М А Р Т Ы Н   И    К И Н Г А

 


 

Приехали на Москва-реку,  полоскать белье.  Денис,  который  приносит  нам живую  рыбу на кухню,  снимает  меня с полка и говорит: «а,  щука про тебя спрашивала,  ступай к ней  в воду!». Раскачивает меня и  хочет бросить  в Москва-реку. Я дрыгаюсь,  чтобы он думал,  что я боюсь.  Горкин велит  тащить  на плоты белье. Я гляжу,  столкнет  ли Денис  в воду нашу  Машу-красавицу.  Она быстро бежит  по мостику,  знает Денисову  повадку,  прыгает на плотах.  Денис ставит корзину,  говорит − «нонче  полоскать весело,  вода согрелась, − и сразу толкает  Машу.  Она  взвизгивает,  хватает  Дениса  за рубаху,  и оба падают на плоты.  Горкин  говорит мне − «чего  глазки на глупых пялишь,  пойдем лучше  картошечку печь на травку».   

Хорошо на  Москва-реке,  будто дача.  Далеко-далеко,  зеленые видно  горы − Воробьевку.  Там стоят  наши  лодки  под бережком,  перевозят  из-под  Девичьего на Воробьевку,  и там недавно чуть не утоп наш  Василь-Василич Косой,  на Троицу,  на гулянье, − с пьяных,  понятно,  глаз, − Горкин  рассказывал,  сам папашенька  его  вытащил и накостылял по шее,  по самое первое число, и при всем народе.  Иначе нельзя с народом нашим. Василь-Василич после  даже благодарил − проспался: папашенька  так и нырнул,  в чем был,  пловец хороший,  а другой  кто,  может,  и утонул бы, −очень  бырко под  Воробьевкой,  а Косой  грузный такой,  да пьяный,  как куль с овсом,  так и пошел  ключиком на дно.  Ну,  теперь  поквитался  с Косым папашенька:  Василь-Василич  его тоже  от смерти  спас,  разбойники  под Коломной на них  напали.   

Ну,  чего еще  рассказывать, сто раз  рассказывал  про разбойников, − говорит  Горкин, − мой,  ступай  на реку,  картошку,  а я огонек  разведу.  Ну,  я помою,  ты разводи.    

Горит огонек,  из стружек.  Пахнет дымком,  крепкой смолой  от лодок,  Москва-рекой,  черными еще огородами, − недавно только  вода  с них спала,  а то Денис  на лодке  по ним катался,  рыбку ловил наметкой. Направо  голубеет мост, − Крымский Мост, − железный,  сквозной,  будто из лесенок.  Я знаю,  что  прибиты  на нем  большие  цифры,  − когда  въезжаешь  в него, то видно: 1873, − год моего  рождения. И ему  семь лет,  как и мне, а такой  огромный,  большой-большой.  Я спрашиваю у Горкина: «а  раньше,  до него, что было?». 

− Тогда мост  тут был деревянный,  дедушка твой  строил.  Тот  лучше был,  приятней.  Как  можно,  живое  дело…  хороший,  сосновый был,  смолили мы его,  дух какой шел,  солнышком  разогреет. А от железа  какой же дух!  Ну,  теперь  зато  поспокойней с этим,  а то,  бывало,  как ледоход  подходит, − смотри и смотри,  как бы не снесло  напором… ледобои осматривали  зараньше.  Снесет  то если?  Ну,  новый тогда ставим,  поправляем,  вот и работка нам,  плотникам.  Папашенька то?  Хорошо плавает.  Его наш Мартын…  помнишь,  сказывал тебе  про Мартына,  как  аршинчик  царю нашему,  Александру Миколаевичу,  вытесал на глаз? Он и выучил плавать,  мальчишкой еще  папашенька был…  он его с мосту и кинул в реку,  на глыбь… и сам за ним. Так и обучил. Нет,  не Кинга  его сперва обучил, а Мартын  наш, я-то  знаю. Кинга  это после  объявился. Теперь он капитал нажил,  на родину  вон уезжает,  папашенька говорил.  Ему  Куманины  почет  оказывают какой на обед  позвали,  папашенька  поехал  нонче тоже: все богачи будут, говорит. Ну, какой-какой…  обнакновенно какой, Кинга… англичанин. И верхом обучал ездить,  какие ему деньги  платили  господа! А наши казаки лучше его умеют.  Это всё  пустяки,  баловство.  Господа набаловали.  

− Какие господа набаловали?  

− Всякие. И барин  Энтальцев,  пьяница-то наш,  тоже баловал,  когда деньги водились. И Александров-барин,  у которого  стоячие  часы  папашенька купил,  от царя были,  и тот баловал,  покуда не промотался.  Вот теперь  поедет  Кинга к себе  домой и будет  говорить ихним там − какие деньги везу,  сто  тыщ  везу,  набрал  от дураков,  плавать их учил.  Вот какую славу заслужили… за что! Я его помню  годов тридцать,  у него тогда  только дыра в кармане  была.  Нашему Мартыну-покойнику никакой  славы не было,  а он лучше его умел.  Вот и скажи,  с чего такое  ему счастье? От неправды.  А вот,  от такой. Ну,  что-о за охальник,  за Дениска! Не балуй,  что ты,  всамделе?..  Машку-то  в Москва-реку  пихнул. Нет,  уж больше  не возьму  ее на реку. 

− А почему она  за Дениса замуж не выходит? Он тогда  ее будет  всё в Москва-реку, да?  боится она,  да?.. 

− Понятно, боится.  Дурочка,  ишь,  гогочет. Как  городом-то мокрая  вся поедешь. Иди, сушись  у огню, глупая. 

Маша ругается  на Дениса,  хлещет его бельем.  Бежит к нам,  а юбка  прилипла,  все ноги через нее видно,  не хорошо. Горкин плюется, − «бесстыжая», говорит, − «глядеть  страм!». Маша садится  у огонька,  захлестывает  мокрую  юбку  на ноги. Горкин  отчитывает Дениску,  грозится  всё  доложить  хозяину, говорит:            

− Мне, старику,  и то  зазорно,  не хорошо  глядеть. Поду-май  своим мозгом, − тычет он себе в  лысину, − разве модно так с девушкой,  в хорошем доме служит…  и ты солдат,  порядки знаешь. А тебя,  дура,  я приструню,  тетке  пожалуюсь. Я этого дела не оставлю,  повадки  твои  давно  вижу.  

От  Машиных ног дымится парок, − от огонька,  от солнышка.  Горкин велит  Глашке,  белошвейке,  которая  приехала  тоже с нами,  бежать домой     ,  принести от  Марьюшки-кухарки  платьишко для  мокрой  дуры,  только не сказывать, Господь с ней,  больше она  не будет.  И Маша  просит − «голубушка,  принеси,  с голубенькими  цветочками какое,  в гладильной у меня  висит…  оступилась, скажи».  Денис приносит  из домика-хибарки,  у которого стоят,  выше  крыши,  красно-белые  весла,  новую  рогожу и накрывает  Машу. 

− Вот тебе шуба  бархатная,  покуда  рогожи  не купил. − И заливается,  глупый,  хохотом. − Будешь  тогда  корова  в рогоже,  всех  мне  дороже! 

Горкин  велит  ему  идти на плоты,  заниматься делом,  покуда не прогнали  вовсе. Спрашиваю: «нет,  ты скажи,  от какой неправды?».  

− А-а… Кинге-то такие деньги? Известно,  от неправды.  На моих глазах  было. Давно было,  тогда Кинга  молодой был,  только приехал,  в конторщики на  заводе,  к англичанам.  И надумал  плавать-выламываться.  Александров-барин  ему и помогал.  А как дураков нашел, − и с завода  расчетался,  сам по себе стал. Ну,  вот,  раз и навернись к нам,  на Крымский  Мост,  в эту пору  вот,  годов  тридцать  тому,  папашенька еще мльчишкой был,  в Мещанское  училище ходил. Чинили мы мост,  после половодья.  И дедушка твой был с нами,  Иван Иваныч,  покойник,  царство небесное.  Перестилаем  мы  мост,  работаем. А тут Кинга и навернись… давай нырять, показывать себя  ребятам нашим.  Стал  форсить, а с  ним  Александров-барин,  горячит его,  ругаться учит,  честное  тебе слово. На смех всё.  Самыми нехорошими словами. А Кинга-то не понимает,  англичанин он… и ругается… думает,  может, хорошие слова говорит… Я тебе этого  не скажу,  какие  он слова кричал… ну,  зазорные слова…  Ребята гогочут,  задорят его,  понятно,  тоже ругаться начали,  кроют  англичанина.  Дедушка  воспретил уж,  не любил  зазорного слова.  А барин всё задорит,  покатывается,  выпимши,  и бутылка с ними.  А Кинга  весь полосатый,  как  матрос,  для купанья приспособлено у него. И кричит:  «дураки-мужики!.. вы, − кричит, − такие-едакие… …вы  собачье!» − вот тебе слово,  хорошо помню. «Выучу вас  плавать, …собачье!». Дедушка  рассерчал,  кричит ему: «ты у  меня не ругайся,  а то ребята  мои тебе  законопатят глотку! а ты,  барин,  не подучай  англичанина  лаяться,  они и так  собаки,  без подучения!».  Не любил их, − «они,  говорит,  нашу землю отнять  хотят», − знал про них. Хотел наш плотник в Москва-реку прыгнуть,  успокоить их, −дедушка воспретил,  скандалов  не любил: «собака  лает − ветер  носит», − сказал. А Кинга кричит свое: «все  русские дураки!» − Александров-барин научил его,  гоготал всё.  Тут Мартын встал, силач был,  страшно смотреть… − «утоплю  обоих  сейчас,  искупаю!» Я его  схватил,  несдержный он,  а меня слушался…  сказывал я те про него, − на меня  полагался,  доверялся.  А они кричат: «четвертной давал,  вызывает  Кинга любого,  наперегонки с ним  до Воробьевки!» Работаем,  нельзя,  при деле,  хозяин здесь. А они  свое: «а-а,  испуга-лись…»  ругательное слово,  обидное, значит − обморались,  вежливо  сказать.  Всё  Александров-барин,  а тот  лопочет за ним, как глупый,  думает − хорошие слова,  ласковые,  кричит: «не можете против  англичанина  выстоять,  он вам  накладет!»  Тут  дедушка  топнул  в настил,  го-рячий… − «Братцы,  кричит,  неуж  мы ему не утрем  сопли?! Красную  от себя  даю,  кто  возьмется?..»  Робят  семеро  было нас;  стариков четверо,  со мной,  да с Мартыном считать,  нам  сорок уж годов было, с малым.. один  хромой был,  нога  проедена  до кости,  костоед был,  да двое  парнишек,  годков  по семнадцати. А Кинга в самом  соку,  грудища  какая,  складный весь,  рыжий на щеках  бу-рдушки  небольшие,  рыженькие,  как у кондитера нашего, у Фирсанова,  поменьше только,  состригал он,  морда в веснушках… − прямо,  в цирки показывать  себя  мог. А до  Воробьевки версты  три,  да супротив  воды,  а напор  сильный. Думаю − не выдержать  мне,  сухощав я. А загорелось  сердце,  не из корысти, а обидно стало. А Мартын  молчит,  топориком  тешет  себе. Молчим.  Ну,  дедушка видит − отзыва нет, − тоже замолчал.  А они  донимают: «не можете,  он в Питере  всех матросов  перестегнул, у него  три медали  с разных  земель,  прыз золотой, ку-да вам,  крупожорам!»  А Кинга  выкручивается! То  стойком плывет,  то головой  вниз,  то колесом  пойдет,  на манер парохода…  что  говорить,  форменно умел  плавать,  по-ученому.  И голенастый,  как Мартын наш,  моложе только.  Махнули мы на них: Бог с ними,  не наше  дало,  он  по воде хорош,  а мы топориком хороши.  А Мартын свое думал. Гляжу,  зещепил топорик… − «Берусь,  коли так. Смолоду  хорошо умел…  ну-ка,  тряхну!»  Я его  за рукав − «да  что ты, старик… сбесился,  страмиться-то?»  А он  водочкой  зашибал,  сказывал  я тебе,  и сердцем жалился, − «Пусти,  померюсь!»  Даже задрожал,  лик  побелел. − «Не утерплю, пусти»,  Стянул через голову  рубаху,  порты спустил − бултых,  с мосту,  на самую глыбь,  в напор, − так все и ахнули.  Выкинулся,  покрестился… − «ставься, кричит,  такой-сякой …  покажу  тебе  крупожора!»  Дедушка  твой  картуз  об-земь, «ставлю, кричит,  за Мартына  четвертной! валяй! 

 Маша  даже  взвизгнула  под рогожкой,  очень  нам  интересно стало. И Денис  подошел,  послушал. 

− А вот и не  скажу… − засмеялся Горкин. Стали  мы упрашивать, а он  уперся:  не скажу и не скажу,  за ваше  безобразие. Ну,  Маша упросила: «кресенькой,  дорогой, скажи-и… не буду больше», − крестил  он ее,  сирота она была. − Ну,  ладно,  глупая,  бесстыжая,  прикройся,  а то  застудишься». 

Денис  подбросил  в огонь  щепы, даже  смолы  подкинул. 

− Ну,  струмент  побросали,  побежали  мы на  берег. Дедушка крикнул нашего  портомойщика,  лодки  чтобы  давал,  две лодки большие, свидетели  чтобы плыли.  В одну  меня  взял  с парнишкой,  в другую  Александров-барин  с  двуся ребятами  посели,  а остальные  берегом  побежали,  и бутошник с нами  побежал,  службу бросил.  А Кинга  ощерил зубы,  во-какие костяшки,  с гармоньи  лады будто, кричит: «чего  старика  послали,  помоложе нет?»  Он по-своему  кричал,  а барин нам говорил.  Ну,  дедушка им − «на  тебя  и старика  нашего хватит!» А Мартын  большой был  силы:  свайную  бабу,  бывало,  возьмет  за проушину  середним  пальцем и  отшвырнет, а в ней  к тридцати  пудам.  С Волги  мы с ним,  к  водяному  делу  привышные.  Стал  Мартын  вызывать  Кингу на  стрежу,  на самую  бырь.  Велел  дедушка  лодкам по стреже  держать,  ход  указывать,  без обману  чтобы: всурьез дело,  четвертной  закладу,  да и  обида  от Кинги  нам.  Дедушка  в ладошкт  хлопнул, − по-шли,  голова  в голову,  саженками.  Смаху  Кинга  его обплыл,  по сех пор  вот  выкидываться  пошел,  по самый пуп,  на пружине  чисто его  оттуда  вышибает,  ско-ком… глядим − эн,  уж  он  хлещет где! И то  стояком,  то на  спинку вывернется,  то боком − лик  на нас  завернет,  защерится − смеемся. А Мартын всё  саженками,  вымеряет,  не торопясь,  с прохладцей,  чи-стоотчетливо,  будто  сажнем  накидывает.  Мещенский  Сад  проплыли,  к первой  градской  больнице стали  подплывать, −  просветец  маленько поубавился,  стал набирать  Мартын. На веслах гоним,  насилу поспеваем, Мартына  задорим  все. Иван  Иваныч  ему  к красной  своей еще  пятишну  накинул, − только  не удавай  зубастому!  А Мартын  нам кричит: «вот  робята…  под  Нескушным  к бережку  возьмет стрежень,  ключи там,  водичка  похолодней…  способней  будет!» А  верно,  к Нескушному и с-под  берега, и со  дна  ключи  бьют… народу  сколько  там  потонуло,  судорога  там  схватывает,  опасное  там место.  Дедушка  кричит,  знал  тоже: «не отставай,  робята,  место  тут  пойдет опасное,  в случае  багор готовьте».  Как же,  багры при нас. А что багры!  Бырь,  схватила судорога,  он камнем  ко дну,  его  нижним  напором снесет, − и не  ущупаешь. Я и сапоги  скинул,  готовлюсь.  К Нескушному,  глядим,  Мартын наш  совсем  поровнялся с Кингой,  чешет,  как на парах,  колесами набирает,  головой вниз,  волну режет,  дело сурьезное,  Кинга уж и оглядываться не  стал, не выкомаривает  уж то-се,  на саженки  тоже  передался,  плывет чисто,  залюбованье. Дедушка, го-рячий,  покойник,  был,  даже  побелел,  губы дрожат,  на лодке  не усидит: «Мартынушка,  голубчик…  поддержи  честь-славу…  пятерку  еще набавлю!» − двадцать  уж целковых  наобещал.  А по берегу  ребята гонят,  Мартына  подганивают.  И огородники  бегут,  и девки-бабы,  и бутошник наш от мосту,  и про  службу свою забыл,  разобрало-то. А Мартын наш − вот-вот настигает,  за ногу уж  хватает Кингу,  кричит: «стой,  рыжий пёс…  иде  у те пятки,  дай − погляжу!»  А плыть еще больше  версты,  самая бырь пошла,  к ключам подплываем,  Нескушный вот.  Грачи шумят,  гнезда  у них  на березах по берегу, и вода  поглубела,  почернела.  Александров-барин,  как увидал − Мартын-то наш накрывает  Кингу,  из бутылочки  водочки  глотнул,  Кингу  показывает,  кричит по ихнему,  трясет бутылкой,  задорит,  духу  дает. А Мартын  уж перекрывавает*,  голова в голову.  Тут барин.. − а он  не руле сидел, − стал  напрорез  воды править, от напору  Кингу  укрыть,  легче,  чтобы,  хитрый такой.  Ну,  мы закричали,  − «не балуй,  а то по башке  веслом!»  Понятно,  все  разгорелись,  на спор  идет.  А Мартын  уж перестегнул  Кингу,  справа   набирает,  кричит нам: «сейчас  его в лбище  пяткой,  сукина кота!»  А Кинга  уж не смеется,  се-рая  морда стала,  захолодал. Ждем − сейчас  его на  ключах  возьмет,  пожалуй,  что-то  он ногой  стал  мотать, − высунет,  помотает,  опять  высунет.  А Мартын  на спинку  перевалился,  ноги тоже там  показал.  Никак у  него  что-то,  ноги-то  показал?!  А это он − баловаться стал,  разгорелся.  Опять  на грудь повернулся,  стал по пояс  выскакивать.  Выкинет по самый пуп,  по грудям  себя  шлепнет,  крякнет,  для  прохлаждения, − опять  стремит. Тут  и случилось… Выкинулся  Кинга колесом,  канул  головой  вниз,  чисто живая рыба, − и нет его,  и пятки не  увидали.  С минутку прошло, − нет и нет. Потоп!  Кричим − судорога  свела,  потоп! И Мартын услыхал,  перепугался, бросил плыть,  на спинку  повернулся,  передыхает.  Дедушка  кричит: «засудят  нас теперь,  черти!  спасай англичанина,  серию даю,  спасай!»  Ну,  тут все,  рубахи долой, − в  Москва-реку! И Мартын нырнул, и я тоже.  Глыбко,  а до дна  достал,  цапаюсь за песок,  вода,  сту-деная,  невтерпеж,  ключи.  Видать,  как  робята  шарят,  Кингу ищут.  Выкинуло меня на волю,  слышу − кричит  дедушка,  обкладывает  Кингу,  страсть осерчал: «жу-лик,  сук-кин кот! эн,  он   где  чешет..  нырнул, зубастый!»  Тут-то мы  и поняли: на хитрость он пустился,  напугать нас.  Мы-то,  дураки,  проваландались  столько, его искамши,  а он  под  водой,  по дну  плыл столько − не задохнулся… вперед  и вынырнул,  сажен  на двадцать! Мартын-то  покуда  его  искал-нырял.  И поустал Мартын,  занырялся-перепугался.  Дедушка кричит: «а ну его к лешему, за него  еще  ответишь,  потопнет ежели…  с квартальными  не разделаешься! будя, назад,  отдам  ему  четвертной  билет!»  А Мартын − «Не-эт, батюшка Иван  Иваныч,  я его  не отпущу так… я его  за обман  такой…  достигну, я  его  замотаю,  зубастого… Я их  обеих  дойму!»  Упрямый Мартын был,  настойчивый,  не сговоришь  с ним, как  до сердца дойдет.  И мы стали  просить хозяина: не дадим потопнуть,  не беспокойтесь.  Опять погнался Мартын  за ним,  скоро опять  накрыл.  К Андреевской  Богадельне стали  подплывать, самая-то где  бырь,  заворот  там, − Кинга  опять  нырнули!  Крикнули  мы Мартыну − «гони, не стой!»  а сами  опять  в Москва-реку,  нырять-шарить,  всамделе не потонул  ли.  Нет Кинги!  Нашаривали-нашаривали… − нет и нет.  Выкинулись − и напереди нет,  нет  от него  обману,  потонули.  Вот мы   перепуга-лись!..  А Мартын не знает,  плывет,  эн,  уж где.   Кричим − «потонул Кинга,  на-зад!»  Дедушка сам не свой,  за голову  схватился: − «Пропали мы! Человек из баловства  потонул  да еще  англичанин,  не свой,  власти за  него ответят!»  А бутошшник с берега кричит: «эн,  он где,  отнесло куда!» А он  − назади,  сажен сто,  на спинке отдыхает,  к берегу  поплыл,  на огороды.  А за ним и Александров-барин,  с его одежей,  ребятам к берегу велел гнать.  Тут мы все и закричали − ура-а!  Шабаш.  Мартына  воротили,  на лодку приняли,  дедушка его  расцеловал-заплакал.  Очень перепугался.  Дедушка-покойник  полицию  смерть не  любил,  боялся.  Ну,  влез Мартын,  ничего: «водочки  бы, говорит,  теперь,  согреться». Своротили  к Кинге,  а огородники  нам уж штоф  волокут,  на огородах  у них  дом-то,  знакомые нам,  отец  Павла  Ермалаича, − кого  знаешь-то,  капусту нам поставляет.  Выпили,  соленым  огурчиком  закусили.  А Кинга  на травке  сидит − зубищами  стучит. Александров-барин  ему из бутылки дает,  ро-мовой. Мы к нему −давай  четвертной! а он молчит,  Кинга,  не понимает  словно. Ну,  дали отдышаться: давай заклад! Всё молчит,  только  бу-рдышки свои  гладит − щерится.  И барин  Александров молчит.  Бутошник подошел, говорит: «что вы,  махонькие, всамделе,  что ли…  давайте  четвертуху, я  сам  слыхал,  как рядились».  Ну,  послушался  бутошника барин,  вынул из  кинговых  брюков  кошелек,  а там  и всего-то  целковый с мелочью. Как так?!  А это его  Александров-барин  подучал,  кричать то,  а он сам  еще не понимал  нашего разговору… это уж  он после в славу-то пришел,  сто тыщ  нажил, − сколько он…  годов тридцать  жил? −  с купцов  нажил наукой,  теперь на родину  собирается.  А тогда только расходился.  Ну, ничего не понимает,  не сказывал ему барин,  что четвертной-то.  И барин  то прогорелый.  За барина мы − давай.  А у него  полтинник только,  глазами хлопает.  Робята говорят − бить их надо,  поучить. Ну, дедушка плюнул,  сказал господам: «э-э,  дрязгуны  вы,  мразь-мзя!  не потоп хоть,  и на том спасибо».  Дает  Мартыну  двадцать  рублей,  обещанные,  и еще четвертной,  за Кингу.  Только  Мартын  не взял, − это  не порядок,  говорит. Значит,  не вышло  дело. И награду не взял. «Ни мое,  говорит,  ни ваше,  а выставьте  нам  для удовольствия  ведерко  водочки на артель».  Весь день  ребята гуляли на огородах.  Нет,  Кинга  потом прислал…  пятерку  прислал.  Больше  уж и к мосту  не показывался.  Ну,  а после  разжился, теперь  его рукой  не достанешь,  как поднялся.  Вот он,  с какой  правды-то  капиталы  нажил.  А его  обедом  Куманин  угощает,  и папашенька поехал.  А у Мартына нашего… − помер,  царство небесное,  рассказывал я тебе намедни, − царской   золотой  только и остался,  в долони  зажал − преставился.  Вот те и правда  вся.  Ну,  т-а-м  воздастся,  правильней нас Господь.  Да что еще-то…  К мосту мы воротились,  а струмент наш,  бросили-то мы…  жулики и покрали,  все сумки наши,  и пилы,  и топорики… всё  свистнули.  Бутошник убежал  − они и покрали.  Ничего,  не ругался дедушка, − «моя,  говорит, вина», − справедливый был  человек.  

Отъезжаем  с выполосканным бельем.  Я смотрю  на сверкающую  Москва-реку,  на мост.  Вижу тот  мост,  приятный,  который  пахнет  смолой,  леском, − живой  мост…  и живого  Мартына вижу,  которого  никогда  не знал.  И зубастого  Кингу вижу,  и дедушку.  Спрашиваю  у Горкина:  

− А  тот мост  лучше…  деревянный  лучше,  правда?  

− По-нашему, деревянный лучше.  Хороший,  сосновый был,  приятный.  Как же  можно,  дерево − оно  живое дело.  Леском  от него  давало,  смолой…  солнышком  как разогреет… а от  железа  какой же дух! А  по тебе какой  лучше,  железный ай  деревянный, наш? 

− Наш,  деревянный,  лучше… приятный.    

 

Ноябрь,  1934 г. 

    Париж.  



* перекрывает