СОЛОВЬИ
(Из рассказа «На
пеньках»)
…С мая и до морозов я
жил у себя на даче – один, как перст. Туда-то вот и тащил мешок…
Раньше я дачей мало пользовался: все,
бывало, – в Италию или в Грецию, конгрессы съезды… А это жена покойная
завела, для родственников… ну, и на старость. Она любила мягкое наше лето,
грибы, цветы, соловьев… Молодежь все время хороводилась. Где теперь они все?
Как-то вспоминать стал: племянники, приятельницы, крестники. Васи, Маши… –
славная молодежь была. Насчитал семерых студентов-прапоров… два инженера,
музыкант, летчик, приват-доцент, двое
стихи писали… Теперь – один в Канаде, один в Брюсселе, шоффером,
в Боснии, в шахтах… Прочие? Не знаю. Погибли… Впрочем, спецом один заделался,
играет роль, а один, который стихи писал, – в песнопевцы определился… А
патриотические стихи писал, «Державиным без пяти минут» величали!..
Одним словом, не на дачу я шел,
а – в прошлое.
Бывало, за мной пролетку высылали, на чаленьком, и какой-нибудь загорелый студент-крепыш – за кучера. Кто такой?
Приятель чей-то. И всегда в дороге у них
что-нибудь с запряжкой!.. Он там с этой… c черезседелкой
конфузится, уши покраснеют… а я закурю в вечерней тишине, в березках, кукушку
слушаю… фиалок найду, колокольчиков лиловеньких… чу-десно! А из кулечка поглядывают зеленые огурчики, и еще
свежая икорка там, майская,
//77
«уважительная-профессорская»,
от старика Колганова! И белорыбицей пахнет, и молодой березкой… Таких ароматных
комбинаций нигде не встретишь. И с таким азартом сам примешься в шлеях
разбираться, – смешно. А ближе к даче, – солнышко уж за лесом, –
соловьи!... Все топят…
Въедешь в громе аплодисментов…
– «Генерал»! Ура-а!..
Они меня почему-то «генералом»
величали. Должно быть – за осанку. Любили… Девочки – букетики
земляники, ландышами засыплют, визгом… И все куда-нибудь тащат, и лекцию им, «о
красоте в искусстве»… Славные девушки, чуткие. Раскопки иногда предпринимали…
Дачу мою мужички порастрясли, но в двух
комнатах жить было еще сносно. Главное – от города подальше. Впрочем,
мужики ко мне относились с некоторым почтением и опаской: прознали, что
«сохранная грамота» у меня и будто я начальству клады отыскиваю, –
раскопки-то я производил! Раз даже с приговором заявились и велели клад им
указать в имении барона Вэдэ: «Хорошо известный нам
клад от старинных князьев, но не знаем слова!»
Тяжело было на даче. О пустоте я не говорю, а вот, все, – не
настоящее, а как бы в преломленном спектре, в каком-то… психозном
преломлении, как бы… – подводное! В манере Эдгара По и…. самого оголтелого
футуриста: и жуть, и – дыр-бул-щыл! Не
люди… – хотя, конечно, и люди… – а все как бы уже нездешнее, и
все – ненужно.
Подымается солнце… – продолжение «дыр-бул-щыл». И оно – другое, как будто тоже
соучаствующее и растленное, несущее наглость на своем восходе,
//78
закатом обещающее назавтра такое из-под
земли выкатить, что… Или – гарь лесного пожара… Бывало, это придавало
пейзажу загадочно-тревожное освещение, чувствовалось удушье… но и надежда, что
за удушьем – освежающим ветерком потянет… – неусыпное бдение чуткой
общественности, что вот-вот наступит пора, когда все эти дикие непорядки
уступят место культурной разумности, общечеловеческой солидарности, когда….
Помните, эти ободряющие статьи в
газетах… «бесцельная гибель народного достояния…» и – «опять и опять мы
обращаем внимание общественной самодеятельности…» Ну, понимаешь… – и
надеешься. Знаешь, что скоро осень, пора земских собраний, резолюций… сгущенная
атмосфера освежится, впереди – надежды и… и чудесная, крепкая зима, бодрая
работа в аудиториях… А тут – гарь сгоревших надежд и всеобщее
пепелище.
А в душу к вам забирающиеся!.. В
сапогах и небывало-технической фуражке, с портфелем… – Бог мой! Откуда
портфелей столько?!… – значит, какая-нибудь опять «неделя», ударный фронт,
фонд, сороковая анкета, «боевое задание», требование лекции «о пролетаризации
искусства», «о театре, как функции агитучастия масс,
в проекции на…»! Бог мой! Что за шустрота мысли,
какие они мне темки задавали!
А какая страстная жажда амикошонства!..
«Товарищ-профессор» – через два слова… Какая наглость!.. И лестно со мной,
членом европейских Академий, в «товарищеском» общении, и остатки, как бы,
благоговения, и значение свое тычет, и слежкой
//79
от него пахнет, и… покровительство
оказать готов! Откуда эта ядовитая пыль, с каких базаров?
Какие-то безгнездные
выводки… из помета брошенных гнезд, – и кобчик, и червь ползучий!..
Суетливо руку сует, слюнявую папироску на столе давит, важные позы
принимает… – рой завистливой, ущемленной и наглой бездари!
И вот – «товарищ-профессор», я
предложил бы вам… объявить цикл… – непременно – цикл! – лекций об искусстве, как
функции… массовых восприятий…» Бездарно, безграмотно, зато – трескуче!..
Бывало, молодежь переполох поднимет:
– «К нам! автомобиль!! «Ленский» едет! ура-а!».
И уже летит с балконов:
…«Что-о день
грядущий мне гото-о-вит?» А он еще из машины,
серебрецом…
…«его-о… мой
взор напра-сно ло-о-овиии-т…!»
Девочки беленькие, в кудряшках, цветами
засыпают, благоговеют, влюбленно-трепетные… –
сердце смеется радостно!.. А теперь, как загудит где… – лес бы дремучий
вырос, укрыл!… Ну, подвал, плесень, мокрицы, в конце концов отупение, привык.
Но вот, что самое ужасное… – соловьи!..
Моя дача стоит на гривке, а с обеих
сторон тянут к реке овраги. Они сплошь заросли черемухой, березкой, ольхой,
малиной… масса ландышей, дудок, болиголова… – самые соловьиные места.
Знатоки считали соловьев наших самыми певкими, «неждановскими» звали. один овраг исстари прозывается «Соловьин», другой – «Гулкий».
Из-за соловьев жена и место для дачи
выбрала,
//80
на тычке, и мужики подозрительно
недоумевали! «Уж это они чего-нибудь
да знают… кладуны! Колдуны»!
Редкостное здесь было эхо: «из «Соловьина» оврага крикнешь – «Гулкий» отзовется,
полней и громче! Физик наш лазил исследовать и нашел звуковую формулу, –
вырезали ее даже на террассе. Бывало, молодежь поет
хором, и выходит второй, капелла. А когда упросят тенора спуститься в «Соловьин», и он оттуда пустит… – второй, неземной
тенор так покрывал, что дух захватит:
«…златы… е-э-ээээ…
дни-и-иииии…!»
Вообразите, что же творилось майскими
зорями, когда соловьи начнут сыпать и поливать!.. «Гулкий» их растравлял. Чвоканье, цорканье, россыпь,
щелканье, поцелуйно-истомное это – тиу-тиу… фтиу…! – играют
сердцем, трепетно и так страстно-нежно!..
И вот, когда все изранено, испоганено,
и уже ничего живого не осталось, и ты с твоей жизнью уже плевок
растертый… – соловьи гремят неумирающим торжеством неумирающей своей жизни
и неутолимой болью плещутся в твоем сердце… А оно уже наистеке,
и все – ушло… Пытка!.. Они выворачивали,
перетряхивали все во мне, жалели,
отпевали, жалили цвоканьем, в кровь раздирали
трелями… хлестали сердце, по голове, в глаза… Я слышал милые голоса, узнавал
лица, запахи… И не красота уже, не эстетика… – ад!
Как только подходила заря –
начинало давить тоскою: сейчас… начнут… И первый же тихий высвист… помните, это
робкое, нежное – типу-типу-типу? – пугал меня, и сердце начинало
биться. Обманывая себя, я забивался в самую глухую комнату,
//81
но окна выбиты, в огромной и пустой
даче гулко, и – ни-кого!.. А они сыпали и
гремели… и все бешеней и шумнее к ночи.
Я совал голову в подушки, задыхался…
Бром уж был бессилен, я затыкал уши спиртовой ватой, – кровь приливала,
гудела, я начинал пьянеть… Но и без звуков я слышал.
Нет, непередаваемо, – как психоз…
Гроза облегчала, и я умолял молнии…
Серенькие дни, с тихими дождиками, успокаивали меня. А горьковатая свежесть
ландышей, взрывающая в вас все, до детства!.. А дурманный, томящий страстно
запах июньских наших фиалок-любок?
В зеленой затини, в тишине, в росе… нежные, восковые,
они все те же, и вызывают прежнее…
Я бы и теперь хотел… – пусть
терзанье!.. Там! каждая травка пела,
а здесь… мелодия незнакомая, глухая…
Ланды. Июль
(ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ.