ПАМЯТИ

ОЛЬГИ АЛЕКСАНДРОВНЫ

ШМЕЛЕВОЙ

СВЕТЛОЙ СПУТНИЦЫ ЖИЗНИ.

И. В. ШМЕЛЕВЪ.

СТАРЫЙ

ВАЛААМЪ.

1936 г.

Возстановленная историческая типографія пр. Іова Почаевскаго. Владимірова. Ч. С. Р.

Общій видъ на Валаамъ.

Въ поминальномъ очеркѣ – «У старца Варнавы» – разсказано, какъ, сорокъ лѣтъ тому, я, юный, двадцатилѣтній студентъ, «шатнувшійся отъ Церкви», избралъ для свадебной поѣздки – случайно или неслучайно – древнюю обитель, Валаамскій монастырь. Эта поѣздка не прошла безслѣдно: я вынесъ много впечатлѣній, ощущеній, – и вышла книжка. Эта первая моя книжка, принесшая мнѣ и радость, и тревоги, давно разошлась по русскимъ городамъ и весямъ. Есть ли она за рубежомъ – не знаю; врядъ ли. Передъ войной мнѣ предлагали переиздать ее, – я отказался: слишкомъ она юна, легка. Нынѣ я не писалъ бы т а к ъ; но с у т ь осталась и донынѣ: с в ѣ т л ы й Валаамъ. За это время многое перемѣнилось: и во мнѣ, и – внѣ. Россія, православная Россія – гдѣ? какая?! Да и весь міръ перемѣнился. Вспомнишь… – а Троице-Сергіевская Лавра? а Оптина Пустынь? а –

Саровъ? а «Соловки»?!.. Валаамъ остался, уцѣлѣлъ. Все тотъ же? Говорятъ, все тотъ же. Слава Богу. Ну, конечно, кое въ чемъ перемѣнился, – время, новая судьба. Говорятъ, – туристовъ принимаетъ, европейцевъ. Это не плохо, и для него не страшно: «да свѣтитъ міру». Какъ-то я читалъ въ «Матэнъ» о Валаамѣ. Журналистъ – французъ, конечно, многаго не понялъ «въ Валаамѣ», но – уваженіемъ проникся. Помню, писалъ: «своей идеѣ служатъ… мужики – монахи.» Не плохо, если «мужики» – и д е ѣ служатъ. Сколько перевидалъ французскій журналистъ, что можетъ удивить его? А Валааму удивлялся. Не плохо это. Да, сталъ другой немножко, Валаамъ. Но живъ и нынѣ. Раньше – жилъ Россіей, душой народной. Нынѣ – Россія не слышна, Россія не приходитъ, не приноситъ своихъ молитвъ, труда, копеекъ, умиленья. Но онъ стоитъ и нынѣ, Свѣтлый. Его не разрушаютъ, не оскверняютъ, не – взрываютъ. Суровая Финляндія къ нему п р и в ы к л а. Вѣдь и въ прошломъ онъ былъ въ ея границахъ: природа ихъ объединила. Помню, сорокъ лѣтъ тому, «полицейскій надзоръ» надъ нимъ держали тѣ же финны. Валаамъ ч у ж и м ъ имъ не былъ: такой же, какъ и они – суровый, молчаливый, стойкій, крѣпкій, трудовой, – крестьянскій. Валаамъ остался на своемъ гранитѣ, – «на л у д ѣ», какъ говорятъ на Валаамѣ, – на островахъ, въ лѣсахъ, въ проливахъ; съ колоколами, со скитами, съ гранитными крестами на лѣсныхъ дорогахъ, съ великой тишиной въ затишье, съ гуломъ лѣсовъ и волнъ въ ненастье, съ трудомъ – для Господа, «во Имя». Какъ и св. Аѳонъ, Валаамъ, понынѣ, – с в ѣ т и т ъ. Аѳонъ – на Югѣ, Валаамъ – на Сѣверѣ. Въ сумеречное наше время, въ надвинувшуюся «ночь міра», – нужны маяки.

Я вспомнилъ свѣтлую страницу – въ прошломъ. Недавно, какъ бы въ укрѣпленіе себѣ, узналъ, что два послушника, кого я мимоходомъ повстрѣчалъ на Валаамѣ, помѣтилъ въ книжкѣ, совершили за эти годы подвигъ. Узналъ, что стали «свѣтомъ міру», что они живутъ. Валаамъ далъ имъ п о с л у ш а н і е. И вотъ, живыя нити протянулись отъ «нынѣ» – къ прошлому, и это прошлое мнѣ свѣтитъ. Въ этомъ свѣтѣ – тотъ Валаамъ, далекій. И я подумалъ, что полезно будетъ вспомнить и разсказать о немъ: онъ все такой же, с в ѣ т л ы й.

I. – Къ Валааму.

… Въ половинѣ 3-го часа утра разбудилъ меня звонокъ въ корридорѣ гостинницы. Было еще совсѣмъ темно. Видно только, какъ бѣгутъ въ небѣ тучи, то открывая, то заслоняя звѣзды. Очертанія собора высятся надъ березами. Озеро гремитъ, шумятъ березы. На колокольнѣ ударили къ полунощницѣ. Стучатъ сапоги монаховъ по каменной дорожкѣ, – тянутся иноки къ собору.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа..?

– Аминь.

– «Александръ» черезъ часъ отходитъ, – говоритъ братъ Тихонъ, послушникъ, – съ вечера еще пришелъ, волны берегся.

– Неспокойно озеро?

– Да не такъ чтобы… волнисто. Большой бури не будетъ, а покачаетъ.

Опять это «покачаетъ». Изъ Шлиссельбурга вышли на «Петрѣ Первомъ» – такъ трепало, что мы сошли на Коневцѣ, отсиживались, приготовлялись къ Валааму. И вотъ, теперь и на «Александрѣ» покачаетъ.

– Это ничего-съ, – успокаиваетъ насъ братъ Тихонъ, – для испытанія вамъ, наше озеро духъ смиряетъ, а потопленія вамъ не будетъ, преподобный Арсеній сохранитъ.

Я смотрю на его простоватое лицо: нѣтъ, онъ не шутитъ, онъ твердо вѣритъ, что «потопленія не будетъ.» Вспоминаю шутливыя слова гостинника – «а потому васъ и раскачало, чтобы мимо Преподобнаго не проѣзжали… вотъ и привелось къ нему заѣхать… а теперь хорошо вамъ будетъ.» Да будетъ ли? Я слышу, какъ накатываетъ море.

Идемъ въ соборъ – проститься. Охватываетъ сырость и особый, глубинный, запахъ разбушевавшейся Ладоги. Въ небѣ бѣгутъ разорванные тучи. У святых воротъ преп. Арсеній, въ схимѣ, благословляетъ насъ изъ полутемнаго залома. Въ двери собора выдны рѣдкіе огоньки свѣчей. Мы входимъ въ пустынный храмъ и слышимъ проникновенный возгласъ служащаго іеромонаха: «Услыши ны, Боже Спасителю нашъ, упованіе всѣхъ концевъ земли, и сущихъ въ мори далече…» – и я вспоминаю о бурномъ морѣ, – … «и милостивъ, милостивъ буди, Владыко…» И я молюсь о милости, и вспоминаю, какъ петербургскій извозчикъ-хозяинъ, ѣхавшій на Валаамъ на «Петрѣ I», приговаривалъ: «кто въ морѣ не бывалъ – тотъ Богу не молился».

Разноцвѣтныя лампады надъ ракой преп. Арсенія Коневскаго мерцаютъ сонно. Надъ ними, въ красивыхъ сборахъ, малиновая бархатная сѣнь. Старенькій, едва двигающійся монахъ, разинувъ отъ слабости ротъ, ставитъ обѣими руками дрожащую въ нихъ свѣчку. Накрытый складчатой мантіей, неподвижно простерся передъ ракой монахъ въ молитвѣ. Подъ сводами мракъ, въ темнотѣ алтаря цвѣтными огоньками теплится седьмисвѣчникъ. и кажется мнѣ, что стою за полунощницей на Свѣтлый День: только тогда бываетъ такая тишина и сумракъ. И вдругъ, съ озера, загудѣлъ грозно пароходъ, – звалъ въ путь. Бросивъ прощальный взглядъ на тихія лампады надъ серебряной ракой Преподобнаго, я пошелъ къ выходу. «Добраго пути…» – сказалъ мнѣ кто-то. Я оглянулся. На досчатомъ полу чернѣла мантія, складки закрыли голову. – «Спасибо», – сказалъ я съ чувствомъ невидимому иноку.

Начинало свѣтать. Старичокъ-гостинникъ уже отправилъ на пристань наши вещи. Мы сердечно простились съ нимъ, расцѣловались даже. – «На Валаамъ съѣздите – насъ и забудете… далеко намъ до Валаама.» И я вспомнилъ, какъ онъ разсказывалъ съ сокрушеніемъ, что не стало у нихъ нынче схимонаховъ. – «А каждому желательно схимонаха видѣть… всякому хоть поближе быть къ высокому подвигу желается.» Мнѣ жаль было этого старичка, обиженнаго за свою обитель, полнаго вѣры, что захочетъ Господь – и покажетъ славу обители: даруетъ и имъ подвижника.

Второй гудокъ. Мы сбѣгаемъ подъ гору, къ пристани. Монашекъ сбрасываетъ причалъ и смотритъ вслѣдъ. Дальше и дальше уходитъ лѣсомъ поросшій Коневецъ. На неспокойныхъ водахъ поднимается огненное солнце, огромное въ туманѣ. – «Сартанлаксъ!» – кричитъ штурманъ. Передъ нами – «Чортовъ Заливъ» – «Сартанлаксъ» по-фински, куда опустилась нѣкогда черная стая вороновъ, изгнанныхъ Преподобнымъ изъ-подъ страшнаго «Коня-Камня», гдѣ было капище. Это глубокій заливъ, окаймленный лѣсомъ. Видны домики, пристань, бочки, бѣлый маякъ-игрушка на косѣ. Небо ясно, солнце уже въ-полнеба, и видно, какъ на водахъ лежитъ, весь освѣщенный солнцемъ, покинутый нами Коневецъ.

Бросивъ на пристани ящики и бочки, «Александръ» идетъ финскимъ берегомъ. Березки, елки, каменистыя косы съ бѣлыми маячками у воды. Озеро не бушуетъ. Говорятъ – камни не допускаютъ, а вотъ, какъ свернемъ въ открытое – молись Богу!

– На Валаамъ изволите ѣхать? спрашиваетъ краснощекій парень въ лаковыхъ сапогахъ и пиджакѣ. – Молиться… это хорошо-съ. Я вотъ десятый разъ подвизаюсь. По желѣзной части. Великія мастерскія у монаховъ, мы и скупаемъ которое желѣзо остается, оковку изъ кузницъ ихнихъ, пудиковъ по триста. По опасному мѣсту ѣдемъ, камни невидимые, чуть прошибся капитанъ – прощай. Но только они не прошибаются. И потомъ – по священному дѣлу ѣдутъ, не для гулянокъ.

– Я спрашиваю себя – а я, по какому дѣлу? И – не знаю.

Плывемъ въ тихихъ проливахъ, среди цѣлой щетины «шхеръ». Это надводные камни, гряды, поросшіе тощей елкой. Въ береговыхъ утесахъ виднѣются деревни, крытыя свѣтлой дранью, желтыя тощія полоски – овесъ, ячмень. – «Кроноборъ!» – кричитъ штурманъ. Деревянная «лютерова» церковь съ тонкимъ шпилемъ. Сумрачные финны, въ курткахъ и крѣпкихъ, тяжелыхъ сапогахъ, курятъ трубки: ни улыбки подъ ихъ разухими шляпами. Кончились остановки. «Александръ» поворачиваетъ въ озеро, – къ Валааму. До него, говорятъ, верстъ семь-десять.

Прибѣгаютъ матросы, крѣпятъ паруса потуже: вѣтеръ! Черныя волны будто масломъ подернуты, кажутся мнѣ расплавленнымъ графитомъ. Паруса щелкаютъ. Пароходъ теперь мчится, склонившись набокъ. Насъ качаетъ и бортомъ, и килемъ, руль взлетаетъ и падаетъ съ трескомъ, и вспоминаются мнѣ качели. Старикъ финнъ, шкиперъ, обходитъ бортъ, что-то тревожно смотритъ. Говорятъ – слѣдитъ, какъ бы цѣпь не порвало, рулевую, – «тогда – куда затащитъ, на камушки выкинетъ – сушись». Паруса рветъ и щелкаетъ. Матросы бѣгутъ крѣпить.

– Не Валаамъ ли? – спрашиваю я шкипера, что-то какъ-будто видя.

– Нэйтъ Валямо… трисать вэрстэ.

Капитанъ высматриваетъ въ трубу. Налетаетъ туча, сѣчетъ дождемъ. Теперь ничего не видно. Говорятъ – какъ бы туманомъ не хватило, тогда – прощай. Вонъ, матросы ужъ с л у ш а т ь стали – не позываетъ ли. Что позываетъ? А колокола валаамскіе: какъ видимость пропадаетъ, монахи позываютъ, «сюда, въ тихую пристань, къ Преподобнымъ!» Серебряный звонъ, хорошій, ясный. Нѣтъ, не слышно серебрянаго звона, не синѣютъ острова Валаамскіе. Томительные часы проходятъ. Дождь переходитъ въ ливень, визжитъ вѣтеръ, хлопаютъ паруса. Богомольцы, въ кучкѣ, поютъ – «Не имамы иныя по-мощи… не имамы иныя наде-э-жды… развѣ Тебе, Влады-чице…»

Валаамъ видать!.. – слышу я. – Слава Создателю… показался!

Передъ нами высокій темнозеленый островъ. Пѣной кипитъ округъ него озеро – море. На гранитную стѣну бѣжитъ «Александръ», – вотъ, ударитъ! Ближе – островъ дробится на острова. Видно проливы, камни, лѣса. Древностью вѣетъ отъ темныхъ лѣсовъ и камней. Изъ-за скалистаго мыса открылся «Монастырскій Проливъ», великолѣпный. Слѣва, совсѣмъ на отлетѣ, каменный островокъ, на немъ бѣлая церковка, крестъ гранитный, позади – темный боръ. Это маякъ и скитъ, стражъ Валаама и ограда – Никольскій скитъ. Чтимый Святитель бодрствуетъ на водахъ, благословляетъ входящихъ въ тихія воды монастырскія, указываетъ путь «и сущимъ въ мори далече».

Входимъ въ проливъ, двигаемся въ отвѣсныхъ скалахъ. На нихъ, высоко, лѣса. Воздухъ смолистый, вязкій. И – тишина. Чувствуются лѣсныя нѣдра. Покой. Богомольцы, какъ бы передаютъ охватывающія ихъ чувства. Поютъ – «Свѣте тихій, святы-ыя славы… Безсме-э-ртнаго Отца-а Небеснаго…» Сердце дрожтъ во мнѣ. – «Въ раю вотъ такъ-то…» – слышится чей-то возгласъ. – «Лучше и быть нельзя». Острый гудокъ катится по проливу. Отвѣчаютъ ему лѣса и скалы. Влѣво, на отвѣсной скалѣ, высоко, – соборъ. На голубыхъ куполахъ, безъ солнца, кресты сверкаютъ – червоннымъ золотомъ. По высоченной скалѣ лѣпятся клены, висятъ надъ фруктовымъ садомъ. – «Са-ды у нихъ… нигдѣ такихъ нѣтъ садовъ!» на скалѣ черная ниточка – рѣшетка. На соборѣ благовѣстятъ къ вечернѣ. Спускается по горѣ повозка. На деревянной пристани встрѣчаютъ богомольцы. Монахи-пѣвчіе выступили впередъ и ждутъ.

«Воскресеніу Христово ви-дѣвше, поклонимся Святому Господу Іису-усу…» – поютъ на пароходѣ и крестятся на кресты Собора.

«Единому безгрѣ-ѣшному…» – вливаются съ пристани монахи и огромная масса богомольцевъ.

Я вижу слезы, блистающіе глаза, н о в ы я лица, просвѣтленныя. Стискиваетъ въ груди, восторгомъ. Какая сила, какой разливающійся восторгъ! И – чувствуется – какая связанность. Всѣхъ связала и всѣхъ в е д е т ъ, и поднимаетъ, и уноситъ это единое – эта общая пѣснь – признанье – «Единому безгрѣшному». Всѣ грѣшные, всѣ одинаки, всѣ притекаемъ, всѣ приклоняемся. Такого не испытывалось ни отъ Штирнеровъ, ни отъ Спенсеровъ, ни отъ Штраусовъ, ни отъ Шекспира даже… Я чувствую – м о й народъ. И – какой же свѣтлый народъ, какой же добрый и благостный. Не предчувствую ничего.

– Потрепало маленько, – говоритъ встрѣчающій знакомецъ, питерскій извощикъ, – а мы на «Петрѣ» чисто какъ по стеклу доѣхали. Намаялись, теперь будетъ утѣшеніе душѣ.

На пристани гранитная часовня. Передъ иконой Богоматери служатъ благодарственный молебенъ. Небо дождливое. На всемъ – сѣрая пелена ненастья. Но – благодатное на душѣ. Крѣпкая низкорослая лошадка быстро несетъ насъ въ гору, къ величественному зданію гостинницы. На этихъ скалахъ, въ лѣсахъ – такое! Не ждалъ, не думалъ. Ия вспоминаю – дорогой говорили: «такія чудеса увидите..! И все – о н и … все, своими трудами, и все сами, до послѣдняго гвоздика!..»

II. – Новый міръ.

Навстрѣчу, съ горы спускаются къ пароходу богомольцы. Валаамъ вчера праздновалъ Преображеніе Господне, было большое стеченіе народа: новый соборъ, сіяющій намъ крестами, – во имя Преображенія. На пароходѣ говорили, что весь Валаамъ полнехонекъ, народу со всѣхъ краевъ. Я спрашиваю возницу, подростка въ скуфейкѣ, – много ли богомольцевъ. Онъ не отвѣчаетъ. Я спрашиваю громче; уши его краснѣютъ, плечи чуть ежатся, но онъ не оборачивается, молчитъ. Спрашиваю еще громче, почти кричу. Уши его краснѣютъ еще больше. Я понимаю, что онъ слышитъ… и вспоминаю, – рассказывали намъ на пароходѣ: «тамъ всѣ на послушаніи… не благословлено кому – отъ того слова не добьешься». Пожалуй и нашъ возница не благословленъ разговаривать. Ему, видимо, хочется отвѣтить, но онъ несетъ послушаніе и потому, отъ скромности, краснѣетъ. Да и видъ нашъ, пожалуй, его смущаетъ. Мы совсѣмъ не похожи на богомольцевъ. Встрѣчные больше простой народъ, съ котомками и мѣшками, или мѣщане-горожане, съ узелками и саквояжами, народъ положительный, «сурьезный», а мы – «вѣтромъ подбиты», какъ назвала насъ на пароходѣ одна пожилая женщина, питерская, сказавшая про себя: «у меня сынки по торговой части, большая у насъ рыбная лавка въ Апраксиномъ.» И опредѣлила мѣтко: поклажи у насъ только чемоданчикъ, и одѣты мы налегкѣ, словно вышли «пройтись для воздуха». Жена, дѣвочка совсѣмъ, – въ лѣтней шляпкѣ съ вишенками и въ «живой» тальмочкѣ, по локоть, модной: тальмочка въ круглых дыркахъ, и черезъ эти дырки сквозитъ серебристая подкладка. Я одѣтъ нѣсколько солиднѣй, въ студенческомъ кителѣ, шинель внакидку, фуражка на – ухо. Выѣхали изъ Москвы въ жаркую погоду, а тутъ, на озерѣ-морѣ, «на сѣверѣ», вдругъ завернули холода. Женщина насъ жалѣла: «да какъ же это васъ такъ пустили! у насъ тутъ, милые, въ августѣ и снѣжокъ бываетъ… ишь вы какіе несмысленные.» И всю дорогу укутывала жену платкомъ.

Встрѣчные богомольцы смотрятъ во всѣ глаза, – кажется, говорятъ: «богомо-льцы, тоже… гулять пріѣхали!» Я думаю смущенно: и монашонокъ не отвѣчаетъ, и уши у него краснѣютъ, – отъ непристойности.

Подъѣзжаемъ къ бѣлой величественной гостинницѣ. На ея вышкѣ, въ «гнѣздѣ», – написана икона валаамскмхъ чудотворцевъ, преподобныхъ Сергія и Германа. Преподобные стоятъ, въ золотыхъ вѣнчикахъ, и держатъ свитки съ писаніемъ. Юные глаза остро видятъ, и мы читаемъ: на лѣвомъ свиткѣ – «Братіе, покоряйтеся благовѣрному царю…» а на правомъ, у преп. Германа, – «Три-Солнечный свѣтъ Правосла…» У ногъ Преподобныхъ – озеро; надъ ними, въ лазурномъ небѣ, – Преображеніе; за ними – между ними – бѣлая Валаамская обитель, пониже ихъ.

На широкомъ каменномъ крыльцѣ встрѣчаютъ нѣсколько человѣкъ гостинныхъ служекъ, въ бѣло-бумажныхъ подрясникахъ, стянутыхъ кожаными поясами, и во главѣ ихъ коренастый, низенькій старичокъ, – въ потертой камилавкѣ, испытующе вглядывется въ насъ: видно – не ожидалъ такихъ. Это «хозяинъ» гостинницы, о. Антипа. Взглядъ его сѣрыхъ глазъ смущаетъ: я вспоминаю, какъ та женщина опасливо говорила намъ: «Вотъ и Богъ соединилъ, а какъ бы не разлучили васъ! васъ въ одну келейку, а супружечку въ другую. Лѣтъ тридцать тому, были мы тутъ съ покойным мужемъ, насъ разлучили… такой уставный законъ у нихъ, старца Наза-рія, Саровскаго, очень строго.». Жена измучена морской болѣзнью, я тоже едва держусь, какъ же ее оставить? Это меня пугаетъ, и я даю слово, если это случится – съ первымъ же отсюда пароходомъ!

Благослови Господи доброе пребываніе… Дѣло хорошее, Преподобные радуются на васъ… – ласково, но съ сомнѣніемъ, встрѣчаетъ о. Антипа, а глаза смотрятъ строго. – Изъ Питера быть изволите..?

Взглядъ испытующій. Я ожидаю въ тревогѣ, что «разлучитъ». Почтительно ожидаютъ служки.

– Нѣтъ, изъ Москвы… – отвѣчаю я и вижу общее удивленіе.

– Изъ Мо-сквы-ы…?! – съ сомнѣніемъ говоритъ о. Антипа, – сдалё-ка вы… – въ голосѣ нерѣшительное что-то.

Надо сказать, что московскіе богомольцы на Валаамѣ рѣдки; большинство – питерцы, псковичи, новгородцы, олончане, финны. А теперь – какіе?..

Отвѣтъ не удовлетворяетъ мудраго о. Антипу. Пронизывая взглядомъ, онъ задаетъ «роковой» вопросъ:

– Вы кто же… братецъ и сестрица..?

– Нѣтъ, мужъ и жена!

Мой, нѣсколько вызывающій, отвѣтъ – о, юность! – производитъ сильное впечатлѣніе. О. Антипа озадаченъ, даже поправляетъ камилавку. Послушники – какъ изваянія.

– Вонъ кто-о..! изъ Москвы, сдалека…

Онъ смотритъ на насъ, надъ нашими головами, въ даль. Что думаетъ? Думаетъ ли о юныхъ, кто передъ нимъ, о далекой Москвѣ, гдѣ не былъ, о строгомъ ли уставѣ старца Назарія… или вспомнилъ слова молитвы – «яже Богъ сопряже, человѣкъ да не разлучаетъ»? Видно, какъ онъ колеблется. Мы растерянно смотримъ и ждемъ рѣшенія. Но онъ не рѣшаетъ сразу.

– Минутку обождите, милые… – говоритъ онъ не строго, и въ широкія двери видно, какъ онъ поспѣшно идетъ по лѣстницѣ, на второй этажъ. Съ кѣмъ-то совѣтоваться будетъ..?

Мы остаемся съ нѣмыми служками. Они смотрятъ на наши ноги, мы на ихъ рыжіе сапоги съ гвоздями. Играютъ часы на колокольнѣ, кричатъ стрижи. Рыжіе сапоги переступаютъ. Слышится бѣгъ шаговъ: это о. Антипа. Онъ спускается съ лѣстницы, подбирая подъ камилавку сѣдыя пряди, скрывается за дверью, гремитъ ключами… и – приказываетъ вести насъ въ келью № 27, въ первомъ этажѣ, подать самоварчикъ, «съ далекой дорожки упокоить». Чудесный, свѣтленькій старичокъ. Мнѣ хочется разсказать ему… кого-то онъ мнѣ напоминаетъ, кого уже нѣтъ на свѣтѣ.

Послушникъ беретъ нашъ чемоданчикъ, ведетъ по исхоженнымъ бѣловатымъ плитамъ.

– Пожалуйте, Господи благослови… въ келейку.

Чудесная келейка, Бѣлая, свѣтлая, узковата немножко, правда, – но какъ чудесно! Двѣ чистыя бѣлыя постели. Въ углу икона знакомыхъ Преподобныхъ. Теплится розоватая лампадка. Окно – въ цвѣтникъ. Тамъ георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы, петуньи. И – тишина. Направо – соборъ, надъ монастырскими кровлями, за корпусами. Прямо – дикія скалы за проливомъ, на нихъ лѣса. Новый, чудесный міръ, который встрѣчалъ я въ дѣтствѣ, – на образахъ, – стелющійся у ногъ Угодниковъ: голубыя рѣки, синѣющія моря, пригорки, бѣлые городки, озерки, плоскія и кривыя сосны, похожія на исполинскіе зонтики, и все – подъ бѣлыми облачками-кудерьками… міръ, въ которомъ живутъ подвижники, преподобные, н е з е м н ы е … – міръ Ангеловъ и небесныхъ человѣковъ. И этотъ забытый міръ, отшедшій куда-то съ дѣтствомъ, – пришелъ, ж и в о й. Помните, въ раннемъ дѣтствѣ, видали въ церквахъ иконы – «съ пейзажами»? На первомъ планѣ – большой Святой, и свитокъ въ его рукѣ бѣлѣетъ надъ синимъ моремъ, надъ бурыми холмами, надъ городкомъ? Таинственный міръ, чудесный, дѣтскому глазу видимый, дѣтскому сердцу близкій.

Намъ очень нравится. Въ келейкѣ пахнетъ елеемъ отъ лампадки, свѣжевымытымъ еловымъ поломъ, чѣмъ-то душисто-постнымъ, черными сухарями богомолья. Вызваниваютъ часы на колокольнѣ и потомъ отбиваютъ мѣрно – четыре раза.

– Молитвами Святыхъ Отецъ, Господи Іисусе Христе Боже нашъ, помилуй на-асъ…!

Смотрю на дверь: почему же никто не входитъ? Опять кто-то позываетъ:

– Молитвами Святыхъ Отецъ… Господи Іисусе Христе Боже нашъ…?

Дверъ тихо подается, просовывается большая книга, а за ней намасленные власы, падающіе съ плеча на книгу, и вступаетъ благообразный послушникъ.

– Ужъ извините, для порядку наставлю васъ. На возгласъ приходящаго поаминить надо, безъ аминя у насъ не входятъ.

Я пораженъ, обрадованъ. Како-е «уваженіе къ личности»! Мнѣ, студенту, не думалось встрѣтить такое «у святошей»! Я уже разрѣшилъ вопросы о «тунеядствѣ монаховъ», о «ханжествѣ», о «ненужности этихъ пустяковъ». Чернышевскій, Бѣлинскій, Добролюбовъ и всѣ, доказавшіе мнѣ «свободу человѣка отъ этихъ предразсудковъ», т а к о г о никогда не говорили: «Безъ аминя у насъ не входятъ»! Я готовъ горячо пожать руку этому новому учителю, но она держитъ книгу.

– Позвольте, запишу ваше имя – званіе въ гостинничную тетрадь, по полицейскому правилу… мы подъ финской полиціей. Мы паспортовъ не смотримъ, по виду вѣримъ… – говоритъ послушникъ. – Гостинница наша не мірская, а по благословенію отъ Преподобныхъ. Нѣтъ, у насъ за постой… что вы-съ!.. Почитайте наши правила, у насъ полная душѣ свобода. Какъ силы будетъ, такъ и даютъ, кто можетъ, по достатку… отъ Преподобныхъ уставлено.

Я – въ изумленіи. «Корыстные монахи»? Да что же это, почему про э т о не говорилъ ни Бебель, ни… «Какъ силы будетъ… по достатку… полная душѣ свобода»!..

– Сту-дентъ..? – говоритъ послушникъ, – значитъ, науки происходите? У насъ рѣдко они… Говорятъ вонъ, студенты… Да не надо праздное говоритъ, Господь съ ними.

Я спрашиваю, есть ли у нихъ подвижники и схимонахи. Десять схимонаховъ, обитаютъ по всѣмъ скитамъ. А прозорливцы есть? Онъ улыбается:

– Всѣ у насъ прозорливцы: знаемъ, что завтра будетъ.

Смиренно кланяется и уходитъ. Почему онъ мнѣ такъ отвѣтилъ? Должно быть показалось, что спрашиваю я изъ любопытства. Можетъ быть думаетъ, что я не знаю, что значитъ – прозорливецъ? Не знаетъ, что я видѣлъ прозорливца на дняхъ, у Троицы, – батюшку Варнаву, благословившего насъ «на путь». Можетъ быть думаетъ – студентъ, все у нихъ такъ, въ насмѣшку.

– Молитвами Святыхъ Отецъ, Господи Іисусе Христе Боже нашъ, по-ми-луй насъ!..

Я говорю – аминь. Послушникъ, новый, бухаетъ въ дверь ногой и вноситъ бурлящій самоваръ на мѣдномъ подносѣ, съ чашками. Онъ – простоватый, толстоносый, круглое лицо его сіяетъ, какъ самоваръ.

– Буду намъ служитъ. А зовите меня братъ Василій. Земляки мы съ вами, тоже изъ Москвы я, съ Сухаревки… посудой папаша торговали. Ну, какъ Москва все еще стоитъ, не провалилась? Какъ такъ не можетъ провалиться? Мо-жетъ провалиться. Грѣха такъ много. Грѣшные города всегда проваливаются… Содома – Гоморра провалилась! Ну, вкушайте на здоровье.

По корридору проходятъ служки, напѣваютъ вполголоса стихиры. Отъ праздника осталось много богомольцевъ, но ихъ не видно: стоятъ вечерню. А намъ снисхожденіе, съ дороги, – самоварчикъ.

Какъ мышки, тихо, ложимся мы отдохнуть на каменныя валаамскія постели. Глаза закроешь, и – будто укачиваетъ въ морѣ. Отбиваютъ часы на колокольнѣ, и вспоминаются на пароходѣ «склянки». Изъ окошка вѣетъ вечернею прохладой, дыханьемъ Ладоги. Сонъ крѣпкій – крѣпкій…

Открываю глаза… – гдѣ день? Мутно бѣлѣетъ занавѣска, пузырится отъ дуновенья, – вѣянья валаамской ночи. Въ щелку отъ занавѣски видно: лѣсъ за проливомъ смутенъ, небо зеленовато-блѣдно, точками намекаютъ звѣзды. Вспоминаю, что я на Валаамѣ, въ чудесной дали. Радость поетъ во мнѣ. Тихо иду къ окну, чтобы не потревожить спящую, отдергиваю тихо занавѣску. Какая тишина! Темная глушь на скалахъ за проливомъ, въ ней ничего не видно, – острые пики елей? Гдѣ-то, чуть слышно, Ладога, – еще тревожна. Это направо, у Никольскаго островка – скита, зоркаго стража Валаама. Тамъ, говорятъ, маякъ. Такъ, говорятъ, Святитель – «зоветъ огнемъ». пахнутъ петуніи. Падаютъ сонные удары – … три… семь… восемь… Восемь.

– Молитвами Святыхъ Отецъ, Господи Іисусе Христе Боже нашъ, поми-луй насъ…

Это братъ Василій. Въ кельѣ розовый свѣтъ – отъ дремлющей лампадки. Братъ Василій зажигаетъ стеариновую свѣчку въ красно-мѣдномъ подсвѣчникѣ. Приноситъ на подносѣ миски.

– О. Антипа благословилъ, съ дорожки, а то общая у насъ трапеза. Завтра о. игуменъ какъ возвѣститъ, а покуда ужъ въ келейкѣ вкушайте.

Въ мисочкахъ щи съ грибомъ, съ лавромъ и перчикомъ, каша съ коноплянымъ масломъ, винегретъ, посыпанный сѣмечками тмина и укропцемъ; стопа душистаго хлѣба валаамскаго, ломтями, – черный хлѣбъ монастырскій въ славѣ, а «валаамскій» – «въ преславности», – пузатый графинъ темномалиноваго квасу.

– Отвѣдайте нашей пищи, во славу Преподобныхъ. Наша пища секретъ имѣетъ.

– Секретъ..?

– Даже два секрета. Поначалу она не вкусна для чистаго богомольца. Хлебнетъ, понюхаетъ и положитъ ложку. А какъ подберется въ чемоданѣ, глядишь – и привыка-етъ, да такъ привыкаетъ, что и мыть мисочку незачѣмъ. Другой..? А другой-секретъ вот какой. Поначалу съ нашей пищи слабнуть начинаетъ непривышный человѣкъ, похудаетъ, побѣлѣетъ… и тутъ, будто что переломитъ въ немъ! Пойдетъ и пойдетъ въ силу восходить, и такая въ немъ сила объявляется… въ міру не было такой силы, когда всякую снѣдь вкушалъ. Наша пища благословленая, съ молитвы. Надъ ней пѣснопѣнія поютъ, духъ-то силу и набавляетъ. Сами дознаете – поживете.

10 часовъ. Богомольцы потрапезовали, помолились въ соборѣ и спятъ давно. Монахи еще въ храмѣ, слушаютъ правило. Соборъ темнѣетъ громадой на сумеречномъ небѣ. Блистаютъ кресты – отъ мѣсяца? Дремлетъ суровый Валаамъ на камнѣ, водами отъ міра огражденный. Спятъ лѣса на святыхъ горахъ, укрытые скиты – по островамъ и дебрямъ. Свѣтлѣетъ за проливомъ: изъ-за черныхъ еловыхъ пикъ разливаетъ сіянье мѣсяцъ.

III. – Гласъ въ нощи.

Уставши отъ впечатлѣній дня, я бездумно заснулъ на каменномъ валаамскомъ ложѣ.

Рѣзкій звонокъ пробудилъ меня на поргѣ глубокой ночи. Странное ощущеніе – тревоги, радости… что-то знакомое..? Будто бы я въ гимназіи, и старикъ-швейцаръ, прозванный за кругло-лысую голову «Цезаремъ», возвѣстилъ радостнымъ звонкомъ, что латинскій урокъ оконченъ, и можно бѣжать домой. но кто-то, таинственный, мѣшаетъ… будто учитель пѣнія, призываетъ на спѣвку – «послѣ уроковъ – въ залъ!» И знакомое чувство – какъ-нибудь увильнуть отъ спѣвки, отъ труднаго «Бортнянскаго», гдѣ никакъ мнѣ не удается «соло», а дома у насъ, въ саду, дожидается недодѣланный катокъ, – остро меня тревожитъ.

«Пѣ-нію вре-мя…» – слышится заунывный голосъ, – «мо-ли-твѣ ча…а-асъ!» – и рѣзкій звонокъ, за дверью, говоритъ мнѣ неодолимо, что отъ спѣвки не увильнуть. И вотъ, гдѣ-то уже поютъ… и, какъ-нибудь, отецъ діаконъ, церкви Николы въ Толмачахъ, приходившій въ гимназію служить панихиды и молебны съ гимназическимъ батюшкой, почему-то грустный, уже возглашаетъ въ залѣ: «Господи Іисусе Христе… Бо-же нашъ…» – и умолкаетъ. Я хочу спать, но о. діаконъ не уходитъ. Я чувствую, что я ему очень нуженъ, и онъ гдѣ-то стоитъ за дверью и ждетъ меня, и опять начинаетъ возглашать: «…поми-луй на-асъ..!» И звонитъ, и звонитъ за дверью.

Сколько же лѣтъ прошло съ той валаамской ночи? Со-рокъ лѣтъ! А я еще слышу этотъ звонокъ и возгласъ. Думалось ли тогда – ч т о б у д е т ъ?! Думалъ ли я, что о. діаконъ отъ Толмачей – не простой діаконъ, а знатокъ твореній Отцовъ Церкви и… Достоевскаго, что онъ станетъ іеромонахомъ, приметъ схиму, приметъ великій подвигъ русскаго с т а р ч е с т в а, какъ о. Варнава у Троицы, какъ Макарій Оптинскій, послужившій для Достоевскаго прообразом старца Зосимы въ «Карамазовыхъ»! Думалъ ли я тогда, въ прочной россійской безмятежности, что придетъ страшная година, и этотъ о. діаконъ призванъ будетъ изъ крѣпкаго затвора, изъ Смоленско-Зосимовой пустыни, какъ почитаемый православной Русью подвижникъ іеросхимонахъ о. Алексій, на Всероссійскій Соборъ, и ему выпадетъ высокій и строгій жребій – вынуть изъ-за иконы «Владимірской Богоматери» написанное на бумажкѣ имя Святителя – Патріарха – Мученика Тихона? Думалъ ли я, что этотъ звонокъ и возгласъ «о. діакона», – «время пѣнію, молитвѣ часъ», – какъ бы приснившійся мнѣ, станетъ и для меня знаменіемъ ч е г о-то?!..

Но вотъ, к т о – т о, ожидающій за дверью, перестаетъ звонить. Я слышу знакомый голосъ – и вспоминаю, что нѣтъ никакой гимназіи, я студентъ, я на далекомъ Валаамѣ, вчера пріѣхалъ, что я женатъ, что это будятъ къ полунощницѣ, и ждутъ отъ меня отвѣта – «аминь». На молитвенный возгласъ – з д ѣ с ь надо «поаминить». Такъ вчера наставлялъ меня послушникъ, и это ему, пожалуй, голосъ о. Антипы, гостинника, говоритъ негромко: «не буди, Өеодоръ, пусть отдохнутъ съ дороги… слѣдуй далѣ».

Я слышу, какъ скребутъ по плитамъ корридора шаги «будильщика», печальный напѣвъ уходитъ дальше, звонокъ отдается глуше. Слышно неторопливые шаги по корридору, похлопываютъ двери келій, проходятъ богомольцы и служки, напѣваютъ вполголоса «Се Женихъ грядетъ въ полунощи» … «Заутра услыши гласъ мой…» Я чиркаю спичкой, смотрю на свои часы – только безъ пяти часъ… самая ночь глухая! – и слышу, какъ ударяютъ въ колоколъ, – будто Святою Ночью! Радостное во мнѣ волненіе. Всѣ уходятъ, надо и мнѣ… – но сонъ обрываетъ мысли.

Ясный, голубоватый день. Блѣдно-голубое небо, молочныя облачка, тонкія, какъ кисейка. На выбѣленномъ окнѣ веселыя полоски солнца. Можетъ быть отъ далекой Ладоги, еще тревожной, бьется бойкое отраженіе отъ волнъ, – «зайчикъ» на потолкѣ. Я раскрываю окно, вижу бархатные лѣса на скалахъ, за проливомъ, вдыхаю воздухъ… – не воздухъ, а юность, силу, надежды, радость, – в и ж у и чувствую, въ сердцѣ своемъ таю – «улыбку ясную природы». Въ цвѣтникѣ – обрызганные росой астры, свѣжія звѣзды голубыя, розовыя и бѣлыя, – «земныя звѣзды», пышныя георгины, темныя, какъ церковное вино, – все освѣженное росистой ночью, все бодрое и, кажется, – в с е с в я т о е. И въ кусту, отцвѣтающаго шиповника, – августъ, а з д ѣ с ь еще не отцвѣлъ шиповникъ! – какая-то пичужка бойко высвистываетъ короткую пѣсенку малаго сѣвернаго лѣта. И надо всѣмъ, свѣжимъ, свѣтлымъ и радостнымъ, – благословляющій перезвонъ – къ «Достойно». Я дѣлаю передъ окномъ привычныя по утрамъ движенія, – «комнатную гимнастику», – дышу и дышу, вбираю въ себя крѣпкій, настойный воздухъ, – съ великхъ далей, съ лѣсовъ и Ладоги. Такого воздуха нѣтъ нигдѣ. Онъ дотого прозраченъ, что видно за проливомъ отдѣльныя деревья, пестрыя мхи на камнѣ, трещины и «слойки»… какъ мотается мачта на монастырской соймѣ… какъ чертятъ по голубому небу черныя точки ласточекъ… какъ по краю горы, надъ пристанью, чернью блеститъ на солнцѣ чугунная, рѣшетка.

– «Молитвами Святыхъ Отецъ, Господи Іисусе Христе Боже нашъ…»

Мы одѣты, чего-то ждемъ, почему-то смущаемся высунуть носъ изъ кельи, и возгласъ брата Василія восхищаетъ насъ. Я кричу радостно – аминь! Братъ Василій, умасленный и н о в ы й, – онъ теперь мнѣ напоминаетъ молодца-лавочника, – вноситъ… обѣдъ! А чай-то какъ же?..

– Рано у насъ обѣдаютъ. Одиннадцать ужъ, всѣ намолились – наработались. А чаекъ бываетъ послѣ ранней, кому желается. Ну, можетъ, отецъ гостинникъ и благословитъ чайкомъ.

Онъ ставитъ подносъ съ мисками. Пахнетъ ужасно вкусно, – будто перловый супъ? Я засматриваю по мисочкамъ: будто и супъ – и каша! Монастырская крашеная ложка, съ благославляющей ручкой на стебелькѣ, съ написаннымъ въ выдолбкѣ соборомъ, стоитъ въ похлебкѣ – не падаетъ. По винегрету разсыпаны кружочки лиловой свеклы и глянцевитые рыжички. БратъВасилій выглядываетъ за дверь, не идетъ ли отецъ Антипа: видно, хочетъ поговорить, – московскій!

– Хорошо спали – ночивали..? Это вотъ хорошо. Пользительный, значитъ, воздухъ… – и губы его шевелятся, хоть онъ и умолкаетъ.

Я спрашиваю его, что это онъ все шепчетъ. Онъ почему-то запинается, но видно, что ему хочется мнѣ отвѣтить.

– Это и вамъ пользительно. Отъ всякихъ забѣглыхъ мыслей и суемудрія надо творить «Іисусову молитву». Знаете?..

Я не знаю. онъ говоритъ, раздѣльно: «Господи Іисусе Христе Сыне Божій, помилуй мя грѣшнаго».

– Великая отъ сей молитвы сила, но надо у м ѣ т ь, чтобы въ сердцѣ какъ ручеекъ журчалъ… этого сподобляются только немногіе подвижники. А мы, духовная простота, такъ, походя пока, в ъ с е б я в б и р а е м ъ, навыкаемъ. Даже отъ единаго звучанья и то можетъ быть спасеніе.

Я не понимаю. Я даже спорю, что отъ «звучанья» не можетъ быть спасенія. Братъ Василій выглядываетъ за дверь.

– Надо васъ просвѣтить, – вздыхая, говоритъ онъ. – По скудоумію нашему Господь снисходитъ просвѣщаетъ даже и звучаньемъ святого слова. Я ужъ вамъ повѣдаю, какое вразумленіе мнѣ было. Вы и запомните, для назиданія. Въ міру этого не понимаютъ, а пріѣхали на Валаамъ – просвѣтитесь для пользы души. Вотъ, какъ и вы, спервоначалу и я сомнѣваться сталъ. А это мнѣ, значитъ, отъ н е г о было искушеніе. Сталъ раздумывать, а ужъ о н ъ и поселился въ душѣ, сталъ нашепчивать: «не молись походя, не шепчи пустой душой великое слово!» Сталъ я пугаться… можетъ это ересь во мнѣ стала, страхъ-то? Пошелъ къ своему «старцу»… Какому «старцу»-то? И этого не знаете?! Обязательно должны знать, какъ же. Это въ міру у васъ всѣ безпастушные, какъ овцы безъ пригляда, а у насъ нельзя. У насъ врагъ спасенія о-чень напрягается смущать, ему въ монастырѣ-то особенно хочется побѣдить, а въ міру-то – всѣ подъ его началомъ. Вотъ, для спасенія души, о. игуменъ каждому назначаетъ старца, опытнаго въ духовномъ дѣланіи. На всю жизнь старецъ назначается. А вотъ, мы ему должны все начисто открывать, всякое помышленіе грѣховное или сомнѣніе какое, а онъ и наставитъ. Будто всю тяготу съ души на себя беретъ, и намъ отъ сего облегченіе, какъ у Христа за пазушкой. И укрѣпляемся противъ наступленія врага. И пошелъ я къ своему старцу. Мудрѣющій старичокъ, очень любвеобильный. Пришелъ я, а онъ такъ на меня и воззрился. И вижу я, что ему извѣстно, что у меня въ душѣ духъ злобы гнѣздо вьетъ. И говоритъ мнѣ старецъ: «молись, молись, и да не усумнишися!» Я ему въ ноги палъ и все ему открылъ, усумнѣніе-то мое. Онъ меня благословилъ и в о з в ѣ с т и л ъ. Возвѣстилъ-то? А такъ у насъ, на Валаамѣ, всегда говорятъ – возвѣстилъ. Значитъ – приказалъ. «Кайся», – говоритъ. – «И вотъ тебѣ по пятьсотъ поклончиковъ на день, за твое суемудріе. На сорокадневіе. Да вотъ еще я тебѣ, говоритъ, во вразумленіе скажу одно словечко, вродѣ какъ притчу.» И такую притчу сказалъ… сразу я проникся понятіемъ смысла. Потому духа высокаго мой старецъ, вродѣ какъ прозрѣватель.

– Какую же притчу? – спросилъ я, жаждавшій узнавать.

– А вотъ какую, но только вы ужъ меня не искушайте, не посмѣйтесь. Была, говоритъ, у одного архіерея ученая птица, зовомая – попугай, потому что красныя перья на хвостѣ носила. И зналъ тотъ попугай многія словеса кричатъ, наслышанъ былъ отъ того архіерея. А у архіерея была привычка… строгій былъ архіерей… все такъ, какъ кого наставляетъ: «не дерзни!» – такъ все говорилъ, и очень трого. Попугай и перенялъ, и полюбилось ему то слово. Все, бывало, его кричалъ – «не дерзни!» И случись тому попугаю отлетѣть отъ архіерея… ну, скажемъ, не досмотрѣлъ служка. И взвился тотъ попугай въ самыя небеса. А за побѣгъ посланъ былъ на него ястребъ. Цап-царап его сверху, въ спинку ему вцѣпился… Попугай какъ заверещитъ со страху, да и крикни, въ полную свою глотку, – «не дерзни-и!..» Ястребъ какъ услыха-алъ человѣчій голосъ, перепугался, да со страху попугая и выпустилъ! Вотъ какая притча. Понятно, никто такого не видалъ, а такая притча, для вразумленія. Искуситель змій, врагъ довѣчный, какъ ястребъ стерегетъ, и самый звукъ имени Господня ему престрашенъ. Вотъ онъ меня и смущалъ сомнѣніемъ – «не молись, не поминай!» Обернуть хотѣлъ: дескать, суесловлю я, легкодушно святое Имя въ умѣ держу. И получилъ наставленіе…

– «Молитвами Святыхъ Отецъ, Господи Іисусе Христе Боже нашъ…» – слышится за дверью, и на отвѣтный «аминь» входитъ озабоченный о. Антипа.

– Чего застрялъ, суесловъ? – шутливо пугнулъ онъ брата Василія, дамъ вотъ послушаніе, недѣльку помолчать… Отдохнули съ дорожки? – спросилъ онъ ласково, и его взглядъ уставился на блюдечко съ окуркомъ. Онъ вздохнулъ, но ничего не сказалъ.

Я зналъ отъ богомольцевъ и читалъ «правила» на стѣнкѣ кельи, что курить въ монастырѣ не разрѣшается. Я возмущался «строгостью», но признавалъ, что монахи имѣютъ на э т о право: они меня не звали, я самъ пріѣхалъ, а – «въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не суются». Это могъ бы сказать о. Антипа, но не сказалъ: можетъ быть не хотѣлось смущать меня. Я сказалъ откровенно:

– Простите, батюшка… не воздержался.

– Да-да, слабость грѣховная. Бываетъ, и лба не покрестятъ, какъ проснутся – за курево. – Я такъ и дѣлалъ. – Да не въ табачкѣ дѣло, а въ сла-бости, въ плоти угожденіи. Воздержаніе первая ступень. Поотдохнули?

– Все очень хорошо, – говорю, – только жестко, бока болятъ.

– Же-стко?! – укоризненно посмотрѣлъ о. Антипа. – А т а м ъ, мягко намъ будетъ? Перины пуховыя пагуба. Тѣло нѣжится, а душа спитъ. А псалмопѣвецъ какой стихъ поетъ, а? Не знаете… «Человѣкъ, яко трава дніе его, яко цвѣтъ сельный, тако отцвѣтетъ: Яко духъ пройде въ немъ, и не будетъ, и не познаетъ ктому мѣста своего».

– Такъ что же тутъ..?

– А вотъ то же. Не ублажай тѣла, потому оно – прахъ, а о душѣ пекись. Душу-то забываемъ. У васъ духъ-то и немощенъ, противъ табачку не можете, а что ужъ, какъ поважнѣе что будетъ. Я къ слову такъ. А теперь надо вамъ соблюсти уставъ, къ отцу игумену объявиться, благословенія на жительство испросить. Я поведу васъ… вы московскіе, и настоятель нашъ, игуменъ Гавріилъ, маленько московскій тоже, земляки будете… вотъ и поведу.

– Очень радъ, – говорю, –съ благословенія вашего, батюшка, и пойдемъ… – стараюсь я попасть въ монастырскій тонъ, – и чувствую, что выходитъ нехорошо.

О. Антипа машетъ на меня:

– Да нѣтъ, не іеромонахъ я, не достоинъ благословлять… монахъ я простой, гостинничное послушаніе несу. Тлѣнъ, понятно, и грѣха много, а нельзя обители безъ хозяйства… вотъ и хозяйствуемъ.

Послѣ, поприглядѣвшись къ намъ, о. Антипа немного пріоткрылся, и я понялъ, что тутъ не послушаніе только, а подвигъ, и трудный подвигъ: о. Антипа поборолъ искушеніе, какъ онъ говорилъ, «принять наитруднѣйшій подвигъ».

– Какой я іеромонахъ буду, ежели все среди мірянъ въ гостинницѣ пребуду? Либо іеромонахъ, либо гостинникъ. А я попривыкъ къ дѣлу. Ну, милостивъ Господь, потерпитъ грѣхамъ моимъ.

Онъ надѣваетъ подрясникъ побѣлѣе и ведетъ насъ, «московскихъ – диковинныхъ», къ святымъ воротамъ, къ сердцу обители, къ собору.

IV. – У о. настоятеля. – Чудеса.

Мы приходимъ въ монастырскія ворота, которыя называются – святыя: надъ ними церковь Петра и Павла. Дальше – еще ворота. Говорю: «какъ въ крѣпости живете!» О. Антипа не понимаетъ будто, и говоритъ съ улыбкой:

– Пустынножителямъ всегда надлежитъ въ к р ѣ п о с т и пребывать. А, про камни вы разумѣете… Это дѣло хозяйственное, строено на вѣка. А на в р а г а у насъ крѣпость – Крестъ Господенъ. Отъ врага камнемъ не оградишься. Крестомъ да к р ѣ п о с т ь ю духа ограждаемся.

Проходимъ еще ворота, и открывается, «монастырскій дворъ». Справа – великолѣпный соборъ Преображенія Господня. Какой лучезарный свѣтъ! какіе синіе купола въ лазури, золотое крестовъ блистанье! Всплываетъ, отъ дѣтскихъ лѣтъ: «Ликъ Его былъ какъ солнце, и ризы бѣлы, какъ снѣгъ.» Нѣтъ, не забылъ еще. Какъ разъ объ этомъ разсказывалъ на экзаменѣ, когда поступалъ въ гимназію. И вотъ, тоже 7 августа, какъ тогда, – такой же солнечный день, съ сѣверной крѣпкой свѣжестью – и вижу, какъ и тогда я в и д ѣ л ъ, Преображеніе Господне. Только тогда былъ Горкинъ, разсказывалъ про «трехъ Спасовъ»*) и утѣшалъ: «не робѣй, впустятъ тебя въ училищу.» И вотъ, «впустили», и вотъ уже я студентъ… Милаго Горкина уже нѣтъ на свѣтѣ, но вотъ почти такой же, такой же р у с с к і й и ласковый, – о. Антипа. И говорокъ его чуть похожій. Только не говоритъ – «милокъ».

– А теперь, м и л ы е, проведу васъ благословиться къ о. игумену Гавріилу. Добрый онъ, не бойтесь, благословитъ на доброе пребываніе.

«Не бойтесь» … Словно, бывало, Горкинъ: «ты не робѣй, в п у с т я т ъ».

Слѣва, противъ собора, блеститъ на солнцѣ широкое застекленное крыльцо – входъ въ настоятельскія кельи. Послушникъ, въ бѣломъ подрясникѣ, поклономъ, молча, встрѣчаетъ насъ. Чисто, крашеные полы, ковровыя «дорожки», фикусы въ кадочкахъ, огромная лапистая арма. О. Антипа подходитъ къ армѣ, снимаетъ пальцемъ капельку съ широкаго копьевиднаго листа и говоритъ шопоткомъ, благоговѣйно:

– Господомъ указано цвѣтку сему возвѣщать погоду: какъ начинаетъ п л а к а т ь – жди дождичка. Сію арму еще о. Дамаскинъ садилъ.

Потолокъ – сводами; по бѣлымъ стѣнамъ – картины, – разные виды валаамскіе, труды наѣзжихъ художниковъ, даръ за гостепріимство. А вотъ, на портретѣ въ рамѣ, – суровый хозяинъ Валаамскій, великій устроятель, о. Дамаскинъ покойный. Чтутъ его на Валаамѣ крѣпко. Куда ни пойди – вездѣ наткнешься на дѣла рукъ его и желѣзной воли: мосты, дороги, кресты гранитные, канавы, обложенныя камнемъ, водопроводъ… Возлѣ высокихъ старинныхъ часовъ въ футлярѣ, мѣрно отсчитывающихъ неспѣшное время валаамское, стоитъ смиренно старушка-богомолка, въ лиловыхъ лапоткахъ. И ее приметъ владыка валаамскій? Всякаго принимаютъ тутъ: «нѣтъ у насъ арѣнія на лица».

– Понятно, каждому свое уваженіе… – шопоткомъ говоритъ о. Антипа. – Ина слава солнцу, ина слава лунѣ… Ну, ее послѣ приметъ, а васъ я напередъ проведу. Надобно мнѣ къ гостинницѣ поскорѣй, да и московскій вы, на васъ слава далекая, а дальнему особое уваженіе – почетъ.

И сѣрый глазокъ его смѣется. Я спрашиваю про блѣднаго послушника, у двери, опустившаго голову въ печали, – почему онъ такой, приговоренный.

– А провинился. Это мѣсто, у притолоки, – для горькаго покаянія. Вотъ и ждетъ послушанія себѣ. Вы ужъ на него не смотрите, онъ и безъ того сокрушается. Не великъ грѣшникъ… такъ, маленько чего ослушался.

Изъ сосѣдней комнаты выходитъ настоятель. Старушка хочетъ къ нему приблизиться, но о. Антипа ограждаетъ: – «Не лѣзь первая, тутъ покажи смиреніе, – т а м ъ зато будешь первая. Ты ужъ другажды добиваешься, я тебя знаю, а мы въ первый разъ».

Игуменъ Гавріилъ – настоящій властитель валаамскій; высокій, крѣпкій, съ умнымъ взглядомъ добрыхъ и свѣтлыхъ глазъ. Говоритъ неспѣшно, плавно, видимо – думаетъ, пойдетъ ли къ дѣлу. Благословляетъ насъ. Провинившійся послушникъ земно кланяется ему и становится ждать у притолоки. О. Гавріилъ удостаиваетъ насъ чести: приглашаетъ на чай, въ гостинную. О. Антипа доволенъ, ласково мнѣ мигаетъ, словно хочетъ сказать: «говорилъ – не бойтесь!»

Мебель гостинной – старинная, краснаго дерева, тяжелая; столъ овальный и опять – высокіе часы съ курантами: помнить надо – «время пѣнію, молитвѣ часъ». Надъ столомъ картина Шишкина, писанная художникомъ въ морѣ, «за двѣ версты». Святые острова, дремучіе лѣса на скалахъ и бѣлый монастырь, благословляющій крестами; скитъ Никольскій, скитъ Всѣхъ Святыхъ, и надъ водами – чайка.

– Знаменитый Шишикинъ это – говоритъ о. игуменъ, – во славу Божію здѣсь трудился. Художники насъ не забываютъ, любятъ природу Божію. У насъ и свои художники, весь соборъ сами расписали. У насъ и школа живописная. Все посмотрите, и святыни, и мастерскія наши. Изъ Москвы-вы… А Донской монастырь вы знаете?

Господи, Донской!.. Тамъ похороненъ мой отецъ… и Горкинъ. О. игуменъ учился тамъ:

– Въ духовномъ училищѣ тамъ учился, Москва – родная мнѣ.

И грустно улыбнулся, вспомнилъ.

– Благословляю васъ, посмотрите все. И на лошадкѣ можно, куда подальше. И на лодкѣ, и на нашемъ пароходикѣ, по скитамъ.

Мы получаемъ благословеніе – «на все благое». Это здѣсь очень важно. Здѣсь безъ благословенія ни шагу, строго.

Передъ нами – соборъ Преображенія Господня, уходитъ въ небо высокой колокольней. Тридцать и три сажени! Синіе купола горятъ. Гранитныя колонны въ окнахъ, и у крыльца. Гранитные кресты на камнѣ. Все опоясано гранитомъ. Строено на вѣка. И все построили монахи, сами. Не вѣрится.

– Все сами?! – спрашиваю проводника-монаха.

– Работа братіи, – отвѣтствуетъ онъ смиренно.

И я вспоминаю, какъ часто говорилось: «монахи – тунеядцы»! Да какъ же такъ? «Все, до послѣдняго гвоздочка, сами». «Богъ помогъ», «для Господа трудились». И все безъ похвальбы, смиренно. Чудеса!

Входимъ въ законченный нижній храмъ, – здѣсь престолъ преп. Сергія и Германа. Колонны, своды, стѣны – въ узорахъ, въ херувимахъ. На голубоватомъ сводѣ – звѣзды. И это са-ми? все? Работа братіи. И этотъ иконостасъ, рѣзной, розово-голубой и золотистый, – са-ми? Господь помогъ.

– А иконы..?

– Работа братіи.

– А… кресты на куполахъ?..

– Здѣсь лили. Изъ братіи трудились… – смиренно отвѣтствуетъ монахъ, перебирая четки.

Поютъ стариннымъ, «знаменнымъ», распѣвомъ, – валаамскимъ. Слышится мнѣ народное, п р о с т о е, трудовое, – и грусть, и вскрики. И голоса – простые, простонародные. Слышится мнѣ родное: пѣвали такъ артелью, у насъ, бывало… Мнѣ нравится.

Въ колоннахъ, справа, – серебряная рака, «спудъ». Мощи Преподобныхъ, Сергія и Германа, – подъ спудомъ. Монахъ поясняетъ скупо: лѣтъ семьсотъ тому, изъ Нова_Города вернулись Преподобные «на родину»; отъ шведовъ увозили мощи, дабы не надругались «лютеры», и вотъ, «глубоко», подъ спудомъ почиваютъ. Мы преклоняемся, прикладываемся къ ликамъ на серебрѣ. Поютъ молебенъ. Недалеко отъ раки – схимонахъ. Укрылся схимой, лица не видно. Я съ содроганіемъ смотрю на схиму: шито бѣлымъ по черному – крестики, слова, – молитва? – черепъ, кости… Чтобы о смерти помнить? Вспоминаю: «человѣкъ, яко трава дніе его…». Не понимаю, но… узнаю? Заговорить бы..? Но схимонахъ недвиженъ, весь – въ и н о м ъ. Схимонахи… кто же? Я, студентъ, этого не знаю. Для ч е г о – не знаю. Или – знаю? Какъ-будто, разсказывалъ мнѣ Горкинъ..? Старый плотникъ – зналъ. А я не знаю.

Верхній храмъ – въ отдѣлкѣ, тамъ лѣса. Провожатый неразговорчивъ, ведетъ насъ въ сѣти перекладинъ, охраняетъ: «внизъ не смотрите, тутъ опаско». Идемъ несмѣло. Расписываютъ стѣны, висятъ на тоненькихъ дощечкахъ, – жуть. Старый, худой монахъ, весь въ краскѣ, съ кистью, поясняетъ:

– А это фарисеи… носы-то ишь у нихъ какіе… горбатые! А это – притча…

И начинаетъ объяснять намъ притчу.

– Да они учены, – говоритъ монахъ, всѣ притчи знаютъ. – Ты, о. Ѳедулъ, своди-ка ихъ на колокольню, про колокола скажи, а притчу они знаютъ, ученые. Мнѣ къ тебѣ велѣно свести, съ рукъ на руки отдать.

– Уче-ные – оглядываетъ насъ о. Ѳедулъ. – Ничего ученые не знаютъ! Ученые и Господа не почитаютъ. А вы, Господа почитаете? – спрашиваетъ онъ насъ, въ упоръ и строго.

– Ну, о. Ѳедулъ… – смущенно говоритъ нашъ провожатый, – тогда зачѣмъ же къ Преподобнымъ они пріѣхали!

– Вы не обижайтесь… – говоритъ о. Ѳедулъ, и во взглядѣ изъ-подъ сѣдыхъ бровей я вижу пытливое сомнѣнье. – Много ученыхъ нонче, кои Господа не почитаютъ. а что апостолъ-то говоритъ? Гдѣ умные и разумные, а? гдѣ совопросники вѣка сего, а? На Страшномъ Судѣ отвѣтятъ. Ну, пойдемте на колокольню, Господь съ вами.

Идемъ за нимъ. Чувствую я, смущенно, что есть и нѣкая правда въ словахъ о. Ѳедула. Идемъ по широкой гранитной лѣстницѣ. Навстрѣчу попадаются монахи, въ рабочихъ ряскахъ, съ шайками извести и кирпичами. Въ первомъ пролетѣ – громадный колоколъ.

– Ты-ща пудовъ! – говоритъ о. Ѳедулъ. – «Андреевскій», за полсотни верстъ, въ Корелахъ слышенъ. Апосолъ Андрей Первозванный самъ сюда приходилъ и Евангеліе изувѣрамъ возвѣстилъ. И – «во всю землю изыде вѣщаніе и въ концы вселенныя глаголы его». А звонъ у него ма-а-линовый! А что Исаія пророкъ говоритъ? Ну… вы, ученые, ну? Вотъ и не знаете. « Да воздадутъ Господу славу и хвалу Его на островахъ да возвѣстятъ». Вотъ и возвѣщаемъ, на островахъ.

Виденъ весь монастырь, проливъ, пароходикъ «Св. Николай» у пристани, сверкающая на солнцѣ Ладога.

На семъ колоколѣ чудо сказалось!

– Чудо?..

– Вѣра горами движетъ. Въ отсѣченіи воли мы, и что возвѣщено намъ – исполняемъ, ежели даже и не разумѣемъ, а по вѣрѣ все намъ дано есть!

Сказавъ это, о. Ѳедулъ перевелъ духъ и посмотрѣлъ на меня, какъ бы говоря: понялъ, уче-ный?!

Я не понялъ.

– Чудо не чудо, а и чуду не уступитъ. У насъ каждаго къ дѣлу приставляютъ, на послушаніе. Да мужички у насъ больше, земельку знаютъ, а по мастерству ужъ Господь наводитъ. Вотъ и о. Леонидъ, въ кузницѣ былъ. То былъ литейщикъ, а тутъ и возревновалъ. Пошелъ къ о. игумну и говоритъ: «мало мнѣ работы въ литейной, благослови, отче игуменъ, въ кузнецѣ поработать». О. Дамаскинъ и благословилъ: только не возгордись! – сказалъ. А тутъ и привезли этотъ самый колоколъ зъ Питера, ввезли на гору, поставили у часовни. Надо его теперь пока на столбы привѣсить, соборъ и не начинали класть еще. А хозяинъ кузницы заболѣлъ, въ больницѣ лежалъ. Вотъ игуменъ Дамаскинъ и посылаетъ казначея къ о. Леониду: «возвѣсти ему, чтобы сковалъ восемь хомутовъ, колоколъ чтобы на столбахъ держали… онъ у меня самъ на это дѣло напросился». Пошелъ казначей къ о. Леониду и возвѣстилъ. А тотъ только гвоздочки ковалъ, учился. Убоялся, заплакалъ: «не смѣю такое послушаніе принять. не токмо что ковать хомуты, а и видать-то не видалъ, каки и хомуты бываютъ». А колоколъ бо-льшія деньги стоитъ, – ну, сорвется съ плохихъ хомутовъ… какой раззоръ-то! Ну, возвѣстилъ казначей игумену. «Иди, говоритъ игуменъ, возвѣсти о. Леониду, благославляю я его». О. Леонидъ въ но-ги казначею, слезами обливается… – не могу послушанія принять, недостоинъ я!» Ну, опять благословилъ его батюшка Дамасконъ: «иди и возвѣсти: самъ возревновалъ, пусть и орудуетъ… благословляю я его, скуетъ хомуты, Господь поможетъ!» И что же думаете!.. – воззрился на насъ о. Ѳедулъ, – просвѣтленіе на него нашло, самъ разсказывалъ, – такіе-то расчудесные хомуты сковалъ..! Самые мастера потомъ дивились.

Подъ нами вились стрижи, кружились округъ крестовъ, влетали въ просвѣты колокольни. Мы поднялись на послѣдній ярусъ.

– На скиты-то гляньте, гдѣ наши схимонахи обрѣтаются, въ лѣсахъ живутъ, какъ звѣри полевые, хвалу Господу воздаютъ.

– И молчать?..

– И молчать… а что? Потому – воли отсѣченіе. Молчи, – и молчитъ. Въ Предтеченскомъ скиту схимонахъ Василискъ другой годъ молчитъ. И больше промолчитъ… и со-рокъ лѣтъ промолчитъ! Сколько благословитъ игуменъ – до срока и молчать будетъ, и въ радость ему это. А слыхали про схимонаха Іоанна, на острову жилъ? Любилъ онъ, какъ я вотъ, грѣшникъ, съ добрымъ человѣкомъ поговорить. А у батюшки Дамаскина покойнаго все на виду. И задумалъ послушаніе его испытать. Призвалъ – и говоритъ: «считай себя недостойнымъ съ людьми говорить, молчи! разрѣшаю тебѣ съ Господомъ бесѣдовать да, когда придется, со мной али съ духовникомъ». Да 14 лѣтъ такъ-то! А потомъ, чтобы смиреніе его пуще испытать, и возвѣстилъ: «недостоинъ ты такой подвигъ нести… говори, какъ и обычно». И заговорилъ, и не возропталъ. Ну, а у васъ есть такіе?

– А зачѣмъ все это? – не понимаю я.

– Ученые, а не разумѣете. Да я не въ осужденіе, Господь прости. Да какъ же мы съ самымъ страшнымъ врагомъ бороться можемъ, ежели волю свою не скуемъ? Все на приказѣ, все на самоусѣченіи стоитъ, когда Господу служимъ, а Онъ по пути ведетъ. Грѣхъ Адамовъ изъ чего изшелъ? Изъ непослушанія. Такъ и всякій грѣхъ на землѣ. Тутъ у насъ кузница божьихъ дѣтокъ, святыхъ работничковъ… во славу Господа, и для житія земного устроенія. Будутъ времена горшія, и тогда восплачемъ. Ну, выше еще полѣземте.

Надъ нами былъ самый послѣдній ярусъ, «непроходимый», – сказалъ такъ о. Ѳедулъ, – «зрящая труба». Оттуда въ подзорную трубу слѣдить приставленный къ послушанію, когда нанесетъ туманъ.

– Можно, ратъ Ляксандра, ученыхъ этихъ туда подать? – спросилъ о. Ѳедулъ брата – «назирающаго» за Ладогой: блуждаютъ въ туманѣ корабли, а «назирающій» смотритъ, и какъ завидитъ въ туманѣ искру, – велитъ звонить.

– Не смѣю, батюшка… – замялся несмѣло послушникъ, – о. игуменъ только меня благословилъ. Коли возвѣститъ – пущу.

О. Ѳедулъ похвалилъ послушника.

– Упражняйся, братъ Ляксандра. И знаешь, что трубѣ ничего не сдѣлается, а нельзя, ежели нѣтъ благословенія.

– Хорошо здѣсь, какая красота – даль!

– Стой и зри, коль красна вселенная! – согласился о. Ѳедулъ. – Да о душѣ-то помни, пекись о ней. Сказано: не прилѣпися къ сокровищу. Во-онъ, – показалъ старикъ на лѣсныя дали, – скитъ Всѣхъ Святыхъ. Тамъ у насъ схимонахи есть. Вонъ Предтеченскій, тоже схимонахъ живетъ. А во-онъ, чуть видать, Коневскій, тоже схимонахъ обрѣтается, о. Сысой, прозорливецъ. А вонъ, и Ляксандра Свирскаго. Вся тутъ пустыня наша. Лѣса темные, кресты гранитные, церковки среброглавыя, святыя мѣста. Тишина у насъ, покой душѣ. А который человѣкъ съ воли, духъ въ немъ и ходитъ непокойный, и нѣтъ мира въ костѣхъ его.

– Да вы философъ, о. Ѳедулъ! – пошутилъ я.

О. Ѳедулъ поглядѣлъ съ сомнѣніемъ: незнакомое слово его смутило.

– Ишь вы чего сказали! По вашему, можетъ, и обидно, а мнѣ что… суемудрія не пріемлю. А почему вы такое слово сказали? А потому, что духъ суемудрія въ васъ мятется. Ишь, высь какая! Вамъ, небось, и глядѣть-то страшно, а у насъ, повыше еще, монашекъ кумполокъ красилъ да молитвы пѣлъ. А старичокъ, за шестьдесятъ ему было. Вѣтромъ его, словно на озерѣ, объ кумполокъ раскачивало-потукивало, а онъ – «Царю Небесный», да пѣлъ-то какъ!… А почему? Благословеніе, воли отсѣченіе. Лѣзь, о. Анфимъ! – возвѣстилъ игуменъ, – онъ и лѣзетъ, и молитвы поетъ. А тридцать три сажени!.. Вонъ, братія изъ храма пошла, трапезовать часъ пришелъ. Ну, пойдемте, заговорилъ я васъ.

Мы стали спускаться съ колокольни.

V. – Въ трапезной.

– Господи Іисусе Христе Боже нашъ, помилуй насъ…

Братъ Василій вноситъ обѣдъ.

– Я ужъ на одну персону только принесъ. А вамъ о. Антипа послушаніе назначилъ, – съ улыбкой говоритъ онъ мнѣ, – въ траезную пойти. Тамъ у насъ чинно, подъ житія вкушаютъ.

Я не понимаю, спрашиваю его: что это значитъ – «подъ житія»?

– Всѣ вкушаютъ, а очередной чтецъ читаетъ про «житія». Это чтобы вредныя мысли не входили. Пища молитвой освящается, тогда и питаніе на пользу. Никакой чтобы заботы въ мысляхъ.

Я удивленъ: какъ разъ и въ физіологіи это говорится, – читалъ недавно «Физіологію» Льюиса. Оказывается, и монахи знаютъ.

Я говорю брату Василію, что объ этомъ и въ наукѣ говорится, чтобы принимать пищу въ полномъ спокойствіи, безъ раздраженія. Онъ глядитъ на меня съ сомнѣніемъ, не подвохъ ли въ моихъ словахъ.

– Вашу науку мы не знаемъ, а святые отцы такъ установили, изъ древнихъ лѣтъ. Такой наказъ есть, старца Назарія Саровскаго: «вкушать молча, какъ бы какое священнодѣйствіе совершаешь».

– Это называется – физіологія питанія! – говорю я.

– А по-нашему наказъ старца Назарія, – говоритъ упрямо братъ Василій, – чтобы хлѣбъ насущный не осквернять дурными помыслы. А для женска пола, для ихъ персоны… – показываетъ онъ на мою жену, – трапезная при гостинницѣ у насъ. Но для нихъ чина не полагается, безъ «житій» вкушаютъ.

– Вотъ это грустно, – говорю я. – А если дурные помыслы? Несправедливо оставлять женскій полъ безъ охраны отъ искушеній.

Братъ Василій чувствуетъ мою шутку и улыбается. Говоритъ, что наказъ для братіи установленъ, но и въ женскихъ обителяхъ, – говорятъ, тоже подъ «житія» вкушаютъ.

Далекое, наивное: милый простакъ, просвѣщавшій меня духовно, – и я, юный студентъ, учившій его ученой мудрости.

Я иду въ трапезную палату. Она въ монастырскомъ четыреугольникѣ, противъ воротъ, при церкви Успенія Пресвятой Богородицы. Встрѣчается о. Антипа, несетъ корзиночку. Я заглядываю въ нее и вижу: крупная красная смородина! Это изумляетъ меня, какъ чудо. Въ Москвѣ она отошла давно, тамъ и малина уже сошла, а тутъ – снова вернулось лѣто. О. Антипа достаетъ кисточку, показываетъ мнѣ и самъ любуется: смородина сочно сквозитъ на солнцѣ, – живые яхонты!

– Крупная-то какая, будто клюква. На праздникъ Преображенія Господня десять пудовъ собрали, а это остаточки, благословилъ о. настоятель на трапезу, въ гостинчикъ. Сады-то наши не видали еще? Посмотрите. Все монахъ Григорій, великимъ труженіемъ своимъ. Черезъ него и смородинка у насъ и яблока сколька собираемъ, и слива есть, и вишня, во славу Господа. Двадцать лѣтъ на себѣ землю таскалъ, сыпалъ на голый камень, на ржавую луду, а теперь вся братія радуется, и богомольцевъ радуемъ. У насъ даже восточная травка произрастаетъ.

– Это какая же… восточная?

– А какъ же, неужто не знаете… ис-сопъ! Царь Давидъ въ псалмахъ какъ взываетъ?.. «Окропиши мя иссо-помъ… и очищуся…» На Востокѣ онъ жилъ, вотъ и восточная, потому. Сходите, вкусите съ братіей, поученія послушайте, и во здравіе питаніе вамъ будетъ. Сами потомъ скажете, вкусная какая ваша пища. Съ молитвы такая, вкусная, о с в я щ е н н а я.

Я вхожу въ трапезую. Длинная, невысокая палата, своды. Вижу длинные – длинные столы, простые, непокрытые, и на нихъ, чинными рядами, миски, свѣтлыя липовыя ложки, бѣлые ручники, холстинные, накрывающіе попарно миски, – все ровными-ровными рядами, – солоницы, оловянные уполовники, приземистые широкіе сосуды – чаши, будто изъ тускло-стариннаго серебра, налитые бордовымъ квасомъ, съ плавающими, какъ уточки, ковшами, темные ломти хлѣба, и эти бѣлоснѣжные ручники – холстины, похожіе на крылья чаекъ.. – такъ мнѣ напоминаетъ былинные «бранные» столы и что-то близкое и родное мнѣ… – рабочіе праздничные столы нашего стараго двора въ далекомъ дѣтствѣ? Пахнетъ густо и сладковато-пряно, – квасомъ и теплымъ хлѣбомъ. Вдумчиво – сокровенно смотрятъ съ пустынныхъ стѣнъ – благословляютъ преподобные подвижники, въ черныхъ схимахъ.

Молитву уже пропѣли. Братія сидитъ чинно за столами, въ глухомъ молчаніи. Чувствую я смущенно, какъ испытующе смотрятъ на меня, такого невиданнаго здѣсь, въ сѣрой студенческой тужуркѣ, въ золоченыхъ пуговицахъ съ орлами, отыскивающаго себѣ мѣстечка. Кто-то мнѣ шепчетъ строго: «подалѣ, подалѣ, за братію.. богомольцы тамъ, во второй палатѣ». Я прохожу рядами темныхъ, нѣмыхъ столовъ, взирающихъ въ строгой тишинѣ, и нахожу мѣстечко – рядомъ съ бѣдными старичками-олончанами. Противъ меня сидятъ притихшіе питерцы – извозчики ѣхавшіе на пароходѣ съ нами. Они знакомо моргаютъ мнѣ, какъ будто хотятъ сказать: «здѣсь, братъ, не поговоришь… стро-го здѣсь!» За старичками – олончанами сидитъ тощій монахъ, глядитъ на пустую мисочку, не поднимая глазъ, и, кажется мнѣ, тоже говоритъ въ молчаньи: «да строго здѣсь».

Вдали, въ первой палатѣ, за головнымъ столомъ, передъ самымъ иконостасомъ, кто-то властный звонитъ рѣзко – тревожно въ колокольчикъ. И сразу, какъ по командѣ, встаютъ отъ столовъ прислужники и идутъ въ поварню за кушаньемъ. Передъ иконостасомъ какой-то инокъ истово – чинно крестится и кладетъ земные поклоны. Я спрашиваю тощаго монаха, почему это кланяется инокъ, а не сидитъ со всѣми. Монахъ не отвѣчаетъ. Знакомый питерецъ опасливо говоритъ: «провинился, надо полагать». Тощій монахъ шепчетъ, не поднимая глазъ: «за трапезной у насъ молчаніе полагается».

Прислужники вносятъ оловянныя мисы съ кушаньемъ, ставятъ ихъ на столы рядами, одну мису на четверыхъ, и теперь видно мнѣ, какъ вытягивается по столамъ оловянная полоса – дорога, дымится душистымъ варевомъ. Начинается хоръ нестройный, что-то молитвенное, какъ-будто. Это прислужники возглашаютъ вполголоса, ставя мисы: «Господи Іисусе Христе Боже нашъ, помилуй насъ». Старшіе за столами отвѣтствуютъ имъ – аминь.

Трапеза начинается. Возрастаетъ немолчный шорохъ, благостно-сдержанный, – плесканье, звяканье; взмываютъ бѣлые ручники, варево льется въ миски, мелькаютъ ложки, темнѣютъ куски хлѣба, склоняются чинно головы. Кажется мнѣ, что совершается очень важное. Звучный, напѣвный голосъ вычитываетъ съ амвона «житіе» дня сего. Инокъ передъ иконостасомъ все такъ же кладетъ поклоны.

Я вслушиваюсь въ шорохъ, въ мѣрное, углубленное жеванье сотенъ людей, и приходитъ на мысль не думанное раньше: какое важное совершается! Я какъ бы постигаю глубокій смыслъ: «въ потѣ лица твоего будешь ѣсть хлѣбъ твой». Впервые чувствую я, забывшій, проникновеннѣйшее моленіе: «хлѣбъ нашъ насущный даждь намъ днесь». Смотрю на старичковъ – олончанъ, какъ благоговѣйно – радостно в к у ш а ю т ъ они этотъ хлѣбъ насущный… не ѣдятъ, а, именно, в к у ш а ю т ъ, какъ даръ чудесный… не услаждаются, а принимаютъ молитвенно, чинно, въ смиреніи… – и думаю: «какъ это хорошо! и это не простое, не обиходное, а священное что-то въ этомъ, возносящее, освящающее человѣка!»

И вспоминается мнѣ далекое, ушедшее.

Въ дѣтствѣ. Горкинъ мнѣ говорилъ, плотникъ нашъ: «кушай, милокъ… это хлѣбушка нашъ насущный, заработали мы его съ тобой… крестись, на хлѣбушку всегда креститься надо, даръ Господенъ». Тогда и я в к у ш а л ъ – и съ какимъ же благоговѣніемъ! – кислый рабочій хлѣбъ, съ плотниками, въ артели, и необыкновенно сладокъ былъ этотъ «хлѣбъ насущный», забытый въ дѣтствѣ. И вотъ, вспомнился, отозвался здѣсь, на Валаамѣ, въ иной артели, – тѣхъ же русскихъ простыхъ людей, рясой прикрывшихъ свои рубахи и трудовыя плечи, только людей особыхъ, о т о б р а н н ы х ъ, собравшихся съ селъ и полей россійскихъ, во имя Божіе, – «идейно», какъ я говорилъ тогда. «У насъ мужички все больше», – помнились мнѣ слова о. Антипы.

За нашимъ столомъ трапезуютъ богомольцы, больше простой народъ, и даже нищая братія, и эта нищая братія ѣстъ изъ такой же мискм и такой же ложкой, липовой, съ благословляющей ручкой на стебелькѣ, какъ и о. настоятель, блюститель трудового, святого Валаама. Старички – олончане, въ заношенныхъ сермягахъ, благолѣпно – старательно хлебаютъ густую перловую похлебку и озираются. Кажется мнѣ – не вѣрятъ, что они р а в н ы е здѣсь, – кажется, что боятся: а ну-ка, скажутъ – «ступайте-ка отсюда, не вамъ тутъ мѣсто!» Нѣтъ, не скажутъ. Тощій монахъ ласково говоритъ имъ: «ѣшьте, братики, на здоровье, во славу Божію», – и еще подливаетъ имъ похлебки. Они смотрятъ несмѣлыми глазами и крестятся.

– Не часто, небось, приходится такъ обѣдать, – шопотомъ говоритъ питерскій извозчикъ, показывая мнѣ глазомъ на старичковъ, – бѣдный народъ, эти олончане да корелы, рады, – до чистаго хлѣба дорвались.

– Въ рай попали… – шепчутся старички и крестятся. – Ужъ такъ-то сытно да сладко… И слова някто не скажетъ.

Вижу другихъ, такихъ же, съ истомленными лицами, въ заношенной одежѣ, робко взирающихъ, прислушивающихся къ напѣвному голосу чтеца: «богатый въ питіяхъ и яствахъ пребываетъ, а о бѣдныхъ и о душѣ забыва-етъ…» Слушаю я, смотрю на нищую братію, и закипаетъ въ сердцѣ. Думаю привычно, по студенчески: «этого не знаетъ Бебель… это тоже соціализмъ, духовный только… пріѣхалъ бы сюда, монахи наши могли бы внести поправки въ его соціальную систему…»

Миски мѣняются. За перловой похлебкой приносятъ мятый картофель съ солеными грибами. Старички ужасаются: все несутъ! Ставятъ новую мису: щи съ грибами, засыпанныя кашей.

– Ѣшьте, братики, на здоровье… еще подолью, шепчетъ тощій монахъ, – поправьтесь на харчикахъ Преподобныхъ Сергія и Германа. Они тоже были, какъ мы съ вами, работнички… долю вашу знаютъ.

Кажется, и конецъ трапезѣ. Нѣтъ, ставятъ еще прислужники: каша, съ постнымъ масломъ.

– Съ маслицемъ никакъ. Го-споди-батюшка!.. да еще съ духовитымъ! – изумляется старичокъ, принюхиваясь къ ложкѣ, – за что такая милость… да съ елейнымъ..!

И вотъ, разносятъ на оловянныхъ блюдахъ чудесную красную смородину, взращенную на валаамскомъ камнѣ великими трудами невѣдомаго инока Григорія.

– А это ужъ баловство-о… – говоритъ питерскій извозчикъ, радуясь.

И старички ухмыляются, любуются на смородину, какъ дѣти на конфетку, пошевеливаютъ несмѣло пальцемъ: да ужъ ѣсть ли. Посматриваютъ на квасъ въ чашѣ и робко спрашиваютъ монаха: кваску-то можно?

– Да сколько охотки будетъ, – говоритъ монахъ, зачерпываетъ ковшомъ и подаетъ.

– У-у, ква-сокъ… дю-же хорошъ квасокъ… – говоритъ, задыхаясь, старичокъ, передавая другому ковшикъ. – Знатный квасокъ… забыли, когда и пили такой квасокъ…

Трапеза заканчивается пѣніемъ благодаренія «за брашно». О. настоятель благословляетъ, братія чинно кланяется и отходитъ по келліямъ. Инокъ у иконостаса продолжаетъ класть земные поклоны. Я спрашиваю знакомаго монаха, почему инокъ не обѣдалъ, а молился.

– О. игуменъ такъ возвѣстилъ. А за повинность, смиреніе его испытуетъ, въ послушаніе ему и возвѣстилъ, поклончики класть. За трапезой, у братіи на виду. Это ужъ для смиренія, такое послушаніе.

– Да за что же т а к о е испытаніе, на всемъ народѣ?

Монахъ вздыхаетъ.

– О. настоятель возвѣстилъ, для назиданія всѣмъ. Вотъ, говорите – испытаніе, на всемъ народѣ… будто для стыда. Въ радость ему это, что на народѣ, будто покаяніе принимаютъ отъ него всѣ. И никто не осудитъ. Наша воля у Господа.

Я выхожу изъ трапезной. Богомольцы идутъ вздремнуть. Кто отходитъ къ рѣшеткѣ, поглядѣть на просторы Ладоги; кто спускается къ пристани, посидѣть въ холодкѣ, въ ожиданіи часа, когда можно будетъ попить чайку, – раньше половины 3-го часа не полагается.

На порогѣ гостинницы о. Антипа встрѣчаетъ меня, раскинувъ руки, словно обнять хочетъ, – чудесный старичокъ, право.

– Ну, что… посмотрѣли, какъ у насъ трапезуютъ?… понравилось?

– Чудесно, о. Антипа! И какъ трапезуютъ и какъ поклончики отбиваютъ…

– Ахъ вы, шутникъ, право… – смѣется о. Антипа. – Смиреніе – путь во спасеніе.

– Знаете, о. Антипа… – говорю я, чувствуя, что не могу не сказать самаго важнаго, что переполняетъ сердце, – я вамъ такъ благодаренъ, что в о з в ѣ с т и л и мнѣ послушаніе…

– Нѣтъ-нѣтъ… – остерегаетъ о. Антипа, – недостоинъ я возвѣщать… это только о. игуменъ, по уставу. Да это я шутилъ, послушаніе-то… Понравилось – и слава Богу.

– Узналъ у васъ самое важное, самое глубокое… понялъ, какъ в к у ш а ю т ъ х л ѣ б ъ н а с у щ н ы й… и что такое… в к у ш а т ь!

Понялъ ли меня о. Антипа? Онъ взглянулъ ласково и потрепалъ по плечу.

VI. – На кладбищѣ. – Сады. – О. Николай.

На высокой скалѣ, надъ «Монастырскимъ» проливомъ, покоится старое валаамское кладбище. Такъ и сказалъ намъ кто-то изъ монаховъ: «покоится». Отдѣляетъ его отъ святой обители каменная бѣлая ограда. Въ обители глухая тишина: дремлетъ Валаамъ подъ усыпляющій шепотъ сосенъ, подъ всплески Ладоги; а здѣсь ужъ не тишина, а глуше и глубже тишины: п о к о й. Такъ и подумалъ тогда: «могильная тишина». И стало понятно мнѣ книжное это выраженіе. Старые клены, липы, ыъ золотѣ и багрянцѣ августа, роняютъ листья на бугорки-могилки, поросшія травою. Весь Валаамъ изъ камня, много гранита и мрамора у него, но не видно нагробныхъ памятниковъ. Не любятъ иноки валаамскіе нагробій: память – богоугодное житіе. У Господа – всѣ на памяти. Круглые камушки на травяныхъ бугоркахъ кой-гдѣ.

«Послушникъ Василій. Преставился лѣта 1871, апрѣлія въ 26-й день, 23 лѣтъ отъ роду», – читаю я на круглячкѣ могильномъ. Кто онъ, откуда родомъ, зачѣмъ пришелъ на это глухое кладбище въ такіе годы? «Меня еще и на свѣтѣ не было, а ужъ онъ…» – пробѣгаетъ въ душѣ печалью, и заливаетъ радостное сознаніе, что я живъ, молодъ, а впереди… сколько же впереди, в с е г о! Я смотрю на мою жену, юную, какъ и я, и говорящіе глаза наши встрѣчаются въ одномъ чувствѣ: какая радость, и сколько же впереди – в с е г о! Намъ тѣсно на этомъ кладбищѣ. Уйти бы… Но провожающій насъ монахъ смущаетъ: сразу уйти неловко, надо взглянуть «на схимонаховъ».

Вотъ, вдоль дорожки, подъ тѣнистыми кленами и липами, лежатъ голыя каменныя плиты. Всѣ одинаковыя, – какъ и тѣ, что лежатъ подъ ними. Это могилы схимниковъ, обитателей дебрей валаамскихъ, скитовъ, пустынекъ. Одиннадцать ихъ покоится, молитвенниковъ, подвижниковъ, молчальниковъ. Самому старшему 95 лѣтъ. Я знаю, что всѣ эти подвижники – отдали свои жизни на служеніе «идеѣ», что всѣ они люди могучей воли, но непонятно мнѣ, юному, студенту, зачѣмъ оставили они жизнь и близкихъ, ушли въ лѣса. И что же отъ нихъ осталось! Только нагробныя плиты да «житія». Я говорю монаху. Онъ вздыхаетъ.

– Какъ можно… – говоритъ онъ, – а сколько же людямъ утѣшенія отъ нихъ было! А въ Евангеліи у Господа какъ написано? Да оставитъ тлѣнная міра и возьметъ крестъ свой и по Мнѣ грядетъ. Благое иго избрали себѣ. Какъ же такъ – для чего! Вотъ я вамъ скажу, какое дѣло. Вы какъ же душу-то, за пустякъ принимаете? А въ ней все дѣло, ее сохранить надо, воспитать для вѣчной жизни, какъ ей назначено, въ пріуготовленіе. Какъ такъ, не можете понять? Нѣтъ, вы надъ душой подумайте. Вотъ послушайте. У васъ здѣсь глухо, а всетаки народъ доходитъ до самыхъ глухихъ пустынекъ, до дебрей самыхъ, желаетъ от святого человѣка-подвижника благословенія и молитвы… душа его желаетъ. Вотъ одинъ схимонахъ у насъ и возревновалъ, надумался, въ соблазнѣ: надо мнѣ душу спасать, очищать, а тутъ мнѣ развлеченіе отъ людей. А жилъ онъ на дальнемъ островкѣ, туда разъ въ годъ къ нему народъ добирался, требовалъ утѣшенія. Онъ и возревновалъ: хочу совсѣмъ отъ міра отрѣшиться. И вотъ, глядите, какое произволеніе надъ нимъ, какое ему было указаніе. Значитъ такъ, будто подвижникъ ты, а про малыхъ сихъ памятуй. И вотъ, благословился у о. игумена, у настоятеля, и ушелъ въ пермскіе лѣса, въ самую глушь глухую, гдѣ только одни медвѣди проживаютъ. Ушелъ въ Пермскій край. Въ лѣсъ глубоко забился, поставилъ себѣ келейку, вродѣ канурки въ ямкѣ, землей прикрылся-пришипился, и живетъ, молитвы править. И было ему первое предостереженіе. Пошелъ онъ на ключикъ, водицы взять, приходитъ въ свою пустыньку, а шалашъ его весь разметанъ, и сидитъ на пенькѣ медвѣдь, будто. Ну, онъ убоялся того медвѣдя, схоронился въ кусты. Ну, медвѣдь посидѣлъ – ушелъ. Поправилъ свою келейку отшельникъ, опять молиться сталъ. И ужъ тутъ, будто тотъ медвѣдь, – подумаешь-то, дорожку къ нему и указалъ: пришли къ келейкѣ страждущіе, ищущіе утѣшенія, стали досаждать ему нуждами, совѣта-благословенія просить. Онъ еще дальше ушелъ, въ самую-то разглушь глухую, оградой оградился, ставенки къ оконцу навѣсилъ… – и туда дорожку къ нему нашли. Станетъ онъ на молитву, а въ ограду-то стукъ-стукъ, народъ ломится, черезъ ограду перелазятъ, въ оконце стучатъ, утѣшенія-благословенія просятъ. Тутъ ужъ ему и открылось: сколько же горя непокрытаго кругомъ, жалко народа стало. Можетъ ему Господь на мысли такъ послалъ. А онъ-то – схимонахъ простой, не іеромонахъ, не можетъ благословлять, не въ правѣ, благодати несподобленъ. Ужъ тутъ ему даже горько стало, такъ проникся слезами приходящихъ. И вотъ, во снисхожденіе мѣрской скорби и ему въ успокоеніе, разрѣшилъ ему преосвященный благословлять. Вотъ какъ взыскуютъ у насъ подвижниковъ. А вы говорите – зачѣмъ изъ мѣра уходить! Для подвига, для утѣшенія, онъ ужъ выше міра обрѣтается, подвижникъ-то, души ведетъ… какъ можно! Поглядите, какъ къ нашимъ схимонахамъ влекутся. Значитъ, душа желаетъ ощищенія, а вы говорите – для чего такое. Нѣтъ, недаромъ они на подвигѣ стояли. Поживете – узнаете.

Пожилъ я – и узналъ, многое узналъ. И какъ бы хотѣлъ теперь, черезъ десятки лѣтъ съ того августовскаго утра, найти крѣпко на подвигѣ стоящаго, отрѣшившагося отъ всего земнаго, – благословится. Гдѣ Россія, творившая свѣтлыхъ с т а р ц е в ъ, духовниковъ народныхъ? Есть ли они теперь, на новомъ Валаамѣ? Сердце мнѣ говоритъ, что есть, въ необъятныхъ родныхъ просторахъ, неявные, можетъ быть прорастающіе только въ великомъ народѣ нашемъ. Придетъ время, – и расцвѣтутъ рѣдкостные цвѣты духовные: Гасподній посѣвъ не истребится.

Тутъ же, у плитъ, изъ пня столѣтней липы мудрый монахъ устроилъ кресло, дабы пришедшій сюда присѣлъ отдохнуть возлѣ этихъ одиннадцати подвижниковъ, поднявшихся надъ суетою міра, и поразмыслилъ надъ бренностью преходящаго. Мы присѣли. Желтая бабочка покачалась на стебелькѣ, выросшемъ изъ плиты, и полетѣла, порхая, за ограду. Падали безшумно листья кленовъ, ровно плескала – вздыхала Ладога подъ скалой, медленно проплывали облачка… – все говорило о движеньи, о времени, ускользающемъ… куда?

На краю кладбища – длинная, травою обросшая плита. Говоритъ на ней каменная надпись, что покоится здѣсь… король! Невѣроятно. Магнусъ II Смекъ, кралъ Шведскій: «бывъ въ коронѣ, и схимою увѣнчался». Былъ такой, но едва ли бывалъ на Валаамѣ. А можетъ быть… Жизнь творится легендами, творитъ легенды.

Высокій гранитный крестъ осѣняетъ покой отшедшихъ, – схимонаховъ, монаховъ, трудниковъ: «Со святыми упокой, Христе Боже, рабъ Твоихъ…» У его подножія – аленькій запоздавшій макъ, въ росѣ еще. Жена робко его срываетъ, – можно ли… з д ѣ с ь? И, взявшись за руки, съ облегченіемъ мы выходимъ за ограду, на вольный воздухъ.

По краю скалы – чугунная рѣшетка. Внизу, глубоко, – проливъ. Солнце ярко горитъ, плющится на волнахъ, слѣпитъ. Скалы на той сторонѣ пролива не такъ угрюмы, лѣсъ на нихъ въ солнцѣ, повеселѣлъ. Видно, какъ бредетъ тамъ берегомъ, по камнямъ, монашекъ съ берестяной корзинкой, сходитъ по-грибы благословился, для братіи; красная лодочка съ монахами-гребцами плыветъ къ островку въ Проливѣ. А вправо – вольная Ладога, спокойная. Рѣдко вспыхнетъ на ней барашкомъ сизая волна, плеснетъ на камни у Никольскаго островка. Скитъ на островкѣ – пустыня, ни единой не видно ряски. Прямо, противъ него, на той сторонѣ Пролива, какъ другой стражъ безмолвія лѣсного царства, свѣтится надъ островерхими елями солнечнымъ золотымъ крестомъ среброверхая колокольня Большого Скита – Всѣхъ Святыхъ.

Я гляжу внизъ. Подъ скалой раскинулись монастырскіе сады, а по самой скалѣ тянутся могучіе клены, шелестятъ подъ ногами у насъ вершины, багряныя и золотыя. Нѣтъ земли подъ ногами, а какимъ-то чудомъ висишь надъ океаномъ листьевъ. За краемъ его, внизу, – сады. Слава трудниковъ Валаама, слава – чудо. На камнѣ, – л у д о й называютъ на Валаамѣ этотъ камень, – взошли сады. Правильными рядами идутъ раскидистыя яблони, груши-дули, сквозныя вишневыя деревья – радость. Вонъ и любимые ягодные кусточки смородины и крыжовника, взятые чинно въ жерди, – видно отсюда даже блистающіе грозды ягодъ – сквозные яхонты красной смородины, тяжелыя сережки крыжовника. Прижавшись къ скалѣ гранита, чернѣетъ деревянная бесѣдка, вся въ зелени, въ черемухѣ, въ серени и жасминѣ. Весной-то какая красота!..

– Садикомъ любопытствуете? – спрашиваетъ старичокъ-послушникъ въ скуфейкѣ. – Да, по веснѣ рай у насъ. Соловушки, ангельское дыханіе воздуховъ, цвѣтики Господни. Голову даже заливаетъ, не отойдешь. Яблока у насъ на весь годъ братіи хватаетъ. А какая антоновка..! На Благовѣщенье моченымъ яблочкомъ утѣшаемся. А съ чайкомъ-то заваришь… И подумайте то: вѣдь на камнѣ произрастаніе красоты такой! Двадцать лѣтъ трудился тутъ монахъ Гавріилъ, землю таскалъ на луду плѣшивую, все самъ насадилъ. А вонъ, поправѣй, у моста черезъ оврагъ, другой садъ. Тамъ у насъ лѣчебныя травы произрастаютъ. Тамъ на каждой яблонькѣ, можетъ, десятка по два сортовъ родится трудами о. Никанора премудраго. Награды имѣемъ за яблочки, медали золотыя. А цвѣтовъ-то сколько, какіе и – аргины, и… чего-чего нѣтъ! Иконы убираемъ, и Крестъ Животворящій, на Воздвиженье, и на хоругви, на крестный ходъ когда… Ли-ліи произрастаютъ даже, бѣлыя, чистыя, вотъ архангелъ-то Гавріилъ пишется, съ ли-ліями… самыя такія, все трудами. У насъ по озеру въ іюнь-мѣсяцѣ льдинка еще похаживаютъ, а ужъ сады цвѣтутъ – благоухаютъ, дыханіе ангельское тако-е… вонъ куда уйдешь, а все слыхать, какъ черемуха подаетъ себя… по всему-то монастырю, томитъ даже, окошки ужъ прикрываемъ, размариваетъ душу.

– Поѣдутъ по скитамъ-то? – спрашиваетъ знакомый богомолецъ, извозчикъ питерскій, ѣхали съ нимъ на пароходѣ.

– Поѣдутъ безпремѣнно. Вишь, пароходикъ-то нашъ дымитъ, пары разводятъ. А куда ѣздить изволили?

– Къ «Коневской» ѣздили, къ Александру Свирскому… А теперь куда повезутъ?

– О. казначей возвѣстилъ, чтобы къ Андрею Первозванному, часовенка тамъ, на высотѣ, очень живописная красота расположенія. Бывали?

– Какъ не бывать, мы каждый годъ всѣ скиты объѣзжаемъ, завсегда ужъ по скитамъ, душу радуемъ. Когда еще и парохода у васъ не было, такъ на лодкахъ ходили, годовъ тому двадцать. Мы старинные богомольцы, тогда билетовъ этихъ не выбирали. А теперь по билетамъ, за денежки.

– А какъ же-съ… паръ-то развести надо? То на своемъ пару возили, на веслахъ, а теперь надо пароходикъ оправдать. А съ бѣднаго богомольца мы не взыскиваемъ. Кто побогаче – за него мзду и положитъ, вотъ и ладно выходитъ, по-Божьи. Не правда развѣ? А не отъ корысти мы. Мы для богомольца всякое удовольствіе предоставляемъ. Стихъ даже для богомольца поютъ, монашекъ нашъ придумалъ. «Пречудный островъ Валаамъ» – называется, «обитель избранныхъ людей».

Видно сверху, какъ на пристани, у пароходика, чинно расхаживаютъ въ долгополыхъ ряскахъ и острыхъ шлычкахъ, перетянутые кожаными поясами, мальчики-монашонки, отданные родителями въ духовное наставленѣе на годъ – другой. Ведутъ они себя чинно, солидно даже, какъ настоящіе монахи. На ихъ лицахъ, – присматривался я къ нимъ подолгу, – залегла несвойственная ихъ лѣтамъ сосредоточенность, вдумчивость, сознаніе нѣкоего подвига. Пожалуй и хорошо это. О. Антипа все говорилъ, бывало: «отъ святого не будетъ плохого, молитвами силы набираютъ». Невольно улыбнешься, когда услышишь, какъ мальчуганъ, серьезный не по годамъ, входя къ вамъ въ келью съ видомъ смиреннаго брата, напѣвно тянетъ: «Молитвами святыхъ отецъ, Господи Іисусе Христе, Боже нашъ, по-ми-луй на-асъ…»

Неподалеку, вижу я коренастаго старика въ священнической шляпѣ. Онъ стоитъ у рѣшетки и смотритъ къ Никольскому скиту. Загорѣлые кулаки его постукиваютъ по рѣшеткѣ, будто отъ нетерпѣнія. Оттуда, съ Ладоги, приходятъ пароходы. Но тамъ еще ничего невидно. – «Пароходъ!» – слышу я хриплый возгласъ, тревожный, возбужденный, и вижу, какъ рыжій сапогъ старика бьетъ по гранитному столбику рѣшетки. – «Слышите… гудитъ?» – тревожно говоритъ старикъ, самъ съ собой. Я посмотрѣлъ къ Ладогѣ – нѣтъ никакого парохода. И услыхалъ: «и сегодня нѣтъ».

Я спросилъ: «вы ждете парохода..? вы изъ богомольцевъ?» Онъ махнулъ рукой, устало, – безнадежно, такъ показалось мнѣ.

– Присланъ сюда, подъ началъ, на исправленіе, указомъ. Прошли всѣ сроки… все жду… три года здѣсь…

Онъ говорилъ отрывисто и, показалось мнѣ, раздраженно. Взглянулъ на насъ и улыбнулся растерянно, словно хотѣлъ сказать: «видите, какое положеніе», – жалобно какъ-то улыбнулся, виновато. И я смутился: священникъ, старый человѣкъ и – для исправленія, какъ мальчикъ! Мнѣ было стыдно спросить его – за что же онъ подъ началъ, на исправленіе. Но онъ самъ началъ говорить:

– Знаете, господинъ студентъ… т а м ъ, вѣдь, у меня семья, шестеро ребятъ, попадья горюетъ, поджидаетъ, а о н и забыли! Далеко, подъ Поневѣжемъ, Олонецкой губерніи, глухое мѣсто наше. Ну, провинился, каюсь, пилъ. Да пора бы ужъ… Господь простилъ, видитъ мое раскаяніе. Трудно попадьѣ, просвирней въ селѣ стала… дочка въ селѣ учительствуетъ, парни мои въ семинаріи…

– Что же вы не ѣдете, если пора..?

– Нѣтъ консистарскаго указа, да и приходъ мой занятъ. А у попадьи моей денегъ нѣту, чтобы хлопотать. Все и жду, – вотъ пароходъ придетъ, указъ пришлютъ… письмецо попадья напишетъ…

Тихо, словно на колесикахъ подкатился, подошелъ мальчикъ-монашонокъ и бухнулся въ ноги священнику:

– Благословите, батюшка о. Николай.

Старикъ истово благословилъ его и далъ поцѣловать руку.

– Что, парнишка, не скучаешь? – потрепалъ онъ монашонка по щекѣ. – Отецъ его привезъ, по обѣщанію, потрудиться на монастырь. Въ бабки, чай, хочется сыграть, съ мальчишками подраться, а?

– Нѣ-этъ… – смиренно-грустно сказалъ мальчикъ, – грѣха много…

– Ишь, грѣха много… что говорить-то! Да знаешь ли ты еще грѣхъ-то? Грѣхъ, братецъ..! Господи, прости мои согрѣшенія…

О. Николай не договорилъ. Загудѣлъ пароходъ на Ладогѣ и показалъ изъ-за мыса дымъ. Въ скиту Никольскомъ, на островкѣ, появились двѣ черныя фигурки: вышли отшельники поглядѣть на вѣстника покинутаго міра. Бѣлый пароходъ входитъ въ проливъ, оглашая могучимъ ревомъ тихіе лѣса на скалахъ. Подвигается ближе, ближе. Видно темную толпу богомольцевъ на палубѣ. Слышно, какъ стройно поютъ на пароходѣ, церковное, вызывая лѣсное эхо: … «да возсіяетъ и намъ грѣ-шнымъ… свѣтъ Твой присносу-у-у-у-щный…» Монахи на пристани отвѣчаютъ: «… молитвами Богородицы, Свѣтодавче, слава Тебѣ». Монастырская телѣжка съ грохотомъ скатывается къ пристани. Монахъ съ книгой важно спускается по гранитной лйстницѣ. Бѣгутъ богомольцы по горѣ – «міръ» встрѣчать. Подходятъ къ рѣшеткѣ, смотрятъ. Говорятъ:

– Отецъ Николай-то какъ побѣжалъ… вѣсточку поджидаетъ все.

– Хоть и попривыкъ къ намъ, а на грѣшную волю рвется… – говоритъ старый послушникъ, – а отчего? Суемудріе все питаетъ, въ отсѣченіи воли своея не пріобыкъ.

Намъ страшно отъ этихъ словъ. Невыразимо жалко бѣднаго батюшку. Намъ понятна его тоска. Мы крѣпко беремся за руки, идемъ къ гостинницѣ и взглядами говоримъ другъ другу: пѣть, никогда не разлучаться! Насъ встрѣчаетъ благовѣстъ къ вечернѣ, вечерній отсвѣтъ на куполахъ, на крестахъ.

VII. – Труды послушанія «во-имя». – Уставъ старца Назарія.

На высокой скалѣ гранита – сажень тридцать – бѣлое зданіе мастерскихъ и водопровода. Въ нижнемъ ярусѣ – черное жерло кузницы. Входимъ. Какъ разъ мальчикъ-монашонокъ набрасываетъ на колесо приводной ремень, и огромный машинный мѣхъ начинаетъ выбрасывать изъ горна вихри слѣпящихъ искръ. Мѣхъ тяжело вздыхаетъ, сопитъ и хлюпаетъ. Намъ жарко стоять и у порога. Кузнецъ-монахъ хмуро встрѣчаетъ насъ нѣмымъ поклономъ. Жилистыя его руки ударяютъ мѣрно по добѣла раскаленной полосѣ тяжелымъ молотомъ, и за каждымъ с у х и м ъ ударомъ слышится влажный подхрипъ. Это въ его груди. Надъ нимъ золотое сіянье искръ. Даже на немъ, даже въ его сѣдой бородѣ вспыхиваютъ и гаснутъ искры. Сѣдѣющія его кудри подхвачены ремешкомъ, волосатая грудь раскрыта, на ней черныя струи пота. Это «хозяинъ» кузницы, о. Лука. Ему, пожалуй, къ шестидесяти годкамъ, а онъ съ утра и до вечера съ желѣзомъ, огнемъ и молотомъ, – трудится послушаніемъ во имя Божіе, во славу Валаама. А намъ страшно стоять и у порога. Тутъ и литейная. Закопченый монахъ возится съ лампочкой-коптилкой, формуетъ въ черной землѣ отливку. Даже не видитъ насъ.

– Намъ не надо надсмотрщиковъ, – говоритъ провожатый-монахъ, – для Бога работаемъ, а Бога не обманешь. Ревнуемъ во имя Божіе.

Пораженный, я думаю: «здѣсь ни борьбы», ни «труда и капитала», ни «прибавочной цѣнности», одна «цѣнность» – во имя Божіе. Во-имя, – какая это сила! Т а м ъ – во имя… чего? А эти, «темные», всѣ тѣ вопросы разрѣшили, однимъ – «во-имя».

Осматриваемъ лѣсопильню, баню. На второмъ ярусѣ – слесарная, токарная, сверлильная, точильная, сушильная… – и всюду кипитъ работа, всюду визжатъ станки. И всюду – они, «темные»: послушники, монахи, трудники.

– Богъ въ помощь! – говоритъ провожающій насъ монахъ, входя въ новое отдѣленіе мастерскихъ.

Никто и не посмотритъ, работаютъ. Только монахъ-хозяинъ молча поклонится. Стоятъ у станковъ и богомольцы: пришли «Бога ради», по обѣту, – потрудиться на монастырь. Кто они? Питерскіе рабочіе, «все превосходные мастера-спеціалисты». Глазамъ не вѣрю: пи-терскіе рабочіе… мастера!? А какъ же, всѣ говорили т а м ъ… на сходкахъ въ университетѣ, что питерскіе рабочіе самый оплотъ въ политической борьбѣ за…? А вотъ, и они – «во-имя», во-имя Божіе. Я вижу лица, хорошія, свѣтлыя, русскія, родныя, ч е л о в ѣч е с к і я лица, добрыя, вдумчивыя лица. Ни злобы, ни раздраженія, ни «борьбы».

– И подолгу работаютъ?

– Да разное бываетъ… бываетъ, что и на мѣсяцъ остается, а то… душой охватитъ, войдетъ въ него благостное, понравится ему святое дѣло, онъ и на полгодика останется. А бываетъ, что и совсѣмъ останется, избранные которые, п р и з в а н ы. А это ужъ какъ Господь. Человѣкъ человѣку розь. У одного души во плоти больше, она и покоритъ плоть. А вотъ монахи-хозяева – всѣ первѣйшіе мастера съ питерскихъ заводовъ, самые мозговитые, знатоки. А какъ работаютъ-то… до кровяного пота. Потому что – во-имя Божіе.

«Что намъ лѣниться? мы для Бога, мы ужъ на то пошли своей волей!» – слыхалъ я на Валаамѣ часто. А т а м ъ…

Смотримъ водопроводъ, спускаемся въ безконечную глубь земную. Вода поднимается насосомъ на тридцать саженъ. Съ пролива Монастырскаго видна гранитная высоченная скала. Прорвали ее порохомъ монахи, устроили въ ней водопроводъ. Тѣ самые валаамскіе монахи, крестьяне больше, которые за всенощнымъ бдѣніемъ въ темныхъ углахъ собора, припавъ къ каменнымъ плитамъ, смиренно перебираютъ четки, творятъ Іисусову молитву.

– Сто сорокъ двѣ ступени… – шепотомъ говоритъ монашекъ.

Мы внизу, въ небольшой каморкѣ изъ кирпичей. Стѣны сочатся каплями. Въ полу – «окно», закрытое рѣшеткой.

– Не угодно ли заглянуть, ладожская водица плещется… не бойтесь, не глубоко, саженьки четыре только… въ гранитѣ этотъ колодезь прорванъ. Сажени на двѣ отъ берега ведетъ воду изъ озера труба… а отсюда машиной поднимаемъ.

Я встаю на колѣни, наклоняюсь, гляжу въ глубину колодца: черная глубина, вода.

Создателемъ этого «чуда» валаамскаго, знаменія духовной силы иноковъ валаамскихъ, былъ настоятель Дамаскинъ. Монахи разсказываютъ, что одинъ инженеръ просилъ десять тысячъ рублей за планъ и руководство сооруженіемъ. Игуменъ Дамаскинъ отвѣтилъ: «гдѣ намъ, беднякамъ, такими милліонами швыряться!» – и отказался отъ плана инженера. Мудрый и дѣятельный старецъ рѣшилъ дѣлать хозяйственнымъ способомъ и нашелъ «инженера» у себя, – іеромонаха о. Іонафана. Когда-то тотъ работалъ на питерскомъ заводѣ, понималъ механическое дѣло. Онъ создалъ планъ и руководилъ работой. Весь Валаамъ работалъ, – «возревновалъ о Господѣ». И вотъ, послѣ четырехлѣтнихъ трудовъ кровавыхъ, явилось ч у д о, – для Валаама, несомнѣнно, чудо! – которое такъ потрясло монаховъ, что даже и тогда, когда посѣтили мы Валаамъ, – 30 лѣтъ послѣ сооруженія, – иноки говорили восхищенно объ этомъ «чудѣ» и обращали на него вниманіе пріѣзжихъ. И что же? Всегда и во всемъ суровые, строгіе къ себѣ, такіе трудовые-дѣловые, м у д р ы е, все еще радовались они «нашему водопроводу», радовались не какъ знаменію силы своей, а какъ ребята замысловатой какой игрушкѣ. Они совсѣмъ не ставятъ себѣ это въ подвигъ, не относятъ ко «скудоумію» своему, почти и не говорятъ о томъ, какъ шли работы, они забыли даже имя строителя и приписываютъ его лицу, подъ управленіемъ котораго они жили въ обители:

– При игуменѣ Дамаскинѣ сооружено. Онъ, батюшка, такую штуку воздвигъ.

Въ валаамскихъ книгахъ объ этомъ значится: «Въ 1860 г. о. Дамаскинъ началъ и въ 4 лѣта кончилъ весьма важное для монастыря и замѣчательное само по себѣ сооруженіе». Только и всего. Въ камерѣ водопроводнаго тоннеля – 142 ступени! – высѣчена на камнѣ запись: «Поднята вода 1863 лѣта, декабрія въ 12 день». Такія же точно «глухія» начертанія встрѣчаете вы повсюду на молчаливомъ Валаамѣ. Вотъ чудесная грунтовая дорога въ лѣсной дебри, крѣпкая – «изъ хряща». Сколько труда положено было, чтобы провести ее по болотамъ, по «лудѣ», въ трущобахъ. Сказано объ этомъ скупо: «проведена сія дорога 1845 года». «Сей мостъ сооруженъ 1848 года». А кѣмъ – ни слова. Тутъ труды безымянные, «глухіе», не для славы, а – «во-имя». А разъ «во-имя», какіе же тутъ могутъ быть слова о трудностяхъ, о лицахъ, – «о суемудріи»!

Показывалъ намъ водопроводъ монашекъ-парнишка, «механикъ при машинѣ», совсѣмъ мальчикъ, лѣтъ шестнадцати, худенькій. А какая осмысленность въ скупой рѣчи, какая сознательность въ дѣйствіяхъ, какая проникновенность служеніемъ во-имя! И сквозь эту осмысленность такъ сквозила наивность-дѣтскость и… радость, что все это, что только мы здѣсь видимъ, – и х н е е, братское, дарованное имъ Господомъ. Онъ, напримѣръ, совершенно преобразился, оживился, когда привелъ насъ на третій этажъ, гдѣ стояли большіе водоемы, и показалъ на веревочку: «а тутъ какъ бы живой глазъ-дозоръ»!

– Это братія измыслила, с а м а… нашъ водомѣръ тутъ. Какъ вода дойдетъ до краевъ, сейчасъ гирька на звонокънадавитъ, и пойдетъ тревога. Я сейчасъ ремень съ машиннаго привода долой, насосъ и перестаетъ накачивать!

Я не сказалъ ему, что это давно въ физикѣ Краевича имѣется: жалко было разочаровывать простягу. Возможно, что они и с а м и это изобрѣли, безъ нашего Краевича. Потомъ братъ Артемій показалъ намъ сушильню для бѣлья – «сухимъ паромъ», потомъ – гидравлическій прессъ для отжиманья бѣлья, подъемный кранъ, поднимающій грязное бѣлье изъ бани въ прачешную. И тутъ я вспомнилъ слова купца на пароходѣ: «на все у нихъ машина»! На фермѣ, на скотномъ дворѣ, на пристани, въ мастерскихъ, – все машины да «приспособленьица». Вокругъ насъ всюду шуршали привоные ремни, работали станки, визжали сверла. А я-то думалъ – косный народъ монахи. А эти монахи, – сплошь простаки-крестьяне, – знали неизмѣримо больше меня, студента, въ «дѣлахъ земныхъ». А въ «неземномъ»… – что ужъ тутъ говорить. Они постигли сердцемъ великую поэзію молитвы. Они знали каноны, акаѳисты, ирмосы, стихиры, какіе-то – я не понималъ, что это, – «кондаки», «гласы», «антифоны», «катавасіи»… Они какъ-то достигли т а й н ы – объединить въ душѣ, слить въ себѣ нераздѣльно два разныхъ міра – земное и небесное, и это «небесное» для нихъ стало такимъ же близкимъ, такимъ же почти с в о и м ъ, какъ видимость. Я тогда еще смутно чувствовалъ, что они неизмѣримо богаче меня духовно, несмотря на мои «брошурки» и «философіи».

Я зналъ ихъ уставъ – «старца Назарія саровскаго». И пришла игривая мысль – искусить парнишку. Было это на пустынной лѣстницѣ водопровода. Я вынулъ кошелекъ и досталъ новенькій двугривенный.

– Это вамъ за труды…

Братъ Артемій покачалъ головой въ смущеньи:

– Нѣтъ-съ.. мы денегъ не беремъ.

– Ну, на бараночки вамъ, съ чайкомъ попьете…

– Нѣтъ, не могу принять. Уставъ почитайте нашъ.

Мнѣ стало стыдно. Но я пробовалъ уговаривать. Мнѣ хотѣлось и поблагодарить милаго мальчугана за рвеніе, съ какимъ показывалъ онъ «славу обители».

– Да и зачѣмъ намъ здѣсь деньги? Все равно, если и уставъ нарушишь, подашься на соблазнъ… все равно нечего на нихъ купить здѣсь. Только душой намаешься.

И говорилъ это мальчикъ; говорилъ мнѣ, студенту.

И такъ всѣ, кому ни предлагалъ я плату за услуги: «Ужъ если такое ваше желаніе благое, положите въ монастырскую кружку, на нужды святой обители… пойдетъ отъ вашей лепты на бѣдныхъ, много ихъ къ намъ приходитъ». Разъ только, сказалъ мнѣ одинъ братъ, тоже отказавшійся отъ «злата»:

– Ужъ если желаете оказать мнѣ любовь вашу, пришлите книжку священную… епископа Ѳеофана либо Бранчанинова… ежели только о. игуменъ благословитъ.

На стѣнѣ гостинницы, у входа, виситъ за стекломъ уставъ монастырскій, обязательный для богогомольцевъ и монаховъ. По этому уставу, безъ благословенія о. игумена, ни богомолецъ къ иноку, ни инокъ къ богомольцу, ни даже богомольцы другъ къ другу войти не могутъ. Но слабъ человѣкъ, и потому установленъ надзоръ за нимъ.

Входя въ гостинницу, вы замѣтите строгаго лицомъ монаха. Это дозорщикъ. Онъ или стоитъ на крыльцѣ, или расхаживаетъ по корридору. Въ карманѣ у него книжка, гдѣ онъ дѣлаетъ свои замѣтки. Напримѣръ: «братъ Тихонъ заходилъ въ келью № 28 и оставался тамъ 10 минутъ». Это – «око» монастырское, для пресѣченія нарушеній. Иноки говорятъ: «для слабыхъ духомъ, для новоначальныхъ и неокрѣпшихъ съ воли».

Какой-нибудь не укрѣпившійся еще инокъ узнаетъ, напримѣръ, что съ прибывшимъ изъ Питера пароходомъ пріѣхали его родные. Какое же искушеніе для «неокрѣпшаго». Сунется монашекъ къ о. игумену за благословеніемъ, а тотъ по дѣламъ въ отлучкѣ. Онъ къ о. казначею, – и о. казначей по дѣламъ ушелъ. А повидаться хочется. Вотъ и бѣжитъ монашекъ въ гостинницу и – юркъ въ келью. А по пятамъ «око» – наблюдающій: «зачѣмъ»? – «Съ родными повидаться». – «Съ благословенія»? И назадъ оборотитъ да еще о. настоятелю доложитъ. И возвѣститъ настоятель ослушнику «поклончики» или еще, построже. Тогда, сорокъ два года тому назадъ, на старомъ Валаамѣ крѣпки были порядки, введенные суровымъ «хозяиномъ» Валаама – о. Дамаскинымъ, уставъ старца Назарія соблюдался строго – неукоснительно. Какъ-то теперь тамъ?

Грѣхъ силенъ. «Міръ» со своими «прелестями» старается прорваться или пролѣзть въ тихій, укрытный отъ грѣха Валаамъ, смутить и безъ того мятущуюся иноческую душу. Грѣхъ этотъ проникаетъ съ каждымъ пароходомъ въ сумкахъ и узелкахъ паломниковъ. И потому Валаамъ особенно зорко слѣдить за новоприбывшими.

Какъ только раздастся пароходный гудокъ въ проливѣ, съ горы спускаются «дозорные», на которыхъ лежитъ послушаніе очень важное: слѣдить, чтобы пароходъ не спустилъ на берегъ «зачумленнаго», – пьянаго питерца, что бывало, и чтобы раньше прибывшіе богомольцы не проскользнули на пароходъ и не купили бы чего «зловреднаго». Монахи и послушники, по уставу Валаама, не имѣютъ доступа на пристань, исключая назначенныхъ для досмотра и пѣвчихъ. Если кто изъ иноковъ свободенъ отъ послушанія, – что очень рѣдко случается, – тотъ съ высокой скалы, отъ чугунной рѣшетки, только взираетъ на оживленную пароходомъ пристань, на вѣстника иного міра.

Новоприбывшіе поднимаются къ гостинницѣ, и здѣсь премудрый о. Антипа дѣлаетъ строгіе опросы. Посылочки, письма, «гостинчики» заносятся въ особую книгу, препровождаются къ о. игумену, и когда тотъ возвѣститъ – вывѣшивается объявленіе, кому изъ братіи присланы посылочки или письма. При Дамаскинѣ было съ этимъ строго. Въ наше посѣщеніе – попроще: только контроль игумена.

– А при батюшкѣ Дамаскинѣ покойномъ… охъ, наплачешься, бывало, съ посылочкой… – разсказывали мнѣ на Валаамѣ. – Разморитъ тебя о. игуменъ словомъ своимъ, что каленымъ желѣзомъ сердце твое прожгетъ, вотъ какъ было.

– Да зачѣмъ же это?

– Строгость была въ немъ несокрушимая. Онъ, можетъ, самъ сколько искушеній претерпѣлъ, вотъ и ревновалъ о благочестіи. Опытомъ зналъ, какъ грѣхъ внѣдряется. Да вотъ, разскажу я вамъ одинъ случай. Поступилъ къ намъ послушничкомъ изъ Питера одинъ человѣкъ. Ну, зиму пробылъ – ничего. Только, какъ сейчасъ помню, пришелъ къ намъ мая 12 первый пароходъ. Раньше нельзя къ намъ достигнуть, ледъ по озеру носитъ. И пріѣхала съ этимъ пароходомъ сестрица того послушничка, брата Василія, купчиха она была. Пріѣхала сестрица, и гостинчиковъ корзиночку привезла: ну, икорки, пастилки, рыбки, вареньица, изюмчику, – все по постному, чинно. Братъ Василій и увидь ее въ церкви. Ну, та ему и пошептала мимоходомъ, что вотъ, молъ, гостинчика тебѣ привезла. Послѣ обѣдни, братъ Василій къ о. игумену за благословеніемъ: «такъ и такъ… пріѣхала сестрица, благословите, батюшка, гостинчикъ принять». А батюшка Дамаскинъ прозорливецъ былъ, смаху, бывало, ничего не дѣлалъ. Сейчасъ – казначея. «О. казначей, поди, говоритъ, дознай, какая-такая къ брату Василію сестрица пріѣхала, какой-такой гостинчикъ ему привезла. Позови-ка ее сюда къ намъ съ гостинчикомъ-то ея.» Ну, пришла сестрица, благолѣпная такая, торговаго сословія, такую вотъ корзиночку съ собой принесла, еле тащитъ. Посмотрѣлъ о. игуменъ въ корзиночку ту… да и говоритъ, грустно-проникновенно такъ: «и сколько же ты, мать моя, денегъ-то извела… и на что только! Такую пищію-то генераламъ только вкушать-услаждать мамону… а намъ гдѣ, грѣшникамъ… намъ бы щецъ постныхъ похлебать – и то слава Тебѣ, Господи.» Та, было, оправдываться, то сё, разстроилась съ непривычки: «отъ достатку нашего, батюшка… братца порадовать… привышный онъ къ такому…» – «Брате Василичко!» – говоритъ о. игуменъ, и таково жалостливо: – «ну, чѣмъ тебѣ у насъ худо? голодно, что ли, тебѣ у насъ?..» Тотъ ему въ ноги, со всѣмъ усердіемъ. – «Простите, батюшка… сама привезла, не просилъ я…» – «Брате Василичко!» – опять говоритъ о. игуменъ, и жалостливо все такъ, – «я-то, грѣшный, икорку вкушаю, что ли… пастилкой услаждаюсь, а? И не стыдно тебѣ, брате Василичко… обидѣлъ ты обитель нашу…» Ну, а сестрица все проситъ гостинчикъ принять, во славу Божію. Ласково такъ взглянулъ на нее о. игуменъ. – «Не надо намъ твоего гостинчика, матушка… И къ чему это намъ, такія роскоши… вѣдь на соблазнъ! Станетъ братъ Василичко икорку ѣсть, а увидятъ у него братья и отцы и сами возжелаютъ, и коль раньше не просили, такъ просить зачнутъ, чтобы и имъ родные икорку да пастилку привозили…» Такъ и не благословилъ принять гостинчикъ.

– Ну, а теперь осматриваютъ у васъ посылки?

– Да какъ же не досматривать-то? Да мало ли чего въ посылку напхаютъ. Въ міру-то діаволъ лесть свою какъ внѣдряетъ? Все норовитъ, чтобы все шито-крыто было… а ты разверни съ благословеніемъ-то, обмозгуй, анъ пакость его и выплыветъ наружу. Такой у насъ, къ примѣру, случай былъ… Приходитъ къ намъ табашная книга… А вотъ такая, табашная. Прислали одному брату книгу священную, поученія Іоанна Златоуста… Ну, сейчасъ къ о. намѣстнику, игуменъ въ отлучкѣ былъ. Тотъ, благословясь, и давай ее разворачивать. Развернулъ, – а тамъ… та=бакъ насыпанъ! да такъ хитро, листовъ черезъ десятокъ… и незамѣтно вовсе, тонко такъ, разсѣяно, для сокрытія грѣха. Ну… сжечь велѣлъ въ пещи огненной. И въ скляницахъ присылаютъ непотребное… Есть тоже разные богомольцы, развѣ его прознаешь. Иной пріѣдетъ не для моленья, а чтобы развратить-соблазнить… а потомъ и смѣется, какъ онъ монаховъ обошелъ… не онъ, понятно, а черезъ него нечистый проникаетъ, съ пути свести. Это тоже знать надо, искушенія эти. О н ъ-то вотъ какъ ополчается на святое дѣло… иноки только чувствовать это могутъ. Васъ-то, мірскихъ, чего ему соблазнять, вы у него въ карманѣ, а онъ тутъ норовитъ сработать, тутъ ему крѣпость поперекъ дорожки стоитъ, вотъ и старается одолѣть. Вы опытныхъ старцевъ поспросите, они вамъ скажутъ, какъ о н ъ ожесточается, когда видитъ, что человѣкъ надъ своими страстями поднялся, ветхую плоть одолѣваетъ, чистый духъ въ немъ проявляется. Вотъ тутъ-то самая страшная борьба, даже до видимости. Всѣ великіе подвижники это свидѣтельствуютъ, самые высокочистые особенно. А вы чего такъ улыбаться стали, не вѣ-рите вы..? Ахъ, эти образованные невѣры… да вѣдь это отъ вѣка та-акъ… читайте отчія книги, отецеія… всѣ святые Отцы…

Тогда я улыбался. Тогда я чувствовалъ міръ реальный, вотъ этотъ міръ, – и только. И многое объяснялъ – «физіологіей». Нынѣ… Нынѣ стала скромнѣй сама наука, осторожнѣй: и ей открываются «міры иные»: знаемый міръ ей тѣсенъ, ищетъ она – и н ы х ъ. Не называя – ищетъ.

VIII. – На пароходикѣ по скитамъ.

– Откликъ изъ дали лѣтъ.

– Въ Никоновомъ заливѣ.

Въ сѣняхъ гостинницы монахъ продаетъ билеты на пароходикъ монастырскій: собираются ѣхать къ часовнѣ Андрея Первозваннаго, что на горѣ у Никонова залива, – служить молебенъ.

До двадцати часовенъ на Валаамѣ, по островамъ, на пустынныхъ дорогахъ, въ дебряхъ: воистину – глушь святая. Бывало, зайдешь въ лѣса: какая первозданность! Бѣлки тутъ не боятся человѣка, и птицы не боятся. Да что бѣлки! Не боится и крупный звѣрь. Слышишь – трещитъ по чащѣ. Стоишь и ждешь. И вотъ, выходитъ на дорогу… олень? Олень. Съ вѣтвистыми рогами. И смотритъ, вкопанный, влажнымъ, покойнымъ глазомъ, – безъ удивленія, безъ страха. «А, ты это, человѣкъ… знаю тебя…» – такъ, будто, говоритъ молчаньемъ, взглядомъ. И – ничего, перейдетъ дорогу. Пугаетъ какъ-то нажданная такая встрѣча, будто н е з д ѣ ш н я я. И смутно припоминается, какъ-будто: гдѣ-то… т а к о е б ы л о..? Пройдешь – и новая встрѣча, тоже совсѣмъ нежданная: часовня. Глушь, дебри непроходимыя, а тутъ въ полумглѣ заломчика, въ часовнѣ, – Богоматерь, лампада, воскъ, корочка хлѣба, оставленная какъ даръ – какому-нибудь доброму лѣсному звѣрю: Божій даръ. Изумишься: въ дебряхъ, лампада теплится! свѣтитъ не Лику только, а этимъ дебрямъ, лѣсной глуши, чистой природѣ Божіей. «Человѣкъ освящаетъ дебри…» – помню, бродили во мнѣ мысли, свѣтлыя мысли, рожденныя этимъ свѣтомъ валаамскимъ. Топили, крыли – «физіологію». Изъ этихъ дебрей возвращался я ч ѣ м ъ-т о исполненный, чѣмъ-то н о в ы м ъ, еще неяснымъ… – благоговѣніемъ?

Путь къ часовнѣ у Никонова залива идетъ проливами, мимо отвѣсныхъ скалъ, покрытыхъ лишайникомъ и мохомъ, зарослями брусники и черники, – цѣлые ковры на камняхъ, алые, бордовые, черные, въ глянцѣ-матѣ. Вьются проливчики между скалъ, и вдругъ – откроется Ладога, вольная гладь озерная, морская. На скалахъ лѣса, лѣса. Вонъ мшистая ель упала, вырвало ее вѣтрами, виситъ высоко-высоко, корнями уцѣпившись, вотъ свалится. Или – вдругъ вынырнетъ изъ-за скалистаго мыса весь сказочный какой-то, зачарованный островокъ. На немъ сочная, нѣжно зеленая трава, нехоженая никѣмъ, дремотная. Золотыя на ней стрекозы, уснувшія въ полетѣ. Сонъ-дрема. И тихія, свѣтло-зеленыя березки, бѣлыя-бѣлыя, дремотныя. Не простыя березки, а святыя, – такъ онѣ чисты, дѣвственны, дѣтски-нѣжны. И видишь, – грибы подъ ними! И грибы сказочные, дремотные. И сколько же разъ, бывало, поднималось желанье въ сердцѣ: «вотъ, хорошо бы остаться здѣсь». Такое только во снѣ бываетъ: сказочное, дремотное, – неземное. Или – заросли камыша, тихая-тихая вода, кувшинки, желтыя, бѣлыя, – глубина. Вотъ, кончилась всякая вода, нѣтъ дороги, впереди высоченная стѣна гранита. Какъ же нашъ пароходъ пройдетъ? Подъ стѣной, на солнцѣ, красный коверъ брусники: сочная, крупная, нездѣшняя. Протягиваешь руку, – дотого близко это, сейчасъ за бортомъ, царапаетъ пароходикъ берегъ… – и вдругъ, отошла стѣна, и снова заливъ широкій, и въ глубинѣ его, между скалъ, голубѣетъ приволье Ладоги.

Пароходикъ «Св. Николай» – не больше хорошей лодки: какъ мы усядемся? Столько народу ѣдетъ. Изъ окна нашей кельи вижу, какъ направляется къ пристани о. Николай, присланный на исправленіе старикъ-священникъ. Его послушаніе – ѣздить съ богомольцами по скитамъ и служить молебны. Монашонки-пѣвчіе чинно идутъ за нимъ. Пора и намъ. Теперь я понимаю: пароходикъ потащитъ лодки. Насъ приглашаютъ «въ почетные», поѣдемъ на самомъ пароходикѣ, въ каюткѣ: на случай непогоды. Лучше бы въ лодкѣ, чудесная погода, какое солнце!

– А вы на нашу погодку не полагайтесь, у насъ сразу надвигаетъ, озерная погодка, – говоритъ послушникъ съ шестомъ, для продиранья въ проливчикахъ.

И правда: ясный и теплый день напрасно поманилъ насъ августовской прощальной прелестью. Надвинулись низкія дождевыя облака, лѣса на скалахъ померкли, заволоклись. Ѣхать ли? На Валаамѣ съ погодой не считаются: и непогода отъ Господа, принимай. Озеро разбушуется – пусть бушуетъ. Маленькій пароходикъ кутается въ дыму, шипитъ. Машинистъ-послушникъ, коренастый малый, сидитъ на дровахъ, поджидаетъ, когда усядутся богомольцы въ лодки.

– А чего это машина твоя такъ шипитъ? – спрашиваютъ его. – Ужъ и старинный вашъ пароходикъ, котла-то не разорветъ?

– Что?!.. – съ изумленіемъ отвѣчаетъ машинистъ, словно и не слыхалъ никогда, что котлы разрываетъ.

– Да… котла, спрашиваю, тово… не разорветъ?

– Да развѣ можно? да что ты, братъ..?

– Да почему же нельзя? – спрашиваетъ, видно, знающій, можетъ быть тоже «механикъ», питерецъ.

– Да нельзя… да какъ же это… разорветъ! да тогда сколькимъ людямъ погибель!..

– Про то-то и говорю…

– Нѣ-этъ, у насъ это не бываетъ, чтобы котлы рвало… да развѣ это можно? У насъ такъ, что и не умѣмши машиной заправляютъ, а ничего… сипитъ только, болѣ ничего.

Говорятъ бывалые, что съ этимъ машинистомъ можно хоть въ океяны ѣхать, дѣло знаетъ. Вонъ пароходикъ стоитъ, чуть побольше-то, «Валаамъ»… такъ онъ съ нимъ «Петра» въ Питеръ водилъ по всей Ладогѣ, и то ничего, довелъ. Сломалъ «Петръ» винтъ, на камень напоролся. Ну, «Валаамушка» его и повелъ по озеру, глядѣть забавно: самъ махонькой, а энтотъ громадина какая! Да тутъ никогда плохого не случается, Угодники наблюдаютъ.

Богомольцы набиваются въ двѣ большія лодки. Пароходикъ свиститъ по-дѣтски, отчаливаемъ съ молитвой: «Волною морско-о-о-ю-у… скры-ы-и-вшаго…» На кормахъ лодокъ стали крѣпыши-послушники съ шестами – править. Въ каюткѣ сѣлъ о. Николай, печальный. Тутъ же съ нами устроилились три питерскія дѣвицы въ платочкахъ. Рыжій послушникъ-пѣвчій, видимо, старался показывать свое искусство передъ дѣвицами: пѣлъ съ выраженіемъ и вздохами. Дѣвицы поглядывали на него и чего-то шушукались. Стали капризно возмущаться: и что-то все изъ духовнаго поютъ… романсикъ бы какой спѣли!

– Есть у насъ для васъ и романсики, духовные только! – слышу я не безъ удивленія галантный разговоръ послушника, нарушившаго тѣмъ самымъ – разговоромъ съ дѣвицами – всѣ правила валаамскаго устава.

– На свободѣ здѣсь, – вздыхаетъ о. Николай, – меня-то они не стѣсняются. – Природа… годы молодые, духъ-то и не удержишь.

Мальчики-пѣвчіе убѣгаютъ на палубу, и оттуда слышится ихъ возня.

– Трубу!.. трубу сымай!.. – кричитъ рулевой.

Подъѣзжаемъ къ каменной аркѣ Владимірскаго моста. Этимъ мостомъ проходитъ дорога въ скитъ Всѣхъ Святыхъ. Труба снята, и пароходикъ проползаетъ подъ мостомъ, кутая насъ въ дыму. Поемъ «Достойно». Прибѣгаютъ въ каюу два монашонка. Одинъ надѣваетъ щляпу о. Николая, другой подходитъ къ нему смиренно и говоритъ: «благословите, батюшка». Монашонокъ въ шляпѣ истово благословляетъ. О. Николай кротко улыбается на нихъ, треплетъ по раскраснѣвшимся личикамъ. Вспоминаетъ, доджно быть, своихъ ребятъ.

– А не пропоете ли, мадамы, стишокъ нашъ валаамскій съ нами? – галантно, какъ питерскій приказчикъ, восклицаетъ рыжій пѣвчій и суетъ дѣвицамъ книжечки со «стишкомъ».

Дѣвицы весело соглашаются. Рыжій принимаетъ позу, какъ теноръ на театрѣ, и, заложивъ живописно руку за кожаный поясъ своего полинявшаго подрясника, баскомъ зачинаетъ «стишокъ». Дозорное «око» далеко, а о. Николай… кто же его боится!

«Стишокъ» трогательный и длинный. Его сочинилъ молодой инокъ, рясофорный монахъ о. Петръ, спасающійся въ скиту Александра Свирскаго, «на горѣ». Скитъ этотъ дальній, глухой, подвижническій. О. Петръ готовится тамъ принять полный чинъ ангельскій. Можетъ быть и схимонахомъ станетъ. Стихъ выражаетъ восторги инока передъ неземной красотой обители. Въ памяти моей сохранились еще иныя строфы. Вотъ, помнится:

О, дивный островъ Валаамъ!

Рука божественной судьбы

Воздвигла здѣсь обитель рая,

Обитель вышней чистоты.

Богоизбранная обитель,

Пречудный островъ Валаамъ!

Тебя дерзнулъ воспѣть твой житель:

Прими его ничтожный даръ!

Не знаю, какъ воспѣть сумѣю

Твои долины и поля,

Твои лѣса, твои заливы,

Твои священныя мѣста.

Мнѣ перечесть не хватитъ силы

Твоихъ подвижниковъ святыхъ,

Но ихъ поросшія могилы

Легко пополнить могутъ стихъ.

Дѣвицы легко осваиваются съ простымъ мотивомъ и поютъ съ увлеченіемъ. Рыжій послушникъ, видимо, забываетъ, гдѣ онъ. Онъ лихо поправляетъ свою скуфью, ерошитъ пышные волосы, чтобы падали на спину волнисто, очень примѣтно охорашивается. Дѣвицы кричатъ ему: – «нѣжнѣй, нѣжнѣй пойте!» – «Съ нашимъ удовольствіемъ-съ!» – восклицаетъ рыжій.

Я о тебѣ сказать не смѣю:

Ты такъ прекрасна, хороша!

Сложить я пѣсни не умѣю:

Передъ тобой она блѣдна.

Конечно, инокъ-стихотворецъ разумѣетъ подъ н е й обитель, но рыжій, кажется мнѣ, разумѣетъ совсѣмъ другое. Онъ смотритъ на дѣвицъ, и его рука прижата къ сердцу. Понимаютъ это и дѣвицы: прыскаютъ вдругъ въ ладошки. О. Николай вздыхаетъ: «ахъ, молодость, молодость…»

Думалъ ли я тогда, слушая стишокъ этотъ и подпѣвая вмѣстѣ съ юной женой моей, что къ концу моей жизни, н а ш е й жизни, отзовется въ душѣ моей этотъ ненастный ден, – какой же чудесный день! – и вспомнится живо все, – глубокая тишина лѣсная, сѣющій дождикъ, кулички не отмели, о. Николай, котораго уже нѣтъ на свѣтѣ, и – этотъ рыжій игривый послушникъ? Всю жизнь хранилось это во мнѣ, крѣпко забытое, и вотъ, срокъ пришелъ, и все возстало нетронутымъ, яркимъ, до ослѣпительности. И связанное съ нимъ, другое, важнѣйшее.

– Вы откуда изволите…? – спрашиваетъ меня худощекій инокъ, пріятный такой лицомъ, смиренный.

Я его давно примѣтилъ. Онъ сидѣлъ на палубѣ подъ дождемъ и смотрѣлъ на лѣса и воды грустно-внимательно.

Я сказалъ, откуда. Онъ продолжалъ смиренно:

– И мнѣ скоро придется Москву увидѣть. Послѣ завтра уѣзжаю туда, а оттуда въ Восточную Сибирь.

– Почему же такъ далеко… въ другой монастырь переходите?

– Такое послушаній дано намъ. Мы съ братомъ – назвалъ онъ другого послушника, сидѣвшаго тутъ же, молча, – назначены, и принимаемъ душевно послушаніе сіе… во Владивостокъ. Монастырь тамъ открывается.

– А давно вы на Валаамѣ?

– Годовъ пятнадцать. Трудно разставаться, все тутъ родное. Вотъ и ѣзжу теперь по скитамъ, прощаемся. Ахъ, хорошо у насъ, вѣкъ бы не ушелъ…

Онъ грустно глядѣлъ на стѣны сѣрыхъ скалъ, на рѣдкія елочки въ щеляхъ утесовъ.

– И не повѣрите, какъ грустно. Сибирь… тамъ чужое все. А здѣсь у насъ братство. Я изъ крестьянъ, трудно крестьянамъ… а здѣсь – братство у насъ…

Встрѣча, какихъ много въ пути бываетъ. Думалъ ли я, что эта встрѣча отзовется во мнѣ, почти черезъ полвѣка, въ концѣ жизни, чтобы я что-то уразумѣлъ, важнѣйшее..? Думалъ ли и онъ, отъѣзжавшій въ нев домую даль, что назначено ему, какъ и молчаливому его спутнику, великое исполнить, свѣтомъ всю свою жизнь наполнить и, можетъ быть, – да такъ оно и случилось, – много жизней наполнить и освятить! что наши пути нѣкогда опять скрестятся, духовно встрѣтятся? А вотъ, случилось…

Осень, 1935 годъ. Прошло какъ разъ сорокъ лѣтъ съ той прогулки на пароходикѣ. Я получилъ письмо. Письмо было не ко мнѣ, а къ моему собрату, съ просьбой передать мнѣ нѣкоторыя, можетъ быть небезынтересныя для меня свѣдѣнія. И правда: свѣдѣнія оказались не только интересными, но – для меня – значительности великой и бодрящей.

Послѣ поѣздки на Валаамъ, я написалъ первую книжку, юную, наивную, немножко, пожалуй, и задорную, – студентъ, вѣдь, былъ! – задержанную цензурой, – пришлось изъ отпечатанной уже книжки изъять болѣе 30 страницъ и замѣнить ихъ, съ поправками – написалъ книжку – «На скалахъ Валаама». Давнымъ-давно разлетѣлась она по всей Россіи. Еще передъ войной не могъ я найти ни одного экземпляра даже у букинистовъ. Одну книжку послалъ я на Валаамъ игумену Гавріилу, принимавшему насъ когда-то въ своихъ покояхъ. Въ книжкѣ была описана и поѣздка къ часовнѣ Андрея Первозваннаго, бойкость рыжаго пѣвчаго и встрѣча съ иноками, принявшими послушаніе въ далекую Сибирь. Нѣкто изъ хорошо знавшихъ Валаамъ, читавшѣй мою книжку, и прислалъ письмо, полагая, что для меня небезынтересно будетъ узнать судьбу описанныхъ мною лицъ. Я глубоко признателенъ автору письма, напомнившему мнѣ забытое. И что же! Давно забытые – сорокъ, вѣдь, лѣтъ прошло съ той поры! – оказались и по сей день живыми. Жизнь ихъ, поистинѣ, удивительна. Вотъ что пишетъ мой доброхотъ.

«Какъ мною уже сообщалось Вамъ ранѣе о рыжемъ послушникѣ Георгіѣ, котораго И. С. Шмелевъ такъ неподражаемо представилъ въ своемъ сочиненіи и который впослѣдствіи настолько остепенился, что принялъ монашество, священство и даже великую схиму, и теперь въ великомъ смиреніи совершаетъ свой велико-схимническій подвигъ; такъ мнѣ хотѣлось бы сообщить о двухъ инокахъ, упоминаемыхъ И. С., которые одновременно съ рыжимъ послушникомъ совершали свою послѣднюю поѣздку по скитамъ родной обители, такъ какъ на другой день этимъ двумъ инокамъ предстояло навсегда разстаться съ роднымъ для нихъ Валаамомъ. Въ эту памятную поѣздку И. С. съ ними бесѣдовалъ и добрымъ словомъ помянулъ ихъ въ своей книгѣ. Эти два инока – Сергій и Германъ – на другой же день послѣ встрѣчи ихъ съ И. С. отправились на Дальній Востокъ за святое послушаніе. Тамъ они основали Новый Валаамъ, святую обитель, подъ наименованіемъ «Уссурійскій Свято-Троицкій Николаевскій монастырь». Эти два Валаамскэхъ инока, Сергій и Германъ, настолько идеально поставили дѣло устройства новой обители, что, по созиданіи ея, обитель эта славилась не только въ Сибири, но даже и въ Россіи своей примѣрной монашеской дисциплиной, строгостью своего устава и своимъ благотворнымъ вліяніемъ на все окружающее. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ обитель эта даже превзошла свою духовную матерь – старый Валаамъ. Именно, оборудованіемъ собственной типографіи, которая печатными произведеніями снабжала не только весь Уссурійскій край и Сибирь, но даже дѣлилась со Старымъ Валаамомъ.

Упомянутые иноки Сергій и Германъ доселѣ живы, пребываютъ они въ Россіи, въ Ростовскомъ краѣ.

Старѣйшій изъ нихъ, о. игуменъ Сергій, святостью своего подвижническаго житія снискалъ къ себѣ такое уваженіе, что ему митр. Сергій предлагалъ санъ епископа, но о. Сергій умолилъ владыку, по своему глубочайшему смиренію, оставить его въ сущемъ санѣ.

Уссурійская обитель не избѣжала общей страдальческой участи: все ея братство большевики разогнали, большой книжный и иконный складъ монастыря сожгли, деревянные храмы тоже сожгли, а въ братскихъ корпусахъ устроили свой пресловутый «совхозъ».

Такъ на бывшемъ мѣстѣ святѣ – ста нынѣ мерзость запустѣнія!

Преподобнѣйшій о. игуменъ Сергій, въ теченіе четверти вѣка, неусыпными, сверхчеловѣческими трудами создавшій идеальную иноческую обитель, самъ видѣлъ все ея разрушеніе и все сатанинское издѣвательство надъ ея святынями… Теперь, горькими слезами оплакивая общее крушеніе и разореніе своего дѣтища, онъ ждетъ смерти отъ Господа, какъ желаннаго успокоенія отъ всего жизненнаго подвига его. Въ монастырской библіотекѣ есть портретъ сихъ двухъ иноковъ – Сергія и Германа».

Эти строки многое мнѣ открыли. Что говорю я – многое! Огромное мнѣ открыли, чего и предполагать не могъ авторъ письма того. Открыли таинство человѣческой судьбы, неизслѣдимую духовную глубину и силу человѣческой личности. Раскрылась завѣса прошлаго, почти полувѣковаго, и что же я увидѣлъ! Жизнь творящуюся увидѣлъ, и жизнь – творящую. За эти сорокъ лѣтъ, невѣдомыми чудесными путями, создавался «духовный человѣкъ», возрасталъ изъ зауряднаго парня-молодчика въ послушнической ряскѣ – въ великосхимника-подвижника и смиреннаго служителя Господня.

Взрастилъ его Старый Валаамъ, – русскаго молитвенника-старца. Подвиги его невѣдомы, и если нельзя намъ пока учесть, что онъ далъ малымъ симъ, приходившимъ на Валаамъ за духовнымъ хлѣбомъ, ясень для насъ его л и ч н ы й подвигъ: совершенствованья духовнаго, – во имя Господа.

А тѣ два инока… За эти десятилѣтія, изо дня въ день, несли они великое послушаніе, творили высокій подвигъ духовнаго просвѣтительства, выполняли завѣтъ Христовъ: «шедше убо научите вся языки…» – «возмите иго Мое на себе»… крестьянскіе парни русскіе, пошли они съ Валаама въ далекій и дикій край и понесли туда Свѣтъ Христовъ. Сколько тяготъ и лишеній приняли, жизни свои отдали Свѣту, стали историческими русскими подвижниками, продолжателями дѣла Святителей россійскихъ. И въ этихъ подвигахъ и страданіяхъ сохранили с в я т о е, и это святое въ нихъ, видимое народу, среди мерзости духовнаго опустошенія, какой же примѣръ и сдержка для окружающихъ, ободреніе и упованіе для алчущихъ и жаждущихъ Правды. Такими жива и будетъ жива Россія. Такихъ взрастилъ и посылалъ въ міръ Старый Валаамъ.

Многое мнѣ открылось, великое. И еще, важное. Закрыты человѣческія судьбы; въ явленіяхъ жизни, случайныхъ и незначительныхъ, таятся, порой, великія содержанія: будь остороженъ въ оцѣнкахъ; въ трудную пору испытаній не падай духомъ, вѣрь въ душу ч е л о в ѣ к а: Господній она сосудъ.

Подумать только… четыре десятилѣтія! Сколько всего ты видѣлъ, получилъ радости, – и страданій тоже, – и жилъ, боьшею частью, д л я с е б я. А эти, трое «случайныхъ встрѣчныхъ».. Ихъ жизнь – вся въ подвигахъ: въ подвигахъ возрастанія духовнаго, служенія «малымъ симъ»… до полнаго отверженія с е б я. И еще, радостное, бодрящее: это – р о д н о е, отъ твоего народа.

Мы – въ глубокомъ Никоновомъ заливѣ; глубина его, говорятъ, до сорокъ саженей. На угловомъ утесѣ бѣлый фонарь-маякъ. Когда на озерѣ буря, фонарь призываетъ плавающихъ въ спокойный заливъ. Деревянная пристанька, домикъ для рыбаковъ. Тишь и глушь. Говорятъ: а, «куда, укрылся, поглядѣли бы, скитъ Александра Свирскаго, вотъ гдѣ глушь-то! а высота… воистину съ Господомъ бесѣда». Глухая тишина залива, лѣсовъ и камня дѣйствуетъ на душу. Пѣвчіе умолкаютъ. Держатся еще въ памяти строки «валаамской пѣсни»:

Андрей Апостолъ – есть преданье –

Крестомъ разсѣялъ мракъ грѣха,

Предрекши вѣры процвѣтанье,

Поста, молитвы и труда.

Начинается настоящій дождь. Бѣжимъ въ гору, къ часовнѣ. О. Николай поетъ молебенъ. Богомольцы прячутся отъ дождя подъ лапами старыхъ елей. Съ высоты видно озеро, мутное за дождемъ, сумрачные лѣса, утесы, крестикъ заброшеннаго въ лѣса скита. Возлѣ часовни стоитъ деревянный крестъ, знаменуя тотъ, древный Крестъ, поставленный, по преданію, Апостоломъ Андреемъ. Дождь переходитъ въ ливень. Бѣжимъ съ горы по тропинкѣ, раскатываясь на скользкихъ иглахъ. Народъ набивается въ каюту, давка. О. Николай притиснули, но онъ кроткій, не скажетъ слова. Говорятъ опасливые: сколько набилось-то… ну, пароходишка затонетъ! Этого быть не можетъ: нельзя потонуть на Валаамѣ, Угодники не допустятъ, никогда такого не случалось. Пѣвчіе въ ободреніе поютъ: «Волною морско-о-о-ю-у…» Подхватываютъ всѣ радостно, уповая: «Го-о-ни-теля, му-у-чи-теля… подъ землею скры-ы-и-и-ша-а»…

Вступаемъ въ узкую канаву. На камнѣ врѣзано: «сооружена сія канава 1865 года.» Плоскіе каменистые островки, – шхеры, «луда».

– Стопъ, машина-а!.. Го-тово дѣло!.. – весело кричатъ съ лодокъ.

Дно пароходика скребетъ, пароходикъ дрожитъ и хряпаетъ. Мальчикъ-монашонокъ свѣшиваетъ за бортъ голову.

– Что, братъ ты мой… сѣли на мели! – весело говоритъ онъ мнѣ и хлопаетъ по плечу: доволенъ.

И всѣ богомольцы рады. Кричатъ: «паддай пару, машинистъ!» «чего тамъ пару, будемъ зимовать!… Эхъ, хорошо, братцы… пропадай, Питеръ»!

– Братія, слѣзай на луду, пароходикъ облегчить! – кричитъ машинистъ, – корма сѣла!

Богомольцы прыгаютъ на островки, принимаются собирать бруснику. Монахи-кормщики недвижно стоятъ на лодкахъ. Машинистъ съ качегаромъ отпихиваются шестами, повисли въ воздухѣ надъ водой. Монашонки шмыгаютъ съ кормы на носъ.

– Братъ Пётра, налега-ай! – кричатъ съ лодокъ. Угоднички, выручайте!…

Совѣтуютъ спѣть «Дубинушку», но постарше – остерегаютъ: она къ святымъ мѣстамъ не подходитъ, тутъ молитва верхъ беретъ. Наконецъ, послѣ общихъ усилѣй богомольцевъ, монаховъ и машины, послѣ тропаря и «Дубинушки», которую всетаки затянули на лодкахъ не очень громко, пароходикъ высвободился, – и опять вереница заливовъ тихихъ, громадъ гранитныхъ, проливчиковъ, островковъ, старый сосновый боръ, таинственный, безмолвный. Вонъ ужъ и монастырь. Воцаряется благочиніе. Монашонки опять смиренны. Пѣвчіе зачинаютъ тропарь Преображенію. На лодкахъ крестятся кресты золотые видно! – и подхватываютъ раздольно-весело:

«Преобравился еси на горѣ-э»…

IX – Святости. – Въ Большомъ Скиту. – Вразумленіе.

Подъ сводами воротъ, въ заломѣ, – монастырская лавка «святостей». Строгій монахъ-хозяинъ не предлагаетъ богомольцамъ свои товары: не умѣетъ, что ли, – или грѣхомъ считаетъ. Отвѣтить только, сколько стоитъ. Скажетъ – и стоитъ въ раздумьи. Все – только для богомольца изъ народа. Валаамъ не угождаетъ случайному туристу, нѣтъ ему дѣла до туристовъ: лучше бы ихъ и не было, соблазна меньше. Старый Валаамъ – суровъ. Богомолецъ его – по немъ, простецкій, трудовой, духовно-постный: требуетъ крестики и образочки, «изъ житій», картинки-притчи. Слышишь только:

– Для святого угла бы… за полтинникъ.

– Изъ божественнаго… наставительнаго чего бы.

Или, рѣдко: «Библію бы, настоящую, большую самую… чтобы ужъ и внукамъ проникалось, сколько годовъ все собирался, со святого мѣста…»

Намъ хочется чего-нибудь изъ мѣстнаго.

– Нѣтъ ли у васъ валаамскаго чего-нибудь, ху-дожественнаго?

Монахъ не понимаетъ. Смотритъ недовѣрчиво, какъ-будто: «эти питерскіе, изъ чистыхъ… развлекатели, все бы имъ для забавки…» – думаетъ такъ, пожалуй.

– Это чего, худо-ственнаго… какъ разумѣть?

Стараюсь объяснить, попроще: ну, подѣлокъ изъ валаамскго гранита… ну, прессъ-папье, какихъ-нибудь фигурокъ… на письменный бы столъ… Онъ не понимаетъ, что за прессъ-папье!

Стоитъ – молчитъ.

– Можетъ быть, ларчикъ для колецъ… такой, изящный? на Уралѣ дѣлаютъ, такіе…

Нѣтъ, молчитъ.

– Тутъ для богомольцевъ, «святости» … п о д ѣ л о к ъ нѣту.

Фи-гурки..? изъ в а л а а м с к а г о гранита?! игру-шки..?!

– Въ Питерѣ… тамъ всякія бездѣлки. Тутъ – «святости».

На Валаамѣ не тратятъ время на бездѣлки. рыбу на удочку не ловятъ: баловство. Въ Проливѣ не купаются: грѣхъ, вода святая. По грибы, по ягоды ходить для развлеченья – прихоть: ходятъ въ послушаніе, во благовременіи, для обихода.

Есть только деревянныя издѣлія – святыньки: крестики изъ можжевелки, изъ кипариса-древа, свято-аѳонскаго, да ложки съ видомъ Валаама и «благословеньемъ» на черенкѣ: станешь вкушать – о Валаамѣ вспомнишь.

Мы вибираемъ ложки.

Древній старичокъ, совсѣмъ слѣпой, что-то ковыряетъ за прилавкомъ, – нанизываетъ большой иглой оливковыя косточки, свято-аѳонскія, для четокъ. При каждомъ новомъ покупателѣ онъ еле подымается съ отлакированной годами табуретки и не голосомъ, а выдыханьемъ, – дотого онъ слабъ, – смиренно предлагаетъ свое издѣліе: «на святую обитель, пожертвуйте… тридцать хоть копеечекъ, какъ щедрость ваша…» Мы покупаемъ четки. Старичокъ свѣтится улыбкой,. повѣряетъ угрюмому монаху, какъ ребенокъ: «далъ Господь-то… вотъ и еще четочки приняли… сла-ва Тебѣ, Создателю…» Онъ дѣтски счастливъ, что еще можетъ послужить обители во славу Господа. Вспоминаю и корю себя: зачѣмъ не взялъ у него еще, еще, всѣ четки, какія только были. Вотъ бы доставилъ радость! Вѣдь трудъ для него – святое, подвигъ, какъ молитва. На Валаамѣ всѣ – въ трудахъ: отъ самого игумена, отъ столѣтняго схимонаха – до мальчугана-монашонка, привезеннаго отцомъ «на выправку», – по обѣщанію, «для Бога». Здѣсь все въ работѣ – и душа и тѣло. И все – во-имя. Съ зари до зари. А ночь? Да есть ли ночь на Валаамѣ! Чуть забылись, а въ половинѣ 2-го ночи очередной «будильщикъ» призываетъ: «вре…мя пѣ-нію….. мо..ли-твѣ ча….а-а-асъ…!» И все звонитъ, звонитъ.

А вотъ и схимонахи, на фотографіи. Это купить необходимо: это ужъ – «валаамское», туземное. Десять ихъ, въ схимахъ-колпакахъ, съ крестами, костями, черепами. Стоятъ рядкомъ, потупясь, смиренные. Должно быть – непривычно было. Но – н а д о было. Во главѣ – игуменъ. Н а д о было: требовалъ народъ, «изъ святостей», подъ образа, украсить «святой уголь». Это – свѣтъ Валаама, его слава. Какіе лики! Святые старцы, изъ древности, – о т ц ы. Самый высокій – схимонахъ Іоаннъ, молчальникъ, четырнадцать лѣтъ молчалъ. А вотъ, съ краю, схимонахъ Сергій, смиреннѣйшій. Долгіе года мучительно страдалъ въ болѣзняхъ и, несмотря на боли, ни единой службы не опустилъ. Мнѣ про него разсказывали на Валаамѣ.

Сильный духомъ былъ смиренный Сергій. Болѣзнь «заживо его съѣдала». Какая – неизвѣстно. Болѣлъ онъ долго, т а я л ъ. Можетъ быть и ракъ. Однажды, за долгой службой, не смогъ и онъ преодолѣть ужасной боли. Подошелъ – подползъ къ своему старцу-духовнику, въ слезахъ, – можетъ быть, въ слезахъ стыда за немощность, – и сталъ просить: «отпусти, отче, въ келью… помираю… благослови отойти…» Но строгъ былъ старецъ. Мотнулъ головой, сказалъ: «а кто канонъ будетъ стоять за тебя? правило кто слушать будетъ?» – «Невмоготу, отче, силы нѣтъ стоять…» – «Не можешь стоять – сиди.» – «Охъ, не могу ужъ и сидѣть, отче…» – «Не можешь сидѣть – лежи. Лучше во храмѣ Божіемъ отойти, на молитвѣ стоя.» И не отпустилъ. И выстоялъ смиренный Сергій.

Разсказывалъ мнѣ о его кончинѣ инокъ Серафимъ:

– При храмѣ несъ я послушаніе. Помню, кончилась обѣдня. Подходитъ ко мнѣ схимонахъ Сергій, – чуть шепчетъ, какъ дуновеніе отъ вѣтерка: «прощай, отецъ Серафимъ… прощай…» А самъ такъ-то свѣтло плачетъ, обильными слезами. А я раньше еще примѣтилъ, какъ онъ во всю святую литургію плакалъ… такъ-то плакалъ! И вопрошаю его: «чего ты, отче Сергіе, такъ плачешь?» А онъ мнѣ, какъ бы дуновеніемъ, чу-уть слыхать, во снѣ ужъ будто: «ахъ, отче Серафиме… кабы всегда такъ пѣли, какъ нонче… вѣкъ бы не ушелъ… какъ ангельскіе гласы… и ужъ такъ мнѣ хорошо-сладостно, оттого и плачу… будто я былъ на небесахъ…» И вся мантія у него заплакана… вся мокрая-мокрая, отъ слезъ. – «И причастился я Св. Христовыхъ Тайнъ… и такъ-то теперь легко мнѣ… и боли мои не мучаютъ, уснули…» Полобывались мы въ плечико. А какъ стали звонить къ вечернѣ, онъ и преставился. А это ужъ духъ его тлѣнное попралъ, боль и уснула… заранѣ одухотворился. Вотъ былъ смиренный..!»

Намъ понравился образъ Угодника: свѣтлый проникновенный ликъ. – Спрашиваю угрюмаго монаха: чья работа.

– Отца Алипія. Иконописной вѣдаетъ.

Алипія… Я вспомнилъ. Говорили мнѣ про него.

– Когда-то въ высокой академіи учился, медали золотыя получалъ за свои картинки… «міръ» писалъ.

Теперь не пишетъ «міра»: иконы только. Когда-то не совладалъ съ бореньемъ, оставилъ Валаамъ.

– Духа не смогъ смирить… Пересталъ спать, мутился.

И вернулся – покорился Валааму. Не сталъ уходить въ лѣса, на острова, писать въ безмолвіи природу Божью. Принялъ постригъ. Пишетъ святые лики, только. Я возмущался такимъ порабощеніемъ: вытравилъ изъ него Валаамъ живую душу! Мнѣ говорили:

– Нѣтъ, не такъ все это. Нашъ Валаамъ освободилъ ему живую душу, а не поработилъ. Святые лики ниже, что ли, по-вашему, земной красы, которая прахомъ распадется? Святой ликъ есть отображеніе Господня Свѣта..? Тутъ ужъ не живописное искусство, а благодать Господня. Вотъ нашъ о. Алипій теперь и прозираетъ духомъ, ищетъ въ ликахъ Господенъ Свѣтъ… подвигъ высокій принялъ. Никакое не порабощеніе, а воодушевленіе. Нетлѣнное пишетъ, небесно-вѣчную красоту.

Теперь я знаю: высокое искусство въ в ѣ ч н о м ъ.

Шестой часъ вечера. Солнце совсѣмъ надъ лѣсомъ, скоро за Валаамъ укроется. Надо бы въ Большой Скитъ, неподалеку: завтра въ Коневскій ѣдемъ, а тамъ – отъѣздъ. Не поздно ли? О. Антипа совѣтуетъ, даже понуждаетъ мягко:

– Ножки у васъ молоденькія, чего вамъ – поздно! поглядите нашъ Большой Скитъ, строгіе тамъ подвижники, и строеніе богатое, храмъ какой. Только супругу-то не впустятъ, женскій полъ тамъ только на Престолъ пускаютъ, въ день Всѣхъ Святыхъ. Ну, что же, проводите супруга, за воротами обождете. Ишъ, дружные вы какіе, все-то вмѣстѣ. А то и на лошадкѣ васъ свезутъ…

Не надо намъ лошадки, пробѣжимъ, – въ лѣсу чудесно.

Быстро идемъ, бѣжимъ: надо вернутьсяѣ, не огорчить о. Антипу: строгій онъ, порядокъ любитъ.

Мимо пустынной пристани. Проливомъ. Солнце зашло за Валаамъ. Померкло, засвѣжѣло. На берегу монашекъ-старичокъ складываетъ щепу – для пароходика. Рыбаки-монахи растягиваютъ на держалкахъ сѣти; только что осмолили: крѣпкій запахъ, до сердца проникаетъ. Пахнетъ щепой еловой, смолой, водой и… ладаномъ? Валаамомъ пахнетъ. Это запахъ вечерней свѣжести, сѣтей смоленыхъ и – святости? – запахъ Валаама, обители «за гранью міра», – называлъ я такъ, – впитался въ память, и доселѣ слышу. Трудники все еще копошатся, рубятъ гранитъ, чеканятъ, пилятъ… проволочной пилой! – какъ странно. Хочется смотрѣть, а надо къ трапезѣ вернуться. Бѣжимъ. Молотки гранильщиковъ постукиваютъ рѣже, трудники устали, посиживаютъ на гранитныхъ глыбахъ.

Вотъ и лѣсъ. Дрема и тишина ползутъ изъ чащи. Скоро доползутъ и до собора, служка ударитъ въ колоколъ, и день на Валаамѣ, а тамъ, на Ладогѣ, еще заря: тамъ еще огненное солнце.

Рука съ рукой, бѣжимъ мы глушью. На дорогѣ еще свѣтло. Видно, какъ прорыжѣло что-то… бѣлка! Смотримъ, какъ вьется въ еляхъ. Подъ ними уже смракъ, гуще. Пахнетъ тепломъ еловымъ, прянымъ. Дорога въ гору. Видно съ холма, какъ извивается дорога, на поворотахъ дремлютъ сосны. Вотъ гдѣ глушь-то! Что-то шуршитъ надъ нами, мягко, рыхло… – большая птица, потонула въ чащѣ. Въ зеленоватомъ небѣ уже бѣлѣютъ звѣзды – точки. Смотримъ въ небо. Бѣлыя кисейки-облачка, недвижны. Слушаемъ… – ни звука. Вотъ она, тишина глухая. И почему-то грустно. Бѣжимъ.

По каменному мосту, надъ водой. Черная вода, глухая. Заглядываемъ, въ жути: верхушки елей, небо, – тьма и свѣтъ. Какъ жутко опрокинуто въ бездонность! Бѣжимъ… Часовня! Нѣтъ, не одни мы здѣсь. Ликъ Богоматери, взираетъ. Лента, вѣнчикъ, свѣтится подсвѣчникъ. Смотримъ… Ладаномъ, какъ-будто пахнетъ. войти? Не входимъ, поздно. А хорошо молиться въ дебряхъ. Ну, успѣемъ…

Лужайка, звонъ колокольца, трескъ сушняка… Что это… лошадь! Выходитъ на дорогу, протягиваетъ губы, проситъ хлѣба. Жаль, нѣтъ съ нами хлѣба. Монахи пріучили, носятъ хлѣбъ. Ласкаемъ, треплемъ по губамъ. Кроткая какая, нѣжныя какія губы… бархатъ. Бѣйжимъ, оглядываемся: все стоитъ, ждетъ хлѣбца, смотритъ.

Высокій крестъ, гранитный, черный. Странно, – крестъ, въ лѣсу! Стоитъ – и смотритъ. Оглядываемся – онъ смотритъ. Нѣтъ, не жутко, а легко теперь: стоитъ, благословляетъ.

Вонъ, что-то забѣлѣйлось, – стѣны башни, – скитъ Всѣхъ Святыхъ. Гдѣ-то вода блеститъ, въ деревьяхъ. Прудъ? Рощица, тамъ… холмикъ? Могила чья-то, крестъ. Намъ грустно. Проходимъ мимо огорода. Ворота на запорѣ. А вотъ калитка. Тутъ предѣлъ: женщинамъ нельзя. Въ калитку видно: дворъ, трава, густая, темная. Башня на углу, – какъ крѣпость. Надо разставаться. Жена робѣетъ, проситъ – поскорѣй, недолго… Садится у воротъ на травку. Вотъ странно, – женщинамъ нельзя! Только почему-то – въ праздникъ. Жалѣю, зачѣмъ пошли сюда. Глухое царство, мракъ.

Иду по травкѣ – и шаговъ ни слышно. Тишина, глухая, какъ… въ могилѣ. Храмъ, тихій, въ пустотѣ. Вонъ казармы, словно… низенькія, – кельи? Холодный отблескъ въ окнахъ, неуютъ. Досадую, зачѣмъ зашли сюда, «въ могилу». Думаю – вернуться, и слышу кашель, глухой, тягучій. Оглядываюсь. Темный кто-то, чуть надвигается, отъ храма. Схимонахъ? Прямо ко мнѣ, п о л з е т ъ. Мнѣ жутко.

– Кто тамъ..? не вижу… кха-а-а…

Ползетъ. Вспоминаю «Вія», – «подымите мнѣ вѣ-ки…» Жуть беретъ. Говорю, робѣя, и слышу какъ четко отзывается отъ келій:

– Я, богомолецъ… скитъ посмотрѣть…

И чувствую, что говорю неправду: т е п е р ь мнѣ нечего смотрѣть здѣсь, скорѣй бы выйти на свободу. Но поздно: о н ъ надвигается.

– Кха-а… поздненько, ужъ трапезуемъ, ночь. Ну, кто такой?.. – смотритъ на меня изъ-подъ куколя, съ крестами, – изъ ученыхъ, что ли? А, студентъ… вотъ кто… это какіе всѣхъ умнѣй… слыхалъ. Сдалече?

Голосъ у схимника глухой, «могильный».

– Изъ Москвы.

– Изъ Москвы… далече. Отъ насъ все далеко. Отъ земли дальше – къ небу ближе… – показываетъ въ небо пальцемъ. – Ну, пойдемъ… покажу нашъ храмъ. Вотъ, только псалтырь читалъ. Псалтырь-то разумѣешь? Хорошо. День и ночь читаемъ по отшедшимъ отцамъ и братіямъ. Всѣ отойдемъ въ свой срокъ…. насъ будутъ поминать. Человѣкъ, яко трава дніе его… разумѣешь? Ну, пойдемъ.

Иду безвольно въ сумракъ храма. Мерцаетъ одинокая лампада. Ладанный, душный воздухъ. На сводахъ – иноки, тѣнями. Темный иконостасъ, чуть золотится, смутно. Старый псалтырь на аналоѣ. Схимонахъ затепливаетъ свѣчку. Я различаю подъ куколемъ съ крестами мертвый носъ, мохнатыя сѣдыя брови, – строгій ликъ, – бородка клинушкомъ, какъ пакля. Вспоминаю такія же бородки у нашихъ плотниковъ и штукатуровъ, въ дѣтствѣ видѣлъ. Думаю: всѣ тутъ, на Валаамѣ, изъ народа. Черный покровъ на аналоѣ, въ серебряномъ глазетѣ, – поминальный. Подвижникъ тычетъ по аналою свѣчкой, нащупываетъ вставочку. Говоритъ «загробно»:

– День и ночь читаемъ по два часа, очередное. По-церковному-то разумѣешь? Ну, чти… послушаю, какъ ты разумѣешь… мы-то малоучены… послушаю.

Я въ смущеньи: экзаменуетъ, этого недоставало. З н а е т ъ, что слабъ я по-церковному? И почему я д о л ж е н ъ ему читать? что я ему, мальчишка? вотъ попалъ-то. И ничего не видно: желтый листъ, весь въ воскѣ, въ пятнахъ, титла эти… кто тутъ разберетъ!

– Ну, чти… вотъ, кончилъ я… чти… – въ листъ, тощимъ пальцемъ.

Мнѣ тѣсно. И не могу ослушаться, неловко какъ-то. И стыдно, что осрамлюсь. Мелькаетъ въ мысляхъ: «можетъ быть онъ п р о в и д е ц ъ… знаетъ, что пришли «изъ любопытства»… и н а р о ч н о, чтобъ пристыдить, экзаменуетъ?.. с в я т о м у это не подходитъ, это ужъ издѣвательство… И не могу ослушаться: попался. А онъ все тянетъ:

– Ну, чти… ка-акъ ты разумѣешь..?

Захлопнуть книгу, повернуться, и..? Нѣтъ, непристойно. Въ волненьи, вглядываюсь въ строки, – поразобраться въ титлахъ… и – радость! Знакомое… съ дѣтства помню, изъ «Шестопсалмія»! Съ Горкинымъ читали, отъ всенощныхъ осталось крѣпко. Читаю твердо, не глядя на титла, –

… «скажи мнѣ, Господи, путь, въ оньже пойду, яко къ Тебѣй взяхъ душу мою…»

Что, слышишь? – думаю, – что, лихо? вотъ тебѣ и «изъ ученыхъ»!

… «Научи мя творити волю Твою, яко Ты еси Богъ мой: Духъ Твой благій наставитъ мя на землю праву.»

– Ишь, хорошо разумѣешь… во-ка-акъ… – хвалитъ схимонахъ, а я-то думаю: «нѣтъ, не поймаешь… не провидецъ…» – А разумѣешь ли, ч т о с к а з а н о… т е б ѣ? Вразъ, вѣдь, ты попалъ… к а к о е слово-то! а, разумѣ-ешь?..

– Разумѣю… – отвѣчаю я, н е разумѣя.

Выдержалъ экзаменъ. Выходимъ. Мнѣ легко. И схимонахъ пріятный. Пахнетъ лѣсомъ, волей. Гляжу на башни.

– Въ крѣпости живете? – говорю-шучу: легко мнѣ.

– Съ кѣмъ намъ воевать, отъ грѣха оплотъ. Въ лѣсу живемъ, по чапыгѣ полземъ, непримѣтно, тихо… анъ къ могилѣ-то и подползъ, и зары-ли… вся и жизнь тлѣнная, земная.

Вся жизнь ползти къ могилѣ! Не пнимаю. Кто-то у Шекспира… про бренность жизни… да, въ «Гамлетѣ», «бѣдный Іорикъ», надъ черепомъ смѣялись, а этотъ такъ спокойно, страшно… Валаамъ вдругъ представляется могилой… всѣ ползутъ, накрывшись мантіями, съ крестами, черепами… «непримѣтно, тихо» подползаютъ и…

– День отжилъ – къ могилѣ пододвинулся… – вздыхаетъ схимонахъ, спокойно.

– Чѣмъ вы питаетесь? – спрашиваю я зачѣмъ-то.

– А капусткой, водицей, хлѣбцемъ… Все едино червю могильному на пожраніе пріуготовляемся, тлѣнною плотію. А душа-то… т у д а! – показываетъ онъ въ небо.

Въ зеленоватомъ небѣ – звѣзды. Ночь. Прощаемся, Старецъ плетется къ кельямъ – «пріуготовляться». Бѣгу къ воротамъ.

– Какъ ты до-лго… – слышу я милый голосъ – облегченный вздохъ.

Беремся за руки, бѣжимъ во мракѣ. Изъ чащи вѣетъ жутью. Глушь, мракъ. И вотъ, какъ радость, – колоколъ, вдали. Это въ монастырѣ, «повѣстка»: къ трапезѣ. Тепломъ пахнуло. Берегъ, сѣти. Старичокъ плетется въ гору, къ монастырю.

– Трапезовать, батюшка, пора… кончился денекъ, слава Всевышнему… помилуй насъ, Ісусе-Спасе… – ласково говоритъ онъ намъ.

Мы рады, идемъ съ нимъ, говоримъ. Такъ славно – «Ісусе-Спасе», – съ лаской.

Съ горы все царство Валаама видно. Свѣтъ за нами: на озаренномъ небѣ – четкія верхушки елей. Восходитъ мѣсяцъ, золотится въ еляхъ. Свѣтъ и впереди: бѣлый соборъ, кресты сіяютъ, видятъ мѣсяцъ.

О. Антипа спрашиваетъ, понравился ли скитъ. Говорю – да… только грустно тамъ… и страшно. Онъ не понимаетъ:

– Ка-акъ… стра-шно?! Да что жъ тамъ страшнаго… святое мѣсто, самый главный скитъ нашъ, подвижники пріуготовляются… чего же вамъ страшнаго тамъ показалось?..

Говоритъ съ укоромъ. Мнѣ досадно, что я смутилъ его. Стараюсь объяснить, чтобы онъ понялъ наше настроеніе:

– Не знаю, батюшка… настроеніе…

– Че-го… не-строеніе?

Нѣтъ, не понимаетъ.

– Да какъ вамъ объяснить, не знаю… такое наше настроеніе… все только о смерти да о смерти, все п р і у г о т о в л я ю т с я, всю жизнь! И все кресты тамъ, и могилы… и ночь еще… вотъ и показалось страшно.

Онъ смотритъ съ сокрушеніемъ.

– А, ка-кіе вы… пу-ганые! Чего жъ это вы кре-стиковъ страшитесь? Это бѣсы только креста страшатся. А мы, православные христіане, крестомъ живы. А могилокъ чего пугаться! За могилкой-то и отворится… жизнь вѣчная, во Христѣ… духовному-то человѣку. А безчувственнику, не-строеніе у кого, – чего же можетъ отвориться..! А, какіе несмысле-ные, а-а-а… Ну, Господь направитъ. Небось, устали? Ну, скажу ужъ, принесутъ вамъ въ келью, Господь съ вами. Не-строе-ніе.!

Легко отъ вразумленія о. Антипы, отъ кроткаго его журенья. Ѣсть хочется. Хватаемъ свѣжій профорный хлѣбъ, крутой, душистый, валаамскій. Окно открыто. Вѣетъ прохладой, Ладогой. Жуемъ и смотримъ. Мѣсяцъ ужъ надъ лѣсами. Жизнь чудесна! И все чудесно. Такъ и будетъ – все дни и дни, все завтра, завтра… – безконечно. Не считаемъ дней, не думаемъ. Жуемъ и смотримъ.

X. – Строитель Валаама. – Николай Смиренный. – Странникъ.

Все величавое, крѣпкое, что видите на Валаамѣ, связано съ именемъ Дамаскина. Это былъ замѣйчательный хозяинъ, строитель, строгій подвижникъ, желѣйзный характеръ. Часовни, кресты, дороги, каналы, скиты, гранитныя лѣстницы, водопроводъ, корпуса, колодцы, сады, храмъ великолѣйпный, мастерскія, фермы… – все это создано его волей, его умомъ. Онъ собралъ жившихъ по лѣсамъ и дебрямъ отшельниковъ-одиночекъ и водворилъ по скитамъ. Онъ пополнилъ уставъ мудраго старца Назарія Саровскаго, ввелъ суровую дисциплину. Это былъ игуменъ съ желѣзнымъ посохомъ. И этотъ желѣзный человѣкъ пишетъ въ своемъ завѣщаніи такое:

«Я всю жизнь любилъ Валаамъ, любилъ каждаго изъ васъ. Мое сердце было всегда отверзто для нуждъ вашихъ… Но я былъ человѣкъ грубый, простой, необразованный, – естественно, что искренняя, глубокая моя любовь къ вамъ иногда не находила себѣ приличныхъ внѣшнихъ выраженій.»

Это писалъ крестьянинъ, не получившій въ міру никакого образованія. Судьба его примѣчательна.

Съ юношескихъ лѣтъ Даміанъ – мірское его имя – восчувствовалъ тяготѣніе «къ мірамъ инымъ»: пошелъ странствовать по монастырямъ, отыскивая себѣ мѣсто «душевнаго усовершенствованія», пока не водворился на Валаамѣ. Замѣчательно, что нѣсколько странныхъ явленій – «знаменій»? – какъ бы указываютъ ему пути.

Когда онъ шелъ впервые на Валаамъ, встрѣтились ему старцы съ Бѣлаго моря, шедшіе съ Валаама въ монастырь Александра Свирскаго. Старцы эти низко поклонились ему, юношѣ, одѣтому по-крестьянски.

Когда онъ пришелъ на Валаамъ и шелъ лѣсной дорогой въ скитъ Всѣхъ Святыхъ, встрѣтился ему монахъ Ѳеодоритъ и сказалъ: «Оставайся-ка у насъ. Трудись на послушаніяхъ, въ скиту и въ пустынѣ. На, возьми мои четки».

Когда онъ пришелъ въ скитъ Всѣхъ Святыхъ, старецъ Евфимій, прозванный монахами «духовной удицей», за умѣніе уловлять души, земно поклонился новоприбывшему.

И юноша остался въ лѣсахъ и пустыняхъ Валаама.

Старецъ Евфимій видѣлъ въ юношѣ Даміанѣ готовность идти путями, какіе будутъ ему указаны. И онъ приступаетъ къ ковкѣ великаго характера, – будущаго игумена-хозяина, строителя и подвижника. Онъ, напримѣръ устраиваетъ длинную выдвижную палку и каждую ночь, въ 12 часовъ, приходитъ будить своего ученика на полунощную молитву и стучитъ палкой въ окошко во второмъ ярусѣ, гдѣ была келья брата Даміана. И юноша бурной зимней ночью, по поясъ въ снѣгу, шелъ изъ рабочаго дома къ полунощницѣ въ монастырь. Этотъ старецъ Евфимій былъ – или казался только, принявъ это за подвигъ, – юродивымъ, всѣмъ земно кланялся и непрестанно плакалъ «горючими слезами». Въ архивѣ монастырскомъ хранится письмо монаха Илларіона, гдѣ тотъ свидѣтельствуетъ, что по его горячей просьбѣ явился ему воочію умершій старецъ Евфимій, обѣщавшій это ему при жизни.

Нестяжательность юнаго Даміана старецъ испытывалъ, напримѣръ, тѣмъ, что взялъ у него икону – благословеніе старика-отца. Онъ запретилъ ему обмывать бренное тѣло и даже мѣнять бѣлье. Наконецъ, Даміанъ удостоился принять иночество, и старецъ его оставилъ – удалился на житіе въ пустыню.

По благословенію игумена монахъ Дамаскинъ водворился за шесть верстъ отъ монастыря, въ непроходимой глуши лѣсной, на берегу двухъ озерковъ. Было ему тогда 32 года. Онъ сталъ избѣгать встрѣчъ и разговоровъ, ѣлъ гнилую пищу, изнурялъ плоть свою и носилъ вериги. Въ бурныя осеннія ночи дождь стучалъ по стеклу оконца, завывалъ въ трубѣ вѣтеръ, гудѣлъ страшными голосами боръ, а Дамаскинъ стоялъ на молитвѣ. И такъ – семь долгихъ лѣтъ. Иногда въ ночи – говоритъ его житіе – изъ озерка поднимался кто-то страшный, съ растрепанными власами, стучалъ въ окно кельи, ломился въ двери. Иногда тьма бѣсовъ плясала вокругъ кельи, и келья сотрясалась, какъ мельница.

Потомъ – трудная жизнь въ скиту Всѣхъ Святыхъ, потомъ долголѣтнее игуменство, полное кипучей дѣятельности, всяческое строительство – хозяйство.

– Не хотите ли взглянуть на послѣднее дѣяніе нашего батюшки о. Дамаскина, новое кладбище? – предложилъ намъ всюду насъ провожавшій монахъ-руководитель. – Увидите и лѣсной питомникъ.

Къ этому кладбищу ведетъ отъ монастыря длинная аллея изъ пихтъ и лиственницъ. Кругомъ – царство лѣсныхъ породъ: кедры, дубы, клены, липы, пихты, серебристые тополя, березы, лиственницы, орѣшникъ… – все трудами Дамаскина.

– Тутъ и питомникъ нашъ, любители выписываютъ въ Питеръ, и благодѣтелямъ посылаемъ въ подарочекъ. А больше по островамъ разсаживаемъ, камушки наши одѣваемъ, украшаемъ.

Возлѣ красивой церкви, съ византійскимъ сводомъ, – кусты жасмина, шиповника, жимолости, сирени, розъ и какой-то «пахучей елочки».

– А вотъ могила о. Дамаскина.

Высокій гранитный крестъ надъ гробницей изъ темнаго гранита, кругомъ цвѣты, много душистаго горошка, – любилъ его о. Дамаскинъ суровый. Недалеко отъ церкви – келья старца Назарія-саровскаго, передъ ней опять крестъ гранитный. Любилъ о. Дамаскинъ сооружать, и сооружалъ изъ гранита, на вѣки-вѣчные. Даже на фермѣ, дву-ярусные «вѣнскіе» погреба – изъ вѣчнаго гранита. И лѣстницы, и мосты, и обшивка канавъ-каналовъ, – изъ гранита. Монахи говорили, съ лаской: «да и самъ нашъ батюшка будто изъ гранита тоже: сколько трудился-то, и силы на все хватало… и не отъ болѣзни померъ, а повалилъ его параличъ.»

Куда ни пойдешь на Валаамѣ – всюду встрѣтишь, совсѣмъ нежданно, крестъ гранитный или гранитную часовню. Зайдешь далеко въ лѣсъ. Дорога невѣдомо куда уходить. Впереди лѣсъ стѣной, камень-глыбы. Забываешь, гдѣ ты… – и вдругъ, на поворотѣ, подъ широкой елью, какъ подъ шатромъ, – часовня. Дверь открыта; на аналоѣ крестъ и евангеліе; кадило, псалтырь старинный, и благодатно взираетъ Богоматерь, или Спаситель, кроткій, призываетъ къ Себѣ трудящихся и обремененныхъ. Иногда вылетитъ пичужка, покрутится надъ вами и влетитъ въ часовню. А кругомъ – первобытный лѣсъ. Вѣтерокъ – откуда-то вдругъ прорвется шевельнетъ голубенькую выцвѣтшую ленту на иконѣ. Хорошо здѣсь сидѣть, подумать. Воистину, тишина святая. Бѣлка надъ головой порхаетъ, роняетъ шишки. А то, случится, выйдетъ къ вамъ на дорогу олень рогатый, или широкобокій лось, постоитъ совсѣмъ неподалеку, поглядитъ въ обѣ стороны, заслышитъ колеса по «лудѣ» гремучей или молитву инока и повернетъ неспѣшно въ чащу, похрустывая буреломомъ. Необыкновенное чувство испытаешь, когда увидишь лѣсную часовенку такую: такъ вотъ, будто, и освѣтитъ, и дебри не хмурятся и не пугаютъ глушью, а свято смотрятъ, въ самую душу проникаютъ. И вѣришь, з н а е ш ь, что это все – Господне: и повалившаяся ель мшистая, и бѣлка, и брусника, и порхающая въ часовнѣ бабочка. И постигаешь чудесный смыслъ: «яко кротокъ есмь и смиренъ сердцемъ». И рождается радостная мысль-надежда: «если бы такъ в с е было, вездѣ, вездѣ… никакихъ бы «вопросовъ» не было… а святое братство». И тогда еще въ юные, безоглядные дни, въ этомъ лѣсномъ уединеніи, наплывали неясно думы, что все, что ты знаешь, школьнаго, выбраннаго изъ книгъ, случайнаго… – все это такъ ничтожно, передъ тайной жизни, которая вотъ раскроется чудесно, которую, быть можетъ з н а ю т ъ кроткіе эти звѣри, бѣлка, птичка и бабочка… нѣдрами, к а к ъ - т о знаютъ… которую знаютъ д у х о м ъ отшельники по скитамъ, подвижники, тяготящіеся земнымъ.

Отъ кельи старца Назарія спускаемся подъ горку, идемъ березовой рощицей, очень свѣтлой и ласковой, и подходимъ къ избушкѣ подъ навѣсомъ. Углы избушки прогнили, бревнышки поросли плѣсенью и мохомъ.

– Эту избушку самъ себѣ схимонахъ Николай Смиренный выстроилъ, келейникъ старца Назарія. Одинъ, говорятъ, топорикомъ работалъ. Сто лѣтъ ей, а все стоитъ. Онъ-то, батюшка, на полу спалъ. Зимой, бывало, снѣгу набьетъ, по осени скрозь дырявую крышу дождя нахлещетъ, а онъ на полу подвизается. А мы-то грѣшные, на кроватяхъ спимъ да еще жалуемся, что жестко… – говоритъ монахъ, будто намекъ это намъ, что жаловались мы на жесткэя валаамскія постели.

Келья маленькая, аршина два-три. Старая сосна надъ нею.

– Вотъ, и тѣсна, и грязна и низковата… у васъ, въ Питерѣ, собашники, небось, лучше ставятъ, а сюда самъ Государь изволилъ входить, склонившись, со старцемъ бесѣдовать изволилъ, не погнушался… вотъ что-съ. Александръ Первый… слыхали-съ про него? Вотъ то-то и есть. А какой Государь-то былъ, самаго перваго воина на свѣтѣ покорилъ, грознаго Аполеона – французскаго, Банапарта называется, по книжкѣ! А вотъ и не погнушался, преклонился… дверка-то низинькая, а онъ, сказывали, высокаго постава былъ, солидный… и преклонился, такъ ужъ, значитъ, ему н а д о было, преклониться-то, передъ Смиреннымъ батюшкой Николаемъ… и даже трапезовалъ рѣпкой у него. Батюшка Николай-то нашъ простой былъ, ему и не въ страхъ было. Ну, принялъ у него рѣпку… «нечѣмъ, говоритъ, васъ, батюшка Государь, угостить мнѣ, гостя такого… вотъ сладкая рѣпка у меня…» И принялъ, какъ за хорошій гостинчикъ… похрусталъ, пондравилась ему рѣпка. Да-а, какъ поглядишь на все… и-и-и..! гдѣ величіе, гдѣ слава, во что обратится, когда призоветъ Господь отъ тлѣна сего земного? Гдѣ величіе-то, а? – спрашиваетъ насъ монахъ. Мы молчимъ. – Въ смиреніи величіе потому – что есть мы передъ величіемъ мудрости Господней! А вотъ и могила его, косточки его покой приняли.

Деревянная гробница закрыла могилу схимника Николая, Смиреннаго. Нагробными исполинскими свѣщами стоятъ надъ могилой сосны.

– Ужъ вы простите меня… – сказалъ вдругъ проводникъ-монахъ.

Я удивился: за что простить его!

– Да много вамъ насказалъ. Не мое дѣло помышлять такое, а я про величіе помыслилъ… ужъ простите. Забылъ, какъ батюшка о. Дамаскинъ въ стихъ писалъ.

– Въ стихъ? – удивился я, – какъ, развѣ онъ сочинялъ стихи?

– Хорошо умѣлъ проповѣди говорить… какъ святой стихъ высказывалъ. Начнетъ таково-напѣвно, заслушаешься.

– Такъ вы застали Дамаскина?

– А какже-съ, сподобился. Я въ умѣ держу стиховныя его слова, сладостныя. Про насъ, устослововъ, очень говорилъ явственно, вотъ я и вспомнилъ, во исправленіе суемудрія моего. Батюшка и самъ передъ нами каялся, примѣръ давалъ. А вотъ, извольте послушать, я каждый день поминаю его стихъ:

Много сегодня я, братіе, грѣшный, говорилъ,

Но самъ ничтоже предъ Господомъ благо сотворилъ.

Горе мнѣ грѣшному и сущу, благихъ дѣлъ неимущу,

Глаголющу, а не творящу.

Учай другихъ – себя не учиши.

Увы, Увы! душе моя, горе тебѣ!..

– Святой былъ человѣкъ. И другихъ, слабыхъ, къ святости приводить старался.

– Въ чемъ же его святость проявилась?

– Чѣмъ проявилась-то? задумался монахъ. – О благочестіи ревновалъ, ковы бѣсовы расторгалъ. Какъ расторгалъ-то? Да вотъ какъ. Хочетъ инокъ изъ монастыря утечь, – бѣс его донимаетъ – а нашъ батюшка и не допуститъ. Такой у насъ былъ случай. Собрались двое монаховъ отъ насъ уходить. Усовѣщавалъ ихъ о. игуменъ, нѣтъ, не беретъ его слово ихъ, сердца окаменѣли, онѣмѣли. «Такъ ступайте же, говоритъ, къ ракѣ преподобнаго Сергія и Германа да тамъ и скиньте иноческія одежды. Тамъ вы обѣтъ давали – тамъ и расторгните. А отъ меня нѣтъ вамъ на то благословенія.» Вотъ какъ имъ обернулъ, отвѣтственность. Ну, тѣ и побоялись, и остались. И прозорливецъ былъ. О прелестяхъ міра сего хорошо говорилъ, въ стихи, тоже:

Кто къ міру пристрастится,

Тотъ съ пустынею распростится.

– Вотъ и опять суесловлю, ужъ простите. Борюсь, а мало, мало во мнѣ смиренія.

IX. – Лѣсная встрѣча. – Разсказъ странника. – Журавли.

Мы идемъ по лѣсной дорогѣ, не зная, куда приведетъ она. Всюду гранитъ, мохомъ поросшій и брусникой. Ѣдимъ бруснику и не осыпавшуюся еще чернику. Много и зарослей малины, только она сошла. Должно быть много здѣсь рябчиковъ, – знакомые свисты слышны. На Валаамѣ не стрѣляютъ. Чувствуетъ это птица, прилетаетъ сюда и держится. Говорятъ, – и лебеди бываютъ и гагары. Въ Коневскомъ скиту можно и гагаръ увидѣть, – совсѣмъ ручныя.

Насъ обгоняетъ монахъ на одноколкѣ, кланяется и говоритъ: «путь вамъ добрый, съ вами Господь!» Пропалъ за поворотомъ, только слышенъ раскатъ колесъ по встрѣтившейся плитѣ «луды». Затихло. Вонъ, въ сторонѣ, упавшее дерево, столѣтнее, должно быть. Мохъ забрался въ пустое дупло. Я тычу палкой – одна труха. Сколько же лѣтъ прошло, когда оно упало, – полсотни, сто? Изъ дупла тянется ромашка, повилика. Изъ-за мшистаго пня высматриваютъ глаза… какъ странно! «Смотри, кто это тамъ… глаза?» – говорю я женѣ. Радостная, она мнѣ шепчетъ: – «да это… лисичка!» а, лисичка, совсѣмъ ручная. Глядимъ на нее, не шелохнемся. Глядитъ и она на насъ. Странное чувство – близости и довѣрія, и неизъяснимой радости… отчего? Самая обыкновенная лисичка, только… умильная. Мигъ – и куда-то скрылась. Въ дупло, пожалуй. Можетъ быть тамъ лисята.

Идемъ и думаемъ: чудесная какая встрѣча! Ну, конечно, чудесная. Жизнь здѣсь какая-то иная, чѣмъ тамъ, въ міру. Зло какъ-бы отступило, притупилось. И зло, и страхъ. Звѣрь не боится человѣка, и человѣкъ тутъ тоже другимъ становится. И вспоминается мнѣ слышанное за трапезой изъ «житій», какъ левъ защищалъ какую-то святую отъ оскверненія безумца. Возможно ли? А почему и нѣтъ?

Мѣста священныя, освященныя молитвой. Мѣняются здѣсь люди, мѣняются и звѣри. Люди здѣсь не обычные, какъ вездѣ: здѣсь подбираются «по духу», – кто-то намъ говорилъ, – «какъ сквозь рѣшето отсѣяны.»

Эта лѣсная встрѣча на многое наводитъ мысли. Люди мѣняться могутъ! Что-то есть въ людяхъ р а з н а г о… Въ деревнѣ, откуда былъ родомъ Дамаскинъ, славный игуменъ Валаама, были другіе мальчики, но они не пошли и с к а т ь, а вотъ Даміанъ пошелъ, – «сквозь рѣшето отсѣялся». Значитъ, есть ч т о – т о въ человѣкѣ, что тянется къ святому, и щ е т ъ. Особенное… душа? – то, что не умираетъ, какъ вѣрятъ эти отшельники, что можетъ в о о ч і ю являться, какъ свидѣтельствуетъ письмомъ посмертнымъ монахъ Илларіонъ о любимомъ старцѣ Евфиміи, – явившемся ему о т т у д а, по обѣщанію. И это, земное наше, стало быть, какъ-то связано съ т ѣ м ъ, что – т а м ъ?..

Прочитанныя мною книжки, которымъ я студентъ, безотчетно вѣрилъ, открывшія мнѣ «точное знаніе», д о к а з а н н о е научнымъ опытомъ, отвергающія чудесное, называющія вѣру въ чудесное фантазіей и «дѣтскимъ», крѣпко сидятъ во мнѣ; но я закрываюсь отъ нихъ уловкой; ну, да… знаніе отрицаетъ, объясняетъ научно все сверхъ-естественное, но… наука идетъ впередъ и, можетъ быть, какъ-то, когда-то проникнетъ въ то..? Вотъ же Лобачевскій, установилъ новый какой-то міръ, совсѣмъ непохожій на нашъ, земной, – міръ четве-ртаго измѣренія! И оказалось, что доказанное нашей, эвклидовской, геометріей, – истина очевидная! – что параллельныя линіи н и к о г д а не пересѣкутся… – чистѣйшая ошибка! Я не знаю еще, какъ это доказалъ Лобачевскій, не знаю и какого-то «четвертаго» измѣренія, но я радъ, что Лобачевскій, дѣйствительно, это доказалъ, – это же всѣ признали и прославили геніальность нашего математика! – доказалъ, что параллельныя непремѣнно должны пересѣкаться – гдѣ-то т а м ъ.., въ безконечности. И кажется, этотъ геній былъ очень вѣрующимъ, какъ и Ньютонъ, какъ всѣ эти добрые валаамскіе монахи, какъ старецъ Варнава, недавно назвавшій насъ «петербургскими», какъ-то провидѣвшій, что завтра мы уѣзжаемъ въ Петербургъ! Монахи, конечно, совсѣмъ необразованные, не знаютъ «Рефлексы головного мозга» Сѣченова, не знаютъ и «Происхожденія видовъ» Дарвина, гдѣ сказано и почти доказано, что человѣкъ произошелъ отъ обезъяны, не читали ни «Прогресса нравственности» Летурно, ни «Психологіи» Рибо, ни Огюста Конта, ни Іоганна Штрауса, гдѣ отрицается божественность Христа… но всетаки удивительные они… разрѣшаютъ сложнѣйшіе соціальные вопросы, надъ которыми столѣтіе бьются Прудоны, Фурье, Бебели… и даже воздѣйствуютъ на природу, на нравы звѣрей, какъ-то ихъ освящаютъ… своимъ примѣромъ? Тутъ же я вспоминаю, что на Валаамѣ… – это непремѣнно надо разсказать всѣмъ, интересующимся прогрессомъ нравственности, объ этомъ, конечно, не знаютъ въ мірѣ! – что здѣсь, на Валаамѣ, строго запрещено даже замахиваться кнутомъ на лошадей! тутъ даже и кнута не найти, какъ говорилъ мнѣ о. Антипа: «у насъ все лаской, и лошадка ласку понимаетъ и слово Божіе… заупрямится, или трудно ей, у васъ въ питерѣ сейчасъ ломовикъ ей въ брюхо сапогомъ или кнутомъ по глазамъ сѣчетъ, а у насъ слово Божіе: скажешь ей – «ну, съ Господомъ… отдохнула, теперь берись», – она и берется весело. На Валаамѣ никого не бьютъ, пальцемъ не трогаютъ, ликъ Божій уважаютъ въ человѣкѣ… – какая высокая культурность и гуманность! – а только послушаніе возвѣщаютъ, поклончики и покаяніе, передъ всѣми, за трапезой. Конечно, монахи некультурны въ смыслѣ научныхъ знаній, но… они даютъ удивительные примѣры воли, характера, силы духа. Конечно, мнѣ чуждо многое въ нихъ, – нельзя же смотрѣть на жизнь такъ, какъ смотритъ тотъ схимонахъ въ скиту, для котораго вся жизнь только подползаніе къ могилѣ, гдѣ бренное тѣло будетъ червями пожрано, это не жизнь, а ужасъ! – аскетизмъ ихъ иногда ужасенъ, но духовная сила ихъ мнѣ очень симпатична. Часто они – какъ дѣти, но… сказано: «сокрылъ отъ мудрыхъ – и открылъ младенцамъ!»

Помнится, такія мысли вызвала въ насъ съ женой – я многое высказалъ ей тогда, и она радостно слушала, – удивительная эта встрѣча съ лисичкой возлѣ прогнившей ели, – «лѣсная встрѣча». Чудесна была эта прогулка: одни, въ лѣсахъ, безъ проводника-монаха, одинъ на одинъ съ природой. Но насъ ожидала и другая встрѣча, многое намъ открывшая.

Лѣсъ становился глуше, попадались болотца. Совсѣмъ передъ нами низко перелетѣла дорогу большая птица, похожая на курицу, даже заклохтала, и за ней поменьше, штукъ семь, какъ крупныя цыплята, можетъ быть большая куропатка или, скорѣй, тетерька. Мы постояли, послушали, какъ чвокали птицы за кустами, совсѣмъ близко. И вдругъ гранитная часовня, подъ елями! Ели положили на ея кровлю широкія свои вѣтви. На каменномъ приступкѣ сидѣлъ старичокъ и постукивалъ палочкой по землѣ. Это былъ не монахъ, какъ я сперва подумалъ, а богомолецъ-странникъ. На немъ былъ заношенный, въ заплаткахъ, полушубокъ, уже по-зимнему. Мы сѣли къ нему и разговорились. Онъ пришелъ издалека, изъ-подъ Воронежа, поклониться угодникамъ.

– Жена давно померла, сынъ невѣдомо гдѣ… работы пошелъ искать, вѣстей нѣтъ. Вотъ и надумалъ я странствовать. Здѣсь поживу, а къ зимѣ въ Соловки пойду, поклониться преподобнымъ Зосимѣ и Савватію.

– Нравится вамъ здѣсь, на Валаамѣ?

– Хорошо здѣсь, душевно. Вотъ сижу и гляжу, чего бѣлки раздѣлываютъ. По благословенію о. настоятеля въ Коневскій скитокъ сходилъ… вотъ рай-то гдѣ, тишина святая… батюшкѣ о. Сысою поклонился, схимонахъ онъ тамъ, въ пустынной самой пустынѣ, у озерковъ. Тамъ игуменъ Дамаскинъ трудился, показывали и постелю его – гробокъ… въ гробикѣ спалъ. Побывайте у Конеской, такая тишь-красота, вѣкъ бы не ушелъ. А остаться не могу, тянетъ меня съ мѣста на мѣсто, какъ птицу перелетучую… третій годъ и брожу, гляжу, гдѣ лучше. Монастыри-то? А чего лучше монастыря? Тутъ все по првдѣ, человѣка не обижаютъ, ласковы… и покормятъ, и благословятъ, и хлѣбца на путь-дорожку дадутъ. А въ городѣ, какъ что – только и разговору: «ты бродяга, такой-сякой, пачпортъ покажь… а то въ каталажку посадятъ, а за что – неизвѣстно… а то грозятся, – на родину тебя вышлемъ… Мѣста, что ли, имъ жалко… то ли человѣка опасаются? Развѣ такъ можно! А тутъ довѣряютъ, видятъ – старый я человѣкъ, и работы не спрашиваютъ, а – иди, потрапезуй… и щецъ подольютъ-повторятъ, и чайку отпустятъ на заварочку, – рай, прямо. Зима тяжела, а лѣтомъ одно удовольствіе. А что я вамъ скажу, господинъ… у нихъ тутъ звѣрушки совсѣмъ освоились, человѣка не боятся. Намедни лисицу видалъ, на пенькѣ сидѣла, хвостикомъ завилась, облизывается. Я всталъ – дивлюсь, а она ничего, ей я безъ надобности, будто даже разговору желаетъ, только, понятно, языку нашего у ней нѣту, не далъ Господь. Перекрестилъ я её – Господь съ тобой, твореніе разумное, – сказалъ ей, пошелъ. А она мнѣ вослѣдъ глядитъ, облизывается. Прямо, диво. А сейчасъ вотъ на бѣлку радовался… Она тутъ вотъ все сигала, надъ часовенкой, будто ей помолиться надо. Гляжу, а въ часовенкѣ шишки лежатъ, еловыя, натаскали они, что ли, на зиму себѣ… а то такъ, въ игру какую играютъ. А въ скиту рыбы-ы… утромъ былъ я, глядѣлъ. Мнѣ монахъ и говоритъ, при схимонахѣ Сысоѣ живетъ: «трогай её клюкой, погладь, они даются». Собралось рыбы, на солнышкѣ, чесуя такъ и горитъ, только не щуки, а эти… нѣтъ, не караси, а… вродѣ какъ голавъ, гла-дкіе такіе… а можетъ и сиги… не знаю прозванія. Ну, я вотъ этой палочкой и посунулъ въ рыбу, въ стаю ихнюю… Ни-чего, не пужаются, трутся возля палочки моей, погладилъ ихъ, поддѣлъ… какъ уха тамъ, густая-разгустая. На монастырь берутъ, когда затребуется. А сами ни-ни, тамъ рыбки и на Пасху не полагается, строгій скитокъ. Заведетъ наметкой, а то, говоритъ, и корытомъ можно, легко даются. А грыба сколько… рыжикъ ужъ пошелъ, по горочкамъ… и груздь есть, и боровики какіе… и свинухи, и подосиновые… весело ходить. А брать не благословляютъ, все по череду, для обители послушаніе даютъ грыбникамъ. Намедни ходилъ я за послушаніе, вот-какую корзину имъ приволокъ. А что, сказываютъ, скоро будто нашему свѣту конецъ будетъ… не слыхали?

– Не слыхалъ. А кто сказываетъ?

– А шелъ, теперича сказть, я Тверской губерней, въ одномъ селѣ въ ночевку зашелъ къ мужичку. Такъ богомолка тамъ сказывала: «какъ будетъ Благовѣщенье на Пасхѣ въ четвертокъ, такъ и ждите свѣту конецъ.» Не слыхали? Можетъ и такъ, наплела. А то, сказывали еще, большая звѣзда оборвалась, на насъ, прямо, несется… можетъ повредить насъ… не слыхали? Это мнѣ одинъ странникъ сказывалъ, отъ барина узналъ. Она ужъ давно оборвалась, тыщу лѣтъ все летитъ, и летѣть ей,. прикидывали по стекламъ, еще тыщу лѣтъ, а тогда можетъ повредить, большой пожаръ, говоритъ, зажгетъ, жару въ ней много, желѣзная вся, звѣзда та. Говоритъ, на ней тоже, можетъ, люди какіе проживаютъ, только самые грѣшные… много нагрѣшили, ихъ звѣзда и не могла сдержать, отъ грѣховъ-то… значитъ, ужъ ей такъ отъ Бога назначено, въ наказаніе грѣшникамъ… ну, и сорвалась съ устоя… Какъ скажете… вы хорошо грамотные?

– Пустяки, говорю, посмѣялся надъ тобой кто-нибудь.

– Нѣтъ, не пустяки. Самъ видалъ, какъ звѣзды летаютъ. Тутъ сколько летало намедни, на Прохора-Никанора видалъ, къ полунощницѣ шелъ – видалъ. Какъ-то срываются. Кто жъ это ихъ оттуда сошвыриваетъ?

Я попробовалъ ему объяснять, какъ метеоры пролетаютъ, но онъ, должно быть, не могъ понять. Да и самъ я нетвердо зналъ про падающія звѣзды.

– Все возможно, у Бога всего много… никакіе ученые не могутъ всего дознать. А чего дознаютъ, это ужъ какъ Господь дозволитъ. Господь Іисусъ Христосъ сколько воскресилъ мертвыхъ, а ученые хошь бы кого воскресили! Уморить могутъ, а вотъ отъ смерти выправить – нѣ-этъ. У меня грыжа, это мѣсто, мѣшкомъ затягиваю натуго… Ходилъ я, барыня посовѣтовала, къ дохтуру… Мы, говоритъ, тебя порѣзать можемъ, довѣрься намъ. Въ хорошей больницѣ я былъ, и барыня записку дала. А могу, спрашиваю, помереть отъ вашего ножа? Ну, онъ разсерчалъ: «я не колдунъ, сказать не могу… бываетъ, что и помираютъ.» Не дался я. Въ Оптиной былъ, монахъ мнѣ отсовѣтовалъ: помажь то мѣсто святымъ елеемъ. Совсѣмъ хорошо стало, ушла грыжа внутрь, хожу, ничего. А вотъ будто, звѣзды въ море-океянъ падаютъ, люди говорили… потому и теплыя моря тѣ, и тепло тамъ, зимы нѣтъ. Есть такія земли, теплыя. Отъ насъ туда много народу пошло, вольной земли искать, за море. Турки тамъ только, нехристи. А жить тамъ хорошо. Это за Сибирь, за горы. Звали меня, воронежскіе наши, да куда мнѣ, одинъ я… думаю, по святымъ мѣстамъ похожу, душу порадую.

Свистѣла какая-то пичуга, глухо падали шишки на дорогу. Бѣлочка перепрыгивала въ вершинахъ, пышный хвостъ ея рыжевато свѣтился на солнышкѣ, въ просвѣтѣй неба. Задумался я… И вдругъ – звонъ легкій, особенный звонъ – съ подтрескомъ, будто на деревянныхъ стрункахъ сухихъ кто-то перебиралъ, часто-часто. И все громчей, все ближе, – накатывало стучащимъ звономъ.

– Э, журавли, пожалуй… – сказалъ странникъ.

Мы посмотрѣли въ небо. Тамъ протянулась темная линія, въ сверканьи. И отъ этой линіи, треугольникомъ, съ неровными краями, великимъ угломъ звенящимъ, сыпалось стукотливымъ рокотомъ тревоги, радости, будоражной какой-то спѣшки:

– Какъ есь журавли, отъ холоду летятъ-торопятся… на теплыя мѣста, на полдни… – задумчиво сказалъ странникъ. – Они знаютъ, морозы скоро бдутъ. За море летятъ?

– Да, въ теплыя страны, на теплыя воды.

– Зна-ютъ, куда летѣть. Туда и наши воронежскіе пошли, по машинѣ поѣхали, казна ихъ повезла, и фершала поѣхали съ ними, за Сибирь, нарѣзка имъ будетъ… землю даетъ казна, только хлѣба больше сѣйте, велѣла. А хлѣбъ тамъ, сказываютъ, самъ родится, только посѣй, чуть поковыряй. А тра-вы тамъ… подъ самую крышу… житье тамъ! Вотъ, журавель… птица, а свою пользу понимаетъ. Господь и птицу умудряетъ, и не голодаетъ она. Не сѣетъ, не жнетъ, а сыта. И-эхъ, зажариваютъ-то… гляди-ка, еще косякъ!

Длинный сверкающій косякъ пропалъ за елями. Слабѣй крики, отдѣльные выкрики отсталыхъ. И стало тихо, шорохи бѣлокъ слышны.

– Шабашъ, кончилось лѣто красное, осень, подошла… – сказалъ странникъ.

Я глядѣлъ въ свѣтлое небо, за елями. Умолкнувшіе крики тревоги-радости остались въ душѣ моей. Остались накрѣпко. Эта встрѣча у валаамской часовни, въ лѣсной глуши, не прошла для меня безслѣдно. Теперь я знаю это. Отозвалась черезъ много лѣтъ, отозвалась неожиданно, въ унылые дни жизни, когда я искалъ себя, – и не находилъ, – когда я служилъ во Владимірской губерніи, и служба мнѣ становилась въ тягость. Сколько разъ спрашивалъ я себя, какую же мнѣ избрать дорогу, чего же ищетъ моя душа. Смутны были эти тяжкіе дни блужданій, недовольства собой, сомнѣній. Такъ и буду до конца дней ѣздить по городкамъ, провѣрять торговлю, ночевать на постоялыхъ дворахъ, играть въ преферансъ и въ винтъ, выпивать послѣ роббера, ожидать наградныхъ и повышенія по службѣ. Иногда намѣчался просвѣтъ какой-то, вспоминалось, что когда-то писалъ, печатался, началъ сразу съ почтеннаго, «толстаго», журнала, студентомъ, на первомъ курсѣ… написалъ книжку даже, – правда, незрѣлую и дерзкую, «На скалахъ Валаама», задержала ее цензура, вырвали тридцать шесть страницъ изъ нея, и пришлось передѣлать и вклеивать… хвалили меня за эту книжку и бранили… – и послѣ того замолкъ. Десять лѣтъ не писалъ, ни строчки. Не думалъ, что я писатель, страшился думать, не смѣлъ. Писатель – это учитель жизни. А я?.. Я же такъ мало знаю. Писатели, это – Пушкинъ, Гоголь, Достоевскій, Толстой… И я забылъ о писательствѣ.

И вотъ, пришло. Помню, въ концѣ августа, въ тяжкіе дни сомнѣній и блужданій, чуть не отчаянія, пошелъ я за рѣку Клязьму, – уйти отъ себя, забыться. За Клязьмой, за луговою поймой, тянулись лѣса, лѣса. На пригоркахъ, по ельнику, уже появлялись рыжики. Я зашелъ въ глушь, въ чапыжникъ, – ушелъ изъ міра. Вспомнился Валаамъ, святая его пустыня. Такія же ели мшистыя, такая же тишина глухая. Съ той поры десять лѣтъ откатилось, былъ я тогда студентомъ, – какъ же это давно было! Тогда казалось, что все впереди, что жизнь только вотъ начинается. И вотъ, ничего уже впереди, лямка одна чиновничья, въ командировку завтра. Такъ до конца и будетъ. Помню, лежалъ на пригоркѣ, думалъ вътоскѣ давящей, искалъ «пути». И вдругъ, какъ въ лѣсахъ на Валаамѣ… далекій-далекій звонъ, особенный звонъ, съ подтрескомъ, будто на деревянныхъ стрункахъ перебираетъ кто-то… ближе, громчей, слышнѣй. Накатывало стукотливымъ звономъ. Вспомнилось – журавли?! Съ той, валаамской, «встрѣчи», – какъ разъ десять лѣтъ минуло! – больше я не слыхалъ такого звона, звонкаго гомона тревоги, радостно-будоражной спѣшки. Все во мнѣ взбило и перепутало крикомъ этимъ. Я глядѣлъ въ небо за елками, ждалъ тревожно, съ волненіемъ и болью.

И вотъ, какъ тогда, – о н и. Тотъ же косякъ, угломъ, съ неровными краями, тотъ же… какъ тамъ, на Валаамѣ, когда вся жизнь была еще впереди, – самое радостное и свѣтлое, – не было ни сомнѣній, ни томленій, ни тревожныхъ вопросовъ – куда опредѣлиться, чего искать. Звонкій, сверкающій косякъ птицъ, хорошо знающихъ свою дорогу, влекущій, радостно-будоражный и торжествующій. Все позабывъ, мыслью я уносился съ ними въ голубизну. Затихли крики, угасло послѣднее сверканье, – потонуло за елками. А я все провожалъ его, все слѣдилъ: во ч т о-то смотрѣлъ, не видя, – только голубизна, влекущая. Не думая, не сознавъ, – нашелъ. Эти двѣ «встрѣчи» слились въ о д н о. Съ того и началось писательство.

въ тотъ же вечеръ написалъ я первый, послѣ десятилѣтняго о ж и д а н і я, разсказъ, дѣтскій разсказъ – «Къ солнцу». Послалъ въ «Дѣтское Чтеніе». Его напечатали охотно и просили прислать еще. Забывъ службу, я писалъ радостно и легко, н е в и д я, – «въ голубизнѣ». Жилъ и не жилъ, не сознавая. Не задавалъ вопроса – куда идти? Скоро почувствовалъ я силу сказать женѣ: «кажется, я нашелъ, что надо… надо бросить службу.» Она сказала спокойно, твердо: «я на все готова, лишь бы тебѣ было хорошо.» Не зная, что ожидаетъ насъ, она съ вѣрою приняла открывавшійся неизвѣстный путь, трудный путь. И ободряла меня на немъ всю жизнь.

Думалъ ли я тогда, у лѣсной часовни, что все это какъ-то отзовется въ жизни, какъ-то въ нее вольется и опредѣлится? И вотъ, опредѣлилось. Связалъ меня Валаамъ съ собой. Вспоминается слово, сказанное намъ схимникомъ о. Сысоемъ, въ скиту Коневскомъ, несознанное тогда, т е п е р ь, для меня, раскрывшееся: «дай вамъ Господь получить т о, з а ч ѣ м ъ пріѣхали.» Тогда подумалось – а за чѣмъ мы пріѣхали? Т а к ъ пріѣхали, ни за чѣмъ… проѣхаться. И вотъ, опредѣлилось, что – з а ч ѣ м ъ-то, что было н а д о, что стало цѣлью и содержаніемъ всей жизни, что поглотило, закрыло жизнь, – н а ш у жизнь.

Будоражный, зовущій крикъ журавлей оставилъ въ насъ смутно-грустное, неясный порывъ куда-то, мечту о чемъ-то. О чемъ… – этого мы не сознавали. Мы долго тогда сидѣли у часовни, въ лѣсной тиши. Верхушки елей тронуло чуть багрянцемъ, густившимся золотомъ заката.

Въ монастырь пора, чаекъ-то ужъ пропустили… – сказалъ странникъ, – скоро и къ трапезѣ покличка будетъ.

И мы пошли, задумчивые, изъ этого лѣсного царства, гдѣ освящаются дебри часовнями и крестами, гдѣ покоятся останки великихъ духомъ, гдѣ звѣри смотрятъ довѣрчиво, безъ зла и страха.

XII. – Въ скиту Коневскомъ. – Прощанье. – Валаамскій даръ.

Мы ѣдемъ въ Коневскій скитъ, – во имя Божіей Матери Коневскія, верстахъ въ шести отъ монастыря. Къ крыльцу гостинницы поданъ тарантасъ, запряженный сивой лошадкой. За кучера – монашонокъ-карелъ, – «молчальникъ». Онъ всегда возитъ о. игумена и сидитъ на козлахъ по уставу: со страхомъ и трепетомъ. Во всю дорогу онъ не произнесъ ни звука. Лошадка неторопливая, лѣнивая, могла бы и походчѣй идти, но кнутикъ Валааму неизвѣстенъ: «блаженъ иже и скоты милуйя.»

Погода сѣренькая, дождливая: унесли лѣто журавли. Ѣдемъ лѣсомъ. Остро пахнетъ грибами, осеннею горьковинкой хвои. Намокшія лапы елей цѣпляютъ насъ за шляпы и осыпаютъ дождемъ. Неуютно теперь въ лѣсахъ. А какъ пойдутъ настояще осенніе дожди да бури, лѣса зашумятъ-завоютъ, повалятъ лѣсные буреломы, – жутко тогда въ лѣсахъ. А отшельники по глухимъ скитамъ будутъ выстаивать ночи на молитвѣ, а днями колоть дрова и собирать валежникъ. А рыбаки-монахи на своихъ древнихъ ладьяхъ выйдутъ въ бурную Ладогу закидывать свои сѣти-мрежи; на кирпичномъ заводѣ трудники будутъ мять мокрую глину на кирпичи, каменотесы – ломать на горахъ гранитъ; машинистъ-монахъ пойдетъ на качливомъ «Валаамѣ» за многія версты на дальніе острова. Бури, ливни, метели, – все едино: Валаамъ не остановитъ своей работы-служенія «во-имя»: подвижническихъ трудовъ, молитвъ. Къ полунощницѣ – движутся старцы по сугробамъ, лѣсамъ, проливамъ. Свѣтитъ имъ Свѣтъ Христовъ.

Ѣдемъ орѣшникомъ. Осенняя на немъ ржавчина. Подъ колесами жвакаетъ, сочится. Что это тамъ краснѣетъ? А, рябина. Мокрыя кисти виснутъ. Скука и неуютъ. Вонъ болотце: унылая осока, шатаются камыши подъ вѣтромъ. Мокрый монашекъ повстрѣчался, несетъ розовые грибы – рыжики, иолоденькіе, промытые. Весело намъ киваетъ, словно и нѣтъ дождя. Опять часовня, плачетъ осенними слезами черный гранитный крестъ. Бѣлки теперь по дупламъ, и лисичка подремываетъ гдѣ-то. Вонъ, надъ полемъ съ гнилымъ сараемъ, тряпками носятся вороны въ вѣтрѣ, – какія-то и у нихъ дѣла. Гремятъ по «лудѣ» колеса тарантаса. Прокатили: мягко, опять по игламъ. Отъ иголъ тянетъ душною скипидарной сыростью. Ну, вотъ, пріѣхали. Поперекъ дороги мокрый плетень изъ хвороста, – дальше и нѣтъ пути: тупикъ, скитъ.

Монашонокъ молча остановилъ лошадку и остался сидѣть, какъ мумія, – такъ и не обернулся къ намъ. Стало быть, выходить. Отыскиваемъ въ плетнѣ проходикъ. Видимъ съ холма озерки, кусты и церковку. Сѣетъ дождикъ, скучно шуршитъ по листьямъ. Идемъ мимо черныхъ огородовъ, доходимъ до деревянной церковки, – ни души. Воистину – скитъ, пустыня. Церковка заперта. За огородомъ, на холмикѣ, двѣ смежныя избушки. Это кельи пустынниковъ, связанныя сѣнями. Плачутъ въ дождѣ оконца, дымокъ курится и стелется, – дождь надолго. Въ каменистой горкѣ выбита криво лѣсенка. Мы, скользя, поднимаемся къ избушкамъ. Да гдѣ же скитники? Заглядываемъ въ сѣни и видимъ: вотъ они, жители пустыньки. На полу сидятъ трое: сѣденькій, тощій старичокъ въ скуфейкѣ, пріятный такой лицомъ, мертвенно-восковымъ, безкровнымъ; черноватый монахъ, лѣтъ сорока, кряжистый, съ горячими глазами, и юный послушникъ, свѣтлоликій, съ тонкими чертами, въ золотистыхъ локонахъ, какъ пишутъ ангеловъ. Сидятъ молча и старательно чистятъ лукъ, рѣжутъ ботву съ головокъ.

– Богъ въ помощь, здравствуйте!

Возгласъ пугаетъ ихъ. Такъ они были заняты работой, – а можетъ быть и мысленной молитвой, – что не слыхали, какъ мы вошли.

– А, Господи помилуй.. – сказалъ старичокъ-схимникъ, и я понялъ, что это о. Сысой, о которомъ говорилъ намъ странникъ. – Лучокъ вотъ рѣжемъ, Господи помилуй.

Прочіе только поклонились и продолжали рѣзать. Не во-время, видно мы попали. Стоимъ, молчимъ. А они продолжаютъ рѣзать, будто насъ здѣсь и нѣтъ. Наконецъ, схимонахъ говоритъ опять, будто съ самимъ собой:

– Лучокъ вотъ рѣжемъ, Господи помилуй.

Я думаю: они разучились говорить, и молчатъ отъ смущенія. Прошу показать намъ церковку и келью о. Дамаскина.

– Возьми ключи да покажи имъ… все обскажи про батюшку… – говоритъ старичокъ мальчику въ локонахъ. – А угостить васъ и нечѣмъ… Господи помилуй…

Мальчикъ ведетъ насъ къ церковкѣ, скребетъ огромными сапогами по камнямъ. Церковка небогатая, бревенчатыя тесаныя стѣны, скромный иконостасъ; досчатый, въ сучочкахъ, полъ. Пахнетъ сосной и ладаномъ. Я спрашиваю мальчика, давно ли онъ на Валаамѣ.

– Годъ скоро. А здѣсь, въ пустынькѣ, шесть мѣсяцевъ.

Изъ Питера онъ, служилъ въ экспедиціи государственныхъ бумагъ.

– Что привело васъ на Валаамъ?

– Не знаю… Читалъ про Валаамъ, и понравилось, какъ живутъ тутъ, Богу служатъ.

– Но вѣдь тутъ трудно, въ такой неуютной обстановкѣ… особенно послѣ Петербурга?

– Святые отцы жили… – говоритъ онъ.

Я смотрю на его локоны ангела. Можетъ быть и онъ «отсѣяный»? Такимъ, должно быть, и юный Баміанъ былъ. Есть такіе, особенные, родятся какъ-то, чуждые «сему міру».

Идемъ къ озеркамъ. Соединяетъ ихъ деревянный мостикъ, надъ проточкомъ. Берега заросли осокой.

– Говорятъ, много у васъ рыбы?

– Уха живая. Ловимъ только на монастырь, а здѣсь рыбку не позволяется и въ великіе праздники вкушать. Ручная у насъ рыба, черпать корзиной можно. Сейчасъ хмуро, а солнышко когда, такъ спинки и синѣютъ, перышками играютъ. У насъ въ обители тамъ рыбу изъ икры разводятъ, заводъ такой есть. И форель разводятъ, и сиговъ, и лосиковъ… Чего-чего только не дѣлаетъ братія у насъ. У насъ, прямо, цѣлое государство, только духовное, конечно. И свѣчной заводъ, и кожи мочимъ, и скипидаръ гонимъ, и переплетная у насъ есть, и лекарственныя травы ростимъ, и сукна валяемъ, и посуду обжигаемъ, скудельный заводикъ есть… и лѣсопильная, и конный заводъ, и граниты шлифуютъ, и мраморъ полируютъ. Господь умудрилъ, и мастера-рабочіе тянутъ къ намъ, съ питерскихъ заводовъ, да и совсюду. Вѣдь разные люди на свѣтѣ… есть и озорники, рабочій-то народъ, а есть и въ рабочемъ народѣ «зернышко Господне», на слово Божіе идутъ. Вотъ и живемъ, какъ царство.

Мальчикъ удивилъ меня разумной рѣчью.

– Вы гдѣ учились?

– Городское окончилъ, а потомъ меня папаша къ себѣ въ Экспедицію устроилъ, краски мѣшать-тереть. Я тамъ рисовать сталъ… У насъ тамъ граверы тонкіе, первые граверы во всемъ свѣтѣ.

– И жалованье вамъ платили?

– Конечно. Я получалъ 24 рубля на мѣсяцъ, подростковое, какъ ученикъ. У насъ тамъ особое жалованье, тамъ люди отборные берутся, вѣрные, отъ отца къ сыну, даже дѣдушки служили. Вѣдь тамъ и деньги заготовляютъ, и надо держать секреты, тамъ все крѣпкіе люди, вѣрные.

И онъ – ушелъ! Значитъ, тоже крѣпкій, «отсѣянный». Юный совсѣмъ, – и такое жалованье, театры, всякіе соблазны, лакомства въ магазинахъ, семья, очевидно, зажиточная… – и ушелъ въ глушь сюда, въ скитъ, въ пустыньку, лучокъ рѣжетъ, гремитъ въ такихъ сапогахъ, – ноги, небось, натерло… – «понравилось, святые отцы жили»!

– Вы читаете здѣсь какія-нибудь книги?

– А какъ же, отцовъ Церкви… Исаака Сиріянина, Макарія Египетскаго… что «старецъ» укажетъ, о. Сысой. Онъ тоже зна-етъ Писаніе. Простой онъ съ виду и очень смиренный духомъ, а твердый въ искусѣ. Онъ руководитъ хорошо, толкуетъ мнѣ. Только онъ, конечно, меня жалѣетъ, добрый очень… Строже бы надо, а онъ что же… за искушеніе сто поклончиковъ, а больше и не возвѣститъ.

Къ намъ подходитъ схимонахъ Сысой.

– А вотъ здѣсь, – показываетъ онъ на камень у воды, – птицы-гагары гнѣздо вьютъ и птенцовъ выводятъ… и насъ не боятся. Гагара-птица нелюдимая, самая, строгая, любитъ самую даль-крѣпь… глухія, значитъ, мѣста. А вотъ, еще при о. Дамаскинѣ, когда молодой онъ былъ, больше полсотни годовъ все ведутся гагарки-то. И каждый годъ только одна пара прилетаетъ.

– И сегодна прилетали?

– Нѣтъ, ноньче что-то не воротились, первый годъ такъ. Малоптенцовыя онѣ, больше парочки не выводятъ. И вотъ, первый годъ не прилетѣли, а то всегда. Это ихъ въ міру злой человѣкъ, можетъ, напугалъ… пострѣлилъ, можетъ.

– Вы давно здѣсь въ скиту?

– Два годика. А то все дозорщикомъ былъ въ Никольскомъ скиту, на островкѣ. До схимы о. Стефаномъ звали.

– А это что такое – «дозорщикъ»?.. на Никольскомъ островкѣ служили?

– Монастырь берегъ, отъ приходящихъ. Зимой по льду къ намъ бредутъ… ну, и стерегъ, обыскивалъ. Дѣло Божье, нельзя пропускать… искушеніе несутъ намъ, есть такіе озорники. Грѣхъ протащить хотятъ, запретное. Слабые есть изъ братіи. Ну, я и табачокъ въ озеро, и еще чего, похуже… объ камушекъ. И огорченія бывали… били меня лихіе люди. Потрудился, а вотъ теперь на отдыхѣ – грядки копаю, лучокъ сажаю. Молиться-то? И молюсь, по малости… Господи помилуй. Ну, дай вамъ Богъ получить, за чѣмъ пріѣхали. Проводи ихъ, сынокъ, покажь келейку батюшки Дамаскина… – сказалъ о. Сысой послушнику. – А я ужъ пойду, лучокъ рѣжемъ. Ну, спаси васъ Богъ, Царица Небесная.

Онъ заковылялъ къ своей кельѣ, а мы перешли мостикъ и поднялись на горку, гдѣ подъ дубками, кленами и липками стояла пустая теперь келья игумена Дамаскина.

На стѣнѣ сруба прибитъ четырехъ-аршинный крестъ, работы Дамаскина.

Мы вошли въ келью-клѣть. Эта клѣть, простая изба, разгорожена на четыре клѣтушки. Въ одной онъ работалъ, –– а и повернуться негдѣ; въ другой молился, въ третьей переписывалъ священныя книги, въ четвертой почивалъ.

– Вотъ его моленная.

Клѣтушка шириной въ аршинъ, длиной въ два. Аналойчикъ, икона, стулъ. Въ крохотное оконце виденъ краешекъ озерка, холмикъ, поросшій лѣсомъ. Здѣсь искушали егобѣсы, устрашали, осенними бурными ночами, въ этой живой могилѣ. А онъ молился. И продолжалось это семь долгихъ лѣтъ, до главнаго подвига – строительства царства валаамскаго.

– А вотъ его постель.

Въ клѣтушкѣ, подъ оконцемъ, досчатый гробъ на полу и въ немъ рогожка.

Мы вышли. Дождь пересталъ. Всюду висѣли на листьяхъ капли, сверкали живыми алмазами на солнцѣ. Выглянуло оно изъ тучи, сіяло въ мелкой волнѣ озерка холоднымъ блескомъ. Кораллами горѣли обвисшія рябины. За озеркомъ, о. Сысой – на огородѣ, копаетъ лукъ.

– Прощайте, о. Сысой! – подошелъ я къ нему.

– Богъ проститъ, Богъ проститъ… простите насъ грѣшныхъ…

Я пожалъ съ грустнымъ чувствомъ его восковую руку – ручку. Было мнѣ почему-то его жалко, думалось, старенькій, не долго ему пожить осталось. И еще подумалъ: «а ему, можетъ быть, э т о радостно… вѣдь онъ вѣритъ въ вѣчное, небесное…»

– Прощайте… больше ужъ не увидимся… з д ѣ с ь… – сказалъ онъ, словно на мои мысли, и посмотрѣлъ мнѣ въ глаза. Было въ его глазахъ что-то… чего онъ не васказлъ* словами: «т а м ъ свидимся»?

Я прошелъ въ сѣни келій. Черноватый монахъ все еще обрѣзалъ лучокъ.

– А, уходите… Вы уйдете, а мы останемся. А скажите… слыхалъ я, нѣмцы, будто, войну воевать хотятъ… не слышно? – таинственно спросилъ онъ.

– Не слышно.

– Ну, а какъ у васъ тамъ, въ Россіи, ничего?

– Ничего.

– А мнѣ вотъ богомолецъ одинъ сказывалъ… будто у Россіи съ Франціей дружба завязалась… правда?

– Правда.

– Ну… не ладно это. Французъ, – онъ хитрый. Напрасно Россія съ ними связывается. А что… голодъ, будто, недавно былъ?

Этотъ былъ обыкновенный, до міра жадный, съ живыми, даже горячими главами, – «неотсѣянный»: такъ и останется «въ рѣшетѣ».

– На будущее лѣто, можетъ, заглянете, новенькаго чего разскажете. Въ лѣсу живемъ, птица пролетитъ – не скажетъ хоть и много видитъ.

Этотъ не «отсѣется» никогда.

Мы сѣли въ тарантасъ. Недвижный, на сквозь промокшій мальчикъ-карелъ сонно повелъ вожжами. Бойко пошла продрогшая лошадка, посыпало крупнымъ дождемъ съ орѣшника.

------------------------------------

Въ сѣняхъ гостинницы стоитъ у дверей о. Антипа съ блюдомъ. Мы кладемъ нещедрую жертву нашу, за щедрое гостепріимство. О. Антипа кланяется въ поясъ.

– Маловато погостили, маловато… – жалѣя говоритъ онъ, – хорошо себя вели, и привыкъ я къ вамъ, милые. Скажите о насъ доброе словечко т а м ъ.

Мы обнялись ипоцѣловались.

– Скажу, батюшка… есть, что сказать. Много видѣлъ я добраго, чего и не ожидалъ увидѣть.

– Вотъ и не забывайте насъ, д о б р ы х ъ-то. Хоть и отбились мы отъ міра, а все люди… не забывайте насъ, провѣдайте. Сейчасъ вы къ о. игумену, проститесь… да къ угодникамъ прежде сходите поклониться, къ Сергію-Герману, батюшкамъ нашимъ. Они васъ въ пути сохранятъ. А поклажку вашу мы на пристань доставимъ. Ну съ Господомъ.

Мы поклонились Угодникамъ и поднялись въ покои о. игумена – получить по валаамскому обычаю, благословеніе въ путь.

– Ну, какъ вамъ у насъ показалось? – спросилъ о. игуменъ.

Я сказалъ – что сердце велѣло мнѣ. Онъ видимо былъ доволенъ.

– Далеко намъ до высоты подвижнической… тщимся, сколь можемъ, въ мѣру духовной скудости нашей… – сказалъ онъ просто, благословляя насъ. – Всегда вамъ рады будемъ. Скорбѣть будете – пріѣзжайте помолиться. Молитва – все и богатство наше.

Сходимъ по гранитнымъ ступенькамъ къ пристани. Грустно намъ уѣзжать, – привыкли? Пароходъ «Петръ» привезъ новыхъ богомольцевъ, на праздникъ Успенія, послѣ завтра; тянутся они въ гору къ гостиницѣ. Говорятъ, что на 28 іюня, день памяти преп. Сергія и Гермона, бываетъ до пяти тысячъ богомольцевъ. Всходимъ на палубу. Внизу монахи поютъ «Достойно». О. Николай грустно смотритъ на отъѣзжающихъ. Мнѣ жаль его. Кричу – «прощайте, о. Николай!» Онъ подходитъ нервными быстрыми шагами къ борту, растерянно моргаетъ, силится не заплакать. Голова поникла, руки заложены за спину, – приговоренный будто.

– Прощайте… – уныло говоритъ онъ. – Туда, на родину вы… къ своимъ…

Вытираетъ краснымъ платкомъ лицо и задерживаетъ платокъ у глазъ.

– Вѣдь четыре года я здѣсь… и никакого распоряженія! Забыли, не даютъ прихода. А какъ же мнѣ безъ прихода-то… семьѣ на шею. Бѣдные мы, безсильные… У кого связи, а у насъ – ничего.

Я съ грустью думаю, что и у меня нѣтъ связей, ничѣмъ не могу помочь. Жаль только.

– Истомился… – шепчетъ старикъ, чуть слышно, – чувствствую*, скоро и совсѣмъ обсижусь тутъ, не будетъ и тянуть туда. Прощайте, голубчики мои.

Впослѣдствіи я узналъ, что опасенія о. Николая оправдались: онъ навсегда остался въ монастырѣ.

По сходнямъ идетъ монахъ, машетъ намъ чѣмъ-то, завернутымъ въ бѣлую бумагу.

– Обители благословеніе на путь вамъ.

Я беру съ поклономъ, развертываю и вижу – хлѣбъ! Чудесный хлѣбъ валаамскій, ржаной, душистый, съ тонкой корочкой, пахнетъ и пряникомъ, и медомъ. Отрѣзокъ длинной ковриги, фунтовъ на пять. Тутъ же мы и ѣдимъ его крестясь на золотые кресты и синіе купола собора. И съ этимъ валаамскимъ хлѣбомъ вкушаемъ въ послѣдній разъ, впитываемъ въ себя, въ сердце кладемъ себѣ благостное, что видѣли и вняли, что освѣтило насъ, первые шаги жизни нашей. Мы ѣдимъ валаамскій хлѣбъ, тѣсно у насъ въ груди. Глаза смотрятъ на все прощально, жадно. Никогда больше не увидимъ? Никогда. Въ грезахъ увидимъ, въ снахъ.

Гудокъ. Прощай, Валаамъ, чудесный, свѣтлый. Мы говоримъ другъ другу, – говоримъ взглядами и понимаемъ: какъ хорошо мы сдѣлали, что выбрали – почему-то – Валаамъ цѣлью поѣздки нашей, перваго въ жизни путешествія. Говоримъ глазами:

– Правда, вѣдь хорошо?..

– Правда, хорошо.

Второй гудокъ. Матросы закрыли бортъ. Пѣвчіе-монашенки звонкими дискантами зачинаютъ: «Преобразился еси на горѣ-э…» Послушники поддерживаютъ басами. На пароходѣ подхватываютъ тропарь. Катится по Монастырскому проливу, въ камняхъ отзывается, въ лѣсахъ.

Третій гудокъ. Пароходъ отваливаетъ отъ Валаама. Богомольцы снимаютъ картузы, крестятся на соборъ. За рѣшеткой, на высотѣ, у монастыря одинокія черныя фигуры смотрятъ, – не разобрать: иноки провожаютъ прощальнымъ взглядомъ. Ползетъ за нимъ пѣнистый хвостъ воды, расходится длинными косами, катится къ каменистымъ берегамъ, шлепаетъ бѣлой пѣной. Мимо скита Никольскаго, – Ладога тамъ блеститъ.

– Прощай Валаамъ… до будущаго года! – слышатся голоса на палубѣ.

На граничныхъ утесахъ лѣсъ островерхихъ елей. Надъ ними золотится крестикъ скита Всѣхъ Святыхъ.

Вотъ и вольная Ладога играетъ. Проливъ – за нами. Виденъ весь Валаамъ, весь въ солнцѣ, зубья его утесовъ. Гдѣ-то на высотѣ, за соснами – деревянная церковка-игрушка: дальній скитъ, Александра Свирскаго. Снѣжно сіяетъ свѣтило Валаама – великолѣпный соборъ съ великой свѣчою-колокольней. Дремлетъ. Лазоревыя его главы начинаютъ вливаться въ небо, лазоревое тоже. Бѣлѣютъ стѣны въ зеленой каймѣ лѣсовъ. Снѣжная колокольня долго горитъ свѣчой – блистающимъ золотомъ креста. Мерцаетъ. Гаснетъ.

К о н е ц ъ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

I. – Къ Валааму.

II. – Новый міръ.

III. – Гласъ въ нощи.

IV. – У о. настоятеля. – Чудеса.

V. Въ трапезной.

VI. На кладбищѣ. – Сады. – о. Николай.

VII. Труды послушанія «во имя». – Уставъ старца Назарія.

VIII. – На пароходикѣ по скитамъ. – Откликъ изъ дали лѣтъ. – Въ Никоновомъ заливѣ.

IX. – Святости. – Въ Большомъ Скиту. – Вразумленіе.

X. – Строитель Валаама. – Николай Смиренный. – Странникъ.

XI. – Лѣсная встрѣча. – Разсказъ странника. – Журавли.

XII. – Въ Скиту Коневскомъ. – Прощанье. – Валаамскій даръ.

Цѣна – 0, 75 долл.

Printéd in Czechoslovakie.

---

*) См. «Лето Господне»: – Яблочный Спасъ.

* высказалъ

* чувствую