Два месяца
писал. Перечитал, переписал,
прорезал, еще переписал, еще прорезал. Ну, куда такое!
Стало грустно. И спокойно, будни. Послать − куда? Вспомнил редактора: «пишите, приносите». Принес. − «Зайдите… так,
месяца через два». Стало совсем покойно:
еще не скоро.
Через месяц − письмо, полуславянским в заголовке: «Русское Образование». Удача! Не совсем: «зайдите переговорить». Иду, в
волнении. Усач швейцар, когда-то
недопускавший
до самого, − «гимназистов
никак не допускаем!» − распахивает двери к самому: «пожалуйте-с», −
усы играют весело и строго. Всё то же: груды на столе,
«леонтьевском». Пальма
еще пышней, как куща. В седых кудрях,
редактор, Анатолий Александров,
приват-доцент: − «а,
садитесь… вот в чем дело…» −
сердце тук-тук-тук… −
«недурно, можно напечатать…» −
сердце, по-другому: тук-тук. −
«Интересно дали. Напечатаем… получите недурно…» − приятный взгляд, −
«а для студента и совсем недурно…» −
черкает на бумажке, множит, рублей
четыреста!» Думаю: куплю Шекспира, Гёте, «Историю Земли», Неймайра − «Но вот в чем дело. Надо кой-что урезать. В цензурном отношении, и… редакция не может согласиться с вашим взглядом на аскетизм… Погодите. Вы легко разделались с
этим… «аскетизм плоти!» −
строгий взгляд. − «Постойте… Дух
нашего монашества…» − лекция минут на двадцать. Слушаю с восторгом. Начинает
листать, отчеркивать. −
«Это неуместно. Что это за… «благо-уха-ние», с тире, в кавычках?.. Старец, двадцать лет не обмывавший тела, преставился, и «от его тела
истекало неизреченное
благоухание»… это жи-тийное! а вы −
в кавычках! вам смешно…» И снова
лекция о «преображении плоти».
Интересно. − «Даете новую речь, прекрасно… но не
всё выносит книга: надо
от-би-рать.
Искусство слова…» Лекция о слове.
Я в восторге. − «В общем,
предлагаю сократить, вот, где синим…
страниц тридцать. Вы согласны?»
Я: нет, не могу. − «Почему?! «На
скалах Валаама» мне нравится, будет
читаться с интересом. При некоторой игривости… − это у вас пройдет! − внутренно вы духовно-близки…»
Ласково глядит. − «Ваша
душа чувствует красоту святого…» Я
рад, но на урезку
не согласен. − «Не по-ни-ма-ю… − встряхивает кудрями, − вы же получите… и еще могу
вам предложить… сделаем
для вас триста оттисков,
в рубашечку оденем, можете
раздать по магазинам, как книжечку. Это вам даст
больше ста рублей…» Я что-то говорю: это мое, е если выбросить, это уже будет… Он поднимает руки к пальме: − «Вы чудак!
не понимаю, что за… упорство!» − «Не могу». − «Но… цензу-ра!»
− восклицает он. Это дает мне силы: − «Я не желаю
подчиняться произволу!» − «О, ка-кой вы… Ну в таком
случае…» − Холодный взгляд,
холодное прощанье. Провожает усач,
сочувственно: − «Вернул-с?»
Дал ему целковый, за сочувствие.
_________
«Как книжечку…» Самому издать? Прямо на Моховую, к К-ну, − мой
поставщик «брошюрок». −
«Да на что же лучше!
такую книжицу закатим-с!..»
Ловкий, ярославец, «с пеленок,
скажу-с, при книжечках». −
«Слушайте-с. Типографщица Е. Г.,
слыхали-с? Первый пионер, сам
Гольцев поздравлял… женский
труд ввела… облагодетельствовала, как сказать, про-грес-с…
и в таком случае может брать дешевле
все, не Кушнерев-с! Денежки вперед, понятно. Одно заглавие-с − «На скалах!..» −
из рук рвать будут. А с Картинкой, монастырек
там… да пустим
копеек 80 − тыщи пролетят! В глаз
чтобы било покупателю, повеселей
обложечку… ну, два завода, 2400, − на счетах чик-чок-чук, −
вам тыщенку чистых,
не меньше-с. Можете…
рубликов 700 вперед? Чудесно. Завтра сама примчится, шрифт, бумагу…»
Завтра сама примчалась. Громада, шляпа в лентах, запыхалась. − «Женский труд, я
первая… Гольцев поздравлял,
дорогу женскому труду! В наших условиях…» − понизив голос, − «вы понимаете, полиция
косится, обыски… первая ласточка…
женщина − субъект гражданских прав,
вы понимаете?.. Значит, вы мне 700 авансом… Завтра
и в набор. Цицером?
Прекрасно, я люблю цицеро…
Цензура? Обойдем. Я в восторге,
всю ночь читала… есть зацепки, но, по закону, свыше двести листов… разгоним, − без предварительной. Отпечатаем,
три дня сроку…
Не беспокойтесь, у меня
рука…» − миг-миг, − «сколько
раз сам Гольцев!
Нет наличных?.. Ну как же?.. Ах,
облигации? кредитного, московского?
Охотно, по курсу, скидка на комиссию…» Трубка облигаций, сколько надо.
Кладет в мешочек, вся красная, в удушьи.
Книга будет.
_________
Корректоры,
запах краски, радость. Первые листы − чудесно. Клише: скала над
озером, под ней монахи,
в лодочке, − «в глаз чтоб
било покупателю». Ноябрь. Первая книжка, − красота!
«На скалах
Валаама»
Тут обрывается:
Бутырки,
две недели. Университет− Манеж − Бутырки.
Дома, наконец.
Телеграмма: «Книга
задержана, будьте в Цензурном
Комитете… Е. Г.» Гром с неба!
Вспомнился редактор, Шекспир,
Гёте… «по магазинам раздадите». Было бы уже в журнале. И − горделивое
сознанье: жертва гнета! Ах, юность,
юность…
Цензурный Комитет, на кисловке. Накурено, казенно, палачи. Вот главный: князь Н. В. Шаховской, − как будто и непохож на князя: одутлое лицо,
мочалистое что-то на лице. Прищурясь: − «Вы… автор? Это что
же, пикник из Валаама устроили? Не возражайте. Так нельзя-с. И порнография… Да
позвольте, у бабы моют в банях… мужчин! Ну, не
на Валааме… еще бы вы − на
Валааме! В Финляндии, но в книжке о Валааме! И про пьяных купчиков и девок… В
диалогах, да, но!.. Можете
полюбоваться…» Показывает экземпляр
«цензуры»: всё красно, залито. Затерзанная жертва гнета. − Не возвышайте голоса, г. студент. Да, потеряли,
сами на то шли, − «без
предварительной»! Вам сколько лет?» −
Даже благодушно: − «Э-эх, ю-нец, пи-сатель. Вот что.
Не волнуйтесь. Приходите вечерком, и
мы поборемся: будете отстаивать свое, а я свое».
__________
Пьем чай. Князь − будто и не цензор, а добрый
дядя, «благородный человек». В
кабинете − комфорт, культура. Шкапы, в
зеленых занавесках, книги, книги.
Есть один, «секретный»:
«мученицы», сожженные. − «Может попасть и ваша, если не согласитесь на «операцию». Горько, но
соглашаюсь. Князь − мягче: − «В чай коньячку?..» Чудесный человек, обворожительный, культурный… про-грессивный! я почти влюблен. Страница за страницей,
проверяем. Князь уступчив: −
«Хорошо, оставим. Да… вы в этом
смысле?.. Ну, оставим. Больно, а? Не по живому телу. Ху-же? Это так
кажется, обтрепитесь». После работы − говорим друзьями. Нет,
он либеральный,
прогрессивный, сам под гнетом… какой он
цензор! Двадцать страниц отбито. Четыре вечера боролись. В итоге: вырвать 27 страниц. − «Перепечатают и вклеят,
только. Да, приплатите: за грех и наказание». Князь сверх-любезен:
показывает тайны: «мучениц», сожженных: − «Вот «Прогресс
нравственности», Шарля Летурно,
пустая книжка! Ка-ак, читали?!
Странно, сожжена». Показывает парижские журналы, карикатуры на приезд царя. Нет, он хороший. Я
открываю ему душу, про книгу. Он тоже: −
«Покаюсь, я немножко виноват. Дал одному
приятелю… драматург Невежин,
знаете? Ему понравилось −
разговор народный. Дал другому − Ширинскому-Шихматову,
синодальному. А тот − «интересно, но!..» Запросил К. П. Победоносцева. Вот телеграмма,
самого: «задержать».
Чего вы удостоились! Что делать… Посадили вас не мы,
а типография, советчики. Дорогонько, вдвое-с», − помял он книжку. − «А сколько припечатают? Мо-гут. Снимут сливки… бывает это».
Приятный человек.
Погиб при взрыве, на Аптекарском.
__________
Книга вышла, израненная, в пластырях, −
февраль,
Десять лет − ни строчки, не тянуло.
Удручило? Не думаю. А просто − не исполнилась душа. Исполнилась − заговорила.
Давно ее не
видел − свою ошибку. А посмотрел бы.
Февраль,
1934.
Париж.