ПЕРСТЕНЬ
…Повеселей бы чего спели, ску-шно! По
программе..! Надоели мне программы, граммы,
килограммы. «Где ты, мой пуд, чугунный, тяжкий, пузатый, с
ручкой – дугой..?» С успехом декламирую, на бис. Этого нет в
«Чтеце», нет и в «Живой Струне», ‑ здесь создано. Что это…? А,
Глинка: «бурной жизнью утомленный, равнодушно бури жду…»! И жди. Какие тут
бури… ‑ жибу-лэ! Да наплевать мне, что «обращают внимание». Ах, как
читал «Анчара»! – там. Сивалдаи
даже понимали. Все-о понимали! Помню, пробирался я к
границе… В городишке М. зацапали меня, к этому ихнему
пред-рев-кому, тогда такие были звери. Хохол был, что ли.
идеалист: «прикончить всех буржуев – будет
счастье всем». Есть и такие, прямолинейные. Узнал, что
я артист… ‑ не вырвусь, думал: с месяц не выпускал, щедротами
осыпал, бери – что хочешь! Чем взял? Не поверят: «Сакья-Муни»,
Мережковского, очаровался и… «Анчаром». Кончу «Анчара», а он – «ду-рак… а
гарно!» ‑ «дурак»-то про раба, а
«гарно» ‑ про неведомого Пушкина. Все переслушал – и выдал
пропускной билет, храню: «Дано свободному артисту для вольного хождения по
свету», и печать с каракулями. Ах, что бы можно было с таким народом сделать!..
Пя-ткой чует.
Чем расстроен..?
Виденья одолели, привиденья. Вчера зашел, на рю Ляфайэт, в лавочку –
«Русские вижу». В этих лавочках – замечали? – со-лью
пахнет..? – слезами: натекло совсюду. Купил, вот, полюбуйтесь…
изумруд – дуплет. А, все теперь фальшиво. Там, в пу-до-вом царстве, тоже не без
// 127
того бывало, да… умели
и отмыться, каяться. Для чего купил? Да вот, привычка… как Нерон, сквозь
изумруд разглядываю мир прекрасный. Не могу вот не скандировать, привык… и взирать сквозь изумруд! Играл Нерона в «Камо
грядеши» ‑ сжился, не могу. В Екатеринославе проходу не давали, как
играл. Извощики, газетчики, мальчишки… ‑ выйдешь из «Европейской»,
вся улица кричит: «а, господин Нерон!» Очень понравилось, как я хрипел, с
удушьем: у Момзена прочел – от ожиренья страдал Нерон удушьем.
Перевоплощался, так и несло Нероном!
А когда-то, на этом вот мизинце, горел
зеленым светом изумруд. На здешние прикинуть ‑ тысяч двести. Не
верите? Теперь и я не верю, а… бы-ло. Сам, у Фаберже,
справлялся: пятнадцать тысяч чистоганом, золотых. В Москве: на Светлый День,
подарок. Не верите? И я не верю. Сказка.
«Ах, сердце просится, и в даль
уносится…» но – кррак, конец. Помните, чернь, бывало, распевала:
Пер-сте-нек… зо-о… ло-о-той,
Та-ли-сман… ты вечно будешь дорогой!
И нет его. О, сладкие мечты, признанья,
шелест платья, вздохи, поцелуй, измена!.. В страшные мгновенья, когда уход казался избавленьем от юдоли, от
черрной доли… я всматривался в этот изумруд и… ‑ «и верится, и
плачется, и так легко, легко!» Где он? Увы, про-жрал.
И с ним – всю красоту, всю жизнь мне подарила… первую любовь, улыбки,
слезы, грезы… и Маргариту. Ну, она звалась… «Ее сестра звалась Татьяна»? Нет,
не ТатьянаЮ и не Джульетта, и не Офелия.., а проще,
// 128
даже очень проще.
Но… номина сунт одиоза. Мол-ча-ние.
Что там – улыбки, слезы, розы! Все
повторялось и может повториться. Нет, в том изумруде,
в камне-солнце, я потерял неповтори-мое… Здесь –
многого не встретить. Женщины? Не только женщины. Да вот, видали ро-зовые яйца, в кабаках, в бистрах? У пьяного прилавка, на
мокрой жести, в вазах, розовые яйца? Пьют ординэр, и – на закуску.
Забыли – для чего. У нас… Да, пьяница у кабака облупливал, но по-мнил. Пяткой
помнил, коли душа пропита. Можно докопаться в пя-тке! Нет, не прикрашиваю, ‑ знаю. А тут…
Помните? Весна, российская весна,
разливы, вербы, текут снега.
«Гонимы
вешними лучами
С окрестных гор уже снега»…
И так далее, мытными ручьями… и –
в луга! И колокола…
«Тот звон смиряющий всем в душу
просится…»
«Во все окошки ласточки кричат –
«Христос Воскресе!» Пасха. Гиацинты на столах, розы на куличах, пунцовое и голубое… и глаза! Гла-за
какие! И васильки, и незабудки, и синь лугов, и синь небес! Сирень –
глаза, сирень – дыханье, движенья – гибкая сирень… и речи плавной
колыханье, и в смехе праздничная лень… А-а-а!.. И звон с зари и до зари. И…
«Песнь в душе моей трепещет,
И разливается, и плещет…»
Чье, не помните? И я не помню. «И я, как
малое дитя, смеюсь и плачу… не шутя». Не помните? И я
//129
не помню. Все забыто, убито, вбито,
перебито. Мол-ча-ние!
Когда его про-жрал,
тот изумруд, тот камень-солнце… ‑ все
прожрал. Но, погодите, милый надо знать. Винцо
неважное. Ах, пил в Тифлисе… ка-хэ-тинку! Ка-хэ, ка-хэ, ка-хэ… э-эх-хе-хе! Как прожрал? Сперва спросите: друг,
расскажи, какая из богинь Олимпа тебе вручила талисман. Сперва поэ-зия, потом уж проза. Высокопарно? Привычка, душу подымаю
на ходули, чтобы не ползла по грязи. Да знаю… мне, бывало, Зажимайлов Мишка,
наш режиссер в Ростове на Дону, под Станиславского
старался: «Проще тоном, проще, будто ты в бане на полке… Говоришь –
«дождь пошел», в окошко, а выходит… будто Александра Македонский на
триумфальной колеснице!» Знаю. И не хочу. Хочу, как Сумароков, величаво: «Теки,
мой князь, во храм… яви себя в народе!» А я… пойду отдам… последний долг природе!» Привычка, с ибсенского
Брандта: к небесам! Ползать очертело…
Ах, играл я «Брандта»! Где? Везде. И… в
Москве, понятно. Сам Ленский слушал – плакал. Качалов? Широкая душа,
вместила… все, до… лобзанья пяток»… ‑ есть тра-ги-комедия такая!..
От-ста-вить, к чорту «качалку» эту! отставить! Играл я Брандта. В Питер звали, сам
Аполлонский… ‑ отклонил. Там Пи-тер, а со
мной – Россия. До славы я не жаден. Туту начинается…
Великий пост, Москва, ангажементы. Стою
в «Лоскутной». К Гришину, в Саратов на мазу. Брожу…
вдоль улиц шумных, набираюсь столичных впечатлений. В кремле, говею… всегда говел. Карточку несут! Читаю: «Прогулов»!
Знаете – Прогулов,
//130
миллионер? Он самый,
ситчик‑то его известный. В Нижнем на ярморке встречались, уважал. Хорошо,
просить. Входит, чуть мешковат, но джентельменом... розовый такой, приятный.
Ладошки так вот, умывает. — «Помните?» — Помню‑с. Чем могу
служить?» О‑казывается: свой театр, домашний, а
для «фэнфлер», для избраннейших, так сказать, на полтораста кресел... сплошь э‑лита!
Кресло — сто целкачей, на раненых. Война была. Просит, умоляет даже:
«Брандта! перешибить Качалова!» Не нравился ему Качалов, истеричен. Потом узнал
я: что‑то с супругой вышло, супруга закапризила... хотела в студию, да...
стык случился. Тысяча за выход. Отклонил — «за выход»: жертвую! Даже
попятился и руки поднял: «Шиллер вы, говорит, так благородно!» Причем тут
Шиллер? Просто — для раненых я, русский человек.
Игра‑ал..! — молчание. То есть, не в
смысле... а... подробности в афишах. Не буря, а тай‑фун
аплодисментов, стон, ломали кресла. Ну, новые знакомства, письма, рандэ‑ву,
обеды, портреты... — разоренье. Цветов, венков, букетов..!
Лиру поднесли из роз и лилий, — в автомобиль не влезла. Ну, в лоск
замотан. В Саратов надо, ангажемент, билет в кармане, — не пускают.
Вдруг — карточка. Серебряная, монограммы, Просить!
Входит дама. Не дама,
а... симфо‑ния, поэма. «Остановись, мгновенье!
ты прекрасно». Больше ничего. Молчание.
Она. Сама, миллинерша. Прогулова.
Таинственная маска, ребус, знак вопроса. «Да», «кажется», — и только. Ну,
Галатея, сфинкс, манящий омут, «таящий в себе свои мир
бездонный». Есть такие: в себя глядятся, вот. И
королева, и — сильфида. Ве-
// 131
личие и нежность,
гордость, простота, и... тайна. шатэнка,
синие глаза, темнеют в страсти. Голос — баккара и серебро.
Движенья... — Грация, Пракситель. Ну, словом, — «все в ней гармония,
все диво...». Сама богиня.
Сама богиня, умоляет.
Один спектакль, последний! Склоняюсь, в трепете. Она играет Саломею, я —
Иоанна. В пользу лазаретов. Но, слушайте: места по... три‑ста
целкачей! Ко‑шмар?! На здешние прикинуть —
тысячки четыре за местишко, дешевка... для сверх‑элиты! Потрясен,
раздавлен покорен.
Что было‑бы! Сбор
битковый. Бриллианты... — все померкло, такое ослепленье. Играли‑а... — сам Уайльд бы умер от удара.
Костюм...! — Невиданная обнаженность, ультра. Ахнул зал, Суфлер
задохнулся, онемел, как рыба, — без суфлера! Страстность... —
затлелись ткани. Больше ничего, молчание. Пляса‑ла!
Нет, не могу... нет слов. Мужчины... как быки, ревели. Дамы... как полагается,
шипели. Бывают перлы!..
«Навозную кучу разгребая,
петух нашел жемчужное зерно». Да, я нашел зерно,
хоть я и не петух.
Дальше...? Ну, дальше все
понятно. «Она меня за муки полюбила, а я ее... за это
вот зерно.
Потом... открылось небо.
Бурная весна, текут снега... «Еще в полях белеет снег, а воды уж весной
шумят...» В Петровском парке, рвем первые подснежники, синейшие, на бурых
ножках. Засыпаны лужайки: все — глаза, ея,
синейшие. Целую, в мыслях. Молюсь. На «Воробьевке»
смотрим на Москву. Грачи в березах, золото заката, лесные воды, тишина‑а... и вальдшнепы храпят, от страсти...
и — Го‑споди, помилуй! — пе‑рвый поцелуй, в «под-
// 132
снежники» мои, в синейшие. Дрогнул небосвод, упали звезды... и —
пропал Саратов! Натеков этих не было тогда, мешков для слез зажатых,
невыплаканных в жизни. Все было юно, свеже, светло, сильно... «какой
простор!» — помните Репина? Истина, Добро и Красота... какая вера! Кто мог
бы думать, что впереди...? Неслись на «птице‑тройке»...
А, «Вечерний звон...
вечерний звон...» — тоскливо. Повеселей бы что‑нибудь
пустили. Да, программа...
И, тогда, тоже —
вечерний звон с Москвы: была Страстная. Березы в почках и колбасках,
вербы — в вербешках золотистых... скворцы, грачи, дрозды... Нет, кукушки
еще не было, не прилетела. Жаворонки звенели в высоте, ласточки
свистели... — ну, «плен, постыдный пле‑эн... и гибель всех моих»...
проектов. В Саратов не попал, сорвал сезон.
Угарная неделя,
одержимость... я‑ не я. И вижу... что же?!
Облако нашло. «Синейшие»... тревожны, грустны. Не пойму... В чем дело? Нет
ответа. Взгляд — далекий, рассеянный... — не постигаю!
Вот иПасха. Умоляю, у ног
прекрасной: в Кремле, в заутреню! Ужас на лице, в
глазах: ни‑как! Муж, понятно: вместе, Светлый
День. Пошел один, — куда деваться?! На народе — легче.
Крестный
ход, огни, ракеты, горит Иван — Великий, все ликуют... пылает сердце
— Кремль, Россия.
А я‑ как «демон мрачный и мятежный», взираю,
только. Все для меня погасло, нет огней. И вдруг... о, чудо! — они,
«подснежники» мои, синейшие! Я шатнулся: виденье? ангел?!
Миг счастья, только миг.
В звоне — гуле, вгля-
// 133
нули на меня дале‑ким
взглядом уходящим и
подарили мне последний поцелуй, пасхальный. Шепнула: «прощай, забудь». Миг,
один, — пропала, затерялась. А у меня в руке осталось... красное яичко, простое, деревянное. Искал в толпе —
напрасно. Кругом — восторги, ликованье, братство... «Христос
Воскресе!» — «Воистину Воскресе!»... А я — как умер. Нет, пропала.
Минутку улучила, от своих. Но это — « прощай,
забудь»..? — что значит это?!.. Какая‑то
мистерия... фантом?! «О, романтизм! о, сумасбродная головка!..» — шептал я
в небо, где золотисто реяли ракеты, плясали звоны. И разрывалось сердце.
Но... жизнь зовет. Уныло
возвращаюсь в номер. Держу яичко... Оно дрожит, и блекнет, за слезами. «Прощай,
забудь!» О, сумасбродная!.. А в голове... — подите
вот, привычка — картины, сцены: как бы я сыграл! И в зеркале увидел…
трагическую маску! И мысль: зачем такое, деревянное, простое? Потряс…
пустое. Что за…?! Открываю ‑ вата! Целый пук, как пена, ле-зет, ‑ натуго набито. Что за…?! Вытряхиваю
вату… и… блеск. Стрельнуло! Не-эт, какой там пистолет..!! Перо Жар‑Птицы,
Феникс, Ра‑дий! пожар!! В комнату мою упало
солнце, ка-мень – солнце! Голконда – изумруд,
апо-фе-оз. С лесной орех, волше-бный изумруд.
Клондайк! Ну, думаю… а, сумасбродная головка, игра какая! Заинтриговала.
«Прощай, забудь»… ‑ о, ловкая игра!
Утро, спешу поздравить. В
цветочный магазин, охапку ландышей и гиацинтов, в серебряной рогожке, натюрель.
Лечу на лихаче… ворота, львы на воротах и… каша – рысаки, карсеты, всякие
ройльс –
// 134
Ройсы… Лакеи, кучера,
снимают шапки. Звонюсь… Милашка – Груша, в
бантиках, как фея, ямочки на щечках: «ах! Не принимают-с… в Крым уехали-с, с
утра, а Алупки-с… на дачу-с». Отшатнулся. – «Ка-ак?!.. А кареты эти, лакеи..?!» ‑ «А это-с… мамашу поздравляют, Матрену
Савишну». Мамаши мне не надо. Повернул. А эти, краснорожие, вдогонку: «вышло
дышло!» Ну, хамы.
Возвращаюсь – бац!‑ письмо, с посыльным в красной шапке. Две
строчки, только: «все забудьте… я мучаюсь… так надо… не
старайтесь меня увидеть, это бесполезно». Без подписи. Ну подчинился. Раскаяние? Все возможно. Такие дни, говела,
каялась… ‑ возможно. Бывает, знаю. Сантиментальна, романтична, как…
кажется, Кларисса, у Шекспира где-то. Ну, жертвоприношение, самоанализ,
скепсис, смиренномудрие. А, может, испугалась мужа, все возможно. Участь
Дездемоны не сладка. Не стал настаивать. Послал на карточке – «склоняюсь»,
все. Вышло вровень. Запер сердце и ключ забросил в море… жизни. Больше не
встречались.
Но… чудо: взгляну на
изумруд – и… «все воскреснет вновь живое – весна и юность, и любовь,
дуплет? Не в деньгах дело, а… проверит чувство. Говорят: «у нас и куплен, вот-с, по книгам… пятнадцать тысяч триста». Вот так гоно-ра-ар!
Вот это чу-вство!..
В Саратове читаю в
«Слове»: «Супруга коммерции советника г-жа Х. пожертвовала двести тысяч на
сирот». Жертва? Жажда очищенья? Возможно. Вскоре опять читаю: «сто тысяч на
приют для девушек». Жажда искупленья? Все возможно. Преклонился. А
//135
я, беспутный? Я ждал: вот, Светлый День
настанет. И он настал... в голоде, в аду, во мраке.
На юге, в страшный год... Ходил в
опорках, ел помои... но, хранил я перстень, как святыню. Да, еще до этого, в
Баку, читаю в «Слове»: «умерла от тифа... на фронте заразилась». Взглянул на
перстень — и заплакал. Искупила, очистилась. А я?.. Мой день пришел. На
юге, в страшный год, терзался. Все сгорело: Россия, прошлое, искусство... На
двух ногах — костяк. И... изумруд на пальце. И в нем — ду‑ша. Прожрал я душу..? Нет,
осталась. Греку, за мешок муки... клянусь! Плут божился, что простой дуплет,
дает за золото. К Фабержэ тащитъ мерзавца? «Я дал ему
за злато и проклял его»! Кругом, от голода валились. Собрал я ребятишек — жрите душу! Ух, как жрали... мои
воспоминанья! Жрал и я. И легче стало. Будто очищался,
отмывался... ото все‑го. Воспоминанья сожраны, я — новый: ни
«жизни мышьей беготни», ни... лжи. Порой, разроешь душу, как сейчас, — и
больно. Вот эти песни наши... разрывают. А вспомнишь, как ту муку сосали,
чавкали... — а‑а, пригодился перстень, грешный перстень мой —
не мой! Лучшего не вспомню...
Апрель, 1932‑35.
Париж.
ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ
ВЕЧНЫЙ.