РУССКАЯ ПЕСНЯ
Я с нетерпением поджидал лета, следя за
его приближением по хорошо мне известным признакам.
Самым ранним вестником лета являлся
полосатый мешок. Его вытягивали из огромного сундука, пропитанного запахом
камфары, и вываливали из него груду парусиновых курточек и штанишек для
примерки. Я подолгу должен был стоять в одном месте, снимать, надевать, опять
снимать и снова надевать, а меня повертывали, закалывали на мне, припускали и
отпускали ― «на полвершочка». Я потел и
вертелся, а за невыставленными еще рамами качались тополевый ветви с золотившимися от клея почками и радостно
голубело небо.
Вторым ― и
важным ― признаком весны-лета было появление рыжего маляра, от
которого пахло самой весной ― замазкой и красками. Маляр приходил
выставлять рамы: ― «впущать
весну», ― и наводить ремонт. Он появлялся всегда внезапно и говорил
мрачно, покачиваясь:
― Ну, а где у вас тут
чего?..
И с таким видом выхватывал стамезки из-за тесемки грязного фартука, словно хотел
зарезать. Потом начинал драть замазку и сердито мурлыкать под нос:
«И-ах, и те-мы-най ле-эс…
да йехх,
и те-мы-на-ай…»
И пел все громче. И потому ли, что он
только всего и пел, что про темный лес, или потому, что вскрикивал и вздыхал,
взглядывая свирепо исподлобья, ― он казался мне очень страшным.
Потом мы это хорошо узнали, когда он
оттаскал моего приятеля Ваську за волосы.
//93
Так было это дело.
Маляр поработал, пообедал и завалился
спать на крыше сеней, на солнышке. Промурлыкав про темный лес, где «сы-тоя-ла эх да и со-сенка», маляр заснул, ничего больше не сообщив. Лежал он
на спи-не, а его рыжая
борода глядела в небо. Мы с Васькой, чтобы было побольше
ветру, тоже забрались на крышу ― пускать «монаха». Но ветру и на
крыше не было. Тогда Васька от нечего-делать
принялся щекотать соломинкой голые маляровы пятки. Но
они были покрыты серой и твердой кожей, похожей на замазку, и маляру было
нипочем. Тогда я наклонился к уху маляра и дрожащим тоненьким голосом запел:
«И-ах
и в те-мы-ном ле-э…»
Рот маляра перекосился
и улыбка выползла из-под рыжих усов на сухие губы. Должно быть, было приятно
ему, но он всетаки не проснулся. Тогда Васька приволок на крышу большую кисть и ведро с краской и выкрасил
маляру пятки. Маляр лягнулся и успокоился. Васька состроил рожу и продолжал. Он
обвел маляру у щиколок по зеленому браслету, а я
осторожно покрасил большие пальцы и ноготки. Маляр сладко
похрапывал, ― должно быть, от удовольствия. Тогда Васька обвел
вокруг маляра широкий «заколдованный круг», присел на-корточки
и затянул под самым маляровым ухом песенку, которую с
удовольствием подхватил и я:
«Рыжий
красного спросил, ―
« Чем ты бороду лучил?
« Я не красной, не
замазкой,
« Я на солнышке лежал!
« Я на солнышке
лежал, ―
« Кверху бороду держал!
// 94
Маляр заворочился
и зыкнул. Мы притихли, а он повернулся на-бок и выкрасился. Тут и вышло.
Я махнул в слуховое окошко, а Васька поскользнулся и попал маляру в лапы. Маляр
оттрепал Ваську и грозил окунуть в ведерко, но скоро развеселился, гладил по
спине Ваську и приговаривал:
― А ты не реви, дурашка. Такой же растет у меня в деревне. Что хозяйской краски
извел, ду-ра… да еще
ревет!..
С того случая маляр сделался нашим
другом. Он пропел нам песенку и про темный лес, как срубили сосенку, как «угы-на-ли добра-молодца в чужу-дальнюю
сы-торонушку…» Хорошая была песенка. И так жалостливо
пел он ее, что думалось мне, ― не про себя ли и пел ее? Пел и еще
песенки ― про «темную ноченьку, осеннюю», и про «березыньку»
и еще ― про «поле чистое»…
Впервые тогда, на крыше сеней,
почувствовал я неведомый мне дотоле мир, ― тоски и
раздолья, ― таящийся в русской песне, неведомую в глубине своей душу
родного мне народа, нежную и суровую, прикрытую грубым одеянием. Тогда, на
крыше сеней, в ворковании сизых голубков, в унылых звуках маляровой
песни, приоткрылся мне новый мир ― и ласковой и суровой природы
русской, в котором душа тоскует и ждет чего-то… Тогда-то,
на ранней моей поре, ― впервые, может быть, ―
почувствовал я силу и красоту народного слова русского, мягкость его и ласку, и
раздолье. Просто пришло оно и ласково легло в душу. Потом ― я познал
его: крепость его и сладость. И все узнаю его…
Апрель,
(ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ.