Приехали на Москва-реку, полоскать белье. Денис,
который приносит нам живую
рыбу на кухню, снимает меня с полка и говорит: «а, щука про тебя спрашивала, ступай к ней
в воду!». Раскачивает меня и
хочет бросить в Москва-реку. Я
дрыгаюсь, чтобы он думал, что я боюсь.
Горкин велит тащить на плоты белье. Я гляжу, столкнет
ли Денис в воду нашу Машу-красавицу. Она быстро бежит по мостику,
знает Денисову повадку, прыгает на плотах. Денис ставит корзину, говорит − «нонче полоскать весело, вода согрелась, − и сразу толкает Машу.
Она взвизгивает, хватает
Дениса за рубаху, и оба падают на плоты. Горкин
говорит мне − «чего глазки
на глупых пялишь, пойдем лучше картошечку печь на травку».
Хорошо на
Москва-реке, будто дача. Далеко-далеко, зеленые видно
горы − Воробьевку. Там
стоят наши лодки
под бережком, перевозят из-под
Девичьего на Воробьевку, и там
недавно чуть не утоп наш Василь-Василич
Косой, на Троицу, на гулянье, − с пьяных, понятно,
глаз, − Горкин
рассказывал, сам папашенька его
вытащил и накостылял по шее, по
самое первое число, и при всем народе.
Иначе нельзя с народом нашим. Василь-Василич после даже благодарил − проспался:
папашенька так и нырнул, в чем был,
пловец хороший, а другой кто,
может, и утонул бы, −очень бырко под
Воробьевкой, а Косой грузный такой, да пьяный,
как куль с овсом, так и
пошел ключиком на дно. Ну,
теперь поквитался с Косым папашенька: Василь-Василич его тоже
от смерти спас, разбойники
под Коломной на них напали.
Ну, чего
еще рассказывать, сто раз рассказывал
про разбойников, − говорит
Горкин, − мой, ступай на реку,
картошку, а я огонек разведу.
Ну, я помою, ты разводи.
Горит огонек,
из стружек. Пахнет дымком, крепкой смолой от лодок,
Москва-рекой, черными еще
огородами, − недавно только
вода с них спала, а то Денис
на лодке по ним катался, рыбку ловил наметкой. Направо голубеет мост, − Крымский Мост, −
железный, сквозной, будто из лесенок. Я знаю,
что прибиты на нем
большие цифры, − когда
въезжаешь в него, то видно: 1873,
− год моего рождения. И ему семь лет,
как и мне, а такой огромный, большой-большой. Я спрашиваю у Горкина: «а раньше,
до него, что было?».
− Тогда мост
тут был деревянный, дедушка
твой строил. Тот
лучше был, приятней. Как
можно, живое дело…
хороший, сосновый был, смолили мы его, дух какой шел, солнышком
разогреет. А от железа какой же
дух! Ну,
теперь зато поспокойней с этим, а то,
бывало, как ледоход подходит, − смотри и смотри, как бы не снесло напором… ледобои осматривали зараньше.
Снесет то если? Ну,
новый тогда ставим,
поправляем, вот и работка
нам, плотникам. Папашенька то? Хорошо плавает. Его наш Мартын… помнишь,
сказывал тебе про Мартына, как
аршинчик царю нашему, Александру Миколаевичу, вытесал на глаз? Он и выучил плавать, мальчишкой еще папашенька был… он его с мосту и кинул в реку, на глыбь… и сам за ним. Так и обучил.
Нет, не Кинга его сперва обучил, а Мартын наш, я-то
знаю. Кинга это после объявился. Теперь он капитал нажил, на родину
вон уезжает, папашенька
говорил. Ему Куманины
почет оказывают какой на
обед позвали, папашенька
поехал нонче тоже: все богачи
будут, говорит. Ну, какой-какой…
обнакновенно какой, Кинга… англичанин. И верхом обучал ездить, какие ему деньги платили
господа! А наши казаки лучше его умеют.
Это всё пустяки, баловство.
Господа набаловали.
− Какие господа набаловали?
− Всякие. И барин Энтальцев,
пьяница-то наш, тоже
баловал, когда деньги водились. И
Александров-барин, у которого стоячие
часы папашенька купил, от царя были,
и тот баловал, покуда не
промотался. Вот теперь поедет
Кинга к себе домой и будет говорить ихним там − какие деньги
везу, сто тыщ
везу, набрал от дураков,
плавать их учил. Вот какую славу
заслужили… за что! Я его помню годов
тридцать, у него тогда только дыра в кармане была.
Нашему Мартыну-покойнику никакой
славы не было, а он лучше его
умел. Вот и скажи, с чего такое
ему счастье? От неправды. А
вот, от такой. Ну, что-о за охальник, за Дениска! Не балуй, что ты,
всамделе?.. Машку-то в Москва-реку
пихнул. Нет, уж больше не возьму
ее на реку.
− А почему она
за Дениса замуж не выходит? Он тогда
ее будет всё в Москва-реку,
да? боится она, да?..
− Понятно, боится. Дурочка,
ишь, гогочет. Как городом-то мокрая вся поедешь. Иди, сушись у огню, глупая.
Маша ругается
на Дениса, хлещет его
бельем. Бежит к нам, а юбка
прилипла, все ноги через нее
видно, не хорошо. Горкин плюется, −
«бесстыжая», говорит, − «глядеть
страм!». Маша садится у
огонька, захлестывает мокрую
юбку на ноги. Горкин отчитывает Дениску, грозится
всё доложить хозяину, говорит:
− Мне, старику,
и то зазорно, не хорошо
глядеть. Поду-май своим мозгом, −
тычет он себе в лысину, − разве
модно так с девушкой, в хорошем доме
служит… и ты солдат, порядки знаешь. А тебя, дура,
я приструню, тетке пожалуюсь. Я этого дела не оставлю, повадки
твои давно вижу.
От Машиных ног
дымится парок, − от огонька, от
солнышка. Горкин велит Глашке,
белошвейке, которая приехала
тоже с нами, бежать домой ,
принести от Марьюшки-кухарки платьишко для
мокрой дуры, только не сказывать, Господь с ней, больше она
не будет. И Маша просит − «голубушка, принеси,
с голубенькими цветочками
какое, в гладильной у меня висит…
оступилась, скажи». Денис
приносит из домика-хибарки, у которого стоят, выше
крыши, красно-белые весла,
новую рогожу и накрывает Машу.
− Вот тебе шуба
бархатная, покуда рогожи
не купил. − И заливается,
глупый, хохотом. −
Будешь тогда корова
в рогоже, всех мне
дороже!
Горкин
велит ему идти на плоты, заниматься делом, покуда не прогнали вовсе. Спрашиваю: «нет, ты скажи,
от какой неправды?».
− А-а… Кинге-то такие деньги? Известно, от неправды.
На моих глазах было. Давно
было, тогда Кинга молодой был,
только приехал, в конторщики
на заводе, к англичанам.
И надумал
плавать-выламываться.
Александров-барин ему и
помогал. А как дураков нашел, − и
с завода расчетался, сам по себе стал. Ну, вот,
раз и навернись к нам, на
Крымский Мост, в эту пору
вот, годов тридцать
тому, папашенька еще мльчишкой
был, в Мещанское училище ходил. Чинили мы мост, после половодья. И дедушка твой был с нами, Иван Иваныч,
покойник, царство небесное. Перестилаем
мы мост, работаем. А тут Кинга и навернись… давай
нырять, показывать себя ребятам
нашим. Стал форсить, а с
ним Александров-барин, горячит его,
ругаться учит, честное тебе слово. На смех всё. Самыми нехорошими словами. А Кинга-то не
понимает, англичанин он… и ругается…
думает, может, хорошие слова говорит… Я
тебе этого не скажу, какие
он слова кричал… ну, зазорные
слова… Ребята гогочут, задорят его,
понятно, тоже ругаться
начали, кроют англичанина.
Дедушка воспретил уж, не любил
зазорного слова. А барин всё
задорит, покатывается, выпимши,
и бутылка с ними. А Кинга весь полосатый, как
матрос, для купанья приспособлено
у него. И кричит: «дураки-мужики!.. вы, −
кричит, − такие-едакие… …вы
собачье!» − вот тебе слово,
хорошо помню. «Выучу вас плавать,
…собачье!». Дедушка рассерчал, кричит ему: «ты у меня не ругайся, а то ребята
мои тебе законопатят глотку! а
ты, барин, не подучай
англичанина лаяться, они и так
собаки, без подучения!». Не любил их, − «они, говорит,
нашу землю отнять хотят», −
знал про них. Хотел наш плотник в Москва-реку прыгнуть, успокоить их, −дедушка воспретил, скандалов
не любил: «собака лает −
ветер носит», − сказал. А Кинга
кричит свое: «все русские дураки!» −
Александров-барин научил его, гоготал
всё. Тут Мартын встал, силач был, страшно смотреть… − «утоплю обоих
сейчас, искупаю!» Я его схватил,
несдержный он, а меня
слушался… сказывал я те про него, −
на меня полагался, доверялся.
А они кричат: «четвертной давал,
вызывает Кинга любого, наперегонки с ним до Воробьевки!» Работаем, нельзя,
при деле, хозяин здесь. А они свое: «а-а,
испуга-лись…» ругательное
слово, обидное, значит −
обморались, вежливо сказать.
Всё Александров-барин, а тот
лопочет за ним, как глупый,
думает − хорошие слова,
ласковые, кричит: «не можете
против англичанина выстоять,
он вам накладет!» Тут
дедушка топнул в настил,
го-рячий… − «Братцы,
кричит, неуж мы ему не утрем сопли?! Красную от себя
даю, кто возьмется?..»
Робят семеро было нас;
стариков четверо, со мной, да с Мартыном считать, нам
сорок уж годов было, с малым.. один
хромой был, нога проедена
до кости, костоед был, да двое
парнишек, годков по семнадцати. А Кинга в самом соку,
грудища какая, складный весь, рыжий на щеках бу-рдушки
небольшие, рыженькие, как у кондитера нашего, у Фирсанова, поменьше только, состригал он,
морда в веснушках… − прямо,
в цирки показывать себя мог. А до
Воробьевки версты три, да супротив
воды, а напор сильный. Думаю − не выдержать мне,
сухощав я. А загорелось
сердце, не из корысти, а обидно
стало. А Мартын молчит, топориком
тешет себе. Молчим. Ну,
дедушка видит − отзыва нет, − тоже замолчал. А они
донимают: «не можете, он в
Питере всех матросов перестегнул, у него три медали
с разных земель, прыз золотой, ку-да вам, крупожорам!»
А Кинга выкручивается! То стойком плывет, то головой
вниз, то колесом пойдет,
на манер парохода… что говорить,
форменно умел плавать, по-ученому.
И голенастый, как Мартын
наш, моложе только. Махнули мы на них: Бог с ними, не наше
дало, он по воде хорош, а мы топориком хороши. А Мартын свое думал. Гляжу, зещепил топорик… − «Берусь, коли так. Смолоду хорошо умел…
ну-ка, тряхну!» Я его
за рукав − «да что ты,
старик… сбесился, страмиться-то?» А он
водочкой зашибал, сказывал
я тебе, и сердцем жалился, −
«Пусти, померюсь!» Даже задрожал, лик
побелел. − «Не утерплю, пусти»,
Стянул через голову рубаху, порты спустил − бултых, с мосту,
на самую глыбь, в напор, −
так все и ахнули. Выкинулся, покрестился… − «ставься, кричит, такой-сякой …
покажу тебе крупожора!»
Дедушка твой картуз
об-земь, «ставлю, кричит, за
Мартына четвертной! валяй!
Маша даже
взвизгнула под рогожкой, очень
нам интересно стало. И Денис подошел,
послушал.
− А вот и не
скажу… − засмеялся Горкин. Стали
мы упрашивать, а он уперся: не скажу и не скажу, за ваше
безобразие. Ну, Маша упросила:
«кресенькой, дорогой, скажи-и… не буду
больше», − крестил он ее, сирота она была. − Ну, ладно,
глупая, бесстыжая, прикройся,
а то застудишься».
Денис
подбросил в огонь щепы, даже
смолы подкинул.
− Ну,
струмент побросали, побежали
мы на берег. Дедушка крикнул
нашего портомойщика, лодки
чтобы давал, две лодки большие, свидетели чтобы плыли.
В одну меня взял с
парнишкой, в другую Александров-барин с
двуся ребятами посели, а остальные
берегом побежали, и бутошник с нами побежал,
службу бросил. А Кинга ощерил зубы,
во-какие костяшки, с гармоньи лады будто, кричит: «чего старика
послали, помоложе нет?» Он по-своему
кричал, а барин нам говорил. Ну,
дедушка им − «на тебя и старика
нашего хватит!» А Мартын большой
был силы: свайную
бабу, бывало, возьмет
за проушину середним пальцем и
отшвырнет, а в ней к
тридцати пудам. С Волги
мы с ним, к водяному
делу привышные. Стал
Мартын вызывать Кингу на
стрежу, на самую бырь.
Велел дедушка лодкам по стреже держать,
ход указывать, без обману
чтобы: всурьез дело, четвертной закладу,
да и обида от Кинги
нам. Дедушка в ладошкт
хлопнул, − по-шли,
голова в голову, саженками.
Смаху Кинга его обплыл,
по сех пор вот выкидываться
пошел, по самый пуп, на пружине
чисто его оттуда вышибает,
ско-ком… глядим − эн,
уж он хлещет где! И то стояком,
то на спинку вывернется, то боком − лик на нас
завернет, защерится −
смеемся. А Мартын всё саженками, вымеряет,
не торопясь, с прохладцей, чи-стоотчетливо, будто
сажнем накидывает. Мещенский
Сад проплыли, к первой
градской больнице стали подплывать, − просветец
маленько поубавился, стал
набирать Мартын. На веслах гоним, насилу поспеваем, Мартына задорим
все. Иван Иваныч ему к
красной своей еще пятишну
накинул, − только не
удавай зубастому! А Мартын
нам кричит: «вот робята… под
Нескушным к бережку возьмет стрежень, ключи там,
водичка похолодней… способней
будет!» А верно, к Нескушному и с-под берега, и со
дна ключи бьют… народу
сколько там потонуло,
судорога там схватывает,
опасное там место. Дедушка
кричит, знал тоже: «не отставай, робята,
место тут пойдет опасное, в случае
багор готовьте». Как же, багры при нас. А что багры! Бырь,
схватила судорога, он камнем ко дну,
его нижним напором снесет, − и не ущупаешь. Я и сапоги скинул,
готовлюсь. К Нескушному, глядим,
Мартын наш совсем поровнялся с Кингой, чешет,
как на парах, колесами
набирает, головой вниз, волну режет,
дело сурьезное, Кинга уж и
оглядываться не стал, не
выкомаривает уж то-се, на саженки
тоже передался, плывет чисто,
залюбованье. Дедушка, го-рячий,
покойник, был, даже
побелел, губы дрожат, на лодке
не усидит: «Мартынушка,
голубчик… поддержи честь-славу…
пятерку еще набавлю!» −
двадцать уж целковых наобещал.
А по берегу ребята гонят, Мартына
подганивают. И огородники бегут,
и девки-бабы, и бутошник наш от
мосту, и про службу свою забыл, разобрало-то. А Мартын наш − вот-вот
настигает, за ногу уж хватает Кингу, кричит: «стой, рыжий пёс…
иде у те пятки, дай − погляжу!» А плыть еще больше версты,
самая бырь пошла, к ключам
подплываем, Нескушный вот. Грачи шумят,
гнезда у них на березах по берегу, и вода поглубела,
почернела.
Александров-барин, как увидал −
Мартын-то наш накрывает Кингу, из бутылочки
водочки глотнул, Кингу
показывает, кричит по
ихнему, трясет бутылкой, задорит,
духу дает. А Мартын уж перекрывавает*, голова в голову. Тут барин.. − а он не руле сидел, − стал напрорез
воды править, от напору
Кингу укрыть, легче,
чтобы, хитрый такой. Ну, мы
закричали, − «не балуй, а то по башке
веслом!» Понятно, все
разгорелись, на спор идет.
А Мартын уж перестегнул Кингу,
справа набирает, кричит нам: «сейчас его в лбище
пяткой, сукина кота!» А Кинга
уж не смеется, се-рая морда стала,
захолодал. Ждем − сейчас
его на ключах возьмет,
пожалуй, что-то он ногой
стал мотать, −
высунет, помотает, опять
высунет. А Мартын на спинку
перевалился, ноги тоже там показал.
Никак у него что-то,
ноги-то показал?! А это он − баловаться стал, разгорелся.
Опять на грудь повернулся, стал по пояс
выскакивать. Выкинет по самый
пуп, по грудям себя
шлепнет, крякнет, для
прохлаждения, − опять
стремит. Тут и случилось…
Выкинулся Кинга колесом, канул
головой вниз, чисто живая рыба, − и нет его, и пятки не
увидали. С минутку прошло, −
нет и нет. Потоп! Кричим −
судорога свела, потоп! И Мартын услыхал, перепугался, бросил плыть, на спинку
повернулся, передыхает. Дедушка
кричит: «засудят нас теперь, черти!
спасай англичанина, серию
даю, спасай!» Ну,
тут все, рубахи долой, −
в Москва-реку! И Мартын нырнул, и я
тоже. Глыбко, а до дна
достал, цапаюсь за песок, вода,
сту-деная, невтерпеж, ключи.
Видать, как робята
шарят, Кингу ищут. Выкинуло меня на волю, слышу − кричит дедушка,
обкладывает Кингу, страсть осерчал: «жу-лик, сук-кин кот! эн, он
где чешет.. нырнул, зубастый!» Тут-то мы
и поняли: на хитрость он пустился,
напугать нас. Мы-то, дураки,
проваландались столько, его
искамши, а он под
водой, по дну плыл столько − не задохнулся…
вперед и вынырнул, сажен
на двадцать! Мартын-то покуда его
искал-нырял. И поустал
Мартын, занырялся-перепугался. Дедушка кричит: «а ну его к лешему, за
него еще
ответишь, потопнет ежели… с квартальными не разделаешься! будя, назад, отдам
ему четвертной билет!»
А Мартын − «Не-эт, батюшка Иван
Иваныч, я его не отпущу так… я его за обман
такой… достигну, я его
замотаю, зубастого… Я их обеих
дойму!» Упрямый Мартын был, настойчивый,
не сговоришь с ним, как до сердца дойдет. И мы стали
просить хозяина: не дадим потопнуть,
не беспокойтесь. Опять погнался
Мартын за ним, скоро опять
накрыл. К Андреевской Богадельне стали подплывать, самая-то где бырь,
заворот там, − Кинга опять
нырнули! Крикнули мы Мартыну − «гони, не стой!» а сами
опять в Москва-реку, нырять-шарить, всамделе не потонул ли.
Нет Кинги! Нашаривали-нашаривали…
− нет и нет. Выкинулись − и
напереди нет, нет от него
обману, потонули. Вот мы
перепуга-лись!.. А Мартын не
знает, плывет, эн, уж
где. Кричим − «потонул
Кинга, на-зад!» Дедушка сам не свой, за голову
схватился: − «Пропали мы! Человек из баловства потонул
да еще англичанин, не свой,
власти за него ответят!» А бутошшник с берега кричит: «эн, он где,
отнесло куда!» А он −
назади, сажен сто, на спинке отдыхает, к берегу
поплыл, на огороды. А за ним и Александров-барин, с его одежей,
ребятам к берегу велел гнать. Тут
мы все и закричали − ура-а! Шабаш. Мартына
воротили, на лодку приняли, дедушка его
расцеловал-заплакал. Очень
перепугался. Дедушка-покойник полицию
смерть не любил, боялся.
Ну, влез Мартын, ничего: «водочки бы, говорит,
теперь, согреться».
Своротили к Кинге, а огородники
нам уж штоф волокут, на огородах
у них дом-то, знакомые нам,
отец Павла Ермалаича, − кого знаешь-то,
капусту нам поставляет.
Выпили, соленым огурчиком
закусили. А Кинга на травке
сидит − зубищами стучит.
Александров-барин ему из бутылки
дает, ро-мовой. Мы к нему −давай четвертной! а он молчит, Кинга,
не понимает словно. Ну, дали отдышаться: давай заклад! Всё
молчит, только бу-рдышки свои гладит − щерится. И барин
Александров молчит. Бутошник
подошел, говорит: «что вы, махонькие,
всамделе, что ли… давайте
четвертуху, я сам слыхал,
как рядились». Ну, послушался
бутошника барин, вынул из кинговых
брюков кошелек, а там
и всего-то целковый с мелочью.
Как так?! А это его Александров-барин подучал,
кричать то, а он сам еще не понимал нашего разговору… это уж он после в славу-то пришел, сто тыщ
нажил, − сколько он… годов
тридцать жил? − с купцов
нажил наукой, теперь на
родину собирается. А тогда только расходился. Ну, ничего не понимает, не сказывал ему барин, что четвертной-то. И барин
то прогорелый. За барина мы −
давай. А у него полтинник только, глазами хлопает. Робята говорят − бить их надо, поучить. Ну, дедушка плюнул, сказал господам: «э-э, дрязгуны
вы, мразь-мзя! не потоп хоть, и на том спасибо». Дает
Мартыну двадцать рублей,
обещанные, и еще четвертной, за Кингу.
Только Мартын не взял, − это не порядок,
говорит. Значит, не вышло дело. И награду не взял. «Ни мое, говорит,
ни ваше, а выставьте нам
для удовольствия ведерко водочки на артель». Весь день
ребята гуляли на огородах.
Нет, Кинга потом прислал… пятерку
прислал. Больше уж и к мосту
не показывался. Ну, а после
разжился, теперь его рукой не достанешь,
как поднялся. Вот он, с какой
правды-то капиталы нажил.
А его обедом Куманин
угощает, и папашенька
поехал. А у Мартына нашего… −
помер, царство небесное, рассказывал я тебе намедни, −
царской золотой только и остался, в долони
зажал − преставился. Вот те
и правда вся. Ну,
т-а-м воздастся, правильней нас Господь. Да что еще-то… К мосту мы воротились, а струмент наш, бросили-то мы… жулики и покрали, все сумки наши, и пилы,
и топорики… всё свистнули. Бутошник убежал − они и покрали. Ничего,
не ругался дедушка, − «моя,
говорит, вина», − справедливый был
человек.
Отъезжаем с
выполосканным бельем. Я смотрю на сверкающую
Москва-реку, на мост. Вижу тот мост,
приятный, который пахнет
смолой, леском, −
живой мост… и живого
Мартына вижу, которого никогда
не знал. И зубастого Кингу вижу,
и дедушку. Спрашиваю у Горкина:
− А тот
мост лучше… деревянный
лучше, правда?
− По-нашему, деревянный лучше. Хороший,
сосновый был, приятный. Как же
можно, дерево − оно живое дело.
Леском от него давало,
смолой… солнышком как разогреет… а от железа
какой же дух! А по тебе
какой лучше, железный ай
деревянный, наш?
− Наш,
деревянный, лучше… приятный.
Ноябрь,
Париж.