М
И Л О С Т Ь П Р Е П. С Е Р А Ф И М А
То, что
произошло со мной в мае
сего 1934 года,
считаю настолько знаменательным, настолько
поучительным и радостным, что не
могу умолчать об этом. Мало того: внутренний голос говорит
мне, что я должен, должен оповестить об этом верующих в Бога и даже неверующих,
дабы и эти, неверующие, задумались… Чудесно слово
Исаии: «О, вы, напоминающие о Господе! Не
умолкайте!» (Исаии, гл. 62, ст.
6)[i].
Старая болезнь
моя, впервые сказавшаяся
в 1909 − 1910 гг., обострилась
весной
Весь апрель я метался, не зная, что же
предпринять теперь. Мне
стали советовать обратиться
к фпанцузам-специалистам.
Обычный вес
мой упал в середине апреля с 54 кило
до 50. Я поехал к известному профессору − французу Б., специалисту
по болезням кишечника и
печени. Он взвесил меня:
48 кило. Исследовал меня тщательно,
всё расспрсил, − и выражение его
лица не сказало мне ничего
ободряющего. − «Думаю что операция
необходима… и как можно скорей… −
сказал он, − в ыможете еще
вернуть себе здоровье,
будете нормально питаться и
работать. Но я должен вас исследовать со всех сторон, произвести все анализы, и тогда
мы поговорим». Меня исследовали в
парижском госпитале Т. Это было 3 мая.
Слабый, я насилу добрался
с женой до этого отдаленнгого
госпиталя. Боли продолжались: что-то
сидело во мне и грызло −
грызло не переставая. Мне исследовали
кровь, меня радиофотографировали всячески,
было сделано 12 снимков желудка
и кишечника, во всех положениях. Меня измучили: мне выворачивали внутренности, сильно нажимая
деревянным шаром на пружине в области болей, подводили
шар под желудок, завертывали
желудок и там просвечивали − снимали. Совершенно разбитый, я едва
добрался до дому. Я уже не был
в силах через три дня приехать в госпиталь, чтобы
выслушать приговор
профессора, как было условлено. Я лежал бессильный, в болях. Мало того этот
барит или барий, который дают
принимать внутрь перед просвечиванием, − я должен был выпить
этой «сметаны» большой
кувшин! − застрял во мне, и
я чуть не помер через два дня.
Срочно вызванный друг-доктор,
Серов, опасался или заворота
кишек или −
прободения. Температура поднялась
до 39º. Молился ли я?
Да, молился, маловерный… слабо,
нетвердо, без жара… но молился. Я был в подавленности великой,
я уже и не помышлял, что вернутся когда-нибудь хотя на краткий срок! − дни без
болей. Рвоты усиливались,
боли тоже. Пришло
письмо от профессора, где он заявлял,
что операция необходима,
что язва 120перстной кишки в полном развитии,
что уже захвачен и выход
из желудка (пилер), что кишка
деформировалась, что стенки желудка
дряблы, спазмы и проч… − ну, словом,
я понял, что дело плохо.
Я просил − только скорей
режьте, всё равно.. скорей
только. А что дальше? Этого «дальше» для
меня уже не существовало: дальше − конец, конечно.
Ну, после операции, −
месяцы, год жизни: уже
не молод, я так ослаблен. Профессор
прописал лекарства −
белладонну (по 10 кап. За едой),
висмут, особого приготовления − Tulasne, глинку − «Gastrocaol», лепешечки,
известковые, против кислотности… (Compromets de
carbonate de chaux, Adrian)
и еще − вспрыскивания 12 ампул, под кожу (Laristine). − «Это
лечение − я даю» − писал
он, − «на 12 дней вам, чтобы
немного вас подкрепить
перед операцией, но думаю,
что это лечение не будет действительным». Я начал
принимать уже лекарства с
12, помню, мая.
Принимать и молиться. Но какая же
молитва! Не то, чтобы я
был неверующим, нет:
но крепкой веры, прочной
духовности не было, во мне, скажу
со всей прямотой. Молился
и Великомуч. Пантелеймону, и Преп.
Серафиму. Молился и думал − всё кончено. Сделал распоряжения, на случай.
Не столько из
глубокой душевной потребности, а скорее − по
православному обычаю, я попросил
доброго и достойнейшего иеромонаха о. Мефодия, из
Аньера, исповедать и
приобщить меня. Он
прибыл со Св. Дарами. Мы помолились, и он
приобщил меня. Этот день был
светлей других, и в этот
день − впервые,
кажется, за этот месяц,
не было у меня дневных болей. Это было 15 мая. Должен сказать, что еще до приема лекарства профессора, с 9-го
мая кончились у меня позывы на рвоту. И, странное дело, − появился
аппетит. Я с наслаждением, помню,
сжевал принесенную мне о. Мефодием
просфору. Знаю, что обо
мне в эти дни душевные
друзья мои молились. Да вот же,
эта просфорка, вынутая о. Мефодием!..
Меня должны
были привезти в клинику
для операции.
Известный хирург − по происхождению американец,
друг русских, много лет работавший
в России и в 1905 году покинувший
ее, д-р Дю Б… затребовал все радио-фотографии мои. Мой друг
Р. Привез эти снимки от проф. Б… Я поглядел на них − и
ничего не мог понять: надо быть специалистом,
чтобы увидеть на этих темных листах
− из целлюлозы, что ли? − что-нибудь явственное: там были только пятна,
свето-тени, какие-то каналы… −
и всё же, эти пятна и тени
сказали профессору, что «l’operation simpose», − операция
необходима. На каждом из
12 снимков сверху
было написано тонким почерком,
по-французски, белыми чернилами,
словно мелом: «Jean Chmeleff pour professor B…»
И вот мой друг
повез эти снимки и еще
два бывших у меня, старых, к хирургу
Дю Б. Это было 17 или 18 мая.
В эту ночь я опять кратко,
но, может быть, горячей, чем обычно,
мысленно взмолился… −
именно, взмолился, как бы в отчаянии, Преп. Серафиму:
«Ты, Святой, Преподобный
Серафим… мо-жешь!.. верую, что Ты можешь!..» Только.
Ночью были небольшие боли, но скоро успокоились, и я заснул.
Заснул ли? Не могу сказать уверенно:
может быть, это как бы
предсонье было. И
вот, я вижу… радио-снимки, те, стопку
в 12 штук, и на первом −
остальных я не видел, − всё тем же
тонким почерком, уже не
по-французски, а по-русски, меловыми чернилами,
написано… но не было уже ни «Jean Chmeleff «, ни «pour professor B…» А явственно-явственно ну, вот, как,
сейчас вижу: «Св. Серафим». Только.
Русскими буквами,
и с сокращением «Св.» И всё. Я
тут же проснулся или пришел в себя. Болей не было. Спокойствие
во мне было, будто свалилась
тяжесть. Операция была уже
нестрашна мне. Я позвал жену − она дремала на соседней кровати, истомленная
бессонными ночами, моими болями и своею душевной болью. Я сказал ей: вот, что я
видел сейчас… Знаешь, а
ведь Святой Серафим всех
покрыл… и меня, и
профессора… и нет нас, а
только − «Св. Серафим». Жене
показалось это знаменательным. И мне −
тоже. Словом, мне стало
легче, душевно легче. Я почувствовал, что Он,
Святой, здесь, с нами… Это я
так ясно почувствовал, будто Он был,
действительно, тут. Никогда в жизни
я так не чувствовал
присутствие уже отшедших… Я как
бы уже знал, что теперь,
что бы ни случилось, всё будет
хорошо, всё будет так,
как нужно. И вот, неопределимое
чувство как бы спокойной уверенности
поселилось во мне: Он со мной, я
под Его покровом, в Его опеке, и мне ничего не страшно. Такое чувство, как
будто я знаю, что обо мне
печется Могущественный, для Которого
нет знакомых нами земных законов жизни: всё
может быть теперь быть! Всё… −
до чудесного. Во мне
укрепилась вера в мир иной, незнаемый нами, лишь
чуемый, но −
существующий подлинно. Необыкновенное это
чувство − радостности! − для маловеров! С ним,
с иным миром неразрывны
святые, праведники, подвижники: он им дает
блаженное состояние души,
радостность. А Преподобный Серафим… да он же − сама радость. И отсвет радости этой,
только отсвет, − радостно осиял меня. Не
скажу, чтобы это чувство радости
проявлялось во мне, в душе
моей, как мимолетное чувство, которое
вот-вот исчезнет. Но было во
мне, как
вспоминаемое радостное что-то,
но что − определить я не мог
сознанием: так, радостное, укрывающее
от меня черный провал − мое
отчаяние, которое меня давило.
Теперь отчаяние ослабело, забылось.
Дневные боли не
проходили. Мне предстояла операция, я об этом
думал с стесненным сердцем, − и забывал: будто может случиться так,
что и не будет никакой операции, а так… Может быть и будет даже,
но так будет, что как-будто и не будет…
Смутное, неопределяемое такое
чувство. Мне делали впрыскивание
по кожу «ляристин’а» 12
ампул, я принимал назначенные
лекарства, и не мог
дождаться, когда же дадут мне есть. Аппетит, небывалый,
давно забытый, овладел мною, словно я
уже вполне здоров, только вот −
эта операция! я смотрел на
исхудавшие мои руки… что сталось с ними! А ноги… − кости! Я всё еще худею? и буду худеть? Но почему же так
есть мне хочется? Значит, тело
мое здорово, если так будет?..
22 мая
меня повезли к хирургу
Дю Б…, на его квартиру. Он
слушает рассказ − историю моей болезни, очень
строго: не любит
многословия. Велит привлечь
и начинает исследовать: «больно?»
− нет… «а тут?..» − нет.
Захватывает жмет то место, где, бывало, скребло,
точило: нет, не больно. Я
думаю, зачем же операция? Хирург
поглаживает мне ьока и
говорит, но уже ласково: «ну,
хорошо-с». Просматривает доставленные
ему кщк вчера рентгеновские
снимки. «Эти снимки мне ничего не
говорят… ровно ничего… − и
подымает плечи, − я ничего не
вижу! я должен сам вас снова просветить на экране…
Ваша болезнь… коварная! Ложитесь в наш госпиталь, и чем скорей − тем лучше.
«Странно» снимки! ничего не говорят «я ничего не вижу…»
Но, ведь, говорили же они профессору
Б.? и он видел!? Я вспомнил
«сон»: «Св. Серафим»! Он покрыл, «заместил» собою и меня, и профессора Б.
Может быть закрыл и то, что видел профессор?.. и потом-то
хирург Дю Б… не видит?.. 24 мая меня положили в лучший из госпиталей, в американский, где Дю
Б. оперирует. Меня взвешивают: 45 к.,
опять падение! А, всё равно, только бы дали есть.
Я один в светлой большой палате, −
в дальнем углу какой-то молодой
американец. Я пью с жадностью молоко,
прошу есть, но мне нельзя: завтра будут меня просвечивать. А пока делают анализы, выстукивают меня, выслушивают,
разные доктора, смотрят снимки и − ничего не видят?! Но там всё же
«каналы» и свето-тени.
Сестры на разных языках спрашивают, как я
себя чувствую. Прекрасно, только
дайте поскорей есть. Мне дозволяют молока, − только
молока. Я попиваю до полуночи,
с наслаждением небывалым.
Чудесное, необыкновенное молоко!
Я − один, мне грустно: за
сколько лет, впервые, я один, −
и всё же, есть во мне какая то
неосознанная радость. Что же
это такое… радостное во мне?.. Я начинаю
разбираться в мыслях… да-а, «Св.
Серафим»! Он и здесь, ведь!
вовсе я не один… правда, тут всё американцы, француженки,
шведки, швейцарка даже, − чужие всё… но Он со мной. Поздно совсем
входит сестра, русская! − «Вы не один
здесь», говорит она ласково −
«за вами следят добрые души», − так и сказала «следят»! и «добрые… души»! «мы ведь вас
хорошо знаем и любим». Правда?! −
спрашивает моя душа. Мне
светлее. Кто же она, добрая душа, − русская? Да,
сестра, здесь служит, племянница
В. Ф. Малинина. Я его знаю
хорошо, москвич он, навещал меня в начале мая. Я рад
ласковой сестре, душевной, нашей. Она говорит, что знает мои книги… «Неупиваемая чаша» −
всегда при ней. Я думаю: она так,
чтобы утешить ласковей
меня, больного. Мне и светло,
горестно: всё кончилось, какой
же я теперь работник! Она уходит,
но… нет, я не один, у меня здесь
родные души, и Он, со мной, тоже наш,
самый русский, из Сарова, курянин
по рождению, мое прибежище −
моя надежда. Здесь, в этой
− чужой всему во мне − Европе. Он всё видит, − всё знает,
и всё Он может. Уверенность, что Он со мной, что я
в Его опеке, −
могущественнейшей опеке во мне,
всё крепнет, влилась в
меня и никогда не пропадет, я знаю. И оттого я хочу есть, и оттого
не думаю, что скоро
будут меня резать. С
непривычки, мне одному мучительно тоскливо: жена придет
ведь только завтра, на два часа
всего. И всё же, мне это
переносно, ибо не один я тут, а − всё может случиться
так, что…» Я боюсь
додумывать: «что операция не
будет». Мо-жет… Он всё может!
Утром меня снимают, долго смотрят
через экран: сам хирург и
специалист − рентгеновец, оба люди немолодые. Гымкают,
пожимают плечами. Нажимают − не сильно пальцами,
спрашивают − больно? Ничего
не больно… ибо всё может
быть. Я опять пью «сметану». Мне говорят − можете идти очень хорошо. Для них? поняли?
нашли? всё ясно? Мне ничего не говорят.
На утро
хирург Дю Б. говорит мне: «пока ничего
не могу сказать… болезнь
коварная…» Да что же это за «коварная» болезнь? Я хочу есть и есть.
Об операции мне скажут − дня через два. Мне начинает думаться, что дело плохо: стоит ли
делать операцию, − потому и
не говорят − не знают? Мне подают подносы с разной пищей, очень красиво приготовленной: американцы!
Я удивляюсь: острые какие-то блюда,
а бифштекс, с крепким бульоном
даже, прямо, яд! Я сам
назначаю себе диэту, и мне дают… Да,
ведь здесь только оперируют… меня то привели сюда оперировать, а не лечить.
Я плохо сплю, но болей нет и
ночью, − первая ночь, когда у меня
нет болей!
Сегодня меня будут оперировать? Нет, пока.
Приходит Дю Б. Говорит: −
«Ваша болезнь коварная…» Опять! − «я не вижу необходимости в операции….
Так и напишу профессору. Я не уверен,
что операция даст лучшие результаты, чем те
которые уже есть…» Он говорит
по-русски, но очень медленно и очень грамматически правильно,
старается. А я с бьющимся, с торжествующим сердцем, думаю: покрыл
и его». Да: Он, «Св. Серафим», покрыл… Это Он… − «лучшие результаты». Лечение
проф. Б? Да лечение, полезное,
но… Он покрыл. Я знаю: Он
и лечению профессора Б. дал
силу: ведь сам профессор ясно
же написал, − у меня цело
его письмо! − «в активность лечения не верю», − а уж ему
ли не знать, когда десятки тысяч
больных прошли через его руки! − «и потому считаю, что операция необходима». А вот хирург Дю Б. говорит − не вижу повелительных оснований для операции.
А он всё видит, всё знает и направляет так, как надо. Ибо Он
в разрядке ином,
где наши все законы Ему
яснее всех профессоров, и у Него
другие, высшие законы, по которым можно законы
наши так направлять, что «невозможное» становится возможным. Мне говорит дальше хирург Дю Б., что желудок хороший, что пилор − выход из желудка, не затронут,
что… Одним словом, я, пробыв в госпитале пять суток, выхожу из него, под руку с поддерживающей меня
женой, слабый… кружится голова, но, Боже,
как чудесно! какие
великолепные каштаны, зеленые-зеленые… и какое
ласковое, радостное небо…
какой живой Париж, какие милые
люди, как весело мчит автобус… и вот, дыра
«метро», но и там, под землей,
какие плакаты на стенах, какие краски! Только слабость… и ужасно есть хочется. А вот и моя
квартира, мой «ремингтон», с которым я прощался, мой стол,
забытые, покинутые письма, рукописи…
Господи, неужели я еще
буду писать?! Сена
под окнами, внизу. Какая светлая
она… теперь! Вон старичок идет, какой же милый старичок!.. А у меня
нет Его, образа Его… Но Он
же тут, всегда со мною, в сердце… − Радость о Господе!
Я ем,
лечусь, радуюсь, дышу.
Через две недели мой вес 49 кило.
Еще через две недели
51 кило. Болей нет.
Я уже не
шатаюсь, ступаю твердо, занимаюсь
даже… гимнастикой. Какая радость!
− Я могу думать даже, читать и
отвечать на письма. Во мне
родятся мысли, планы… рождается желание писать.
Нет, я еще не конченный, я буду… Я молюсь, пробую
молиться, благодарю… Страшусь и думать, что Он призрел меня, такого маловера. Но знаю: Он − призрел.
Слава Господу! Слава
Преподобному. Ходатаю: вот,
уже семь месяцев прошло… я жил в
горах, гулял, взбирался
на высоту, − ничего, болей − ни разу! Правда, я очень
острожен, держу диэту,
принимаю время от времени
лекартсва − «глинку». Боюсь
и думать, что исцелен.
Но вот, с памятного
дня, с 24 мая, с
первого дня в госпитале, боли меня оставили. Совсем?
может быть, вернутся? Но что
бы ни было, я твердо знаю:
Преподобный всех нас покрыл,
всех отстранил, − и снами − законы наши,
земные… и стало возможным то
непредвиденное, что повелело докторам
внимательней всмотреться −
может быть втайне и вопрошать,
что это? − и удержаться от операции,
которая «была необходима». Может
быть, операция меня… − не надо размышлять. По
ощущениям своим я знаю: радостное со мной случилось. Если не говорю «чудо со мной случилось», так потому,
что не считаю себя достойным
чуда. Но внутренне-то, в глубине,
я знаю, что чудо: Благостию Господней, Преподобного
Серафима Милостию.
28 декабря
1934.
Париж.
[i] На стенах твоих, Иерусалим, Я поставил сторожей, [которые] не будут умолкать ни днем, ни ночью. О, вы, напоминающие о Господе! не умолкайте (Ис. 62:6)