У нас в
доме большая суматоха: небывалый
обед готовят, для англичанина, − за Гаранькой
из Митрева трактира побежали.
Я спрашиваю у Горкина: «это
почему, небывалый? он
важный, англичанин? на царя похож, а?» А он
сердится, говорит: «еще чего скажи − на царя… набрал денег с дураков, а ему уважение!» − «С каких дураков, почему?» − «А, ну, тебя… папашенька еще услышит».
Сам Василь-Василич
побежал за Гаранькой, только вряд ли
захватит свежего: воскресенье; − Гаранька,
пожалуй, без задних ног. В
кабинете − отец с Фирсановым.
Как парадный у нас обед, − всегда Фирсанов. Войну праздновали, когда
Скобелев Плевну взял, − тоже Фирсанов
был. Он сидит на диване; во рту
сигара, − прыгает под губой, − и я смотрю на нее, как бы не
загорелись бакенбарды. Стелется
синий дым; отец не любит, и жавороночку
вредно, но Фирсанов смолоду
отравился, не может без
сигары. Я сижу рядом
с ним и даже через сигару
слышу, как пахнет
поварами, − такой дух от
него, кондитерский. Английский
обед Фирсанов готовить не
берется, может только сервировать; взял бы, пожалуй,
Лабунова, от графа Шереметьева,
да тот, на грех, к Преподобному отпросился.
Отец спрашивает, справится ли
Гаранька.
− Справиться-то он справится, а сами
знаете, какой человек… каверзник
самондравный, зато из дворца
прогнали. А всякий соус
составит, такой ему дар от Бога.
У князя Долгорукова жил − и то −
нагрубил, ге-не-рал-губернатору!
Его князь в двадцать
четыре часа из Москвы
выкинуть грозился, да… очень, подлец, расстегаи
хорошо умеет, нет-нет и посылает за Гаранькой,
два жандарма его берут. И
чтобы обязательно ему рябиновой
две бутылки, а то никакой
силой не заставить… хоть в
Сибири, говорит, сгноите,
вон какой. Как уж он
год у Судака-паши продержался… на
Зацепе у нас Судак-паша в плену жил. Халат
какой подарил Гараньке.
− Он, с…
с…, говорят, кошек ему зажаривал.
−Кошек не кошек,
а галку за рябчика продавал. Такой ему дар от Бога.
Отец говорит,
что купечество уважило
англичанина, на прощанье, и
ему в грязь лицом ударить
не годится, надо для русской чести: поедет к себе,
будет рассказывать про
Москву.
− И меня
учил верхом ездить,
и плавать учил, еще мальчишкой я был. Известный
человек, надо. Губонин
в Московском его кормил, Куманин
на французский манер, всякие
салаты были, а я хочу
удивить, в сюрприз, настояще-английским угостить.
Просовывается в дверь
вихрастая голова Василь-Василича, глаз
весело стреляет, распухшее
лицо красно, − Косой уж
успел заправиться.
− Привел-с, − шопотом говорит
Косой, славно какую
тайну, − свежего
захватил-с… − и радостно
встряхивает хохлом.
− Ты чего
радуешься? − говорит отец, − запраздновал? Давай Гараньку.
Выходит
рыжий взъерошенный Гаранька. На нем
сальный пиджак без пуговиц,
гороховые панталоны, легкие,
калоши на босу ногу; в волосатом
кулаке картуз с согнутым
козырьком, похожим на
копытце. Глаза зеленые,
дерзкие; худой, высокий, − живой
разбойник, Горкин его
всё так.
− Ну, вот я… − говорит он железным
голосом и сует кулаки под мышки.
− Э,
Гараня… − трясет
бакенбардами Фирсанов, −
порядка не знаешь, не здороваешься? В дом
тебя позвали, а ты с Хитрова
рынка чисто.
− Ну,
здрасте… − нехотя говорит
Гаранька. − А не нужен, дак я… − и он поворачивается боком.
− Ненужен − не звали бы, −
говорит отец. − Английский обед можешь?
− Чего-ж не
мочь! − через губу
говорит Гаранька. − У Судака-паши
не то готовил. Вам
как… парадный или
простой?
− Парадный. Англичанина провожаем,
известный человек.
− У-у… самый
английский? − мычит Гаранька и начинает мотать
ногой, будто хочет
швырнуть калошу.
− Нет,
сперва проспись, после
поговорим! − говорит
отец, хмурясь.
− Это как же?.. − встряхивается Гаранька,
дерзко. − Не желаете,
могу и уйтить!.. − и
опять повертывается боком.
− Вот за
что тебя из дворца прогнали… − грозится ему Фирсанов, − за твои каверзы!
А ломаешься − Лабунова
возьмем.
− Зовите
Лабунова. Беспокоите только…
Ла-бу-но-ва!.. − и он уходит.
− Вот, с… с…! − говорит отец,
и сбрасывает костяшки-счеты.
− Дозвольте
доложиться-с… − просовывается
Василь-Василич. − Не ушел-с, сейчас обойдется…
маленько не при себе,
не свеж-с.
− Настоящее-английский вам? − слышится за Косым, − когда изволите?
− Одумался?
Завтра надо.
− Можно.
Любят погорячей. Суп из хвостов − первое удовольствие им. Ихней
рыбы не найдем − сомовины возьму, под лимончиком с синдереем,
уважают синдерей. Розбив,
понятно, на хересе с
синдереем, захреновым. Индейка, опять под синдереем… можно и
баранье филе, под чесночок,
соус мадерный, с диким медом на битых сливках, желе брусничная. Ну, пудинги,
понятно, с пламем… да уж,
посолов кормил! Закуски там,
водка можжевеловая, портер, понятно…
− Это уж
Фирсанов оборудует.
− Дозвольте,
скажу-с… − просовывается голова
Косого, − горькую шибко
уважают, с перехватцем-с!
− Для ихнего
сыру… рябчиков тертых, печенков,
на коньяке. Зайчий пирог… да без зайца обойдусь: паштет из рябчишной требухи − не отличишь. Хотите − сами по моему
леестру, а то я в Охотный могу?..
Сами. Только полная, чтобы воля мне, подручных и
медную посуду, очистить
кухню… окромя положенного, две бутылки рябиновки. После обеда зачинаю! − и, мотнув головой,
уходит.
− Ах, с… с… − говорит отец.
− А во
дворце-то как мучились… − говорит
Фирсанов, − главный повар
чуть от него не удавился. Из-за пирожков только и терпели… выгнали-таки.
− Дозвольте сказать, − опять просовывается
Косой, − господин Энтальцев,
поздравлятель… приятели с Кингой. − И могу, говорит, для
конпании, для разговора, умеет по-ихнему… у Бахрушина
в сюртуке сидел, разговоры
разговаривал, с Кингой. Просится
пообедать, для разговору.
− Вон что.
Хорошо бы, правда… − говорит,
обдумывая, отец, − у
Куманина я гувернантка разговаривала,
у Губонина директор от Бромеля.
Хоть и может Кинг по-нашему,
а надо бы. Да только как бы не
напился… и одежи у него
нет приличной. Ну, можно, ему
сюртук дать.
− Теперь одетый ходит, после тетки тыща рублей ему досталась.
И теперь только портвейнец пьет.
Ну, рюмочку ему нальете,
а стаканчиков не становьте.
− Пусть вечерком
зайдет, знаю тебя!
− И никак
нет-с, разок только угостил,
по случаю тетки.
_________
В кухне шумит Гаранька. Марьюшка даже образа вынесла и гераньку,
сидит-пригорюнилась в передней, без причалу,
вздыхает-шепчет: «нечитсая сила,
окаянный»! Я показываю ей, в утешенье, картинки в поминаньи,
как душа по мытарствам ходит. Она
вздыхает, тычет пальцем в картинку: «вон
он,
в аду горит… живой Гаранька! и
рыжий, и глаз зеленый, злющий…
такой же окаянный». В кухне,
говорят, сущий ад. Поварята
визжат в чаду, выскакивают на двор,
как шпаренные, затылки все потирают: скалкой Гаранька
лупит. Гремят кастрюли,
плита таки и полыхает, − как бы пожару не натворил.
Косой заглядывает в окошко кухни
и отходит на-цыпочках, поднявши руки: «ох, чего вытворяет, мудрователь!»
Затребовал льду корзину, дров,
чтобы без сучка, березовых… такой леестр
прописал − половины в Охотном не достали, к Андрееву погнали, на Тверскую.
Лимонов, синдерею, дикого меда
палок, персу самого едкого,
хвостов бычачьих… на рябчиков и смотреть не стал − «с прострелом, не
годятся!» На какие-то кеки-пряники ананасов
затребовал… Поварята визжат: «мельчей колите, в лучину
велит щипать!» −
дровами недоволен. В кухню войти − Боже сохрани!
Дворник носил дрова… − «глядеть
страшнр, говорит… − ножом
пыряет, а кругом и огонь, и лед!» Все говорят: «он и так-то въедлив,
а как при деле − и не
связывайся с ним лучше, ножом запорет». Я и к
кухне не подхожу.
___________
Вечером, Горкин
со скорняком сидят под сараем на досках, что-то всё
шепчутся. Я спрашиваю опять, почему обед
небывалый, а Горки только: «папашенька
чудит, н наше с тобой дело». Скорняк говорит: «им не обед,
а по Геям бы… мы турков победили, а они
нам навредили!» Я спрашиваю −
«кому по шее?» А Горкин сердится:
«нечего тебе встреваться», И вдруг, из кухни бежит Гаранька! и − прямо под
колодец. Кричит Косому: «качай, запарился!»
Утирается колпаком, вытаскивает бутылку и, из горлышка −
буль-буль-буль. Глаза у Гараньки страшные-кровяные, на фартуке − нож огромный, болтается.
Садится над доски, страшный. − «Перцем этим глаза проело… Капризные, черти. Каждый человек ест и хвалит, а энти… всё не по их, Навидался во дворцах послов этих! Он не
глядит на тебя, а… мычит, с… с… такой-сякой я, первый человек»! Скорняк уважительно говорит
Гараньке:
− И вот что,
обратите внимание… почему
они нам воспрепятствовали? мы турков победили, а они…
− Дармоеды,
больше ничего! − кричит
страшным голосом Гаранька, и опять
булькает. − У Судака жил…
галок им подавал, ло-пали! С
ими, как надоть?.. Ло-пай! А то − к лешему под хвост!..
− А ему почет-уважение, обе-ды! −
говорит Косой. − На наших
глазах вылупился. Панкратыч знает, как
Мартына обманул… перешиб его наш
Мартын, на Москва-реке
плавали. Господа избаловали, сто тыщ вон
нажил, ездить учил! Без его не
уме-ли… Десять годов тому казаки
наши на Ходынку его
заманивали, сто рублей закладу: пожалуйте
потягаться, можете скусить
гривенник с земи, на всем ходу? А наши скусывают. − «Желаете скусить?» −
«Не желаю. Не желаю морду об земь бить…
у вас морда казенная, а у меня заморская». Хитрый,
отказался. Пальцы-мейстер умолял,
Козлов: «Господин Кинга, скусите гривенничек,
покажите ловкату!» Казаки ему вперед давали: «на суконку
гривенник положим, морды не повредите, докажите!»
Не стал, не может. − «Я,
говорит, по-ученому учу». Набаловали.
Сто-о рублей на день
выгонял! Барин Александров
вдрызг прогорел, с ним крутился, все
дороги ему открыли. И господин
Энтальцев, пьяница наш… тоже весь
израсходовался. Они вон
кончились, а Кинга сто тыщ набрал,
и почет-уважение ему. Чудит
папашенька… − говорит мне
Василь Василич, пыряя глазом, − а ты не сказывай,
чего Косой говорил… мы промежду
себя говорим.
− Чего-ж чорту
такому в брюхо еще пихать? − кричит Гаранька, а Горкин ему ласково: «не шуми, не шуми, Гараня». − Не шуми… Знал
бы − не взялся бы
нипочем… из уважения только к
заказчику. Три ему перец, чорту!.. Вся охота
у меня пропала. Чертенята мои
как бы чего…
Булькает из
бутылки и уходит шуметь на кухню.
Поварята, выглядывавшие в окошко,
скрываются. В воротах показывается господин Энтальцев, в чесучевом
пиджаке, в шляпе и с тросточкой: идет, помахивает.
На нем даже и воротничок крахмальный, и помолодел будто,
только нос еще больше раздулся и посинел, и серые мешочки под глазами
обвисли ниже.
− Легок на помине, − говорит Косой, −
садитесь господин Энтальцев.
− А,
милашка… − сипит Энтальцев и треплет меня по щечке, − доложи папа, Валерьян
Дмитрич, мол, по
приглашению, для разговора.
−Я доложу, − говорит Косой, −
не беспокойтесь, дело ваше
на-мазу, пировать будете, сюртучок
вам, и жилетку бархатную, в цветочках,
подобрали.
−
Погляжу, пойдет ли еще мне. Сигар, главное,
не забудьте, англичане без сигар не могут.
Бывало, курил −
целковый штучка!
− Вот и прокурился.
− Не прокурился, а… благодетельствовал. Кингу,
бывало, на сапоги давал, а вот −
двести тысяч от нас везет! Встречаю намедни − дай четвертной,
до завтра… деньги в банке, банк
на замке, праздник. Трешник!
Ну, не сквалыга?.. Чорт с
ним, приду на пир, доставлю
удовольствие, для шику.
Горкин крутит
головой и машет: «а, грехи с вами!» − и уходит к себе в каморку.
__________
Съезжаются к обеду − Кашины, Соповы,
Бутины-лесники,
Болховитин-прасол. Барыни, в шумящих платьях, в шляпах,
с золотыми длинными цепочками в передвижках, рассаживаются в гостиной. Фирсанов оглядывает парадный
стол, заваленный серебром и хрусталями. Из коридора мне видно,
как Энтальцев сидит под
фикусом и потирает руки,
а то заведет пальцы за пальцы и
потрещит, покрякает. Оглядывает
на себе сюртук, голубой
бархатный жилет в цветочках.
Смеясь, спрашивают его − «от
Живого или от Мертвого?» Это такие магазины. Он потягивает
повислый ус и старается рассмешить, − стыдно ему,
как будто: «не пора ль нам,
братцы, выпить? Не пора
ли закусить?» Говорят −
пора, да Кинга вот запоздал. На парадном кричит Косой: «Кингу привезли, примайте!»
Отец говорит: − «Пантелеймона, что ли привезли… примайте!» Входит Кинг,
в важном сюртуке и в серых
брюках, лысый, сухой,
высокий, в рыжеватых бачках,
ставит палку с собачьей головкой,
и его ведут в
столовую закусить. Энтальцев
расшаркивается с Кингом, Кинг смеется: «а, ма-шейкин!»
Отец подбадривает: «разговаривай, не робей». Официанты юлят, с тарелочками. Энтальцев причмокивает: «Ам-брэ с гвоздичкой!» − и говорит −
«альон!» − должно быть английское
словечко. − Говорят − «нальем!» И Кинг говорит,
совсем хорошо − «выпьем».
Фирсанов просит: «самый английский
сыр-с, с синдереем-с!» Наливают
Кинге «можжевеловой», которая
называется по-английски − «жин». Энтальцев
пристает к Кингу: «скажи −
можжевелка!» Говорят − «а
ну-ка, выверни!» Кинг говорит − «мижи-мелка!» Смеются
− мышья-елка.
Энтальцев ходит с двумя бутылками, напевает
«Стрелочка» : «я кочу вам
наливайт, наливайт, наливайт…» Косой за дверями
шепчет: «сейчас нарежется,
никакого разговору от него не
будет». Черный Кашин,
крестный, кричит Энтальцеву: −
«Варя, шпарь ему по
их!» Энтальцев говорит
быстро, знакомое:
«ангки-дранки-дивер-друх-тибер-фабер-тибер-пух», а сам
приплясывает. Кинг лопочет ему −
«гау-лау», а Энтальцев наперебой:
«зендель-вендель козу гнал, Кинга
денежки забрал!» Покатываются,
кричат: «загвазживай!» Кинг берет Энтальцева за нос: «ти зулик,
ма-шейкин!» Энтальцев говорит в нос: «все родимые слова знает, обучили мы его с Васькой
Александровым… скажи −
«чорт!» Кинг устраивает губы, чтобы свистнуть, и выговаривает6 «тчарт». Потом говорит − «а ти… ши-тра-па!»
Фирсанов просит «опробовать
самое которое англичаны уважают, зовется
«спай-де-нас», − все послы кушают,
повар нахваливает». Говорят: «а ну,
каков-таков «спать-не-даст»? Кинг пробует
вилочкой что то густое,
красное, пучит глаза и набирает духу.
Говорит, поперхнувшись:
«у-у… казица… пи-пик…
соус наш!» Пьет «можжевеловку» и
набирает себе «Пики-пик». Пробуют и
другие, говорят: «у, злющий,
не продохнешь». А Кинг ест с удовольствием, хрипит: «не весь мокут
пик-пик наш!» Энтальцев тоже накладывает «пик-пик», − не то едали! Хвалит − облизывается:
«медом… маслится хорошо… под него
море выпьешь!» − поглаживает
жилет. Отец отводит его
подальше. Кинг накалдывает еще
«пи-пик-у», говорит −
«ма-шейкин», − хорош.
* *
*
Двигаются к
обеду, в залу. Подают суп из хвостов «заячий пирог». Нахваливают, такого никогда не ели. − Кинг говорит:
«эта такая… как ват,
мягкий гразь», и просит
еще кусок. Косой
смотрит со мной за дверью, всё крякает.
Пахнет от него водкой,
глаза остановились, страшные.
Всё уходит в столовую,
закусить. Несут сомовину с красным соусом,
потом индейку под синдереем… У Энтальцева нет стакана,
но ему подносят из своего соседи.
Просят − «ну-ка, поговори!» Энтальцев
встает со стаканчиком и начинает − по-английски:
«гау-лау… микки-вики… дую-вздую…» − как самый настоящий
англичанин. Косой шепчет: «гляди ты,
как отличается». Все смеются,
Кинг говорит − «ти… ма-шейкин!»
Несут «пудинг с пламем»,
самое главное, − на
серебряных блюдах башенки,
румяные, в пупырях,
из середки и по бокам
мотаются синие языки
огня. Кинг кричит
радостно − «браво, наш
поддинг, ура!» Косой вдруг вскрикивает,
вбегает в залу и начинает плясать, как пьяный.
Пролился огонь из блюда, официант
споткнулся! Ничего, потушил
Косой, вернулся ко мне, говорит: «всё
во мне горит, пойду
попью». В зале кричат, что пожар
надо заливать. Шампанского! Хлопают
пробки. Тянутся к Кингу
чокнуться. Проходят в гостиную, на кофе. Кинг
разваливается в креслах,
закуривает «царскую» сигару.
Всех обносят сигарами.
Берут «на память» и
некурящие. Энтальцев сует в карманы. Стелется облаками дым.
Разносят кофе с какими-то
«кеки-пряниками», на
ананасе. Кинг в восторге, кричит − «сами ма…шейкин!» − значит, очень уж хорошо. Мы с Косым
пробуем за дверью: совсем не
пряники, а кулич с вареньем м
миндалем. Проходит крестный,
замечает меня, поднимает и
говорит: «идем, пропой англичанину песенку, мастер ты».
Приносит и ставит перед Кингом.
Кинг щелкает на меня зубами,
вынимает из кошелька серебряный
пятачок и говорит − «на костинцы, на чай… купи
сахарни-сладки… спей
песеньку-маленьку… бай-бай». Мне стыдно,
но все просят, и отец велит спеть. Я начинаю − «ах, попалась
птичка, стой», смотрю в пуговку
на животе у Кинга и вижу, как
он… уже
не вижу пуговки, а большая рука его
трет жилет, и как
будто что-то икает там. Я припеваю − «отпустите полетать,
развяжите сети…» − и
вдруг жилет поднимается, и серый коленки
идут куда-то… Говорят −
«чего-то с ним, смотрите какой!..» Кинг
стоит у двери, сгибается
и крякает, трет живот. Просит − «ведите меня… пожалста… очень скоро…
непотерплю». Отец манит его, бежит,
распахивает дверь в сени. Кинг идет,
прихватив живот. В гостиной гогот,
все давятся говорят: «это вот
угостили, по-английски!» В
сенях страшный шум, будто
бьют в пол ногами. Кричат: «не
пускает, дверь на крюке!» Кинга
уводят кверху, в другое место. Отец
отчитывает Косого: «чего заперся,
мошенник?» − «Ну, мочи
нет!» − говорит Косой, бледный,
на себя непохож. Бежит
Энтальцев, качается − «ножками
режет!» − кричит в сенях. − «Уж не
отравились ли, Боже упаси?» − говорят кругом, − «с огнем
то ели!» − «Нет, это не от
огня, а… пик-пик-то этот…
он столько съел! и барин
наш напробовался… с пика это».
Косого
официанты уводят в мастерскую: совсем, говорят,
свернуло. Уж не холера
ли на Хитровом, говорят,
трое вчера скончалось.
Ведут Кинга, зеленого, кладут на диван в столовой. Попить просит. Говорят − не давайте
сырой воды, дать ему водки с солью. Ведут
Энтальцева, укладывают на подушки, на пол. Дают
капель д-ра Иноземцева. Оба кряхтят и стонут. Послали за доктором Клином, Эраст
Эрастычем. Отец растерян:
еще трое недомогают. Клин − в городской больнице,
рядом. Приезжает, осматривает,
велит рвотного дать и
молока побольше, компресс… Возможно, что и отравились,
говорит.
Гости понемногу отъезжают. Клин
велит позвать повара
Гараньку, но Гаранька без задних ног. Трут
ему уши плотники,
приводят в чувство. Он мычит и
мычит: «перело-жил… дикого меду… три палки…» Это вот в тот,
в «пик-пик». Из кухни приходит Марьюшка и кричит: «чего там, он, разбойник…
касторка стояла в уголку,
верховые сапоги барину
смазывать, в соус ее и опростал,
с озорства, поворята
сказали!» Клин говорит − «ну, это ничего,
только полезно… да с перцем еще,
вот и оказало скорое действие».
Велит показать соус. Испуганный
Фирсанов докладывает: «что было − всё Василь-Василич вылизал,
очень понравилось».
Уж и было смеху!
Так все и говорили после, в поговорку: «смотри, много не ешь, «Кинги» не приключилось бы». На утро
спрашивают Гараньку, а он не
помнит. «Да что я,
враг, что ль, себе! Это старуха меня со злости
напакостила, влила!» Спрашивают
поварят, а они напугались,
божатся − ничего не видали,
а старуха захаживала, как Герасим
Семеныч отлучался. Спрашивают
Марьюшку, а она − хоть иконы
сымать, всеми святыми божится: «да
что я, нехристь какая, что ли?
людей травить!»
Так ничего и не
дознались.
Декабрь,
Париж.