Рокочутъ. И ночью, и днемъ рокочутъ…
Услышишь въ ночи, какъ
зареветъ въ перелѣскѣ, передъ рѣкой, передъ желѣзнымъ мостомъ,
въ желѣзномъ грохотѣ,
− вспоминается маленькiй, съ
испитымъ, въ морщинкахъ, лицомъ,
товарный кондукторъ съ сундучкомъ и
отстегнутымъ хлястикомъ замызганной шинели.
− Даже начальство удивляется − откуда что!
Та-акъ работаемъ… прямо, гономъ!
Стали на разъѣздахъ цвѣтные
поѣзда − зеленые, желтые, синiе: дали дорогу краснымъ, еще вчера неслышно
пробиравшимся по ночнымъ путямъ.
Теперь они слышны, только они одни, провожаемые надеждой, желанные. Они
пошли и пошли, пошли и пошли ходомъ, въ лязгѣ,
ревѣ и грохотѣ, съ широкогрудыми высоченными
ревунами въ головѣ. Теперь ужъ не
ждутъ часами на глухихъ станцiяхъ, чтобы пропустить щеголеватый экспрессъ въ огняхъ, чтобы захватить сиротливый
вагончикъ съ овсомъ или платформу бревенъ какого-нибудь уѣзднаго торговца. Рокочутъ безъ останова, съ мѣста до мѣста, полные доверху, не теряющiе по дорогѣ;
и машинисты у нихъ настражѣ,
и топки полны, и кондуктора не дремлютъ. Не лѣсъ мануфактурщика, не
товары какiе обычные на нихъ, чтò могутъ ждать, − валитъ на нихъ подымающаяся сила, живая сталь,
натуго закрутившаяся пружина
великаго размаха. Бѣгутъ и бѣгутъ въ грохотѣ,
не сдерживаемые мостами.
На мосту, − виденъ его сѣрый сквозной
переплетъ, − за лугомъ, надъ кустами густого тальника,
надъ рѣкой, − сторожевые огни. Не дремлетъ стража. Нѣтъ-нѣтъ и гукнетъ
встревоженный чѣмъ-то выстрѣлъ. Напрасно. Покойно кругомъ. Никто не
подойдетъ, нѣтъ враговъ здѣсь, въ Кадужской губернiи, на тихой рѣчкѣ. И нигдѣ
на роднйо землѣ нѣтъ враговъ.
За лѣсами? За лѣсами
поля, за полями опять лѣса,
− родные лѣса, родныя
поля, − деревни, города съ
трубами, а за ними опять лѣса
и поля. Кругомъ родное, провожающее тревогами
этотъ желѣзный грохотъ ночного
бодрствованiя. А на тихой рѣчкѣ что за неурочный огонь? Какой-нибудь рыболовъ пристраивается на отмели
на ночную ловлю. Сидитъ съ удочкой,
слышитъ набѣгающiй рокотъ
колесъ и думаетъ − дай-то, Господи. И вспоминаетъ про своего сына,
артиллериста-наводчика. Въ Смоленскѣ стоялъ… гдѣ-то
теперь?..
Покойно кругомъ, но не спитъ стража на мосту. Кто знаетъ! Вонъ, говорятъ, другой
день бродитъ у полустанка навѣдомый человѣкъ въ сѣрой
тройкѣ. Чего ему тутъ
дѣлать?
− …И вдругъ
заявляется эта незнакомая
личность, въ сѣрой хорошей
тройкѣ… − разсказываетъ покупателямъ
старичокъ-лавочникъ съ полустанка. − Обсмотрѣлъ всѣ
полочки, какой есть товаръ. А есть, спрашиваетъ, у васъ настоящiе
консервы?
− Какiе такiе настоящiе консервы? − спрашиваю его, будто и не знаю.
− Разные, − говоритъ. − Кильки,
сардинки, а если есть, то и перца бы маринованнаго… въ жестяныхъ
коробкахъ!
− Ага… Въ жестяныхъ коробкахъ?! Нѣтъ-съ, говорю, въ жестяныхъ
коробкахъ у меня нѣтъ ничего. Въ жестяныхъ коробкахъ, говорю, порохъ, бываетъ, продается и еще,
бываетъ, что и дина-митъ-съ! А вамъ,
собственно, для какой же
надобности?
− Закусить.
− Вотъ селедку
возьмите и закусите.
− Нѣтъ,
селедки я не хочу. Мнѣ надо консервы.
− По-нимаете?А ужъ меня
еще намедни изъ трактира
предупредили. Третiй днь* вертится наизвѣстный человѣкъ у дороги. То
на переѣздѣ, на бревнышкѣ посидитъ − обсматривается, то въ чайной чайку попьетъ съ ситнымъ, присматривается подозрительно, а ни съ кѣмъ разговору не заводитъ. Женщина тутъ
наша проходила съ корзинкой − въ корзинку заглянулъ, засмѣялся.
Скажите, пожалуйста, чего тутъ смѣяться? Всѣ при дѣлѣ, сурьозны, у
каждаго сынъ ли, два, ли, у
котораго и папаша на войну
ушли… вездѣ забота и трудъ,
каък говорится, а онъ ходитъ и посмѣивается…
Да еще кон-сервовъ! Жестяныя коробки… И
неизвѣстно откуда
взялся!
− Ну, и что же, узнали?
− Наши мужики ужъ взялись
за это дѣло − смотрѣть надоѣло.
Борисъ Иванычъ, урядникъ, прiѣзжаетъ…
указываютъ ему и сообщаютъ − такъ и такъ. Гдѣ такое? А вотъ
тутъ, опять вонъ сидитъ
у самой линiи, на перекладинкѣ.
Примите его на основанiи закона,
разглядите его видъ. Теперь такое
время, что шляющихъ людей
надо обязательно сторожить. Жестянки все разыскиваетъ. И пошли всѣ, полонъ
трактиръ. Какой вы человѣкъ, гдѣ живете,
какой при тебѣ видъ? Оказался лакей.
Какой лакей? Новый лакей, отъ
господина Ерофѣева, съ мансуровскаго хутора, прежнiй
на войну взятъ. И показываетъ документъ. − «Баринъ уѣхалъ
на недѣлю, а мнѣ
дѣлать нечего,
хожу отъ тоски въ трактиръ чай
пить и гуляю. Баринъ одинокiй, далъ
позволенiе гулять». − Ну, тутъ мы
ему всѣ стали
говорить. Урядникъ ему сказалъ: «Тебѣ бы какое
дѣло дѣлать, а ты
только народъ смущаешь». Ну, онъ намъ
тоже объяснилъ. − «Я, говоритъ, смъ
бы на войну полетѣлъ,
но у меня грыжа и хожу на бандажѣ даже. А сюда я изъ
хутора отъ тоски хожу, смотрю,
какъ поѣзда, солдатики
наши ѣдутъ, кланяюсь
имъ». − И вотъ вынимаетъ портмонетъ,
достаетъ рубликъ и подаетъ
уряднику: «примите отъ меня въ пользу
военныхъ дѣйствiй!». Ну ничего, пошли всѣ чай пить. А то прямо
сомнѣнiе на всѣхъ навель. Всяко бываетъ…
Лавочникъ, сѣденькiй, румяный,
чистенькiй старичокъ, теперь
орудуетъ одинъ въ лавкѣ. Оба сына ушли − кавалеристъ и пѣхота. Онъ тотъ же, какъ и раньше, − разговорчивый и не
унываетъ; только никакъ не можетъ
разыскать товаръ: на покой, было,
отходилъ, а теперь надо
торговать. Ищетъ свѣчи −
находитъ чай. Перепуталъ цѣны.
− Ставили они
у меня тутъ всякiе свои знаки,
сколько себѣ стоитъ… а разспросить-то какъ слѣдуетъ забылъ, не до того было, спѣшка…
Прочитываетъ
покупателямъ письма, открытку и
настоящее, которыя лежатъ на виду, подъ вѣсами.
− Николя пишетъ − на позицiю идутъ завтра…
дней десять тому, а теперь неизвѣстно,
какъ-что. Но надѣюсь на
святителя-угодника Николу Чудотворца…
Какъ Господь, дѣло святое… А другой
у Двинска. Этотъ у меня
отчаянный. − «Молите, говоритъ,
папаша, Бога, чтобы я тамъ
какъ съ нѣмкой какой не
окрутился! Чего, говоритъ, вамъ изъ Берлина
привезти?» − Привезти… Самъ-то бы
прiѣхалъ! А карасину нѣтъ
и нѣтъ,
военное движенiе сейчасъ, а ужъ съ
карасиномъ потерпимъ.
Я смотрю на его
прiятное, открытое, доброе лицо − русское лицо. Оно спокойно. Я не слышу
отъ него ни упрека, ни жалобы. Онъ
знаетъ, что мы войны не хотѣли, а упреки и жалобы не помощь.
− Какъ
думаю-то? А такъ думаю, что, какъ у
насъ пословица такая есть: зачинщику первый кнутъ. И это такъ и будетъ-съ. И вотъ вамъ порука!
И показываетъ на
образъ Николы.
− Можетъ,
даже это и къ лучшему, что они первые. Гордость и высокое мнѣнiе очень, какъ
по газетамъ говорятъ. Поетъ курица пѣтухомъ
− на свою голову. Ай за
карасиномъ? Нѣтъ, братъ,
самъ со свѣчкой сижу.
Теперь уже не
слышно въ ночи отъ полустанка криковъ,
− это въ первые дни было. Теперь
проходятъ дальнiе поѣзда. Округа*
уже отдала своихъ. А то, какъ спустится ночь,
услышишь гулъ набѣгающаго поѣзда,
и въ тиши полей за двѣ
версты прокатывается за сердце хватающее − ура-а! И
слышится оно долго-долго, пока не поглохнетъ въ грохотѣ на мосту. Это окружные, провожаемые
высыпавшими жителями станцiоннаго поселка. Они проѣзжаютъ мимо знакомыхъ мѣстъ. Но не видно знакомыхъ мѣстъ
въ темнотѣ. Такъ пусть услышатъ. Ура-а!!
Совсѣмъ глубокая
ночь, скоро начнетъ свѣтать. А все громыхаетъ и громыхаетъ по мосту,
спѣшитъ-спѣшитъ.
Спѣшитъ Россiя, летитъ
на желѣзныхъ крыльяхъ
съ широкихъ своихъ просторовъ на
потревоженныя границы. Шумитъ и
шумитъ желѣзной гремью. И болитъ сердце, хоть
вѣритъ и твердо
знаетъ, что послѣ
великихъ бурь приходятъ долгiе, незакатные дни.