РОЖДЕСТВО В МОСКВЕ

— Рассказ делового человека —

Наталии Николаевне

Ивану Александровичу

Ильиным

Я человек деловой, торговый, в политике плохо разбираюсь, больше прикидываю совестью. К тому говорю, чтобы не подумалось кому, будто я по пристрастию так расписываю, как мы в прежней нашей России жили, а именно в теплой, укладливой Москве. Москва, — что такое Москва? Нашему всему пример и корень.

Эх, как разворошишь все... — и самому не верится, что так вот и было все. А совести‑то не обойдешь: так вот оно и было.

Вот, о Рождестве мы заговорили... А невидавшие прежней России и понятия не имеют, что такое русское Рождество, как его поджидали и как встречали. У нас в Москве знамение его издалёка светилось‑золотилось куполом‑исполином в ночи морозной — Храм Христа Спасителя. Рождество‑то Христово — его праздник. На копейку со всей России, воздвигся Храм. Силой всего народа вымело из России воителя Наполеона с двунадесятью языки, и к празднику Рождества, 25 декабря 1812 года, не осталось в ее пределах ни единого из врагов ее. И великий Храм‑Витязь, в шапке литого золота, совсюду видный, с какой бы стороны ни въезжал в Москву, освежал в русском сердце великое былое. Бархатный, мягкий

// 177

гул дивных колоколов его... — разве о нем расскажешь! Где теперь это знамение русской народной силы?!.. Ну, почереду, будет и о нем словечко.

Рождество в Москве чувствовалось задолго, — веселой, деловой сутолокой. Только заговелись в Филипповки, 14 ноября, к рождественскому посту, а уж по товарным станциям, особенно в Рогожской, гуси и день и ночь гогочут, — «гусиные поезда», в Германию: раньше было, до ледников-вагонов, живым грузом. Не поверите, — со‑тни поездов! Шел гусь через Москву, — с Козлова, Тамбова, Курска, Сератова, Самары... Не поминаю Полтавщины, Польши, Литвы, Волыни: оттуда пути другие. И утка, и кýра, и индюшка, и тетёрка... глухарь и рябчик, бэкон‑грудинка, и... — чего только требует к Рождеству душа. Горами от нас валило отборное сливочное масло, «царское», с привкусом на‑чуть‑чуть грецкого ореха, — знатоки это о‑чень понимают, — не хуже прославленного датчанского. Катил жерновами мягкий и сладковатый, жирный, остро‑душистый «русско‑швейцарский» сыр, врещагинских знаменитых сыроварен, «одна ноздря» Чуть не в пятак ноздря. Никак не хуже швейцарского... и дешевле. На сыроварнях у Верещагина вписаны были в книгу анекдоты, как отменные сыровары по Европе прошибались на дегустациях. А с предкавказских, ставропольских, степей катился «голландский», липовая головка, розовато‑лимонный под разрезом, — не настояще-голландский, а чуть получше. Толк в сырах немцы понимали, могли соответствовать знаменитейшим сырникам‑французам. Ну, и «мещерский» шел, — княжеское изделие! — мелкозернисто‑терпкий, с острецой натуральной выдержки, — требовался в пивных‑биргаллях. Крепкие

// 178

пивопивы раскусили‑таки тараньку нашу: входила в славу, просилась за‑границу, — белорыбьего балычка не хуже, и — дешевка. Да как мне не знать, хоть я и по полотняной части, доверенным был известной фирмы «Г‑ва С‑вья», — в Верхних Рядах розничная была торговля, небось слыхали? От полотна до гуся и до прочего харчевого обихода рукой подать, ежели все торговое колесо представить. Рассказать бы о нашем полотне, как мы с хозяином раз, в Берлине, самого лучшего полотна венчальную рубашку... нашли‑таки! — почище сырного анекдота будет. Да уж, разогрелась душа, — извольте.

На пребойкой торговой улице, на Фридрихштрассе, зашли в приятное помещение. Часа два малый по полкам лазил, — «давай получше!» Всякие марки видели, английские и голландские... — «а получше!» Развел руками. Выложил натуральную, свою, — «нет лучше!» Глядим... — знакомое. Перемигнулись, «Цена?» — «Фир хундерт». — Глазом не моргнул. — «Выше этого сорта быть не может». Говорим — «правильно». И копию фактуры ему под нос: «Катина гофрировка, бисерная, экстра... Москва...» — иголочки белошвейной Катиной, шедэвр! Ахнул малый с хозяином. А мы хозяину: «Выше этого сорта быть неможет? покрнейше благодарим». 18 процентиков наварцу! Хохотал хозяин!.. Сосисками угощал и пивом.

Мало мы свое знали, мало себя ценили.

Гуси, сыры, дичина... — еще задолго до Рожества начинало свое движение. Свинина, поросята, яйца... — сотнями поездов. Волга и Дон, Гирла днепровские, Урал, Азовские отмели, далекий Каспий... — гнали рыбу ценнейшую, красную, в

// 179

европах такой не водится. Бочками, буковыми ларцами, туесáми, в полотняной рубашечке‑укутке... — икра катилась: «салфеточная‑отборная», «троечная», кто понимает, «мешечная», «первого отгреба», проли΄тая тузлукóм, «чуть‑малосоль», и паюсная, — десятки ее сортов. По всему свету гремел русский «кавьяр». У нас из нее чудеснейший суп варили, на огуречном рассоле, — не знаете, понятно, — калью. Кетовая‑красная? Мало уважали. А простолюдин любил круто‑соленую, воблину‑чистяковку, мелкозернисторозовую, из этаких окоренков скошеных, — 5‑7 копеек фунт, на газетку лопаточкой, с походом. В похмелье — первейшая оттяжка, здорово холодит затылок.

Так вот‑с, все это — туда. А оттуда — тоже товар по времени, веселый: галантерея рождественская, елочно‑украшающий товарец, всякая щепетилка мелкая, игрушка механическая... — Наши троицкие руку набили на игрушке: овечку‑коровку резали — скульпторá дивились! — пробивали дорожку за‑границу русской игрушке нашей, — Ну, картиночки водяные, краски, перышки‑карандашики, глобусы всякие учебные... все просветительно‑полезное, для пытливого детского умишки. Словом, добрый обмен соседский. Эх, о ситчике бы порассказать, о всяких саратовских сарпинках.. мно‑го, не буду отклонятся.

Рождественский пост — легкий, веселый пост. Рождество уж за месяц засветилось, поют за всенощной под Введенье, 20 ноября, — «Христос рождается — славите...» И с ним — суета веселая, всяких делова движенье. Я вам об обиходце все... ну, и душевного чуть коснусь, проходцем. А покуда — пост, ры‑ба плывет совсюду.

Вы рыбу российскую не знаете, как и все прочее‑

// 180

другое. Ну, где тут послужат тебе... на‑важкой?! А она самая предрождественская рыбка, точно‑сезонная: до Масленой еще играет, ежели мясоед короткий, а великом посту — пропала. про навяжку можно бо‑льшие страницы исписать. Есть такие, что бредят ею, так и зовут — «наважники». У ней в головке парочка перламутровых костянок, с виду — зернышки огуречные, девочки на ожерелья набирали. С детства радостно замирал, как увижу, бывало, далекую, с Севера, наважку, — зима пришла! — в кулечке мочальном‑духовитом, снежком чуть запорошенную, в сверканьях... — вкуса неописуемого! Только в одной России ее найдете. Первые знатоки‑едалы, от дедушки Крылова до купца Гурьева, наважку особо отличали. А что такое — снеточек белозерский? Тоже знак близкого Рождества. Наш снеток — всенародно‑обиходный. Говорят, Петр Великий походя его ел, сырьем, так и носил в кармане. Хрустит на зубах, с песочку. Щи со снетком или картофельная похлебка... — ну, не сказать!

О нашей рыбе можно великие книги исписать... — сиги там розовые, маслистые, селедка переславльская, ряпушка, корюшка, копчушка, шемая, стерлядка, севрюжка, осетрина, белуга, семга, белорыбица, нельма — недотрога‑шельма, не дается перевозить, лососина семи сортов... А вязигу Тестова, а лучше еще — у Судакова, на Варварке, — пирожки‑растегаи с вязигой‑осетринкой, к ухе ершовой из живорыбных садков на Балчуге!.. подобного кулинария не найдете нигде по свету. А главная‑то основа, самая всенародная, — сельд‑астраханка, «бешенка». Миллионы бочек катились с Астрахани — во всю Россию. Каждый масте-

// 181

ровой, каждый мужик, до последнего нищего, ел ее в посту, и мясоедом, особенно любили головку взасос вылущивать. пятак штука, а штука‑то чуть не в фунт, жирнеющая, сочинющая, остропахучая, но… ни‑ни, чтобы «духовного звания», а ежели и отдает, это уж высшей марки, для знатоков. Доверенные крупнейших фабрик, «морозовских», ездили специально в Астрахань, сотнями бочек на месте закупали для рабочих, на сотни тыщ, — это вот‑кровь‑то с народа‑то сосали! — по себе‑стоимости отпускали фабричные харчевые лавки, по оптовой! Вот и прикиньте задачку Евтушевского: ткач в месяц рублей 35‑40 выгонял, а хлеб‑то был копеечка с четвертью фунт, а зверь‑селедка — пятак, а ее за день и не съесть в закусочку. Ну, бросим эти прикидочки, это дело специалистов.

В Охотном Ряду перед Рождеством — бучило. Рыба помаленьку отплывает, — мороженые лещи, карасики, карпы, шуки, судаки… О судаках полный роман можно написать, в трех томах: о свежем‑живом, солено‑сушеном и о снежной невинности «пылкого мороза»… — чтение завлекающее. Мне рыбак Трохим на Белоозере такое про судака рассказывал… какие его пути, как его изловишь, покуда он к последней покупательнице в кулак попадет… — прямо, в стихи пиши. Недаром вон про Ерша‑Ершовича, сына Щетинникова, какое сложено, а он судаку только племянником придется… — по‑эзия для господ поэтов! А Трохим‑то тот с Пушкиным родной крови.

Крепко пахнет с низка, в Охотном. Там старенькая такая церковка, Пятницы‑Прасковеи, редкостная была игрушечка, века светилась розовым огоноьком лампадки из‑за решетчатого, чуть не с Ивана Грозного. И еее, тихую, отнесли на… амортизацию.

// 182

Так там, узенькой‑узенькой проходец, и из самого этого проходца, аршина в два, — таким‑то копченым тянет, с коптильни Бараковых, и днем и ночью. Там, в полутемной лавке, длинной и низенькой, веками закопченой, для ценителей тонкой рыбки выбор неописуемый всякого рыбного копченья. Идешь мимо, думаешь об эдаком высоком и прекрасном, о звездах там, и что, к примеру, за звездами творится… — и вдруг, пронзит тя до глубины утробы… и хоть ты сыт погорло, потянет тебя зайти полюбоваться, и уйдешь довольный, до самого сердца прокопченный, с кульком бараковского богатства. Начто уж профессора, — университет‑то вот‑он, — а и они забывали Гегеля‑там со Шпегелем, проваливались в коптильню… — такой уж магнит природный. Сам одного видал, высо‑кого уважения мудрец‑философ… всегда у меня тонкого полотна рубашки требовал. Для людей с капиталом, полагаете? Ну, розовый сиг, — другое дело, а копчушек щепную коробченку и бедняк покупал на Масленой.

В рождественском посту любил я зайти в харчевню. Все предрождественское время — именины за именинами: Александр Невский, Катерина‑Мученица, Варвара‑Великомученица, Никола‑Угодник, Спиридон‑Поворот… да похороны еще ввернутся, — так, в пирогах‑блинах, раковых супах‑ушицах, в кальях‑солянках, заливных да киселях пломбирах… чистое утопание. Ну, и потянет на капусту. Так вот, в харчевнях, простой народ, и рабочий, и нищий‑золоторотец, — истинное утешение смотреть. Совершенно особый дух, варено‑теплый, сытно‑густой и вязкий: щи стоялые с осетровой головизной, похлебка со снетками, — три монетки большая миска да хлеба еще ломтище, да на

// 183

монетку ломоть киселя горохового, крутого… и вдруг, чистое удивление! Такой‑то осетрины звенцо отвалят, с оранжевой прослойкой, чуть не за пятиалтынный, а сыт и на целый день, икай до утра. И всегда в эту пору появится первинка — народная пастила, яблошная и клюковная, в скошенных таких ящичках‑корытцах, 5‑7 копеек фунт. В детстве первое удовольствие, нет вкусней: сладенькая и острая, крепкая пастила, родная, с лесных‑полевых раздолий.

Движется к Рожеству, ярче сиянье Праздника.

Игрушечные. Ряды полнеют, звенят, сверкают, крепко воняет скипидаром: подошел елочный товар. Первое — святочные маски, румяные, пусто‑глазые, щекастые, подымают в вас радостное детство, — пугают рыжими бакенбардами, «с покойника». Спешишь по делу, а остановишься и стоишь, стоишь и не оторвешься: веселые, пузатые, золотисто‑серебристые хлопушки, таинственные своим «сюрпризом»; малиновые серебрянные, зеркально‑сверкающие шарики из стекла и воска, звезды‑хвостатые кометы, струящияся «солнца», рождественские херувимы, золоченые мишки и орешки, церквушки‑крошки, с пунцовыми святыми огоньками из‑за слюды в оконце, трепетный «дождь» рождественский, звездная пыль небесная — елочный брильянтин, радостные, морковки зелень, зеркальные дуделки, трубы с такими, завиткáми, неописуемо‑тонкий картонаж, с грошиками из шиколада, в осып сладкой крупки, с цветным драже, всякое подражание природ… — до изумления. Помните «детские закусочки»? И рыбки на блюдечках точеных, чуть пятака побольше, и ветчина, и язычная колбаса, и сыр с ноздрями, и икорка, и арбузик, и огурчики‑зелены, и румяная стопочка блинков в сметанке, и хвостик семужий, и

// 184

грудка икры зернистой, сочной, в лачку пахучем… — все точной лепки, до искушения, весело пахнет красочкой… — ласковым детством пахнет. Смотришь — и что‑то такое постигаешь, о‑очень глубокое! — всякие мысли, высокого калибра. Я хоть и по торговой части, а любомудрию подвержен, с образовательной стороны: Императорское коммерческое кончил! Да и почитывал, даже за прилавком, про всякие комбинации ума, слабость моя такая, про философию. И вот, смотришь все это самое, елочное‑веселое, и… будто это живая сущность! души земной неодушевленности! как бы — и‑де‑и вещей! И чудится, — тут‑то и есть смысл елки, ее заманность, детская радость от нее, ро‑ждес‑ственская радость… как бы рожденье живых вещей! Радует почему, и старых, и младенцев?.. Вот оно, чудо Рождества‑то! Всегда мелькало… чуть намекающая тайна, вот‑вот раскрылось!.. Вот бы философы заняʹлись, составили назидающию книгу — «Чего говорит рождественская елка?» — и почему радоваться надо и уповать. Пишу кое‑что, и хоть бобыль‑бобылем, а елочку украшаю, свечечки возжигаю, и всякое электричество гашу. Сижу и думаю… в созерцании ума и духа.

Но главный знак Рожества — обозы: ползет свинина.

Гужом подвигается к Москве, с благостных мест Поволжья, с Тамбова, Пензы, Саратова, Самары… тянет, скрипя, в Замоскваречье, на великую площадь Конную. Она — не видно конца ее — вся уставится, ряд за рядом, широкими санями, полными всякой снеди: груды черных и белых поросят… — белые — заливать, черные — с кашей жарит, опытом дознаю, хрускую корочку дает с поджаром! — уток, гусей,

// 185

индюшек… груды, будто перьё обмерзлое, гусиных‑куриных потрохов, обвязаных мочалкой, пятак за штуку! — все пылкого мороза, завеянно снежком, свалено на санях и на рогожах, вздернуто на оглоблях, манит‑кричит — купи! Прорва саней и ящиков, корзин, кулей, сотневедерных чанов, все полно птицей и поросятиной, окаменевшей бараниной, розоватой замерзшей солониной… каков мороз‑то! — в желто‑кровавых льдышках. Свиные туши сложены в штабеля, — живые стены мясных задов палёных, розово‑черных «пятаков»… — свиная сила, неисчислимая.

За два‑три дня до Праздника на Конную тянется вся Москва — закупить посходней на Святки, на мясоед, до Масленой. Исстари так ведется. И так, поглазеть, восувствоать крепче Рождество, встряхнуться‑освежиться, поесть на морозе, на народе, горячих пышек, плотных, вязких, постных блинков с лучком, политых конопляным маслом до черной зелени, пронзительно душистым, кашных и рыбных пирожков, укрывшихся от мороза под перины; попить из пузырчатых стаканов, весело обжигая пальцы, чудесного сбитню русского, из имбиря и меда, божественного «вина морозного», согрева, с привкусом сладковатой гари, пряной какой‑то карамели, чем пахнет в конфетных фабричках, — сладкой какой‑то радостью, Рождеством?

Верите ли… в рождественско‑деловом бучиле, — в нашем деле самая жгучая пора, отправка приданого на всю Россию, на мясоед, до масленой, делá на большие сотни тысяч, — всегда урывал часок, брал лихача, — «на Конную!» И я, и лихач — сияли, мчали, как очумелые… — вот оно, Рождество! Неоглядная Конная черна народом, гудит и хрустит в морозе. Дышишь

// 186

этим морозным треском, звенящим гудом, пьешь эту сытую веселую, рóзлитую по всем‑то лицам, личикам и морозным рожам, по голосам, корзинам, окоренкам, чанам, по глыбам мороженого мяса, по желтобрюхим курам, индюшкам, пупырчато‑розовым гусям, запорошенным, по подтянутым пустобрюхим поросятам, звенящим на морозе, их стукнешь… слушаешь хряпы топоров по тушкам, смотришь радостными на все глазами: летят из‑под топора мерзлые куски, — плевать, нищие подберут, поминай щедрого хозяина! — швыряются поросятами, гусями, рябчиками, тетёрками, — берут поштучно, нечего канителиться с весами. Вся тут предпраздничная Москва, крепко‑ядреная с мороза, какая‑то ошалелая… — и богач, кому не нужна дешевка, и последний нищий.

— «А бородатый мужик, приземистый, будто все тот же с детства, всегда в широченном полушубке, в вязке мерзлых калачиков на брюхе, — копейка штука! — всегда краснорыжий и веселый, всегда белозубый и пахучий, — имбирь и мед! — цедит из самовара‑шара янтарный, божественный напиток — сбитень, все в тот же пупырчатый стаканчик, тяжелый с детства. Пышит горячим паром, не обжигает пальцы. Мочишь калачик мерзлый… — вкуснее нет!

— «Эй, земляки… задавим!..»

Фабричные гуляют, впряглись в сани за битюгов, артелью закупили, полным‑полно: свиные тушки, сальные, мерзлые бараны, солонина окаменевшей глыбой, а на этой мясной горе полупьяный парень сидит королем — мотается, баюкает пару поросят. Волочáт мерзлую живность по снегу на веревке, несут, на санках везут мешками, — растаскивают великий торг. Все к

// 187

Рождеству готовятся. Душа — душой, а и мамона требует своего.

В «городе» и не протолкаться. Театральной площади не видно: вырос еловый лес. Бродят в лесу собаки — волки, на полянках дымятся сбитеньщики, недвижно, в морозе‑тиши, радуют глаза праздничным сияньем воздушные шары — колдовской «зимний виноград»; качаются, стряхивая снег, елки, валятся на извощиков, едут во всю Москву, радуют белыми крестами, терпкой, морозной смолкой, просятся под наряд.

Булочныя завалены. И где они столько выпекают?!.. Пышит теплом, печеным, сдобой от куличей, от слоек, от пирожков, — в праздничной суете булочным пробавляются товаром, некогда дома стряпать. Каждые полчаса, ошалелые от народы сдобные молодцы мучнистые вносят и вносят скрипучие корзины и гремучие противни жареных пирожков, дымящихся, — жжет через тонкую бумажку: с солеными груздьями, с рисом‑с рыбой, с грибами, с кашей, с яблочной кашицей, с черно‑смородинной остротцой… — никак не прошибутся, — кому — чего, — знают по тайным меткам. Подрумяненным сыплются потоком, в теплом и сытном шорохе, сайки и калачи, подковки и всякие баранки, и так, и с маком, с сольцой, с анисом… валятся сухари и крендельки, булочки, подковки, завитушки… — на всякий вкус. С улицы забегают погреть руки на пирожках горячих, весело обжигают глотки, трясут головами от ожогов, облизывают считать, скорей, не время. Фабричные забирают для деревни, валят в мешки шуршащие пакеты — московские калачи и сайки, белый слоистый ситный,

// 188

пышней пуха. На все достанет, — на ситчик и на платки, на сладкие баранки, на розовое мыльце, на карамель — «гадалку», на пряники.

Тула и Тверь, Дорогобуж и Вязьма завалили своим товаром — сахарным пряником, мятным, душистым, всяким, с начинкой имбирно‑апельсиновой, с печатью старинной вязи, чуть подгоревший с краю: вязьма. Мятные белые овечки, лошадки, рыбки, зайчики, петушки и человечки, круто‑крутые, сладкие… — самая елочная радость. Сухое варенье, «киевское», от Балабухи, белевская пастила перинкой, розово‑палевой, мучнистой, — мягко увязнет зуб в мягко‑упругом чем‑то яблочном, клюковном, рябиновом. «Калужское тесто» мазкое, каменная «резань» промерзлая, сладкий товар персидский — изюм, шептала, Фисташки, винная ягода, мушмала, кунжутка в горелом сахаре, всяческая халва‑нуга, сахарные цукаты, рахат‑лукумы, сжатые абрикосы с листиком… грецкие и «мериканскии» орехи, зажаренный в сахаре миндаль, свои‑лесные — кедровый и каленый, и мягкий—шпанский, святочных вечеров забава. Помадка и «постный сахар», сухой чернослив французский, поседевший от сладости, сочный‑моченый русский, сахарный мармелад Абрикосова С‑вей в Москве, радужная «соломка» Яни, стружки‑буравчики на елку, из монпасье, золоченые шишки и орешки, крымские яблочки‑малютки… сочные, в крепком хрусте… леденцовые петушки, сахарные подвески‑бусы… — валится на Москву горами.

Темнеет рано. Кондитерския горят огнями, медью и красным лаком зеркально‑сверкающих простенков. Окна завалены до верху: атласные голубые бонбоньерки, — на Пасху алые! — в мелко воздушных буфчи-

// 189

с золотыми застежками, ― с деликатнейшим шоколадом от Эйнема, от Сиу… пуншевая, Бормана, карамель-боченки, россыпи монпансье Ландрина, шашечки-сливки Флея, ромовые буше от Фёльца, пирожныя от Трамблэ… Барышни-продавщицы замотались: заказы и заказы, на суп-англэз, на парижский пирог в мороженом, на ромовые кексы и пломбиры.

Дымят трубы конфетных фабрик: сотни вагонов тонкой муки, «конфетной», высыпят на Москву в бисквитах, в ящиках чайного печенья. «Соленые рыбки», ― дутики, ― отличнейшая заедка к пиву, новость, ― попали в точку: Эйнем побивает Абрикосова, ― будет с тебя и мармаладу! Старая фирма, русская, вековая, не сдается, бьет марципанной славой, мастерским художеством натюр-морт: блюдами отбивных котлет, розовой ветчиной с горошком, блинами в стопке, ― политыми икрой зернистой… ― все из тертого миндаля на сахаре, из «марципана», в ярко-живой окраске, чудный обман глазам, ― лопнет витрина от народа. Мало? Так вот, добавлю: «звездная карамель» ― святочная-рождественская новость! Эйнем ― святочно-радостный подарок: высокую крэм-брюле, с Вифлеемской звездой под серпиком. Нет, постойте… вдвинулся Иванов, не стыдится своей фамилии: празднует Рождество победно, редко-чудесным шоколадом. Движется-богатеет жизнь…

Гремят гастрономии оркестры. Андреев, Генералов, Елисеев, Белов, Егоров… ― слепят огнями, блеском высокой кулинарии, по всему свету знаменитой: пулярды, поросята. Осыпанные зоротою крошкой

// 190

прозрачно-янтарного желе, Фаршированные индейки, сыры из дичи, гусиные паштеты, салями на коньяке и вишне, пылкие волованы в провансале и о-гратэн, Пожарские котлеты на кружевах, царская ветчина в знаменитом горошке из Ростова, пломбиры-кремы с пылающими оконцами из карамели, сиги-гиганты, в розово-сочном желе… клубника, вишни, персики, с ноевских теплиц под Воробьевкой, вина победоносной марки, «удельные», высокое русское шампанское Абрау-Дюрсо… ― начинает валить французское.

«Мамоны», пожалуй, и довольно?.. Но она лишь земное выраженье радости Рождества. А самое Рождество ― в душе, тихим сияет светом. Это оно повелевает: со всех вокзалов отходят праздничные составы с теплушками. по особенно-низкому тарифу, чуть ли не грош верста, спальное место каждому. Сотни тысяч едут под Рождество в деревню, на все Святки, везут «гостинцы» в тугих мешках, у кого не прóпита получка, купленное за русскую дешевку, за труд немалый.

Млеком и медом течет великая русская река…

Вот и канун Рождества ― Сочельник. В палево-дымном небе, зеленовато-бледно, проступают рождественские звезды. Вы не знаете этих звезд российских: поют ― и славят. Синий бархат затягивает небо, на нем ― звездный, хрустальный свет. Где же ты, Вифлеемская?.. Вон она: над Храмом Христа Спасителя. Золотой купол Исполина мерцает смутно. Бархатный, мягкий гул дивных колоколов его плавает над Москвой вечерней, рождественской. О, этот звон морозный… можно ль забыть его?!.. Звон-чудо, звон-виденье.

// 191

Мелкая суета дней гаснет. Вот, воспоют сейчас мощные голоса Собора, ликуя, Всепобедно,

«С нами… Бог!..

Священной радостью, гордостью ликованья, переполнятся все сердца.

«Разумейте язы-и-и-цы-ы…

«И по-ко-ряй---теся…

«Я-ко… с на-а-а-а-а--- ми Бог!..

Боже мой, плакать хочется… ― нет, не с нами. Нет Исполина-Храма… ― и Бог не с нами. Бог отошел от нас.

Не спорьте! Бог отошел. Мы каемся.

Звезды поют и славят. Светят пустому месту, испепеленному. Где оно, счастье наше?.. Бог поругаем не бывает. Не спорьте: я видел, знаю. Кротость и покаяние ― да будут.

И срок придет:

Воздвигнет русский народ, искупивший грехи свои, новый чудесный Храм ― Храм Христа и Спасителя, величественней и краше, и ближе сердцу… и на светлых стенах его, возродившийся русский гений расскажет миру о тяжелом русском грехе, о русском страдании и покаянии… о русском бездонном горе, о русском освобождении из тьмы… ― святую правду. И снова тогда услышат пение звезд и благовест. И, вскриком души свободной в вере и уповании, воскричат:

«С нами Бог!..»

Декабрь 1942-1945.

Париж.

ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ. PARIS, 1968