Письмо о русских женщинах
…Редко я отвечаю читателям, но вам
отвечу: вы иностранец, а дело тут о нашем большом писателе.
В рассказе А. Чехова «Дом с
мезонином», названном в немецком переводе – «Мисюсь», вскрывается очень
важное, ‑ о мироотношенияхъ и путях жизни: по уму, и по сердцу; и
читателю образно открывается, какому пути отвечает художественная правда
Чехова.
Вы заключаете, что Чехов признает
правоту Лиды. Я попытаюсь показать, что это не отвечает художественной правде
рассказа.
В послесловии к сборнику –
«А. Чехов»[1] я привел одну из сцен рассказа, где
намекается чеховская правда; а ясней
она проступает в последней сцене художника-пейзажиста с Лидой, и в «диктовке».
Можно ли приписать чуткому Чехову, что
он признает правоту за Лидой? правоту ее отношения к свободе чувства, духа?
Чехов и имя-то ей дал, хладно звучащее по-русски: сочетание в ее имени «Л» и
«Д», дающее звуковое ощущение холода. И, действительно, Лида в рассказе –
«леденая»; немцы зовут таких «рыбий глаз», «фиш-ауге». На такой «лиде»
поскользнешься, из «рыбьего глаза» из веет мертвящим холодом.
Как дал Чехов Лиду в последней сцене?
Дал
//223
окарикатуренной, усмешливым глазом
скользнув по ней.
Что сделала Лида? Расправилась с
судьбой сестры, ‑ с полуребенком «Мисюсь», и с матерью. Она давно
запугала их, придавила своим авторитетом, властностью, «умом»; и они вручили ей
покорно свою волю, Они до того подавлены «диктатурой» Лиды, что даже в важном
вопросе личной жизни, где решалась судьба «Мисюсь», ее счастье с любимым человеком,
они рабски покорны ей: Лида куда-то их убрала, распорядилась ими, как
багажом – отправила куда-то, срочно. Она за «Мисюсь» решила, «своим умом»,
что для «Мисюсь» счастья с художником – «пейзажистом» быть не может, и
самовластно распорядилась судьбой сестренки. Срочно-нежданно выпроводила ее из
дома, без всяких объяснений с влюбленным в нее художником, и твердо уверена,
что так, именно, и надо: она знает, что делать, ибо она все знает. Разбила родное счастье, и до того спокойна, что может
тянуть рутинное, ‑ обычную в ее расписании «диктовку». По ней это
означает: делать дело, выполнять долг, учить.
При таком разгроме семьи – диктовка! Не ясная ли усмешка Чехова?! –
заставить Лиду диктовать деревенской ученице басню Крылова – «Ворона и
Лисица»: о глупости и тщеславии. По басне, Ворона осталась «в дурах»; по
рассказу – осталась «в-дурах» самоуверенная Лида. Тут – прикровенно
вынесенный ей вердикт. Одним словечком «ворона» Чехов дал всю ее, с вороньим ее
умишком, с ее самолюбованьем: усмешкой скользнул по ней. И читатель обязан
понять эту усмешку: этого требует искусство.
Мало того: Чехов, в конце рассказа,
приоткрывает,
//224
с кем он душой, и подает надежду –
в словах рассказчика-пейзажиста, ‑ на встречу с утраченной «Мисюсь», ‑ тонким упоминанием «зеленого света» в мезонине, этого «грюне
лихт», ‑ цвет надежды! Нежная грусть этого «конца» не может обмануть
читателя в выводе, с кем же Чехов.
Надо только уметь читать, а это не малое искусство, особенно для
читателей не русских: Чехова и свои-то вполне не знают: слишком он
прикровенно-целомудрен.
В этом небольшом рассказе дано
большое, ‑ показаны два мироотношения, два пути творить жизнь:
хладным умом, «надуманно», и – вдохновенно вслушиваясь в сердце. Впоследствии я ограничивался
намеком, указав на глубокий библейский символ – «Два Древа». Читатель сам
наполнит намеченные формы: Чехов дал все для
этого, своим мастерским искусством.
Что такое «Лида» в русской жизни?
Редкий довольно образец, карикатурно дававшийся литературой нашей: так этот тип
несвойствен характеру русской женщины.
Русская женщина, русская девушка… ‑
носят в себе великий дар: большое сердце, тревожно-чуткое. Русская
женщина… ‑ нежна, мечтательна, жертвенна, принимает жизнь, как
священное. Это она творит жизнь, это она выносит бремя испытаний, хранит «соль
жизни». Наша литература ею прославлена. Сколько чарующих образов матерей, жен,
бабушек, нянь, сестер, невест… у Тургенева, Лескова, Чехова,
Мельникова-Печерского… и, конечно, у нашего Солнца – Пушкина! Есть и
«Лиды», но почти все они подчеркнуты, окаррикатурены, ‑ все они как
бы сбрасывают с жизненного
//225
счета. «Русская женщина» ‑ у
иностранцев – получает значение особливости – душевной сложности,
загадочности, неопределенности, как и пресловутое наименование – «ам
сляв», ‑ и это свидетельствует о наличии чего-то, еще непонятного, неузнанного, что вне привычных мерок. Быть может этим
«чем-то» ‑ творчество жизни сердцем? –
и отмечается предназначенье наше – осветить
и обновить Жизнь? освятить ее?!!!
Это заветное таится и в большой литературе нашей в искании нами Идеала. Мы не
миримся с привычным сущим, мы ждем и – ищем.
И так понятно, что чуткий Чехов, как и
его пейзажист-рассказчик, грустит по утраченной «Мисюсь» и призывает ее –
«Мисюсь, где ты?..»
А «Лиды»… ‑ таких –
баб – называют «дуботолками», про них шутки как, наприм. про упрямую
старуху, которая, в трясине, хоть высунутой рукой кричит и кричит свое
«стри-жено!..» ‑ и стрижет пальцами: «не брито». Таких народ зовет
метко – «голова воронья». И хоть ты им кол на голове, они все свое будут
«дуботолить». Вот, про «ворону» ‑ то и Чехов…
Эти «Лиды» ‑ маленькие и
узкие, с усохшим сердцем, упрямые. Их когда-то именовали кличкой «синий чулок»,
«передовая». От такой-то «передовой» педантки сбежал в приключения герой
чеховского рассказа «Дама с собачкой». Такие бесплодят жизнь и никогда ничего
не создают. Такие всплывают в революции, и тут они прямолинейно-тупы, нередко
одержимы. Людей будут годы удушать, вгонять в надуманные формы гнуть в дугу по
придуманному плану, а «рыбьи глаза» как ни в чем ни бывало, будут
//226
продолжать: «Во-ро-не где-то…
Во-ро-не…» Написала?
Пушкин сказал: «глупец один не изменяется..»
Он был умен, свободен – и «изменялся» Тоже и Чехов. Рационалист он нашел
силу открыть себя. Его «Дом с
мезонином», не был глубинно понят, как и немалое из его творений. Вдумайтесь,
каков его суд над ему подобными, ‑ над профессором, в «Скучной
истории», над Рагиным в «Палате № 6»?! Оба – врачи, как он.
«Рыбьему глазу» все равно: он и в
трагическом будет долбить свое «воронье», спокойный, уверенный, что делает
важное для жизни: будет диктовать «Ворону», будет диктовать и из прейс-куранта,
и из «политической программы». К счастью для русской женщины, политика не берет
ее: это область малого ума, ‑ не Разума, не сердца. Русская женщина призвана творить, а не мертвить:
она – сама Жизнь, священное.
Вот почему так притягательна власть
нашей большой литературы, которая мало еще понятна миру, несмотря на интерес к
ней: она зовет к священному творчеству жизни, показывая созидающие силы. Творит
разумом сердца, творит даже через этих «Мисюсь»-полудетей. Такие-то, чистые с
большими открытыми на мир глазами, и выносят тяготы жизни. Для таких
«Мисюсь» ‑ жизнь есть некое таинство, и они, как евангельская Мария,
живут в себе, внутренним созерцанием, и это внутренне, без думы о нем даже,
проводят в жизнь И этим живят ее. Без них – оледенеет она, станет –
как «рыбий глаз».
Напечатан в «Русской Мысли»
Июнь, 1947.
(ШМЕЛЕВ
И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ.