Каждый вечеръ
бабка Настасья заноситъ въ усадьбу молоко изъ деревни. Приходитъ она съ невѣсткой, придурковатой Марьей, становится
на порожкѣ кухни и
начинаетъх монотонную старушечью воркотню. Она сухая, сгорбленная,
совсѣмъ маленькая, и
не вѣрится, что
когда-то была высокая и такая,
что, бывало, никто не
пройдетъ, не взглянувъ, когда
была дѣвкой. Такъ заляпали и забила ее суровая
жизнь. Голосъ у ней
разбитый, напоминающiй звяканье треснувшаго горшка: по груди били; едва-едва видитъ свѣтъ
бѣлый: по головѣ
били и много плакала. Невѣстка ея не придурковата, какой ее считаютъ: запугана
она, и пугливая душа ея гдѣ-то бродитъ
− внѣ жизни. Она больше молчитъ, крутитъ пальцами и глядитъ
въ землю.
Разсказывала какъ-то
бабка Настасья про свою судьбу:
− …Ужъ какъ, бывало, мытарилъ поконикъ… и-и-и! Лошадь ни лошадь, − что ему подъ руку только попало, − все ташшилъ.
А вино его такъ. И чѣмъ-чѣмъ не билъ!
одной печкой только не билъ. Вотъ и Василья весь въ его вышелъ, озорникъ. По дѣлу − цѣны
нѣтъ,
кровельшшикомъ онъ. Отчаяннѣй его не найти,
очень отчаянный… По колокольнямъ вотъ, по трубамъ… на высоту самый
дерзкiй, ничего не боится. Выше
птицы завьется, хоть и пьяный. А какъ на землю
ступилъ − на глаза ему не попадайся, не дай Богъ. Передъ самой Пасхой корову нашу свелъ, замокъ сбилъ… А корова-то какая была! За сорокъ
рублей въ городѣ
продалъ, деньги пропилъ. Все ташшилъ и
ташшилъ, въ покойника. А скажешь чего, − сейчасъ на кулаки! « Я васъ кормлю!» А?! Кормлю… Живой порошинки
отродясь не видывали. Ну, да и терпѣнья не станетъ,
сердца не уймешь… Скажешь, бывало, − прости, Господи: «хоть бы въ
Сибирь тебя, каторжника, угнали!
Развязалъ бы ты насъ, черная твоя доля!»
На Марьѣ мѣста живого
не найти, какъ за ее примется. Только и
вздохнемъ, какъ въ Москву уѣдетъ. А заявится − сейчасъ за Марью. −
«Баба игдѣ?» − Сейчасъ въ Лобачево, за ей.. домой
волочитъ. Тамъ не даютъ, онъ сейчасъ
живо отобьетъ и опять. Такой-то отчаянный! Хочь и сынъ родной, а прямо
скажу, − только бы Господь
послалъ развязу…
Совсѣмъ
недавно такъ разсказывала про свою судьбу бабка
Настасья. И вотъ теперь наступила имъ
развяза: отчаянный кровельщикъ
ушелъ на войну.
Въ тотъ вечеръ, когда
онѣ проводили его въ
невѣдомый путь съ
полустанка желѣзной дороги, − онъ запоздалъ
и пустился одинъ догонять
свой эшелонъ, − пришли онѣ
на усадьбу, и старуха долго хныкала въ сумеркахъ на порожкѣ кухни, а Марья
вздыхала. Старуха разсказывала подробно, какъ онѣ его снаряжали, какъ она заняла ему три рубли на дорогу, сердешному, − безъ сапогъ вовсе къ
солдатамъ своимъ пришелъ, все какъ есть
пропилъ! − какъ она съ Марьей въ два дни
пошили ему новую розовую рубаху и
подштанники, и какъ старуха отдала ему
свое расшитое крестиками
полотенце, припасенное про смертный день.
− Не бралъ все… − «Я, говоритъ, и кулакомъ
утрусь». − Навязала ему,
благословила, честь-честью. − «Слезы, говорю, кулакомъ-то утираютъ, а ты возьми
матернее полотенчико въ благословенiе, для счастья». Сталъ отъ мѣнѣ принимать, поглядѣлъ
− заплакалъ. Да… поглядѣлъ −
заплакалъ… заморгалъ. На лавкѣ сидѣлъ, ногти все грызъ. А потомъ всталъ и говоритъ, − давайте, прощаться будемъ. Простился по-хорошему, въ
ноги мнѣ поклонился, Марью за руку держалъ…
Накликала я на его головушку… все
Господа, Царицу Небесную, просила,
развязалъ бы насъ… Рубликами ему,
три рубли. Все вспомянетъ когда -
калачика купить…
Въ концѣ
августа, вечеромъ, какъ обычно, принесли
онѣ молоко. Принесли еще
письмо, которое передалъ имъ на дорогѣ
сотскiй. Онѣ уже знали, что
письмо это, − онѣ никогда не получали писемъ, − прислалъ имъ Василiй съ войны: такъ сказалъ имъ сотскiй, потому что на письмѣ нѣтъ марки; такiя
письма теперь всѣ получаютъ съ войны. Письмо было сильно затерто, стоялъ на немъ слѣпой фiолетовый
штемпель, на которомъ едва
виденъ орелъ, и можно было разобрать
только одно слово −
полкъ.
− Почитай-ка, батюшка… неграмотныя мы-та…
Ни бабка, ни ея
полунѣмая невѣстка не хотѣли входить въ покои, боялась
загрязнить чистый полъ и долго не соглашалась сѣсть. Присѣли на уголкахъ стульевъ. Старуха достала
комочекъ платка, въ которомъ
она носила свои мѣдяки, и
приготовилась поплакать. Невѣстка,
краснорукая, крѣпкая молодая баба,
круглоглазая, въ мужицкихъ
сапогахъ, не подымала глазъ отъ полу,
и не проронила слова.
Для старухи это
было, кажется, первое письмо въ жизни:
она не помнила, когда оан еще
получала письма, − неграмотный
у ней былъ старикъ, покойникъ, а
Василiй не писалъ никогда.
Начало было
обычное, страшно вѣжливой
начальной формулы, неизвѣстно
кѣмъ изобретенной,
прочно вошедшей въ обиходъ и
только за по слѣднее время
уступающей болѣе простымъ оборотомъ рѣчи.
Было тутъ и − «родительницѣ
нашей, Настасьѣ Петровнѣ», и «дорогой супругѣ нашей, Марьѣ
Степановнѣ съ любовъю
низкiй поклонъ», и увѣдомленiе, что
это «отъ сына вашего
и супруга вашего Василiя Николаевича», и заявленiе, что «живъ и здоровъ, чего и вамъ
желаемъ». Все обычное.
Старуха плакала,
потыкивая комочкомъ платка въ глаза и слушала очень внимательно,
перегнувшись на стулѣ, чтобы не
проронить слова. Марья сидѣла понуро.
Потомъ писалъ Василiй,
что былъ въ бою, но пока цѣлъ, а рядомъ съ
нимъ убило товарища: «упалъ на
меня, подъ ноги».
− Господи, Господи… − сказала старуха,
− спаси его и сохрани.
Дальше стояли
самыя простыя слова, но
передъ смертью, которая уже
заглядываетъ въ глаза, все, должно быть, кажется инымъ совсѣмъ,
и изъ простыхъ словъ глядится значительное. И это
значительное почувствовалось и бабкой, и
Марьей. Солдатъ просто и даже сурово
просилъ благословить его впослѣдокъ,
писалъ: «не чаю свидѣться». «Чего плохого видѣли отъ меня, потому ничего
хорошаго не видали, простите
и на мнѣ не попомните.
Теперь я здѣсь совсѣмъ трезвый,
стою передъ судьбой. Ворочусь
− другое у насъ будетъ. И Марья
пусть не поминаетъ плохого».
Письмо
кончилось сообщенiемъ, что писано
въ окопахъ, на доскѣ, потому такъ
плохо, и рука устала отъ ружья, а сверху зудятъ пули. «Молитесь обо мнѣ».
Бабка глотала слезы: было слышно, какъ она дѣлала горломъ,
какъ-будто икала. Марья смотрѣла
передъ собой ничего невидящими глазами.
Молчали и не уходили. Придавило ихъ
необычное, непохожее ни на что, что повидали онѣ тяжкаго въ жизни.
Я предлжилъ
написать Василiю. Вѣдь, всѣ пишутъ своимъ,
а ему отъ кого же и получить!
Бабка обрадовалась, сказала:
− Пропиши
ты ему по-хорошему, какъ пожальчѣй… Кто ему тамъ доброе слово
скажетъ!.. Что писать-то −
вотъ…
Она склонила голову набокъ, подперла ладонью подбородокъ.
− Поклонъ отъ меня пропишите… −
сказала первое слово и замолчала, − стала опять смотрѣть въ полъ. И
вдругъ заплакала тонкимъ-тонкимъ, нутрянымъ, стономъ. Бабка толкнула ее и
сказала:
− Вздумала чего… въ чужомъ мѣстѣ.
Марья зажала стонъ. Стало совсѣмъ тихо. Бабка начала говорить, что надо писать. Начала съ вѣжливости,
кому и отъ кого поклоны, − обычное. Потомъ замолчала. Нечего больше
сказать? Нѣтъ, было что
сказать. Бабка поднялась съ уголка стула
и подошла къ столу. Только-только она все не рѣшалась войти въ комнаты, а теперь все
забыла. Она опрелась жилистыми
бурыми руками съ глянцовитыми красными ожогами и скорлупными болячками,
съ зажатымъ въ пальцахъ грязнымъ
платкомъ-тряпицей, уставилась на
непонятные ей начальныя строки письма
и, тыча желтымъ ногтемъ въ бумагу, гдѣ
было чисто, сказала такъ, какъ-будто ея Василiй
былъ здѣсь:
− Посылаю я тебѣ, Васенька, сынокъ мой родной, головушка твоя бѣдная, горевая… родительское свое, матернее бласловенiе… − она пристукнула по столу
костяшками пальцевъ, − которое нерушимое… нѣтъ у менѣ обиды на
тебѣ! − бабка опять
пристукнула, − какая у менѣ
на тебѣ обида-а… Нѣтъ никакой обиды-ы… у сердца матери твое-эй…
Тутъ она запуталась,
заспѣшила,
заплакала. Смотрѣла на меня
мокрыми воспаленными глазами въ
вылѣзшихъ рѣсницахъ
и повторяла:
− Какая у
менѣ на него обида? Нѣтъ
у менѣ обиды…
Бабка завернула письмо
въ платочекъ и понесла бережно, у груди. Долго еще оставались онѣ у кухни, и
слышалась изъ темноты жалостная старушечья воркотня.
На утро я повстрѣчалъ бабку на почтѣ, у полустанка. Она спрашивала у самого почтового начальника, дойдетъ
ли ея письмо безъ марки. Онъ сказалъ,
что дойдетъ. Но она продолжала пытать, − скоро ли дойдетъ. Онъ
сказалъ, что − скоро, и при ней
опустилъ въ ящикъ. Старуха посмотрѣла
на ящикъ и покрестилась. Пошла дробно и спѣшно, какъ всегда, думая
быть-можетъ, о трехъ рубляхъ, которые она заняла у попадьи и которые надо отработать на огородѣ
− картошкой.