РАЗВЯЗА

Каждый вечеръ бабка Настасья заноситъ въ усадьбу молоко изъ деревни. Приходитъ она съ невѣсткой, придурковатой Марьей, становится на порожкѣ кухни и начинаетъх монотонную старушечью воркотню. Она сухая, сгорбленная, совсѣмъ маленькая, и не вѣрится, что когда-то была высокая и такая, что, бывало, никто не пройдетъ, не взглянувъ, когда была дѣвкой. Такъ заляпали и забила ее суровая жизнь. Голосъ у ней разбитый, напоминающiй звяканье треснувшаго горшка: по груди били; едва-едва видитъ свѣтъ бѣлый: по головѣ били и много плакала. Невѣстка ея не придурковата, какой ее считаютъ: запугана она, и пугливая душа ея гдѣ-то бродитъ − внѣ жизни. Она больше молчитъ, крутитъ пальцами и глядитъ въ землю.

Разсказывала какъ-то бабка Настасья про свою судьбу:

− …Ужъ какъ, бывало, мытарилъ поконикъ… и-и-и! Лошадь ни лошадь, − что ему подъ руку только попало, − все ташшилъ. А вино его такъ. И чѣмъ-чѣмъ не билъ! одной печкой только не билъ. Вотъ и Василья весь въ его вышелъ, озорникъ. По дѣлу − цѣны нѣтъ, кровельшшикомъ онъ. Отчаяннѣй его не найти, очень отчаянный… По колокольнямъ вотъ, по трубамъ… на высоту самый дерзкiй, ничего не боится. Выше птицы завьется, хоть и пьяный. А какъ на землю ступилъ − на глаза ему не попадайся, не дай Богъ. Передъ самой Пасхой корову нашу свелъ, замокъ сбилъ… А корова-то какая была! За сорокъ рублей въ городѣ продалъ, деньги пропилъ. Все ташшилъ и ташшилъ, въ покойника. А скажешь чего, − сейчасъ на кулаки! « Я васъ кормлю!» А?! Кормлю… Живой порошинки отродясь не видывали. Ну, да и терпѣнья не станетъ, сердца не уймешь… Скажешь, бывало, − прости, Господи: «хоть бы въ Сибирь тебя, каторжника, угнали! Развязалъ бы ты насъ, черная твоя доля!» На Марьѣ мѣста живого не найти, какъ за ее примется. Только и вздохнемъ, какъ въ Москву уѣдетъ. А заявится − сейчасъ за Марью. − «Баба игдѣ?» − Сейчасъ въ Лобачево, за ей.. домой волочитъ. Тамъ не даютъ, онъ сейчасъ живо отобьетъ и опять. Такой-то отчаянный! Хочь и сынъ родной, а прямо скажу, − только бы Господь послалъ развязу…

Совсѣмъ недавно такъ разсказывала про свою судьбу бабка Настасья. И вотъ теперь наступила имъ развяза: отчаянный кровельщикъ ушелъ на войну.

Въ тотъ вечеръ, когда онѣ проводили его въ невѣдомый путь съ полустанка желѣзной дороги, − онъ запоздалъ и пустился одинъ догонять свой эшелонъ, − пришли онѣ на усадьбу, и старуха долго хныкала въ сумеркахъ на порожкѣ кухни, а Марья вздыхала. Старуха разсказывала подробно, какъ онѣ его снаряжали, какъ она заняла ему три рубли на дорогу, сердешному, − безъ сапогъ вовсе къ солдатамъ своимъ пришелъ, все какъ есть пропилъ! − какъ она съ Марьей въ два дни пошили ему новую розовую рубаху и подштанники, и какъ старуха отдала ему свое расшитое крестиками полотенце, припасенное про смертный день.

− Не бралъ все… − «Я, говоритъ, и кулакомъ утрусь». − Навязала ему, благословила, честь-честью. − «Слезы, говорю, кулакомъ-то утираютъ, а ты возьми матернее полотенчико въ благословенiе, для счастья». Сталъ отъ мѣнѣ принимать, поглядѣлъ − заплакалъ. Да… поглядѣлъ − заплакалъ… заморгалъ. На лавкѣ сидѣлъ, ногти все грызъ. А потомъ всталъ и говоритъ, − давайте, прощаться будемъ. Простился по-хорошему, въ ноги мнѣ поклонился, Марью за руку держалъ… Накликала я на его головушку… все Господа, Царицу Небесную, просила, развязалъ бы насъ… Рубликами ему, три рубли. Все вспомянетъ когда - калачика купить…

Въ концѣ августа, вечеромъ, какъ обычно, принесли онѣ молоко. Принесли еще письмо, которое передалъ имъ на дорогѣ сотскiй. Онѣ уже знали, что письмо это, − онѣ никогда не получали писемъ, − прислалъ имъ Василiй съ войны: такъ сказалъ имъ сотскiй, потому что на письмѣ нѣтъ марки; такiя письма теперь всѣ получаютъ съ войны. Письмо было сильно затерто, стоялъ на немъ слѣпой фiолетовый штемпель, на которомъ едва виденъ орелъ, и можно было разобрать только одно слово − полкъ.

− Почитай-ка, батюшка… неграмотныя мы-та…

Ни бабка, ни ея полунѣмая невѣстка не хотѣли входить въ покои, боялась загрязнить чистый полъ и долго не соглашалась сѣсть. Присѣли на уголкахъ стульевъ. Старуха достала комочекъ платка, въ которомъ она носила свои мѣдяки, и приготовилась поплакать. Невѣстка, краснорукая, крѣпкая молодая баба, круглоглазая, въ мужицкихъ сапогахъ, не подымала глазъ отъ полу, и не проронила слова.

Для старухи это было, кажется, первое письмо въ жизни: она не помнила, когда оан еще получала письма, − неграмотный у ней былъ старикъ, покойникъ, а Василiй не писалъ никогда.

Начало было обычное, страшно вѣжливой начальной формулы, неизвѣстно кѣмъ изобретенной, прочно вошедшей въ обиходъ и только за по слѣднее время уступающей болѣе простымъ оборотомъ рѣчи. Было тутъ и − «родительницѣ нашей, Настасьѣ Петровнѣ», и «дорогой супругѣ нашей, Марьѣ Степановнѣ съ любовъю низкiй поклонъ», и увѣдомленiе, что это «отъ сына вашего и супруга вашего Василiя Николаевича», и заявленiе, что «живъ и здоровъ, чего и вамъ желаемъ». Все обычное.

Старуха плакала, потыкивая комочкомъ платка въ глаза и слушала очень внимательно, перегнувшись на стулѣ, чтобы не проронить слова. Марья сидѣла понуро.

Потомъ писалъ Василiй, что былъ въ бою, но пока цѣлъ, а рядомъ съ нимъ убило товарища: «упалъ на меня, подъ ноги».

− Господи, Господи… − сказала старуха, − спаси его и сохрани.

Дальше стояли самыя простыя слова, но передъ смертью, которая уже заглядываетъ въ глаза, все, должно быть, кажется инымъ совсѣмъ, и изъ простыхъ словъ глядится значительное. И это значительное почувствовалось и бабкой, и Марьей. Солдатъ просто и даже сурово просилъ благословить его впослѣдокъ, писалъ: «не чаю свидѣться». «Чего плохого видѣли отъ меня, потому ничего хорошаго не видали, простите и на мнѣ не попомните. Теперь я здѣсь совсѣмъ трезвый, стою передъ судьбой. Ворочусь − другое у насъ будетъ. И Марья пусть не поминаетъ плохого».

Письмо кончилось сообщенiемъ, что писано въ окопахъ, на доскѣ, потому такъ плохо, и рука устала отъ ружья, а сверху зудятъ пули. «Молитесь обо мнѣ».

Бабка глотала слезы: было слышно, какъ она дѣлала горломъ, какъ-будто икала. Марья смотрѣла передъ собой ничего невидящими глазами. Молчали и не уходили. Придавило ихъ необычное, непохожее ни на что, что повидали онѣ тяжкаго въ жизни.

Я предлжилъ написать Василiю. Вѣдь, всѣ пишутъ своимъ, а ему отъ кого же и получить!

Бабка обрадовалась, сказала:

− Пропиши ты ему по-хорошему, какъ пожальчѣй… Кто ему тамъ доброе слово скажетъ!.. Что писать-то − вотъ…

Она склонила голову набокъ, подперла ладонью подбородокъ.

− Поклонъ отъ меня пропишите… − сказала первое слово и замолчала, − стала опять смотрѣть въ полъ. И вдругъ заплакала тонкимъ-тонкимъ, нутрянымъ, стономъ. Бабка толкнула ее и сказала:

− Вздумала чего… въ чужомъ мѣстѣ.

Марья зажала стонъ. Стало совсѣмъ тихо. Бабка начала говорить, что надо писать. Начала съ вѣжливости, кому и отъ кого поклоны, − обычное. Потомъ замолчала. Нечего больше сказать? Нѣтъ, было что сказать. Бабка поднялась съ уголка стула и подошла къ столу. Только-только она все не рѣшалась войти въ комнаты, а теперь все забыла. Она опрелась жилистыми бурыми руками съ глянцовитыми красными ожогами и скорлупными болячками, съ зажатымъ въ пальцахъ грязнымъ платкомъ-тряпицей, уставилась на непонятные ей начальныя строки письма и, тыча желтымъ ногтемъ въ бумагу, гдѣ было чисто, сказала такъ, какъ-будто ея Василiй былъ здѣсь:

− Посылаю я тебѣ, Васенька, сынокъ мой родной, головушка твоя бѣдная, горевая… родительское свое, матернее бласловенiе… − она пристукнула по столу костяшками пальцевъ, − которое нерушимое… нѣтъ у менѣ обиды на тебѣ! − бабка опять пристукнула, − какая у менѣ на тебѣ обида-а… Нѣтъ никакой обиды-ы… у сердца матери твое-эй…

Тутъ она запуталась, заспѣшила, заплакала. Смотрѣла на меня мокрыми воспаленными глазами въ вылѣзшихъ рѣсницахъ и повторяла:

− Какая у менѣ на него обида? Нѣтъ у менѣ обиды…

Бабка завернула письмо въ платочекъ и понесла бережно, у груди. Долго еще оставались онѣ у кухни, и слышалась изъ темноты жалостная старушечья воркотня.

На утро я повстрѣчалъ бабку на почтѣ, у полустанка. Она спрашивала у самого почтового начальника, дойдетъ ли ея письмо безъ марки. Онъ сказалъ, что дойдетъ. Но она продолжала пытать, − скоро ли дойдетъ. Онъ сказалъ, что − скоро, и при ней опустилъ въ ящикъ. Старуха посмотрѣла на ящикъ и покрестилась. Пошла дробно и спѣшно, какъ всегда, думая быть-можетъ, о трехъ рубляхъ, которые она заняла у попадьи и которые надо отработать на огородѣ − картошкой.