъ дождемъ потухающiя золотыя струи. Музыка загремела «Боже Царя храни». Вспыхнули новыя ракеты, заюлили… - и вотъ, въ бенгальскомъ огнѣ, зеленомъ и голубомъ, холодномъ, выблескивая льдисто изъ черноты, сталъ объявляться снизу, загораться въ глуби огнями, прозрачный, легкiй, невиданный… Леденой Домъ-Дворецъ. Въ небо взвились ракеты, озарили бенгальскiе огни, и загремело раскатами – ура-а-а-а..! Да развѣ разскажешь это!..

Помню – струящiеся столбы, витые, сверкающiе, какъ бриллiанты… леденого-хрустальнаго Орла надъ «Домомъ», блистательнаго, до ослѣпленiя… слѣпящiе льдистые шары, будто на воздухѣ, льдисто-пылающiя вазы, хрустальныя рѣшетки по карнизамъ… окна во льду, фестонами, вольный раскатъ подъѣзда… - матово-млечно-льдистое, въ хладно-струящемся блескѣ изъ хрусталей… Стѣны Дворца, прозрачныя, свѣтятъ хрустальнымъ блескомъ, зеленымъ, и голубымъ, и розовымъ… - отъ гдѣ-то сокрытыхъ лампiоновъ… - развѣ разскажешь это!

Нахожу слабыя слова, смутно ловлю изъ далей ускользающiй свѣтъ… - хрустальный, льдистый.. А тогда… - это былъ свѣтъ ж и в о й, кристально-чистый - свѣтъ радостнаго дѣтства. Помню, Горкинъ говаривалъ:

- Ну, будто вотъ какъ въ сказкѣ… Василиса-Премудрая, за одну ночь хрустальный дворецъ построила. Такъ и мы… папашенька душу порадовалъ, напослѣдокъ.

Носилъ меня Горкинъ на рукахъ, потомъ передалъ Антону Кудрявому. Видѣлъ я сонъ хрустальный и леденой. Помню – что-то во льду, пунцовое… - это пылала печка леденая, будто это лежанка наша, и на ней котъ дремалъ, леденой, прозрачный. Столикъ помню, съ залитыми въ немъ картами… столъ, съ закусками изо льда… Леденую постель, прозрачную, леденыя на ней подушки… и все свѣтилось, - сiяли шипящимъ свѣтомъ голубые огни бенгальскiе. Раскатывалось ура-а-а, гремѣли трубы.

Отецъ повезъ насъ ужинать въ «Большой Московскiй», пили шампанское, ура кричали…

Разсказывалъ мнѣ Горкинъ:

- Ужъ бы-ло торжество!.. Всѣхъ папашенька наградилъ, такъ ужъ наградилъ..! Отъ «леденого-то дома» ни копеечки ему прибытка не вышло, живой  убытокъ. Душеньку зато потѣшилъ. И въ «Вѣдомостяхъ» печатали, славили. Генералъ-губернаторъ ужъ такъ былъ доволенъ, руку все пожималъ папашенькѣ, такъ-то благодарилъ!.. А еще чего вышло-то, начудилъ какъ Василь-Василичъ нашъ!.. Значитъ поразошлись, огни потушили, собралъ онъ въ мѣшочки выручку, мѣдь-серебро, а бумажки въ сумку къ себѣ. Повезъ я мѣшочки на извозчикѣ съ Денисомъ. Ондрейка-то? Сплоховалъ Ондрейка, Глухой на простянкахъ его повезъ домой, въ доску купцы споили. Ну, хорошо… Онтона къ Василь-Василичу я приставилъ, оберегаетъ. А онъ все на конькахъ крутился, душу разгуливалъ, съ торжества. Хвать… - про-палъ нашъ Василь-Василичъ! Искали-искали – пропалъ. Пропалъ и пропалъ. И ко звѣрямъ ходили глядѣть… видали-сказывали – онъ къ медвѣдямъ добивался все, чего ужъ ему въ голову вошло?.. Любилъ онъ ихъ, правда… медвѣдей-то, шибко уважалъ… все, бывало, ситничка купитъ имъ, порадовать. Земляками звалъ… съ лѣсной мы стороны съ нимъ, костромскiе. И тамъ его нѣтъ, и медвѣди-то спать полегли. И у слона нѣтъ. Да ужъ не въ «Домѣ» ли, въ леденомъ?.. Пошли съ фонарикомъ, а онъ тамъ! Тамъ. На лежанкѣ на ледяной лежитъ, спитъ-храпитъ! Продавилъ лежанку – и спитъ-храпитъ. И коньки на ногахъ, примерзли. Ну, растолкали его… и сумка вголовахъ у него, съ деньгами, натуго, тыщъ пять. «Домой пора, Василь-Василичъ… замерзнешь!..» - зовутъ его. А онъ не подается. - «Только, говоритъ, угрѣлся, а вы меня… не жалаю!..» обидѣлся. Насилу его выволокли, тяжелый онъ. Ужъ и смѣху было! Ему – «замерзнешь, Вася…» - а онъ: «тепло мнѣ… ужъ такъ-то, говоритъ, те-пло-о!..» Душа, значитъ, разомлѣла. Горячiй человѣкъ, душевный.

 

___________
КРЕСТОПОКЛОННАЯ

 

Въ субботу третьей недѣли Великаго Поста у насъ выпекаются «кресты»: подходитъ «Крестопоклонная».

«Кресты» - особенное печенье, съ привкусомъ миндаля, разсыпчатое и сладкое; гдѣ лежатъ поперечинки «креста» - вдавлены малинки изъ варенья, будто гвоздочками прибито. Такъ споконъ-вѣку выпекали, еще до прабабушки Устиньи, - въ утѣшенiе для поста. Горкинъ такъ наставлялъ меня:

- Православная наша вѣра, ру-сская… она, милокъ, самая хорошая, веселая! и слабаго облегчаетъ, унынiе просвѣтляетъ, и малымъ радость.

И это сущая правда. Хоть тебѣ и Великiй Постъ, а всетаки облегченiе для души, «кресты»-то. Только при прабабушкѣ Устиньѣ изюмины впекали, а теперь веселыя малинки.

«Крестопоклонная» - недѣля священная, строгiй постъ, какой-то особенный, - «су-губый, - Горкинъ такъ говоритъ, по-церковному. Если бы строго по-церковному держать, надо бы въ сухояденiи пребывать, а по слабости облегченiе дается: въ середу-пятницу будемъ вкушать безъ масла, - гороховая похлебка да винегретъ, а въ другiе дни, которые «пестрые», - поблажка: можно икру грибную, супъ съ грибными ушками, тушеную капусту съ кашей, клюквенный киселекъ съ миндальнымъ молокомъ, рисовыя котлетки съ черносливно-изюмнымъ соусомъ, съ шепталкой, печеный картофель въ сольцѣ- а на заѣдку всегда «кресты»: помни «Крестопоклонную».

«Кресты» дѣлаетъ Марьюшка съ молитвой, ласково приговариваетъ – «а это гвоздики, какъ прибивали Христа мучители-злодѣи… сюда гвоздикъ, и сюда гвоздикъ, и…» - и вминаетъ веселыя малинки. А мнѣ думается: «зачѣмъ веселыя… лучше бы синiя ченичинки!..» Всѣ мы смотримъ, какъ складываетъ она «кресты». На большомъ противнѣ лежатъ они рядками, свѣтятъ веселыми малинками. Бѣленькiе «кресты», будто они изъ липки, оструганы. Бывало, не дождешься: ахъ, скорѣй бы изъ печи вынимали!

И еще наставлялъ Горкинъ:

- Вкушай крестикъ и думай себѣ - «Крестопоклонная», молъ, пришла. А это те не въ удовольствiе, а… каждому, молъ, дается кресъ, чтобы примѣрно жить… и покорно его нести, какъ Господь испытанiе посылаетъ. Наша вѣра хорошая, худому не научаетъ, а въ разумѣнiе приводитъ.

Какъ  и въ Чистый Понедѣльникъ, по всему дому воскуряютъ горячимъ уксусомъ съ мяткой, для благолѣпiя-чистоты. Всегда курятъ горячимъ уксусомъ послѣ тяжелой болѣзни или смерти. Когда померла прабабушка Устинья, и когда еще братецъ Сережечка отъ скарлатины померъ, тоже курили – изгоняли опасный духъ. Такъ и на «Крестопоклонную» Горкинъ послѣднее время что-то нетвердъ ногами, трудно ему носить мѣдный тазъ съ кирпичомъ. За него носитъ по комнатамъ Андрюшка, а Горкинъ поливаетъ на раскаленный кирпичъ горячимъ уксусомъ-эстрагономъ изъ кувшина. Розовый кислый паръ вспыхиваетъ надъ тазомъ шипучимъ облачкомъ. Андрюшка отворачиваетъ лицо, трудно дышать отъ пара. Этотъ шипучiй духъ выгонитъ всякую болѣзнь изъ дома. Я хожу за тазомъ, заглядываю въ темныя уголки, гдѣ питаился «нечистый духъ». Весело мнѣ и жутко: никто не видитъ, а о н ъ теперь корчится и бѣжитъ, - думаю я въ восторгѣ, - «такъ е г о, хорошенько, хорошенько!..» - и у меня слезы на глазахъ, щиплетъ-покалываетъ въ носу отъ пара. Андрюшка ходитъ опасливо, боится. Горкинъ указываетъ тревожнымъ шепоткомъ - «ну-ка, сюда, за шкапъ… про-паримъ начисто»… - шепчетъ особенныя молитвы, старинныя, какiя и въ церкви не поются: «… и заступи насъ отъ козней и всѣхъ сѣтей непрiязненныхъ… вся дни живота…» Я знаю, что это отъ болѣзни – «отъ живота», а что это «отъ козней-сѣтей»? Дергаю Горкина и шепчу – «отъ какихъ козней-сѣтей»? Онъ машетъ строго. Послѣ ужъ, какъ обкурили всѣ комнаты, говоритъ:

- Далъ Господь, выгнали всю нечистоту, теперь и душѣ полегче. «Крестопоклонная», наступаютъ строгiе дни, преддверiе Страстямъ… нонче Животворящiй Крестъ вынесутъ, Христосъ на страданiя выходитъ… и въ дому чтобы благолепiе-чистота.

Это – чтобы е г о и духу не было.

 

__________

 

Въ каморкѣ у Горкина теплится негасимая лампадка, чистаго стекла, «постная», какъ и у насъ въ передней – передъ прабабушкиной иконой «Распятiе». Лампадку эту Горкинъ затеплилъ въ прощеное воскресенье, на Чистый Понедѣльникъ, и она будетъ горѣть до послѣ-обѣдни въ Великую Субботу, а потомъ онъ смѣнитъ ее на розовенькую-веселую, для Свѣтлаго Дня Христова Воскресенья. Эта «постная» теплится передъ мѣднымъ Крестомъ, стариннымъ, на которомъ и мѣди ужъ не видно, а зелень только. Этотъ Крестъ подарили ему наши плотники. Когда клали фундаментъ гдѣ-то на новой стройкѣ, нашли этотъ Крестъ глубоко въ землѣ, на гробовой колодѣ, «на человѣчьихъ костяхъ». Мнѣ страшно смотрѣть на крестъ. Горкинъ знаетъ, что я боюсь, и сердится:

- Грѣшно бояться Креста Господня! его бѣсы одни страшатся, а ты, милокъ, андельская душка. Ну, что жъ, что съ упокойника, на гробу лежалъ! всѣ будемъ подъ крестикомъ лежать, подъ Господнимъ кровомъ… а ты боишься! Я ужъ загодя распорядился, со мной чтобы Крестъ этотъ положили  во гробъ… вотъ и погляди покуда, а то съ собой заберу.

Я со страхомъ смотрю на Крестъ, мнѣ хочется заплакать. Крестъ въ вѣночкѣ изъ бѣлыхъ бумажныхъ розъ, Домна Панферовна подарила, изъ уваженiя, сама розочки смастерила, совсѣмъ живыя.

- Да чего ты опасливо такъ глядишь? приложись вотъ, перекрестясь, - бѣсы одни страшатся!.. приложись, тебѣ говорю!..

Онъ, кряхтя, приподымаетъ меня ко Кресту, и я, сжавъ губы, прикладываюсь въ страхѣ къ холодной мѣди, отъ которой , чуется мнѣ… мышами пахнетъ!.. чѣмъ-то могильнымъ, страшнымъ…

- И никогда не убойся… «смертiю смерть поправъ», поется на Светлый День. Крестъ Господенъ надо всѣми православными, милокъ. А знаешь, какой я намедни сонъ видалъ?.. только тебѣ довѣрюсь, а ты никому, смотри,  не сказывай. А то надумывать всякое начнутъ.. Не скажешь, а? Ну, пообѣщался – ладно, скажу тебѣ, довѣрюсь. Вотъ ты и поймешь… нѣту упокойниковъ никакихъ, а всѣ живые у Господа. И сонъ мой такой-то радостный-явный, будто послано мнѣ въ открытiе, отъ томленiя душевнаго. Чего-чего?.. а ты послушай. Да никакой я не святой, дурачокъ… а такое видѣнiе мнѣ было, въ открытiе. Вижу я такъ… будто весна настала. И стою я на мостовой, насупротивъ дома нашего… и га-локъ, галокъ этихъ, чисто вотъ туча черная надъ нашимъ дворомъ, «свадьба» будто у нихъ, какъ всегда по веснѣ къ вечеру бываетъ. И чего-то я, будто, поджидаю… прдетъ кто-то къ намъ, важный очень. Гляжу, нашъ Гриша краснымъ песочкомъ у крыльца посыпаетъ, какъ въ самый парадный день, будто Царицу Небесную ожидаемъ. И несутъ намъ отъ Ратникова великiя ковриги хлѣба, сила хлѣба! Къ важному это, когда хлѣбъ снится. Всю улицу хлѣбомъ запрудило. И галки, будто, это на хлѣбъ кричатъ, съ радости кричатъ. Гляжу дальше… - папашенька на крыльцо выходитъ, изъ параднаго, во всемъ-то бѣломъ, майскомъ…такой веселый, парадный-нарядный!.. - Царицу Небесную встрѣчать. А за нимъ я Василь-Василичъ нашъ, въ новомъ казакинѣ, и холстиной чистой обвязанъ, рушникомъ мытымъ, - будто икону принимать-нести. Смотрю я къ рынку, не ѣдетъ ли шестерня, голубая карета, - Царица Небесная. А на улицѣ – пусто-пусто, ну – ни души. И вотъ, милокъ, вижу я: идетъ отъ рынка, от часовни, Мартынъ-плотникъ, покойный, сказывалъ-то лѣтось тебѣ, какъ къ Торицѣ намъ итить… Государю Лександрѣ Николаичу нашему аршинчикъ-то наглазъ удѣлалъ, побѣду побѣдилъ при всѣхъ генералахъ… Царь-то ему золотой изъ своихъ ручекъ пожаловалъ, Идетъ Мартынъ въ читой бѣлой рубахѣ и… что жъ ты думешь..? - несетъ на ансъ но-вый Крестъ! только вотъ, будто, вытесалъ… хорошiй-сосновый, врозовинку чутокъ… такъ-то я ясно вижу! И входитъ къ намъ въ ворота, прямо къ папашенькѣ, и чего-то ласково такъ на-ухо ему, и поцѣловалъ папашеньку! Я, значитъ, хочу подойтить къ нимъ, послушать… чего они толкуютъ промежъ себя… и не помыслилось даже мнѣ, что Мартынъ-то давно преставился… а будто онъ уходилъ навремя, Крестъ тамъ-идѣ тесалъ! Ну, подхожу къ нимъ, а они отъ меня, на заднiй дворъ уходятъ, на Донскую улицу, будто въ Донской монастырь пошли, Крестъ становить к о м у-то! - въ мысляхъ такъ у меня. А Василь-Василичъ и говоритъ мнѣ: «Михалъ-Панкратычъ, какъ же это мы теперь безъ хозяина-то будемъ?!..» Дескать, ушелъ вотъ и не распорядился, а надо вотъ-вотъ Царицу Небесную принимать. А я ему говорю, - «они, можетъ, сейчасъ воротятся…»» - сразу мнѣ такъ на мысли: «можетъ, пошли они Крестъ на могилкѣ покойнаго дѣдушки становить… сейчасъ воротятся.» И въ голову не пришло мнѣ, что дѣдушка твой не  на Донскомъ, а на Рогожскомъ похороненъ! А у насъ Мартынъ всѣмъ, бывало, кресты вытесывалъ, такая у него была охота, и никогда за работу не бралъ, а для души. Ну, ушли и ушли… а тутъ, гляжу, Царицу Небесную къ намъ везутъ… - такъ это всполошился сердцемъ,  и проснулся. Я тогда цѣлый день какъ не въ себѣ ходилъ, смутный… сонъ-то такой мнѣ былъ…

- А это чего, сму-тный..? помретъ кто-нибудь, а?.. - спрашиваю я, въ страхѣ.

- А вотъ слушай, сонъ-то, словно, къ чему мнѣ былъ, думатся такъ теперь. Хожу, смутный, будто я не въ себѣ. Папашенька еще пошутилъ-спросилъ: «чего ты смутный такой? таракана, что ль, проглотилъ?..» Ну, неспокойный я съ того сну сталъ, разное думаю. И все въ мысляхъ у меня Мартынушка. Дай, думаю, схожу-навѣщу его могилку. Поѣхалъ на Даниловское… - что жъ ты думаешь! Прихожу на его могилку, гляжу… - а Крестъ-то его и повалился, на  земи лежитъ! Во, сонъ-то мой къ чему! Дескать, Крестъ у меня повалился, вотъ и несу ставить. Вонъ къ чему. А ты всетаки папашенькѣ про Крестъ не сказывай, про сонъ-то мой. Онъ вонъ тоже видалъ сонъ, непрiятный… рыбу большую видалъ, гнилу-ю… вплыла, будто, въ покои, безъ воды, стала подъ образа… Разстроились они маленько со сну того. Не надо сказывать про Мартына…

- Къ смерти это, а?… - спрашиваю опять, и сердце во мнѣ тоскуетъ.

- Да я жъ те говорю - Крестъ у Мартына повалился! А сказывать не надо. А ты дальше слушай. Съ чего жъ, думаю, свалиться ему, Кресту-то? - крѣпко ставленъ. Гляжу – и еще неподалечку крестикъ повалился… Тутъ я и понялъ. А вотъ. Большiе снѣга зимой-то были, а весна взялась дружная, пошло вразъ таять, наводнило, земля разгрязла, и низинка иамъ… а Крестъ-то тяжелый, сосна хорошая, крѣпкая… а намедни буря была какая!.. - ну, повалило Крестъ-то. Значитъ, Мартынъ-покойникъ оповѣстить приходилъ, папашенькѣ пошепталъ - «поглядите, молъ, Крестъ упалъ на моей могилкѣ.» Послалъ я робятъ, опять поставили. И панихидку я заказалъ, отпѣли на могилкѣ. Скоро память ему: въ апрѣлѣѣсяцѣ, какъ разъ на Пасхѣ, померъ. И ко Господу отошелъ, а насъ не забываетъ. Чего жъ бояться-то!..

А я боюсь. Смотрю на картинку у его постели, какъ отходитъ старый человѣкъ, а его душенька, въ голубомъ халатикѣ, трепещетъ, сложивъ крестикомъ ручки на груди, а надъ нею Ангелъ стоитъ и скорбно смотритъ, какъ э т и, зеленые, на порогѣ жмутся, душу хотятъ забрать, а все боятся-корчатся: должно быть, тотъ старичокъ праведной жизни былъ. Горкинъ видитъ, какъ я смотрю, - всегда я въ страхѣ гляжу на ту картинку, - и говоритъ: 

- Пословица говорится: «рожался – не боялся, и помрешь – недорого возьмешь». Вонъ, наша Домна Панферовна въ одномъ монастырѣ чего видала, для наставленiя, чтобы не убоялись смертнаго часу. На горѣ на высокой… ящикъ видала за стекломъ, а въ ящикѣ черепушки и косточки. Монази ей объяснили суть, чего напѣвно прописано на томъ ящикѣ: «Взирайте и назидайте: мы были, како вы, и вы будете, како мы.» Про прахъ тлѣнный прописано. А душа ко Господу воспаритъ. Ну, вотъ те попонятнѣй… Ну, пошелъ ты въ баню, скинулъ бѣльецо - и въ теплую пошелъ, и такъ-то легко те париться, и весь ты, словно, развязался… Такъ и душа: одежду свою на землѣ покинетъ, а сама паромъ выпорхнетъ. Грѣшники, понятно, устрашаются, а праведные рвутся даже т у д а, какъ мы въ баньку съ тобой вотъ. Прабабушка Устинья за три дни до кончины все собиралась, салопъ надѣла, узелокъ собрала, клюшку свою взяла… въ столовую горницу пришла, поклонилась всѣмъ и говоритъ: «живите покуда, не ссорьтесь… а я ужъ пойду, пора мнѣ, погостила.» - И пошла сѣнями на улицу. Остановили ее - «куда, вы, куда, бабушка, въ метель такую?..» А она имъ: «Ваня меня зоветъ, пора…» Все и говорила: «ждутъ меня,  Ваня з о в е т ъ…» - прадѣдушка твой покойный. Вотъ какъ праведные-то люди загодя конецъ знаютъ. Чего жъ страшиться, у Господа все обдумано-устроено… обиды не будетъ, а радость-свѣтъ. Какъ въ стихѣ-то на Входъ Господенъ въ Ерусалимъ поется?.. Какъ-такъ, не помню! А ты помни: «Обчее Воскресенiе прежде Твоея страсти увѣряя…» Значитъ, всѣмъ будетъ Воскресенiе. Смотри-взирай на святый Крестъ и радуйся, имъ-то и спасенъ, и тебя Христосъ искупилъ отъ смерти. Потому и «Крестопоклонную» поминаемъ, всю недѣлю Кресту поклоняемся… и радость потому, крестики сладкiе пекутся, душеньку радовать. Все хорошо прилажено. Наша вѣра хорошая, веселая.

Я иду въ садъ поглядѣть, много ли осталось снѣгу. Гора почернѣла и осѣла, подъ кустами протаяло, каркаютъ къ дождю вороны, цокаютъ галочки въ березахъ. Я все думаю о снѣ Горкина, и что-то щемитъ въ сердцѣ. Буду въ первый разъ въ жизни говѣть на «Кресопоклонной», надо о грѣхахъ подумать, о часѣ смертномъ. Почему Мартынъ поцѣловалъ папашеньку? почему Горкинъ не велитъ сказывать про Мартына? Думаю о большой, г н и л о й, рыбѣ, - видѣлъ во снѣ папашенька. Всегда передъ тяжелой болѣзню видятъ большую рыбу… а тутъ еще и г н и л а я! почему - г н и л а я?!.. Видѣлъ и дѣдушка. Разсказывалъ Горкинъ въ прошломъ году на Страстной, когда ставили на амбаръ новенькiй скворешникъ… Разъ при дѣдушкѣ чистили скворешники, нашли натасканное скворцами всякое добро: колечко нашли съ камушкомъ, дешевенькое, и серебреный пятачокъ, и еще… крестикъ серебреный… Мартынъ подалъ тотъ крестикъ дѣдушкѣ. И всѣ стали вздыхать: примѣта такая, крестикъ найти въ скворешникѣ. А дѣдушка сталъ смѣяться: «это мнѣ Госудаоь за постройку дворца въ Коломенскомъ крестикъ пожалуетъ!» А черезъ сколько-то мѣсяцевъ и померъ. Вотъ и теперь: Крестъ Мартынъ-покойный принесъ и поцѣловалъ папашеньку. Господи, неужели случится э т о?!..

На дворѣ крикъ, кричитъ лавочникъ Трифонычъ: «кто же могъ унести… съ огнемъ?!..» Бѣгу изъ садика. У сѣней народъ. Оказывается, поставила Федосья Федоровна самоваръ… и вдругъ, нѣтъ самовара! у ш ел ъ, съ огнемъ! Говорятъ: небывалое дѣло, что-нибудь ужъ случится!.. Остался Трифонычъ безъ чаю, будетъ «нечаянность». Я думаю – Трифонычу будетъ «нечаянность», его самоваръ-то! И угольковъ не нашли. Ку-да самоваръ у ш е л ъ? - прямо изъ глазъ пропалъ. И какъ жуликъ могъ унести… съ огнемъ?! Говорятъ - «ужъ ч т о-то будетъ!» Отецъ посмѣялся: «смотри, Трифонычъ, въ протоколъ какъ бы не влетѣть, шкалики за стѣнкой подносишь, а патента не выбираешь!» А всѣ говорятъ - «пртоколъ пустяки… хуже чего бы не случилось.»

Скоро ко всенощной, къ выносу Креста Господня.

Какъ всегда по субботамъ, отецъ оправляетъ всѣ лампадки. Надѣваетъ старенькiй чесучовый пиджакъ, замасленый, приноситъ лампадки и ставитъ на выдвижной полочкѣ  буфета. Смотрѣть прiятно, какъ красуются онѣ рядками, много-много, - будничныя, неяркiя. А въ Великую Субботу затепляется малиновыя, пунцовыя. Отецъ вправляетъ свѣтильни въ поплавочки, наливаетъ въ лампадки аөонское, «святое», масло и зажигаетъ всѣ. Любуется, какъ онѣ свѣтятся хорошо. И я любуюсь: это - святая иллюминацiя. Носитъ по комнатамъ лампадки и напѣваетъ свое любимое, и мое: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко… и Свя-тое… Воскре-се-нiе Твое… сла-а-а-авимъ.» Я ступаю за нимъ и тоже напѣваю. Радостная молитовка: слышится Пасха въ ней. Вотъ и самая главная лампадка, передъ образомъ «Праздниковъ», въ бѣлой залѣ. На Пасху будетъ пунцовая, а теперь – голубая, похожая на цвѣтокъ, какъ голубая лилiя. Отецъ смотритъ, задумавшись. На окнѣ – апельсиновое деревцо, его любимое. Въ прошломъ году оно зацвѣло въ первый разъ, а нынче много цвѣтковъ на немъ, въ зеленовато-бѣлыхъ тугихъ бутончикахъ. Отецъ говоритъ:

- Смотри-ка, Ванятка, сколько у насъ цвѣточковъ! И чайное деревцо  цвѣтетъ, и агавы… и столѣтникъ, садовникъ говоритъ, можетъ быть, зацвѣтаетъ. Давно столько не было цвѣтовъ. Только «змѣиный цвѣтъ» что-то не даетъ… онъ одинъ разъ за тридцать лѣтъ, говорятъ, цвѣтетъ.

Онъ поднимаетъ меня и даетъ понюхать осторожно бѣлый цвѣточекъ апельсинный. Чудесно пахнетъ… любимыми его душками – флер-д`оранжемъ!

Я смотрю на образъ «Всѣхъ Праздниковъ», и вспоминаю вдругъ папашенькинъ сонъ недавнiй: въ эту бѣлую нашу залу вплыла большая, «гнилая», рыба… вплыла «безъ воды»… и легла «головой къ Образу»… Мнѣ почему-то грустно.

- Что это ты такой, обмоклый?.. - спрашиваетъ отецъ и прищипываетъ ласково за щечку.

На сердцѣ такое у меня, что вотъ заплачу… Я ловлю его руку, впиваюсь въ нее губами, и во мнѣ дрожь, отъ сдержаннаго плача. Онъ прижимаетъ меня и спрашиваетъ участливо:

- Головка не болитъ, а? горлышко не болитъ?..

Вытираетъ мнѣ слезы «лампаднымъ» пальцемъ. Я не знаю, какъ ему разсказать, что со мной. Что-то во мнѣ тоскливое – и самъ не знаю…

- Вотъ ужъ и большой ты, говѣть будешь… - говоритъ онъ, размазывая пальцемъ слезки.

Въ его словахъ слышится мнѣ почему-то такое грустное… никогда не слыхалъ такого. Можетъ быть онъ вспоминаетъ сонъ?.. Помню, это было на дняхъ, такъ же грустно разсказывалъ онъ матушкѣ: «такой непрiятный сонъ, никакъ не могу забыть… ужасно непрiятный …помру, можетъ..? Ну, похороните… «дѣловъ-то пуды, а о н а - ту-ды»!.. - повторилъ онъ знакомую приговорку Горкина: теперь она мнѣ понятна.

Ходитъ по залѣ, любуется на цвѣты и напѣваетъ – «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…» Подходитъ къ зеленой кадушкѣ на табуреткѣ. Я знаю: это – «арма», такъ называлъ садовникъ-нѣмецъ, изъ Нескушнаго, пересаживавшiй цвѣты. Но у насъ называютъ – «страшный змѣиный цвѣтъ». Листья его на длинныхъ стебляхъ, похожи на веселки. Земля его ядовитая, ее выбрасываютъ въ отхожее, а то наклюются куры и подохнутъ. Этотъ цвѣтокъ подарилъ дѣдушкѣ преосвященный, и дѣдушка померъ въ тотъ самый годъ. Говорятъ, цвѣтетъ этотъ «змѣиный цвѣтъ» очень рѣдко, лѣтъ черезъ двадцать-тридцать. Лѣтъ пятнадцать, какъ онъ у насъ, и ниразу еще не цвѣлъ. Цвѣтокъ у него большой, на длинномъ стеблѣ, и похожъ на змѣиную голову, желтую, съ огненно-синимъ «жаломъ».

- Вотъ такъ шту-ка..! - вскрикиваетъ отецъ, - никакъ нашъ «змѣиный цвѣтъ» думаетъ зацвѣтать?!.. что-то о т т у д а вылѣзаетъ…

Онъ осторожно отгибаетъ длинныя «веселки» и всматривается въ щель, межъ ними, откуда онѣ выходятъ. Мнѣ невидно, цвѣтокъ высокiй.

- Лѣ-зетъ ч т о-то… зеленая, будто, шишечка… вотъ такъ шту-ка..! а?.. - дивясь, спрашиваетъ онъ меня, подмигиваетъ какъ-то странно. - Вотъ мы съ тобой и дождались ч у д а… къ Пасхѣ и расцвѣтаетъ, пожалуй.

Въ открытую форточку пахнетъ весной, навозцемъ, вѣетъ тепломъ и холодочкомъ. Слышно – благовѣстятъ ко всенощной. Сейчасъ пойдемъ. Сегодня особенная служба: батюшка вынесетъ изъ алтаря Животворящiй Крестъ, возложивъ его на голову, на траурномъ въ золотцѣ покровѣ, убранный кругомъ цвѣтами; остановится передъ Царскими Вратами – и возгласитъ въ тишинѣ: «Прему-дрость… про-сти-и..!» И понесетъ на главѣ на середину церкви на аналой. И воспоютъ сперва радующее – «Спаси, Господи, люди Твоя», а потомъ, трижды тоже, самое мое любимое – «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…»

Отецъ напѣваетъ свѣтлую эту молитовку и все глядитъ на «страшный змѣиный цвѣтъ».

- Поди, поди-ка сюда!.. - зоветъ онъ матушку. - Штука-то какая лѣзетъ!.. Смотри-ка… «змѣиный-то цвѣтъ»… никакъ цвѣточный стебель даетъ?!..

- Да что-о-ты… Го-споди!.. - говоритъ матушка тревожно, и крестится.

Разглядываютъ оба ч т о-то, - невидно мнѣ. Я знаю, почему матушка говоритъ тревожно и крестится: съ этимъ «змѣинымъ цвѣтомъ» связалось у ней предчувствiе несчастья.

- Да… это, пожалуй, цвѣтъ… бугорокъ зеленый… не листъ это… - говоритъ она, оттягивая стебли. - Сколько тебя просила… вы-брось!.. - шепчетъ она съ мольбой и страхомъ.

- Глупости!.. - съ раздраженiемъ говоритъ отецъ и начинаетъ напѣвать любимое, свѣтлое такое…

- Спаси насъ, Господи… - крестится матушка.

Я вспоминаю страшные разсказы. Въ первый же годъ, какъ привезли къ намъ страшную эту «арму», померъ дѣдушка… потомъ отошла прабабушка Устинья, потомъ Сережечка… Сколько разъ матушка просила - «выкинь этотъ ужасный «змѣиный цвѣтъ»! А отецъ не хотѣлъ и думать. И вотъ, время пришло: «страшный змѣиный цвѣтъ» набираетъ бутонъ-цвѣтокъ.

 

 

__________


 

С. М. Сѣрову

 

ГОВѢНЬЕ

 

Еще задолго до масленицы ставятъ на окно въ столовой длинный ящикъ съ землей и сажаютъ лукъ - для блиновъ. Земля въ ящикѣ черная, изъ сада, и когда польютъ теплой водой – пахнетъ совсѣмъ весной. Я поминутно заглядываю, нѣтъ ли зеленаго «перышка». Надоѣстъ ждать, забудешь, и вдругъ – луковки всѣ зазеленѣли! Это и есть в е с н а.

Солнце стало заглядывать и въ залу, - конецъ зимѣ. Изъ Нескучнаго Сада пришелъ садовникъ-нѣмецъ, «старшiй самый», - будетъ пересаживать цвѣты. Онъ похожъ на кондитера Фирсанова, такiя же у него сѣдыя бакенбарды, и, какъ Фирсановъ, тоже куритъ вонючую сигару. Дворникъ Гришка сноситъ Цвѣты въ столовую. Нѣмецъ зоветъ его – «шутъ кароковый», - «гороховый», - и все говоритъ - «я-я». Гришка огрызается на него: «якала, шутъ нѣмецкiй». Столовая – будто садъ, такой-то веселый кавардакъ: пальмы, фикусы, олеандры, фуксiи, столѣтникъ… и «страшный змѣиный цвѣтъ». Листья у него длинные, какъ весла, и никто не видѣлъ, какъ онъ цвѣтетъ. Говорятъ, будто «огнемъ цвѣтетъ», совсѣмъ змѣиная пасть, и съ жаломъ. Нѣмецъ велитъ Гришкѣ землю изъ-подъ него выбросить «въ нужни мѣстъ, гдѣ куры не клюются». Я лежу подъ цвѣтами, будто въ саду, и смотрю, какъ прячутся въ землю червяки: должно быть, имъ очень страшно. Ихъ собираютъ въ баночку, для скворцовъ. Скворцы уже начали купаться въ своихъ бадеечкахъ. И молчавшiй всю зиму жавороночекъ пробуетъ первое журчанье, - словно водичка бульбулькаетъ. Значитъ, весна подходитъ.

Въ ящикѣ густо-зелено, масленица пришла. Масленица у насъ печаоьная: померла Палагея Ивановна, премудрая. Какъ сказала отцу въ Филиповки – такъ и вышло: повезли ее «парой» на ваганьковское. Большiя поминки были, каждый день два раза блинками поминали.

 

_________

И въ дѣтской у насъ весна.

Домнушка посадила моченый горохъ, онъ ужъ высунулъ костыльки, скоро завьется по лучинкѣ и дорастетъ до неба. Домнушка говоритъ, - до неба-то не скоро, не раньше Пасхи. Я знаю, до неба не можетъ дорасти, а прiятно такъ говорить. Недавно я прочиталъ въ хрестоматiи, какъ старичокъ посадилъ горошину, и она дорасла до неба. Зажмуришься – и видишь: выросъ горохъ до неба, я лѣзу, лѣзу… - если бы рай увидѣть!.. Только надо очиститься отъ грѣховъ. Горкинъ мнѣ говорилъ, что старикъ не долѣзъ до неба, - грѣхи тянули, а онъ старуху еще забралъ!.. - и горохъ сломалъ, и самъ свалился, и старуху свою зашибъ.

- А праведные… могутъ до неба..?

-  Праведные и безъ гороха могутъ, ангели вознесутъ на крылахъ. А онъ исхитрялся: по гороху, молъ, въ рай долѣзу! Не по гороху надо, а въ сокрушенiи о грѣхахъ.

- Это чего – «въ сокрушенiи»?

- Какъ же ты такъ, не поймешь? Нонче говѣть будешь, ужъ отроча… семь годковъ скоро, а сокрушенiя не знаешь! Значитъ, смиренiе докажь, поплачь о грѣхахъ, головку преклони-вздохни: «Господи, милостивъ буди мнѣ грѣшному!» Вотъ те и сокрушенiе.

- Ты бы ужъ со мной поговѣлъ… меня хотятъ на Страстной говѣть, со всѣми, а лучше бы мнѣ съ тобой, на «Крестопоклонной», не страшно бы..? Выпроси ужъ меня, пожалуйста.

Онъ обѣщаетъ выпросить.

- Папашенька бы ничего, а вотъ мамашенька… все-то ты съ мужиками, говоритъ, словъ всякихъ набираешься.

- Это я «таперича»  сказалъ, а надо говорить – «теперича». А ты всетаки попроси. А скажи мнѣ по чистой совѣсти, батюшка не наложитъ… какъ это..? - чаго-то онъ наложитъ..?

Матушка недавно погрозилась, что нажалуется на меня отцу Виктору, онъ чего-то и наложитъ. Чего н а л о ж и т ъ?..

- Грѣхи съ тобой, уморилъ!.. - смѣется Горкинъ, хоть и Великiй Постъ. - Да это она про эту… про питимью!

- Какую «пи-ти-мью»..? это чего, а?.. страшное?..

- Это только за страшный грѣхъ, питимья… и знать те негодится. Ну, скажешь ему грѣшки, посокрушаешься… покреститъ те батюшка головку на питрахили и отпуститъ-скажетъ-помолится - «азъ, недостойный iерей, прощаю-разрѣшаю». Бояться нечего, говѣнье душѣ радость. Дастъ Богъ, вмѣстѣ съ тобой и поговѣемъ, припомнимъ съ тобой грѣшки, ужъ безъ утайки. Господу, вѣдь, открываешься, а Онъ все-о про насъ вѣдаетъ. Душенька и облегчится, радостно ей будетъ.

И всетаки мнѣ страшно. Недавно скорнякъ Василь-Василичъ вычитывалъ, какъ преподобная Өеодора ходила по мытарствамъ: такое видѣнiе сна ей было, будто ужъ она померла. И на каждомъ мытарствѣ – э т и… все загородки ставили, хотѣли въ адъ ее затащить. Она страшилась-трепетала, а за ней Ангелъ, несъ ея добрыя дѣла въ мѣшочкѣ и откупалъ ее. А у э т и х ъ все-то про все записано, въ рукописанiяхъ… всѣ-то грѣхи, какiе и забыла даже. А на послѣднемъ мытарствѣ, самые э т и главные, смрадные и звѣриные, вцѣпились въ нее когтями и стали вопить – «наша она, на-ша!..» Ангелъ заплакалъ даже, отъ жалости. Да пошарилъ въ пустомъ ужъ мѣшочкѣ, а тамъ, въ самомъ-то уголочкѣ, послѣднее ее доброе дѣло завалилось! Какъ показалъ… - смрадные такъ и завопили, зубы даже у нихъ ломались, отъ скрежета… а пришлось всетаки отпустить.

И вдругъ я помру безъ покаянiя?! Ну, поговѣю, поживу еще, хоть до «Петровокъ», всетаки чего-нибудь нагрѣшу, грѣхъ-то за человѣкомъ ходитъ… и вдругъ мало окажется добрыхъ дѣлъ, а у т е х ъ все записано! Горкинъ говорилъ, тогда ужъ молитвы поминовенныя изъ адова пламени подымутъ. Скорѣй бы ужъ поговѣть, въ отдѣлку, душѣ бы легче. А до «Крестопоклонной» цѣлая еще недѣля, до исповѣдальной пятницы, сто разъ помереть успѣешь.

 

________

 

Всѣ на нашемъ дворѣ говѣютъ. На первой недѣлѣ отговѣлся Горкинъ, скорнякъ со скорнячихой и Трифонычъ съ Өедосьей Өедоровной. Всѣ спрашиваютъ другъ-дружку, черезъ улицу окликаютъ даже: «когда говѣете?.. ай поговѣли ужъ?..» Говорятъ, весело такъ, отъ облегченiя: «отговѣлись, привелъ Господь.» А то – тревожно, отъ сокрушенiя: «да вотъ, на этой недѣлькѣ, думаю… Господь привелъ бы.» На третьей у сапожника отговѣлись трое мастеровъ, у скорняка старичокъ «Лисица», по воротникамъ который, и нашъ Антипушка. Марьюшка думаетъ на шестой, а на пятой недѣлѣ будутъ говѣть Домнушка и Маша. И бутошникъ собирается говѣть, Горкину говорилъ вчера. Кучеръ Гаврила еще не знаетъ, какъ ужъ управится: ѣзды много… - какъ-нибудь да урветъ денекъ. Гришка говѣть боится: «погонитъ меня, говоритъ, попъ кадилой, а надо бы говонуть, какъ ни вертись.» Василь-Василичъ думаетъ на Страстной, съ отцомъ: тогда половодье свалитъ, Пасха-то нонѣ поздняя. И какъ это хорошо, что всѣ говѣютъ! Да вѣдь всѣ люди-человѣки, всѣ грѣшные, а часа своегоникто не знаетъ. А пожарные говѣть будутъ? За каждымъ, вѣдь, часъ смертный. И будемъ опять всѣ вмѣстѣ, втрѣтимся т а м ъ… будто и смерти не было. Только бы поговѣли всѣ.

Ну, всѣ-то, всѣ говѣютъ. Приносили бѣдье изъ бань, сторожиха Платоновна говорила: «и думать нечего было раньше-то отговѣться, говѣльщицъ много мылось, теперь посбыло, помаленьку и отговѣемъ всѣ.» И кузнецъ думаетъ говѣть, запойный. Ратниковы, булочники, цѣлой семьей говѣли. Они ужъ всегда на первой. А пекаря отговѣются до Страстной, а то горячее пойдетъ время – пасхи да куличи. А бараночникамъ и тперь жара: всѣ такъ и рвутъ баранки. Ужъ какъ они говѣть успѣваютъ?.. Домна Панферовна, съ которой мы къ Троицѣ ходили, три раза поговѣла: два раза сама, а въ третiй съ Анютой вмѣстѣ. Можетъ, говоритъ, и въ четвертый разъ поговѣетъ, на Страстной. Антипушка говоритъ, что она это Михалъ-Панкратыча хочетъ перещеголять, онъ два раза говѣетъ только. А Горкинъ за нее заступился: «этимъ не щеголяютъ… а женщина она богомольная, сырая, сердцемъ еще страдаетъ, дай ей, Господи, поговѣть». Богъ дастъ, и я поговѣю хорошо, тогда не страшно.

 

___________

 

Съ понедѣльника, на «Крестопоклонной», ходимъ съ Горкинымъ къ утрени, ранымъ-рано. Вставать не хочется, а вспомнишь, что всѣ говѣютъ, - и дѣлается легко, горошкомъ вскочитъ. Лавокъ еще не отпирали, улица свѣтлая, пустая, ледокъ на лужахъ, и пахнетъ совсѣмъ весной. Отецъ выдалъ мнѣ на говѣнье рубликъ серебреца, я покупаю у Горкина свѣчки, будто чужой-серьезный, я ставлю самъ къ главнымъ образамъ и Распятiю. Когда онъ ходитъ по церкви съ блюдомъ, я кладу ему три копѣйки, и онъ мнѣ кланяется, какъ всѣмъ, не улыбнется даже, будто мы разные.

Говѣть не очень трудно. Когда вычитываетъ дьячокъ длинныя молитвы, Горкинъ манитъ меня присѣсть на табуретку, и я подремлю немножко или думаю-воздыхаю о грѣхахъ. Ходимъ еще къ вечернѣ, а въ среду и пятокъ – къ «часамъ» и еще къ обѣднѣ, которая называется «преосвященная». Батюшка выходитъ изъ Царскихъ Вратъ съ кадиломъ и соъ свѣчой, всѣ припадаютъ къ полу и не глядятъ-страшатся, а онъ говоритъ въ таинственной тишинѣ: «Свѣтъ Христовъ просвѣщаетъ всѣ-эхъ!..» И сразу дѣлается легко и свѣтло: смотрится въ окна солнце.

Говѣетъ много народу, и все накомые. Квартальный говѣетъ даже, и нашъ пожарный, отъ якиманской части, въ тяжелой курткѣ съ желѣзными пуговицами, и отъ него будто дымомъ пахнетъ. Два знакомыхъ извозчика еще говѣютъ, и колонiальщикъ Зайцевъ, у котораго я всегда покупаю пастилу. Онъ все становится на колѣни и воздыхаетъ – сокрушается о грѣхахъ: сколько, можетъ, обвѣшивалъ народу!.. Можетъ и меня обвѣшивалъ и гнилые орѣшки отпускалъ. И пожарный тоже сокрушается, все преклоняетъ голову. А какiе у него грѣхи? сколько людей спасаетъ, а всетаки боится. Когда батюшка говоритъ грустно-грустно – «Господи и Владыко живота моего…» - всѣ рухаемся на колѣни и потомъ, въ тищинѣ-сокрушенiи, воздыхаемъ двѣнадцать разъ: «Боже, очисти мя, грѣшнаго…» Послѣ службы подаемъ на паперти нищимъ грошики, а то копейки: пусть помолятся за насъ грѣшныхъ.

Я пощусь, даже сладкаго хлѣба съ макомъ не хочется. Не ѣмъ и халвы за чаемъ, а только сушки. Матушка со мной ласкова, называетъ – «великiй постникъ». Отецъ все справляется – «ну, какъ дѣла, говѣльщикъ, не заслабѣлъ?» Онъ не совсѣмъ веселый, «разныя непрятности», и «Кавказка» набила спину, приходится сѣдлать «Стальную». «Стальную» онъ не долюбливаетъ, хочетъ послѣ Пасхи ее продать: норовистая, всего пугается, - иноходецъ, потряхиваетъ. Матушка проситъ его не ѣздить на этой ужасной сѣрой, не ко двору она намъ, всѣ такъ и говорятъ. Отецъ очень всегда любилъ холодную бѣлугу съ хрѣномъ и ледеными огурцами и судачка, жаренаго въ сухарикахъ, а теперь и смотрѣть не хочетъ, говоритъ – «отшибло, послѣ т о г о…» Я знаю, почему… - ему противно, отъ т о г о сна: какъ огромная, «вся гнилая», рыба-бѣлуга вплыла, безъ воды, къ намъ въ залу и легла «головою подъ образа». Теперь ему отъ всякой рыбы «гнилью будто попахиваетъ».

Домнушка спрашиваетъ, како ймнѣ мѣшочекъ сшить, побольше или поменьше, - понесу батюшкѣ грѣхи. Отецъ смѣется: «изъ-подъ углей»! И я думаю – «черные-черные грѣхи…»

Наканунѣ страшнаго дня Горкинъ ведетъ меня въ наши бани, въ «тридцатку», гдѣ солидные гости моются. Баньщицы рады, что и я въ грѣшники попалъ, но утѣшаютъ весело: «ничего, всѣ грѣхи отмоемъ.» Въ банѣ – отецъ протодьяконъ. Онъ на славу попарился, простываетъ на тугомъ диванѣ и ѣстъ моченыя яблоки изъ шайки. Смѣется Горкину: «а, кости смиренныя… па-риться пришли!» - густо, будто изъ живота. Я гляжу на него и думаю: «Крестопоклонная», а онъ моченыя  яблоки мякаетъ… и животъ у него какой, мамона!..» А онъ хряпаетъ и хряпаетъ.

Моетъ меня самъ Горкинъ, взбиваетъ большую пѣну. На полкѣ кто-то парится и кряхтитъ: - «охъ, грѣхи наши тяжкiе…» А это мясникъ Лощеновъ. Призналъ насъ и говоритъ: «говѣете, стало быть… а чего вамъ говѣть, кожа да кости, не во что и грѣху вцѣпиться.» Немножко и мы попарились. Выходимъ въ раздѣвалку, а протодьяконъ еще лежитъ, кислую капусту хряпаетъ. Ласково пошутилъ со мной, ущипнулъ даже за бочокъ: «ну, говѣльщикъ, грѣхи-то смылъ?» - и угостилъ капусткой, яблоки-то всѣ съѣлъ.

Выходимъ мы изъ бани, и спрашиваю я Горкина:

- А протодьяконъ… въ рай прямо, онъ священный? и не говѣетъ никогда, какъ батюшка?

- И они говѣютъ, какъ можно не говѣть! одинъ Господь безъ грѣха.

Даже и  они говѣютъ! А какъ же, на «Крестопоклонной» - и яблоки? чьи же молитвы-то изъ адова пламени п о д ы м у т ъ? И опять мнѣ дѣлается страшно… только бы поговѣть успѣть.

 

__________

 

Въ пятницу, передъ вечерней, подходитъ самое стыдное: у всѣхъ надо просить прощенiе. Горкинъ говоритъ, что стыдиться тутъ нечего, такой порядокъ, надо очистить душу. Мы ходимъ вмѣстѣ, кланяемся всѣмъ смиренно и говоримъ: «прости меня грѣшнаго». Всѣ ласково говорятъ: «Богъ проститъ, и меня простите.» Подхожу къ Гришкѣ, а онъ гордо такъ на меня :

- А вотъ и не прощу!

Горкинъ его усовѣстилъ, - этимъ шутить не годится. Онъ поломался маленько и сказалъ, важно такъ:

- Ну, ладно ужъ, прощаю!

А я передъ нимъ, правда, очень согрѣшилъ: назло ему лопату раскололъ, заплевался и дуракомъ обругалъ. На масленицѣ это вышло. Я сталъ на дворѣ разсказывать, какiе мы блины ѣли и съ какимъ припекомъ, да и скажи – «съ семгой еще ѣли». Онъ меня насмѣхъ и поднялъ: «какъ-такъ, съ Се-мкой? мальчика Семку ты съѣлъ?!..» - прямо, до слезъ довелъ. Я сталъ ему говорить, что не Семку, а се-мгу, такая рыба, красная… - а онъ все насмѣхъ: «мальчика Семку съѣлъ!» Я схватилъ лопату да объ тумбу и раскололъ. Онъ и говоритъ, осерчалъ: «ну, ты мнѣ за эту лопату отвѣтишь!» И съ того проходу мнѣ не давалъ. Какъ завидитъ меня – на весъ-то дворъ оретъ: «мальчика Семку съѣлъ!» И другiе стали меня дразнить, хоть на дворъ не показывайся. Я и сталъ на него плеваться и дуракомъ ругать. Горкинъ, спасибо, заступился, тогда только и перестали.

И Василь-Василичъ меня простилъ, по-братски. Я его «Косымъ» сколько называлъ, - и всѣ его «Косымъ» звали, а то у насъ на дворѣ другой еще Василь-Василичъ, скорнякъ, такъ чтобы не путать ихъ. А разъ даже пьяницей назвалъ, что-то мы не поладили. Онъ и говоритъ, когда я прощенья просилъ: «да я и взаправду косой, и во хмелю ругаюсь… ничего, не тревожься, мы съ тобой всегда дружно жили.» Поцѣловались мы съ нимъ, и сразу легко мнѣ стало, душа очистилась.

Всѣ грѣхи мы съ Горкинымъ перебрали, но страшныхъ-то, слава Богу, не было. Самый, пожалуй, страшный, - какъ я въ Чистый Понедѣльникъ яичко выпилъ. Гришка выгребалъ подъ навѣсомъ за досками мусоръ и спугнулъ курицу, - за досками несла яички, въ самосѣдки готовилась. Я его и засталъ, какъ онъ яички объ доску кокалъ и выпивалъ. Онъ сталъ просить – «не сказывай, смотри, мамашѣ… на, попробуй.» Я и выпилъ одно яичко. Покаялся я Горкину, а онъ сказалъ:

- Это на Гришкѣ грѣхъ, онъ тебя искусилъ, какъ врагъ.

Набралось всетаки грѣховъ. Выходимъ за ворота, грѣхи несемъ, а Гришка и говоритъ: «вотъ, годи… заставитъ тебя попъ на-закоркахъ его возить!» Я ему говорю, что это такъ, нарочно, шутятъ. А онъ мнѣ - «а вотъ увидишь «нарошно»… а зачѣмъ тамъ заслончикъ ставятъ?» Душу мнѣ и смутилъ, хотѣлъ я назадъ бѣжать. Горкинъ тутъ даже согрѣшилъ, затопалъ на меня, погрозился, а Гришкѣ сказалъ:

- Ахъ, ты… пропащая твоя душа!..

Перекрестились мы и пошли. А это все т о т ъ: досадно, что вотъ очистимся, и вводитъ въ искушенiе – разсердитъ.

 

__________

 

Приходимъ загодя до вечерни, а ужъ говѣльщиковъ много понабралось. У лѣваго крылоса стоятъ ширмочки, и туда ходятъ по одному, со свѣчкой. Вспомнилъ я про заслончикъ – душу сразу и упала. Зачѣмъ заслончикъ? Горкинъ мнѣ объяснилъ – это чтобы исповѣдники не смущались, тайная исповѣдь, на-духу, кто, можетъ, и поплачетъ отъ сокрушенiя, глядѣть  постороннимъ негодится. Стоятъ другъ за дружкой со свѣчками, дожидаются череду. И у всѣхъ головы нагнуты, для сокрушенiя. Я попробовалъ сокрушаться, а ничего не помню, какiе мои грѣхи. Горкинъ суетъ мнѣ свѣчку, требуетъ три копѣйки, а я плачу.

- Ты чего плачешь… сокрушаешься? - спрашиваетъ.

А у меня губы не сойдутся.

У свѣщного ящика сидитъ за столикомъ протодьяконъ, гусиное перо держитъ.

- Иди-ка ко мнѣ!.. - и на меня перомъ погрозилъ.

Тутъ мнѣ и страшно стало: большая передъ нимъ книга, и онъ по ней что-то пишетъ, - грѣхи, пожалуй, рукописанiе. Я тутъ и вспомнилъ про одинъ грѣхъ, какъ гусиное перо увидалъ: какъ въ Филиповки протодьяконъ съ батюшкой гусиныя у насъ лапки ѣли, а я завидовалъ, что не мнѣ лапку дали. И еще вспомнилось, какъ осуждалъ протодьякона, что на «Крестопоклонной» моченыя яблоки вкушаетъ, и животъ у него такой. Сказать..? вѣдь у т ѣ х ъ все записано. Порѣшилъ сказать, а это онъ не грѣхи записываетъ, а кто говѣетъ, такой порядокъ. Записалъ меня въ книгу и загудѣлъ на меня, изъ живота: «о грѣхахъ воздыхаешь, парень… плачешь-то? Ничего, замолишь, Богъ дастъ, очистишься.» И провелъ перышкомъ по моимъ глазамъ.

Насъ пропускаютъ напередъ. У Горкина дѣло священное – за свѣщнымъ ящикомъ, и всѣ его очень уважаютъ. Шепчутъ: «пожалуйте напередъ, Михалъ-Панкратычъ, дѣло  у васъ церковное.» Изъ-за ширмы выходитъ Зайцевъ, весь-то красный, и крестится. Уходитъ туда пожарный, крестится быстро-быстро, словно идетъ на страшное. Я думаю: «и пожаровъ не боится, а тутъ боится.» Вижу подъ ширмой огромный его сапогъ. Потомъ этотъ сапогъ вылѣзаетъ изъ-подъ заслончика, видны ясные гвоздики, - опустился, пожалуй, на колѣнки. И нѣтъ сапога: выходитъ пожарный къ намъ, бурое его лицо радостное, прiятное. Онъ падаетъ на колѣни, стукаетъ объ полъ головой, много разъ, скоро-скоро, будто торопится, и уходитъ. Потомъ выходитъ изъ-за заслончика красивая барышня и вытираетъ глаза платочкомъ, - оплакиваетъ грѣхи?

- Ну, иди съ Господомъ… - шепчетъ Горкинъ и чуть поталкиваетъ, а у меня ноги не идутъ, и опять всѣ грѣхи забылъ.

Онъ ведетъ меня за руку и шепчетъ – «иди, голубокъ, покайся.» А я ничего не вижу, глаза застлало. Онъ вытираетъ мнѣ глаза пальцемъ, и я вижу за ширмами аналой и о. Виктора. Онъ манитъ меня и шепчетъ: «ну, милый, откройся передъ Крестомъ и Евангелiемъ, какъ передъ Господомъ, въ чемъ согрѣшалъ… не убойся, не утаи…» Я плачу, не знаю, что говорить. Онъ наклоняется и шепчетъ: «ну, папашеньку-мамашеньку не слушался…» А я только про лапку помню.

- Ну, что еще… не слушался… надо слушаться… Что, какую лапку..?

Я едва вышептываю сквозь слезы:

- Гусиная лапка… гу… синую лапку… позавидовалъ…

Онъ начинаетъ допрашивать, что за лапка, ласково такъ выспрашиваетъ, и я ему открываю все. Онъ гладитъ меня по головкѣ и вздыхаетъ:

- Такъ, умникъ… не утаилъ… и душѣ легче. Ну, еще что..?

Мнѣ легко, и я говорю про все: и про лопату, и про яичко, и даже какъ осуждалъ о. Протодьякона, про моченыя яблоки и его животъ. Батюшка читаетъ мнѣ наставленiе, что завидовать и осуждать большой грѣхъ, особенно старшихъ.

- Ишь, ты, какой замѣтливый… - и хвалитъ за «раченiе» о душѣ.

Но я не понимаю, что такое – «раченiе». Накрываетъ меня епитрахилью и креститъ голову. И я радостно слышу: «… прощаю и разрѣшаю.»

Выхожу изъ-за ширмочки, и всѣ на меня глядятъ, - очень я долго былъ. Можетъ быть думаютъ, какой я великiй грѣшникъ. А на душѣ такъ легко-легко.

 

_____________

 

Послѣ причастiя, всѣ меня поздравляютъ, какъ именинника. Горкинъ подноситъ мнѣ на оловянной тарелочкѣ заздравную просвирку. На мнѣ новый костюмчикъ, матросскiй, съ золотыми якорьками, очень всѣмъ нравится. У воротъ встречаетъ Трифонычъ и преподноситъ жестяную коробочку «ландринчика»-монпансье: «тѣлу во здравiе, душѣ во спасенiе, съ причастимшись!» Матушка даритъ «Басни Крылова» съ картинками, отецъ – настоящiй пистолетъ съ коробочкой розовыхъ пистоновъ и «водяного соловья»: если дуть въ трубочку въ водѣ,  онъ пощелкиваетъ и журчитъ, какъ настоящiй живой. Душитъ всего любимыми духами – флер-д’оранжемъ. Всѣ очень ласковы, а старшая сестрица Сонечка говоритъ, нюхая мою голову: «отъ тебя такъ святостью и пахнетъ, ты теперь святой – съ молока снятой.» И правда, на душѣ у меня легко и свято.

Передъ параднымъ чаемъ съ душистыми «розовыми» баранками, намъ съ Горкинымъ наливаютъ по стаканчику «теплотцы», - сладкаго вина-кагорцу съ кипяточкомъ, мы вкушаемъ заздравныя просвирки и зпиваемъ настояще-церковной «теплотцой». Чай пьемъ по-праздничному, съ миндальнымъ молокомъ и розовыми сладкими баранками, не круглыми, а какъ длинная петелька, отъ которыхъ чуть пахнетъ муромъ, - особенный чай, священный. И всѣ называютъ насъ уважительно: п р и ч а с т н и к и.

День теплый, солнечный, совсѣмъ-тосовсѣмъ весеннiй. Мы сидимъ съ Горкинымъ на согрѣвшейся штабели досокъ, на припекѣ, любуемся, какъ плещутся въ лужѣ утки, бесѣдуемъ о божественномъ. Теперь и помирать настрашно, будто святые стали. Говоримъ о раѣ, какъ летаютъ тамъ ангели – серафимы-херувимы, гуляютъ угодники и сявтые… и, должно быть, прабабушка Устинья и Палагея Ивановна… и дѣдушка, пожалуй, и плотникъ Мартынъ, который такъ помиралъ, какъ дай Богъ всякому. Гадаемъ-домекаемъ, звонятъ ли въ раю въ колокола..? Чего жъ не звонить, - у Бога всего много, есть и колокола, только «духовные», понятно… - мы-то не можемъ слышать. Такъ мнѣ легко и свѣтло на душѣ, что у меня наплываютъ слезы, покалываетъ въ носу отъ радости, и я обѣщаюсь Горкину никогда больше не согрѣшать. Тогда ничего не страшно. Много мы говоримъ-гадаемъ… И вдругъ, подходитъ Гриша и говоритъ, оглядывая мой костюмчикъ: «матросъ… въ штаны натресъ!» Сразу насъ – какъ ошпарило. Я хотѣлъ крикнуть ему одно словечко, да удержался – вспомнилъ, что это мнѣ искушенiе, отъ т о г о. И говорю ласково, разумно, - Горкинъ потомъ хвалилъ:

- Нехорошо, Гриша, такъ говорить… лучше ты поговѣй, и у тебя будетъ весело на душѣ.

Онъ смотритъ на меня какъ-то странно, мотаетъ головой и уходитъ, что-то задумчивый. Горкинъ обнялъ меня и поцѣловалъ меня въ маковку, - «такъ, говорить и надо!» Глядимъ, Гриша опять подходитъ… и даетъ мнѣ хорошую «свинчатку» - би-ту, цѣлый конъ бабокъ можно срѣзать! И говоритъ, очень ласково:

- Это тебѣ отъ меня подарочекъ, будь здоровъ.

И сталъ совсѣмъ ласковый, прiячтный. А Горкину сапоги начистить обѣщался, «до жару»! И поговѣть даже посулился, - три года, говоритъ, не говѣлъ, «а вы меня разохотили.»

Подсѣлъ къ намъ, и мы опять стали говорить про рай, и у Горкина были слезы на глазахъ, и лицо было свѣтлое такое, божественное совсѣмъ, какъ у святыхъ старенькихъ угодниковъ. И я все думалъ, радуясь на него, что онъ-то ужъ непремѣнно въ рай попадетъ, и какая это премудрость-радость – отъ чистаго сердца поговѣть!..

 

_________

 

 


ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

 

На шестой недѣлѣ Великаго Поста прошла Москва-рѣка.

Весна дружная, вода большая, залила огороды и нашу водокачку, откуда подается вода въ бани. Сидоръ-водоливъ съ лошадьми будетъ теперь какъ на морѣ, - кругомъ-токругомъ вода. Обѣдать ему подвозятъ на плотикѣ, а лошадямъ сѣна хватитъ. Должно быть, весело тамъ ему, на высокой водокачкѣ: сидитъ себѣ на порожкѣ – посматриваетъ, какъ вода подымается, трубочку сосетъ, чаекъ пьетъ, - никто не побезпокоитъ. Василь-Василичъ поѣхалъ на плотикѣ его провѣдать – да и застрялъ: бадья съ колеса ухомъ сорвалась, заѣло главное колесо, все и чинились съ Сидоромъ. Ну, починилъ-пустилъ, поѣхалъ назадъ на плотикѣ, шестикъ съ руки сорвался, онъ и бултыхъ въ воду. Спасибо еще – ветла попалась, ухватился-вскарабкался, - чуть-было не потопъ. Подъѣхали на лодкѣ, сняли его съ ветлы, а у него и языкъ отнялся. Хорошо еще – погрѣлись они съ Сидоромъ маленько, а то пропадомъ-пропадай: снѣговая вода, сту-деная. Отецъ посерчалъ: «разбойникъ ты, мошенникъ, цѣлый день проваландался!.. знаю твою «бадью»… за что только Господь спасаетъ!..» А за доброту, говорятъ, - съ народомъ по правдѣ поступаетъ, есть за него молельщики.

Вербная суббота завтра, а Михалъ-Иванычъ не везетъ вербу и не везетъ. Горкинъ ахаетъ, хлопаетъ себя по бокамъ, - «да ну-ка, онъ заболѣлъ въ лѣсу… старосты мы церковные, какъ – безъ вербы?!..» Бывало, въ четвергъ еще привозилъ, а вотъ и пятница, - и нѣтъ вербы! Въ овражкѣ ужъ не угрязъ ли со старухой, лошаденка старенькая у нихъ, а дороги поплыли, мѣста глухiя… Отецъ верхового на зорькѣ еще послалъ, и тотъ чего-то позапропалъ, а человѣкъ надежный, Антонъ Кудрявый, водочкой балуется не шибко. Горкинъ ужъ порѣшилъ на Красную Площадь послѣ обѣда ѣхать, у мужиковъ вербу закупать. Ни въ кои-то вѣки не было, срамъ какой… да и верба та – наша развѣ! Передъ самымъ обѣдомъ, кричатъ отъ воротъ ребята – «Михалъ-Ивановъ ѣдетъ, вербу везетъ!..» Ну, слава те, Господи.

Хорошо, что Антона Кудряваго послали. Повстрѣчалъ стариковъ за Воронцовымъ, въ оврагѣ сидятъ и плачутся: оглоблю поломали, и лошаденка упарилась, легла въ зажорѣ. Вызволилъ ихъ Антонъ, водочкой отогрѣлъ, лошадь свою припрягъ… - вотъ потому и позапоздали, цѣлую ночь въ зажорѣ!.. - «Старуха ужъ и отходить готовилась, на вербу все молилась: «свяченая вербушка, душеньку мою прими-осѣни!» - сказывалъ Михалъ-Ивановъ, - «а какая она свяченая, съ рѣчки только!»

Верба – богатая, вишневая-пушистая, полны санки; вербешки ужъ золотиться стали, крупныя, съ орѣхъ, - молиться съ такой прiятно. Михалъ-Иванова со старухой ведутъ на кухню – горячимъ чайкомъ погрѣться. Василь-Василичъ подноситъ ему шкаликъ – «душу-то отогрѣй.» Михалъ-Ивановъ кажется мнѣ особеннымъ, лѣсовымъ, какъ въ сказкѣ. Живетъ въ избушкѣ на курьихъ ножкахъ, въ глухомъ лѣсу, куда и дороги нѣтъ, выжигаетъ уголь въ какой-то ямѣ, а кругомъ волки и медвѣди. Возитъ онъ намъ березовый, «самоварный», уголь, какой-то «звонкiй», особенный; и всѣмъ, на нашей Калужской улицѣ, и всѣ довольны. И еще березовые вѣники въ наши бани, - тѣмъ и живетъ со своей старухой. И никогда съ пустыми руками не прдетъ, все чего-нибудь привезетъ лѣсного. Прошлый годъ зайца живого привезли, зимой съ ними въ избушкѣ жилъ; да зайца-то мы не взяли: нехорошо зайца держать въ жильѣ. А нынче бѣлочку привезли въ лукошкѣ, орѣхи умѣетъ грызть. И еще – цѣлый-то мѣшокъ лѣсныхъ орѣховъ! Орѣха было по осени… - обору нѣтъ. Трифонычу въ лавку мѣшокъ каленыхъ продали, а намъ – въ подарокъ, сырого, по заказу: отецъ любитъ, и я люблю, - не разсыпается на зубахъ, а вязнетъ, и маслицемъ припахиваетъ, сладкимъ духомъ орѣшнымъ. Бѣлка сидитъ въ плетушкѣ, глядѣть нельзя: на крышу сиганетъ – про-щай. Отецъ любитъ все скоро дѣлать: сейчасъ же послалъ къ знакомому старику въ Зарядье, который намъ клѣтки для птицъ ставитъ, - достать желѣзную клѣтку, бѣлкину, съ колесомъ. Почему – съ колесомъ? А потому, говорятъ: бѣлка крутиться любитъ.

 

Я сижу въ кухнѣ, рядомъ съ Михал—Ивоновымъ, и гляжу на него и на старуху. Очень они прiятные, и пахнетъ отъ нихъ дымкомъ и дремучимъ лѣсомъ. Михалъ-Ивановъ весь въ волосахъ, и черный-черный, бѣлые глаза только; все лицо въ черныхъ ниточкахъ-морщинкахъ, и руки черныя-черныя, не отмыть до самаго Страшнаго Суда. Да тамъ на это не смотрятъ: тамъ – ду-шу покажи. Отецъ скажетъ ему, бывало: «Михалъ-Ивановъ – трубочистъ, тѣломъ грязенъ – душой чистъ!» А онъ отмахивается: «и гдѣ тутъ, и душа-то угольная». Нѣтъ, душа у него чистая, какъ яичко, - Горкинъ говоритъ: грѣхъ по лѣсу не ходитъ, а по людямъ. Спрашиваю его - «а ты поговѣлъ?» И они, оказывается, ужъ поговѣли-сподобились, куда-то въ село ходили. Марьюшка ставитъ имъ чугунокъ горячей картошки и насыпаетъ на бумажку соли. Они сцарапываютъ кожурку ногтями, и картошка у нихъ вся въ пятнахъ, угольная. Очень нашу картошку одобряютъ, - слаже, говорятъ, сахару. У старика большой ноготь совсѣмъ размятъ, смотрѣть страшно, въ ногахъ даже у меня звенитъ. «Это почему… палецъ?» - спрашиваю я, дергаясь отъ жути. А деревомъ защемило, говоритъ. А у старухи пальцы не разгибаются, будто курячья лапка, и шишки на пальцахъ вздулись, болѣзнь такая, - угольная болѣзнь? «Ну, и картошечка, говорятъ, въ самый-то апекитъ.» Они со вчерашняго утра не ѣли, въ зажорѣ ночевали съ вербой. Ужъ имъ теперь, хоть бы и не говѣли, всѣ грѣхи простятся, за ихъ труды: свяченую вербу привезли! Я сую старушкѣ розовую баранку, а старику лимонную помадку, постную. Спрашиваю, - медвѣдики у нихъ водятся, въ лѣсу-то тамъ? Говорятъ – а какъ же, заглядываютъ. И ежъ въ избушкѣ у нихъ живетъ, для мышей, «Васькой» звать. Зовутъ въ гости къ себѣ: «лѣто придетъ, вотъ и прзжай къ намъ погостить.. и гриба, и ягоды всякой много, и малины сладкой-лѣсовой, и… а на болотѣ клюква.» Даже клюква!..

 

___________

 

За день такъ стаяло-подсушило, что въ саду подъ крыжовникомъ куры ужъ обираться стали, встряхиваться, - къ дождю, пожалуй. Лужа на дворѣ растетъ не по днямъ, а по часамъ, скоро можно на плотикѣ кататься, утки ужъ плещутся-ныряютъ. У лужи, на бережку, стоятъ стариковы дровянки съ вербой, - совсѣмъ роща, будто верба у лужи выросла, и дворъ нашъ весь словно просвѣтился, совсѣмъ другой, - радостный весь, отъ вербы. Горкинъ «Цыганку» велѣлъ въ сарай пока запереть, а то, ну-ка, на санки вскочетъ-набезобразитъ, а это негодится, верба церковная. На рѣчкѣѣтунькѣ, гдѣ росла, - высоко росла, высокое древо-верба, птица только присядетъ, а птица не собака, не поганитъ. Я смотрю на вербу и радуюсь: какiе добрые – привезли! сколько дней по Сѣтунькѣ въ таломъ снѣгу топтались, всѣ пуки ободрали, и теперь сколько же народу радоваться будетъ въ церкви! Христа встрѣчать!!.. И Горкинъ не нарадуется на вербу: задалась-то какая нонче, румяная да пушистая, золотцемъ тронуло вербешки! Завтра за всенощной осветимъ, домой принесемъ свяченую, въ бутылочку поставимъ, - она какъ разъ къ Радуницѣ, на Өоминой, бѣлые корешки-ниточки выпуститъ. И понесемъ на Даниловское, покойному Мартыну-плотнику вголова посадимъ, порадуемъ его  душеньку… И Палагеѣ Ивановнѣ посадимъ, на Ваганьковскомъ. И какъ хорошо устроено: только зима уходитъ, а ужъ и вербочка опушилась - Христа встрѣчать.

- все премудро сотворено… - радуется на вербу Горкинъ, поглаживаетъ золотистыя вербешки. - Нигдѣ сейчасъ не найтить цвѣточка, а верба разубралась. И завсегда такъ, на св. Лазаря, на Входъ Господенъ. И дерева кланяются Ему, поютъ Осанну. Осанна-то?.. А такое слово, духовное. Сiянiе, значитъ, божественное, - Осанна. Вотъ она съ ними и воспоетъ завтра Осанну, святое деревцо. А потомъ, дома, за образа поставимъ, помнить годъ цѣльный будемъ.

Я спрашиваю его – это чего помнить?

- Какъ – чего?.. Завтра Лазаря воскресилъ Господь. Вѣчная, значитъ, жизнь всѣмъ будетъ, всѣ воскреснемъ. Кака радость-то! Такъ и поется – «Обчее воскресенiе… изъ мертвыхъ Лазаря воздвигъ Христе Боже..» А потомъ Осанну поютъ, Вербное Воскресенье называется, читалъ, небось, въ Священной Исторiи? Я тебѣ сколько говорилъ…- вотъ-вотъ, ребятишки тамъ воскликали, въ Ирусалимѣ-Градѣ. Христосъ на осляти, на муку крестную входитъ, а они съ вербочками, съ вайями… по-ихнему – вайя называется, а по-нашему – верба. А фарисеи стали серчать, со злости, зачѣмъ, молъ, кричите Осанну? - такiе гордыеЮ досадно имъ, что не ихъ Осанной встрѣчаютъ. А Христосъ и сказалъ имъ: «не мѣшайте дѣтямъ ко Мнѣ приходить и возглашать Осанну, они сердцемъ чуютъ…» - дѣти-то всѣ чистые, безгрѣшные, - «а дѣти не будутъ возглашать, то камни-каменные возопiютъ!» - во-какъ. Осанну возопiютъ, прославятъ. У Господа все живетъ. Мертвый камень – и тотъ живой. А ужъ верба-то и подавно живая, ишь – цвѣтетъ. Какъ же радоваться-то, голубокъ!..

Онъ обнимаетъ вербу, тычется головой въ нее. И я нюхаю вербу: горьковато-душисто пахнетъ, лѣсовой горечью живою, дремуче-дремучимъ духомъ, пушинками по лицу щекочетъ, такъ прiятно. Какiя пушинки нѣжныя, въ золотой пыльцѣ- никто не можетъ такъ сотворить, Богъ только. Гляжу – а у Горкина слезы на глазахъ. И я заплакалъ, отъ радости… будто живая верба! И ужъ сумерки на дворѣ, звѣздочки стали выходить, а у лужи совсѣмъ свѣтло, будто это отъ вербы – свѣтъ.

 

__________

 

Старикову лошадь поставили въ конюшню, рядомъ съ «Кривой». Задали ей овсеца, а она, Антипушка говоритъ, овесъ-то изо рта просыпаетъ, только разбрасываетъ, - отвыкла, что ли, отъ овса-то, или всѣ зубы съѣла, старенькая совсѣмъ, «Кривая»-то передъ ней  о-релъ! Понятно, въ бѣдности родилась, къ овсу-то и непривыкшая, гдѣ тамъ, въ лѣсу-то, овса найти. А «Кривая» ласково ее приняла пофыркала черезъ боковинку. Можетъ, и жалѣетъ, понимаетъ, - въ гости къ ней сирота пришла. Лошади все могутъ понимать. И серчать могутъ, и жалѣть, плачутъ даже. Антипушка много повидалъ на своемъ вѣку. Когда молодой еще былъ, хозяева съ мѣста его рѣшили, пришелъ онъ къ лошадкамъ прощаться, а у нихъ въ глазахъ слезы, - только не говорятъ.

- А «Кривая», можетъ, она чу-етъ, что старикова лошадка священную вербу привезла… хорошо-то ее приняла? ей, можетъ, такъ откры-лось, а? Горкинъ сказывалъ… въ Градѣ-Ирусалимѣ… даже камни-каменные могли вопiять… эту вотъ… Осанну! А лошадь животная живая, умная. Вотъ придетъ день Страшнаго Суда, и тогда всѣ воскреснутъ, какъ Лазарь. А что, и «Кривая» тогда воскреснетъ?..

- Понятно, все воскреснетъ… у Бога-то! Отъ Него все, и къ Нему – все. Всѣ и подымутся. Помнишь, лѣтось у Троицы видали съ тобой, на стѣнѣ красками расписано… и рыбы страшенныя, и львы-тигры несутъ руки-ноги, кого поѣли-разорвали… всѣ къ Нему несутъ, къ Господу, въ одно мѣсто. Это мы не можемъ, оттяпалъ палецъ-тамъ – ужъ не приставишь. А Господь… Го-споди, да все можетъ! Какъ земля кончится, небо тогда начнется, жизнь вѣчная. У Господа ничего не пропадаетъ, обиды никому нѣтъ.

Въ кухнѣ лампадка теплится. Михалъ-Ивановъ пошелъ спать въ мастерскую, на стружку, къ печкѣ, а старуху уложила Марьюшка на лавкѣ, мяткой напоила, дала ей сухiе валенки, накрыла полушубкомъ, - кашель забилъ старуху. Да какъ же не пожалѣть: старый человѣкъ старуха, и дѣлу такому потрудились, свяченую вербу привезли.

 

___________

 

Солнце играетъ на сараяхъ раннимъ, румянымъ свѣтомъ, - пасхальное что-то въ немъ, напоминаетъ яички красныя.

Лужа совсѣмъ разлилась, какъ море, половина саней въ водѣ. И въ лужѣ розовый свѣтъ-румянчикъ. Верба въ саняхъ проснулась, румяная, живая, и вся сiяетъ. Розовые вербешки стали! Куры глядятъ на вербу, вытягиваютъ шейки, прыгаютъ на саняхъ, хочется имъ вербешекъ. И въ лужѣ верба, и я, и куры, и старенькiя сани, и розовое солнце, и гребешокъ сарая, и свѣтлое-голубое небо, и всѣ мы въ немъ!.. - и все другое, чѣмъ на землѣ… какое-то новое-другое. Ночью былъ дождь, пожалуй, - на вербѣ сверкаютъ капельки. Утки съ крикомъ спѣшатъ на лужу, мычитъ корова, весело ржетъ «Кавказка»… - Можетъ быть, радуются вербѣ?.. И самая верба радуется, веселенькая такая, въ румяномъ солнцѣ. Росла по Сѣтунькѣ, попала на нашу лужу, и вотъ – попадетъ къ Казанской, будутъ ее кропить, будетъ свѣтится въ свѣчкахъ, и разберутъ ее по рукамъ, разнесутъ ее по домамъ, по всей нашей Калужской улицѣ, по Якиманкѣ, по Житной, по переулочкамъ… - поставятъ за образа и будутъ помнить…

Горкинъ съ Михалъ-Ивановымъ стараются у вербы: сани надо опорожнить, домой торопиться надо. Молодцы приносятъ большую чистую кадь, низкую и широкую, - «вербную», только подъ вербу ходитъ, - становятъ въ нее пуками вербу, натуго тискаютъ. Пушится огромный кустъ, спятаться въ него можно. Насилу-насилу подымаютъ, - а все старики нарѣзали! - ставятъ на ломовой полокъ: послѣ обѣда свезутъ къ Казанской. Верба теперь высокая, пушится надъ всѣмъ дворомъ, вишневымъ блескомъ свѣтится. И кажется мнѣ, что вся она въ сѣрыхъ пчелкахъ съ золотистыми крылышками пушистыми. Это вотъ красо-та-а!..

Михалъ-Ивановъ торопится, надо бы закупить для Праздника, чайку-сахарку-мучицы, да засвѣтло ко дворамъ поспѣть, - дорога-то совсѣмъ, поди, разгрязла, не дай-то Богъ! Горкинъ ласково обнадеживаетъ: «Господь донесетъ, лѣсъ твой не убѣжитъ, все будетъ». Жалко мнѣ Михалъ-Иванова: въ иакую-то даль поѣдетъ, въ дрему-дремучую! если бы съ нимъ поѣхать!.. - и хочется, и страшно.

 Старуха его довольна, кланяется и кланяется: такъ-то ужъ одарили-обласкали! Сестрицы ей подарили свою работу – вѣночекъ на образа, изъ пышныхъ бумажныхъ розановъ. Матушка, какъ всегда – кулечекъ припасцу всякаго, стараго бѣльеца и темненькаго ситчику въ горошкахъ, а старику отрѣзокъ на рубаху. Марьюшка – восковую свѣчку, затеплить Празднику: въ лѣсу-то имъ гдѣ жъ достать-то. Отецъ по дѣламъ уѣхалъ, оставилъ им за орѣхи и за вербу, и еще три рубля за бѣлку.

- Три ру-бля-а!.. Ужъ такъ-то одарили-обласкали!..

Трифонычъ манитъ старика и ведетъ въ закоулочекъ при лавкѣ, гдѣ хранится зеленый штофъ, - «на дорожку, за угольки». Михалъ-Ивановъ выходитъ изъ закоулочка, вытираетъ ротъ угольнымъ рукавомъ, несетъ жирную астраханскую селедку, прихватилъ двумя пальцами за спинку промасленной бумажкой, - течетъ съ селедки, дочего жирная, - прячетъ селедку въ сѣно. И Горкинъ суетъ пакетикъ – чайку-сахарку-лимончикъ. Отъѣзжаютъ, довольные. Старикъ жуетъ горячiй пирогъ съ кашей, даетъ откусить своей старухѣ, смѣется намъ бѣлыми зубами и бѣлыми глазами, машетъ намъ пирогомъ, веселый, кричитъ – «дай, Господи… гу-ляй, верба!..» Всѣ првожаемъ за ворота.

Я бѣгу къ бѣлочкѣ, посмотрѣть. Она на окнѣ въ передней. Сидитъ – въ уголокъ забилась, хвостомъ укрылась, бусинки-глазки смотрятъ, - боится, не обошлась еще: ни орѣшковъ, ни конопли не тронула. Клѣтка желѣзная, съ колесомъ. Можетъ быть, колеса боится? Пахнетъ отъ бѣлки чѣмъ-то, ужасно крѣпкимъ, совсѣмъ особеннымъ… - дремучимъ духомъ?..

 

__________

 

Въ каретномъ сараѣ Гаврила готовитъ парадную пролетку – «для вербнаго катанья», къ завтрему, на Красной Площади, гдѣ шумитъ уже вербный торгъ, который зовется – «Верба». У самаго Кремля подъ древними стѣнами. Тамъ, по всей площади, подъ Мининымъ-Пожарскимъ, подъ храмомъ Василiя Блаженнаго, подъ Святыми Воротами съ часами, - называются «Спасскiя Ворота», и всегда въ нихъ снимаютъ шапку, - «гуляетъ верба», великiй торгъ – праздничнымъ товаромъ, пасхальными игрушками, образами, бумажыми цвѣтами, всякими-то сластями, пасхальными разными яичками и – вербой. Горкинъ говоритъ, что такъ повелось отъ старины, къ Свѣтлому Дню припасаться надо, того-сего.

- А господа вотъ придумали катанье. Что жъ подѣлаешь… господа.

Въ каретномъ сараѣ сани убраны высоко на доски, подъ потолокъ, до зимы будутъ отдыхать. Терерь – пролетки: расхожая и парадная. Съ нихъ стянули громадные парусинные чехлы, подъ которыми онѣ спали зиму, онѣ проснулись, поблескиваютъ лачкомъ и пахнутъ… чудесно-весело пахнутъ, чѣмъ-то н о в ы м ъ и такимъ радостно-заманнымъ! Да чѣмъ же онѣ пахнутъ?.. Этого и понять нельзя… - чѣмъ-то… такимъ привольно-новымъ, дачей, весной, дорогой, зелеными полями… и чѣмъ-то крѣпкимъ, радостной горечью какой-то… которая… - нѣтъ, не лакъ. Гаврилой пахнутъ, колесной мазью, духами-спиртомъ, сѣдломъ, «Кавказкой», и всѣмъ, что было, изъ радостей. И вотъ, эти радости проснулись. Проснулись – и запахли, напомнились: копытной мазью, кожей, особенной, душистой, подъ черносливъ съ винной ягодой… заманнымъ, неотвязнымъ скипидаромъ, - такъ бы вотъ все дышалъ и нюхалъ! - пронзительно-крѣпкимъ варомъ, наборной сбруей, сѣномъ и овсецомъ, затаившимся зимнимъ холодочкомъ и пробившимся со двора тепломъ съ навозцемъ, - каретнымъ, н о в ы м ъ, сараемъ, гулкимъ и радостнымъ… И все это спуталось-смѣшалось въ радость.

Гаврила ставитъ парадную пролетку – отъ самого Ильича съ Каретнаго! - на козлики и начинаетъ крутить колеса. Колеса зеркально блещутъ лаковымъ блескомъ спицъ, пускаютъ «зайчиковъ» и прохладно-душистый вѣтерокъ, - и это пахнетъ, и вѣетъ-дышитъ. Играютъ-вѣютъ желто-зеленыя полоски на черно-зеркальномъ лакѣ, - самая красота. И все мнѣ давно знакомо – и ново-радостно: сквозная желѣзная подножка, тонкiя, выгнутыя өитой оглобли съ чудесными крѣпкими тяжками, и лаковыя крылья съ мелкою сѣткой трещинокъ, и складки верха, лежащiя гармоньей… но лучше всего – колеса, въ черно-зеркальныхъ спицахъ. Я взлѣзаю на мягко-упругое сидѣнье, которое играетъ, покачиваетъ зыбко, нюхаю-нюхаю-вдыхаю, оглаживаю м о ю скамеечку, стянутую до пузиковъ ремнями, не нагляжусь на коврикъ, пышно-тугой и бархатистый, съ мутными шерстяными розами. Спрыгиваю, охаживаю и нюхаю, смотрюсь, какъ въ зеркало, въ выгнутый лаковый задокъ. Конечно, она – живая, дышитъ, наша парадная «ильинка».  Лучше ея и нѣтъ, - я шарабана не считаю: этотъ совсѣмъ особый, папашенькинъ.

Гаврила недоволенъ: на гулянье въ коляскахъ ѣздятъ, а то въ ландѣ, а съ пролеткой квартальные въ самый конецъ отгонятъ, гдѣ только сбродные. Недоволенъ и армякомъ, и шляпой. Чего показывать, - экая невидаль, пролетка! Набаловался у богачей, «у князя въ кибрiолетахъ ѣздилъ». Я говорю Гаврилѣ – «пошелъ бы къ князю!» - такъ Антипушка ему говоритъ. Гаврила сердится: «ты еще мнѣ посмѣйся!» Негодится онъ въ богатые кучера, усъ не растетъ. Антипушка ужъ совѣтовалъ: «натри губу копытной мазью – цѣлая грива вырастетъ». Пожалуй, скоро уйдетъ отъ насъ, Василь-Василичъ говорилъ: «Маша наша сосваталась съ Денисомъ, только изъ-за нее и жилъ.» Теперь и наша «ильинка» нехороша. А какъ, бывало, прокатывалъ-то на «Чаленькомъ», вся улица смотрѣла, - вѣтру, бывало, не угнаться.

 

_________

 

Идемъ съ Горкинымъ къ Казанской, - до звона, рано: съ вербой распорядиться надо. Загодя отвезли ее, въ церкви теперь красуется. Навстрѣчу идутъ и ѣдутъ съ «Вербы», несутъ вѣночки на образа, воздушные красные шары, мальчишки свистятъ въ свистульки, стучатъ «кузнецами», дудятъ въ жестяныя дудки,  дерутся вербами, дураки. Идутъ и ѣдутъ, и у всѣхъ вербы, съ листиками брусники, зиму проспавшей въ зелени подъ снѣгомъ.

Въ церкви, у лѣваго крылоса, - наша верба, пушистая, но кажется почему-то ниже. Или ее подстригли? Горкинъ говоритъ – такъ это, наша церковь высокая. Но отчего же у лужи тамъ… - небо совсѣмъ высокое? Я подхожу подъ вербу, и она дѣлается опять высокой. Крестимся на нее. Раздавать не скоро, подъ конецъ всенощной, какъ стемнѣетъ. Народу набирается все больше. Отъ свѣщнаго ящика, гдѣ стоимъ, вербы совсѣмъ невидно, только верхушки прутиковъ, какъ вихры. Тянется долго служба. За свѣщнымъ ящикомъ отецъ, въ сюртукѣ, съ золотыми запонками въ манжетахъ, ловко выкидываетъ свѣчки, постукиваютъ онѣ, какъ косточки. Много берутъ свѣчей. Приходятъ и со своими вербами, но своя какъ-то не такая, не настоящая. А наша настоящая, свяченая. О-чень долго, за окнами день потухъ, вербу совсѣмъ невидно. Отецъ прихватываетъ меня пальцами за щечку: «спишь, капитанъ… сейчасъ, скоро.» Сажаетъ на стульчикъ позади. Горкинъ молится на колѣнкахъ, рядомъ, слышно, какъ онъ шепчетъ: «Обчее воскресенiе… изъ мертвыхъ воздвигъ еси Лазаря, Христе Боже…» Дремотно. И слышу вдругъ, какъ изъ сна: «О-бщее воскресенiе… изъ мертвыхъ воздвигъ еси Лазаря, Христе Боже… Тебѣ, побѣдителю смерти, вопiемъ…  осанна въ вышнихъ!» Проспалъ я..? Впереди, тамъ, гдѣ верба, загораются огоньки всѣчей. Тамъ уже хлещутся, впереди… - выдергиваютъ вербу, машутъ… текутъ огоньки по церкви, и вотъ - всѣ съ вербами. Отецъ беретъ меня на руки и несетъ надъ народомъ, надъ вербами въ огонькахъ, все ближе – къ чудесному нашему кусту. Кустъ уже растрепался, вербы мотаются, дьячокъ отмахиваетъ мальчишекъ, стегаетъ вербой по стриженымъ затылкамъ, шипитъ: «не напирай, про всѣхъ хватитъ…» О. Викторъ выбираетъ намъ вербы попушистѣй, мнѣ даетъ самую нарядную, всю въ мохнаткахъ. Прикладываемся къ образу на аналоѣ, гдѣ написанъ Христосъ на осляти, каменные дома и мальчики съ вербами, только вербы съ большими листьями, - «вайи»! - долго нельзя разглядывать. Тычутся отовсюду вербы, пахнетъ горькимъ вербнымъ дымкомъ… дремучимъ духомъ?.. - гдѣ-то горятъ вербешки. Свѣтятся ясныя лица черезъ вербы, все огоньки, огоньки за прутьями, и въ глазахъ огоньки мигаютъ, свѣтятся и на лбахъ, и на щекахъ, и въ окнахъ, и въ образахъ на ризахъ. По стѣнамъ и наверху подъ сводомъ, ходятъ темныя тѣни вербъ. Какая же сила вербы! Все это наша верба, изъ стариковыхъ санокъ, съ нашего двора, отъ лужи, - какъ просвѣтилась-то въ огонькахъ! Росла по далекой Сѣтунькѣ, ѣхала по лѣсамъ, ночевала въ водѣ въ оврагѣ, мыло ее дождемъ… и вотъ – свяченая, въ нашей церкви, со всѣми поетъ «Осанну». Конечно, поетъ она: все, вѣдь, теперь живое, воскресшее, какъ Лазарь… - «Общее Воскресенiе».

Смотрю на свѣчку, на живой огонекъ, отъ пчелокъ. Смотрю на мохнатыя вербешки… - такихъ ужъ никто не сдѣлаетъ, только Богъ. Трогаю отца за руку. - «Что, усталъ?» - спрашиваетъ онъ тихо. Я шепчу: «а Михалъ-Ивановъ доѣхалъ до двора?» Онъ беретъ меня за щеку… - «давно дома, спитъ ужъ… за свѣчкой-то гляди, не подожги… носомъ клюешь, мо-лельщикъ…» Слышу вдругъ трескъ… - и вспыхнуло! - вспыхнули у меня вербешки. Ахъ, какой радостный-горьковатый запахъ, чудесный, вербный! и въ этомъ запахѣ что-то такое свѣтлое, такое… такое… - было сегодня утромъ, у нашей лужи, розовое-живое въ вербѣ, въ румяномъ, голубоватомъ небѣ…. - вдркгъ освѣтило и погасло. Я пригибаю прутики къ огоньку: вотъ затрещитъ, освѣтитъ, будетъ опять такое… Вспыхиваетъ, трещитъ… синiя змѣйки прыгаютъ и дымятъ, и гаснутъ. Нѣтъ, не всегда бываетъ… неуловимо это, какъ тонкiй сонъ.

 


 

Ю. А. Кутыриной

 

НА СВЯТОЙ

 

- Вотъ погоди, косатикъ, придетъ Святая, мы съ тобой въ Кремль поѣдемъ, покажу тебѣ всѣ святыньки… и Гвоздь Господенъ, и всѣ соборы наши издревнiи, и Царя-Колокола покажу, и потрезвонимъ, поликуемъ тогда съ тобой… - сколько разъ обѣщался Горкинъ, - маленько подрастешь, тебѣ и понятнѣй будетъ. Вотъ, на Святой и сходимъ.

Я подросъ, теперь ужъ не младенецъ, а отроча, поговѣлъ-исправился, какъ большiе, и вотъ – Святая.

Я просыпаюсь, радостный, меня ослѣпляетъ блескомъ, и въ этомъ блескѣ – веселый звонъ. Сразу я не могу понять, отчего такой блескъ и звонъ. Будто еще во снѣ – звонкiя золотыя яблочки, какъ въ волшебномъ саду, изъ сказки. Открываю опять глаза – и вдругъ вспоминаю: да это Пасха!.. яркоеутро-солнце, пасхальный звонъ!.. Розовый накомодникъ, вышитый бѣлыми цвѣтами… - его только на Пасху стелятъ! - яркiя розы на иконѣ… Пасха!.. - и меня заливаетъ радостью. На столикѣ у постели – пасхальные подарки. Серебреное портмонэ-яичко на золотой цѣпочкѣ, а внутри радостное-пунцовое, и свѣтится золотой и серебрецо, - подарилъ мнѣ вчера отецъ. Еще – большое сахарное яйцо, съ золотыми большими буквами - Х. и В., а за стеклышкомъ въ золотомъ овалѣ, за цвѣтами безсмертника, надъ мохомъ, - радостная каринка Христова Воскресенiя. И еще – золотисто-хрустальное яичко, ганеное все, чудесное! если въ него смотрѣть, свѣтится все, какъ въ солнцѣ, - веселое все, пасхальное. Смотрю черезъ яичко, - ну, дочего чудесно! Вижу окошечки, много солнцъ, много воздушныхъ шариковъ, вмѣсто одного, купленнаго на «Вербѣ»… множество вѣтокъ тополя, много иконокъ и лампадокъ, комодиковъ, яичекъ, мелкихъ, какъ зернышки, какъ драже. Отнимаю яичко, вижу: живая комната, красный шаръ, приклеившiйся къ потолку, на комодѣ пасхальныя яички, все вчера нахристосовалъ на дворѣ у плотниковъ, - зеленыя, красныя, луковыя, лиловыя… А вонъ – жестяная птичка, въ золотисто-зеленыхъ перышкахъ, - «водяной соловей, самопоющiй»; если дуть черезъ воду въ трубочку, онъ начинаетъ чвокать и трепетаь. Пасха!.. - будетъ еще шесть дней, и сейчасъ будемъ разговляться, какъ и вчера, будетъ куличъ и пасха… и еще долго будемъ, каждое утро будемъ, еще шесть дней… и будетъ солнце, и звонъ-трезвонъ, особенно радостный, пасхальный, и красныя яички, и запахъ пасхи… а сегодня поѣдемъ въ Кремль, будемъ смотрѣть соборы, всякiя святости… и будетъ еще хорошее… Что же еще-то будетъ?..

Еще на Страстной выставили рамы, и потому въ комнатахъ такъ свѣтло. За окнами перезвонъ веселый, ликуетъ Пасха. Трезвонятъ у Казанской, у Иванъ-Воина, дальше гдѣ-то… - тоненькiй такой звонъ. Теперь ужъ по всей Москвѣ, всѣхъ пускаютъ звонить на колокольни, такой обычай – въ Пасху поликовать. Василь-Василичъ всѣ вчера руки отмоталъ, звонивши, къ вечеру заслабѣлъ, свалился. А что же еще, хорошее?..

За окнами распустился тополь, особенный – духовой. Остренькiе его листочки еще не раскрутились, текутъ отъ клея, желтенькiе еще, чуть въ зелень; къ носу приложишь – липнутъ. Если смотрѣть на солнце – совсѣмъ сквозные, какъ пленочки. Кажется мнѣ, что это и есть масличная вѣтка, которую принесъ голубь праведному Ною, въ Священной Исторiи, всемѣрный потопъ когда. И Горкину тоже кажется: маслична она такая и пахнетъ священно, ладанцемъ. Прабабушка Устинья потому  и велѣла подъ окнами посадить, для радости. Только отворишь окна, когда еще первые листочки, или послѣ дождя особенно, прямо – отъ духу задохнешься, такая радость. А если облупишь зубами прутикъ – пахнетъ живымъ арбузомъ. Что же еще… хорошее?.. Да, музыканты придутъ сегодня, никогда еще не видалъ: какiе-то «остатки», отъ графа Мамонова, какiе-то «крепостные музыканты», въ высокихъ шляпахъ съ перышкомъ сокольимъ, по старинной модѣ, - теперь ужъ не ходятъ такъ. На Рождествѣ были музыканты, но тѣ простые, которые собираютъ на винцо; а эти – Царю извѣстны, ихъ помѣстили въ богадѣльню, и они старенькiе совсѣмъ, только на Пасху выползаютъ, когда тепло. А играютъ такую музыку-старину, какой ужъ никто не помнитъ.

Въ передней, рядомъ, заливается звонко канарейка, а скворца даже изъ столовой слышно, и соловья изъ залы. Всегда на Пасху птицы особенно ликуютъ, такъ устроено отъ Творца. Реполовъ у меня что-то не распѣвается, а торговецъ на «Вербѣ» побожился, что обязятельно запоетъ на Пасху. Не подсунулъ ли самочку? - трудно ихъ разобрать. Вотъ придетъ Солодовкинъ-птичникъ и разберетъ, знаетъ всѣ качества.

Я начинаю одѣваться – и слышу крикъ – «держи его!.. лови!..» Вскакиваю на подоконникъ. Бѣгутъ плотники въ праздничныхъ рубахахъ, и Василь-Василичъ съ ними, кричитъ: «за сани укрылся, сукинъ-котъ!.. подъ навѣсомъ, сапожники видали… тащи его, робята!..» Мѣшаетъ амбаръ, не видно. Жулика поймали?.. У амбара стоитъ въ новенькой поддевкѣ Горкинъ, покачиваетъ что-то головой, жалѣетъ словно. Кричитъ ребятамъ: «полегше, рубаху ему порвете!.. ну, провинился – покается…» - слышу я въ форточку: - «а ты, Григорья, не упирайся… присудили – отчитывайся, такой порядокъ… пострадай маненько.» Я узнаю голосъ Гришки: «да я повинюсь… да вода холодная-леденая!..» Ничего я не понимаю, бѣгу во дворъ.

А всѣ уже у колодца. Василь-Василичъ ведра велитъ тащить, накачивать. Гришка усмѣшливо коситъ глазомъ, какъ и всегда. Упрашиваетъ:

- Ну, покорюсь! Только, братцы, немного, чуръ… дайте хоть спинжакъ скинуть да сапоги… къ Пасхѣ только справилъ, изгадите.

- Ишь какой!… - кричатъ, - спинжакъ справилъ, а Бога обманулъ!.. Нѣтъ, мы те такъ упаримъ..!

Я спрашиваю Горкина, что такое.

- Дѣло такое, отъ старины. И прабабушка такихъ купала, какъ можно спущать! Скорнякъ напомнилъ, сказалъ робятамъ, а тѣ и ради. Одинъ онъ только не поговѣлъ, а насъ обманулъ: отговѣлся я, говоритъ. А самъ уходилъ со двора, отпускалъ его папашенька въ церковь, поговѣть, на шестой. Ну, я, говоритъ, отговѣмши… а мы его всѣ поздравили – «тѣлу во здравiе, душѣ во спасенiе»… А мнѣ сумнѣнiе: не вижу и не вижу его въ церкви! А онъ, робята дознали, по полпивнымъ говѣлъ! И въ заутреню вчера не пошелъ, и въ обѣдню не стоялъ, не похристосовался. Я Онтона посылалъ – смѣни Гришу, онъ у воротъ дежуритъ, пусть обѣдню хоть постоитъ, нельзя отъ дому отлучаться въ такую ночь, - въ церкви всѣ. Не пошелъ, спать пошелъ. Робята и возревновали, Василь-Василичъ ихъ… - поучимъ его, робята! Ну, папашеньку подождемъ, какъ ужъ онъ разсудитъ.

Гришка стоитъ босой, въ розовой рубахѣ, въ подштаникахъ. Ждутъ отца. Марьюшка кричитъ – «попался бычокъ на веревочку!» Никто его не любитъ, зубастый очень. А руки – золото. Отецъ два раза его прогонялъ и опять бралъ. Никто такъ не можетъ начистить самоваръ или сапоги, - какъ жаръ горятъ. Но очень дерзкiй на всякiя слова, и бабъ ругаетъ. Маша высунулась въ окно въ сѣняхъ, кричитъ, тоже зубастая: «ай купаться хочете, Григорiй Тимофеичъ?» Гришка даже зубами скрипнулъ. Антипушка вышелъ изъ конюшни, пожалѣлъ: «тебя, григорiй, нечистый отъ Бога отводитъ… ты покайся, - можетъ, и простятъ робята.» Гришка плаксиво говоритъ: «да я жъ ка-юсь!.. пустите, ребята, ради Праздника!..» - «Нѣтъ, говорятъ, начали дѣло – кончимъ.» И Василь-Василичъ не желаетъ прощать: «надо те постращать, всѣмъ въ примѣръ!» Приходитъ отецъ, говоритъ съ Горкинымъ.

- Правильно, ребята, ва-ляй его!..

Говорятъ: «у насъ въ деревнѣ такъ-то, и у васъ хорошо заведено… такихъ у насъ въ Клязьмѣѣкѣ кунали!» отецъ велитъ: «дать ему ведра три!» А Гришка расхрабрился, кричитъ: «да хошь десяток! Погода теплая, для Пасхи искупаюсь!» Всѣ закричали - «а, гордый онъ, мало ему три!» Отецъ тоже загорячился: «мало – такъ прибавимъ! жарь ему, ребята, дюжинку!..» Разъ, разъ, разъ!.. Ухнулъ Гришка, присѣлъ, а его сразу на ноги. Вылили дюжинку, отецъ велѣлъ въ столярную тащить – сушиться, и стаканъ водки ему, согрѣться. Гришка вырвался, самъ побѣжалъ въ столярную. Пошли поглядѣть, а онъ свиститъ, съ гуся ему вода. Всѣ дивятся, какой же самондравный! Говорятъ: «въ колодцѣ отговѣлся, будетъ помнить». Горкинъ только рукой махнулъ, - «отпѣтый!» Пошелъ постыдить его. Приходитъ и говоритъ:

- Покаялся онъ, робята, поплакалъ даже, дошло до совѣсти… ужъ не корите.

А мнѣ пошепталъ: «папашенька полтинникъ ему пожаловалъ, простилъ». И всѣ простили. Одна только Маша не простила, что-то грязное ей сказалъ, будто. Вышелъ Гришка передъ обѣдомъ, въ новую тройку вырядился, она ему и кричитъ, играетъ зубками: «съ легкимъ паромъ, Григорiй Тимофеичъ, хорошо ли попарились?» Опять стали его тачать, а потомъ обошлись, простили. Вечеркомъ повели въ трактиръ, сдѣлали мировую, водчонки-чайку попили.

 

___________

 

Послѣ обѣда на третiй день, ѣдемъ въ Кремль съ Горкинымъ, и Антипушка съ нами увязался. Поручили «Кривую» солдату-сторожу при дворцѣ, знакомый Горкина оказался, и похристосовались съ нимъ яичкомъ. Горкина вся-то Москва знаетъ, старинный хоругвеносецъ онъ, и въ Кремлѣ мы каждую Пасху иллюминацiю дѣлаемъ, - ну, всѣ и знаютъ.

У самаго стариннаго собора, гдѣ наши Цари корону надѣваютъ, встрѣчаемъ вдругъ Домну Панферовну съ Анютой, ходили-то лѣтось къ Троицѣ. Какъ роднымъ обрадовались, яичками помѣнялись-похристосовались, - у Горкина въ сумочкѣ запасецъ ихъ, съ обмѣнными-то на всѣхъ хватитъ. Я, было, задичился съ Анютой цѣловаться, и она тоже задичилась, а насъ заставили. Ее Домна Панферовна держала, а меня Горкинъ подталкивалъ. А потомъ ничего, ручка за ручку ходили съ ней. Такая она нарядная, въ кисейкѣ розовой, а на косичкахъ по бантику. Горкинъ ангельчикомъ ее назвалъ. И все она мнѣ шептала – «а что, пойдемъ опять къ Серги-Троицѣ..? попроси бабушку». Сердце у меня такъ и заиграло, - опять бы къ Троицѣ! Посмотрѣли соборы, поклонились мощамъ-Святителямъ, приложились ко всѣмъ иконамъ, помолились на Гвоздь Христовъ, а онъ за стекломъ, къ стеклышку только приложились. Народу… - полны соборы, не протолкаться. Домна Панферовна насъ водила, какъ у себя въ квартирѣ, все-то ей тутъ извѣстно, каiя иконы-мощи, Горкинъ дивился даже. А она такое показала, и онъ не зналъ: показала кровь царевича убiеннаго, въ чашечкѣ, только ужъ высохло, одно пятно. А это Дмитрiя-Царевича, мощи его въ гробничкѣ. И хрустальные Кресты Корсунскiе смотрѣли, и цѣпи пророка Гермогена, - Горкинъ намъ объячнилъ, - а Домна Панферовна заспорила: не пророкъ онъ, а патрiархъ! А народъ ходитъ благолѣпно, радуется на все, такъ всѣ и говорятъ: «вотъ гдѣ покой-отдохновенiе, душа гуляетъ». И это вѣрно, все забывается, будто и домъ ненуженъ… ну, какъ у Троицы. И всѣ-то ласковые такiе, привѣтливые: разговоримся – и похристосуемся, родные будто. И дорогу другъ-дружкѣ уступаютъ, и даютъ даже добрые совѣты. У одной дѣвушки зубы разболелись, и ей Домна Панферовна наказала маковыми головками на молокѣ полоскать, погорячей. И вездѣ подъ ногами можжевельникъ, священно пахнетъ, и Царскiя Врата раскрыты, чтобы всѣ помнили, что теперь царство небесное открылось. Никого въ алтарѣ, тихо, голубѣетъ отъ ладана, какъ небо, и чувствуется Господь.

Въ одной цековкѣ, подъ горой, смотрѣли… - тамъ ни души народу, одинъ старичокъ-сторожъ, севастопольскiй былъ солдатъ. Онъ намъ и говоритъ:

- Вотъ посидите тихо, поглядите въ алтарикъ нашъ… ангелы будто ходятъ.

Посидѣли мы тихо-тихо, задумались. И такой звонъ надъ нами, весь Кремль ликуетъ. А тутъ – тишина-а… только лампадки теплятся. И такъ хорошо намъ стало – смотрѣть въ алтарикъ… и я тамъ бѣлое что-то увидалъ, будто дымокъ кисейный… будто тамъ Ангелъ ходитъ! И всѣ, будто, тоже увидали. Похристосовались со стаичкомъ и всѣ ему по яичку дали.

А потомъ царевы гробы пошли смотрѣть, и даже Ивана-Грознаго! Гробы огромные, накрыты краснымъ сукномъ, и крестъ золотой на каждомъ. Много народу смотритъ, и всѣ молчатъ. Горкинъ и говоритъ, гробамъ-то:

- Христосъ Воскресе, благовѣрные Цари-Царицы, россiйскiя державы! со святыми упокой вамъ.

И положилъ яичко, одно на всѣхъ. Глядимъ, а это – самого Ивана-Грознаго гробЪ! И другiя начали класть яички, понравился имъ такой примѣръ. И сторожъ насъ похвалилъ при всѣхъ: «вы настояще-православные, хорошiй примѣръ даете». И во всѣ-то кружечки копеки клали, и со сторожами христосовались, - всѣ у меня губы обметало, очень усы у нихъ колючiе.

А въ самомъ главномъ соборѣ, гдѣ чудотворная икона «Владимирская», Богородицына, видѣли святой Артосъ на аналоѣ, помолились на него и ко краешку приложились, - такая великая просфора, мнѣ не поднять, съ пудъ пожалуй. Антипушка не зналъ, что такое святой Артосъ, а я-то зналъ, будто это Христосъ, - Горкинъ мнѣ говорилъ. Домна Панферовна стала спориться, ужасная она спорщица, - хотѣла устыдить Горкина. Не Христосъ это, говоритЪ, а т р а п е з а Христова! Стали они спориться, только вѣжливо, шепоткомъ. Подошелъ къ намъ монашекъ и говоритъ душеспасительно-благолѣпно: «не мечите, говоритъ, бисера, не нарушайте благолѣпiя церковнаго ожесточенiемъ въ пустоту!» - Горкинъ его очень потомъ хвалилъ за премудрость, - «вы слышали звонъ, да не съ колокола онъ… это святые Апостолы, послѣ Христа, всегда вмѣстѣ вкушали т р а п е з у, а на мѣсто Хритса полагали хлѣбъ, будто и Христосъ съ ними вкушаетъ… для Него удѣляли! и сiе есть воспоминанiе: Артосъ – хлѣбъ Христовъ, замѣсто Христа!» Горкинъ и погрозился пальцемъ на Домну Панферовну: «что?!.. взамѣсто Хритса!» А она даже возликовала, упрямая такая: «все равно, говоритъ, т р а п е з а!» Даже монашекъ головой покачалъ: «ну, говоритъ, у-пориста ты, мать, какъ бычья кожа!»

Потомъ мы Царя-Колокола смотрѣли, подивились. Мы съ Анютой лазили подъ него, въ пещерку, для здоровья, гдѣ у него бокъ расколотъ, и покричали-погукались тамъ, гу-лко такъ. И Царя-Пушку видѣли. Народъ тамъ говорилъ, - всю Москву можетъ разнести, такая сила. Она-то Наполеона и выгнала-настращала, и всѣ пушки онъ намъ оставилъ, потомъ ихъ рядкомъ и уложили. Посмѣялись мы на Антипушку-простоту: онъ и на Царя-Пушку помолился! А подъ ней рожа страшная-страшня, зеленая, какой-нибудь адовъ звѣрь, пожалуй, - на пушкахъ это бываетъ, знающiе тамъ говорили, а онъ за святыньку принялъ! И на Иванъ-Великую колокольню лазили. Сперва-то ничего, по каменной лѣстницѣ. Долѣзли до перваго пролета, на Москву поглядѣли, ухъ, высоко! И главный колоколище тутъ. Дали гривенникъ звонарю, языкъ чтобы раскачалъ. Онъ раскачалъ, но только, говоритъ, лучше не вдарять, а то сотрясенiе будетъ такое, ежели безъ сноровки, - ухи лопнутъ! Ну, мы въ малые попросили поблаговѣстить, - и то духъ захватило, ударило въ грудь духомъ. Хотѣли лѣзть повыше, а лѣстница-то пошла желѣзная, въ дырьяхъ вся, голова кружится. Маленько всетаки проползли ползкомъ, глаза зажмурили, да Домна Панферовна не могла, толстая она женщина, сырая, а юбка у ней какъ колоколъ, пролѣзть ей трудно, и сердце обмираетъ. И Анютѣ страшно чего-то стало, да и меня что-то затошнило, - ну, дальше не стали лѣзть, компанiю чтобы не разстраивать.

Нашли мы «Кривую» - домой ѣхать, а насъ Домна Панферовна къ себѣ звать – «не отпущу и не отпущу!» Посажали ихъ съ собой, поѣхали. А она на церковномъ дворѣ живетъ, у Марона, на Якиманкѣ. Прзжаемъ, а тамъ на зеленой травкѣ яички катаютъ. Ну, и мы покатали, за компанiю, - знакомые оказались, псаломщикъ съ дѣтьми и о. дьяконъ, съ большимъ семействомъ, все барышни, къ намъ они въ бани ходятъ. Меня барышни заласкали, прикололи мнѣ на матроску розаны, и накокалъ я съ дюжинку яичекъ, счастье такое выпало, всѣ даже удивлялись.

Такого ласкового семейства и не найти, всѣ такъ и говорили. Пасху сливошную пробовали у нихъ, со всякими цукатками, а потомъ у псаломщика куличъ пробовали, даже Домна Панферовна обидѣлась. Ну, у ней посидѣли. А у ней полонъ-то столъ пасхальный, банныя гостьи надарили, и кого она отъ мозолей лечитъ, и у кого принимаетъ, - бабка она еще, повитуха. У ней шоколатную пасху пробовали, и фисташковую-сливошную, и бабу греческую, - ну, закормила. А ужъ чему подивились - такъ это святостямъ. Всѣ стѣнки у ней въ образахъ, про всѣ-то она святыньки разсказала, про всѣ-то рѣдкости. Горкинъ дивился даже, сколько утѣшенiя у ней: и песочекъ iорданскiй въ пузыречкахъ, и рыбки священныя съ Христова Моря, и даже туфли старинныя-разстаринныя, которыя Апостолы носили. Ей грекъ какой-то за три рубли въ Ирусалимѣ уступилъ-божился… - Апостолы въ нихъ ходили, ему старые турки сказывали, а ужъ они все знаютъ, отъ тѣхъ временъ остались, туфли тѣ очень хорошо знаютъ… Она ихъ потому и пристроила на стѣнку, подъ иконы. Очень насъ тѣ священныя туфли порадовали! Ну, будто церковь у ней въ квартиркѣ, восемь мы лампадокъ насчитали. Попили у ней чайку, особеннаго, душистаго, «цвѣточнаго», сѣрый онъ, а не черный! - поотдохнули. Антипушка и уходить не хотѣлъ, все говорилъ-воздыхалъ: «будто на небѣ мы, какое же благолѣпiе!» У Горкина хорошо устроено въ каморкѣ, тоже всякiя святыньки, а у ней – и сравненья нѣтъ.Мнѣ Анюта шепнула, - бабушка ей всѣ святости откажетъ, выйдетъ она замужъ и тоже будетъ хранить, для своихъ дѣтокъ. Такъ мы сдружились съ ней, не хотѣлось и разставаться.

 

_________

 

Прзжаемъ домой подъ вечеръ, а у насъ полонъ-то домъ народу: старинные музыканты прхали, которые – «графа Мамонова, крѣпостные.» Ихъ угостили всякими закусочками… - очень они икорку одобряли и семушку, - потомъ угостили пасхой, выкушали они мадерцы – и стали они намъ «мѣдную музыку» играть. И правда, такихъ музыкантовъ больше и нѣтъ теперь. всѣ они старые старички, четверо ихъ осталось только, и всѣ съ длинными сѣдыми-сѣдыми бакенбардами, какъ у кондитера Фирсанова, и, будто, они нѣмцы: на всѣхъ зеленые фраки съ золотыми пуговицами, крупными, - пожалуй, въ рубликъ, - а на фракахъ, на длинныхъ концахъ, сзади, - «мамоновы гробы», львы, и въ лапахъ  нихъ ключи, и все изъ золота. Всѣ – какъ играть – надѣли зеленые, высокiе, какъ цилиндры, шляпы съ соколиными перьями, какъ у графа Мамонова играли. И только у одного старичка туфельки съ серебреными пряжками, - при насъ ихъ и надѣвалъ, - а у другихъ износились, не осталось, въ сапожкахъ были. И такiе всѣ старые, чуть дышатъ. А имъ на трубахъ играть-дуть! И всетаки хорошо играли, деликатно. Вынули изъ зеленыхъ кожаныхъ коробокъ мѣдныя трубы, ясныя-ясныя… - съ ними два мужика ходили, трубы носить имъ помогали, для праздника: только на Пасху старички ходятъ, по уважаемымъ заказчикамъ, у которыхъ «старинный вкусъ, и могутъ музыку понимать», на табачокъ себѣ собираютъ… - сперва табачку понюхали и почихали до сладости, другъ-дружку угощали, и такъ все вѣжливо-вѣжливо, съ поклончиками, и такъ привѣтливо угощали – «милости прошу… одолжайтесь…» - и манеры у нихъ такiя вальяжныя и великатныя, будто они и сами графы, такого тонкаго воспитанiя, стариннаго. И стали играть старинную музыку, - называется «пи-ру-нетъ». А чтобы намъ попонятнѣй было, вѣжливо объяснили, что эта марькиза съ графомъ на танцы выступаютъ. Одна – большая труба, а двѣ поменьше, и еще самая маленькая, какъ дудка, черненькая, съ серебрецомъ. Конечно, музыка ужъ не та, какъ у графа Мамонова играли: и духу нехватаетъ, отъ старости, и кашель забиваетъ, и голосъ западаетъ у трубы-то, а ничего, прилично, щеки только не надуваются. Ну, имъ еще поднесли мадерцы, для укрѣпленiя. Тогда они старинную пѣсенку проиграли, называется – «романезъ-пастораль», которую теперь никто не поетъ – не знаетъ. Такъ она всѣмъ понравилась, и мнѣ понравилась, и я ее заучилъ напамять, и отецъ послѣ все ее напѣвалъ:

«Единъ младъ охотникъ

«Въ полѣ разъѣзжаетъ,

«Въ островахъ лавровыхъ

«Нѣчто примѣчаетъ.

«Венера-Венера,

«Нѣчто примѣчаетъ.

Одинъ старичокъ пѣлъ-хрипѣлъ, а другiе ему подыгрывали.

«Дѣву сколь прекрасну,

«На главѣ вѣночекъ,

«Перси бѣлоснѣжны,

«Во рукѣ цвѣточекъ.

«Венера-Венера,

«Во рукѣ цвѣточекъ.»

Такъ и не доиграли пѣсенку, устали. Двоихъ старичковъ положили на диванъ и дали капелекъ. И еще поднесли, мадерцы и портвейнцу. Навязали полонъ кулекъ гостинцевъ и отвезли на пролеткѣ въ богадѣльню Десять рублей подарилъ имъ отецъ, и они долго благодарили за ласку, шаркали даже ножками и поднимали высокiя шляпы съ перьями. Отецъ сказалъ:

- Послѣднiе остатки!..

 

__________

 

Въ субботу на Святой монахини изъ Страстного монастыря привозятъ въ бархатной сумочкѣ небольшой пакетецъ: въ бѣлой, писчей, бумагѣ, запечатанной краснымъ сургучомъ, - ломтикъ святого Артоса. Его вкушаютъ въ болѣзни и получаютъ облегченiе. Артосъ хранится у насъ въ кiотѣ, со святой водой, съ крещенскими и вѣнчальными свѣчами.

Послѣ свѣтлой обѣдни, съ послѣднимъ пасхальнымъ крестнымъ ходомъ, трезвонъ кончается – до будущаго гола. Иду ко всенощной – и вижу съ грустью, что Царскiя Врата закрыты. «Христосъ Воскресе» еще поютъ, свѣтится еще въ сердцѣ радость, но Пасха уже прошла: Царскiя Врата закрылись.

 


ЕГОРЬЕВЪ ДЕНЬ

 

Рѣдко это бываетъ, что прилетаютъ на Пасху ласточки. А въ этомъ году Пасха случилась поздняя, захватила Егорьевъ День, и, наканунѣ его, во вторникъ, къ намъ прилетѣли ласточки. Къ намъ-то во дворъ не прилетѣли, негдѣ имъ прилѣпиться, нѣтъ у насъ высоты, а только слыхалъ Антипушка на зорькѣ верезгъ. Говорятъ, не обманетъ ласточка, знаетъ Егорьевъ День. И правда: пришелъ отъ обѣдни Горкинъ и говоритъ: у Казанской на колокольнѣ возятся, по-шла работа. А скворцы вотъ не прилетѣли почему-то, пустыя торчатъ скворешни. А кругомъ по дворамъ шумятъ и шумятъ скворцы. Горкину непрiятно, обидѣли насъ скворцы, - съ чего бы это? Всегда онъ съ опаской дожидался, какъ прилетать скворцамъ, загодя говорилъ ребятамъ чистить скворешницы: будутъ у насъ скворцы - все будетъ хорошо. «А какъ не прилетятъ?..» - спросишь его, бывало, а онъ молчитъ. Антипушка воздыхаетъ – скворцовъ-то нѣтъ: говоритъ все – «вотъ и п у с т о т а.» Отецъ, за дѣлами, о пустякахъ не думаетъ, и то удивился – справился: что-то нонче скворцовъ неслышно? Да вотъ, не прилетѣли. И запустѣли скворешницы. Не помнилъ Горкинъ: давно такъ не пустовали, на три скворешни все хоть въ одной да торчатъ, а тутъ – какъ вымело. Я ему говорю: «а ты купи скворцовъ и посади въ домики, они и будутъ.» - «Нѣтъ, говоритъ, насильно негодится, сами должны водиться, а такъ дѣлу не поможешь.» Какому дѣлу? Да вотъ, скворцамъ. Послѣ ужъ я узналъ, почему къ намъ скворцы не прилетѣли: чуяли п у с т о т у. Повѣрье это. А, можетъ, и вправду чуяли. Собаки чуютъ. Нашъ «Бушуй» еще съ Пасхи сталъ подвывать, только ему развыться не давали: то-лько начнетъ, а его изъ ведра водой, - «да замолчи ты..!». А скоро и ведра пересталъ бояться, всѣ ночи подвывалъ.

Подъ Егорьевъ День къ намъ во дворъ зашелъ парень, въ лаптяхъ, въ бѣлой вышитой рубахѣ, въ синихъ портахъ, въ кафтанѣ внакидку и въ поярковой шляпѣ съ пѣтушьимъ перышкомъ. Оказалось, - пастуховъ работникъ, что противъ насъ, только что изъ дереыни, какой-то «зубцовскiй», дальнiй, откуда приходятъ пастухи. Пришелъ отъ хозяина сказать, - завтра, молъ, коровъ погонятъ, пустите ли корову въ стадо. Марьюшка дала ему пару яицъ, а назавтра пообѣщала молочной яишницей накормить, только за коровкой бы приглядѣлъ. Повела показать корову. Чего-то пошепталась, а потомъ я видѣлъ, какъ она понесла коровѣ какое-то печенье. Спрашиваю, чего это ей даетъ, а она чего-то затаилась, секретъ у ней. Послѣ Горкинъ мнѣ разсказалъ, что она коровкѣ «креста» давала, въ благословенiе, въ Крещенье еще спекла, - печенаго «креста», - такъ ужъ отъ старины ведется, чтобы съ телкомъ была.

Наканунѣ Егорьева Дня, Горкинъ наказывалъ мнѣ не проспать, какъ на травку коровъ погонятъ, - «покажетъ себя пастухъ нашъ». Какъ покажетъ? А вотъ, говоритъ, узнаешь. Да чего узнаю? Такъ и не сказалъ.

И вотъ, въ самый Егорьевъ День, на зорькѣ, еще до солнышка, впервые въ своей жизни, радостно я услышалъ, какъ хорошо заигралъ рожокъ. Это пастухъ, который живетъ напротивъ, - не деревенскiй простой пастухъ, а городской, богатый, собственный домъ какой, - вышелъ на мостовую передъ домомъ и заигралъ. У него четверо пастуховъ-подручныхъ, они и коровъ гоняютъ, а онъ только играетъ для почину, въ Егорьевъ День. И всѣ по улицѣ выходятъ смотрѣть-послушать, какъ старикъ хорошо играетъ. Въ это утро  игралъ онъ «въ послѣднiй разъ», - самъ такъ и объявилъ. Это ужъ послѣ онъ объявилъ, какъ поигралъ. Спрашивали его, почему такъ – впослѣдокъ. «Да такъ… - говоритъ, - будя, наигрался…» невесело такъ сказалъ. Сказалъ ужъ послѣ, какъ случилась исторiя…

И всѣ хвалили стараго пастуха, такъ все и говорили: «вотъ какой приверженный человѣкъ… любитъ свое дѣло, хотъ и богачъ сталъ, и гордый… а дѣлу уступаетъ». Тогда я всего не понялъ.

Въ то памятное утро смотрѣлъ я въ открытое окно залы, прямо съ теплой постели, въ одѣяльцѣ, подрагивая отъ холодка зари.

Улица была залита розоватымъ свѣтомъ встававшаго за домами солнца, поблескивали лишь верхнiя окошки. Вотъ, отворились дикiя ворота пастухова двора, и старый, сѣдой пастухъ-хозяинъ, въ новой синей поддевкѣ, въ помазанныхъ дегтемъ сапогахъ и въ высокой шляпѣ, похожей на цилиндръ, что надѣваютъ щеголи-шафера на свадьбахъ, вышелъ на середину еще пустынной улицы, поставилъ у ногъ на камушки свою шляпу, покрестился на небо за нашимъ домомъ, приложилъ обѣими руками длинный рожокъ къ губамъ, надулъ толстыя розовыя щеки, - и я вздохнулъ отъ первыхъ звуковъ: рожокъ заигралъ такъ громко, что даже въ ушахъ задребезжало. Но это было только сначала такъ. А потомъ заигралъ тоньше, разливался и замиралъ. Потомъ сталъ забирать все выше, жальчей, жальчей… - и вдругъ заигралъ веселое… и мнѣ стало раздольно-весело, даже и холодка не слышалъ. Замычали вдали коровы, стали подбираться помаленьку. А пастухъ все стоялъ-игралъ. Онъ игралъ, запрокинувъ голову, игралъ въ небо за нашимъ домомъ, словно забывъ про все, что было вокругъ него. Когда обрывалась пѣсня, и пастухъ переводилъ дыханье, слышались голоса на улицѣ:

- Вотъ это ма-стеръ!.. вотъ доказалъ-то себя Пахомычъ!.. ма-стеръ… И откуда въ немъ духу столько!..

Мнѣ казалось, что пастухъ тоже это слышитъ и понимаетъ, какъ его слушаютъ, и это ему прiятно. Вотъ тутъ-то и случилась исторiя.

Съ пастухова двора вышелъ вчерашнiй парень, который заходилъ къ намъ, въ шляпѣ съ пѣтушьимъ перышкомъ, остановился за старикомъ и слушалъ. Я на него залюбовался. Красивъ былъ старый пастухъ, высокiй, статный. А этотъ былъ повыше, стройный и молодой, и было въ немъ что-то смѣлое, и будто онъ слушаетъ старика прищурясь, - что-то усмѣшливо-лихое. Такъ, по его лицу казалось. Когда кончилъ играть старикъ, молодецъ поднялъ ему шляпу.

- А теперь, хозяинъ, дай поиграю я… - сказалъ онъ, неторопливо вытаскивая изъ пазухи небольшой рожокъ, - послушаютъ твои коровки, попрiучаются.

- Ну, поиграй, Ваня… - сказалъ старикъ, - послушаю твоей пѣсни.

Проходили коровы, все гуще, гуще. Старый пастухъ помахалъ подручнымъ, чтобы занимались своимъ дѣломъ, а парень подумалъ что-то надъ своей дудочкой, тряхнулъ головой – и началъ..

Рожокъ его былъ негромкiй, мягкiй. Игралъ онъ жалобное, разливное, - не старикову, другую пѣсню, такую жалостную, что щемило сердце. Прiятно, сладостно было слушать, - такъ бы вотъ все и слушалъ. А когда доигралъ рожокъ, доплакался дотого, что дальше плакаться силъ не стало, - вдругъ перешелъ на лихую-плясовую, пошелъ такъ дробить и перебирать, ерзать и перехватывать, что и самъ пѣвунъ въ лапоткахъ заплясалъ, и старикъ заигралъ плечами, и Гришка, стоявшiй на мостовой съ метелкой, пустился выдѣлывать ногами. И пошла плясать улица и ухать, пошло такое… - этого и сказать нельзя. Смотрѣвшая изъ окошка Маша свалила на улицу горшокъ съ геранью, такъ ее раззадорило, - всѣ смѣялись. А пѣвунъ выплясывалъ лихо въ лапоткахъ, подъ дудку, и упала съ его плеча сермяга. Тутъ и произошла исторiя…

Старый пастухъ хлопнулъ по спинѣ парня и крикнулъ на всемъ народѣ:

- И откуда у тебя, подлеца, такая душа-сила!.. Шабашъ, больше играть не буду, играй одинъ!

И разбилъ свой рожокъ объ мостовую.

Такъ это всѣмъ понравилось!.. Старикъ Ратниковъ расцѣловалъ и парня, и старика, и пошли всѣ гурьбой въ Митрiевъ трактиръ – угощать пѣвуна водочкой и чайкомъ.

Долго потомъ объ этомъ говорили. Рассказывали, что разные господа прзжали въ наше Замоскварѣчье на своихъ лошадяхъ, въ коляскахъ даже, - послушать, какъ играетъ чудесный «зубцовецъ» на свирѣли.

Послѣ Горкинъ мнѣ пересказывалъ пѣсенку, какую игралъ старый пастухъ, и я запомнилъ ту пѣсенку. Это веселая пѣсенка, ее и пѣвунъ игралъ, бойчей только. Вотъ она:

 

…Пастухъ выйдетъ на лужокъ,

Заиграетъ во рожокъ.

Хорошо пастухъ играетъ -

Выговариваетъ:

Выгоняйте вы скотинку

На зелену луговинку!

Гонятъ дѣвки, гонятъ бабы,

Гонятъ малыи робята,

Гонятъ стары старики,

Мѣроѣды-мужики,

Гонятъ старые старушки,

Мiроѣдовы женушки,

Гонитъ Филя, гонитъ Пимъ,

Гонитъ дяденька Яфимъ,

Гонитъ бабка, гонитъ дѣдъ,

А у нихъ и кошки нѣтъ,

Ни копыта, ни рога,

На двоехъ одна нога!..

Ну, всѣ-то, всѣ-то гонятъ… - и Марьюшка наша проводила со двора свяченой вербой нашу красавицу. И Ратниковы погнали, и Лощеновъ, и отъ рынка бредутъ коровы, и съ Житной, и отъ Крымка, и отъ Серпуховки, и съ Якиманки, - со всей замоскварѣцкой округи нашей. Такъ отъ старины еще повелось, когда была совсѣмъ деревенская Москва. И тогда былъ Егорьевъ День, и теперь еще… - будетъ и до кончины вѣка. Горкинъ мнѣ сказывалъ:

- Москва этотъ день особь празднуетъ: Святой Егорiй сторожитъ щитомъ и копiемъ Москву нашу… потому на Москвѣ и писанъ.

- Какъ, на Москвѣ писанъ?..

- А ты пятакъ погляди, чего въ сердечкѣ у нашего орла-то? Москва писана, на гербу: самъ Святой Егорiй… нашъ, стало быть, московскiй. Съ Москвы во всю Росею пошелъ, вотъ откуда Егорьевъ День. Ему по всѣмъ селамъ-деревнямъ празднуютъ. Только вотъ господа обижаться стали… на коровокъ.

- Почему обижаться, на коровокъ?..

- Таки капризные. Бумагу подавали самому генералъ-губернатору князю Долгорукову… воспретить гонять по Москвѣ коровъ. Въ «Вѣдомостяхъ» читали, скорнякъ читалъ. Какъ это, говорятъ, можно… Москва – и такое безобразiе! чего про насъ англичаны скажутъ! Коровы у нихъ, скажутъ, по Кузнецкому Мосту разгуливаютъ и плюхаютъ. И забодать, вишь, могутъ. Ну, чтобы воспретилъ. А нашъ князь Долгоруковъ самый русскiй, любитъ старину, и написалъ на ихъ бумагѣ: «по Кузнецкому у меня и не такая еще скотина шляется», - и не воспретилъ. И всѣ хвалили, что за коровокъ вступился.

Скоро опять зашелъ къ намъ во-дворъ тотъ молодой пастухъ – насчетъ коровки поговорить. Горкинъ чаемъ его поилъ въ мастерской, мы и поговорили по душамъ. Оказалось, - сирота онъ, тверской, съ мальчишекъ все въ пастухахъ. Горкинъ не зналъ его пѣсенку, онъ намъ слова и насказалъ. Играть не игралъ, не ко времени было, онъ только утромъ игралъ коровкамъ, а голосомъ напѣлъ, и еще приходилъ попѣть. Ему наша Маша нравилась, потомъ узналось. Онъ и захаживалъ. И она прибѣгала слушать. Съ Денисомъ у  ней наладилось, а свадьбу отложили, когда съ отцомъ случилось, въ самую Радуницу. И Горкинъ не зналъ, чего это Ваня все заходитъ къ намъ посидѣть, - думалъ, что для духовной бесѣды онъ. А онъ тихiй такой, какъ дите, только высокiй и силачъ, - совсѣмъ какъ Өедя-бараночникъ, душевный, кроткiй совсѣмъ, и ему Горкинъ отъ Писанiя говорилъ, про святыхъ мучениковъ. Вотъ онъ и напѣлъ намъ пѣсенку, я ее и запомнилъ. Откуда она? - я и въ книжкахъ потомъ не видѣлъ. Маленькая она совсѣмъ, а на рожкѣ играть – длинная:

Эхъ, и гнулое ты деревцо-круши-нушка-а-а…

Куды клонишься – тамъ и сло-мишься-а-а…

Эхь, и жись моя ты – горькая кручи-нушка-а-а…

Гдѣ поклонишься – тамъ и сло-нишься-а-а…

И мало словъ, а такъ-то жалостливо поется.

 

__________

 

Съ того дня каждое утро слышу я тоскливую и веселую пѣсенку рожка. Впросонкахъ слышу, и радостно мнѣ во снѣ. И репеловъ мой распѣлся, котораго я купилъ на «Вербѣ»: правильный оказался, не самочка-обманка. Не съ этихъ ли пѣсенъ на рожкѣ сталъ я заучивать пѣсенки-стишки изъ маленькихъ книжечекъ Ступина, и другiя, какiя любилъ насвистывать-напѣвать отецъ? Помню, очень мнѣ нравились стишки - «Вѣтеръ по морю гуляетъ и корабликъ подгоняетъ», и еще - «Румяной зарею подрылся востокъ». И вотъ, этой весной навязалась мнѣ на языкъ короткая пѣсенка, - все, бывало, отецъ насвистывалъ:

Ходитъ пѣтухъ съ курочкой,

А съ гусыней гусь,

Свинка съ поросятками,

А я все томлюсь.

Навязалась и навязалась, не можетъ отвязаться. Я съ ней и засыпалъ, и вставалъ, и во снѣ она слышалась, впросонкахъ, будто это мой реполовъ. Горкинъ даже смѣялся: «ну, потомись маненько… всѣ ужъ весной томятся». И это правда. И томятся, и бѣсятся. Стали у насъ лошади бѣситься, позвали коновала, онъ имъ уши надрѣзалъ, крови дурной повыпустилъ. И «Кривой» даже выпустилъ, хоть и старенькая она: надо, говоритъ. Стали жуки къ вечеру носиться, «майскiе» - называются. Гришка одного картузомъ подшибъ, самаго перваго жука, поглядѣлъ, плюнулъ и раздавилъ сапогомъ, - «ишь, говоритъ, сволота какая, а тоже занимается.» Ну, глупый. Навозныя мухи такъ тучами и ходятъ, всѣ отъ нихъ стѣнки синiя. И, можетъ быть, тоже отъ весны, отецъ сталъ такой веселый, все бѣгаетъ, по лѣстницамъ черезъ три ступеньки. Никогда не бывалъ такой веселый, такъ и машетъ чесучевый его пиджакъ. Подхватитъ меня, потискаетъ, подкинетъ подъ потолокъ, обольетъ флер-д’оранжемъ, нащиплетъ щечки и дастъ гривенничекъ на гостинцы, такъ, ни съ чего. И все-то пѣсенки, пѣсенки, все свиститъ. А постомъ грустный все былъ и тяжелые сны видалъ.

А тутъ повалили намъ подряды, никогда столько не было. Въ самый Егорьевъ День, на Пасхѣ, пришло письмо – мостъ большой строить заказали подъ Коломной. И еще, - очень отецъ былъ радъ, - главный какой-то комитетъ поручилъ ему парадныя «мѣста» ставить на Страстной площади, гдѣ памятникъ Пушкина будутъ открывать. И въ «Вѣдомостяхъ» напечатали, что будетъ большое торжество на Троицу, 8 числа iбня, будутъ открывать Пушкина, памятникъ тамъ поставленъ. Всѣ мы очень обрадовались – такая честь! Отецъ комитету написалъ, что для такого великаго дѣла барыша не возьметъ, а еще и своихъ приложитъ, - такая честь! И намъ почетную ложу обѣщали – Пушкина открывать. А у насъ уже знали Пушкина, сестрицы романцы его пѣли – про «черную шаль» и еще про что-то. И я его зналъ немножко, вычитывалъ «Птичку Божiю». Пропѣлъ Горкину, и онъ похвалилъ, - «ничего, говоритъ, отчетливо».

Сха поздняя, пора бы и стройку начинать, а лѣтнiй народъ придетъ наниматься, какъ ужъ обыкли, на Өоминой, послѣ Радуницы. Кой-чего съ зимними начали работать. Съ зари до зари отецъ по работамъ ѣздитъ. Бывало, на «Кавказкѣ», верхомъ, туда-сюда, вѣтромъ, прямо, носится, а на шарабанѣ не поскачешь. А тутъ, какъ на грѣхъ, «Кавказка» набила спину, три недѣли не подживетъ. А «Стальную» сѣдлать – и душа-то къ ней не лежитъ, злая она, «кыргызъ», да и пуглива, заносится, въ городѣ съ ней опасно. Всетаки отецъ думаетъ на ней пока поѣздить, велѣлъ кузнеца позвать, перековать помягче: попробуетъ на дняхъ за городъ, дачу снимать поѣдетъ для насъ подъ Воронцовымъ.

На Өоминой много наймутъ народу, отказа никому не будетъ. Василь-Василичъ съ радости закрутилъ, но къ Өоминой оправится. И Горкинъ ничего, милостиво къ нему: «пусть свое отгуляетъ, лѣтомъ будетъ ему жара.»

 

__________

 

Вечеромъ Егорьева Дня мы сидимъ въ мастерской, и скорнякъ сказываетъ намъ про Егорiя-Побѣдоносца. Скорнякъ большой книгочiй, всѣ у него святые книги, въ какихъ-то «Проломныхъ Воротахъ» покупаетъ, по знакомству. Сегодня принесъ Горкину въ подарокъ листъ-картинку, старинную, дали ему впридачу за работу старовѣры. Цѣны, говоритъ, нѣтъ картинкѣ, ежели на любителя. Изъ особаго уваженiя подарилъ, - «за прiятные часы досуга у стариннаго друга». Горкинъ сперва обрадовался, поцѣловался даже со скорнякомъ. А потомъ сталъ что-то приглядываться къ картинкѣ

Стали мы всѣ разглядывать, и видимъ: написанъ на листѣ, на бѣломъ конѣ, какъ по строгому канону пишется, Егорiй – колетъ Змiя копiемъ въ брюхо чешуйное. Горкинъ потыкалъ пальцемъ въ Егорьеву главку и говоритъ строго-раздумчиво:

- А почему же сiянiя святости округъ главки нѣтъ? Не святая картинка это, а со-блазнъ!.. Старовѣры такъ не пишутъ, со-блазъ это… Го-споди, что т в о р я т ъ!..

И поглядѣлъ строго на скорняка. Скорнякъ бородку подергалъ – покаялся:

- Прости, Михайла Панкратычъ, наклепалъ я на стровѣровъ, хотѣлъ прiятнѣй тебѣ по сердцу… знаю, уважаешь, - по старой вѣрѣ кто… Это мнѣ книжникъ подсунулъ, - рѣдкость, говоритъ. А что сiянiя-святости нѣту – невдомекъ мнѣ, очень мнѣ пондравилось, - тебѣ, думаю, отнесу на Егорьевъ День!..

Стали мы читать подъ картинкой старыя слова, церковною печатью; Горкинъ и очки надѣлъ, и строгой сталъ. Я ему внятно прочиталъ, вытягивалъ слова вразумительно, а онъ не вѣритъ, бородкой трясетъ. И скорнякъ прочиталъ, а онъ опять не вѣритъ: «не можетъ, говоритъ, быть такого… не разрѣшатъ законно, потому это надругательство надъ Святымъ!» - и заплевался. А я шепоткомъ себѣ еще разокъ прочиталъ:

Младъ Егорiй во бою,

На сѣру сидя коню,

Колетъ Змiя въ ..пiю.

Понялъ, - нехорошо написано про Святого. Горкинъ сталъ скорняка бранить, никогда съ нимъ такого не было.

- Это, говоритъ, стракулисты тебѣ подсунули! они надъ Богомъ смѣются и бонбы кидаютъ… Пушкина вонъ взорвать грозятся, сказывалъ Василь-Василичъ, смуту чтобы въ народѣ дѣлать! А ты – легковѣръ… а еще книгочiй!.. О н ъ это те подсунулъ, на соблазъ. Святаго Воина Егорiя празднуете… - такъ вотъ тебѣ!

Взялъ да и разорвалъ картинку. И стало намъ тутъ страшно. Посидѣли-помолчали, и будто намъ что грозится, внутри такъ чуется. Сожгли картинку на таганѣ. Горкинъ руки помылъ, далъ мнѣ святой водицы и самъ отпилъ. А скорнякъ повоздыхалъ сокрушенно и сталъ изъ книжки про Егорiя намъ читать.

…Завелся въ пещерахъ подъ Злато-Градомъ страшенный Змiй, всѣхъ прохожихъ-проѣзжихъ живьемъ пожиралъ, и не было на него управы. И послалъ къ ихнему царю пословъ, мурины видомъ… дабы отдалъ сейчасъ за него-Змiя дочь-царевну, а то, пишетъ, всѣхъ попалю пламемъ-огнемъ пронзительнымъ, пожарю жаломъ язвительнымъ. И сталъ Злато-Градъ въ великомъ страхѣ вопить и молебны о заступленiи пѣть-служить. И вотъ, вострубили литавры-трубы, и подъѣзжаетъ къ тому Злато-Граду свѣтелъ вьюношъ въ златыхъ доспѣхахъ, на бѣломъ конѣ, и серебрено копiе въ десницѣ. И возвѣщаетъ свѣтлый вьюношъ царю, что грядетъ избавленiе скорби и печали, и…..

И вдругъ, слышимъ…- тонкiй, щемящiй вой. Скорнякъ пересталъ читать про Егорiя, - «что это?..» - спросилъ шепоткомъ. Слушаемъ - опять воетъ. Горкинъ и говоритъ, тоже шепоткомъ: «никакъ опять нашъ «Бушуй»..?» Послушали. «Бушуй», оттуда, изъ кануры, отъ каретника. Будто ужъ это не первый разъ: вчера, какъ стемнѣло, повизгивалъ, а нонче ужъ подвываетъ. Никогда не было, чтобы вылъ. Бываетъ, собаки на мѣсяцъ воютъ, а «Бушуй» и на мѣсяцъ не завывалъ. А нонче Пасха, мѣсяца не бываетъ. Сталъ я спрашивать, почему это «Бушуй» воетъ, къ чему бы это..?» - а они ни слова. Такъ вечеръ и разстроился. Хотѣли расходиться, а тутъ отецъ прхалъ, и слышимъ – приказываетъ Гришкѣ – «дай «Бушуйкѣ» воды, пить, что ль, проситъ?..» А Гришка отвѣчаетъ: «да полна шайка, это онъ заскучалъ съ чегой-то.»

И такъ это насъ разстроило: и картинка эта, подсунута нивѣсть кѣмъ, и этотъ щемящiй вой. Скорнякъ простился, пошелъ… и говоритъ шепоткомъ: «опять, никакъ..?» Прислушались мы: «нехорошо какъ воетъ… нехорошо.»

Страшно было идти темными сѣнями. Горкинъ ужъ проводилъ меня.

 


 

РАДУНИЦА

 

Въ утро Радуницы, во вторникъ на Өоминой, я просыпаюсь отъ щебета-журчанья: реполовъ мой поетъ! И во всемъ домѣ щебетъ, и свистъ, и щелканье, - канарейки, скворцы и соловьи. Сегодня «усопшiй праздникъ», - называетъ Горкинъ: сегодня поѣдемъ на могилки, скажемъ ласковымъ шепоткомъ: «Христосъ Воскресе, родимые, усопшiе рабы Божiе! радуйтеся, всѣ мы теперь воскреснемъ!» Потому и зовется – Радуница.

Какое утро!.. Окна открыты въ тополь, и въ немъ золотисто-зелено. Тополь густой теперь, чуть пропускаетъ солнце, на полу пятна-зайчики, а въ тополѣ такой свѣтъ, сквозисто-зеленоватый, живой, - будто бы райскiй свѣтъ. Такъ и зовемъ мы съ Горкинымъ. Мы его сами дѣлаемъ: беремъ въ горстку пучокъ травы – только сжимать ненужно, а чуть-чуть щелки, - и смотримъ черезъ нее на солнце: вотъ онъ и райчкiй свѣтъ! Такого никакъ не сдѣлать, а только такъ, да еще черезъ тополь, утромъ… только весеннимъ утромъ, когда еще свѣжiе листочки. Воздухъ въ комнатѣ легкiй, майскiй, чуть-будто ладанцемъ, - это отъ духового тополя, - съ щекотнымъ холодочкомъ. Я не могу улежать въ постели, вскакиваю на подоконникъ, звоню за вѣтки, - такъ все во мнѣ играетъ! За тополемъ, на дворѣ, заливаются пѣтухи и куры, звякаютъ у колодца ведра, тпрукаютъ лошадей, - моютъ, должно быть, у колодца, - громыхаетъ по крышѣ кто-то, и слышенъ Ондрюшкинъ голосъ, - «подвинчивай, турманокъ!.. Наддай!!.. заматывай ихъ, «Хохлунъ»!..» - и голосъ Горкина, какой-то особенный, скрипучiй, будто онъ тужится:

- Го-лубчики мои, ро-димыи… еще чутокъ, еще!.. на-кры—ы-ли-и… отбили «Галочку»!.. вотъ те Христосъ, отбили!..

Неужели отбили «Галочку»?!.. А я и не видалъ… радость такую… отбили «Галочку»! Я будоражно одѣваюсь, путаю сапоги, - нѣтъ, такъ и не поспѣю. Всѣ на дворѣ кричатъ - «Галочку» отбили!.. семерыхъ накрыли!..» - Слышу голосъ отца: - «свалишься, старый хрычъ! сейчасъ слѣзай, а то за воротъ сволоку!..» И Горкинъ залѣзъ на крышу! Такая у него слабость къ голубямъ, себя не помнитъ. Осенью, на Покровъ, въ послѣднiй къ зимѣ загонъ, цѣликовская стая, - неподалеку отъ насъ Цѣликовъ-голубятникъ, булочникъ, - накрыла и завертѣла нашу, тутъ и попалась «Галочка», самая Горкина любимица. Ходили мы выкупать, а Цѣликовъ отперся: «вашей «Галочки» у насъ нѣтъ, можете глядѣть.» Укрылъ красавицу, притаилъ. А она была первая въ взгонѣ коноводка. Какъ ужъ она попалась..? Горкинъ всб зиму горевалъ: «не иначе, палевый турманишка ихнiй головку ей вскружилъ!» И вотъ, отыскалась «Галочка», от-би-ли.

- Во-о, она, «Галочка»-то наша… иди, милокъ, скорѣй,  поликуйся! - кричитъ Горкинъ, покачивая въ горсти «Галочку».

Это – чтобы поцѣловалъ, такъ духовные люди говорятъ. Я цѣлую «Галочку» въ головку. И Горкинъ тоже цѣлуетъ-ликуется, и всѣ, веселые, любуются на «Галочку», нахваливаютъ пропащую душу. Отецъ шутитъ: «да та ли еще? наша словно потоньше была, складнѣй». Нѣтъ, самая  она, отмѣтинка-бѣлячокъ подъ крылышкомъ, а вся – уголекъ живой. «Галочка» глядитъ на наъ покойно, оранжевымъ кольчикомъ глазка. Раскормилъ ее Цѣликовъ, съ того и потолстѣла.

 

__________

 

Лошадей вымыли, проваживаютъ по солнышку. «Кавказка» все еще съ пластыремъ подъ холкой, сѣдлать нельзя. «Стальную» проваживаютъ двое, она артачится, - «оглумная», говоритъ кузнецъ. Онъ ждетъ со своимъ припасомъ. Отецъ велитъ ковать помягче, на войлочкѣ, - совѣтовалъ такъ цыганъ-мошенникъ. Вотъ лошадкой-то наградилъ, тумбы на улицѣ боится, такъ и шарахнется. Кузнецъ говоритъ, - «не лошадь – лѣшманъ». Ковать онъ ее не любитъ: бояться – не боится… а глазъ у ней нехорошъ, темный огонь въ глазу. По статьямъ ей цѣны бы не было, «Кавказку» какъ хочетъ замотаетъ, а вотъ – «темный огонь въ глазу». Отецъ спрашиваетъ, - и не разъ спрашивалъ, - да что за «темный огонъ»? Кузнецъ молчитъ, старается надъ копытомъ, состругиваетъ, какъ съ мыла, стружки. Стальная» дрожитъ и скалится, двое распяливаютъ ей ремнями переднiя ноги, третiй оттягиваетъ голову. Она ворочаетъ кузнеца, силится вырвать ногу и ляскаетъ зубами. Антипушка онукиваетъ ее и воздыхаетъ: «и лошадкамъ спокою не даетъ, всю-то ночь стойло грызетъ, звѣрь дикая… кы-ргызъ.» Горкинъ не даетъ мнѣ близко подойти и въ глаза не велитъ глядѣть, она не любитъ. Кузнецъ потѣетъ, хрипитъ - «да сто-ой, лѣшманъ!..» Отецъ говоритъ - «что жъ Өедька-цыганъ не заявляется… сказать ему – сотнягу скину, пускай возьметъ.» Купили за триста, отдаемъ за двѣсти, а Өедька не заявляется. Говорятъ, - «такой же «кыргызъ», одна порода – синей масти!» Отецъ смѣется: вѣрно, что синiе. И правда, шерсть на «Стальной» отливаетъ всинь. «Черти тоже, говорятъ, синiе!» - хрипитъ кузнецъ, - «видать не видалъ, а сказываютъ бывалые». Дядя Егоръ кричитъ съ галдареи, утирается полотенцемъ:

- Не къ рукамъ, вотъ и синяя, а цѣны нѣтъ лошадкѣ! возьму за сотню, объѣзжу, - увидишь тогда «синюю»!..

Отецъ молчитъ: непрiятно ему, пожалуй, что говоритъ дядя на людяхъ - «не къ рукамъ».

- И самъ объѣзжу! - говоритъ онъ. - «Кавказка» тоже дикая была, съ горъ.

Онъ отличный ѣздокъ, у англичанина Кинга учился ѣздить.

- Даромъ отдадите, Сергѣй-Ванычъ, - и все барышъ! - говоритъ кузнецъ, заклепывая гвозди: - злая въ ей дрожь.

- «Кы-ргызъ»!.. - смѣется дядя Егоръ. - Э, знатоки еловые… о-ве-чьей бы вамъ матси!..

«Стальную» подковали. Отецъ велитъ Гришкѣ начистить сѣдло и стемена, серебреныя-кавказскiя: поскачетъ нынче подъ Воронцово снимать дачу. А сейчасъ – на кладбище, на «Чаломъ», въ шарабанѣ. Гаврила повезетъ матушку и старшихъ дѣтей на «Ворончикѣ», а на «Кривой» поѣдемъ мы съ Горкинымъ, неспѣша. Какъ хорошо-то, Го-споди!.. Погода майская, все цвѣтетъ, и оттого такъ радостно. И потому еще, что отецъ поѣдетъ снимать дачу, и отъ него пахнетъ флар-д’оранжемъ, и щиплетъ ласково за щечку, и красивыя у него золотыя запонки на манжетахъ, и самъ такой красивый… всѣ говорятъ, крсивѣй-ловчее всѣхъ: «огонь, прямо… на сто дѣловъ одинъ, а поспѣваетъ».

Вчера Горкинъ заправилъ свою ковровую сумочку-саквояжикъ, - ѣздить по кладбищамъ, родителей поминать покойныхъ. Дѣдушки, бабушки… - всѣ у него родители. До вечера будемъ навѣщать-христосоваться; поѣсть захочется, - а тамъ хорошо на травкѣ, на привольи, и черемуха зацвѣла, и соловьевъ на Даниловскомъ послушаемъ, и съ покойничками душу отведемъ-повоздыхаемъ.

Сегодня всѣ тронутся, кто куда, а больше въ Даниловку, - замоскварѣцкая палестина наша. А намъ за три заставы надо. Первое – за Рогожскую, на Ново-Благословенное, тамъ всѣ наши, которые по старой вѣрѣ, да не совсѣмъ, а по-новоблагословенному, съ прабабушки Устиньи. Она изъ раскола наполовину вышла, а старики были самые раскольные, стояли за старую вѣру крѣпко, даже дрались въ Соборѣ приЦарицѣ, и она палками велѣла ихъ разгонять, «за озорство такое», - въ книгахъ написано старинныхъ, про дѣдушекъ. Тамъ и дѣдушка ИванъИванычъ покоится. А потомъ – за Прѣсню, на Ваганьково, тамъ матушкина родня, и Палагея Ивановна, которая кончину свою предвидѣла, на масленой отошла, знала свою тайную премудрость. Ужъ потомъ только вспомнили, какъ съ отцомъ такая бѣда случилась… - сказала она ему въ Филиповки на его слова, что думаетъ вотъ «леденой домъ» дѣлать: «да, да… горячая голова…» - и пощупалъ ему голову: «надо ледку, надо… о с т ы н е т ъ.» А потомъ мы – за Серпуховку, на Даниловское: тамъ Мартынъ-плотникъ упокояется, который Царю «аршинчикъ» удѣлалъ, и другiе, кто когда-то у насъ работалъ, еще при дѣдушкѣ, - уважить надо. А потомъ и въ Донской монастырь, совсѣмъ близко: тамъ новое гнѣздышка завилось, братикъ Сережечка тамъ, младенчикъ, и отецъ мѣстечко себѣ откупилъ, и матушкѣ, - чистое кладбище, солидное, у яблоннаго сада. Не надо бы отбиваться, Горкинъ говоритъ, - «что жъ разнобой-то дѣлать, срокъ-то когда пидетъ: одни тама возстанутъ, другiее тама поодаль… вмѣстѣ-то бы складнѣй… - да такъ ужъ пожелалось папашенькѣ, Сережечку-то любилъ, поближе приспособилъ – отдѣлился». Возьмемъ яичекъ крашеныхъ закусить, лучку зеленаго, кваску тамъ… закусимъ на могилкахъ, духовно потрапезуемъ съ усопшими. Черемухи наломаемъ на Даниловскомъ, тамъ сила всегда черемухи. Знакомыхъ повстрѣчаемъ, всѣ туда на свиданьицѣ сберутся, - Анюта съ Домной Панферовной всегда въ Радуницу на Ваганьковскомъ бываютъ. Душеспасительно побесѣдуемъ-повоздыхаемъ.

Шарабанъ заложенъ, слѣва сидитъ Ондрейка въ казакинѣ. Отецъ, въ свѣжемъ чесучевомъ пиджакѣ, въ верховыхъ сапогахъ, у бока сумочка на ремешкѣ, - съ ней и верхомъ ѣздитъ, - скокъ на подножку, въ верховой шапочкѣ, молодчикомъ, тянетъ ко мнѣ два пальца, подмигиваетъ, а я подставляю щечку, Ласково прищемляетъ и говоритъ, прищурясь: «съ собой, что ль, взять..? да некуда, братъ, и  торопиться надо… съ Горкинымъ веселѣй тебѣ, слушайся его.» Въ воротахъ навстрѣчу ему Василь-Василичъ. Отецъ кричитъ:

- На кладбище, скоро ворочусь… осѣдлать «Стальную», крѣпче затягивать, надувается, шельма, догляди!..»

И затрепало полой чесучеваго пиджака за шарабаномъ.

 

__________

 

Василь-Василичу охота съ нами, да завтра наемъ рабочихъ, а взять – грѣха съ нимъ не оберешься. Онъ провожаетъ насъ и говоритъ:

- Эхъ, люблю я черемуху ломать… помянулъ бы родителевъ!..

А Горкинъ ему, жалѣючи:

- Евпраксеюшку-то забылъ… Сидоръ-Карпыча?..

Онъ покоряется: помнитъ, какъ поминалъ въ прошедчемъ году о. протодьякона, который до Примагентова былъ у насъ, - насилу отмочили подъ колодцемъ. Легкiй воздухъ такъ дѣйствуетъ, и хорошiе люди вспоминаются, и черемуха тамъ томитъ, и соловьи поютъ къ ночи… Я спрашиваю – «это чего такое - Евпраксеюшка-Сидоръ-Карпычъ?» А это когда нашли Василь-Василича на даниловскомъ, два дни искали. Сидитъ – лика не узнать, подъ крестикомъ, и рыдаетъ-рыдаетъ-поминаетъ, старинную пѣсенку чуть везетъ:

Государь мой ба-тюшка,

Сидоръ Карповичъ…

А скажи, родименькiй,

Когда ты помрешь!..

Въ се-реду, баушка, въ се-реду…

Въ се-реду, Пахомовна-а… въ се-э-реду-у…

Навзрыдъ рыдаетъ – и головой въ могилку, отъ горести. А это онъ, будто, на протодьяконовой могилкѣ убивается: ужъ оченно хорошiй человѣкъ былъ протодьяконъ, гостепрiимный очень. А могилка-то оказалась не протодьяконова, а какого-то незнакомаго младенчика Евпраксеи, - «житiя ея было два мѣсяца и семь дней». А черезъ жалостливый характеръ все.

 

___________

 

Ѣдемъ сначала на Ваганьково, за Прѣсню. Везетъ Антипушка на «Кривой», довольный, что отпросили его съ нами. На Ваганьковомъ помянули Палагею Ивановну, яичка покрошили, панихидку отпѣли, повоздыхали; Говрiйлу-Екатерину помянули… я-то ихъ не знавалъ, а Горкинъ зналъ, - родители это матушкины, люди самостоятельные были, ничего. А Палагея ивановна, святой человѣкъ, премудрая была, ума палата, всякiя приговорки знала, - послушать бы! Посокрушались, какъ мало пожила, за шестьдесятъ только-только переступила. Попеняли намъ сторожа, чего мы яичкомъ соримъ, цѣльнымъ полагается поминать родителевъ. А это имъ чтобы обобрать потомъ. А мы птичкамъ Господнимъ покрошили, онѣ и помянутъ за упокой. По всему кладбищу только и слышно, съ семи концовъ, - то «Христосъ воскресе изъ мертвыхъ», то «вѣчная память», то «со духи праведныхъ…» - душа возносится! А сверху грачи кричатъ, такой-то веселый гомонъ. Походили по кладбищу, знакомыхъ навѣстили, много нашлось. Нашли одинъ памятникъ, высокiй, зеленой мѣди, будто большая пасха, и написано на немъ, вылито, мѣдными словами: «Дѣвица, Пѣвица и Музыканша», - мы даже подивились, ужъ такъ торжественно! И самую ту «Дѣвицу» увидали, за стеклышкомъ, на крашеномъ портретѣ: молоденькая красавица, и ангельскiе у ней кудри по щекамъ, и глаза ангельскiе. Антипушка пожалѣлъ-повоздыхалъ: молоденькая-то какая – и померла! «Ее, Михалъ-Панкратычъ, говоритъ, тамъ ужъ, поди, въ ангелы прямо приписали?»

Неизвѣстно, какого поведенiя была, а такъ глядѣться, очень подходитъ къ ангеламъ, какъ они пишутся… и пѣньемъ, можетъ, заслужитъ чинъ.

И повстрѣчали радость!

Неподалечку отъ той «Дѣвицы» - Домна Панферовна, съ Анютой, на могилкѣ дочкт своей сидитъ, и молочной яишницей поминаютъ. Надо, говоритъ, обязательно молочной яишницей поминать на Радуницу, по поминовенному уставу установлено, въ радостное поминовенiе. По ложечкѣ помянули, ужъ по уставу чтобы. Спросили ее про ту ангельскую «Дѣвицу», а она про нее все знаетъ! - «Нѣтъ, не удостоится», - говоритъ, это ужъ ей извѣстно. Антипушка сталъ доспрашивать, а она губы поджала только, будто обидѣлась. Сказала только, подумавши: «пѣвчiй съ теятровъ застрѣлился отъ нее, а другой, суконщикъ-фабрикантъ, мѣдный ей «мазолей» воздвигъ, - пасху эту: на Пасху она преставилась… а написалъ неправильно.» А чего неправильно – не сказала. Пришлось намъ разстаться съ ними. Онѣ на Мiусовское поѣхали; мужъ покойный, пачпортистъ квартальный, тамъ упокояется, - и яишницу повезли. А мы на Ново-Благословенное потрусили, черезъ всю Москву.

Тихое совсѣмъ кладбище, всѣ кресты подъ накрышкой, «голубцами», какъ избушки. Люди всѣ ходятъ чинно, всѣ бородатые, въ долгихъ кафтанахъ, а женщины всѣ въ шаляхъ, въ платочкахъ черныхъ, а дѣвицы въ бѣленькихъ платочкахъ, какъ птички чистенькiя. И у всѣхъ сытовая кутья, «черная», изъ пареной пшеницы. И многiя съ лѣстовками, а то и съ курильницами-ладанницами, окуриваютъ могилки. И всѣ такiе-то строгiе по виду. А свѣчки не бѣлены, а бурыя, медвяныя, пчела живая. Такъ намъ понравилось, очень ужъ все порядливо… даже и пожалѣли мы, что не по старинной вѣрѣ. А ужъ батюшка намъ служили… - такъ-то истово-благолѣпно, и пѣли не – «смертiю смерть поправъ», а по-старинному, старокнижному - «смертiю на смерть наступи»! А напѣвъ у нихъ, - это вотъ «смертiю на смерть наступи», - ну, будто хороводное-веселое, какъ въ деревнѣ. Говорятъ, - стародавнее то пѣнiе, апостольское, Апостолы такъ пѣли.

Поклонились прабабушкѣ Устиньи. Могилка у ней зеленая-травяная, мягкая, - камня она не пожелала, а Крестъ только. А у дѣдушки камень, а на камнѣ «адамова голова» съ костями, смотрѣть жуть. Помянули ихъ, какiе правильные были люди, повоздыхали надъ ними, поскучали подъ вербушкой. Горкинъ тутъ и схватился: вербочку-то забыли дома! А мы нарочно свяченую вербу въ бутылку тогда поставили, въ Вербное Воскресенье: вотъ на Радуницу и посадимъ, на Даниловскомъ. И верба ужъ бѣлые корешки дали, и листочки ужъ пробивались-маслились… - и забыли! А это отъ разстройства, Горкинъ еще съ Егорова Дня разстроился: бываетъ такъ, навалится и навалится тоска. Только утромъ «Галочка» порадовала маленько, а послѣ пуще еще тоска, и на кладбище даже не хотѣлось ѣхать, - Горкинъ ужъ мнѣ потомъ повѣдалъ. Немного посидѣли – заторопился онъ: на Даниловское – и домой.

Прiехали на Даниловское - си-ла народу! Попросили сторожа «Кривую» посторожить, а то цыганы похаживаютъ.

- Да, говоритъ, приглядываются цыганишки, могутъ на Радуницу и обрадовать, за милу душу. Да на вашу-то на позарятся, пролетка развѣ… да и отъ пролетки-то вашей кака корысть? Всего и званiя-то - звонъ одинъ.

Стало обидно Горкину за «Кривую», сказалъ:

- Ты не гляди, что она ужъ въ ерша пошла… побѣжитъ домой – соколу не угнаться.

- Ну, говоритъ, буду сокола вашего стеречь.

Дали ему пятакъ задатку.

Батюшку и не дозваться. Пятеро батюшекъ – и всѣ въ разгонѣ, очень народу много, череду ждать до вечера. Пропѣли сами «Христосъ Воскресе» и канонъ пасхальный, Горкинъ изъ поминаньица усопшiя имена почиталъ распѣвно, яичка покрошили… Сказали шепоткомъ – «прощай покуда, Мартынушка, до радостнаго утра!..» - домой торопиться надо. А народъ все простой, сидятъ по лужкамъ у кладбища, поминаютъ, воблу о березы обиваютъ, помягче чтобы, донышки къ небу обернули, - тризну, понятно, правятъ. И мы подзакусили, попили кваску за тризну. Пошли къ пруду, черемуху ломать. Прудъ старинный, глухой-глухой, дна, говорятъ, не достать. Бывалые сказывали, - тутъ огромаднѣйшiй сомъ животъ, какъ китъ-рыба, въ омутѣ увязъ, когда еще тутъ рѣка въ старину текла, - и такой-то старый да грузный, ему и не подняться со-дну, - одинъ разъ только какой-то фабричный его видалъ, на зорькѣ. Да послѣ тризны-то всяко, говорятъ, увидишь. А черемуха вся обломана. Несутъ ее цѣлыми кустами. Говорятъ – подалѣ ступайте, тамъ ее сила нетусвѣтная. Стали поглуше забирать-искать, черемухи нѣтъ и нѣтъ, обломано. Горкинъ опять схватился:

- Ахъ, я, старый дуракъ… Гришу-то не провѣдали, его могилку!..

А это про мальчика Гришу онъ, который съ мостковъ упалъ, - Горкинъ все каялся, будто это черезъ него упалъ, - къ высотѣ его прiучалъ, - и на него питимью наложилъ судъ, а самого оправилъ, - разсказывалъ онъ мнѣ, когда къ Троицѣ мы ходили. Ну, купили на пятакъ черемухи у стараго старика, а ужъ къ вечеру дѣло, домой пора. Порадовались черемухѣ, все въ нее головами нюхали, самая-то весна. Антипушка и припомнилъ, - ломалъ, бывало, черемуху, молодымъ. И пѣсенку припомнилъ.

- Пѣвали у васъ такъ? - Горкина спрашиваетъ, - «И я черемушку ломала, духовитую вязала…» какъ-то это… забылъ. Да-а.. «Головушку разломило… всюю тѣло растомило… всю-то ночку не спала, все-то милова ждала…» А дальше вотъ и забылъ, не упомню.

А Горкинъ отплевывается, - «нашелъ время, дуракъ старый…» - заторопилъ насъ: скорѣ-скорѣй, припоздали! А Гришу-то?.. - Ну, Гриша насъ проститъ, скорѣ-скорѣй… - Всполошился, руки даже дрожать. Стали спрашивать, а какъ же въ трактиръ чайку попить завернуть хотѣли, у Серпуховской заставы?..

- Ну, завернемъ на полчасика, - говоритъ; чайку-то любилъ попить, да и съ копченой селедки смерть пить хочется. - Все было ничего, легко… а какъ у бабушки Устиньи сидѣли на могилкѣ, что-то меня, словно, толкнуло… томленiе во мнѣ стало, мочи нѣтъ.

А трактирщикъ знакомый у заставы, гостепрiимный, ботвиньицей сталъ угощать съ судачкомъ сушенымъ, и по рюмочкѣ они выпили. Только половой принесъ чайники, а тутъ кирпичники входятъ, кирпичъ везутъ изъ-подъ «Воробьевки». Начали разговоръ, народъ что-то залюбопытствовалъ. Подходитъ къ намъ хозяинъ и говоритъ, опасливо такъ: «человѣка лошадь убила, на ихъ глазахъ по сошѣ волочила, замертво повезли… перехватили лошадь кирпичники, верхомъ ѣхалъ, чисто одѣтъ… всюю голову о сошу разбило, нога въ стремю запуталась…»

Какъ онъ сказалъ, такъ мы и обомлѣли. Стали кирпичниковъ спрашивать, какой человѣкъ, въ какой одежѣ… Говорятъ, въ бѣломъ спинжакѣ, и сумочка принемъ, самостоятельный, видать… такой изъ себя кра-си-вый… и золотые часы на немъ, цѣлехоньки! А тутъ еще подошли двое кирпичниковъ, толклвѣй разсказали:

- Намъ хорошо извѣстенъ тотъ человѣкъ, подрядчикъ съ Калужской улицы, хорошiй человѣкъ, уважительный… - нашу фамилiю и назвали! - Уложили его на кирпичи, рогожку подкинули и травки под-голова,  мягко… домой еле жива повезли. И не стонулъ даже, залился кровью, мѣста живого не осталось. И спинжакъ, прямо, весь черный сталъ, съ крови… не дай Богъ!.

Бросили мы чай, погнали. Горкинъ молитву творитъ, а яничего не понимаю, будто это неправда… а  т а к ъ, н а р о ч н о. Только-только веселый былъ, за щечку меня держалъ… - неправда, не было ничего! И кирпичники… - все неправда, т а к ъ. Если бы правда, я плакалъ бы, а я не плачу, и Горкинъ не плачетъ, и Антипушка не плачетъ, а только настегиваетъ «Кривую». Вдругъ Горкинъ и говоритъ:

- Вотъ «Бушуй»- то какъ чуялъ-вылъ… и во мнѣ тревога все, на кладбищѣ будто что въ душу толкнуло…

И заплакалъ, тоненькимъ голоскомъ… - голову въ руки спряталъ и затресся. И я сталъ плакать. Антпушка крикнулъ – «народу что въ воротахъ толпится!..» Ужъ мы подъѣхали. Говорятъ – «хозяина привезли, лошадь разбила… а еще живъ былъ, водицы просилъ, какъ сымали его съ кирпича.» И нашъ гробовщикъ Базыкинъ, молодой, доглядываетъ, тутъ же. Горкинх на него замахалъ: «креста на тебѣ нѣту!.. человѣкъ живой, а ты..!» Онъ за народъ и схоронился, совѣстно ему стало. Говорятъ, - докотора привезли ужъ, и докторъ Клинъ, Ерастъ Ерастовичъ, сказалъ: «голова цѣла, кости цѣлы, - выправится.» Пошли мы съ Горкинымъ въ домъ, на-цыпочкахъ, а тамъ Василь-Василичъ, въ передней на табуреткѣ сидитъ, лица нѣтъ. И въ уголку на полу - тряпка словно, ржавыя такiя пятна… Горкинъ папашенькинъ пиджачокъ призналъ, который чесучевый былъ. А Василь-Василичъ замахалъ на насъ, и шепоткомъ, такъ страшно:

- Не велѣно тревожить, ни Бо-же мой!.. Ледомъ голову обложили, бре-дитъ!..

Велѣлъ въ мастерскую идти, всѣ тамъ прижухнулись, мамашенька только съ докторомъ.

Вышли мы въ верхнiя сѣни, Горкинъ и закричалъ въ окошко, не своимъ голосомъ:

- У-у, злая сила!.. - и кулакомъ погрозилъ.

А это онъ на «Стальную». И я вижу: привязана «Стальная» у сарая, скучная, повислая, висятъ стремена, сѣдло набокъ. И вспомнилось мнѣ страшное слово кузнеца: «т е м н ы й   о г о н ь  въ глазу.»


 

III

 

СКОРБИ

 


 

 

СВЯТАЯ РАДОСТЬ

 

У насъ каждый день гости, съ утра до вечера, - самоваръ такъ и не сходитъ со стола. Погода жаркая, лѣтняя совсѣмъ, а май только. Рано зацвѣли яблони, бѣлый совсѣмъ нашъ садикъ. Смородина и крыжовникъ зеленыя бусинки ужъ развѣсили, а малина пышная, бархатная стала. Говорятъ, - ягодное лѣто будетъ, все хорошо взялось, дружно. Вечернiй чай пьемъ въ саду, въ бесѣдкѣ, а то подъ большой антоновкой. Въ комнатахъ душно, а въ саду легкiй воздухъ, майскiй, сирень скоро распустится, - на воздухѣ-то прiятно чайку попить. И отцу поспокойнѣй, а то отъ гостей шумно, тетя Люба безъ умолку тараторитъ, и накурятъ еще курильщики, особенно дядя Егоръ, кручонки свои палитъ - «сапшалу» какую-то, а отъ курева у отца голова пуще еще болитъ, тошнится даже. А отъ гостей никакъ не отдѣлаться, наѣзжаютъ и наѣзжаютъ, все о здоровьи справляются, совѣтами докучаютъ, своихъ докторовъ совѣтуютъ, и все дивятся, все любопытствуютъ, да какъ же это могло случиться, - ѣздокъ такой, не хуже казака ѣздилъ..?

Слава Богу, отцу гораздо лучше, обвязки съ лица сняли, голова только замотана, подживаетъ, и кружится поменьше, только побаливаетъ, и тяжелая, будто свинцомъ налито, и словно иголки колютъ. Докторъ Клинъ успокаиваетъ: сразу пройти не можетъ, дѣло сурьезное, сколько по шосѣ билась, какъ сбросила-понесла «Стальная»… - кровь надо разогнать, застоялась отъ сотрясенiя, надавливаетъ на мозгъ и колетъ, оттого и въ глазахъ «мушки». Отецъ ужъ самъ можетъ умываться, а двѣ недѣли не могъ нагнуться подъ рукомойникомъ. Можетъ даже теперь немножко пройтись по залѣ, Горкинъ только его поддерживаетъ, а то кружится голова. Да какъ ей и не кружиться, гости все съ разспросами пристаютъ, - да какъ, да что, - матушка и уводитъ ихъ въ садъ чайку попить.

А недавно крестный мой прзжалъ, богачъ Кашинъ, нелегкая принесла, - раньше только въ великiе праздники бывалъ да на именины, - да громкiй такой всегда, кричитъ на весь кварталъ, какъ на пожарѣ, - а отцу полный спокой прописанъ, - прхалъ, и давай шутки свои шутить, слушать тошно, никакой деликатности не понимаетъ, совсѣмъ неотесаный мужикъ… да другiе и неотесаные, а понимаютъ, что спокой такому больному требуется:

- Ишь-ты, упокойникъ-то нашъ… по заламъ погуливаетъ!.. - глупость такую выпалилъ! - А монашки мои… - его домина какъ разъ супротивъ Зачатiевскаго монастыря, въ тупичкѣ, - ужъ отходную тебѣ звонить хотѣли, обрадовались… вотъ богатый сорокаустъ охватимъ!.. И ужъ прознали, дошлыя, какъ гробовщикъ Базыкинъ съ аршинчикомъ у воротъ вертѣлся, на кирпичахъ-то привезли когда!.. А ты вонъ всѣмъ имъ и доказалъ, какъ… «со слѣпыми – да къ такой»!..

Вовсе неподходящiя шутки выдумалъ шутить, всѣхъ насъ до слезъ довелъ. Горкинъ покачалъ такъ это укоризнено головой, а Кашинъ еще пуще:

- Поѣдемъ-ка лучше въ «Садъ-Ермитажъ», спрыснемъ на-радостяхъ, головки двѣ-три холодненькаго отколемъ, - сразу отъ головы оттянетъ къ-…..!

Отцу дурно стало, за Горкина онъ схватился. Потеръ лобъ, стали у него глаза опять свѣтъ видѣть, онъ и сказалъ:

- Тебѣ, Александра Данилычъ, шутки все… ну, и я ужъ въ шутку тебѣ скажу: небось, больше всѣхъ радовался, что чуть меня лошадь не убила… всегда чужой бѣдѣ радъ, сколько я примѣсалъ…

Кашинъ такъ и закипѣлъ-загремѣлъ:

- Примѣчалъ?.. А чего жъ не примѣтилъ, какая мнѣ отъ тебя корысть, убило бы тебя?.. Съ живого-то съ тебя еще щетинку-другую вырву, а чего съ тебя взять, какъ - «со слѣпыми – да къ такой»? Блиновъ, что ль, я не видалъ?.. ду-ракъ!..

Схватилъ парусиновый картузище и выкатился изъ дому. Говорили – кучеру кулачищемъ по шеi далъ, - такъ, ни за что, здорово-живешь.

Тетя Люба, сестра отца, которая можетъ даже стишки-пѣсенки выдумать, очень книжная, всякiя слова умѣетъ, - про Кашина сказала: «ну, онъ же извѣстный ци-микъ!» Сейчасъ же пѣсенку и придумала:

Желѣзны лапы, огромны ноги,

Живой разбойникъ съ большой дороги!

Всѣмъ понравилась эта пѣсенка, все я ее твердилъ. И правда, Горкинъ сказалъ, жи-вой разбойникъ! съ живого и съ мертваго деретъ. Ну, придетъ часъ - и на него страхъ найдется.

Приходятъ съ разныхъ концовъМосквы всякiе бѣдняки и старинные люди, которые только по большимъ праздникамъ бываютъ. И они прознали, очень жалѣютъ-сокрушаются, а то и плачутъ. Говорятъ-крестятся: «пошли ему, Господи, выправится, благодѣтелю нашему сиротскому!» Многiе просвирки вынали заздравныя, въ копейку, - храмики, будто саички, а на головкѣ крестикъ. И маслица съ мощей принесли, и кусочки Артоса, и водицы святой-крещенской. Всѣ хотятъ хоть однимъ глазкомъ на ьолящаго взглянуть, но ихъ не допускаютъ, докторъ запретилъ безпокоить. Ихъ поятъ чайкомъ въ мастерской, даютъ баранокъ и ситничка, подкрѣпиться, - многiе черезъ всю Москву приплелись. И всѣ-то совѣтуютъ то-се. Кто – рѣдечный сокъ натощакъ пить, кто – кислой капустой голову обкладывать, а то лапухомъ тоже хорошо, отъ головы оттянетъ… а то пiявокъ за уши припустить, а къ пяткамъ сухой горчицы… Докторъ Клинъ въ первый же день пiявки велѣлъ поставить, съ нихъ-то и легче стало, всю дурную кровь отсосали, съ ушиба-то какая. Старый солдатъ Махоровъ, котораго поцѣловала пулька подъ Севастополемъ, весь въ крестахъ-медалькахъ, а нога у него деревянная, точеная, похожая на большую бутылку, совѣтуетъ самое вѣрное средствiе:

- Кажинный-то день скачиваться студеной водой въ баняхъ, тазовъ по сту… нѣтъ вѣрнѣй… всякую болѣсть выгонитъ, ужъ до-знано!..

Горкинъ ему сказалъ, что и докторъ Клинъ, тоже… ледъ на голову, и десять денъ чтобы такъ держать, и совсѣмъ стало легче головѣ. Махоровъ доктора Клина хвалитъ: и ледъ тоже хорошо, а студеная вода лучше… она, окаткой-то, кровь полируетъ, по всему тѣлу разгонъ даетъ.

- Доложи, Панкратычъ, Сергѣй-Ванычу… Махо-ровъ, скажи, совѣтуетъ… до-знано, молъ.

И опять намъ хорошо разсказывалъ, какъ подъ Севастополемъ, на какомъ-то… Маланьиномъ, что ль, курганѣ, ихнему капитану Дергачу… - «вотъ отчаянный-то былъ, нашъ капитанъ-Дергачъ, ротный командеръ!..» - голову насквозь пробило, отъ гранаты, за мертваго ужъ почли, а Махоровъ солдатикамъ велѣлъ изъ студенаго ключа того капитана обливать; де-сять денъ на морозѣ обливали, а какъ обольютъ – въ горячую шинельку обертывали…» - вы-правился! И скоро опять сталъ воевать, пуще еще прежняго. Самъ Махоровъ въ вощпиталѣ потомъ лежалъ, тамъ ему ногу отхватили, самъ докторъ Пи-ро-говъ! - «учнѣй его нѣтъ!» - и ноъ этому «Пирогу-милягѣ» разсказалъ про то средствiе, деревенское-ихнее, какъ онъ капитана поднялъ. И тотъ знаменитый докторъ назвалъ его молодцомъ.

- Обязательно доложь, Панкратычъ… ужъ дознано!..

И освященную шапочку съ мощей преп. княгини Ефросинiи носить совѣтуютъ, и знаменитаго знахаря, который одной своей травкой – прямо, чудеса дѣлаетъ. А докторовъ не слушать. Они, вонъ, говорятъ, нонче голову даже разымаютъ и мозги промываютъ, а вылечить не могутъ. И разсказываютъ разное страшное, какъ лягушку-жабу нашли въ мозгахъ, какъ она-то во снѣ черезъ ноздрю всосалась, махонькая еще, и жила и жила въ мозгахъ, отъ нее и голова горѣла… лягушку-то-жабу сняли, голову-то опять зашили, а ничего не могли: померъ человѣкъ, а страшный богачъ былъ, со всей Москвы докторовъ сзывали, даже Захарьинъ былъ.

 

_________

 

Отецъ дѣлами уже не можетъ заниматься, а столько подрядовъ привалило, какъ никогда. Все теперь на одномъ Василь-Василичѣ. Горкинъ приглядываетъ только, урветъ часокъ, - все при отцѣ: чуть отошелъ – хуже головѣ. И народъ на Өоминой набиралъ Василь-Василичъ, и на стройкахъ за десятниками доглядываетъ, и по лодкамъ, и по портомойкамъ, и по купальнямъ… - на бѣговыхъ дрожкахъ по всей-то Москвѣ катаетъ. А тутъ, какъ на-грѣхъ, взяли почетный подрядъ – «мѣста» для публики ставить, для парада, памятникъ Пушкина будутъ открывать. Намъ цѣлую колоду билетиковъ картонныхъ привезъ нашъ архитекторъ, для входа на «мѣста», но мы наврядъ лт поѣдемъ, развѣ только выздоровѣетъ отецъ. Я разскладываю билетики, читаю на нихъ крупно-печатныя слова, и такъ мнѣ хочется увидѣть, какъ будутъ открывать Памятникъ. Про Пушкина я немножко знаю, учу стишки, и недавно выучилъ большiе стихи про «Вѣщаго Олега» - и плакалъ-плакалъ, такъ мнѣ Олега жалко, и бѣднаго его коня-товарища. Билетовъ очень много, и я строю изъ нихъ домики, какъ изъ картъ. Будетъ большая иллюминацiя, - «пушкинская», называютъ ее у насъ, - на дворѣ сколачиваютъ щиты для шкаликовъ, моютъ цвѣтные стаканчики, насыпаютъ въ нихъ чуть песочку, заливаютъ горячимъ саломъ, вставляютъ огарки и фитили. Я смотрю-любуюсь, но мнѣ уже не такъ радостно, какъ раньше, когда отецъ былъ здоровъ. Бывало, по двору пробѣжитъ-распоряжается, или слышно, какъ крикнетъ весело - «осѣдлать «Кавказку»!… «Чалаго» въ шарабанъ»!.. - и я издалека слышу, какъ онъ быстро бѣжитъ по лѣстницѣ черезъ ступеньки, вижу чесучевый его пиджакъ изъ-за рѣшетки сада. А теперь онъ тихо ходитъ по залѣ, двигая передъ собой вѣнскiй стульчикъ, остановится, вглядывается во что-то и все потираетъ надъ глазами. И лицо у него не прежнее, загорѣвшее, веселое, а желтоватое, грустное… все онъ о чем-то думаетъ, невеселомъ.

Чуть чѣмъ займусь, - клею змѣй въ сѣняхъ или остругиваю для лука стрѣлку, или смотрю, какъ играютъ въ бабки бараночники со скорняками, - вдругъ вспомню – отецъ боленъ! тамъ онъ, въ залѣ, сидитъ въ халатѣ и потираетъ глаза и лобъ, чтобы отъ «мушекъ» не рябило… или пьетъ клюквенный морсъ, чтобы унять тошноту, которая его мучаетъ все больше, - и хочется побѣжать къ нему, взять его руку и поцѣловать. Онъ всегда ласково потреплетъ по щекѣ, чуть прихватитъ… и вздохнетъ-скажетъ невесело: «что, капитанъ… пло-хи наши дѣ-ла…» И когда скажетъ такъ, у меня сжимаетъ въ горлѣ, и язаплачу, молча, хоть и очень стараюсь не заплакать. А онъ и скажетъ, повеселѣй:

- Ну, чего рюмишься… вы-правимся, Богъ дастъ. Опять съ тобой къ Сергiю-Троицѣ поскачемъ. Помнишь, какъ землянику-то..? А, вѣдь, хорошо было, а?.. Теперь какъ разъ бы, лѣто вотъвотъ.

И я такъ живо вижу, какъ было это, когда мы ходили къ Троицѣ прошлымъ лѣтомъ: и большой Крестъ въ часовнѣ, и теплое сѣренькое утро… - Горкинъ еще сказалъ - «сѣренькое утро – красенькiй денекъ!» - и какъ скачетъ отецъ, а мы сидимъ на теплой, мокрой послѣ дождя землѣ, на травкѣ… а онъ скачетъ прямона насъ «Кавказкой», кричитъ-смѣется - «а, богомольщики… нагналъ-таки!..» - покупаетъ у босой дѣвчонки цѣлое лукошко душистой-душистой земляники, самъ меня кормитъ земляникой съ горсти, отъ которой и земляникой пахнетъ, и «Кавказкой»… мажетъ мнѣ щеки земляникой… Радостно мнѣ, и больно вспомнить.

Я иду въ полутемный коридорчикъ, сажусь на залавокъ, думаю и молюсь, въ слезахъ: «Го-споди, помоги папашенькѣ… исцѣли, чтобы у него не болѣла голова… Го-споди… чтобы мы всѣ опять… опять…» - глотаю слезы, соленыя-соленыя. И отца жалко, и что не поѣдемъ въ Воронцово… много грибовъ тамъ, а я люблю собирать сыроѣжки и масленки… и карасики тамъ въ пруду, Горкинъ сулился сдѣлать мнѣ удочку, поучить, какъ ловить карасиковъ… и земляники пропасть, лукошками набираютъ, и брусники, и вишень по садамъ, не хуже «воробьевскихъ», и смородина, и клубника русская, и викторiйка, чуть не съ яичко… - ну, прямо, поля тебѣ!.. - недавно отецъ разсказывалъ… дачу снимать поѣхалъ – и расшибся.

 

__________

 

«Стальную» увелъ цыганъ-барышникъ. Всѣмъ она опостылила, даже глядѣть на нее жуть брала. Всѣ перекрестились, когда увелъ, сразу легко всѣмъ стало: слава Богу, увелъ б ѣ д у. Когда цыганъ уводилъ ее, отецъ велѣлъ Горкину подвести его къ окошку въ залѣ и поглядѣлъ къ воротамъ. Шла она скучная, понурая, - признавала, будто, свою вину. Конечно, она невиновата… да не ко двору она намъ, и какой-то т е м н ы й  у ней огонъ въ глазу. Никто и не пожалѣлъ, что сбыли. Только дядя Егоръ опять съ галдарейки крикнулъ, когда уводилъ цыганъ:

- Не то-что не ко двору, а не къ рукамъ!

А отецъ всетаки пожалѣлъ ее. Сказалъ Горкину:

- Нѣтъ… всетаки славная лошадка, качкая только иноходецъ… а не угнаться за ней и моей «Кавказкѣ». Какъ она меня мчала!.. старалась, прямо… Я во всемъ виноватъ.

Мы знали, почему онъ такъ говоритъ.

Верстъ двадцать отъ насъ до Воронцова, и ему хотѣлось обернуть къ обѣду: думалъ послѣ обѣда на стройки ѣхать, а потомъ на Страстную площадь, гдѣ будутъ «мѣста» у памятника-Пушкина, зашитаго пока щитами. Летѣла стрѣлой «Стальная», во-всю старалась.

- И такъ мнѣ радостно было все… - разсказывалъ отецъ – будто Ванятка я, радовался на все, такъ и играло сердце…

На-скаку напѣвалъ-насвистывалъ, - радъ былъ, какъ лошадка-то выправляется, быстрѣй вѣтра. И день былъ такой веселый, солнышко, все цвѣтетъ. Радовался кукушкѣ, березовымъ свѣжимъ рощамъ… «дыша-лось… такъ бы вотъ пилъ и пилъ березовый-легкiй этотъ воздухъ!..» И хотѣлось скакать быстрѣй. А тутъ – стаями воробьи, все поперекъ дороги, съ куста на кустъ. Такъ надоѣли эти воробьи! - «И откуда ихъ столько налетѣло?!.. ну, прямо, будто, скакать мѣшали, будто вотъ такъ все мнѣ – «не скачи-чи-чи… не скачи-чи-чи!..» - въ ушахъ чирикало. Задорили, прямо, воробьи. И расшалился, какъ мальчикъ маленькiй, - махнулъ нагайкой на всемъ скаку, будто по воробьямъ, подбить… «Стальная» метнулась вдругъ, - нагайки, что ль, испугалась? - дикая еще, не обскакалась, - а онъ привыкъ къ вѣрной своей «Кавказкѣ», никогда не пугавшейся… забылъ, что дика лошадь, не поберегся… вылетѣлъ изъ сѣдла, въ стремѣ нога застряла… - и понесло-понесло его, ужъ ничего не помнилъ. Перехватили лошадь ѣхавшiе въ Москву кирпичники.

- Золото – лошадка, правду сказалъ Егоръ. Ну, Господь съ ней.

Я смотрѣлъ на него, когда онъ говорилъ это, и глаза его были грустные. Я зналъ, какъ любитъ онъ лошадей. Можетъ быть, и «Стальную» пожалѣлъ, что уводитъ ее цыганъ, что не увидитъ больше?

- Эхъ, милый ты мой Горка… три недѣли сижу безвыходно, а дѣловъ-то этихъ… пу-ды!.. а  о н а… т у – д ы… а?.. - шутливо-грустно сказалъ отецъ, хлопая Горкина по спинѣ.

Я вспомнилъ эти слова…

Въ прошедчемъ году, Горкинъ просился на богомолье къ Троицѣ, и отецъ не хотѣлъ отпускать его, - время горячее, самыя дѣла. А Горкинъ сказалъ:

- Всѣхъ дѣловъ, Сергѣй Иванычъ, не передѣлаешь: «д ѣ л о в ъ – т о п у д ы, а  о н а – т у д ы.»

Я не понялъ тогда. Отецъ всетаки отпустилъ насъ съ Горкинымъ къ Преподобному. И вотъ, теперь, - я  п о н я л ъ. Когда повторилъ онъ эти слова, я коснулся волосковъ на исхудавшей рукѣ его… - и услыхалъ голосъ Горкина, - а лицо его было какъ въ туманѣ:

- Что вы, что вы, Сергѣй Иванычъ… милостивъ Господь, не вамъ это говорить, что вы!.. я – другое дѣло…

- о н а, Панкратычъ, не разбираетъ, въ пачпортѣ не свѣряется. Ну, воля Божья.

- Грѣхъ вамъ такъ говорить. Сохранилъ Господь, выправитесь… - сказалъ Горкинъ, вытирая пальцемъ глаза.

И опять я видѣлъ его въ туманцѣ, глаза застлало.

- А вотъ, опять напомню, Махоровъ-то говорилъ… водицей бы окатиться въ баняхъ, холодненькой, кровь бы и разогнало, отъ головы пооттянуло, покуда вода-то не обогрѣлась, еще студена. Дознано, говоритъ. И знаменитый докторъ хвалилъ Махорова, начальника онъ отлилъ, вся голова была пробита!..

Отецъ припоминаетъ, что Горкинъ ему уже говорилъ, и думалъ онъ поѣхать въ бани – студеной окатиться; а, главное, всегда окачивался, и зимой, и лѣтомъ, - а вотъ, изъ головы вонъ!

- Съ этой головной болью все забывать сталъ.  И думалъ, вѣдь, сейчасъ же ѣхать, только ты мнѣ сказалъ, а вотъ – забылъ и забылъ.

Онъ потираетъ надъ бровями, открываетъ и зажмуриваетъ глаза, и морщится.

- «Мушки» эти… И колетъ-жжетъ тамъ, глазомъ повести больно… - говоритъ онъ, помаргивая и морщась. - Да, попробовать окатиться, тазовъ полсотни. Всегда мнѣ и при кашлѣ помогало, и при ломотахъ какихъ… Вонъ, той весной, на ледокольнѣ въ полынью ввалился, какъ меня скрючило!.. А скатился студеной – рукой сняло. А знаешь, что..? Ежели, Богъ дастъ, выправлюсь, вотъ мы тогда что… Можетъ, успѣемъ и этимъ лѣтомъ, ежели теплая погода будетъ… пойдемъ къ Преподобному!.. Пѣшкомъ всю дорогу пойду, не какъ лѣтось, на «Кавказкѣ»… а все пѣшкомъ, какъ божiй народъ идетъ…

Такъ сердце у меня и всполохнулось, и отецъ сразу, будто, веселый сталъ.

- Всю дорогу будемъ молитвы пѣть, и Ванятку съ собой возьмемъ… - сердце у меня такъ и заиграло! - и телѣжка поѣдетъ съ нами, лѣтошняя, дѣдушкина. Ванятка когда устанетъ… - и онъ прихватилъ меня за щеку, - и къ тому почтенному опять завернемъ, очень онъ мнѣ по сердцу… - телѣжку-то опозналъ, дѣдушку еще знавалъ! Вотъ бы чудесно было..! Хочу потрудиться, и душой, и тѣломъ. Господь съ ними, съ дѣлами… покуда совсѣмъ не выправлюсь.

- На что бы лучше, далъ бы Господь!.. Махоровъ человѣкъ бывалый, Царемъ отличенъ. Увидите, говоритъ, до-знано!

- Богъ дастъ, выправлюсь ежели, Махорову домикъ выстрою, переведу его изъ солдатской богадѣльни, у насъ на Яузѣ поселю пока, за лодками досматривать. А то и такъ, пусть себѣ живетъ-отдыхаетъ, заслужилъ. Какъ, Ванятка, а?.. Молись за отца, молитва твоя доходчива. Ну, нечего, Панкратычъ, думать, скажи закладывать «Чалаго» въ пролетку, со мной поѣдешь.

Совсѣмъ повеселѣлъ отецъ, будто прежнiй, здоровый, сталъ. Пошелъ по залѣ, даже безъ стульчика, велѣлъ, громко, не слабымъ голосомъ, какъ эти дни, а совсѣмъ здоровымъ, веселымъ голосомъ:

- Маша!.. крахмальную рубашку!.. и пару новую, къ Пасхѣ какую сдѣлали! Да скажи Гришкѣ-шельмѣ, штиблеты чтобы до жару вычистилъ, да живѣй!..

 

_________

 

Всѣ въ домѣ забѣгали, зарадовались. А на дворѣ Горкинъ бѣгаетъ, кричитъ Гиврилѣ:

- «Чаленькаго» давай, въ пролетку! въ бани ѣдемъ съ хозяиномъ… поторопись, Гаврюша!..

И на небо крестится, и съ плотниками шутитъ, совсѣмъ прежнiй и Горкинъ сталъ. Ондрейку за вихоръ потрепалъ, отъ радости. А я и ногъ подъ собой не чую. Увидалъ стружки – прямо въ нихъ головой, ерзаю въ нихъ, смѣюсь, и въ ротъ набилась стружка, жую ее, и такъ прiятна сосновая кисленькая горечь.

- Ванятка-а..! - слышу я веселый окрикъ отца и выпрыгиваю изъ стружки на солнышко.

Тонкая, розовая стружка путается въ ногахъ, путается въ глазахъ. Золотисто-розовый сталъ нашъ дворъ, и чудится звонъ веселый, будто вернулась Пасха.

Отецъ стоитъ въ верхнихъ сѣняхъ, въ окнѣ, и вытирается свѣжимъ полотенцемъ. Нѣтъ уже скучнаго сѣраго халата, какъ всѣ эти дни болѣзни: онъ въ крахмальной сорочкѣ, сiяющiя манжеты съ крупными золотыми запонками въ голубой эмалькѣ задвинуты за локти, ерзаютъ руки въ полотенцѣ, растираютъ лицо и шею, - прежнiй совсѣмъ отецъ!

- Ѣдемъ, Ванятка, въ бани..! вымою поросенка, живѣй, одѣвайся!.. Эй, Горка-плакунъ!.. видишь, какой опять? а?!.. Самъ дивлюсь… и голова не болитъ, не кружится… а, видишь?..

Ну, чудо прямо. сестры возлѣ отца, прыгаютъ съ радости, и прыгаютъ свѣтлыя ихъ косы, - свѣжее полотенце держатъ. Маща носится съ новымъ платьемъ, какъ угорѣлая, кричитъ на кухню: «утюгъ-поскорѣй, Григорья… свѣжiй пиджакъ лѣтнiй барину, послѣ бани надѣнутъ тамъ!..»

Матушка, какая-то другая, чуть, будто, и тревожная, стоитъ съ одеколономъ, поправляетъ на головѣ у отца обвязку, которую на дняхъ снимутъ, обѣщалъ Клинъ. Коля тоже возлѣ отца, съ растрепанной ариөметикой за поясомъ, - скоро у него экзаменъ. Мнѣ хочется тоже кожаный поясь съ мѣдяшкой и картузикъ съ листочками, гдѣ золотыя буковки - М. Р. У. - «Московское Реальное Училище». Только у меня не золотые листочки будутъ, а серебреные, и шнурокъ на картузикѣ будетъ бѣлый, а не «желтокъ», и буковки другiя - М. 6. Г. - «Московская 6-ая Гмназiя». Говорят, мальчишки будутъ дразнить – «моська шестиголовая»! Только не скоро это, годика три еще. А Колюдразнятъ – «мру-мру», и даже хуже – «мальчикъ рака удавилъ»!

Я все не вѣрю, что поѣду сейчасъ съ отцомъ, - не вѣрю и не вѣрю, топчусь на мѣстѣ, - можетъ ли быть такая радость! Ужъ Горкинъ меня толкнулъ:

- Да что жъ ты не обряжаешься-то… сейчасъ ѣдемъ!

Я несусь сломя голову по лѣстницѣ, спотыкаюсь не верхней ступенькѣ – и прямо подъ ноги Машѣ, сбѣгала она навстрѣчу.

- Ахъ, шутенокъ!.. вотъ испужалъ!..

Тоже веселая, румяная. Она рада, что выздоровѣлъ отецъ, и теперь  скоро свадьба у нихъ съ Денисомъ. Схватываетъ меня, третъ мнѣ лобъ, ушибленный о полсапожекъ, цѣлуетъ, гдѣ ушибло, въ губы даже, и мнѣ не стыдно. И приговариваетъ-поетъ, какъ пѣсенку:

Ужъ ты миленькiй, хорошенькiй ты мой,

Ты куда бѣжишь-спѣшишь, мой дорогой?..

Будто подъ «Камаринскую» поетъ. И я тоже, вышло у меня пѣсенкой:

Я бѣгу-бѣгу… поѣдемъ въ бани мы…

Мы съ папашенькой сейчасъ-сейчасъ-сейчасъ!..

Скачу на одной ножкѣ – и слышу, какъ у каретника Гаврила онукиваетъ «Чалаго», и тоже весело: «да сто-ой ты, милокъ-дурокъ!» Мнѣ хочется посмотрѣть, какъ закладываетъ онъ «Чалаго», давно мы не катались. Скачу на одной ножкѣ по ступенькамъ, черезъ двѣ, даже черезъ три ступеньки, и бѣгу сѣнями, гдѣ Гришка начищаетъ до-жару новые штиблеты отца, ерзаетъ лихо по нимъ щеткой, и такъ-то ловко и складно, будто щетка это поетъ: «я чесу-чесу-чесу… ды-я чесу-чесу,чесу… д’еще шкаликъ поднесу»!.. Будто и щетка рада, и блещутъ отъ радости штиблеты. Все на одной ножкѣ, доскакиваю до каретника, прыгаю на пролетку, пляшу на играющей подушкѣ, а языкъ выплясываетъ во рту – «ды-я-чесу-чесу-чесу…» Радостно пахнетъ веселая пролетка, сiяетъ глянцемъ, и «Чалый» сiяетъ-маслится и будто подмаргиваетъ мнѣ весело: «прокачу я тебя сейчасъ, ухъ-ты какъ!» - и тонкая гнутая дуга чернымъ сiяетъ лакомъ, пускаетъ зайчиковъ.

- Ѣдемъ сейчасъ, Гаврилушка? - спрашиваю я, все еще не вѣря счастью.

- Ѣдемъ-ѣдемъ-ѣдемъ къ ней… ахъ-ѣдемъ къ любушкѣ своей!.. - отвѣчаетъ Гаврила пѣсенкой.

Вѣрно, ѣдемъ! Даже и Гаврила радостный, а то скучный ходилъ, собирался уйти отъ насъ, на Машу обижался, что выходитъ замужъ за Дениса. Мнѣ хочется больше обрадовать его, чтобы онъ былъ всегда  веселый, и говорю ему:

- А знаешь, Гаврилушка… Маша, можетъ быть, выйдетъ и за тебя замужъ..?

- Нѣ-этъ… - говоритъ Говрила, какъ-то особенно глядя на меня, и дѣлается грустнымъ, - этого вельзя, не полагается. Да мнѣ наплевать.

Онъ стоитъ на одной ногѣ, а другую упираетъ въ оглоблю у дуги, и потомъ засупониваетъ крѣпко ремешкомъ.

Я прыгаю съ пролетки, скачу на одной ножкѣ, скорѣй, скорѣй одѣваться, а языкъ все выплясываетъ - «ды-я-чесу-чесу-чесу… д’еще шкаликъ поднесу!» Подскакиваю къ крыльцу, а тутъ… прхалъ нашъ докторъ Клинъ! Такъ и захолодало страхомъ: «вдругъ, остановитъ, скажетъ – нельзя водой!?»… И что же оказалось? - мо-жно! Увидалъ Клинъ, какой отецъ нарядный и веселый, - взялъ за руку, пощупалъ «живчика», палкой постукалъ объ полъ – и говоритъ:

- Очень хорошо. Первое дѣло, чувство хорошо. Ледъ- хорошо. Облитiе – хорошо, для чувства. Голову не разматайте, ни! Послѣ облитiя вашъ цырюльникъ Сай-Саичъ… я его знай, въ ваши бань моюсь, - заново назабинтуетъ. А денька въ три и сниметъ, будете быть молодецъ. Но!.. - и Клинъ стукнулъ палкой, - тико полить, и невысоко… колодни вод ане сразъ, а мало-по-немалу.

Смѣшно очень говорить. Онъ не русскiй, а совсѣмъ почти русскiй, - очень любитъ гречневую кашу и – «ши-шчи». У него и попугай по-аглицки говоритъ, его роду-племени. И опять мнѣ Клинъ пообѣщалъ попугая подарить. Всегда такъ обѣщаетъ: «подарю тебѣ попугай, когда у него синъ родился.» Но это онъ нарочно: два года ужъ прошло, а все еще на родился. Да мнѣ теперь и попугая не надо, теперь всякая радость будетъ.

 

_________

 

Клина оставили попить чайку въ саду, съ паровой клубникой, и онъ тоже сталъ провожать насъ, довольный, что вылечилъ. И весь-то дворъ вышелъ насъ провожать, всякая ужъ душа узнала, что Сергѣй-то-Иванычу совсѣмъ лучше, въ бани собрался даже. Всегда ужъ ѣдутъ въ бани, какъ отъ болѣзни выправятся. Такъ полагается: «смыть болѣзнь».

Гаврила подалъ пролетку лихо: вылетѣлъ отъ каретника и сталъ, какъ вкопаный, у подъѣзда. Отецъ весело сбѣгаетъ по ступенькамъ, во всемъ новомъ: въ шелковой щляпѣ-дынькѣ, въ перчаткахъ, съ тросточкой, къ Пасхѣ только купилъ, съ собачьей головкой изъ слоновой кости, въ «аглицкихъ» брюкахъ въ шашечку, въ сиреневомъ сюртукѣ «въ талiю», въ сливочномъ галстукѣ - какъ на Свѣтлый День. Глупенькая портниха, которую зовутъ «мордашечкой», руками даже всплеснула-заахала: «ахъ-ахъ, вотъ молодчикъ-то… прямо, молодой человѣкъ, женихъ!» Всѣ толкутся вокругъ пролетки, глядятъ на насъ: и Трифонычъ, и скорнякъ, и самъ бараночникъ Муравлятниковъ - «долгая борода», и плотники, и кто только ни есть на дворѣ, - всѣ радуются, желаютъ  отцу здоровьица, дивятся, какой онъ  ловкiй, а только три недѣли, какъ привезли его безъ памяти и всего въ крови. И «Цыганка» вертится, визжитъ съ радости, руки лижетъ, въ пролетку вотъ-вотъ вскочитъ. Матушка проситъ – поосторожнѣй, голову бы не застудить, не ходить въ «горячую», да нашатырнаго спирта не забыть взять, вдругъ дурно станетъ. Отецъ говоритъ - «не будетъ дурно, голова совсѣмъ свѣжая, хоть верхомъ! во-здухъ-то, милость-то далъ Господь!..» Хлопаетъ Горкина по колѣнкѣ. Я передъ ними на скамеечкѣ.

- Съ Богомъ, Гаврила.

Крестится на небо, и всѣ крестятся. Снимаютъ картузы, говорятъ:

- Дай Богъ попариться на здоровье, банька всю болѣсть смоетъ, быть здраву съ баннаго пару!..

 

________

 

Катимъ по Калужской улицѣ. Лавочники картузы снимаютъ, дивятся намъ. А бутошникъ-старичокъ, у котораго сынъ на войнѣ пропалъ, весело кричитъ:

- Здравiя желаю, Сергѣй Иванычъ! въ баньку?.. Это хорошо, паръ легкiй!..

Отецъ радуется всему: и зеленому луку на лоткѣ, и старичку грушнику – «грушки-дульки варены», - мальчикомъ еще вымѣнивалъ у него пареныя грушки-дульки на старыя тетрадки, для «фунтиковъ», и я буду вымѣнивать. Говоритъ намъ, - хорошо бы жареной колбаски для яичекъ печеныхъ. Ужъ и на ѣду потянуло, - а это ужъ вѣрнѣй вѣрнаго, что здоровъ, - а то все было ему противно: только клюквенный морсъ глоточками отпивалъ да лимончикъ посасывалъ, да кисельку миндальнаго ложки двѣ проглотитъ. А тутъ, въ пролетку когда садились, наказалъ приготовить съ ледкомъ ботвиньицы, съ огурчикомъ паровымъ да съ бѣлорыбицей… да апельсинной корочки побольше, да хорошо бы укропцу достать, - у Палъ-Ермолаича въ парникахъ подросъ небось. И намъ съ Горкинымъ ботвиньицы захотѣлось, а то мы съ горя-то наго вѣлись, и сладкiй кусокъ въ ротъ не шелъ.

Спускаемся отъ рынка по Крымку къ нашимъ банямъ, - вонъ онѣ, розовыя, въ низкѣ! - а съ Мѣщанскаго сада за гвоздянымъ заборомъ такимъ-то душистымъ, такимъ-то сочнымъ-зеленымъ духомъ, со всякихъ травъ!.. съ березъ, съ липкихъ еще листочковъ, съ ветелъ, - словно духами вѣетъ, съ сиреней, что ли..? - дышишь и не надышишься.

Отецъ откинулся къ пролеточной подушкѣ и говоритъ:

- Какъ же хорошо, Господи!.. И не думалось, что увижу еще новые листочки, дышать буду. Панкратычъ, голубчикъ ты мой… слышишь, травкой-то какъ чудесно..? свѣжесть-то какая легкая!.. Далъ бы Господь, пошли бы къ Преподобному… каждую бы травку исцѣловалъ. А весна-то, весна какая..! знаешь, новая какая-то, жи-вая!.. давно не помню такой. Когда вотъ, до женитьбы еще… помнишь, болѣлъ тифозной горячкой… вывели меня, помню, въ садъ… только-только съ постели сталъ подыматься, ноги подламывались… - такой же былъ духъ, теплый, веселый, легкiй… такъ и затопилъ-закружилъ.

- А это Господь такъ, - говоритъ Горкинъ, - послѣ тяжкой болѣзни всегда, будто, новый глазъ, во все творенiе проникаетъ.

А ужъ насъ баньщики поджидаютъ, у бань толпятся. А старушка «Маревна»… - отецъ ее такъ прозвалъ – «Марья-Маревна, прекрасная королевна», а она вся сморщенная, кривая, - и всѣ стали такъ, «Маревна» да «Маревна», - которая яблочками и пряничками торгуетъ у баннаго порожка, крестится, прямо, на отца, будто родного увидала. Да онъ и вправду родной: внучковъ ее пристроилъ, и мѣсто ей далъ для торгу, - торговлишка у бань бойкая. Всегда, какъ увидитъ «Маревну», на рубликъ всѣхъ ея «пустяковъ» возьметъ. Отца принимаютъ съ пролетки подъ-руки ловкiй молодцы, а «Маревна» крестится и причитаетъ:

- Вотъ ужъ святая-то радость… святую радость Господь послалъ! Опять живенькаго вижу, Сергѣй-Иваныча нашего, графчика-корольчика!..

- Правда, «Маревна»… - говоритъ отецъ, пошевеливая тросточкой веселые «пустяки» въ корзинкѣ, - сахарные пѣтушки, медовые пряники, черные стручки, сахарную-алую клубнику съ зеленымъ листикомъ коленкоровымъ… - ужъ какъ меня нонче и «пустяки» твои веселятъ… откуда ты ихъ только набираешь, веселые какiе!.. Правда, святая радость.

И Горкинъ, и я, и Гаврила на козлахъ, и всѣ банные молодцы… - всѣ смотримъ на веселые «пустяки» «Маревны». И, должно быть, всѣмъ, какъ отцу, кажется все особеннымъ, другимъ какимъ-то, какимъ-то новымъ… - будто и корзинка, и розовыя бани, и «Чалый», и булыжники мостовой, и бузина у домика напротивъ, и домикъ-развалюшка, и далекое голубое за нимъ небо… - все другое и новое, все, будто узналъ впервые, - святая радость.


ЖИВАЯ ВОДА

 

Сегодня непарный день, всѣ парильщики свободны. Да хоть бы и гостей мыли, извинились бы для такого раза: Сергѣй Иванычъ, хозяинъ, выздоровѣлъ, прхалъ въ бани. Такъ и сказалъ Горкинъ, только изъ пролетки подхватили. И всѣ молодцы въ одинъ голосъ закричали:

- Радость-то намъ какая! Мы съ васъ, Сергѣй-Ванычъ, останюю болѣзнь, какая ни есть, скатимъ! Болѣзнь въ подполье, а вамъ здоровье!..

- Знаю, какiе вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болѣзнь, валяйте! - весело говоритъ отецъ, взбѣгая по стертому порожку у «тридцатки», а я за нимъ.

Какъ сказалъ онъ «валяйте», такъ у меня и заликовало сердце: «здоровъ папашенька, прежнiй совсѣмъ, веселый!» Когда онъ радъ чему, всегда скажетъ и головой мотнетъ – «валяйте!»

«Тридцатка» - самая дорогая баня, 30 копеекъ, и ходятъ въ нее только богатые гости, чистые; а захочетъ кто пустить пыль въ глаза, - «плевать намъ три гривенника!» - грязно коль одѣтъ, приказчикъ у сборки ни за что не пропуститъ, а то чистые гости обижаться могутъ. Да и жуликъ проскочить можетъ, въ карманахъ прогуляться, за каждымъ не углядишь: хорошiе гости всѣ извѣстны, пригляда такого нѣтъ, какъ въ дворянскихъ, за гривенникъ, или въ простыхъ, за пятакъ.

«Тридцатка» невелика. По стѣнамъ пузатые диваны съ мягкими спинками, накрыты чистыми простынями6 вылеживаться гостямъ, простывать. Отца чуть не подъ-руки ведутъ молодцы, усаживаютъ, любуются. И меня тоже парадно принимаютъ, называютъ – «молодой хозяинъ». И Горкина ублажаютъ, - всѣ его уважаютъ-любятъ. Когда я бываю въ баняхъ, всегда любуюсь на расписанныя стѣны: лебеди по зеленой водѣ плывутъ, и на бережку бѣлыя каменныя бесѣдки на столбикахъ, охотникъ утокъ стрѣляетъ, и веселая свадьба, «боярская»… - весело такъ расписанл, какъ въ театрахъ.

Народу набилось – полна «тридцатка». Всѣ глядятъ на отца и на меня, мнѣ даже стыдно. Горкинъ доволенъ, что ребята такъ великатно себя оказываютъ. Говоритъ мнѣ, что этого за денежки не купишь, душой любятъ. И отецъ радъ ребятамъ. Привыкъ къ народу, три недѣли не видалъ, соскучился. Безъ путя не балуетъ, подъ горячую руку и крѣпкимъ словцомъ ожгетъ, да тутъ же и отойдетъ, никогда не забудетъ, если кого сгоряча обидѣлъ: какъ уѣзжать, тутъ же и выкликнетъ, весело такъ въ глаза посмотритъ, скажетъ: «ну, кто старое помянетъ…» И всегда пятiалтынный-двугривенный нашаритъ въ жилеточномъ кармашкѣ, - «валяй!» - скажетъ, - «только не валяйся.»

- Доправляться, ребята, прхалъ къ вамъ… да, правду сказать, и соскучился. Всегда окачу любилъ, а теперь добрый человѣкъ присовѣтовалъ… видали, чай, у меня героя-то нашего, Махорова, «севастопольца»! Вотъ-вотъ, самый онъ, на деревяшкѣ. Я и до него примѣчалъ: какъ приливъ къ головѣ, всегда со студеной окачки легчало мнѣ.

Всѣ говорятъ: «да какъ же-съ!.. первое средствiе, какъ вы привышныи.» Совѣтуютъ, кто постарше, сперва въ холодной помыться, безъ вѣничка-безъ пару, облегчиться-перегодить, а тамъ – тазиковъ двадцать-тридцать, невысокихъ-легкихъ, голову-то и подхолодитъ, кровь слободнѣй-ровнѣй пойдетъ, банька-то ей дорожку пооткроетъ.

Въ замѣленыя окошки съ воли стучатъ чего-то. А это баньщицы-сторожихи – хозяина просятся поглядѣть. А имъ говорятъ: «опосля окачки увидите, пошутитъ съ вами.» Мы слышимъ заглушенные бабьи голоса:

- «Здоровьица вамъ, Сергѣй-Ванычъ!»… - «Банька, Господь. Дастъ, все посмоетъ!»… - «Слышите меня, Сергѣй-Ванычъ? я это, Анисья!»… - «Здравствуйте, голубчикъ Сергѣй-Ванычъ… я это, Анна Иванна, Аннушка!..» - «И я тутъ, Сергѣй-Ванычъ… Поля-то… слышите голосокъ-то мой?.. Поля-горластая! все, бывало, вы меня такъ… соскучилась я по васъ!..» - «Какъ разрядились-то, соколу-то показаться – покрасоваться… на Пасху чисто!..» - «Да, вѣдь, праздникъ… вотъ я и расфрантилась, глазки повеселить!..»

Всѣ подаютъ голоски. Я признаю по голоскамъ Анисью-балагуриху, и всегда скромную, тихую Анну Ивановну – Аннушку, которую всѣ зовутъ – пригожей; и глазастую, бойкую Полю, - «съ огонькомъ», - сказалъ какъ-то отецъ, которая, бывало, меня мыла, маленькiй былъ когда, и мнѣ было ея стыдно. Признаю и Анисью-синеглазку, у которой въ деревнѣ красавица-дочка Таня, ровесница мнѣ; и старшую сторожиху Катерину Платоновну, чернявую, по прозванiю «Галка»: я ее такъ прозвалъ, и всѣ стали такъ называть, а она и не обижалась, - черненькая! И хрипучую Полугариху, которая въ Старый Ирусалимъ ходила, и толстуху Домну Панферовну. Всѣ собрались подъ окнами «тридцатки», всѣ хотятъ поглядеть «на сокола нашего», всѣ рады, «сороки-стрекотухи», - Горкинъ ихъ такъ зоветъ. Всѣ хотятъ пошутить съ отцомъ, «хоть въ отдушинку покричать.»

Отецъ велитъ открыть форточку и кричитъ:

- По строгому хозяину соскучились?..

А оттуда, всѣ разомъ:

- Ужъ и стро-гой!.. - и весело смѣются. - Съ Полькой-то во-какъ стро-ги!.. То-то она и разрядилась, для стро-гости!.. По плеткѣ вашей плачетъ, проплакала всѣ глазки!.. Подай голосокъ, Полюшка… чего молчишь?..

- Спасибо, бабочки, за ласку вашу, за молитвы!.. - кричитъ отецъ, - молебенъ, слыхалъ, служили..? Послѣ бани увидимся, а то, поди, народъ сбѣгается, не пожаръ ли!..

Кричатъ-смѣются звонкiе бабьи голоса. Ребята говорятъ: и взаправду, народъ сбѣгается, спрашиваютъ – «чего случилось? день непарный, а чисто базаръ у бань?» Имъ говорятъ: хозяинъ выправился, окачиваться  ж и в о й  в о д о й  прхалъ. Въ форточку слышно, какъ голоса кричатъ:

- «Дай ему Богъ здоровья!..» - «Слышь, Сергѣй-Ванычъ… есть за тебя молитвенники, живи должей!..»

Отецъ машетъ къ форточкѣ, говоритъ шутливо:

- Народу что взгомошили… какъ бы и впрямь пожарные не прикатили!

Говорятъ довольные:

- Такая, значитъ, слава про васъ… и по Замоскварѣчью, и по всей Москвѣ… вотъ и бѣжитъ народъ.

Приходитъ цырюльникъ Сай-Саичъ. Его еще зовутъ – «кан-то-нистъ». Почему такъ зовутъ – никто не знаетъ. Онъ не весь православный, а только «выкрестъ». Отецъ его былъ «николаевскiй солдатъ». Онъ очень смѣшной, хромой, лысый и маленькiй. Хорошо знаетъ по болѣзнямъ, не хуже фершала. И стрижетъ, и бреетъ, и банки-пiявки ставитъ, и кровь пускаетъ, и всякiе пластыри изготовляетъ. Не говоритъ, а зюзюкаетъ. Зовутъ его за-глаза зюзюкой, - а то онъ сердится. Въ женскихъ баняхъ Домна Панферовна знаменита, а у насъ Сай-Саичъ. Но Домна Пнферовна больше знаменита. Только ее зовутъ, какъ надо какой-то «горшокъ накинуть», если съ животомъ тяжелое случится, особенно на масленицѣ, съ блиновъ: она какъ-то умѣетъ «животъ поправить».

Сай-Саичъ заворачиваетъ отца въ чистую простынку, густо нмыливаетъ ему щеки и начинаетъ брить.

- Нисево-съ, виздоровлите-съ… мы васъ въ самаго молодого зениха сдѣлаемъ заразъ. И цего зе ви Сай-Саица не скликали, ссетинку такую запустили!..

Я смотрю и боюсь, какъ бы отецъ не велѣлъ, по прошлому году, обрить мнѣ голову, - мальчишки все дразнили – «скли-зкой! Скли-зкой!..» Отецъ все къ лѣту голову себѣ брилъ, и мнѣ, заодно: «чтобы одному не скучно было». Хорошо – не вспомнилъ, «чтобы не скучно было»: теперь мы и безъ того веселые.

Самый обѣдъ, а не расходятся. Отецъ велитъ лишнимъ идти обѣдать, а оставленнымъ для окачки говоритъ:

- Понятно, не дѣло это, ребята, - несрочное время выбралъ, - да вышло такъ. Ну, опосля слаже поѣдите.

- Да помилте-съ, Сергѣй Иванычъ, кака бѣда! Вы бы здоровы были, а съ вами и мы всегда сыты будемъ!..

Всѣ – самые отборные, на всѣ руки: и публику съ горъ катаютъ, и стаканчики въ иллюминацiю заправляютъ, коли спѣшка, и погреба набиваютъ, и чего только ни заставь, - все кипитъ. Тутъ и Антонъ Кудрявый, и Петра-Глухой, и лихой скатывать на конькахъ съ горъ Сергѣй, и верткiй Рязанецъ, и Левонъ-Умный. Раздѣвается и молодецъ «тридцатки», здоровяуъ Макаръ, который мнѣ ноготки подстригаетъ ножничками, и я дивлюсь, какъ онъ умѣетъ не сделать больно, съ такими большими пальцами. Даже «старшiй», который стоитъ за сборкой, высокiй, черный, угрюмый всегда Акимычъ, проситъ дозволить тазикъ-другой скатить. Горкинъ говоритъ:

- Легкая у те рука, Акимычъ. Лѣтось ногу мнѣ выправилъ – студеной обливалъ, - прямо, меня возставилъ! Опрокинь тазокъ-другой на хозяина съ молитвой.

Акимычъ – особенный, «молчальникъ». Говорятъ, - на Аөонъ собирается, внучку только въ деревнѣ замужъ выдастъ. У него въ «тридцаткѣ» всегда лампадка теплится передъ образомъ въ розовомъ вѣночкѣ: на ложѣ покоится св. праведная Анна, а подлѣ нея, въ каменной колыбелькѣ, - бѣлая куколка-младенчикъ: «Рождество Богородицы». Онъ всегда на ногахъ, за сборкой, получаетъ за баню выручку, а однимъ глазомъ читаетъ толстую книгу – «Добро-то-любiе». Горкинъ его очень почитаетъ за «духовную премудрость». Послѣ баньки они вмѣстѣ пьютъ чай съ кувшиннымъ изюмомъ, - и меня угощаютъ, - и бесѣдуютъ о монастыряхъ и старцахъ. Про Акимыча говорятъ, будто онъ по ночамъ сапоги тачаетъ и продаетъ въ лавку, а выручку за нихъ – раздаетъ. Былъ онъ раньше богачъ, держалъ въ деревнѣ трактиръ, да бѣда случилась: сгорѣлъ трактиръ, и сынъ-помощникъ заживо сгорѣлъ. Онъ и пошелъ въ люди, и такъ смирился, что не узнать Акимыча.

 

_________

 

Въ горячую, гдѣ каменка и полокъ, - мы всегда съ Горкинымъ тамъ паримся, - Акимычъ не совѣтуетъ: кровь въ голову ударитъ. Отговариваетъ и Горкинъ. А отцу хотѣлось сперва попариться. Онъ послушался стариковъ, сказалъ: «что дѣлать, слушаться надо стариковъ.»

Положили намъ молодцы на лавки тростниковыя свѣжiя «дорожки», а потомъ кипяткомъ ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили въ мѣдныхъ тазахъ такую пѣну воздушную-духовитую, даже изъ таза выпирало, будто безэ-пирожное. И начали протирать руками съ горячей пѣной, по всѣмъ-то суставчикамъ-косточкамъ проходить. Дотого ласково-прiятно, сердце даже заходится, хочется постонать-поохать, очень снутри щекотно, будто все разымается, всѣ суставы… - и хочется подремать, уснуть. Надо это умѣючи, не каждый можетъ, даже вреда надѣлаетъ. Отецъ сталъ поохивать, постанывать, - такъ прiятно! И Горкинъ, - стоналъ, прямо:

- О-охъ… и чего это, дошлые, со мной исдѣлали… всего-то-всего разняли, о-охъ… во всемъ тѣлесѣ поетъ… о-охъ… нѣ-э, бу-дя… грѣхъ ублажаться такъ… о-охъ… фу-у…

А все не подымается, все Левонъ его ублажаетъ. А меня Сергѣй-катальщикъ ублажаетъ. А отца двое самыхъ отмѣнныхъ ублажаютъ, - Антонъ Кудрявый и ловкачъ Рязанцевъ. А потомъ насъ особенными мочалками протирали, съ горячей пѣной. И совсѣмъ тѣлу нечувствительно, только горячимъ пышитъ, и слышно, какъ пузырики шепчутся на тѣлѣ, - покалываетъ чуть-чуть щекотно. Такихъ мочалокъ въ лавкахъ не найдешь, ихъ баньщицы наши, отмѣнныя мастерицы, щиплютъ изъ липовой мочалы, называется у нихъ – «пухъ липовый». Такая вотъ мочалка – съ большое гнѣздо воронье, а въ ней и вѣсу-то не слыхать, когда сухая.

Когда у бань толпился народъ, кто-то изъ молодцовъ сказалъ:

- Ж и в о й  в о д о й  прхалъ окачиваться Сергѣй Иванычъ.

Запомнилось это мнѣ. Я съ нетерпѣнiемъ ждалъ, что такое – ж и в а я   в о д а. Зналъ сказку про «мертву» и «живую» воду. И тутъ такъ будетъ?.. чу-до?..

Вымыли насъ, и отецъ велѣлъ готовить тазы, одной студеной, теплой не разбавлять. Молодцы стали говорить – да можно ли? сразу, словно, студеной негодится: хоть она и не зимняя-леденая, а въ землѣ по трубамъ бѣжитъ, да земля еще не обогрѣлась. Пробуютъ изъ-подъ крана – чуть развѣ потеплѣ зимней. А отецъ – «валяйте цѣльной!» Но тутъ Горкинъ съ Акимычемъ вступились: негодится такъ. Горкинъ пальцемъ даже на отца погрозился, какъ на меня, не слушаюсь когда. Стали старики говорить: исподволь сперва надо, тазиковъ десять середней вылить, а тамъ посвѣжей… а потомъ ужъ ж и в о й   в о д о й, во здравiе, Господи благослови. Не будетъ студенаго «удару»,  а то можетъ и ушибить. Отецъ поморщился:

- Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!..

Горкинъ и Акимычъ крестятся. И всѣ молодцы за ними. Священное, будто, начинается, а не простая баня. Спрашиваю шепоткомъ Горкина, почему сейчасъ будетъ – ж и в а я   в о д а? Онъ тоже, шепоткомъ:

- Она папашенькѣ ж и в о т ъ подастъ… жись, здоровьице.

- А почему?.. моленая, да?.. со Крестомъ, да?..

- Понятно, моленая. Вишь, - крестятся всѣ, во здравiе. Потому и крестятъ водой моленой, она жись подаетъ.

Отецъ спрашиваетъ:

- Вы, неразлучники… шепчетесь тамъ чего, какъ тараканы?..

Стыдно мнѣ сказать, а Горкинъ сказалъ:

- Да вотъ, любопытствуетъ, что за ж и в а я   в о да. Давеча въ народѣ былъ разговоръ… водой, молъ, ж и в о й  Сергѣй Иванычъ скачиваться прхали. Я и поясняю, отъ Писанiя: самъ Господь-Христосъ исповѣдалъ: «Азъ есмь В о д а   Ж и в а я!» Моленая, молъ, вода – ж и в а я  в о д а, Господня, оживитъ. Въ Писанiи-Апостолѣ такъ: «банькою водною-воглагольною».

Отцу понравилось, перекрестился онъ. И всѣмъ понравилось. Акимычъ тоже отъ Писанiя сказалъ: купель, молъ, банька, и изъ тазовъ скати – одинако, будто купель; ежели съ молитвой и вѣрой приступаютъ – будетъ, какъ отъ купели Силоамской. А я зналъ про купель, изъ Священной Исторiи.

И стали тазы готовить.

Акимычъ велитъ – легонько окачивать, не шибко высоко, въ голову чтобы не шарахнуло. А отецъ – «сразу валяй, ребята!» Я и вспомнилъ, какъ докторъ Клинъ велѣлъ, чтобы слегка и невысоко. И сказалъ,  осмѣлѣлъ. А отецъ смѣется:

- Ты еще, поросенокъ… у-чишь!

Но тутъ Горкинъ съ Акимычемъ вступились:

- Вонъ и докторъ тоже говорилъ! Послушайтесь, Сергѣй Иванычъ, тутъ не баня теперь, а Господи благослови. Ж и в а я   в о д а поливается на главу болящую… ужъ покоритесь.

- Нечего, видно, дѣлать… - говоритъ отецъ, - скачивайте, ребята, какъ наши праведники велятъ.

И я въ праведники попалъ. И стали тихо окачивать. Сперва обливали молоцы, приговаривая:

- Ну-ка, басловясь… болѣсь въ подполье, а вмъ здоровье! Вода скатится – болѣсь свалится! Вода хлещетъ – тѣлу легчитъ!.. - и еще много приговорокъ.

Потомъ Горкинъ съ Акимычемъ. А какъ принять тазъ – крестились и шептали. Горкину до головы не дотянуться, - скамеечку ему приладили. И ни смѣху, ни… какъ раньше бывало при окачкѣ, а всѣ словно священное дѣлаютъ. И отецъ не кричитъ - «живѣй, валяйте!» - а крестится да плечиками ежитъ, какъ студеная подошва. Тазовъ тридцать, пожалуй, вылили. Обернули шершавой простыней и понесли въ раздѣвалку, на пузатый диванъ. Вытерли насухо, подложили подъ-голова чистую подушку и отошли къ сторонкѣ. Меня, слава Богу, не скачивали  студеной, - тепленькой-майской окатили и тоже въ простынку завернули. И стало легко-легко. И отцу легко стало: свѣжая голова совсѣмъ. Сказалъ молодцамъ:

- Вотъ, спасибо, ребята, удружили. Такъ хорошо-легко, будто и не болѣлъ. Утромъ вдругъ полегчало, а теперь – будто совсѣмъ я прежнiй.

А ему всѣ: «на доброе здоровье, далъ бы Господь!»

Подремали чуть, - всегда банька сморитъ немножко. Нѣжусь себѣ и поглядываю на расписанныя стѣны. Лебеди на пруду, а то по Волгѣ баржи плывутъ съ кулями и голубями. Отецъ такъ велѣлъ нашему Василь-Сергѣичу, однорукому маляру, самоучкѣ. Все отецъ напѣвалъ – «Вотъ барка съ злѣбомъ пребольшая, кули и голуби на ней…» Гляжу на стѣны и слышу, - будто и онъ про картинки думаетъ:

- Ежели, Богъ дастъ, все ладно будетъ… вотъ что хочу сдѣлать…

- Къ Преподобному пѣшечкомъ… - говоритъ Горкинъ.

- Это первымъ дѣломъ. А я вотъ про что… Картинки эти мы замажемъ. А на мѣсто ихъ, Василь-Сергѣичъ постарается… а то всамдѣлишнаго живописца попрошу, Петра Алексѣича Крымова, кума… онъ учитель рисованiя, бо-льшой мастеръ. Такъ вотъ думаю… Пусть изъ Писанiя напишетъ, гостямъ въ назиданiе. Силоамскую Купель, какъ Ангелъ силу даетъ водѣ, и болящiе исцѣляются. И еще… вотъ про ж и в у ю-то  в о д у  говорили! Это изъ Евангелiя, какъ Христосъ бесѣдуетъ съ Самарянкой: «Азъ есмь  В о д а  Ж и в а я». Ну, какъ, праведники?..

Горкинъ съ Акимычемъ говорятъ, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще «Крещенiе Руси» написать, какъ въ древнiя времена благовѣрный князь св. Владимиръ въ рѣкѣ русскiй народъ крестилъ.

- Вѣрно! и это пустимъ, только съ преосвященнымъ посовѣтоваться надо, благословитъ ли…

- Да, вѣдь, образа-то въ баняхъ полагаются! - говоритъ Акимычъ, а Горкинъ подакиваетъ бородкой. - Для души польза, и отъ пустого какого слова воздержаться. И будто притча: грязь съ тѣла смываешь? ну, такъ по-мни: какъ же надо скверну душевную смывать!

Всѣмъ понравилось, и стали просить:

- Обязательно прикжите, Сергѣй Иванычъ, такъ расписать! И будетъ про наши бани великая слава, во всю Москву!

А тутъ, вдругъ, Василь-Василичъ заявился. Съ дѣлами-то запоздалъ къ обѣду. Прхалъ домой – и узналъ: лучше совсѣмъ отцу, въ бани даже окачиваться поѣхалъ. Очень жалелъ, что безъ него все было, не поспѣлъ. А на-радостяхъ, что хозяину полегчало, по дорогѣ хватилъ маленько, - стрѣляетъ глазомъ. Отецъ примѣтилъ и говоритъ совсѣмъ ласково:

- Маленько намокъ, «Косой»?..

И не распекалъ. А Василь-Василичъ, съ радости, такъ и кипитъ, душу оказываетъ:

- Глядите, Сергѣй-Ванычъ… ду-шу мою!.. ну, что мы безъ васъ?!.. кто направитъ?!.. Голову потерялъ, не спалъ-не ѣлъ… все изъ рукъ валится! А теперь… давайте мнѣ дѣловъ, сго-рю!..

Отецъ мигнулъ Акимычу – зельтерской ему, прохладиться. А намъ ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятамъ – красенькую, за старанье. Такъ-то благодарили! И Акимыча не забылъ: пятишну ему пожаловалъ. Велѣлъ молодцамъ обѣдать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и къ колбаскѣ – какъ полагается. Всѣхъ обласкалъ.

Ланинской прохладились, отошли. Помогъ намъ Макаръ одѣться. Вызвали Сай-Саича. Онъ старыя обвязки отнялъ, свѣжими повязалъ, не хуже Клина. Никакой боли не было, все подсохло.

Выходимъ къ пролеткѣ, домой ѣхать, а тутъ бабы насъ дожидаются. И такой-то гамъ подняли, будто стая гусей слетѣлась. Всѣ такiя нарядныя, парадныя, въ новыхъ ситцахъ; всѣ-то лица бѣлыя-румяныя, и такiя-то стрекотухи… - развѣ отъ нихъ уѣдешь! Со всѣми отецъ пошутилъ, каждой ласковое словечко подарилъ.

А ужъ онѣ-то ему!..

- «Опять веселый, соколикъ нашъ!» - «Дай, Господи, долго жить, здраву быть!»… - «А мы-то какъ горевали, столько не видамши… чего не передумали!»… - «А вы и опять съ нами, опять веселый, и мы веселыя!..»

- Знаю, отъ души вы, милыя… спасибо, бабочки!.. - говоритъ отецъ и велитъ старшей, Катеринѣ Платоновнѣ-«Галкѣ», выдать изъ выручки красную на всю «артель сорочью»: «будете веселѣй пѣсни пѣть.»

И опять крикъ поднялся, каждая норовитъ перекричать:

- «Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаемъ!» - «Не угощенье намъ, а ласка дорога!..» - «Сергѣй-Ванычъ, меня-Полю, послушайте!.. Да не голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Какъ увидала васъ, ясны глазки… - солнышкомъ, будто, освѣтило!..»

А это Поля, самая-то красотка. Такъ и хочетъ въ глаза вскочить. Отецъ любуется на нее, - такая-то яркая она вся, красивая! - и шутитъ:

- Ты сама солнышко… ишь-ты, какая золотая… разрядилась, какъ канарейка!…

- А какъ же ей не рядиться… к т о  прхалъ-то! объ васъ только и разговору… - смѣются бабы, а Поля имъ:

- А чего мнѣ языкъ завязывать! Хочу – и говорю про Сергѣй-Ваныча моего… про хорошаго человѣка да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья на мнѣ воличка!.. Захотѣла и разрядилась!..

- «Платье-то какъ накрахмалила, вся шумитъ!..» - «Вѣрно, что канарейка, Сергѣй-Ванычъ… какъ хорошо сказали…»

И правда: какъ золотая канарейка, Поля, смотрѣть прiятно: солнечный такой ситчикъ, вся раскрахмалилась, вся шумитъ. Черненькая она, красивенькая, а въ желтомъ еще красивѣй.

- А глазки-то сла-бые еще… не вовсе еще здоровые…

Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:

- Мели еще… - сла-бые! И вовсе ясные… соколъ, прямо!..

- Съ вами и не развяжешься, - говоритъ отецъ, - пошелъ, Говрила.

Гогочутъ-кричатъ вдогонъ, - живыегуси, всѣ уши прокричали.

Отецъ велитъ Говрилѣ – шажкомъ, хорошо теперь подышать. Поднимается по Крымку къ Калужскому рынку, мимо большихъ садовъ Мѣщанскаго Училища. Воздухъ такой-то духовитый, легкiй, будто березовой рощей ѣдемъ. Отецъ отваливается къ пружинистой подушкѣ и дышитъ, дышитъ..

- Ахъ, хорошо… ужъ очень воздухъ..! Въ рощи бы закатиться, подъ Звенигородъ… тамъ подъ покосъ большiе луга сняты у меня, по Москва-рѣкѣ. Погоди, Ванятка… дастъ Богъ, на покосъ поѣдемъ, большого покоса ты еще не видалъ… Ужъ и луга тамъ… живой-то медъ!.. А народъ-то ласковый какой, Панкратычъ?!.. Всегда отъ него ласку видѣлъ, крендель-то какъ на именины мнѣ поднесли… а ужъ нонче какъ встрѣтили, - вотъ это радость.

- Нашъ народъ, Сергѣй Иванычъ… - ужъ мнѣ ли его не знать!.. - пуще всего обхожденiй цѣнитъ, ласку… - говоритъ Горкинъ. - За обхожденiе – чего онъ только не сдѣлаетъ! Вѣрно пословица говорится: «ласковое слово лучше мягкаго пирога.» Какъ вотъ ж и в а я   в о д а, кажнаго бодритъ ласка… какъ можно!..

Опять лавочники глядятъ, какъ мы ѣдемъ. И у воротъ ждутъ-толпятся, глядятъ, какъ подкатываемъ лихо.

- Помылись-поосвѣжились, Сергѣй Иванычъ? не шибко устали? Теперь совсѣмъ пооправитесь, дастъ Господь.

Отецъ сходитъ съ пролетки, быстро идетъ по лѣстницѣ, весело говоритъ:

- Обѣдать скорѣй, ѣсть хочу… ботвинью не забыли?..

Всѣ бѣгаютъ, тормошатся, гремятъ тарелки, звякаютъ-падаютъ ножи. Въ столовой уже накрыли парадно столъ, сiяетъ скатерть, горятъ въ солнцѣ малиновыми огоньками графины съ квасомъ, ив се такое чудесное, вкусное, яркое, что подаютъ къ ботвиньѣ: зеленый лукъ, свежiе паровые огурцы, сама ботвинья, тарелочки балыка и бѣлорыбицы, миска хрустально-сiяющаго льда… Отецъ сбрасываетъ парадный сюртукъ, надѣваетъ чесучевый свѣженькiй пиджакъ, только что выглаженный Машей, весело потираетъ руки, оглядывая  веселый столъ.

- Горку зовите, вмѣстѣ будемъ обѣдать! - кричитъ онъ въ кухню. - Совсѣмъ хорошо, легко… - отвѣчаетъ онъ матушкѣ, - ж и в а я   в о д а, прямо! А ужъ какъ встрѣчали!.. бабы всѣ уши прокричали… А ужъ ѣсть хочу…!

Такая радость, такая радость!..

 


 

МОСКВА

 

Отцу гораздо лучше: и не тошнится, и голова не болитъ, не кружится; только, иногда, «мушки» въ глазахъ, мѣшаютъ. И спитъ лучше. А въ тотъ день, какъ въ бани ѣздили, онъ послѣ обѣда задремалъ, за столомъ еще, и спалъ безпросыпу до утра. Это ж и в а я   в о д а  такъ помогла, кровь разогнала. Клинъ вечеромъ прхалъ, узналъ, что и поѣлъ хорошо, а теперь крѣпко почиваетъ, не велѣлъ и будить, а только «живчика» въ рукѣ пощупалъ, какъ кровь въ жилку потукиваетъ. Велѣлъ только успокоительную микстуру давать, какъ раньше.

Утромъ отецъ всталъ здоровый, хотѣлъ соловьевъ купать, но мы ему не дали, а то опять голова закружится. Онъ на насъ посерчалъ – «много васъ, докторовъ, закиснешь съ вами!» - а всетаки покорился. А черезъ день, слышимъ, вдругъ изъ сѣней кричитъ – «осѣдлать «Кавказку!» - на стройки ѣхать. А тутъ какъ разъ Клинъ, - и не дозволилъ, а то и лечить не станетъ. Отецъ даже обидѣлся на него:

- И воздухомъ подышать не позволяете? да я закисну… я привыкъпри дѣлахъ, куча у меня дѣловъ!

А Клинъ и говоритъ:

- Немножко спокою, а дѣла не уйдутъ. Можете поѣзжать на коляскѣ, прогуляйте на одинъ – на другой часикъ. Только нельзя трясти, ваши мозги не вошли въ спокойствiе отъ сотрясенiя.

Снялъ съ головы обвязку, совсѣмъ зажило.

- Если еще двѣ недѣльки не будете кружиться въ головѣ, можно и дѣла.

А гости опять стали донимать, съ выздоровленiемъ поздравлять. Отецъ ужъ сердиться сталъ, - «у меня отъ ихъ трескотни оп ять голова закружится!» - и велѣлъ собираться всѣмъ на «Воробьевку», воздухомъ подышать, чайку попить у Крынкина, - отъ него съ высоты всю Москву видать.

- Угощу васъ клубникой паровой, «крынкинской», а оттуда и въ «Нескушный» заѣдемъ, давно не былъ. Покажу вамъ одно мѣстечко, любимое мое, а потомъ у чайницъ чайку попьемъ и закусимъ… гулять – такъ гулять!

Послали къ Егорову взять по запискѣ, чего для гулянья полагается: сырку, колбасы съ языкомъ, балычку, икорки, свѣжихъ огурчиковъ, марамладцу,лимончика… Сварили два десятка яицъ вкрутую, да у чайниц возьмемъ печеныхъ, - хорошо на воздухѣ печеное яичко съѣсть, буренькое совсѣмъ.

Съ папашенькой на гулянье, такая радость! Въ кои-то вѣки съ нимъ, а то онъ все по дѣламъ, по рощамъ… А тутъ, всѣ вмѣстѣ, на двухъпролеткахъ, и Горкинъ съ нами, - отецъ безъ него теперь не можетъ. Всѣ одѣваются по-майски, я – въ русской парусиновой рубашкѣ, въ елочкахъ-пѣтушкахъ. Беру съ собой кнутикъ со свисточкомъ, всю дорогу буду свистѣть, пока не надоѣмъ.

 

 

________

 

У Крынкина встрѣчаютъ насъ парадно: самъ Крынкинъ и всѣ половые-молодчики. Онъ ведетъ насъ на чистую половину, на галдарейку, у самаго обрыва, на высотѣ, откуда – вся-то Москва, какъ на ладонькѣ. Огромный Крынкинъ сталъ еще громчей, чѣмъ въ прошедчемъ году, когда мы съ Горкинымъ ѣздили за березками подъ Троицу и заѣзжали сюда на Москву смотрѣть.

- Господи, освѣтили, Сергѣй Иванычъ!.. А ужъ мы-то какъ горевали, узнамши-то!.. Да ка-акъ же такъ?!.. да съ кѣмъ же намъ жить-то будетъ, ежели такой человѣкъ – и до-смерти разбимшись?!.. - кричитъ Крынкинъ, всплескивая, какъ въ ужасѣ, руками, огромными, какъ оглобли. - Да вѣдь, нонеча правильные-то люди… днемъ съ огнемъ не найтить! Ужъ такъ возрадовались… Василь-Василичъ намеднись завернулъ, кричитъ: «выправился нашъ Сергѣй Иванычъ, со студеной окачки возстановился!» Мы съ нимъ сейчасъ махоньку мушку и раздавили, за Сергѣй Иваныча, быть здоровымъ! Да какъ же не выпить-то-съ, а?! да кчему жъ тогда вся эта канитель-мура, суета-то вся эта самая-съ, ежели такой человѣкъ – и..! Да рази когда можетъ Крынкинъ забыть, какъ вы его изъ низкаго праха подняли-укрѣпили?!.. Весь мой «крынкинскiй рай» заново перетряхнулъ на вашъ кредитецъ, могу теперь и самого хозяина Матушки-Москвы нашей, его высокопревосходительство генерала-и-губернатора князя Владимiра Андреевича Долгорукова принять-съ. Я имъ такъ и доложилъ-съ: «Ваше Сiятельство! ежели бъ да не Сергѣй Иванычъ..!» Да что тутъ толковать-съ, извольте на Москву-Матушку полюбоваться!

Мы смотримъ на Москву и въ распахнутыя окна галдарейки, и черезъ разноцвѣтныя стекла – голубыя, пунцовыя, золотыя… - золотая Москва всѣхъ лучше.

Москва въ туманцѣ, и въ немъ золотыя искры крестовъ и куполовъ. Отецъ смотритъ на родную свою Москву, долго смотритъ… Въ широкiя окна вѣетъ душистой свѣжестью, Москва-рѣкой, раздольемъ далей. Говорятъ, - сиренью это, свербикой горьковатой, чѣмъ-то еще, привольнымъ.

- У меня воздухъ особый здѣсь, «крынкинскiй»-съ!.. - гремитъ Крынкинъ. - А вотъ, пожалте-съ въ iюнь-мѣсяцѣ.. - ну, живой-то-живой клубникой! Со всѣхъ полей-огородовъ тянетъ, съ-подъ Дѣвичьяго… - и все ко мнѣ. А съ Москва-рѣки – ра-ками живыми, а изъ куфни варе-ными-съ,понятно… рябчиками, цыплятками паровыми, ушкой стерляжьей-съ съ растегайчиками-съ… А чѣмъ потчевать приказать изволите-съ..? какъ-такъ – ничѣмъ?!.. не обижайте-съ. А такъ скажите-съ: «Степанъ Васильевъ Крынкинъ! птичьяго молока, сей-минутъ!» Для Сергѣй Иваныча… - съ-подъ земи достану, со дна кеянъ-моря вытяну-съ!..

Онъ такъ гремитъ, - не хуже Кашина. И большой такой же, но веселый. Онъ радъ, что хоть «крынкинской» паровой клубники удостоятъ опробовать. И вотъ, несутъ на серебреномъ подносѣ, на кленовыхъ листьяхъ, груду вѣтокъ спѣлой крупнѣющей клубники… - ну, красота!

- Сами ихъ сiятельство князь Владимѣръ Андреичъ Долгоруковъ изволили хвалить-съ и щиколатными конфехтами собственноручно угощали-съ… завсегда изволятъ ѣздить съ конфехтами.

- И что ты, Крынкинъ, съ жилеткой своей и рубахой не разстаешься? - говоритъ отецъ. - Пора бы и сюртукъ завести, капиталистомъ становишься.

- Сергѣй Иванычъ! Да развѣ мнѣ сюртучокъ прибавитъ чести?! Хошь и въ сюртучкѣ – ну, кто я?! все воробьевскiй мужикъ-съ. Вонъ, господинъ Лентовскiй, природный баринъ… они и въ поддевочкѣ щеголяютъ, а все видать, что баринъ. Попа и въ рогожкѣ знаютъ. Намедни Иванъ Егоровичъ Забѣлинъ были… во-отъ ощасливили! Изволите знать-съ? Вонъ какъ, и книжечку их имѣете, про Матушку-Москву нашу? И я почитываю маненько-съ. Поглядѣли на меня – и говорятъ-съ: - «ты, Крынкинъ… сло-но-филъ!» Въ самый, сказать, ко-рень врѣзались! - «Да, - говорю, - достохвальный нашъ Иванъ Егоровичъ! по вашему про-мѣру… такъ слоно-филомъ и останусь по гробъ жизни!» Потрепали по плечу.

- И что ты, братецъ, въ глаза пылишь? - смѣясь, говоритъ отецъ. - Изнаночку покажи-ка.

- Сергѣй Иванычъ! - кричитъ, всплескивая руками, Крынкинъ. - Ну, кажинное-то словечко ваше… - какъ на-вырѣзъ! такъ въ рамочку и просится! Такъ и поставлю въ рамочку – и на стѣнку-съ!..

Такъ они шутятъ весело.

 

___________

 

И что же еще случилось!..

Отецъ смотритъ на Млскву, долго-долго. И будто говоритъ самъ съ собой:

- А тамъ… Донской монастырь, розовый… А вонъ, Казанская наша… а то – Даниловъ.. Симоновъ… Сухарева Башня…

Подходитъ Горкинъ, и начинаютъ оба показывать другъ-дружкѣ. А Крынкинъ гудитъ надъ ними. Я сую между нии голову, смотрю на Москву и слушаю:

- А Кремль-то нашъ… ахъ, хорошъ! - говоритъ отецъ - Успенскiй, Архангельскiй… А гдѣ же Чудовъ..? что-то не различу..? Панкратычъ, Чудовъ разберешь?..

- А какъ же, очень слободно отличаю, розовѣетъ-то… къ Иванъ-Великому-то, главки сини!..

- Что за… что-то не различу я… а раньше видалъ отчетливо. Мелькается чуть… или глаза ослабли..?

- А вотъ, Сергѣй Иванычъ, на Петровъ День пожаловать изволите-съ… - такъ все увидите! - кричитъ Крынкинъ. - Муха на Успенскiй сѣла – и ту разберете-съ!

Смѣется Крынкинъ?  въ такую далищу – му-ху увидать! Но онъ, оказывается, взаправду это. Говоритъ, что одинъ дошлый человѣкъ, газетчикъ, присовѣтовалъ ему поставить на галдарейкѣ трубу, въ какую на звѣзды глядятъ-считаютъ.

- Сразу я смеканулъ: въ самую онъ, вѣдь, точку попалъ! По всей-то Москвѣ слава загремитъ: у Крынкина на «Воробьевкѣ» - тру-ба! востроломы вотъ на звѣзды смотрятъ! И повалятъ къ Крынкину ее пуще. Востроломы, сказываютъ, на мѣсяцѣ даже видятъ, какъ извощики по мостовымъ катаютъ! - выкрикиваетъ онъ, хитро сощуривъ глазъ. - Дакъ какъ же-съ на Успенскомъ-то муху не разобрать? Да не то, что муху… а бло-ху на лысинѣ у чудовского монаха различу! Поѣхалъ на Кузнецкiй, къ самому Швабе… бываютъ они у Крынкина, пиво трехгорное уважаютъ. Потолковали, то-се… - «будетъ тебѣ труба!» - говорятъ, - «съ кого полторы, а съ Крынкина за пятьсотъ!» Понятно, и Крынкинъ имъ уваженiе на пивкѣ. Вотъ-съ, на самый на Петровъ День освященiе трубы будетъ. И въ «Вѣдомостяхъ» раззвонятъ, у меня все налажено. Хорошо бы преосвященнаго… стече-нiе-то какое будетъ..!

Горкинъ говоритъ, что… какъ же такъ, преосвященнаго – и въ трактиръ! Этого не показано.

- Какъ-такъ, не показано?! - вскрикиваетъ Крынкинъ, дребезгомъ даже задрожало въ стеклахъ. - На святыню-то смотрѣть – не показано?! Да какъ же такъ – не показано?!.. На звѣзды-то Господни смо-трятъ въ трубу, а? Все отъ Господа, всѣ науки… для вразумленiя! Имназiи освящаютъ? коровникъ, закутку свиньямъ поставлю, - освятятъ?!.. Какъ же трубу мнѣ не освятятъ, ежели скрозь ее всю святыню увидятъ, всѣ кумполочки-крестики?!.. Па-мятникъ, вонъ… чу-гунъ, великому поету-Пушкину будутъ освящать 8-го числа iюня?!.. и обязательно преосвященный будетъ! Чугунъ освятятъ, а бу-детъ! И самъ Швабе мнѣ говорилъ – мо-жно. Востроломы чего-то намеднись освящали, огромадную трубу на крышу ставили отъ него… съ молитвой-кропиломъ окропляли, и преосвященный былъ!..

Всѣ говорятъ, что, пожалуй, и на галдарейкѣ можно трубу освятить, даже и съ преосвященнымъ. И Горкинъ даже.

 

_________

 

А отецъ все на Москву любуется…

И вижу я – губы у него шепчутъ, шепчутъ… - и, будто, онъ припоминаетъ что-то… задумался.

И вдругъ, - вычитывать сталъ, стишки! любимые мои стишки. Я ихъ изъ хрестоматiи вычитывалъ, а онъ – безъ книжки! и всѣ, сколько написано, длинные-длинные стишки. Такъ всѣ и вычиталъ, на запнулся даже:

«Городъ чудный, городъ древнiй!

«Ты вмѣстилъ въ сои концы

«И посады, и деревни,

«И палаты, и дворцы.

Я шепоткомъ повторялъ за нимъ, и всетаки сбивался.

«…………………..

«На твоихъ церквахъ старинныхъ

«Вырастаютъ дерева,

«Глазъ не схватитъ улицъ длинныхъ, -

«Это – Матушка-Москва!

- Вѣдь, это что жъ такое!.. - ну, какъ въ тiятрахъ!.. н-ну, пря-мо…! - всплескиваетъ руками Крынкинъ. - Сергѣй Иванычъ… Го-споди..!

А онъ и не слышитъ, - вычитываетъ все лучше, громче. Въ первый разъ я слышалъ, какъ онъ говоритъ стишки. Онъ любилъ насвистывать и напѣвать пѣсенки, напѣвалъ молитвы, заставлялъ меня читать ему басни и стишки, но самъ никогда не сказывалъ. А теперь, на «Воробьевкѣ», на высотѣ, надъ раскинувшейся въ туманцѣ красавицей-Москвой нашей, вдругъ началъ сказывать… - и какъ же хорошо сказывалъ! съ такой лаской и радостью, что въ груди у меня забилось, и въ глазахъ стало горячо.

«Кто, силачъ, возьметъ въ-охапку

«Холмъ Кремля-богатыря?

«Кто собьетъ златую шапку

«У Ивана-Звонаря?.

_________

«Кто Царь-Колоколъ подыметъ?

«Кто Царь-Пушку повернетъ?..

«Шляпу кто, гордецъ, не сниметъ

«У Святыхъ въ Кремлѣ Воротъ?..

И всѣ-то стишки, до самаго послѣдняго словечка!

«…………………….

«Градъ срединный…. Градъ сердечный…

«Коренной… Россiи… градъ!..

Онъ прикрылъ рукой глаза – и стоялъ такъ, раздумчиво. И всѣ притихли. А у меня слезы, слезы… съ чего-то слезы. И вдругъ, - Крынкинъ… -

- Го-споди!.. Сергѣй Иванычъ!.. в-вотъ уважили..! эт-то что жъ такое!.. - загремѣлъ онъ и за голову схватился. - Въ другой разъ такъ меня уважили, за-сердце прихватили!.. Да, вѣдь, это-то, прямо..! во-отъ, куда дошло, в-вотъ!.. Ну, вся-то тутъ Расея наша!.. Нѣтъ, никакъ не могу… Василья!.. пару шинпанскаго волоки, золотая головка, «отклико»! Самый первѣйшiй а-хтеръ Импираторскаго Малаго Тiятра… А, забылъ.. Василья!.. да икры парной, наипервѣйшей, сади!.. раззернистой-бѣлужьей, возля сельдей громовскихъ, въ укуткѣ!.. Го-споди, Бож-же мой… другой разъ такъ, въ самую ни есть то-чку!.. Намедни, были сами… Михалъ-Провычъ Садовскiй!.. у Крынкина!.. вотъ на етомъ самомъ мѣстѣ-съ, золотое стекло!.. самый первѣйшiй а-хтеръ Малыхъ Императорскихъ Тiятровъ!.. И стали тоже… на етимъ самомъ мѣстѣ… вычитывать… про Матушук-Москву… ну, за-сердце зацѣпили! зацѣпи-ли… всю душу вынули! А теперь Сергѣй Иванычъ. Ну, ей-ей… вѣрь-те Крынкину… - не удадите самому Михалъ-Провичу!.. Но только они про другую Москву вычитывали… ка-акъ ето..?.. Вертится на языкѣ, а… Ды какъ его они…? - «Аххъ, братцы! да какъ же я былъ…» На-вотъ, забылъ и забылъ. Головку запрокинули, глаза на небо, и… кулакомъ себя въ груди!.. - !А-аххъ, братцы!..» - ну, чисто наскрозь пронзили!..

 Тутъ, Сонечка, которая много книгъ читала и много стишковъ знала, покраснѣла вся, и говоритъ, будто она боится:

- Это… это они Пушкина читали… про Москву…

Отецъ и сказалъ:

- А ну, ну, Софочка, скажи еще про Москву… изъ Пушкина.

Она заробѣла-вспыхнула, а всетаки немножко вычитала, чуть слышно:

«Но вотъ ужъ близко. Передъ ними

«Ужъ бѣлокаменной Москвы

«Какъ жаръ крестами золотыми

«Горятъ старинныя главы.

«Ахъ, братцы!.. какъ я былъ доволенъ,

«Когда церквей и колоколенъ….

И вдругъ, сбилась, вся такъ и вспыхнула. А отецъ ей рукой – еще, еше! Она поправила гребенку-дужку на головкѣ – и вспомнила:

«Когда церквей и колоколенъ,

«Садовъ, чертоговъ полукругъ

«Открылся предо мною вдругъ!

«Какъ часто въ горестной разлукѣ,

«Въ моей блуждающей судьбѣ,

«Москва, я думалъ о тебѣ!

«Москва… какъ много въ этомъ звукѣ

«Для сердца русскаго слилось!

«Какъ много въ немъ отозвалось!

- В-вотъ!.. - вдругъ присѣлъ и, какъ изъ пушки выпалилъ, прямо мнѣ въ ухо, весь красный Крынкинъ, - ну, въ самую, то-ись, точку, барышня. угадали! Самое вотъ это – «А-аххъ, братцы!..» Сердце вынулъ, дочего жъ уважилъ Михалъ-Провычъ. Ну, всѣ-то плакали, дочего могъ пронять! Ужъ его обнимали-величали… народу набилось… Воробьевскiе наши заборъ у меня свалили, было дѣло. Я имъ говорю: - «уважили, Михалъ-Провычъ, всю Москву нашу освѣтили!» А они мнѣ - «это не я, это…» - вотъ тотъ самый, барышни-то сказали… Пушкинъ! Я имъ – «Михалъ-Провычъ, отъ Господа у васъ великiй таланъ, все освѣтили! эхъ, говорю, бросилъ бы всю эту воробьевскую канитель-муру, въ а-хтеры бы къ вамъ пошелъ, на тiятры!» А они мнѣ - «да ты и такъ а-хтеръ!» - и по плечу меня. Говорю - «Михалъ-Провычъ, отъ Господа у васъ могучiй таланъ, кажное у васъ словечко – какъ на-вырѣзъ… ну, прямо, въ рамочку – и на стѣнку!» А они мнѣ: - «Зачѣмъ, Крынкинъ, на стѣнку? пущай будетъ въ самомъ благонадежномъ мѣстѣ!..» - и вотъ въ это вотъ мѣсто пальцемъ меня, гдѣ вотъ сердце у кажнаго стучитъ. Ну, что ни слово – въ самый-то разъ, алмазъ! Сергѣй Иванычъ, ну, хошь одинъ бокальчикъ!.. Нѣтъ, уважьте, для-ради нашей Матушки-Москвы! Сколько вы ее украшали, сколько вашей на ней заботы-работы было! мостики строили, бани строили, ламинацiи строили, коронацiи строили… Храмъ Спасителя батюшка вашъ и дѣдушка строили… балаганы подъ-Дѣвичьимъ, леденыя горы въ Зоологическомъ, «Леденой Домъ» вашъ всюю-то Москву дивилъ! И вотъ, прославили намъ Москву, у Крынкина, съ высоты ей пропѣли славу… Да, вѣдь, что жъ это такое, а?.. «Кто Царь-Колоколъ подыметъ? кто Царь-Пушку первернетъ?!..» Ни-кто.

Отецъ никогда вина не пилъ, только въ великiе праздники, бывало, ради гостей, пригубить икемчика-мадерцы. А шампанскаго никогда, голова отъ него болѣла. Стали мы Крынкину говорить, что докторъ не дозволяетъ, никакъ нельзя. Отецъ зельтерской выпилъ только, для просвѣженiя, жарко очень. А мы почокались съ Крынкинымъ, и Горкинъ согласился, сказалъ: «ну, по такому случаю, за Матушку-Москву нашу и за здоровье папашеньки.»

 

________

 

долго мы стояли у оконъ галдарейки и любовались Москвой. Свѣтилась она въ туманцѣ, широкая, покойная, - чуть вдругъ всплеснетъ сверканьемъ. Такъ бы и смотрѣлъ, смотрѣлъ… не наглядѣлся бы.

Когда усаживались въ пролетки - ѣхать въ Нескучный Садъ, Крынкинъ стоялъ на крылечкѣ низенькаго своего трактира, высокiй, широкiй, громкiй, махалъ руками, командовалъ:

- Василья! вязочку положь кучеру въ ноги, - москварѣцкiй живые раки, отъ Крынкина, на-память! А етотъ кузовокъ, сударыня, въ ручки примите-съ… крынкинская клубника, ранжарейная. Сергѣй Иванычъ, притомились маненько… здоровьица пошли вамъ Господь! такъ уважили – не сказать. А про Петровъ День не забудь-те-съ… въ трубу мою всѣ крестики-кумполочки, всѣ колокола и башни, и палаты, и дворцы!..

У всѣхъ насъ такъ и гудѣло въ ушахъ отъ крика. Въ «Нескучный» не заѣзжали, что-то усталъ отецъ, сталъ дремать. Сказалъ только – «въ другой разъ… въ головѣ шумитъ отъ крика.» Да какъ и не шумѣть: сколько всего видали, сколько всего слыхали, а у Крынкина не человѣческiй голосъ, а живая труба… а галдарейка у него гулкая, досчатая, сухая, дребезжучая… Горкинъ говорилъ – «и у меня въ головѣ шумитъ, все – гу-гу-гу… гу-гу-гу… и здороваго-то сморитъ.»

И мнѣ что-то задремалось: съ шампанскаго ли шипучаго, или пролеткой укачало. Остался въ дремотной памяти милый голосъ:

«Это – Матушка-Москва.»

 


 

СЕРЕБРЕНЫЙ СУНДУЧОКЪ

 

Отцу совсѣмъ хорошо послѣ ж и в о й   в о д ы. Клинъ позволилъ обрить голову. Пришелъ Сай-Саичъ съ ящикомъ и большой коробкой. Въ ящикѣ у него – «бритвы-ритвы». «нозницы-мозницы», всякое «сильце-мильце», «дусистый ладиколонъ» и всякая «помада, какой никому не надо». А что же въ большой коробкѣ? Онъ смѣшно щурится, когда я выспрашиваю его.

- Папасенька будетъ рязеный, будетъ сутить, какъ на теятрѣ!

Синяя голова стала у отца, когда обрили, такой смѣшной. Въ зеркало посмотрѣлся – и говоритъ: «какъ ощипанный гусенокъ сталъ». Сай-Саичъ открылъ коробку, а тамъ куча волосъ, будто отъ разныхъ содраны: рыжiе, черные, сѣдые… Мнѣ стало непрiятно, до тошноты. У насъ разсказывали, что это парики, ихъ сдираютъ съ покоиниковъ въ больницѣ. Отецъ говоритъ Сай-Саичу:

- Приладь по мнѣ. А не съ покойника?..

- Ну, и сто зе буду вамъ голову мороцить! и-съ покойника!  У покойника волосики завсѣмъ зе мертвые, а эти… зивенькiе завсѣмъ. Это я самъ на клекю съ пузиремъ лѣпляю. Мозете понюхать, какэ дусисто…

Пахнетъ ужасно душистыми духами. Сай-Саичъ нюхаетъ съ удовольствiемъ и говоритъ – «за такими дамоцки прискаютъ.» Сонечка  вошла-вскрикнула: «что это, какъ ужасно пахнетъ… какъ мыло «Конго»?..»

- Завсѣмъ васи волосики! - говоритъ Сай-Саичъ, примѣряя парикъ отцу, - ну, завсѣмъ зивые, мозете на теятрѣ танцувать.

И правда: прежнiй совсѣмъ отецъ, только вотъ хохла нѣтъ. Поглядѣлся въ зеркало, посмѣялся:

- Будто даже помолодѣлъ!

- Ну, я зе вамъ говору, завсѣмъ зенихъ!

Всѣ сошлись смотрѣть, и всѣмъ понравилось. Отецъ разошелся, сталъ прищелкивать пальцами и напѣвать передъ зеркаломъ:

«Нѣтъ волосъ – дадутъ парикъ,

«Брейся, какъ татаринъ!

«Съ головы – а-ля-мужикъ,

«Съ рыла… а-ля-баринъ!

Это онъ изъ «Вороны въ павлиньихъ перьяхъ». Онъ всю эту «Ворону» зналъ, какъ ее въ театрѣ представляли, и меня выучилъ напѣвать. И всѣ стали подпѣвать и въ ладоши похлопывать, и даже Сай-Саичъ махалъ руками, какъ барабанный зайчикъ:

«Ма-масенька, па-пасенька,

«Позалуйте ру-цку…

 Всѣ мы развеселились, будто театръ  у насъ. Отецъ расшалился, сорвалъ парикъ, и всѣ пуще еще развеселились:

- А вотъ и ощипанный гусенок!

 

_________

 

Отецъ ѣздилъ еще окачиваться. Сталъ ѣздить и на стройки, а вернувшись, ложился въ кабинетѣ и просилъ мокрое полотенце на голову: тяжело было въ головѣ, кружилось. Прзжалъ Клинъ, сердился, что такъ нельзя, и прописывалъ микстуру и порошки. А отецъ, чуть головѣ получше, приказывалъ подать шарабанъ и уѣзжалъ по дѣламъ. Когда матушка удерживала, онъ раздражительно кричалъ: «дураки ваши доктора, разлеживаться мнѣ хуже!..»

Какъ-то, ранымъ-рано, не пивши чю, велѣлъ осѣдлать «Кавказку» и поскакалъ на стройки. Я не видалъ, какъ онъ выѣхалъ,  - спалъ еще. На стройкахъ стало ему дурно, чуть не упалъ съ лѣсовъ. Его привезъ на извозчикѣ Василь-Василичъ.

Помню, онъ поднимался по лѣстницѣ: лицо его было желтоватое, онъ едва подымался, его поддерживали.

- Туда… въ кабинетъ… - сказалъ онъ едва слышно, махнувъ рукой, - вотъ те и «лучше». Видно, отлеживаться надо.

Всѣ въ домѣ прiуныли, ходили на-цыпочкахъ и говорили шепотомъ. Клинъ поставилъ пiявки за уши и не велѣлъ никого пускать. Вечеромъ Горкинъ сказалъ Василь-Василичу, что «болѣзнь воротилась», - такъ сказалъ Клинъ, - и что «дѣло сурьезное». Опять тошнило, кружились передъ глазами «мушки». Днемъ и ночью держали на головѣ ледъ. Опять отецъ чувствовалъ боли въ головѣ, - «только еще хуже», - пилъ только чай съ сухарикомъ и клюквенный морсъ. Въ скважинку я видѣлъ, что онъ сосетъ лимончикъ и морщится. Допускали только Горкина, посидѣть и не говорить. Входила матушка – давать лекарство. Каждый день прзжалъ Клинъ и уходилъ строгiй, а когда говорилъ, пристукивалъ строго палкой.

 

_________

 

Въ Троицынъ День ходили съ цвѣтами въ церковь, но не было радости и отъ березокъ.

- Нонче и праздникъ не въ праздникъ намъ… - сказалъ мнѣ Горкинъ.

А всетаки справляли праздникъ: стояли у иконъ березки, теплились въ зелени лампадки, была кулебяка съ ливеромъ, какъ всегда. Отъ березокъ повеселѣй стало, п о – д р у г о м у, и мнѣ казалось, что станетъ лучше папашенькѣ: можетъ быть, посѣтитъ насъ Господь во Святой Троицѣ, теперь Онъ ходитъ по всей землѣ, она именинница сегодня. Горкинъ, еще на зорькѣ, когда отецъ почивалъ, тихо поставилъ березки у иконы Спасителя въ кабинетѣ, у окошекъ и у дверей.

- Проснется папашенька, и радостно ему будетъ. Ужъ какъ онъ Троицынъ День любилъ!..

На столикѣ у дивана поставили букетъ пiоновъ и ландышковъ, а въ большой залѣ много цвѣтущаго шиповника. Отецъ очень любилъ шиповникъ.

Послѣ обѣдни, всѣ мы, на-цыпочкахъ, вошли въ кабинетъ, поздравляли отца съ праздникомъ Святой Троицы и давали ему въ руку цвѣточки изъ нашихъ букетиковъ. Онъ сидѣлъ въ высокихъ подушкахъ, прiодѣтый по-праздничному, въ крахмальной сорочкѣ и свѣжемъ чесучовомъ пиджакѣ, почти веселый, даже пошутилъ немножко. Мнѣ сказалъ – «что, отстоялъ колѣнки? фу-ты, какой памадный!»  А мнѣ сестры какой-то «розовой» помадой голову напомадили, «для Троицы», вихры чтобы не торчали. Я поцѣловалъ ему руку и услыхалъ, какъ пахнетъ флер-д’оранжемъ! На столикѣ, подъ цвѣтами, наставили просвирокъ, особенныхъ, «заздравныхъ», - разные люди приносили, «молитвенники». Отецъ выпилъ горячей воды съ кагорцемъ и съѣлъ просвирку. Сказалъ, что сегодня будетъ обѣдать съ нами, - «такой праздникъ!» И стало радостно: можетъ быть, дастъ Господь. Прхали на обѣдъ родные, стало шумно. Обѣдъ накрывали въ залѣ. И всѣ дивились, какъ цвѣты-то у насъ цвѣтутъ.

А мы это давно замѣтиди: никогда еще не было такого. Начало iюня только, а фуксiи – всѣ въ цвѣту. Наливали бутоны олеандры, расцвѣло бѣлыми цвѣточками восковое деревцо, которое не цвѣло давно; раскрывалъ алую звѣзду змѣистый кактусъ, зацвѣтающiй черезъ десять лѣтъ; покрывалось нѣжно пахнущими  бѣленькими звѣздочками чайное деревцоЮ алѣли кончики гроздочковъ на геранькахъ. Но все это цвѣло и прежде, вразбродъ только. А въ это лѣто случилось совсѣмъ необыкновенное: расцвѣли самые рѣдкостные цвѣты. Любимый апельсинчикъ отца, который не цвѣлъ три года, весь покрылся душистыми, будто изъ бѣло-бѣлаго воска, цвѣточками, похожими на жасминъ, съ золотыми ниточками внутри, и даже, примѣтила тетя Люба, - «скоро зародится апельсинчикъ!» Сейчасъ же сказали отцу, и онъ попросилъ показать ему апельсинное деревцо, только нести осторожно, могутъ опасть цвѣточки. Ему принесли на подносѣ, онъ полюбовался, понюхалъ осторожно, долго смотрѣлъ и покачивалъ грусно головой.

- Нѣтъ, унесите, очень пахнетъ… - скаазлъ онъ, морщась, - и ландыши.

Всѣ дивились, какъ рано цвѣтутъ цвѣты, какъ сильно. А больше всего дивились, что собирался раскрыться «страшный змѣиный цвѣтъ», - большая арма въ зеленой кадкѣ. Никогда не цвѣла она. А теперь, изъ самой середки, откуда выходили длинныя листья, похожiе на весла, вытянулся долгiй зеленый стебель съ огромной шишкой. Еще на «Крестопоклонной» замѣтилъ его отецъ. Матушка сколько разъ просила выбросить его вонъ, - «сколько онъ намъ несчастья принесъ!..» - но отецъ не хотѣлъ и слышать, смѣялся даже: «что же, преосвященный несчастья хотѣлъ дѣдушкѣ, подарилъ-то?!» И вотъ, въ это лѣто, «страшный змѣиный цвѣтъ» выбросилъ долгiй  стебель, и наливаетъ цвѣтокъ-бутонище. Видавшiе его въ теплицахъ разсказывали: «какъ змѣиная голова цвѣтокъ! пасть огненная, какъ кровь… а изъ нее то-нкое, длинѣющее жало, сине-желтое, будто пламень!» И садовникъ-нѣмецъ изъ «Нескучнаго» тоже говорилъ – «ядовиьый-змѣиный голова… ошень жютки!»

Гости глядятъ на бутонищѣи шепчутся, и покачиваютъ головой. Я разбираю въ шепотѣ: «и этотъ еще, страшенный… и всѣ цвѣты! Это ужъ всегда къ ч е м у – т о.» Къ чему-нибудь страшному? Боюсь и думать, страшно отъ этихъ словъ – «къ ч е м у-то.» Но зачѣмъ же тогда сажаютъ цвѣты, и всѣ хотятъ, чтобы они цвѣли?.. И вдругъ, вспоминаю радостно, какъ умная тетя Люба говоритъ про разныя примѣты: «все это бабьи сказки!» И вотъ, когда бабка Надежда Тимофевна, дяди Егора мать, костлявая-худящая, похожая на Бау-Ягу, и така-то скряга, прошамкала надъ моимъ ухомъ, глядя на «страшный змѣиный цвѣтъ», - «это ужъ неспроста… не къ добру-у…» - я испугался и разсердился – крикнулъ: «все это бабьи сказки!» Она хотѣла схватить меня за ухо, но я отскочилъ и высунулъ ей языкъ. Она такъ и зашипѣла-зашамкала: «ахъ, ты, пащенокъ… выпороть тебя!..» Пожаловалась матушкѣ, но та только отмахнулась: «ахъ, оставьте, тетушка… не до того мнѣ

Обѣдали безъ отца. Онъ поднялся-было, Горкинъ его поддерживалъ… но когда входилъ въ залу, у него закружилась голова. Всѣ затихли, глядѣли, какъ онъ ухватился за косякъ. Онъ махнулъ рукой, и я разобралъ его слабый голосъ: «нѣтъ… лягу…» Его положили на диванъ и побѣжали за льдомъ. Обѣдъ былъ невеселый, и гости скоро разъѣхались.

 

_________

 

Вечеркомъ я пошелъ къ Горкину въ мастерскую.

Онъ сидѣлъ подъ поникшей березкой и слушалъ, какъ скорнякъ читалъ про Великомученника и Цѣлителя Пантелеимона. Я долго слушалъ, какъ жалостливо вычитывалъ Василь-Василичъ… - какъ царь Максимлiянъ терзалъ Святого и травилъ дикими львами, но не могъ причинить смертной погибели, и тогда повелѣлъ воинамъ, дабы усѣкли Святому главу мечомъ. И великiя чудеса случились. Когда царь Максимилiянъ велѣлъ побить львовъ и выкинуть мертвыя тѣла ихъ голоднымъ псамъ и хищнымъ орламъ, никто и не коснулся святыхъ ихъ тѣлъ, потому что они не тронули Святаго, а легли покорно у его ногъ. А когда царь, въ ярости, повелѣлъ бросить ихъ въ бездонную прорву, тѣла добрыхъ львовъ остались нерушенными и нетлѣнными. И тутъ я подумалъ: если бы и съ папашенькой случилось чудо, исцѣлилъ бы его Цѣлитель!.. А Горкинъ тутъ и сказалъ:

- Великiя исцѣленiя истекали отъ Цѣлителя. Одинъ купецъ въ Тулѣ ногу себѣ топоромъ посѣкъ, и загнила нога, всѣ доктора отказались вылечить, потому онтоновъ огонь жегъ ногу. А какъ помолился купецъ съ горячей вѣрой Цѣлителю, помазали ему ногу святымъ маслицемъ отъ лампады Цѣлителя, - здоровая нога стала.

И скорнякъ разсказалъ про разныя чудеса. Я спрашиваю Горкина: «а папашеньку можетъ исцѣлить Цѣлитель?» Онъ говоритъ: «а это какъ Богу будетъ угодно, молиться надо Цѣлителю, чтобы призрилъ благосердiемъ на лютое тѣлесе озлобленiе.»

Посидѣли мы до огня, ужъ и ворота заперли. И слышимъ – опять все «Бушуй» воетъ, нѣтъ на него уема. Горкинъ перекрестился и сказалъ, воздыхая:

- И съ чего это онъ развылся… воетъ-воетъ - все сердце извылъ!

- Стало быть ужъ онъ чуетъ ч е г о… до Радуницы еще выть началъ… - говоритъ скорнякъ. - Къ бѣдѣ и завылъ, что вотъ Сергѣй Иванычу съ лошади упасть. Вотъ… къ болѣзни его и воетъ.

И стало мнѣ страшно, какъ въ тотъ вечеръ, когда завылъ «Бушуй» въ первый разъ, въ Егорьевъ День. Вотъ и цвѣты всѣ цвѣтутъ, н е ж д а н н о… - гости-то все шептались, и этотъ «Бушуйка» воетъ… Страшно идти гулкими, темными сѣнями, жуть такая. Тутъ прибѣжала Маша, кликнула ужинать, и Сергѣй Иванычъ Горкина посидѣть зоветъ. А какъ, спрашиваемъ, не лучше? Ничего, говоритъ, тошнится только. Втроемъ и пошли сѣнями.

 

 

__________

 

Я прочелъ книжечку скорняка про Цѣлителя Пантелеимона. Онъ жилъ въ давнiя времена, когда язычники мучили христiанъ. Жилъ гдѣ-то на Востокѣ и былъ ученый врачеватель. Самъ языческiй царь повелѣлъ обучит его врачебной наукѣ, дабы онъ сталъ царскимъ врачевателемъ. И онъ хорошо сталъ врачевать, во Имя Христа. И было видѣнiе одному священнику въ том Градѣ, чтобы вышелъ къ воротамъ. Тотъ возсталъ ото сна и вышелъ И увидалъ красиваго юношу Пантелеона, что значитъ – «Вселевъ», или – «Все-сильный». Священникъ позвалъ его къ себѣ и сталъ говорить ему про Iсуса Христа. И потомъ научилъ христовой вѣрѣ, окрестилъ тайно и далъ ему имя Пантелеимонъ – Всемилостивый. И Пантелеимонъ сталъ лечить еще лучше и даже совершалъ чудеса. И всѣ прознали, какой Цѣлитель живетъ въ ихъ гоадѣ, и стала про него великая слава. Другiе же врачеватели серчали и донесли царю, что Пантелевъ творитъ чудеса силою волшебною. И тогда царь захотѣлъ дознать. Привели слѣпого, котораго врачеватели языческiе не могли вылечить. Сказалъ имъ Пантелеимонъ: «вылечите сего слѣпого силою вашего врачевательнаго бога Асклепiя!» Они стали призывать своего Асклепiя, но не могли излечить. Тогда Пантелеимонъ сказалъ имъ: «вашъ богъ – истуканъ, а мой – Господь Iсусъ Христосъ, и Онъ мнѣ поможетъ». И коснулся лжицей своей глазъ слѣпого и рече: «во имя истиннаго Господа моего Iсуса Христа, исцѣляется сей недугующiй». И слѣпой прозрѣлъ. Царь разъярился и повелѣлъ терзать Пантелеимона всякими муками, чтобы онъ признался въ волшебствѣ и поклонился идоламъ: сажалъ Пантелеимона въ расплавленное олово, вѣшалъ внизъ головой на древѣ, строгалъ когтями желѣзными и палилъ свѣщами горящими, травилъ дикими львами, топилъ въ морѣ, но Пантелеимонъ былъ невредимъ. И тогда посѣкли ему главу мечомъ. А православные христiане взяли нетлѣнное тѣло мученика, и мощи его почиваютъ въ нашемъ монастырѣ на Аөонской Горѣ, а частицы мощей – въ серебреномъ сундучкѣ-ковчежцѣ. И много исцѣленiй истекло отъ нихъ, и все вписали монахи въ большую книгу. У скорняка была маленькая книжица, за три копейки, но и въ ней есть про всякiе исцѣленiя Цѣлителя.

Передъ большими праздниками отецъ получалъ письма изъ турецкой земли, съ Аөонской Горы, отъ русскихъ монаховъ. На письмѣ была голубая марка, а то и двѣ, и на нихъ былъ написанътурецкiй полумѣсяцъ-серпъ, а на полумѣсяцѣ непонятныя буковки-крючочки, турецкiя. Пробовали мы съ Горкинымъ прочитать что-нибудь, и скорнякъ пробовалъ, но никто не могъ уразумѣть, даже и тетя Люба, а она можетъ по-нѣмецки и по-французски прочитать, и еще какъ-то. Этому серпу-полумѣсяцу глупые турки поклоняются, какъ богу. Они завоевали войной ту гору съ мощами Цѣлителя Пантелеимона, но никого не убиваютъ, а даже почитаютъ нашего русскаго Святого, потому что онъ и турокъ исцѣляетъ, когда на то воля Божiя. Монахи и посылали отцу письма-моленiя, помочь имъ въ нуждѣ, и будутъ они возносить молитвы за всякую руку дающую и нескудѣющую. И отецъ всегда посылалъ имъ деньги въ письмахъ и запечатывалъ краснымъ сургучомъ, въ середкѣ и на уголкахъ, - пять печтей. А они писали, что денно и нощно возносятъ за насъ молитвы ко Господу, Пречистой и всемилостивому Цѣлителю Пантелеимону и вынимаютъ просвирки въ здравiе живыхъ и за упокой усопшихъ родителей и сродниковъ. Я всегда читалъ эти письма, очень жалостныя и слезныя, и всегда монахи писали отцу – «Всемилостивѣйшiй и Высокопочтеннѣйшiй Благодѣтель и Благотворитель», и еще ласковыя слова. Мы и жили покойно, за ихъ молитвами.

Бывало, принесетъ почтальонъ такое письмо, я сперва руки вымою, а ужъ потомъ беру, - Горкинъ такъ наказалъ, - и все гляжу на марку съ полумѣсяцемъ и крючочками. Защурюсь – и вижу черезъ письмо святую Гору Аөонъ. Она высокая-высокая, вся изъ камней, и вострая, какъ пика. А на самой ея верхушкѣ – красивый монастырь, все-то кресты и главки, а надъ нимъ, въ облачкѣ, лучи С в ѣ т а, и Пречистая простираетъ покровъ-омофонъ Свой. А подъ самой Горой турецкое сине-море, а на немъ корабликъ на парусахъ: это богомольцы-паломники подъѣзжаютъ изъ нашей Расей-Матушки православной. Въ письмѣ всегда была вложена иконка на шелковомъ лоскутикѣ – образъ красиваго мальчика-юноши, кудряваго, стройнаго, въ золотомъ вѣнчикѣ: въ лѣвой ручкѣ онъ держитъ ларчикъ съ лекарствами, а въ десничкѣ – серебреную лжицу. Я всегда съ умиленiемъ прикладывался къ священной иконкѣ этой, благоговѣйно лобызая въ десничку.

 

__________

 

Въ воротахъ и у параднаго посыпано краснымъ песочкомъ и травой, и по лѣстницѣ травки потрусили: ждемъ Цѣлителя Пантелеимона. Его мощи привезутъ въ каретѣ аөонскiе iеромонахи-молитвенники. Мощи – въ ковчежцѣ литого серебра, а ковчежецъ – какъ серебреный сундучокъ-укладочка, въ аршинчикъ будетъ. Когда мы лѣтось ходили къ Троицѣ, - заходили въ часовню на Никольской, святаго маслица аөонскаго на лжицѣ принимали изъ лампады и прикладывались къ темнымъ прорѣзамъ на серебрѣ, гдѣ за стеклышками частицы мощей Цѣлителя почиваютъ. Вотъ этотъ-то сундучокъ серебреный и привезутъ къ намъ – молебствовать.

Въ залѣ, къ углу, гдѣ иконка «Всѣхъ Праздниковъ», ставятъ столикъ и накрываютъ бѣлоснѣжной скатертью. Скатерть большая, и сестры красиво подкалываютъ ее булавками. Ставятъ фаянсовую миску съ водой, для водоосвященiя, а свѣчи привезутъ сами iеромонахи, и аөонскiй ладанъ. Отцу немного лучше. Онъ надѣлъ свѣжiй чесучевый пиджакъ и бѣлый галстукъ. Ему ставятъ кресло, если устанетъ за молебномъ.

Встрѣчать Цѣлителя прхали близкiе родные, и со двора набилось, а на дворѣ и не протолкаться. Горкинъ надѣлъ синiй парадный казакинчикъ и повязалъ голубымъ платочкомъ шею. Они съ Ондрейкой понесутъ «сундучокъ» изъ кареты въ покои. Нести, говорятъ, не тяжело, не какъ великую икону Царицы Небесной Иверской. Очень жалелъ Василь-Василичъ, что не доведется ему встрѣчать Цѣлителя, дѣловъ много. Обѣщали iеромонахи прибыть въ 7 утра; восемь скоро, а кареты не видно. Часъ удобный, а бываетъ, что и въ 3 часа утра привозятъ, - много приглашаютъ Цѣлителя: и къ болящимъ, и отъ усердiя, такъ.

Мнѣ немного страшно, что къ намъ въ покои, гдѣ пахнетъ горячимъ пирогомъ, икрой, сардинками, семгой, а въ гостиной накрыто для угощенiя iеромонаховъ – подкрѣпиться послѣ ночныхъ молебновъ, внесутъ св. мощи Цѣлителя, такого чистаго мальчика-Святаго. Я заглядываю въ углы, нѣтъ ли сора, подбираю на парадной лѣстницѣ подсолнушную шелуху и съ ужасомъ вижу замятую махорочную «собачью ножку», - Гришка, должно быть, бросилъ. И молюсь въ умѣ: «Господи, помоги папашенькѣ! Святый Великомучениче и Цѣлителю Пантелеимоне, исцѣли болящаго раба божiя Сергiя!..» - Горкинъ такъ научилъ. А Гришка стоитъ у воротъ и куритъ! Я кричу на него, что святыню такую принимаемъ, нельзя курить, а онъ куритъ себѣ – поплевываетъ!..

- Сказывай еще…сами монахи въ каретѣ курятъ.

Я разсерчалъ и обругалъ его – «грѣшникъ ты нераскаянный!» - какъ Горкинъ, когда очень разсердится, - а онъ и ухомъ не ведетъ, охальникъ.

- Имъ вонъ и мадерцы поставили, и кулебяку какую испекли, съ бѣлужкой… а я только хлѣбушкомъ сучествую… правильнѣй ихъ, выходитъ.

И все-то вретъ! Всегда Марьюшка какiя наваристыя щи подаетъ, жиръ плаваетъ, такъ и жгутся, и мясо потомъ кусищами таскаютъ, какъ щи выхлебываютъ… и потомъ каши гречневой съ саломъ, жирной, а то и пшенной, досыта… ему все мало: всегда у него сороковка винца въ сторожкѣ, и жареной колбаски покупаетъ съ ситничкомъ, среда ли, пятница ли. Да чего съ охальника и спрашивать, - т а м ъ, на т о м ъ свѣтѣ спросятъ.

 

__________

 

«Ѣдутъ!..» - кричатъ на улицѣ, отъ Калужскаго рынка увидали.

Горкинъ съ Ондрейкой расталкиваютъ народъ, чтобы не мяли травку. Всѣ мы выходимъ за ворота – встрѣчать Цѣлителя. Хотѣлъ и отецъ сойти, но его удержали, - съ болящаго не взыщается. А онъ, бывало, всегда, какъ принимаетъ святыню, встрѣчалъ и помогалъ вносить въ домъ.

Не шибко подъѣзжаетъ карета, четверней гнѣденькихъ, смирныхъ, - старенькiя должно быть. Высаживаются два iеромонаха въ малиновыхъ эпитрахильяхъ въ позодотцѣ, одинъ совсѣмъ старенькiй, усталый. Съ козелъ спрыгиваетъ бородатый послушникъ, весь закапанный воскомъ, въ рваномъ подрясникѣ, и вынимаетъ изъ-подъ сидѣнья свѣщной ящикъ. Горкинъ благословляется у старенького и принимаетъ съ Ондрейкой изъ кареты серебреный сундучокъ. Они берутся за мѣдныя ручки съ бочковъ и проносятъ бережно къ парадному. Всѣ валятся подъ святыню. Она проходитъ надъ ними, невидимо осѣняя. И я валюсь, и на меня кто-то валится, Ондрейка чуть не отдавилъ мнѣ пальцы. Я обгоняю сундучокъ на-четверенькахъ, взбѣгаю наверхъ и вижу – отецъ встрѣчаетъ, крестится.

Iеромонахи уже поютъ въ залѣ, послушникъ раздуваетъ кадило съ ладаномъ, Гришка стоитъ съ совкомъ печного жару. Серебреный сундучокъ ставятъ на столикѣ, возжигаютъ свѣчи въ серебреномъ свѣщникѣ, душисто курится аөонскiй ладанъ.

«…Святый Великомучениче и Цѣлителю Пантеле-и-моне… моли Бога о на-асъ!..»

Старенькiй iеромонахъ читаетъ акаөистъ – «…ра-дуйся…» Отецъ стоитъ за кресломъ, держась за спинку, крестится и потираетъ глаза, - должно быть мѣшаютъ «мушки». Iеромонахъ читаетъ Евангелiе, возложивъ на голову болящему, котораго поддерживаетъ Горкинъ. Потомъ кропитъ его кистью по головѣ , такъ сильно, что видно мокрыя пятна на пиджакѣ, и отецъ вытираетъ шею. Iеромонахъ помазуетъ ему серебреной кисточкой маслицемъ отъ мощей голову, лобъ, глаза. Помазуетъ и насъ. Отецъ становится на колѣни и наклоняетъ голову, - iеромонахъ такъ велитъ, - и оба iеромонаха, поднявъ съ Горкинымъ и Ондрейкой  сундучокъ съ мощами, держатъ его надъ головой отца,  а старенькiй читаетъ молитву. Я становлюсь на колѣнки, головой въ полъ. Потомъ прикладываемся къ темнымъ мѣстечкамъ въ серебреной накрышкѣ, къ мутнымъ въ нихъ стеклышкамъ, гдѣ частицы мощей Цѣлителя. Это ничего, что стеклышки: для Святаго никакая преграда не мѣшаетъ, Горкинъ говорилъ, и черезъ стеклышки проникаетъ, какъ солнышко сквозь окна.

Приглашаютъ iеромонаховъ подкрѣпиться и выпить чайку. Они довольны, ласково говорятъ: «хорошо чайку… всю ночь служили, поустали.» Но сначала ходятъ по комнатамъ и окропляютъ, начиная съ «болящей комнаты», - кабинета, - а Горкинъ съ Ондрейкой носятъ мощи, обходятъ весь кабинетъ - обвѣиваютъ его святынькой. У Горкина слезы на лицѣ, голубенькiй платочекъ растрепался.

Въ гостиной, за столомъ съ закуской и горячей кулебякой, старенькiй даетъ мнѣ большую книгу въ зеленомъ переплетѣ, на которомъ выдавлены золотцемъ слова: «Житiе, страданiя и чудеса Св. Великомученика и Цѣлителя Пантелеимона.»

- Грамотѣ, небось, умѣешь… вотъ и почитывай папашенькѣ, глазки у него болятъ. Милостивъ Господь, призритъ благосердiемъ… и облегчитъ Цѣлитель недугъ болящаго.

Еще подарилъ всѣмъ намъ по бумажному образку, а отцу деревянную иконку, новенькую, расписанную: Цѣлителя съ ковчежцемъ и серебреной лжицей въ десничкѣ.

Послѣ моленiя радостнѣй, какъ-будто, стало, солнышкомъ словно освѣтило, и отецъ сталъ повеселѣе. Угощаетъ iеромонаховъ, наливаетъ мадерцы, разспрашиваетъ про св. Гору Аөонъ… - поѣхать бы! Iеромонахи говорятъ – «Богъ дастъ, и побываетет.» Iеромонахи, благословивъ трапезу, вкушаютъ неспѣша, чинно. Старенькiй едва говоритъ, усталъ, а надо молебствовать еще въ десяти мѣстахъ, болящiе ожидаютъ.

Поднимаются, не допивъ по второму стакану душистаго чаю, особеннаго, «для преосвященнаго». Провожаемъ Цѣлителя до кареты. Отецъ стоитъ на верху лѣстницы и крестится.

 

__________

 

Послѣ святаго посѣщенiя, онъ хорошо уснулъ. Проснулся къ вечеру, выпилъ чайку… попросилъ - «покрѣпче, и съ икоркой», - порадовались мы! - и заснулъ скоро, ни разу не тошнился. Говорятъ – это хорошо – сонъ-то, далъ бы только Господь.

Вечеркомъ пошелъ я къ Горкину въ мастерскую. Въ его каморкѣ теплилась синяя лампадка въ бѣлыхъ глазкахъ передъ бумажной иконкой Цѣлителя Пантелеимона, подаренной ему iеромонахами. Сидѣли гости: скорнякъ и незнакомый старичокъ – странникъ: ни съ того, ни съ сего зашелъ, и кто его къ намъ послалъ – такъ мы и не дознались. Только онъ и сказалъ, когда Горкинъ его спросилъ, кто его къ намъ послалъ:

- Молва добрая про васъ, мнѣ васъ и указали, пристать гдѣ.

Онъ лѣтъ ужъ сорокъ по богомольямъ ходитъ, и на Аөонi не разъ бывалъ. Много намъ разсказалъ чудесъ. Я Горкину пошепталъ: «спроси-ка священнаго старичка, что, выздоровѣетъ папашенька?» Тотъ услыхалъ и говоритъ:

- Бываетъ милосердiе отъ смерти къ жизни, а еще бываетъ милосердiе ко праведной кончинѣ. Одна христолюбивая женщина, зѣло богатая, жила во градѣ Санктъ-Петербургѣ. И не простая была жена, а особа. А супругъ ея былъ самый высокiй царедворецъ; какъ бы сказать, вельможа.  Много  жертвовали они по монастырямъ и богоугодныя дѣла творили щедро, памятуя: «рука дающая не оскудѣваетъ.» А дѣтей имъ не далъ Господь. По всѣмъ обителямъ молебствовали о нихъ, дабы отъ добраго сѣмени плодъ добрый возродился. И сами они старались со всѣмъ рвенiемъ, молясь о ниспосланiи благодати за труды ихъ богоугодные во славу Божiю. И вотъ, по малу времени, услышана была ихъ горячая молитва, и родился у нихъ сынокъ. Нужно ли говорить, како радовались они сему явному промышленiю? Души они не чаяли въ первенцѣ своемъ. И разослали по всѣмъ обителямъ дары превеликiе, въ мѣру достатка ихъ, и даже превыше мѣры. И вотъ, по третьему годочку, померъ у нихъ вымоленный у Господа первенецъ ихъ драгой, утѣха старости. И они зѣло роптали. И дотого оскудѣли духомъ, что сiя благочестивая жена-особа не стала и храма Божiя посѣщать, а властитель-вельможа разослалъ по обителямъ укорительныя письма, ропща на Милосерднаго. И вотъ, пишетъ ему старецъ изъ Оптиной, высоко жизни: «Не проникай земнымъ разумомъ въ Пути Господни. Это вамъ во испытанiе крѣпости душевной ниспослано, а то и во избавленiе отъ скорбей горшихъ. Молись, чадо малодушное, да просвѣтитъ Всеблагiй сердце твое. Аминь.» А про старца того они много были наслышаны и почитали его сугубо. И вотъ, по малу времени, видятъ они, обоюдно, въ ту же нощь, одинакiй сонъ. По великимъ стогнамъ града того, СанктъПетербурга, влекутъ клячи черную колесницу-позорище, и на той колесницѣ стоитъ у позорищнаго столпа молодой человѣкъ: руки его связаны, одежды раздраны, а на груди бѣлая доска, и по ней писано чернымъ углемъ: «Сей злодѣй-извергъ…» - и хвамилiя-имя ихнее тутъ прописано! - помыслилъ поднять руку на Самодержца, Помазанника Божiя… и присудилъ Судъ-Сенатъ повѣсить его на всемъ народѣ.» Пробудились они въ страхѣ и потряслись ужасомъ великимъ, поелику обоюдно видѣли тотъ-же сонъ. И возблагодарили Промыслителя всѣхъ благихъ за великую милость къ нимъ. Сiе все у старца высокой жизни вписано въ книгу потаенную, до времени сокрытую. Открылъ мнѣ старецъ, во укрѣпленiе слабымъ и во упованiе на милосердiе Господне, повѣдать, кому укажетъ сердце, да не усумнятся.

И по головкѣ меня погладилъ. Не стали мы его спрашивать, проникать въ пути, отъ насъ сокрытые.

- И коли не воздвигнетъ Цѣлитель твоего папеньку отъ тяжкаго недуга, на помысли зла, а прими, какъ волю Божiю.

И стало намъ страшно, что про «тяжкiй недугъ» сказалъ: будто вѣщаетъ намъ, во укрѣпленiе вѣры. И тутъ сталъ выть «Бушуй». Сказали мы страннику, онъ и говоритъ намъ:

- Не убойтеся сего и не дивитеся: неисповѣдимо открываются пути даже и звѣрю неразумному, а сокрыто отъ умныхъ и разумныхъ.

Такъ насъ и не утѣшилъ. Покормили мы его пшенной кашей и уложили почивать на стружки. А меня опять Горкинъ сѣнями проводилъ. Долго не могъ я заснуть, страшнаго все «Бушуя» слушалъ, и боялся: ну-ка, сонъ мнѣ какой привидится ужасный, и откроются мнѣ пути! Слушалъ, думалъ, - да и заснулъ. И сна не видалъ, во укрѣпленiе. А утромъ и говорятъ: папашенька-то, веселый всталъ и попросилъ яичко! Я поглядѣлъ на иконку Цѣлителя и сталъ горячо молиться.


 

ГОРЬКIЕ ДНИ

 

Денька два отцу было лучше, даже обѣдалъ съ нами, но кушалъ мало и сидѣлъ скучный, подперевъ рукой голову. Всѣ мы сидѣли, притаившись, боялись и смотрѣть на него. А онъ поглядитъ на насъ и скучно такъ покачаетъ головой. Марьюшка мнѣ шепнула, когда я сказалъ, какой скучный папашенька: «какъ же ему, голубчику, не скучать… жалко сиротокъ-то.»

А на третiй день и не выходилъ, и совсѣмъ съ нами больше не обѣдалъ. Въ домѣ стало совсѣмъ скучно, а къ ночи поднималась суматоха, кричали – «тазъ скорѣй, тошнится!» Въ кухнѣ кололи ледъ и несли въ мисочкѣ въ кабинетъ, - Клинъ велѣлъ ледъ глотать. И на голову ледъ клали. Изъ аптеки приносили пузырьки съ микстурой и порошки въ красивыхъ коробочкахъ. Мы слѣдили, когда кончатся порошки, ссорились за коробочки.

Только, бывало, заиграешься, змѣй запустишь съ крыши, или пойдемъ съ Горкинымъ чистяковъ провѣдать на чердакѣ, - и вспомнишь, что отецъ боленъ. Онъ любилъ смотрѣтъ изъ верхнихъ сѣней, какъ кружатся наши чистяки, блестятъ на солнцѣ. Приходимъ разъ на чердакъ, а любимый нашъ турманокъ «Катышокъ» нахохлился чего-то на насѣстѣ. Тронули его за головку, а онъ – кувыркъ, и померъ, ни съ того, ни съ сего. А потомъ и другiе стали помирать, моръ напалъ. Горкинъ сказалъ – «что ужъ, одно ужъ къ одному,» - и махнулъ рукой. И сталъ глаза вытирать платочкомъ. Я понялъ, что не по голубямъ онъ плачетъ, и спрашиваю:

- А почему же Цѣлитель не помогъ, а?.. вѣдь онъ все можетъ..? ногу вонъ заживилъ купцу-то, говорилъ ты?.. можетъ онъ папашеньку исцѣлить?..

- Цѣлитель все можетъ, ежели Господь соизволитъ. Да вотъ, нѣту, стало быть, воли Божiей… и надо покоряться. Ему, Милосердному, виднѣй.

- А мы… сиротки останемся..? Марьюшка говорила… жалѣетъ папашенька насъ, сиротокъ. И Маша говорила… заплакалъ разъ въ кабинетѣ, про насъ спросилъ, не плачемъ ли. Богу, вѣдь, тоже сиротокъ жалко, а? Я каждый день два раза за папашеньку молюсь… дѣтская-то молитва доходчива, ты же говорилъ!..

Горкинъ даже разсерчалъ на меня, глаза вострые у него такiе стали:

- Говорилъ-говорилъ… а ты понимай, что говорилъ! Всѣ Цѣлителя призываютъ, всѣ Богу молятся… что жъ, такъ вотъ и не помирать никому?..

- А пусть старые помираютъ, совсѣмъ разстарые… старѣй тебя! А папашенька соасѣмъ молодой, молодчикъ… всѣ говорятъ. Женихомъ даже портниха «мордашечка» назвала! и куча дѣтей у насъ…!

Я даже топнулъ на Горкина. Онъ  на меня погрозился и сказалъ шепоткомъ, озираючись, будто насъ кто услышать можетъ, и гала у него испуганные стали:

- И не смѣй на Господа роптать! счумѣлъ ты, глупый?!.. Ишь, резонтъ какой, нельзя молодымъ помирать! Господь знаетъ, кому когда помереть, Его святая Воля. Чего вонъ странный человѣкъ сказывалъ намедни, какъ Цѣлителя принимали? Младенчика взялъ отъ родителевъ, горше чтобы имъ не было. Да ты и меня-то запуталъ… папашенька, можетъ, еще и выздоровѣетъ, а мы его хоронимъ…

- А чего ты все плачешь, я-то вижу..? какъ про папашеньку, ты плачешь. Ты, можетъ, чего чуешь? И какъ «Бушуй» завоетъ, все боишься. А сонъ-то видалъ, про крестикъ..? про Мартына-то-покойника говорилъ. Ушли они съ папашенькой, а Василь-Василичъ… - «какъ намъ теперь, безъ хозяина-то?» - я все помню. - И не могъ больше говорить, страшно стало. - И всѣ цвѣты у насъ расцвѣли… и «страшный змѣиный цвѣтъ»!..

А онъ уже распустился. Всѣ со страхомъ смотрѣли на него, какое синее жало изъ пасти свѣсилось, острое, тонкое, вотъ ужалитъ. И горькимъ миндалемъ, будто, отдаетъ… - «горько будетъ»!

- Молиться надо, вотъ что, - говоритъ Горкинъ и крестится. - Такъ вотъ и молись: «Господи милостивый, да будетъ воля Твоя… намъ, сиротамъ, на утѣшенiе воздвигни папашеньку отъ одра болѣзни.» И какъ Господь дастъ – такъ и покорись. А чего отъ меня слыхалъ… все вонъ въ памятку себѣ мѣтишь… - ни-кому не сказывай, не надо разстраивать до времени.

Такъ и не успокоилъ. Глядимъ – и послѣдняя кувырнулась, любимица наша «Галочка». А совсѣмъ недавно какъ весело-то вертѣлась въ небѣ!..

Весь вечеръ скучный я былъ, и въ «извощиковъ» не игралъ съ Колей, на грифельной доскѣ которые по числамъ крутятся, - сказалъ, голова болитъ.

 

__________

 

Привозили Царицу Небесную «Иверскую», всѣ комнаты святили и калачиковъ съ ситничками нищимъ раздавали, чтобы лучше молились за болящаго. Курили уксусомъ съ мяткой: больного выдвигали на диванѣ въ залу и окуривали густо кабинетъ. Приносили отъ Казанской Спасителя и «Матушку Казанскую». Приглашали съ Никольской чудотворную икону Николая-Чудотворца. Бѣдные и убогiе приносили пузыречки маслица отъ мощей, монашки привозили Артосъ, - принять натощакъ кусочекъ. И не было отцу лучше. Каждый день прзжалъ Клинъ, а черезъ день докторъ Хандриковъ. Этотъ былъ веселѣй Клина, шутилъ, говорилъ отцу:

- И вы помогайте намъ, говорите себѣ - «хочу выздоровѣть!» - и пойдетъ наладъ.

Отецъ и сказалъ ему:

- Воля Божiя. А вы знаете мою болѣзнь, что у меня? Вотъ видите… какъ же лечить-то? Я болше пуда всякихъ порошковъ проглотилъ, а все хуже.

Тогда третьяго доктора позвали, самаго знаменитаго, Захарьина. Онъ такой былъ чудакъ, съ великой славы, что ставили ему кресло на лѣстницѣ, на площадкѣ, и на столикѣ коробку шоколатныхъ конфетъ Абрикосова С-вья. Скушаетъ двѣ-три,  а коробку ему въ коляску.

И вотъ, всѣ три доктора собрались въ кабинетѣ больного, а двери затворили. Сидѣли долго, а какъ вышли, то впереди шелъ знаменитый, худой и строгiй, и такъ строго на насъ глазами, будто мы виноваты, а его безпокоятъ. За нимъ, смирные такiе, Клинъ и Хандриковъ. Онъ стро-го такъ на нихъ, костянымъ польцемъ, - я изъ-за двери видѣлъ. И затворились въ гостинной. Имъ туда чаю подали и дорогихъ закусокъ: икры зернистой, коробку омаровъ, особенныхъ сардинокъ, «царскихъ», съ золотымъ ярлыкомъ, и всего, что требуется, и всякiя бутылки, и графинчикъ, - Хандриковъ всегда рюмочку-другую принималъ, - для просвѣженiя мозговъ. А иы за дверью подслушивали. Но только они не все по-нашему говорили, а на «тайномъ» языкѣ, докторовомъ. Это называется «кон-си-лiумъ».

А знаменитый докторъ, говорили у насъ, - прямо, чудеса творитъ. Одна богатая купчиха, съ Ордынки, пять лѣтъ съ постели не вставала, ни рукой, ни ногой не шевелила. Ужъ чего-чего не пробовали – никакихъ денегъ не жалѣли. Рѣшили этого строгаго позвать, а то боялись. А потому боялись, что какъ онъ чего скажетъ, такъ тому и быть. Скажетъ – помретъ, не стану лечить, ну, и конецъ, помретъ обязательно. Вотъ и боялись, какъ закона. Думали-думали – позвали, ужъ одинъ конецъ. Прхалъ – страху на всѣхъ нагналъ. Двѣ минутки только съ больной посидѣлъ, вышелъ строгiй-то-разстрогiй! Ѣ и пальцемъ погрозился на всѣхъ. Велѣлъ огромадный тазъ мѣдный принести съ леденой водой и опять строго погрозился, чтобы отнюдь ничего не сказывать больной купчихѣ. А купецъ и спрашиваетъ его, шепоткомъ, смиренно: «ужъ развяжите душу, ваше высокопревосходительство, ужъ къ одному концу: помретъ моя супруга?» - «Обязательно, говоритъ, помретъ… какъ и мы съ вами.» Ну, пошутилъ… И говоритъ: «сейчасъ, говоритъ, увидите, какъ она помирать будетъ.» И пальцемъ, стро-го. Сжевалъ конфетку и велѣлъ кровать съ купчихой головами къ двери поставить, а двери чтобъ настежъ. «Для воздуху», - говоритъ. А купчихѣ сказалъ: «а вы ти-хо лежите, подремите, а мы съ вашимъ супругомъ въ кабинетѣ чайку попьемъ, а я ему скажу, какъ васъ вылечить… вы обязательно у насъ запляшете!» - и пальцемъ на нее, но не строго, а даже очень любезно, понравилась она ему, очень красивая. А та въ слезы: «гдѣ ужъ мнѣ плясать, по комнатамъ бы пройтись, на дѣтокъ поглядѣтъ.» - «А я вамъ говорю разъ навсегда..!» - закричалъ, прямо, на нее, и она со страху руками лицо закрыла! - всѣ такъ и задивились, а то и рукой не шевелила. - «Будете у меня плясать!..» И пошелъ въ залу. А тамъ весь-то столъ шоколатными конфетами уставленъ, самыми лучшими, отъ Абрикосова С-вья, съ кусочками ананаса на кружевной бумажкѣ сверху и щипчиками золотенькими. Ту-другую опробовалъ, стаканчикъ чайку съ ромкомъ принялъ, икорки зернистой на сухарикѣ пожевалъ… - ему докладываютъ, что больная заснула словно. - Этого, говоритъ, только мнѣ и надо. И Боже васъ упаси зашумѣть!..» - и загрозился - мухи не стало слышно. Вызвалъ молодца покрѣпче, велѣлъ ему тазъ тотъ леденой взять, и поманилъ за собой. Подошелъ къ-головамъ больной и молодцу слова два шепнулъ. Тотъ поднялъ тазъ, - да ка-акъ, со всего-то маху, объ полъ гро-хнетъ..! - дакъ купчиха-то, какъ ахнетъ на весь-то домъ, скокъ съ постели, въ чемъ была, - и ну плясать!.. Грохоту-звону перепугалась, да леденыя брызги-то на нее, а она пригрѣлась-задремала… - «Ну, вотъ, - говоритъ, - и поздравляю васъ, выздоровѣли! Теперь и безъ тазу будете плясать.» Съѣлъ конфетку, получилъ, что полагается, большiя тыщи… и поѣхалъ себѣ домой. А изъ коляски опять на всѣхъ пальцемъ погрозился, очень стро-гой. И выздоровѣла купчиха, скоро на свадьбѣ дочки такъ-то отплясывала!..

Долго сидѣли доктора въ гостинной. Говорилъ только строгiй, будто отчитывалъ. Потомъ матушку туда позвали. Строгiй ей и сказалъ, что вылечить нельзя, а если и операцiю сдѣлать, голову открыть и вырѣзать неподходящее что подъ костью, или кровь свернулась, отъ сильнаго ушиба, то наврядъ больной выживетъ. - «Мы, - говоритъ, - тутъ пока въ потемкахъ, наука еще не дошла.» А если и выжеветъ, то, можетъ случиться, что и не въ себѣ будетъ. Матушку другiе доктора подъ-руки вывели и капель дали. А строгiй вышелъ, такъ-вотъ развелъ руками и сказалъ сердито: «я не чудотворецъ, молитесь Богу.» И уѣхалъ. А конфеты ему въ колляску положили.

Доктора послѣ сказали матушкѣ, что теперь начнется самое тяжелое, - строгiй имъ такъ сказалъ:  станетъ слѣпнуть, а тамъ и языкъ отнимется, - «и тогда в с е   к о н ч и т с я.» Сказали не сразу, а когда отецъ началъ плохо видѣть. Прхалъ матушкинъ братъ, ученый, всѣ онъ законы зналъ. Подумали – и рѣшили не мучить больного, не рѣзать въ головѣ, наука еще не дошла лечить такое, изъ десятка девять подъ ножомъ кончаются, а и выживетъ – разумъ потерять можетъ, и себѣ, и другимъ на муку. И доктора сказали, - были и еще, разные, - «положитесь на волю Божiю».

 

_________

 

Больного передвинули изъ кабинета въ спальню, такъ на диванѣ онъ и лежалъ. Поставили зеленыя ширмы, повѣсили на окнахъ плотныя занавѣски, - больно было глазамъ отъ свѣта.

Пришла изъ бань сторожиха-баньщица Анна Ивановна, которую всегда отличалъ отецъ, говорилъ - «вся-то, Аннушка, чистая ты, вся свѣтлая.» Она была совсѣмъ молоденькая, прiятная, съ лица бѣлая-бѣлая, высокая, ласковая. Ходила очень чисто, въ бѣломъ платочкѣ и свѣтломъ ситцѣ. Мужъ ея былъ въ солдатахъ, особенныхъ, «гвардейскихъ». Она была очень добрая, тихая; говорила пѣвучимъ голосомъ, неспѣша, какъ-то раздумчиво. Горкинъ ее уважалъ за примѣрное поведенiе и богомольность. Отъ нея – говорила Сонечка – «будто тихiй свѣтъ.» Когда она проходила близко, пахло прiятной свѣжестью, чистымъ ситцемъ, березкой, - свѣжимъ и легкимъ «баннымъ». Говорили, что она «несетъ горе неутѣшное»: первенькiй у ней померъ, по третьему годочку, забыть не можетъ, а горя не показываетъ, не плачетъ.

Помню, было это на Петровъ День.

Прхали родные, обѣдали въ саду, чтобы больного не тревожить. И въ саду-то говорили тихо. Приходитъ Маша и говоритъ, что пришла Анна Ивановна, хочетъ что-то сказать, а въ садъ идти не хочетъ. Я побѣжалъ за матушкой: любилъ, когда приходитъ Анна Ивановна. Она приходила, когда изъ бань приносили «большую стирку». И всегда приносила намъ чего-нибудь деревенскаго: то охапук гороховой зелени со стручками, то аржаныхъ лепешекъ, сухой лѣсной малины… И теперь принесла гостинчику: лукошко свѣжаго горошку и пучокъ бобовъ. Сказала ласково, пропѣла словно:

- Бобиковъ сладкихъ, сударикъ, покушайте… поразвлекитесь малость.

Была она теперь не такая свѣтлая, какъ всегда, а скучная, «болѣзная», - Горкинъ ей такъ сказалъ. Пришла съ узелкомъ, гдѣ у ней было самое нужное, для себя. Пришла надолго, просила дозволить ей походить за больнымъ Сергѣй-Иванычемъ, потрудиться. Матушка ей обрадовалась. За отцомъ сначала ходила Маша, но у ней все изъ рукъ валилось: откладывалась свадьба ея съ Денисомъ, и она все забывала и путала. Отецъ попросилъ, чтобы былъ при немъ Сергѣй-катальщикъ, очень сноровистый, его любимецъ. Сергѣй весело дѣлалъ все, шутилъ веселыми приговорками, но руки у него были хваткiя, сильныя, и дня не проходило, чтобы онъ чего-нибудь не сломалъ или не разбилъ. Старался переворачивать вѣжливо, и всегда дѣлалъ больно, - пальцы такiе, чугунные. И вотъ, Анна Ивановна все узнала и пришла.

Ее провели къ отцу. Она поклонилась ему, сложивъ подъ грудью бѣлыя свои руки, съ морщинистыми отъ парки пальцами, и сказала пѣвучимъ голосомъ:

- Здраствуйте, Сергѣй Иванычъ, голубчикъ вы нашъ болѣзный… дозвольте зза вами походить, похолить васъ, болящаго. Сколько мы ласки отъ васъ видали, дозвольте ужъ потрудиться. Мнѣ въ радость будетъ, а вамъ въ спокой.

Отецъ посвѣтлѣлъ, какъ увидалъ Анну Ивановну, поулыбался даже.

- Спасибо, милая Аннушка, походи за больнымъ… видишь, какой красавецъ сталъ, въ зеркало взглянуть страшно.

- А вы не смотритесь, миленькiй. Выправитесь-насмотритесь, соколомъ опять будете летать, дастъ Господь.

- Нѣтъ, Аннушка… налетался, видно. День ото дня все хуже, все слабѣю…

- Да, вѣдь, никакая болѣзнь не краситъ. Да вы еще молодой совсѣмъ, поправитесь, вонъ и красочка въ лицѣ стала. Еще какъ шутить съ нами будете, а мы радоваться на васъ. Всѣ наши бабы какъ ужъ жалѣютъ васъ..! а Полюшка къ Миколѣ-на-Угрѣши пѣшкомъ ходила, и въ Косино… просвирки вынала  вотъ – со мной прислала.

Анна Ивановна вынула изъ чистаго платочка двѣ просвирки и положила на столикъ у дивана. Отецъ перекрестился и приложился къ просвиркамъ, и на глазахъ у него слезы стали.

- Спасибо Полюшкѣ, скажи ей. Что жъ она не провѣдаетъ меня?.. Скажи – помню ее, и пѣсни ее помню… Вотъ, Аннушка… пришла ты, а мнѣ и полегче стало. Такъ-вы… любите строгаго-то хозяина?..

- Ужъ и стро-гой!.. - пропѣла Анна Ивановна. - Какъ въ бани прдетъ – солнышкомъ всѣхъ освѣтитъ. Буду за вами ходить, а вы меня слушайтесь, я тоже стро-гая! - пошутила она, - въ зерькало-то не дамъ смотрѣться. Такъ, что ли, барыня?..

Она тутъ же и принялась ходить: стала кормить съ ложечки бульонцемъ, и отецъ ѣлъ съ охоткой. Легкая рука, говорили, у Анны Ивановны: въ день приходя ея къ намъ – «потрудиться» - не тошнило его ни разу. Она стала разсказывать ему про деревню, про мужа Степана, котораго угнали куда-то «за Аршаву». А вечеромъ читала ему Евагелiе, сама надумала. Была она хорошо грамотная, самоучка. А онъ слушалъ-подремывалъ. И я слушалъ, усѣвшись въ орѣховое кресло, затаившись. Отецъ сказалъ:

- Ты не хуже о. Виктора читаешь… зачитала меня, дремлю.

Анна Ивановна поманила меня глазами, взяла за ручку и повела. Я такъ и прижался къ ней. Она поцѣловала меня въ макушку.

- Ми-ленькой ты мой… - сказала она тихо, ласково, - не надо плакать, Богъ милостивъ.

 

__________

 

Доктора ѣздили, брали больного за руку, слушали «живчика». А легче не было. Всѣ мы ужъ видѣли, что все хуже и хуже: и худѣетъ, и лицо желтѣетъ, маленькое совсѣмъ стало, какъ яблочко. Если бы только не тошнило… а то – каждый день, каждый день, одной-то желчью. Когда Анна Ивановна поддерживаетъ, обнявши за голову, и ласково гладитъ лобъ, ему легче, онъ тихо стонетъ и говоритъ чуть слышно: «спасибо, милая Аннушка… замучилась ты со мной…»

А она всегда скажетъ:

- И нисколичко не замучилась, а все мнѣ въ радость. И не говорите такъ, миленькiй… Христосъ какъ за всѣхъ насъ страдалъ, а мы что! Да я при васъ-то въ пуху живу… гляньте, руки-то у меня какiя стали, гла-денькiя, бѣ-лыя… отъ парки поотдохнули, неморщеныя совсѣмъ, а какъ у барыни какой важной!..

И такъ вся и засвѣтится улыбкой.

Онъ возьметъ ея за руку и погладитъ.

- А правда, гладенькiя совсѣмъ. Крупная ты, а руки у тебя маленькiя, дитевы словно.

А она, весело:

- Вилите, я какая… совсѣмъ дите! А всетаки слушайтесь меня, черныя-то думки не надумывайте. А то лежите-не спите, все думки думаетет. А чего ихъ думать, Господь за насъ все обдумалъ, нечего намъ и думать.

А къ вечеру отецъ зоветъ Горкина, велитъ разсказывать про дѣла. И Горкинъ ему только веселое говоритъ:

- Наши дѣла – какъ сажа-бѣла. Василичъ вездѣ поспѣваетъ, и робята стараются, въ срокъ все подѣлаемъ. Умѣетъ Василичъ съ народомъ обойтись. Сказалъ – «ну, робята, хозяину покуда не до насъ, а и насъ не забылъ, наказалъ мнѣ по пятаку набавки дать, старайтесь!» Робята наши хорошiе, проникаютъ. Всѣ плоты пригнаны, и барки съ березовыми дровами подъ Симоновымъ подчалены, все въ срокъ. А подъ Петровъ День выручка по банямъ была большая, дождикъ въ бани погналъ. Выручку подсчитали, мѣшочки въ желѣзный сундукъ поклалъ.

Все хорошо, только бы выправился. Добрые люди присовѣтовали извощика съ  Конной позвать, старичка: очень способно паренымъ сѣнцомъ лечитъ и какую-то даетъ травку пить; въ мѣсяцъ трактирщика Бакастова отъ водянки вылечилъ, и церковнаго старосту отъ Иванъ-Воина, Паленова, отъ живота, - а ужъ всѣ доктора отказались. Прикладывалъ старичокъ сѣннцю припарку на голову дня три, и полегчало. А теперь отецъ травку пьетъ, и два дня не тошнился. Порадовались мы, а потомъ опять хуже стало.

 

_________

 

Придешь къ Горкину въ мастерскую, а онъ все на постели сидитъ, руки въ колѣнки, невеселый. И всѣ лампадки теплятся у него. Я всегда теперь посмотрю, какъ помираетъ Праведникъ, на картинкѣ, и думаю. Разъ Клавнюшу засталъ у него, троюроднаго братца, который всѣхъ благочинныхъ знаетъ, и каждый-то день къ обѣднямъ ходитъ, гдѣ только престольный праздникъ. Онъ только что съ богомолья воротился, отъ Саввы Преподобнаго, подъ Звенигородомъ. Разсказывалъ Горкину про радости:

- Ужъ и мѣста тамъ, Михалъ-Панкратычъ… райская красота!..

- Какъ не знать, почесть кажинный годъ удосуживался на денекъ-другой. Красивѣй и мѣста аѣтъ, выбралъ-облюбовалъ Преподобный подъ обитель.

- И Москва-рѣка наша тамъ, и еще малая рѣчка, «Разварная» зовется, раковъ въ ней монахи лучинкой съ расщепомъ ловятъ. Охъ, вы-сокое мѣсто, все видать! А лѣса-то, лѣса..! а зво-онъ ка-а-кой!.. изъ одного серебра тотъ колоколъ, и городъ съ того зовется - Звени-Городъ. Служенiе было благолѣпное, и трапеза изобильная. Ушицу изъ лещиковъ на Петровъ День ставили, и киселекъ молошный, и каша бѣлая, и груздочки соленые съ черной кашей, и земляники по блюдечку, дѣвушки нанесли съ порубокъ. А настоятель призналъ меня, что купеческаго я роду, племянничекъ Сергѣй-Иванычу-дяден:кѣ, позвлъ къ себѣ въ покои, чайкомъ попотчевалъ съ сотовымъ медкомъ лѣтошнимъ, и орѣшками въ медку потчевалъ. Оставилъя имъ три рублика, въ пятокъ чтобы шесть молебновъ о здравiи по Успеньевъ День править, во здравiе болящаго раба божiя Сергiя… Хорошо монахи дяденьку помнятъ, стаивалъ на богомольи у нихъ, въ рощахъ когда бывалъ…

- Вмѣстѣ бывли, какъ имъ не помнить. Какъ Сергѣй Иванычъ побываетъ – то красную жертвуетъ, а то три синенькихъ. И съ рощь всегда дровъ монастырю, рощинской кладки, саженъ тридцать свезти накажетъ… какъ не помнить!

- И у Николы-на Угрѣши я побывалъ, и въ Косинѣ. А завтра къ Серги-Троицѣ думаю подвигнуться, къ Ильину Дню доспѣю. А тамъ надо ко крестнымъ ночнымъ ходамъ поспѣшать, кремлевскимъ-Спасовымъ, николи не опускаю, такая-то красота благолѣпная!..

- И я, грѣшный, за «Спасовыми» всегда бывалъ, и хоруги носилъ, а вотъ… не удосужусь нонче, - говоритъ скучно Горкинъ. - Ахъ ты, птаха небесная… летишь – куды хотишь. Молись, молись за дяденьку… Охъ, пошелъ бя и я съ тобой къ Преподобному, душу бы облегчить… го-ре-то у насъ какое!.. - воздохнулъ онъ, взглянулъ на меня и замолчалъ.

 

_________

 

На Спаса-Преображенiе всѣ мы принесли отцу по освященному яблочку-грушовкѣ, духовитой, сладкой. Онъ порадовался на нихъ, откинулся въ подушки и задремалъ. Мы вышли тихо, на-цыпочкахъ. И въ дверяхъ увидали Горкина: онъ былъ въ праздничномъ казакинчикѣ, съ краснымъ узелочкомъ, - только что отъ Казанской, съ освященными яблочками, отборными. Поглядѣлъ на насъ, на отца, какъ онъ дремлетъ въ подушкхъ, склонившись желтымъ лицомъ на бочокъ, посмотрѣлъ на свой узелокъ… и пошелъ внизъ, къ себѣ. Я побѣжалъ за нимъ, ухватился за узелокъ… - «дай, отнесу папашенькѣ…» Онъ вдругъ схватился: «да что жъ я это, чумовой… яблочки-то не положилъ!..» - сѣлъ на порожкѣ, посадилъ меня къ себѣ на колѣнки…

- Вотъ и Спасъ-Преображенiе… радость-то кака, бывало… свѣтъ-то какой, косатикъ!.. Яблочками съ папашенькой мѣнялись… - говорилъ онъ, всхлипывая, и катились слезы по бѣлой его бородкѣ. - На «Болото» вчерась поѣхалъ, для церкви закупить, а радости нѣту. Прошли наши радости, милокъ. Грушовку трясли съ тобой… А папашенька всего-то укупитъ намъ, и робятамъ яблочковъ, полонъ-то полокъ пригонимъ. И всѣ-то радуются. Ну,  и я закупилъ робятамъ, Василичъ ужъ напомнилъ, голова-то у меня дурная стала, все забывать сталъ. Ну, пожуютъ яблочка, а радости нѣтъ. Арбузика, бывало, возьметъ папашенька, и дыньку вамъ, и то-се…

Пошли мы съ нимъ на-цыпочкахъ, положили яблочки въ узелкѣ на столикъ.

 


 

БЛАГОСЛОВЕНIЕ ДѢТЕЙ

 

Послѣ Успенья солили огурцы, какъ и прежде, только не пѣли пѣсни и не возились на огурцахъ. И Горкинъ не досматривалъ, хорошо ли выпариваютъ кадки: все у отца, все о чемъ-то они бесѣдуютъ негромко.

Я уж ене захожу въ кабинетъ. Зашелъ какъ-то, когда передвигали больного въ спальню, и стало чего-то страшно. Гулкимъ показался мнѣ кабинетъ, пустымъ, какимъ-то совсѣмъ другимъ. Гдѣ раньше стоялъ большой диванъ, холодный м скользкiй отъ клеенки, свѣтлѣла широкая полоса новенькаго совсѣмъ паркета, и на немъ лежало сафьяновое сѣдло, обитое чеканнымъ серебромъ. Я поднялъ серебреное стремя и долго его разглядывалъ. Оно было тусклое съ бочковъ, стертое по краямъ до блеска, гдѣ стояла нога отца. Я поцѣловалъ стертый, блестящiй краешекъ, холодный… - стремя упало на полъ и зазвѣнѣло жалобно.

Я сталъ осматриваться, отыскивать: что еще тутъ, самое главное, самое важное… - отъ папашеньки? Онъ всегда поправлялъ на окнахъ низенькiя ширмы изъ разноцвѣтныхъ стеколъ, чтобы стояли ровно. Онѣ стояли ровно, и черезъ верхнiя стеклышки ихъ видѣлъ я золотое небо, похожее цвѣтомъ на апельсинъ; красный, какъ клюква, домъ дяди Егора; черезъ нижнiя – синiй, какъ синька, подоконникъ. Но это было не главное.

На небольшомъ письменномъ столѣ, съ рѣшеточкой, «дѣдушкиномъ столѣ», справа, всегда подъ рукой, лежали орѣховые счеты. Я сталъ отсчитывать пуговки, какъ училъ отецъ, сбрасывать столбики мизинцемъ… - и четкiй, крѣпкiй, сухой ихъ щелкъ отозвался во мнѣ и радостно, и больно. Я все на столѣ потрогалъ: и гусиное перышко, и чугунное пресс-папье, съ вылитымъ на немъ цвѣточкомъ мака и яичкомъ, за что берутъ. Этой тяжелой штукой онъ придавливалъ счета, расправленныя смятыя бумажки – рубли и трешки, уложенные въ пачки. Все перетрогалъ я… - и, вдругъ, увидалъ, подъ синей песочницей  изъ стекла, похожаго на мраморное мыло, м о й цвѣточекъ, мой первый «желтикъ», сорванный въ саду, еще до Пасхи… вспомнилъ, какъ побѣжалъ къ отцу… Онъ сидѣлъ у стола, считалъ на счетахъ. Я крикнулъ: «Папаша, вотъ м о й желтикъ, нате!..» Онъ взялъ, понюхалъ – и положилъ подъ песочницу. Сказалъ, раздумчиво, какъ всегда, когда я мѣшалъ ему: «а-ты, мѣшаешь… ну, давай т в о й жел-тикъ…» - и потрепалъ по щечкѣ. Онъ тогда былъ совсѣмъ здоровый. Я взялъ осторожно засохшiй желтикъ, поднесъ къ губамъ…

Потомъ увидалъ на стѣнѣ у двери сумочку съ ремешкомъ, съ которой онъ ѣздилъ верхомъ. Всегда тамъ была гребеночка, зеркальце, носовой платокъ, про запасъ, флакончикъ съ любимымъ флер-д’оранжемъ, мятныя лепешки въ бумажномъ столбикѣ, мыльце, зубная щетка, гусиныя зубочистки… Я пододвинулъ стулъ, влѣзъ и открылъ сумочку. Запахъ духовъ и кожи… е г о запахъ!… - подняли во мнѣ в с е… Я закрылъ сумочку, не видя… вышелъ изъ кабинета, на-цыпочкахъ… и не входилъ больше.

 

___________

 

Воздвиженiе Креста Господня… - праздникъ папашеньки, такъ мнѣ всегда казалось. Всегда, когда зажигалъ лампадки, подъ воскресенье, ходилъ онъ по комнатамъ съ затепленными лампадками и напѣвалъ тихо, какъ про себя, - «Кресту Твоему-у… поклоняемся-а, Влады-ы-к-о… и свя-то-о-е… Воскре-се-энiе…» Я подпѣвалъ за нимъ. Теперь Анна Ивановна затепливаетъ лампадки каждый вечеръ, вытираетъ замасленыя руки лампадноя тряпочкой и улыбается огонькамъ-лампадкамъ на жестяномъ подносѣ, а когда поставитъ въ подлампадникъ, благоговѣйно крестится. Такъ хорошо на нее смотрѣть, какъ она это дѣлаетъ. Такая она спокойная, такая она вся чистая, пригожая, будто вся свѣтлая, и пахнетъ рѣчной водой, березкой, свѣжимъ. Такое блистающее на ней, будто новенькое всегда, платье, чуть подкрахмаленное, что огоньки лампадокъ сiяютъ на немъ живыми язычками, - синими, голубыми, алыми… и кажется мнѣ, что платье на ней въ цвѣточкахъ. Я учу ее пѣть «Кресту Твоему», а она его знаетъ, и начинаетъ тихо напѣвать, вздыхаетъ словно, и такимъ ласковымъ, такимъ затаеннымъ и чистымъ голоскомъ, будто это ангели поютъ на небеси.

Она входитъ съ лампадкой въ спальню, движется неслышно совсѣмъ къ кiоту въ правомъ углу, гдѣ главные наши образа-«благословенiя»: Троица, Воскресенiе Христово, Спаситель, Казанская, Iоаннъ Креститель, Иванъ Богословъ… и Животворящiй Крестъ въ «Праздникахъ». Она проноситъ пунцовую лампадку и чуть напѣваетъ-дышитъ - «и свято-о-е… Воскресе-нiе Твое…» Я заглядываю за ширмы, слушаетъ ли отецъ. Онъ, будто, дремлетъ, полулежитъ въ подушкахъ, а глаза его смотрятъ къ образамъ, словно онъ молча молится, не шевеля губами. Онъ слышитъ, слышитъ!.. Говоритъ слабымъ голосомъ:

- Славный у тебя голосокъ, Аннушка… ну, пой, пой.

И мы, вмѣстѣ, поемъ еще. Я пою – и смотрю, какъ у Анны Ивановны открываются полныя, пунцовыя, какъ лампадка, губы, а большiе глаза молитвенно смотрятъ на иконы. И такъ хорошо-уютно въ спальнѣ – отъ лампадокъ, отъ малиновыхъ пятенъ на плотныхъ занавѣскахъ, гдѣ пало солнце, отъ розоваго теперь платья Анны Ивановны, отъ ея свѣтлаго, чистаго напѣва. Отецъ манитъ Анну Ивановну, ласково смотритъ на нее и говоритъ по-особенному какъ-то, не такъ, какъ всегда – шутливо:

- Хорошая ты, душевная… зналъ я, добрая ты… а такая хорошая-ласковая… не зналъ. Спасибо тебѣ, милая Аннушка… за всю доброту твою.

Онъ взялъ ея руку, подержалъ… и устало откинулся въ подушки. А она этой рукой, горбушечками пальцевъ, утерла себѣ глаза.

 

__________

 

Совсѣмъ плохо, отецъ ничего не ѣстъ, сухарики только да водица. Говорятъ, - «душенька ужъ не принимаетъ, г о т о в и т с я». Я теперь понимаю что это значитъ – «готовится».

Пришла Домна Панферовна, чтобы поразвлечь душеспасительнымъ разговоромъ, посидѣла полчасика, а отецъ все подремывалъ. А какъ вышла, и пошли они съ Горкинымъ въ мастерскую, она и говоритъ:

- Охъ, не жилецъ онъ… по  глазкамъ видать – не жилецъ, у х о д и т ъ.

Горкинъ ни слова не сказалъ. А она, будто, разумѣла, когда человѣку помирать: такой у ней глазъ вострый. Я спросилъ Горкина, только она ушла, - можетъ, онъ мнѣ скажетъ по правдѣ, Домна Панферовна, можетъ, не поняла. А онъ только и сказалъ:

- Чего я тебѣ скажу… плохъ папашенька. Таетъ и таетъ ото дню, ужъ и говоритъ невнятно.

Я заплакалъ. Онъ поглядилъ меня по головкѣ и не сталъ уговаривать. Я поглядѣлъ на картинку, гдѣ Праведникъ отходитъ, и стало страшно: все округъ его э т и,  с и н i е, по угламъ жмутся, а подойти страшаться. И спрашиваю:

- Скажи… папашенька будетъ о т х о д и т ь… какъ Праведникъ?..

- У кажнаго есть грѣхи, единъ Богъ безо грѣха. Да много у папашеньки молитвенниковъ, много онъ добра творилъ. Ужъ така доброта, така… мало такихъ, какъ папашенька. Со праведными сопричтетъ его Господь… «блажени милостивыи, яко тiи помиловыни будутъ,» - Господне Слово.

- Господь по правую руку душеньку его поставитъ, да?..

- Со праведными сопричтетъ – по правую ручку и поставитъ, въ жись вѣчную.

- А тѣ, во огнь вѣчный? какiе неправедные и злые?.. а его душенька по правую ручку?.. а  э т и, не коснутся? ни-когда не коснутся?..

- Никакъ не дерзнутъ. На это у  э т и х ъ нѣтъ власти… и доступаться не подерзаютъ.

- И самъ,  т о т ъ… самый Ильзевулъ… не можетъ, а? не доступится?..

- Никакъ не доступится. Потому, праведной душѣ ангели-охранители даны, а въ подмогу имъ добрыя дѣла. Какъ вотъ преподобная Өеодора ходила по мытарствамъ… было ей во снѣ открыто, по сподобленiю. Это ужъ ты будь спокоенъ за папашеньку. Отойдетъ правдной кончиной и будетъ дожидать насъ, а мы прiуготовляться должны, доьрую жись блюсти. А то, какъ праведности не заслужимъ, вѣчная разлука будетъ, во вѣки вѣковъ аминь. Держи папашеньку за примѣръ – и свидишься.

- И ты свидишься, а? ты свидишься съ нами… т а м ъ, на т о м ъ свѣтѣ?..

- Коль удостоюсь – свижусь.

- Удостойся… ми-ленькiй… удо…стойся!.. какъ же, безъ тебя-то… ужъ всѣ бы вмѣстѣ

Онъ напоилъ меня кваскомъ съ мяткой и помочилъ голову. Очень жарко было натоплено въ мастерской, дубовой стружкой: на дворѣ-то холодать ужъ стало, подъ конецъ сентября, - съ того, пожалуй, и голова у меня зашлась.

 

___________

 

Въ самый День нгела моего, Ивана Богослова, 26 сентября, матушка, въ слезахъ, ввела насъ, дѣтей, въ затемненную спальню, гдѣ теплились передъ кiотами лампадки. Мы сбились къ изразцовой печкѣ и смотрѣли на зеленыя ширмы, за которыми былъ отецъ. На покрытомъ свѣжей скатертью столикѣ лежали вынутые изъ кивотиковъ образа. Надъ ширмами на стѣнѣ, надъ изголовьемъ дивана, горѣли въ настѣнникѣ двѣ свѣчи. Сонечка и Маня были въ бѣлыхъ платьяхъ и съ черными бархотками на шеѣ съ золотыми медальончиками-сердечками, и мнѣ было прiятно, что для моихъ именинъ такъ нарядились, словно въ великiй праздникъ. Самой меньшой, Катюшѣ, былъ только годикъ, и ее принесли послѣ въ одѣяльцѣ. Коля былъ въ новой курточкѣ. А я, какъ отъ обѣдни, остался во всемъ парадѣ, въ костюмчикѣ съ малиновымъ бархатцемъ и янтарными пуговками, стеклянными. Утромъ мнѣ было еще немного радостно, что теперь ходитъ за мной Ангелъ, и за обѣдомъ мнѣ подавали первому. Были и разные подарки, хоть теперь и не до подарковъ. Трифонычъ поднесъ мнѣ коробочку «ландаринчика». Горкинъ вынулъ большую «заздравную» просвиру и подарилъ еще книжечку про св. Кирилла-Меөодiя, которые написали буковки, чтобы читать Писанiе. Еще подарилъ коврижки и мармаладцу. Отъ папашеньки былъ самый лучшiй подарочекъ, - «скачки», съ тяжелыми лошадками, и цвѣточный атласъ, съ раскрашенными цвѣточками, -  самъ придумалъ. Матушка разсказывала, какъ онъ сказалъ ей: «Ванятка любитъ… «желтики» И еще черный пистолетъ съ мѣдными пистонами, только не стрѣлять въ комнатахъ, нельзя тревожить. Матушка подарила краски. Даже Анна Ивановна подарила, - розовое мыльце-яичко, въ ребрышкахъ, какъ на Пасху, и душки резедовые въ стекляной курочкѣ.

Чтобы не плакать, я все думалъ о пистолетикѣ. И молился, чтобы стало легче папашенькѣ, и мы стали бы играть вечеромъ въ лото и «скачки» на грецкiе орѣхи и пить шоколатъ съ бисквитами, какъ прошлый годъ. Отецъ попросилъ, чтобы ему потуже стянули голову мокрымъ полотенцемъ. Матушка съ Анной Ивановной пошли за ширмы, и Маша подала имъ туда ледъ въ тазу.

Сестры держали у губъ платочки, глаза у нихъ были красные, напухшiе. Только тетя Люба была въ спальной, а другiе родные остались въ гостинной рядомъ. Имъ сказали, что въ спальной душно, потомъ ихъ пустятъ – «проститься». Я испугался, что надо уже п р о щ а т ь с я, и заплакалъ. Тетя Люба зажала мнѣ ротъ и зашептала, что это – гостямъ прощаться, скоро они уѣдутъ, не до гостей. Она все грозилась намъ отъ окна, когда сестры всхлипывали въ платочки.

Насъ давно не пускали в спальню. Анна Ивановна сказала:

- Ну, какъ, голубокъ, пустить тебя къ папашенькѣ, онъ въ тебѣ души не чаетъ, ужъ очень ты забавникъ, пѣсенки ему пѣлъ… - и цѣловала меня въ глазки. - Ишь, слезки какiя, соленыя-пресоленыя. Все тебя такъ - «Ванятка-Ванятка мой.» А увидитъ тебя-сиротку, пуще разстроится.

Матушка велѣла Аннѣ Ивановнѣ раздвинуть ширмы. Отецъ лежалъ высоко въ подушкахъ, съ полотенцемъ на головѣ. Лицо его стало совсѣмъ желтымъ, всѣ косточки на немъ видны, а губы словно приклеились къ зубамъ, бѣлымъ-бѣлымъ. На исхудавшей шеѣ вытянулись, какъ у Горкина, двѣ жилки. Отецъ, бывало, шутилъ надъ нимъ: «ужъ и салазки себѣ наладилъ, а до зимы еще далеко!» - про жилки, подъ бородкой. Жалко было смотрѣть, какiя худыя руки, восковыя, на сѣромъ сукнѣ халатика. На насъ загрозилась тетя Люба. Я зажмурился, а сестры закашлялись въ платочки. Только Коля вскрикнулъ какъ въ испугѣ, - «папашенька!..» Анна Ивановна зажала ему ротъ.

- Дѣти здѣсь… благослови ихъ, Сереженька… - сказала матушка, блѣдная, усталая, съ зажатымъ въ рукѣ платочкомъ.

Отецъ выговорилъ, чуть слышно:

- Не вижу… ближе… ощупаю…

У меня закружилась голова, и стало тошно. Хотѣлось убѣжать, отъ страха. Но я зналъ, что это нельзя, сейчасъ будетъ важное, - благословенiе, п р о щ а н i е. Слыхалъ отъ Горкина: когда умираютъ родители, то благословляютъ образомъ, на всю жизнь.

Матушка подвела сестрицъ. Отецъ поднялъ руку, Анна Ивановна поддерживала ее.  Онъ положилъ руку на голову Сонечкѣ. Она встала на колѣни.

- Это ты… Софочка… благословляю тебя… Владычицей Казанской… Дай… - сказалъ онъ едва слышно, въ сторону, гдѣ была матушка.

Она взяла со столика темный образъ «Казанской», очень старинный. Анна Ивановна помогла ей держать образъ и руки отца на немъ. И съ нимъ вмѣстѣ онѣ перекрестили образомъ голову Сонечки.

- Приложитесь къ Матушкѣ-Казанской… ручку папенькѣ поцѣлуйте… - сказала Анна Ивановна.

Сонечка приложилась къ образу, поцѣловала папенькѣ руку, схватилась за грудь и выбѣжала изъ спальни. Потомъ благословилъ Маню, Колю. Анна Ивановна поманила меня, но я прижался къ печкѣ. Тогда она подвела меня. Отецъ положилъ мнѣ на голову руку…

- Ваня это… - сказалъ онъ едва слышно, - тебѣ Святую… Троицу… мою… - больше я не слыхалъ.

Образъ коснулся моей головы, и такъ остался…

Въ столовой всѣ сидѣли въ углу, на шерстяномъ диванѣ; я къ нимъ притиснулся. Послѣ узнали, что отцу стало дурно. Прхалъ Клинъ и далъ соннаго.

Всѣ разъѣхались, осталась только тетя Люба. Она сказала, что отецъ говорилъ все – «мать не обижайте, слушайтесь, какъ меня… будьте честные,  обрые… не ссорьтесь, за  отца молитесь…»

Насъ уложили рано. Я долго не могъ заснуть. Приходила нна Ивановна, шептала:

- Умница ты, будь въ папеньку. Про всѣхъ вспомнилъ, а глазки-то ужъ не смотрятъ. И меня узналъ, Аннушку, пошепталъ – «спасибо тебѣ, родная…» Голубочекъ ты мой сиротливый… «родная»… такъ и сказалъ.

Мнѣ стало покойно отъ ласковыхъ рукъ ея. Я прижался губами къ нимъ и не отпускалъ…

А потомъ пришелъ Горкинъ.

- Хорошо было, чинно. Благословилъ васъ папашенька на долгую жизнь. Тебя-то какъ отличилъ: своимъ образомъ, дѣдушка его благословилъ. Образъ-то какой, хорошiй-ласковый: Пресвятая Троица… ра-достный образъ-те… три Лика подъ древомъ, и веселыя передъ Ними яблочки. А въ какой день-то твое благословенiе выдалось… на самый на День Ангела, косатикъ! Такъ папашенька подгадалъ, а ты вни-кай.

Послѣ узналось, что отецъ сказалъ матушкѣ:

- Дѣла мои неустроены. Трудно будетъ тебѣ, Панкртыча слушай. Его и дѣдушка слушалъ, и я, всегда. Онъ весь на правдѣ стоитъ.

И Василь-Василича помянулъ: наказалъ за него держаться, а опора ему Горкинъ. Когда сказали Василь-Василичу, - ужъ послѣ всего, - онъ перекрестился на образа и сказалъ:

- Покойный Сергѣй Иванычъ держалъ меня, при моемъ грѣхѣ… пони-малъ. И я жилъ – не пропалъ, при нихъ. Вотъ, передъ Истиннымъ говорю: буду служить, какъ Сергѣй-Иванычу покойному, поколъ дѣловъ не устроимъ. А тамъ хошь и прогоните.

И слово свое сдержалъ.

 


 

СОБОРОВАНIЕ

 

На Покровъ рубили капусту. Привезли, какъ всегда, отъ огородника Палъ-Ермолаича много крѣпкой, крупной капусты, горой свалили у погребовъ. Привезли огромное «корыто» - логiй ящикъ, сбитый изъ толстыхъ досокъ, - кочней по сотнѣ рубить, сѣчекъ въ двадцать. Запахло крѣпкимъ капустнымъ духомъ. Пришли баньщицы и молодцы изъ бань, нарядные всѣ, какъ въ праздникъ. Веселая работа.

Но въ эту осень не было веселья: очень ужъ плохъ хозяинъ. Говорилъ чуть слышно и нетвердо, и уже не различаетъ солнышка. Анна Ивановна раздвигала занавѣски, впускала солнышко, а онъ и къ окнамъ не поглядѣлъ.

Горкинъ мнѣ пошептплъ:

- Ужъ и духовную подписалъ папашенька, ручкой его водили.

Всѣ знаютъ, что нѣтъ никакой надежды: о т х о д и т ъ. У насъ и слезъ не осатлось, выплакались. Всѣ безъ дѣла бродимъ, жмемся по уголкамъ. А къ ночи всѣмъ дѣлается страшно: тутъ о н а  гдѣ-то, близко. Послѣднiе дни спимъ вмѣстѣ, на полу, въ гостинной, чтобы быть ближе къ отцу при послѣднемъ его дыханiи.

И вотъ, какъ рубили капусту, онъ очнулся отъ дремоты и позвалъ колокольчикомъ. Подошла Анна Ивановна.

- Это что, стучатъ… домъ рубятъ?

Она сказала:

- Капустку готовятъ-рубятъ, веселую капустку. Бывало, и вы, голубчикъ, съ нами брались, сѣчкой поиграть… кочерыжечками швырялись.

Онъ, словно, удивился:

- Ужъ и лѣто прошло… и не видалъ. - А потомъ, погодя, сказалъ: - И жизнь прошла… не видалъ.

И задремалъ. А потомъ, опять слышитъ Анна Ивановна колокольчикъ.

- Поглядѣть, Аннушка… кочерыжечки…

Анна Ивановна прибѣжала къ корыту:

- Сергѣй Иванычъ… кочерыжечки хочетъ, скорѣй давайте!..

Выбрали парочку сахарныхъ, къ сердечку. Понесла на золотенькой тарелкѣ Поля: не сама вызвалась, а ей закричали:

- Тебѣ, Полюшка, нести!.. все тебя отличалъ Сергѣй Иванычъ!

Заробѣла Поля, а потомъ покрестилась и понесла за Анной Ивановной. Кргда вернулась, сказала горестно:

- Смѣнилсясъ лица-то какъ Сергѣй Иванычъ… сѣ-денькiй сталъ. По голосу меня призналъ… нащупалъ кочерыжечки, понюхалъ, а силы-то и нѣтъ, хрупнуть.

Она надвинула на глаза платокъ, золотенькiй, какъ желтикъ, и стала рубить капусту. Антонъ Кудрявый подъ-руку ее толкнулъ.

- Крѣпше-солонѣй будетъ!.. - и засмѣялся.

Никто словечка не проронилъ, только Полугариха сказала:

- Шути, дуракъ… нашелъ время!..

Ужъ послѣ, Анна Ивановна сказывала: Поля заплакала въ капустку, пожалѣла. Она была молоденькая вдова-солдатка, мужа на войнѣ убили. И вотъ, плакала она въ капустку…

- А кому онъ не ндравился, папашенька-то! дурнымъ только… ан-гелъ чистый.

 

________

 

На другой день Покрова отца соборовали.

Горкинъ говорилъ, какое великое дѣло – особороваться, омыться «банею водною-воглагольною», святымъ елеемъ.

- Устрашаются э т и, потому – чистая душенька… покаялась-прiобщилась и особоровалась. Седьмъ разъ Апостола вычитываютъ, и седьмъ разъ Евангелiе, и седьмъ разъ помазуютъ болящаго. А помазки изъ хлопчатки чистой и накручены на стручцы. Господне творенiе, стручецъ-то. А соборовать надо, покуда болящiй въ себѣ еще. Ужъ не видитъ папашенька, а позвать – отзывается. Вотъ и ососборуется въ часъ свѣтлый.

Прхали родные, - полна и зала, и гостинная. Понабралось разнаго народу, изъ всѣхъ дверей смотрятъ головы, никому до нихъ дѣла нѣтъ. Какой-то въ кабинетъ забрался, за столъ усѣлся. Застала его Маша, а онъ пальцами вертитъ только, - глухонѣмой, лавошниковъ племянникъ, дурашливый. И пропалъ у насъ лисiй салопъ двоюродной тетки, такъ она ахала. Горкинъ велѣлъ Гришкѣ ворота припереть, незнаемыхъ не пускать.

Мнѣ суютъ яблочки,  пряники, орѣшки, чтобы я не плакалъ. Да я не плачу, ужъ не могу. Ничего мнѣ не хочется, и ѣсть не хочется. Никто у насъ не обѣдаетъ, не ужинаетъ, а такъ, всухомятку, да вотъ чайку. Анна Ивановна отведетъ меня въ дѣтскую, очиститъ печеное яичко, дастъ молочка… И все жалѣетъ: «болѣзные-вы-болѣзные…»

Стали приходить батюшки: о. Викторъ, еще отъ Иванъ-Воина, старичокъ, отъ Петра и Павла, съ Якиманки, отъ Троицы-Шаболовки, Успенiя въ Казачьей… еще откуда-то, маленькiй, въ синихъ очкахъ. И псаломщики съ облаченiями. Сѣли въ залѣ, дожидаютъ о. благочиннаго, отъ Спаса-въ-Наливкахъ. О. Викторъ Горкина допросилъ:

- Ну, всевѣдь, все присноровилъ? а седьмъ помазковъ не забылъ изъ лучинки выстрогать?..

Ничего не забылъ Панкратычъ: и свѣчи, и пшеничку, и краснаго вина въ запивалочкѣ, и роснаго ладану досталъ, и хлопковой ватки на помазки; а въ помазки не лучинки, а по древлему благочестiю: седьмъ стручецъ бобовыхъ-сухенькихъ, изъ чистаго платочка вынулъ, береженыхъ отъ той поры, какъ прабабушку Устинью соборовали.

Прибылъ о. благочинный Николай Копьевъ, важный, строгiй. Батюшки его боятся, всѣ подымаются навстрѣчу. Онъ оглядываетъ все строго.

- Протодьякона опять нѣтъ? Намылю ему голову. - И глядитъ на о. Виктора. - Освѣдомили – съ благочиннымъ будетъ?

- Преуведомлялъ, о. Николай, да его загодя въ городъ на вѣнчанiе пригласили, на Апостола… на рысакѣ обѣщали срочно сюда доставить.

Говорятъ отъ окна:

- Какъ разъ и подкатилъ, рысакъ весь въ мылѣ!

Всѣ смотрятъ, и о. благочинный. Огромный вороной мотаетъ головой, летятъ во всѣ стороны клочья пѣны, а протодьяконъ стоитъ на мостовой и любуется. Благочинный стукнулъ кулакомъ въ раму, стекла задребезжали. Протодьяклнъ увидалъ благочиннаго и побѣжалъ во дворъ, но ему ничего не было. Благочинный махнулъ рукой и сказалъ:

- Что съ тебя-баловника взять… На «Баловникѣ» домчали?

- На «Баловникѣ», о. Николай. Летѣлъ на молнiи, въ пять минутъ черезъ всю Москву!

Горкинъ послѣ сказалъ, что благочинный самъ любитъ рысаковъ, и «Баловника» знаетъ, - вся Москва его знаетъ за призы.

- Папашеньку тоже вся Москва знаетъ. Узнали купцы, что протодьяконъ на соборованiе спѣшитъ, вотъ и домчали на призовомъ.

Гости повеселѣли, и батюшки. И я тоже чуть повеселѣлъ, страшнаго, будто, нѣтъ, выздоровѣетъ папашенька съ соборованiя. Благочинный погладилъ меня по головѣ и погрозился протодьякону:

- Голосокъ-то посдержи, баловникъ. Бабушка у Паленовыхъ съ твоего рыку душу Богу отдала за елеосвященiемъ… и Апостола не довозгласилъ, а изъ нее и духъ вонъ!

И опять всѣ повеселѣли, будто прхали на именины въ гости. И столъ съ закусками въ залѣ, и чайный столъ съ печеньемъ и вареньемъ, - батюшкамъ подкрѣпиться, служенiе-то будетъ долгое. Горкинъ велѣлъ мнѣ упомнить: будетъ протодьяконъ возглашать – «и воздвигнетъ его Господь!» Можетъ, выздоровѣетъ папашенька, воздвигнетъ его Господь!..

 

___________

 

Батюшки облачились въ ризы и пошли въ спальню. Роднымъ говорятъ – душно въ спальнѣ, отворятъ двери въ гостинную, - «въ дверяхъ помолитесь.» Тетя Люба ведетъ насъ въ спальню и усаживаетъ на матушкину постель. Занавѣски раздвинуты, видно, какъ запотѣли окна. Ширмы отставленны. Отецъ лежитъ въ высокихъ подушкахъ, глаза его закрыты, лицо желтое, какъ лимонъ.

Передъ правымъ кивотомъ, на серединѣ спальни, поставленъ столъ, накрытый парадной скатертью. На столѣ – фаянсовая миска съ пшеницей, а кругомъ воткнуты въ пшеницу седьмъ стручецъ бобовыхъ, обернутыхъ хлопковой ваткой. Этими помазками будутъ помазывать свтымъ елеемъ. На пшеницѣ стоитъ чашечка съ елеемъ и запивалочка съ кагорчикомъ. Горкинъ, въ великопраздничномъ казакинчикѣ, кладетъ на столъ стопу восковыхъ свѣчей.

Передъ столомъ становится благочинный, а кругомъ остальные батюшки. Благочинный возжигаетъ свѣчи отъ лампадки и раздаетъ батюшкамъ; потомъ влагаетъ въ руку отцу и велитъ Аннѣ Ивановнѣ слѣдить. Горкинъ раздаетъ свѣчки намъ и всѣмъ. Въ дверяхъ гостинной движутся огогньки.

Начинается освященiе елея.

Служатъ неторопливо, благолѣпно. Отецъ очень слабъ, трудно даже сидѣть въ подушкахъ. Все время поправляютъ подушки и придерживаютъ въ рукѣ свѣчку то Анна Ивановна, то матушка. Протодьяконъ возглашаетъ: «о еже, благословитися, елеу сему……… Господу по-ма-а-лимся!..» Благочинный говоритъ ему тихо, но все слышно: «потише, потише.» Дрожитъ дребезжаньемъ въ стеклахъ. Кашинъ въ дверяхъ чего-то подмигиваетъ дядѣ Егору и показываетъ глазомъ на протодьякона. А тотъ возглашаетъ еще громчей. Благочинный оглядывается на него и говоритъ уже громко, строго: «потише, говорю… не въ соборѣ.» Протодьяконъ все возглашаетъ, закатывая глаза: - «…… по-ма-а-лимся!..» Благочинный начинаетъ читать молитву, держа надъ елеемъ книжку, батюшки повторяютъ за нимъ негромко. Отецъ дремлетъ, закрывъ глаза. Протодьяконъ беретъ толстую книгу и начинаетъ читать, все громче, громче. И я узнаю «самое важное», что говорилъ мнѣ Горкинъ:

- «……. И воздви-гнетъ его… Го-спо-о-одь!..»

Въ спальнѣ жарко, трудно дышать отъ ладана: въ комнатѣ синiй дымъ. По  окнамъ текутъ струйки – на дворѣ, говорятъ, морозитъ. Мнѣ видно, какъ блеститъ у отца на лбу отъ пота. Анна Ивановна отираетъ ему платочкомъ, едва касаясь. Такое у ней лицо, будто вотъ-вотъ заплачетъ. Я чувствую, что и у меня такое же скосившееся лицо. Отцу трудно дышать, по сорочкѣ видно: она шевелится, открывается полоска тѣла и знакомый золотой крестикъ, въ голубой эмали. Великимъ Постомъ мы были въ банѣ, и отецъ сказалъ, видя, что разсматриваю его крестикъ: «нравится тебѣ? ну, я тебѣ его о т к а ж у.» Я уже понималъ, что это значитъ, но мнѣ не было страшно, будто никогда э т о г о не будетъ.

Благочинный начинаетъ читать Евангелiе. Я это училъ недавно: о милосердномъ Самарянинѣ. И думалъ тогда: вотъ такъ бы сдѣлалъ папашенька и Горкинъ, если пойдемъ къ Троицѣ и встрѣтимъ на дорогѣ избитаго разбойниками. Слушаю благочиннаго и опять думаю про то же. Открываю глаза…

Начинается самре важное.

Протодьяконъ громко возглашаетъ. Благочинный беретъ изъ ммиски стручецъ, обмакиваетъ въ святой елей  и подходитъ къ отцу. Анна Ивановна взбиваетъ за больнымъ подушки. Благочинный помазуетъ лобъ, ноздри, щеки, уста… раскрываетъ сорочку, помазуетъ грудь, потомъ ладони… И когда дѣлаетъ стручцемъ крестики, молится… - да исцѣлитъ Господь болящаго Сергiя и да проститъ ему всѣ прегрѣшенiя его.

Протодьяконъ опять читаетъ Апостола. А послѣ Апосстола старенькiй батюшка читаетъ Евангелiе и помазуетъ вторымъ стручцемъ. Потомъ протодьяконъ сталъ опять возглашать Апостола… Потомъ о. Викторъ читаетъ изъ Евангелiя, как Iсусъ Христосъ далъ ученикамъ Своимъ власть изгонять бѣсовъ и исцѣлять немощныхъ… Трудно дышать отъ духоты. Анна Ивановна отираетъ лицо отцу одеколономъ, слышенъ запахъ «лѣсной воды». Матушку уводятъ, тетя Люба держитъ руку отца со свѣчкой. А батюшки все читаютъ… Мнѣ душно, кружится голова… роняю свѣчку, она катится по коврику подъ кровать… кидаются за ней… а я гляжу на свѣчку въ рукѣ отца… съ нея капаетъ на сорочку.

Кашинъ глядитъ на свою свѣчку и колупаетъ оплывъ. Онъ у насъ не бывалъ съ того дня, какъ обидѣлъ папашеньку, но дядя Егоръ каждый день заходитъ. Горкинъ повѣдалъ мнѣ, какъ папашенька слезно просилъ его обѣщать передъ образомъ Спасителя, что не обидитъ сиротъ. И онъ перекрестился, что обижать не будетъ. У него «вексельки» за кирпичъ: отецъ строилъ бани вдолгъ, задолжалъ и ему, и Кашину, и они про-центъ большой дерутъ, могутъ разорить насъ. Узналъ и еще: совсѣмъ мы небогаты, трудами папашеньки только и живемъ, а папашенька - дядя Егоръ на дворѣ кричалъ, - «не дѣляга, народишко балуетъ.» А Горкинъ говорилъ - «совѣсть у папашеньки, самъ не допьетъ – не доѣстъ, а рабочанр человѣка не обидитъ, чужая копеечка ему руки жгетъ.» Трудами-заботами дѣдушкины дѣла поправилъ, - «разорили дѣдушку на подрядѣ чиновники, взятку не далъ онъ имъ!» - новыя бани выстроилъ на кредитъ, и теперь, если не разорятъ насъ «ироды», бани и будутъ вывозить.

Протодьяконъ въ седьмой разъ возглашаетъ Апостола. Батюшка въ синихъ очкахъ прочитываетъ седьмое Евангелiе и въ послѣднiй разъ помазуетъ св. елеемъ. Всѣ стручцы вынуты изъ пшеницы… - конецъ сейчасъ?..

Благочинный спаршиваетъ у матушки: «можетъ ли болящiй подняться – принять возложенiе Руки Христовой?» Тетя Люба въ ужасѣ поднимаетъ руки:

- Что вы, батюшка!.. онъ и въ подушкахъ едва сидитъ!..

Тогда всѣ батюшки обступаютъ болящаго. Благочинный беретъ св. Евангелiе… И я подумалъ – «когда же перестанутъ?..» Послѣ сказалъ я Горкину. Онъ побранилъ меня:

- Стра-мникъ!.. про священное такъ…!… а?.. - «пере-ста-нутъ»!.. а?! про святое Евангелiе!..

Нѣтъ, благочинный больше не читалъ. Онъ раскрылъ св. Евангелiе, перевернулъ его и возложилъ святыми словами на голову болящему. Другiе батюшки, всѣ, помогали ему держать. Благочинный возглашалъ «великую молитву».

Горкинъ сказалъ мнѣ послѣ:

- Великая то молитва, и сколь же, косатикъ, ласкова!..

Въ этой молитвѣ читается:

«Не грѣшную руку мою полагаю на главу болящаго, но Твою Руку, которая во Святомъ Евангелiи… и прошу молитвенно: «Самъ кающагося раба Твоего прiими человѣколюбiемъ… и прости прегрѣшенiя его и исцѣли болѣзнь…»

Отецъ приложился ко св. Евангелiю и слабымъ шепоткомъ повторилъ, что говорилъ ему благочинный:

«Простите… меня… грѣшнаго…»

Соборованiе окончилось.

 

_________

 

Послѣ соборованiя прхалъ Клинъ и далъ соннаго. Спальню провѣтрили. Въ ней, отъ духоты, лампадочки потухли.

Въ залѣ тетя Люба потчуетъ батюшекъ. Остались только близкiе родные. Матушку увели. Мы сидимъ въ уголку. Къ намъ подходитъ Кашинъ, гладитъ меня по головѣ, не велитъ плакать и даетъ гривенничекъ. Я зажимаю гривенничекъ и еще больше плачу. Онъ говоритъ - «ничего, крестничекъ… про-живемъ.» Я хватаю его большую руку въ жилахъ и не могу ничего сказать. Батюшки утѣшаютъ насъ. Благочинный говоритъ:

- На сиротъ каждое сердце умягчается.

Кашинъ беретъ меня за руку, манитъ сестрицъ и Колю и ведетъ къ закусочному столу.

- Не ѣли, чай, ничего, галчата… ѣшьте. Вотъ, икорки возьми, колбаски… Ничего, какъ-нибудь проживемъ. Богъ дастъ.

Мы не хотимъ ѣсть. Но батюшки велятъ, а протодьяконъ накладываетъ намъ на тарелочки всего. Хрипитъ: «ѣшьте, мальцы, безъ никакихъ!» - и отъ этого ласковаго хрипа мы больше плачемъ. Онъ запускаетъ руку въ глубокiй карманъ, шарится тамъ и подаетъ мнѣ… большую, всю въ кружевцахъ, - я знаю! - «свадебную» конфетину! Потомъ опять запускаетъ - и даетъ всѣмъ по такой же нарядно йконфетинѣ - со свадьбы?..

Всѣ начинаютъ закусывать вмѣстѣ съ нами. Дядя Егоръ распоряжается «за хозяина». Наливаетъ мадерцы-икемчику. Протодьяконъ самъ наливаетъ себѣ «большую протодьяконову». Пьютъ за здоровье папашеньки. Мы жуемъ, падаютъ слезы на закуску. Всѣ на насъ смотрятъ и жалѣютъ. Говорятъ-воздыхаютъ:

- Вотъ она, жизнь-то человѣческая!.. !яко трава…»

Благочинный говоритъ протодьякону:

- На свадьбу пировать?..

- Настаивали, о. благочинный, слово взяли. Не отмахнешься,  - «трынка съ протодьякономъ - молодымъ на счастье», говорятъ. Люди-то больно хороши, о. благочинный. «Баловника» прислать сулились… за вечернимъ столомъ многолѣтiе возглашать, отказать нельзя…

- И слезы, и радованiе… - говоритъ благочинный. - Вотъ оно – «житейское попеченiе.» А вы, голубчики, - говоритъ онъ намъ, - не сокрушайтесь, а за папашеньку молитесь… берите его за примѣръ… рѣдкостной доброты человѣкъ!..

Всѣ родные разъѣхались. А Кашинъ все сидитъ, критъ. Анна Ивановна уводитъ меня спать.

Начинаю задремывать – и слышу: кто-то поглаживаетъ меня. А это Горкинъ, уже ночной, въ рубахѣ, присѣлъ ко мнѣ на постельку.

- Намаялся ты, сердешный… Что жъ, воля Божiя, косатикъ… плохо папашенькѣ. Господь испытанiе посылаетъ, и все мы должны принимать кротко и покорно. Про Iова многострадальнаго читалъ намедни… - все ему воротилось.

- А папашенька можетъ воротиться?

- Угодно будетъ Господу – и свидимся. Не плачь, милокъ… А ты послушь, чего я те скажу-то… А вотъ. Крестный-то твой, заходилъ къ папашенькѣ… до ночи дожидался, какъ проснется. И гордый, а вотъ, досидѣлъ, умягчилъ и его Господь. Сидѣлъ у него, за руку его держалъ. Узналъ, вѣдь, его папашенька! назвалъ – «Лександра Данилычъ». У-зналъ. По-хорошему простились. По-православному. Только двое ихъ и видали… простились-то какъ они… Анна Ивановна… да еще…

Онъ перекрестился, задумался…

- А кто еще… видалъ?

- А кто все видитъ… Господь, косатикъ. Анна Ивановна повѣдала мнѣ, за ширмой она сидѣла, подремывала будто. Хорошо, говоритъ, простились. Ласково такъ, пошептались…

- Пошептались?.. а чего?

- Не слыхала она, а будто, говоритъ, пошептались. Заплакалъ папашенька… и Кашинъ заплакалъ будто.

 


 

КОНЧИНА

 

Яркое солнце въ дѣтской, - не лѣтнее-золотое, а красное, какъ зимой. Черезъ голые тополя все видно. Ночью морозцемъ прихватило, пристыли лужи. Весело по нимъ бѣгать – хрупать, но теперь ничего не хочется. Валяются капустные листья по двору, подмерзшiе, похожiе на зелено-бѣлыя раковины, какъ въ гостинной на подзеркальникѣ.

Вбѣгаетъ Маша, кричитъ, выпучивъ глаза:

- Барышни, ми-лыи… къ намъ пироги несутъ!..

Какiе пироги?.. Мы, будто, и забыли: отецъ именинникъ нынче! ммч. Сергiя-Вакха, 7 октября. А черезъ два дни и матушкины именины. Какiя именины теперь, плохо совсѣмъ, чуть дышитъ. Теперь все страшное, каждый день. Анна Ивановна вчера сказала, что и словечка выговорить не можетъ, ужъ  и языкъ отнялся. А сегодня утромъ и слышать пересталъ, и глазки не открываетъ. Только пальцы чуть-чуть шевелятся, одѣяло перебираютъ. Такое всегда, когда о т х о д я т ъ. Сегодня его причащалъ о. Викторъ. Насъ поставили передъ диваномъ, и мы шепоткомъ сказали: «поздравляемъ васъ съ Ангеломъ, дорогой папашенька… и желаемъ вамъ…» и замолчали. Сонечка ужъ договорила: «здоровьица… чтобы выздоровѣли…» - и ручками закрылась. Онъ и глазками не повелъ на насъ.

Послѣ соборованiя мы совсѣмъ перешли въ гостинную, чтобы быть рядомъ со спальней. И теперь это не гостинная, а все: тутъ и спимъ на полу, на тюфячкахъ, и чего-нибудь поѣдимъ насухомятку. Обѣдъ ужъ не готовятъ, съ часу на часъ кончины ожидаютъ.

Ради именинъ, Марьюшка испекла кулебяку съ ливеромъ, какъ всегда, - къ именинному чаю утромъ. Родные прдутъ поздравлять, надо всетаки угостить, День Ангела. Изъ кухни пахнетъ сдобнымъ отъ пирога, и отъ этого дѣлается еще горячей: вспоминается, какъ бывало прежде въ этотъ радостный и парадный день. Сестры сидятъ въ уголку и шепчутся, глаза у нихъ напухли. Я слышу, что онѣ шепчутъ, обнявъ другъ-дружку:

- А помнишь..? а помнишь..?

Сонечка вскрикиваетъ:

- Не надо!.. оставь, оставь!.. - и падаетъ головой въ подушку.

Опять прибѣгаетъ Маша, торопитъ-шепчетъ:

- Что же вы, барышни?.. ужъ поздравители приходятъ… одинъ съ пирогомъ сидитъ… а вы все не одѣмши!..

Сонечка вскрикиваетъ:

- Вотъ ужасъ!..

Я иду на-цыпочкахъ въ столовую. Въ комнатахъ очень холодно, Анна Ивановна не велитъ топить: когда кто помираетъ, печей не топятъ. Я спросилъ ее, почему не топятъ. Она сказала – «да такъ… заводъ такой.»

Въ передней, на окнѣ и на столѣ, - кондитерскiе пироги и куличи, половину окна заставили, одинъ на другомъ. У пустого стола въ столовой сидитъ огородникъ-рендатель Палъ-Ермолаичъ, въ новой поддевкѣ, и держитъ на колѣняхъ большой  пирогъ въ картонкѣ. Чего же онъдожидается?..

Я шаркаю ему ножкой. Онъ говоритъ степенно:

- Наше почтенiе, сударь, съ дорогимъ именинничкомъ васъ. Папашеньку не смѣю потревожить, не до того имъ… маменьку хоть поздравить. Скажи-ка поди: Павелъ, молъ, Ермолаичъ, поздравить, молъ, пришелъ. Помнишь, чай, Павла-то Ермалаича? Сахарный горохъ-то на огородахъ у меня лѣтось рвалъ?..

Я убѣгаю: мнѣ чего-то неловко, стыдно. Выглядываю изъ коридора: онъ все сидитъ-дожидается, а никто и вниманiя не обращаетъ. Я останавливаю Сонечку и показываю на Палъ-Ермолаича:

- Онъ ужъ давно ждетъ… - говорю ей, - а никто и…

Она отмахивается и дѣлаетъ страшные глаза.

- Го-споди… какъ только не стыдно безпокоить!.. не понимаетъ, что… Боится, какъ бы другому не сдали огороды, вотъ и таскается съ пирогомъ!..

Отъ этихъ словъ мнѣ ужасно стыдно, я даже боюсь смотрѣть на Палъ-Ермолаича: такой онъ степенный, - «правильный, совѣстливый человѣкъ», - Горкинъ говорилъ. Ему по уговору надо намъ сколько-то капусты, огурцовъ и всякаго овоща доставить, а онъ больше всегда пришлетъ, и велитъ сказать: «нехватитъ – еще дошлю». Ждетъ и ждетъ, а никто и вниманiя не даетъ.

А пироги все несутъ. И кренделя, и куличи, и просвирки. Сегодня очень много просвирокъ, и больше все храмиками, копеечныхъ, отъ бѣдныхъ. Изъ бань принесли большой куличъ съ сахарными словами – «Вдень Ангела», и съ розочками изъ сахара. А Палъ-Ермолаичъ все дожидается съ пирогомъ, Можетъ быть, чаю дожидается? Слава Богу, выходитъ Сонечка и говоритъ, что мамаша проситъ извинить, она т а м ъ, и благодаритъ за поздравленiе. Палъ-Ермолаичъ хочетъ отдать ей пирогъ въ руки, но она отмахивается, вся красная. Тогда онъ говоритъ ласково и степенно:

- Это все я понимаю-съ, барышня… такое горе у васъ. А пирожокъ всетаки примите, для порядка.

Онъ ставитъ пирогъ на столъ, крестится на образ, потомъ кланяется степенно  Сонечкѣ и уходитъ кухонной лѣстницей. Я думаю, смотря ему вслѣдъ, на его сѣдыя кудры: «нѣтъ, онъ не для огородовъ пришелъ поздравить, а изъ уваженiя.» Мнѣ стыдно, что его и чайкомъ не угостили. А отецъ всегда, бывало, и поговоритъ съ нимъ, и закусить пригласитъ. Я догоняю его на лѣстницѣ, ловлю за рукавъ и шепчу-путаюсь:

- Вы ужъ извините, Павелъ Ермолаичъ… не угостили васъ чайкомъ… у насъ папашенька… очень плохо… а то бы… - у меня перехватываетъ въ горлѣ. Палъ-Ермолаичъ гладитъ меня по плечику и говоритъ ласково и грустно:

- Какiя тутъ, сударь, угощенiя… развѣ я не понимаю. Когда папашенька здоровъ былъ, всегда я приходилъ проздравить. Какъ же болящаго-то на почтить, да еще такого человѣка, какъ папенька! А-ты, заботливый какой, ласковый, сударикъ… въ папашеньку.

Онъ гладитъ меня по головѣ, и я вижу, какiе у него добрые глаза. Я бѣгу къ Сонечкѣ и говорю ей, какой Палъ-Ермолаичъ, и какъ онъ папашеньку жалѣетъ.

- А ты… - «для огородовъ»!.. Онъ пришелъ болящаго почтить… а пирогъ… для порядка!..

Сонечка очень добрая, всѣ говорятъ – «сердечная»; но только она горячая, вспыльчивая, въ папашеньку, и такая же отходчивая. Она сейчасъ же и раскаялась во грѣхѣ, крикнула:

- Знаю! знаю!.. дурная, злая!.. мальчишка даже казнитъ меня!..

Понятно, всѣ мы разстроены, мѣста не находимъ, кричимъ и злимся, не можемъ удержаться, - «горячки очень», всѣ говорятъ. Я тоже много грѣшилъ тогда, даже крикнулъ Горкину, топая:

- Всѣ сиротъ жалѣютъ!.. О. Викторъ сказалъ… нѣтъ, благочинный..! «на сиротъ каждое сердце умягчается.» Папашенька помираетъ… почему Богъ насъ не пожалѣетъ, чуда не сотворитъ?!..

Горкинъ затопалъ на меня, руку протянулъ даже – за ухо хотѣлъ… - никогда съ нимъ такого не было, и глаза даже побѣлѣли, страшные сдѣлались. Махнулъ на меня сердито и загрозился:

- Да за такое слово, тебя-иритика… ахъ, ты, смола жгучая, а?!.. да тебя на семъ мѣстѣ разразитъ за такое слово!.. откудова ты набрался, а?!.. сейчасъ мнѣ сказывай… а?1.. хулу… на Го-спода!. А?11…

Со страха и стыда я зажмурился и сталъ кричать и топать. Онъ схватилъ меня за плечо, началъ трясти-тормошить, и зашепталъ страшнымъ голосомъ:

- Вотъ, кто!.. вотъ, кто!!.. о н и это тебя… о н и!.. къ папашенькѣ-то не смѣютъ доступиться, страшатся Ангела-Хранителя его, такъ до тебя доступили, дите несмысленое смутили!.. Окстись, окстись… сей минутъ окстись!.. отплюйся отъ нихъ!.. Да что жъ это такое, Го-споди милостивый?!..

Потомъ обхватилъ меня и жалобно заплакалъ. И я заплакалъ, въ мокрую его бородку. А вечеромъ поплакали мы съ нимъ въ его каморочкѣ, гдѣ теплились всѣ лампадки. И помолились вмѣстѣ. И стало легче.

А пироги все несутъ и даже приходятъ поздравлять. Тетя Люба прхала съ утра, удивилась на пироги и велѣла Машѣ завязать звонокъ на парадномъ. Но и безъ звонка приходятъ. Не дозвонятся – съ задняго хода добиваются. Сонечка за голову хватается, если кто-нибудь не родной:

- Боже мой, все перепуталось… такое горе, а намъ сладкiе пироги несутъ!..

- Да всѣ же любятъ папашеньку, изъ уваженiя это… для порядка!..

И Горкинъ ее резонилъ:

- Да что жъ тутъ, барышня, плохого? плохого ничего нѣтъ. А кажный такъ, можетъ, въ сердцѣ у себя держитъ… Сергѣй Иванычъ вживѣ еще, а нонче День Ангела ихняго, хошь напослѣдокъ порадовать. А что хорошаго – всѣ бы и отворились?!.. Ну, сказали бы, чего ужъ тутъ уваженiе показывать, все равно конецъ. И пускай несутъ, нищимъ по куску подадимъ, все добрымъ словомъ помянутъ.

А я таю про себя, думаю-думаю: и вдругъ, радость?!.. вдругъ, чудо сотворится?!.. И вѣрю, и не вѣрю… 

Въ залѣ параднаго стола нѣтъ, только закусочный, для родныхъ. Матушка и къ роднымъ не выходитъ. Встречаетътетя Люба и Сонечка – «за хозяйку»: ей пятнадцать вотъ-вотъ, говорятъ – вотъ ужъ и невѣста скоро. Съ гостями какъ-то порадостнѣй, не такъ страшно. Анна Ивановна манитъ насъ въ дѣтскую и даетъ по куску имениннаго пирога съ ливеромъ. Мы ѣдимъ, наголодались очень. А я все думаю: и вдругъ, чу-до?!..

ПО случаю именинъ, Марьюшка сама надумала сготовить обѣдъ, насъ накормить. А для гостей пирогъ только и закуски. Обѣдаемъ мы въ дѣтской, и съ нами Анна Ивановна. Обѣдъ совсѣмъ именинный, даже жареный гусь съ капустой и яблоками, и сладкiй пирогъ, слоеный. Анна Ивановна только супцу съ потрохами хлебнула ложечку, а все насъ заставляеть ѣсть: «хорошенько кушайте, милые… надо вамъ силушки набираться, а то заслабнете.» И я думаю: «хорошо, что съ нами Анна Ивановна… ну, какъ бы мы безъ нее?!..» Такая она всегда спокойная, - Сонечка про нее сказала - «это такое золотце, такая она… какъ лавровишневые капли!» - и когда съ ней, всѣ  ласковые и  тихiе. Сегодня она не въ свѣтломъ ситцѣ съ цвѣточками, а въ темноватомъ, старушечьемъ, горошками. Сонечка ее спросила, почему она для именинъ старушечье надѣла, а она сказала: «да зимнее это, потеплѣ… на дворѣ-то вонъ ужъ морозитъ.»

А къ концу обѣда радость принесъ намъ Горкинъ:

- Папашенька миндальнаго полочка чуточку отпилъ! будто даже поулыбался. А то два дни маковой росинки не принималъ.

И вдругъ, лучше ему станетъ?!.. а потомъ еще лучше, лучше..? У Бога всего много.

 

__________

 

Послѣ обѣда мы идемъ въ столовую, на шерстяной диванъ. Такъ привыкли за эти дни, все въ уголку сидимъ, другъ къ дружкѣ тискаемся, все ждемъ чего-то. На окнахъ, на столѣ, и на диванѣ даже – кондитерскiе пироги и куличи. Сестрицы и не открываютъ ихъ, какъ было всегда раньше, - «а этотъ какой, а этотъ..?..» - до пироговъ ли теперь. А мнѣ хочется посмотрѣть, если изъ знаменитой кондитерской пирогъ-тортъ, отъ Эйнема или отъ Флея. Но какъ-то стыдно, теперь не до пироговъ.

Опять зазвонили на парадном. Звонокъ, что ли, развязался? - всѣ даже вздрогнули. И родные, и неродные прзжаютъ, справляются, какъ папашенька. Въ комнатахъ ужасный безпорядокъ, полъ даже Маша не подмела. Валяется бумага отъ закусокъ, соломка отъ бутылокъ. И гости какiе-то безпонятные: и родные, и такъ, знакомые, даже и совсѣмъ незнакомые, ходятъ изъ залы въ столовую, изъ столовой въ залу, носятъ стаканы съ чаемъ и чашки на подносахъ, курятъ, присаживаются, гдѣ вздумаютъ, закусываютъ – сами нарѣзаютъ, корки швыряютъ сырныя… смотрятъ даже, какiе пироги! Никто за порядомъ не наблюдаетъ. Сонечка тоже на диванъ забилась, руками глаза закрыла. А она старшая, «за хозяйку», матушкѣ не до этого. И тетя Люба куда-то подѣвалась, и Горкинъ на дворѣ – ситнички и грошики нищимъ раздаетъ – «во здравiе». Никогда столько нищихъ не набиралось. Двѣ карзины  ситничковъ и «жуличковъ» принесли отъ Ратникова, - и нехватило. Ужъ у Муровлятникова баранокъ взяли, по пятаку на душу. Я выбѣгалъ за нимъ, а онъ мнѣ - «да с-часъ!.. видишь, чай, - Христа-ради подаю!..»

И заявился еще поздравить баринъ Энтальцевъ, который прогорѣлый. Въ прошлые именины онъ чужой пирогъ поднесъ папашенькѣ, и его не велѣли пускать. А въ суматохѣ-то и вошелъ. Ходитъ по комнатамъ, пьетъ-закусыватъ, и все предлагаетъ за здоровье дорогого именинничка. Ему отецъ подарилъ въ прошлыя именины свой сюртучокъ, еще хорошiй, а у него ужъ всѣ пуговицы отлетѣли, и весь замызганный. Подходитъ къ намъ – и громко, чуть не кричитъ:

- Бѣдные дѣти!.. поздравляю васъ съ драгоцѣннымъ именинникомъ… и желаю!.. - и вынимаетъ изъ задняго кармана смятую просвирку.

Я вспомнилъ, какъ онъ самъ вынималъ просвирку, - Клавнюша сказывалъ, - ножичкомъ у забора частицы выковыривалъ, когда ходилъ поздравлять о. благочиннаго Копьева. И подумалъ: можетъ быть, и эту просвирку – самъ? А онъ еще что-то достаетъ изъ кармана… - и вытащилъ… заводной волчокъ-гудѣлку! И сталъ шишечкой заводить…

- А это вамъ, какъ презентъ… для утѣшенiя скорбей!

И только хотѣлъ запустить волчокъ, Сонечка крикнула:

- Что вы дѣлаетет?!.. не смѣйте!..

А тутъ - Василь-Василичъ, сзади! Схватилъ его въ-охапку и поволокъ на кухню. Вернулся – и началъ стулья у стѣнокъ устанавливать, чтобы поровнѣй стояли, и все очень осторожно на-цыпочкахъ, и пальцемъ все такъ, на стулья: «ти-хо… ни-ни..!» - чуть я не засмѣялся. Очень онъ горевалъ, что все хуже папашенькѣ, слабость-то его и одолѣла, хоть онъ и давлъ зарокъ. Наконецъ-то, тетя Люба пришла и велѣла Машѣ все со столовъ убрать и никого больше не принимать, а только батюшку и доктора.

Начали разъѣзжаться, и темнѣть ужъ стало. А Василь-Василичъ на стулѣ задремалъ. И вдругъ - очнулся, и говоритъ:

- Никакого понятiя, вни-кнуть… Да какъ же можно… въ та-кой строгой часъ… Всталъ бы Иванъ-Иванычъ покойный, дѣдушка вашъ!.. Какъ гости ежели загостились шибко, скажетъ прилично-вѣжливо… - «гости-гостите, а поѣдете – простите.» И пойдетъ спать. Ну, всѣхъ… какъ вѣтромъ!.. - ф-фы!…

 

________

 

Приходитъ, наконецъ-то, Горкинъ. Смотритъ на все - и велитъ Василь-Василичу спать идти. Садится съ нами и ни словечка не говоритъ. Такъ мы и сидимъ, а ужъ и темно. Сидимъ и прислушиваемся, что т а м ъ. Спальня – рядомъ. Тамъ матушка, тетя Люба и Анна Иавновна. Слышно – передвигаютъ что-то тяжелое. Выходитъ Анна Ивановна и шепчетъ, что батюшку ожидаютъ – читать о т х о д н у ю. Горкинъ шепчется съ Анной Ивановной и уходитъ съ ней въ спальню. Сонечка говоритъ вдругъ, ужаснымъ шепотомъ: «умираетъ… папашенька…» - и мы начинаемъ плакать. Тетя Люба просовываетъ въ дверь голову и машетъ – «Тише!.. тише!..» Сонечка проситъ ее пустить т у да, но она не пускаетъ, вытираетъ глаза платочкомъ и только шепчетъ:

- Не могу… нельзя… вы ужъ простились… будете плакать… нельзя тревожить… послѣднiя минуты…

И дверь затворяется съ этимъ ужаснымъ пискомъ, тоненькимъ, жалобнымъ. Вчера говорили Машѣ помазать масломъ, а все этотъ пискъ ужасный!

Мы сидимъ въ темнотѣ, прижимаясь другъ къ дружкѣ, и плачемъ молча, придавленно, въ мохнатую обивку. Я стараюсь думать, что папашенька не совсѣмъ умретъ, до какого-то с р о к а только… будетъ т а м ъ, г д ѣ-то, поджидать насъ. Такъ говорилъ Горкинъ, отъ Писанiя. И теперь папашеньку провожаютъ въ дальнюю дорогу, будутъ читать о т х о д н у ю. И всѣ мы уйдемъ т у д а, когда придетъ с р о к ъ…

Маша зажигаетъ въ столовой лампу. Жалобно пищитъ дверь, выходитъ Горкинъ, вытираетъ глаза краснымъ своимъ платочкомъ. Садится къ намъ и шепчетъ:

- Хорошо е г о душенькѣ, легко. И покаялся, и рпичастился, и особоровался… все - какъ православному полагается. О. Викторъ о т х о д н у ю читаетъ, дабы Пречистая покрыла крылами ангельскими, отъ смраднаго и страшнаго образа бѣсовскаго. Ти-хо уснетъ папашенька, милые… И Спасителю канонъ читаетъ, и разрѣшительную молитву, да отпустится отъ узъ плотскихъ и грѣховныхъ.

Сестры плачутъ въ покрышку на диванѣ, чтобы не слышно было. Горкинъ уговариваетъ меня:

- Да ты послушь… ну, послушь меня, косатикъ… меня тетя Люба съ вами побыть послала, а вы вотъ… Хотѣлъ помолиться т а м ъ, а вотъ, пошелъ… съ вами побуду…

Уговариваетъ и сестрицъ; а Коля затиснулся за буфетъ, и вижу я, какъ дрожатъ плечи у него.

- Не плачьте, милыя… не плачь, Колюньчикъ… Го-споди, душа разрывается, а вы… Помолитесь отседа за папашеньку, не плачьте… и его душенькѣ легче будетъ, а то она, глядя-то на васъ… трепещется… Послушайте, какъ о. Викторъ хорошо молится за папашеньку…

Дверь въ спальню чуть прiоткрыта. Слышно печальныя вычитывнiя батюшки. Я узнаю знакомую молитву, какую поютъ въ Великомъ Посту, - «Душе моя, душе моя… возстани, что спиши? конецъ приближается…» И что-то про черную ночь, смертную и безлунную… и о послѣдней трубѣ Страшнаго Суда. Мнѣ страшно, я вспоминаю-вижу картинку, какъ о т х о д и т ъ Праведникъ. Шепчу Горкину:

- А  о н и… э т и… не могутъ подступиться, нѣтъ?..

- Никакъ не дерзнутъ, косатикъ. Въ папашенькѣ-то, вѣдь, Тѣло и Кровь Христовы, прiобщался давеча. И День Ангела его, Ангелъ_Хранитель съ нимъ, и святый мученикъ Сергiй-Вакхъ съ нимъ, и Пречистая предстатеоьствуетъ за него.

Я хватаюсь за Горкина, страшно мнѣ. Вижу передъ глазами его картинку – «Кончина Праведника». О другой, на какую боялся всегда смотрѣть, - «Кончина грѣшника», - страшусь и подумать, вспомнить. Даже у Праведника - о н и! только не могутъ подступиться, схватить Душу: два Ангела, въ свѣтлыхъ одеждахъ, распростерли передъ н и м и руки. Но и эта картинка страшная: за изголовьемъ стоитъ о н а - въ черномъ покрывалѣ, - страшный скелетъ, съ острой, тонкой косой, и ждетъ. А  э т и, синiе и зеленые, съ тощими ногами и когтистыми лапами, рогами впередъ, съ заостренными крыльями, какъ у огромной летучей мыши, всетаки подступаютъ, тычутъ во что-то лапами-когтями, будто спорятся съ Ангелами, трясутъ злобно рыжими бороденками, какъ у козла, изгибаютъ тощiе голый хвасты, будто крысиные, стараются тайно подползти къ одру… - и мнѣ страшно, какъ бы о н и  не обманули Ангеловъ, какъ бы не улучили минутки, когда самый страшный во что-то тычетъ у себя въ лапѣ, показываетъ Ангелу и скалитъ зубы!.. - можетъ быть, утаенный грѣхъ? - и не схватили бы Душу! Зачѣмъ же они спорятся съ Ангелами и норовятъ ближе подползти?..

Открываю глаза, чтобы не видѣть, оглядываю столовую, тѣни, собравшiеся въ углахъ. Хорошо, что теплится лампадка, что Маша зажгл алампу. Гляжу на картонки съ пирогами, вс епутается во мнѣ… Господи, неужели у м и р а е т ъ..? вотъ сейчасъ, т а м ъ..? И скорбный, будто умоляющiй голосъ батюшки, какъ-будто страшащiйся и х ъ, говоритъ мнѣ - о т х о д и т ъ. Вспоминаю только что слышанныя слова – «узы разрѣши…» Какiя узы, что это… у-зы?.. Дергаю Горкина… -

- У-зы… это что - у-зы?.. узлы7..

- Да какъ те… понятнѣй-то..? А чтобы душенькѣ легче изойти изъ тѣлесе… а то и ей-то больно. Вотъ и молится о. Викторъ - у-зы разрѣшитъ. Приросла къ тѣлесе-то, вся опутана, будто веревками-узами, съ тѣлесе-то. И грѣхи разрѣшитъ, плотскiе… повязана-связана она грѣхами плотскими, тѣлесемъ-то грѣховнымъ. Вотъ-какъ срослась она съ тѣлесемъ-то… ну, вотъ, оторвать хошь палецъ, какъ больно! А душенька-то со всѣмъ тѣлесемъ срослась, она его живила, кровь ходила черезъ ее, а то бы и  не былъ живъ человѣкъ. А какъ приходитъ ей срокъ разлучаться, во всемъ великая боль, и тѣлесе-то ужъ прахъ станетъ, и ужъ порча пойдетъ…

Отъ этого мнѣ еще страшнѣй.

Изъ спальни выходитъ о. Викторъ, а за нимъ тетя Люба, и притворяетъ дверь. Батюшка скорбно киваетъ головой и говоритъ шепоткомъ, какъ въ церкви передъ службой: «что жъ, воля Божiя… надо принимать съ покорностью и смиренiемъ.» Спрашиваетъ, какъ лошадка, готова? Тетя Люба говоритъ Машѣ, чтобы отвезли ботюшку.

 

___________

 

Этотъ сонъ… - и до сихъ поръ помню.

Будто мы съ Горкинымъ идемъ по большому-большому лугу, а за лугомъ будетъ и Троица. И такъ мнѣ радостно, что мы на богомольи, и такой день чудесный, жркiй. И вдругъ, я вижу, что весь лугъ покрывается цвѣтами, не простыми цвѣтами, а - ж и в ы м и! Всѣ цвѣты движутся, поднимаются изъ земли на волю. Цвѣты знакомые, но совсѣмъ необыкновенные. Я вижу «желтики», но это огромные «желтики», какъ подсолнухи. Вижу незабудки, но это не крошечныя, а больше георгиновъ. И бѣлыя ромашки, величиной въ тарелку; и синiе колокольчики, какъ чашки… и такъ я радъ, что такiе огромные цвѣты, такiе яркiе, сочные, свѣжiе-свѣжiе, какихъ еще никогда не видѣлъ. Хочу сорвать, хватаю, а они не срываются, тянутся у меня въ рукѣ, какъ мягкiя резинки. Я путаюсь въ нихъ, кричу Горкину, а онъ уже далеко ушелъ. И вдругъ, среди этихъ цвѣтовъ, подъ листьями, - множество необыкновенныхъ ягодъ, сочныхъ-сочныхъ, наллившихся дотого, что вотъ-вотъ сокъ потечетъ изъ нихъ. И ягоды я знаю: это клубника-викторiйка, но она огромная, съ апельсинъ. И съ ней перепутаны черныя-черныя вишни и черная смородина, матовая, ж и в ы я… дышатъ въ цвѣтахъ, шевелятся, и больше крупной антоновки. У меня духъ захватываетъ отъ радости, что напалъ на такiя ягоды, вотъ наберу папашенькѣ, удивлю-то! кричу и Горкина набирать, а онъ дальше еще ушелъ, чуть виднѣется на лугу, на самомъ краю, какъ мушка. Я хочу сорвать ягоды… а ихъ нѣтъ! - это не ягоды, а сухой черносливъ, въ бѣлыхъ крупинкахъ, сахарныхъ. Я кричу Горкину – «черносливу-то… черносливу сколько!..» - и вижу, какъ Горкинъ бѣжитъ ко мнѣ и машетъ рукой куда-то… Смотрю туда, и… радость, сердце колотится отъ счастья!.. - скачетъ на насъ отецъ на «Кавказкѣ», въ чесучевомъ пиджакѣ, прыгаетъ на немъ сумочка, и такой онъ веселый-то-веселый, такой онъ румяный-загорѣлый..! и я кричу ему, захлебываясь отъ радости, - «сколько здѣсь сахарнаго черносливу!..» - все сразу потемнѣло, пахнуло вѣтромъ…

Холодно мнѣ, такъ мнѣ холодно… Кто-то шепчетъ – «вставай, вставай…»

Мнѣ холодно, снялъ кто-то одѣяло. Кто-то… - Анна Ивановна..? - говоритъ шепотомъ, который меня пугаетъ:

- Вставай, помяни папеньку… царство ему небесное… отмучился, отошелъ… ти-хо отошелъ… разокъ воздохнулъ только… и губками, такъ вотъ… будто кисленькаго отпилъ…

я   з н а ю, что случилось ужасное… - о т о ш ел ъ..? Я еще весь во снѣ, въ цвѣтахъ, ягодахъ… въ сахарномъ черносливѣ… въ радости, отъ которой даже больно сердцу, такъ бьется оно во мнѣ… въ радости, что отецъ живой, здоровый!.. вижу прикапанную на подзеркальникѣ восковую свѣчку… - свѣтится она въ зеркалѣ, и въ зеркалѣ вижу, какъ проходитъ темная Анна Ивановна. Сестры стоятъ у двери въ спальню, прижавъ руки съ платочками къ груди. Я хочу пойти къ нимъ, а ноги пристыли къ полу. Слышу – рыдаетъ матушка, вскриками. Шатаясь на ослабѣвшихъ ногахъ, я придвигаюсь къ двери, гляжу на сестрицъ… онѣ беззвучно плачутъ, глядятъ на меня, говорятъ мнѣ глазами что-то… Проходитъ тетя Люба съ полотенцемъ, за ней старушки съ тазомъ, кто-то несетъ охапку сѣна. Мы стоимъ у двери, дверь отворяется, тетя Люба, въ слезахъ, чуть слышно шепчетъ:

- Ахъ, милыя… одну минутку… обмываютъ…

Вышла въ гостинную, стала насъ обнимать и плакать. И мы закричали въ голосъ…


 

ПОХОРОНЫ

 

Въ залѣ зеркала закрыты простынями, а то усопшiй въ зеркалѣ будетъ виденъ, и будетъ за нимъ – е щ е… Большой столъ, «для гостей», сдвинули угломъ, подъ образъ «Всѣхъ Праздниковъ»:

Положатъ на него усопшаго. Теперь говорятъ - у с о п ш i й, а не папашенька, не Сергѣй Иванычъ. Въ этомъ словѣ, ч у ж о м ъ, - мнѣ чудится непонятное и страшное: т о т ъ свѣтъ, куда о т о ш е л ъ отецъ.

Въ столовой еще стоятъ, одна на другой, картонки съ пирогами. Бѣлошвейка быстро строчитъ машинкой халатикъ - с а в а н ъ. Столъ заваленъ атласными голубыми ворохами, и тутъ же сѣрый халатъ е г о, «для примѣрки». Тутъ же и чашка съ чаемъ, и кусокъ бисквитнаго пирога. Бѣлошвейка строчитъ, откусываетъ пирогъ съ вареньемъ и хлюпко глотаетъ чай. Мнѣ непрiятно, что она крошитъ на халатикъ. Проситъ Анну Ивановну – «дай кусочекъ пощиколатнѣй». Та накладываетъ ей кусище съ шоколатнымъ крэмомъ. Теперь никому не жалко.

Въ передней – непрiятный человѣкъ, гробовщикъ Базыкинъ, всегда румяный. Въ рукѣ у него желтый складной аршинъ. Онъ что-то сердито шепчется съ другимъ непрiятнымъ человѣкомъ, у котораго тоже такой аршинчикъ. Базыкинъ толкаетъ непрiятнаго человѣка и кричитъ: «не проѣдайся въ чужой кварталъ! я къ твоимъ покойникамъ не лѣзу… тутъ споконъ-вѣку наши заказчики!..» Тотъ кричитъ, что его Егоръ Василичъ вызвали, похороны довѣрили, - «сама вдова просила!» В д о в а – новое слово, какое-то тяжелое, чужое. Такъ теперь называютъ матушку. Приходитъ Горкинъ и говоритъ, что на похоронахъ хозяинъ Егоръ Васильичъ, такъ и покойный распорядился, а то не справиться. Базыкинъ кричитъ, что «вашъ Егоръ Васильичъ еще за бабкинъ гробъ не всѣ отдалъ!..» - а тутъ дядя Егоръ, какъ разъ, взялъ Базыкина за плечо и спустилъ съ лѣстницы. Новый напрiяный человѣкъ идетъ не-цыпочкахъ въ спальню - «снять мѣрочку».

Торопятъ бѣлошвейку – скорѣй, скорѣй!.. Лна проглатываетъ оставшiйся кусокъ пирога, дострачиваетъ наспѣхъ, рветъ нитку изъ-подъ желѣзной пяточки и встряхиваетъ халатикъ, - «готовъ, пожалте-съ». Въ спальню проходятъ молодцы изъ бань – переносить усопшаго на столъ въ залу. На диванѣ дожидаются монашки, старая и молоденькая: будутъ денно-нощно читать по усопшему псалтырь, молиться за его душу. Только три денька душа будетъ съ нами… - разсказывалъ мнѣ Горкинъ, давно еще, и давалъ «помянникъ», куда вписываютъ о здравiи и о упокоенiи. Въ помянникѣ все написано про душу, что святые старцы слышали въ Египетской пустынѣ отъ Ангела. А послѣ трехъ денъ душа возносится Ангеломъ для поклоненiя Богу. И еще будетъ возносится: на девятый и сороковой день по кончинѣ. Первые три дня душа очень скорбитъ отъ разлуки съ тѣломъ и скитается, какъ безпрiютная птица. Но ей подается укрѣпленiе отъ Ангела, черезъ молитвы: потому и служатъ панихиды.

Я думаю, - какая душа? Хочу, чтобы показалась мнѣ, и боюсь. Въ какой она одеждѣ? похожа на живого? можетъ слышать меня и говорить? Я сажусь въ уголокъ и стараюсь е е увидѣть. Зажмуриваюсь… - и вижу: о н ъ здѣсь, со мной! сидитъ въ кабинетѣ, щелкаетъ на счетахъ, глядитъ на меня черезъ плечо и ласково морщится, что я мѣшаю: «а, баловникъ… ну, давай, что ли, же-лтики твои!» Вижу еще, еще… какъ ловко садится на «Кавказку»… скачетъ веселый къ намъ, на богомольи… мажетъ мнѣ щеки земляникой… всегда онъ во мнѣ, живой?! И будетъ всегда со мной, только я захочу увидѣть?..

Т у д а  насъ не пускаютъ. Мы топчемся въ полутемномъ коридорѣ, до насъ теперь никому нѣтъ дѣла. Кто-то суетъ тарелку съ кусками сладкаго пирога: «поѣшьте пока…» Кто-то шепчетъ – «можно теперь, не плачьте только». Мы выходимъ изъ коридора. Кто-то меня хватаетъ и испуганно говоритъ: «да у него все лицо въ вареньи!» Меня умываетъ бѣлошвейка, третъ жестко пальцами, я вырываюсь у нея и вытираюсь уголкомъ скатерти.

Въ страхѣ, на-цыпочкахъ, мы входимъ въ залу. Это не наша зала! Не видно свѣта, сторы спущены до пола, въ изголовьи и по бокамъ стола – высокiй подсвѣщники, какъ на амвонѣ у Казанской, и будто – ночь. Молоденькая монашка читаетъ распѣвно, тихо. Я знаю, что на столѣ- и боюсь глядѣть. Я вижу голубое, бѣлую подушку, и на ней - желтое… лицо?!.. Нѣтъ, это не… - и жмурюсь, не видѣть чтобы. И вижу черезъ пальцы, подъ голубымъ… туфли… совсѣмъ другiя, не «турецкiя», мягкiя, краснаго сафьяна, какiя привезъ когда-то баньщикъ-солдатъ съ войны… а черныя, жесткая, съ нехожеными подошвами, - «холостыя», «босовики», въ какiя обряжаютъ не т о т ъ свѣтъ…

Мы жмемся къ печкѣ.

- Поближе взгляните-подойдите… - шепчетъ старенькая монашка и тянетъ Сонечку.

Я ничего не вижу, жмурюсь…

- Не видать тебѣ, я те подыму… - сипитъ монашеа и дышитъ на меня горькимъ чѣмъ-то, но я пячусь отъ нея, жмусь къ печкѣ.

«Это не… это совсѣмъ д р у г о е…» - думаю я.

- Положьте земной поклончикъ…

Мы становимся на колѣни, кланяемся въ холодный полъ.

Я не могу смотрѣть. И вижу желтѣющее пятно на бѣломъ, глубоко вдавившееся въ сморщившуюся подушку… - лицо?.. Маленькое какое, желтое!.. Боюсь смотрѣть – и вижу восковую худую руку, лежащую на другой. На нихъ деревянная иконка.

Входитъ Анна Ивановна и шепчетъ: «ахъ, болѣзные, некому объ васъ подумать», и ведетъ насъ.

Въ дѣтской сидитъ Горкинъ, плачетъ и все покачиваетъ головой въ платочекъ.

- Заслабъ ты, косатикъ, изгоревался… - говоритъ онъ мнѣ, размазывая пальцемъ слезы, - на-вотъ, поѣшь курятинки.

Я ѣмъ охотно, обгладываю ножку. Анна Ивановна велитъ всѣмъ ѣсть, а то и не выстоимъ. Что не выстоимъ? - не пойму я. Кто-то несетъ меня, слышу я холодокъ подушки… слышу – снимаютъ башмачки, кутаютъ, подтыкиваютъ одѣяло, - и такъ хорошо, уютно…

 

____________

 

«…Вставай,  вставай…» - пугаетъ тревожный шепотъ, - «панихида сейчасъ начнется…»

Какая панихида?.. почему?.. Сонечка, въ  черномъ платьѣ, совсѣмъ другая, стоитъ съ восковой свѣчкой, - и я вспоминаю, что случилось. Черныя окна, - ночь? Поютъ изъ залы. Сонечка шепчетъ: «въ гробъ уже положили, всѣ съѣхались…»

Комнаты полны народу. Я вижу нашихъ пѣвчихъ, пьютъ чай въ столовой съ бисквитными пирогами: Батыринъ, Костиковъ, Ломшаковъ… Ломшакову – сколько разъ говорили всѣ, - жить не больше мѣсяца остается, сердце пропилъ, - а онъ все живъ… а папашенька, молодой, здоровой, вина никогда не пилъ… Въ гостинной потчуютъ чаемъ батюшекъ. Протодьяконъ глотаетъ пирогъ съ вареньемъ, рясу замазалъ крэмомъ. Гудитъ на-ухо тетѣ Любѣ, а все слыхать: «попамятуйте, ребяткамъ-то моимъ то-ртика…» Никому не жалко…

Анна Ивановна ведетъ насъ въ залу, - «сиротокъ пропустите…» Я смотрю на шашечки паркета. Она шепчетъ: «и во гробъ ужъ положили… поглядите-помолитесь, сердешные…» На столѣ уже нѣтъ голубого и жесткихъ туфель, и желтаго невидно, а длинный, высокiй гробъ, бѣлаго глазета. Вижу только закраинку, въ синевато-бѣлыхъ, мелкихъ трубочкахъ, въ какiя обертываютъ окорокъ на Пасху, серебреныя скобки-ручки, тяжелыя висюльки-кисти. Почему не золотой гробъ? Паркетчика старика_Жирнова хоронили въ золотомъ, и были золотыя кисти и херувимы..? а, это старыхъ въ золотомъ, а молодыхъ – въ серебреномъ. Тычусь лицомъ въ серебреную кисть, въ цапающiя висюльки… и слышу сверху знакомый сиплый голосъ – «а на-ка, крестничекъ… утѣшься, пожуй гостинчика…»

Это крестный Кашинъ, суетъ мнѣ бумажный фунтикъ… золотистые финички, на вѣткѣ… Я смотрю вверхъ, въ суровое, темное лицо. Крестный киваетъ лысой головой, угрюмо, строго. Я цѣлую его большую руку… Онъ молча ерошитъ мнѣ затылокъ. Я прижимаю финички, тычусь въ скребушiя висюльки, растираю глаза висюльками, тискаюсь-жмусь ко гробу… душно отъ ладана и свѣчекъ, тошно… Кто-то оттягиваетъ меня и шепчетъ: «чуть не спалилъ…» - и беретъ на руки. Темное прошло, узнаю баньщика Сергѣя. Онъ несетъ меня по коридору, - «пропущайте, мальчикъ обмеръ отъ духоты…» Я вижу только свѣчки… Онъ кладетъ меня на диванъ въ столовой, мочитъ изъ чайной чашки, суетъ мнѣ финички, - «ягодки свои растерялъ…» Приходитъ со свѣчкой Горкинъ и говоритъ: «въ дѣтскую его, Серега… жаръ у него, стошнило…»

 

________

 

Открываю глаза – все ночь. Клинъ, въ шубѣ, сидитъ на моей постелькѣ и говоритъ-хрипитъ: «жарокъ, и въ горлѣ что-то… завтра, на свѣтѣ, буду-увидѣть лучше, а пока…» Спрашиваетъ меня, - глотать не больно? - «Дѣтей пока не пускать, буду-увидѣть завтра…» Проваливается, въ темное…

 

________

 

Сидитъ Горкинъ… идетъ куда-то… сидитъ около меня, и все темнѣетъ. И вдругъ, свѣтлѣетъ, я вспоминаю что-то и спрашиваю: «вчера?»… Онъ говоритъ:

«…и вчера пѣвчiе старались…»

И я опять спрашиваю – «вчера?..» Не могу понять: в ч е р а..? меня Сергѣй о т т у д а принесъ… с е й ч а с ъ  принесъ…

- Цѣльныя сутки, косатикъ, проспалъ… Велѣлъ тебя поднять Эрастъ-Эрастычъ, глотку на свѣту глядѣлъ, а ты какъ гусенокъ талый. Ничего въ глоткѣ, миндальнаго молочка велѣлъ… и чтобы лежать велѣлъ. Съ разстройства, говоритъ… принимаешь шибко. А мы-то какъ напужались… бѣда за бѣдой… Меня-то напужалъ, ноги не ходятъ.

Въ кухнѣ, подо мной, стучатъ ножами. Это повара готовятъ для поминокъ, завтра.

- Па-ра-дныя поминки будутъ. Дядя Егоръ, какъ папашенька покойный, любитъ, чтобы все первый сортъ… да и не за свои денежки. Го-рдый человѣкъ. Говоритъ теперь все: «ужъ разъ я взялся… ка-кой человѣкъ-то былъ!..» Теперь про-никся, какой человѣкъ у ш е л ъ. И меня, слышь, жаловать сталъ… все меня такъ – «золото ненаходное»! Со мной совѣтуется. Папашенька такъ внушилъ. «Вы, говоритъ, съ Сережей нищую братiю жаловали, да-къ я та-кiя ей поминки закажу, бу-дутъ помнить!» Кажному чтобъ по два блина, бо-льшихъ, «въ солнце», говоритъ, чтобъ… и помаслить! и киселю тамъ, и по бутылкѣ ме-ду!.. ме-ду, косатикъ, слышь?… ме-ду, говоритъ… «услажу имъ память Сережи..!» а?.. Да, «золото нанаходное…» А «золото-то ненаходное» только одно и было у насъ… у-шло, косатикъ, золото-то наше…

Онъ трясетъ головой въ платочекъ.

- Оба они папашеньку жалѣютъ… теперь-то… и крестный. По-няли… не станутъ насъ разорять, сиротъ. Дядя-то Егоръ вашего роду, го-рячъ… и на-руку скоръ, съ народомъ, а ничего, отходчивъ. Папашенька ни-когда, косатикъ не дрался, а только обложитъ сгоряча когда… и всегда повинится, серебреца нашаритъ… всегда  у него въ жилеточкѣ звенѣло. А кре-сный… ужъ, жохъ! А тутъ и онъ помягчѣлъ. Вексельки давеча… при дядѣ Егрѣ… вызвалъ меня, при мнѣ и переписалъ на дальнiй срокъ… и про-центу не прибавилъ! Господь и зачтетъ, сиротскiя слезы пожалѣлъ. Много отъ него плакались… Ну,  какъ милокъ… головка не болитъ?.. Ну, и хорошо, отлежись маненько, въ постелькѣ ужъ помолишься за папашеньку… погода-то – дождь холодный съ крупой, къ зимѣ пошло. А Михалъ-Ивановъ-то нашъ, уголь да вѣнички намъ возитъ… йѣльный возъ можжевельнику привезъ, отъ себя… и денегъ не возьметъ. Всю улицу застелимъ, и у Казанской, какъ на Пасху будетъ. Можжевелка, она круглый годъ зеленая, не отмираетъ…

- Она… безсмертная, да?

- Будто такъ. И на Пасху можжевелка, и подъ гробикъ, какъ выносить. Какъ премудро-то положено… ишь, подгадалъ ты какъ, - безсмертная!

- Это не я, ты сказывалъ… какъ плотника Мартына несли… ты подъ Мартынушку все кидалъ… двѣ тачки…

- Ишь, все-то упомнилъ. А плачешь-то чего? ра-доваться объ такихъ усопшихъ надоть, а ты…безмертный… Господи, Святый Боже, Святый-Крѣпкiй, Святый-Безсмертный… Всѣ души безсмертныи, не отмираютъ…

- А тѣлеса… воскреснутъ?.. и… жизни будущаго вѣка, да?..

- Обязательно, воскреснутъ! Никакъ меня..? Ужо поосвобожусь – приду.

Приходитъ Анна Ивановна: Егоръ Василичъ зовутъ.

- Съ тоьой посижу, милюньчикъ. Бульонцу тебѣ и миндальнаго молочка съ сухарикомъ, докторъ кушать велитъ.

Я радъ, что Анна Ивановна со мной. Она съ ложечки меня кормитъ, будто Катбшу нашу.

- Упалъ у гробика вчерась, всѣхъ напугалъ. Даже крестный твой затревожился, самъ ягодки твои съ полу пособралъ. Всѣ даже подивились. Никого не жалѣлъ… а вотъ, пожалѣлъ. На-ка, съѣшь одну ягодку. Да-а... не я-годки… фи-нички. Кре-стный подарилъ… Всѣ говорятъ, гостинчика тебѣ привезъ, самъ.

Финички сладкiе, какъ сахаръ, слаже. Я даю Аннѣ Ивановнѣ, и всѣмъ… А никто не хочетъ, всѣ говорятъ: «это въ утѣшеньицѣ тебѣ, самъ кушай.»

Даже голова не кружится, только вотъ ножки слабы.

 

_________

 

Только-только свѣтатеъ – просыпаюсь. Анна Ивановна даетъ сладкаго лекарства, какъ молочко миндальное. Говоритъ – жарокъ маленькiй, докторъ никакъ не дозволяетъ не похороны, - дождь проливной, холодный. Слышу, какъ воетъ въ печкѣ, стегаетъ дождемъ въ окна…

Дремлю - и слышу… -

«Святы-ый… бо-о-о-же-е-е-э…

«Свя-а—ты-ый… Крѣ-э-э…пкiй…

«Свя-а-а-ты-ый… Без-сме-э-э-э…ртный…

Выносятъ Животворящiй Крестъ?.. Животворящiй Крестъ, въ чудесныхъ цвѣтахъ, ж и в ы х ъ… Молюсь про себя и плачу, тихо плачу, не зная, что это в ы н о с ъ… что это выносятъ гробъ.

 

__________

 

- Ро-дненькiй ты мой, голубо-чекъ… дай, я тебя одѣ-ну… - слышу покоющiй, болѣзный голосъ, - одѣ-ну я тебя, поглядишь хоть черезъ око-шечки, въ за-льце тебя снесу…

Анна Ивановна!.. Я хочу поцѣловать ей руку, но она не даетъ поцѣловать: «у мамашеньки только, у батюшки…» Я не знаю, на что погляжу черезъ окошечки. Она меня одѣваетъ, закутываетъ въ одѣяльчико и несетъ. Я слабъ, ноги меня не держатъ. Зала наша… - она совсѣмъ другая! будто обѣдъ парадный, гости сейчасъ прдутъ. Длинные-длинные столы… съ красивыми новыми тарелками, съ закусками, стаканами, графинами, стаканчиками и рюмками, всѣхъ цвѣтовъ… - такъ и блеститъ все новымъ. Фирсановъ, въ парадномъ сюртукѣ, офицiанты, во фракахъ, устраиваютъ «горку» для закусокъ… - ну, будто все это - какъ въ прошломъ году на именинахъ. И пахнетъ именинами, чѣмъ-то такимъ прiятнымъ, сладкимъ… цвѣтами пахнетъ?.. кажется мнѣ, - цвѣтами. А нѣтъ цвѣтовъ. Но я такъ итонко слышу… гiацинты!.. какъ на Пасхѣ!..

Анна Ивановна говоритъ жалостно, какъ у постельки:

- Какъ хорошо случилось-то!.. папашенька на другой день Ангела отошелъ, а нонче ммашенька именинница, пироги приносятъ для поздравленiя… а мы папашеньку хоронимъ. А погляди-ка на улицу, сколько можжевельничку насыпано, камушковъ не видать, мягко, тихо… А-а, вонъ ка-акъ… не отмираетъ, безсме-ртный… во-онъ что-о. Все-то ты знаешь, умница моя… и душенька безсмертная! Вѣрно, безсмертная. А, слышь..? никакъ ужъ благовѣстятъ..?

Зимнiя рамы еще не вставили, - или ихъ выставили въ залѣ? Слышенъ унылый благовѣстъ - бо-ом… бо-о-омм… будто это Чистый Понедѣльникъ, будто къ вечернямъ это: «по-мни… по-мни-и…»

- А это, значитъ, отпѣванiе кончилось, это изъ церкви вынесли… - шепчетъ Анна Ивановна. - Крестись, милюньчикъ… сла-денькiй ты мой, у-мница… крестись-помолись за упокой души папеньки… - и сама крестится.

И я крещусь, молюсь за упокой души…

- Ручонки-то зазябли какъ, посинѣли… и губеночка-то дрожитъ… мальчо-ночекъ ты мой неутѣшный… у, сла-денькiй!..

Анна Ивановна нѣжно меня цѣлуетъ, и такъ хорошо отъ этого.

- Сейчасъ, милый, и къ дому поднесутъ, литiю пѣть, проститься. Ты и простишься, черезъ окошечко. А потомъ въ Донской монастырь, на кладбищѣ

Сильный дождь, струйки текутъ по стекламъ, такъ и хлещетъ-стегаетъ вѣтромъ. Холодно отъ окошка даже. Что-то, вдругъ, сзади – хлопъ!.. - какъ испугало!..

Я оглядываюсь – и вижу: это офицiантъ откупориваетъ бутылки, «ланинскую». Подъ иконой «Всѣхъ Праздниковъ» - низенькiй столикъ, подъ бѣлоснѣжной скатертью, на немъ большiй сiяющiе подносы, уставленные хрустальными стаканчиками. Самъ Фирсановъ разливаетъ фруктовую «ланинскую». Разноцвѣтные всѣ теперь стаканчики, - золотистые, оранжевые, малиновые, темнаго вина… - всѣ въ жемчужныхъ пузырчикахъ… Слышно, какъ шепчутся, отъ газа. Это что же? почему т е п е р ъ такое?.. будто подъ Новый Годъ.

- А это, сударь, т р и з н а называется… - говоритъ Фирсановъ. -Это для красоты такъ, загодя… повеселѣй поминающимъ, а потомъ и еще наполнимъ, въ носъ будетъ ударять-съ!.. а это для красоты глазамъ, зараньше. Три-зна. За упокой души новопреставленнаго будутъ испивать т р и з н у, поминать впослѣдокъ-съ. Споконъ-вѣку положено, чтобы т р из н а. Батюшка благословитъ-освятитъ, послѣ поминовеннаго обѣда, послѣ блинковъ, какъ «вѣчную память» о. протодьяконъ возгласитъ.

- Гляди, гляди… п о д н о с я т ъ… - шепчетъ Анна Ивановна, - смотри, голубокъ, крестись… наро-ду-то, наро-ду!..

Я смотрю, крещусь. Улица черна народомъ. Серебреный гробъ, съ крестомъ бѣлаго глазета, зеленый  вѣнокъ, «лавровый», въ листьяхъ, обернутый бѣлой лентой… Т а м ъ - о н ъ - отецъ мой… Я знаю: это послѣднее прощанье, прощанье съ родимымъ домомъ, со всѣмъ, что б ы л о… Гробъ держатъ на холстинныхъ полотенцахъ, низко, совсѣмъ къ землѣ, - Горкинъ, Василь-Василичъ, дядя Егоръ, крестный, Серг-й, Антонъ Кудрявый… - безъ картузовъ, съ мокрыми головами отъ дождя. Много серебреныхъ священниковъ. Поютъ невидные пѣвчiе. Льетъ дождь, вѣтеръ ерошитъ листья на вѣнкѣ, мотаетъ ленты. Поютъ – черезъ стекла слышно - - -

Вѣ-э-эчна-а-я-а па-а-а…

…….а-а-ать - - вѣ-чная-а…

- Крестись, простись съ папашенькой… - шепчетъ Анна Ивановна.

Я крещусь, шепчу… Гробъ поднимаютъ, вдвигаютъ подъ высокiй балдахинъ, съ перьями наверху. Кони, въ черныхъ покровахъ, едва ступаютъ, черный народъ тѣснится, совсѣмъ можжевельника не видно, ни камушка, - черное, черное одно… и ужъничего не видно отъ проливного дождя…

Слышу - - - -

…. Свя-ты-ый… Без-сме-э-эртный…

По-ми- - - - - и - - - - луй….

на - - - - - -    а - - - асъ…

 

 

Мартъ, 1934 – Февраль, 1944.

             Парижъ.


ОГЛАВЛЕНIЕ

_____

 

 

I ЧАСТЬ

 

Главы:

I.                   - Чистый понедѣльникъ

II.                - Ефимоны

III.             - мартовская капель

IV.            - Постный рынокъ

V.               - Благовѣщенье

VI.            - Пасха

VII.         - Розговины

VIII.      - Царица Небесная

IX.            - Троицынъ день

X.               - Яблочный Спасъ

XI.            - Рождество

XII.         - Птицы Божьи

XIII.      - Обѣдъ «для разныхъ»

XIV.      - Кругъ царя Соломона

XV.         - Крещенье

XVI.      - Масляница

 

II ЧАСТЬ

 

XVII.   - Ледоколье

XVIII.              - Петровками

XIX.                      - Крестный ходъ – «Донская»

XX.     - Покровъ

XXI.                      - Именины – преддверiе

XXII.                   - Именины – празднованiе

XXIII.                - Михайловъ день

XXIV.               - Филиповки

XXV.                  - Рождество

XXVI.               - Леденой домъ

XXVII.            - Крестопоклонная

XXVIII.         - Говѣнье

XXIX.               - Вербное Воскресенье

XXX.                  - На Святой

XXXI.               - Егорьевъ день

XXXII.            - Радуница

 

III ЧАСТЬ

 

XXXIII.         - Святая радость

XXXIV.         - Живая вода

XXXV.            - Москва

XXXVI.         - Серебреный сундучокъ

XXXVII.      - Горькiе дни

XXXVIII.   - Благословенiе дѣтей

XXXIX.         - Соборованiе

XL.          - Кончина

XLI.       - Похороны

 

 

________

 



* почетное-то



[1]Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей (Матф. 25:31)

[2] Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его (Матф. 25:41)

[3] не плотников ли Он сын? не Его ли Мать называется Мария, и братья Его Иаков и Иосий, и Симон, и Иуда? (Матф. 13:55)

[4]  Да направится молитва моя, как фимиам, пред лице Твое, воздеяние рук моих - как жертва вечерняя (Пс. 140:2)

[5] Дни человека - как трава; как цвет полевой, так он цветет.  Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его (Пс. 102:15-16);  Ибо всякая плоть - как трава, и всякая слава человеческая - как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее опал;  но слово Господне пребывает вовек; а это есть то слово, которое вам проповедано (1 Пет. 1:24-25)         

[6]Господь крепость моя и слава моя, Он был мне спасением. Он Бог мой, и прославлю Его; Бог отца моего, и превознесу Его (Исх. 15:2)

[7] Господи, Боже сил! восстанови нас; да воссияет лице Твое, и спасемся! (Пс. 79:20); Господи! помилуй нас; на Тебя уповаем мы; будь нашею мышцею с раннего утра и спасением нашим во время тесное. (Ис. 33:2)

[8] Ангел, войдя к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами (Лук. 1:28)

[9] и Дух Святый нисшел на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес, глаголющий: Ты Сын Мой Возлюбленный; в Тебе Мое благоволение! (Лук. 3:22); И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, - и се, отверзлись Ему небеса, и увидел [Иоанн] Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него.  И се, глас с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение (Матф. 3:16-17)

[10] Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его (Матф. 1:2)

[11] И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись;  и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли  и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим. (Матф. 27:51-53)