Я спускался с
нагорий к морю. Зачем? За
виноградным жмыхом − за
нашим хлебом. И еще за чем-то. На виноградниках, под
Кастелью, у Голубевской
дачи, оставался еще огромный чан с синеватыми
выжимками, от которых шибало
перегаром. В них позволяли рыться,
выискивать комья посытнее.
Винодел
обнадеживал с усмешкой:
− Если с
учетной точки, то процентика два белков
обязательно найти можно, а в зернышках и жирков
несколько найдется. Но только вот
несваримая оболочка для млекопитающего желудка.
И вот куры, ну, до чего
жиреют с этого самого жмыху!
Растирайте камнями и варите, и будет некоторая
питательность. Как
говорится, последний научный
крик.
Я спускался с
мешком, в рваной германской
куртке, прикрываясь мешком
от ливня. Под тряпками, на груди,
хранилось письмо − за горы.
За горы не пускали. Прибыл
товарищ Месяц-Райский с
какой-то «тройкой» −
«искоренять бандитов». На всех дорогах
поставили заставы, к Перевалу.
Приказ угрожал расстрелом за самовольный выезд, за неявку на регистрацию, − которую по счету? − и все прижались.
Искали офицеров, полицейских,
судейских, фабрикантов −
всех, убежавших когда-то в
Крым, ныне − в Крыму
застрявших, «заклятых врагов
народа». Товарищ Месяц
шырял по дачам, выхватывал
и угонял на Ялту, где суд короткий. Кто отважится
пронести письмо? Называли
какого-то Семена Лычку,
с дачи «Эльмаз», профессора
Чернобабина, − под
Кастелью где-то. Брал пустяки − рубаху. Не было
у меня рубахи, и нес я ему
подметки, оставшуюся редкость. Нес и тревожно
думал: да возьмет ли кожу? и как я его найду, неведомого Лычку, в просторах
под Кастелью? и кто я ему, Семену Лычке,
что доставит он мое письмо? Возьмет − и бросит.
И как он туда пробьется,
за Перевал, в такую непогоду?..
Погода была
ужасная: конец ноября, дожди. С
Бабугана сползали тучи,
полные киселя-тумана, разверзавшиеся в долине
ливнем. Рваные клочья их дымно тащились по
деревням, мутью сплывали с камня.
За ними
громыхало приглушенно странным
каким-то громом, удушливым и
теплым-тяжким. Молний не видно было.
С моря, с теплой еще воды,
тянуло давящим паром, густым туманом,
с редкими пятнами провалов, в которых мерцало
чернью. Не было ни земли, ни
неба; а между ними, где-то,
плавали-колыхались глыбы, громады камня, потерявшие
всякий вес, таявшие в тумане
смутно, − темные льды
воздушные, − не по
земному странно.
Я скатывался с
горок на
дощечках, − на деревянных
сандалиях, скользя по
умершей травке, по склизкому
шиферу, по глине, схватываясь
за сучья граба.
Всё налилось водою, − рытвины,
тропы, ямы, −
плескало, скрежетало. С отвесов
неслись потоки, срывались водопадцы. В балках, заваленных
туманом, шумели камни.
Море ворчало, под туманом. Трудно было дышать: давило паром. Я шел и
думал: так же, должно быть, было и
при начале мира, − туман и грохот,
и Дух над бездной.
Та же и ныне бездна, а над нею − товарищ Месяц,
с винтовками, шныряет. Начало,
конец… хаос.
Подкрадывались
мысли: да что же это?
Но я отгонял привычно: нельзя, не думай. Беги и гляди в туман. Направо, налево, − балки,
крутым обрывом, не
соскользни. Помни: узкий хребет,
из шифера. Беги и слушай: и плеск, и грохот.
Вот, наконец, и
море. Слышно глухое
рокотанье. Какой туман! где же моя
дорога?..
А вот она: совсем незнакомая, строится.
Где же дачи за кипарисами, на холмах? Всё − туман. Бежит подо мной дорога,
скрежещут камни. Шумит из туманных
балок. А где же поворот на дачу
профессора Чернобабина, к Семену Лычке? За «Профессорским Уголком»,
к Кастели. А где − не
видно. И «Черновских Камней»
не видно.
Шумит впереди,
в тумане. Прорвали промоины
дорогу?. Берег реки у ног!
Никогда ее не было, теперь − есть; сбило потоком
мостик. Я ныряю по рытвинам,
прыгаю по камням в прорывах. Прет на меня
коряжина рогами, плывет из тумана дерево,
цепляет. Сесть на него, и − в море. Несите, волны,
в неведомое царство, в
сказку!
Туча по небу идет,
Бочка по морю
плывет…
Туман и грохот.
На новой реке −
остров. Я прыгаю на остров.
Виден другой в тумане. Всматриваюсь в туман: чернеет высокая
фигура! Сгинула − и
опять чернеет. С черными крыльями, человек!?
Вижу, как взмахивают крылья. Носящийся Дух Хаоса?
Бухает по воде, ко мне…
− Господи… где земля?!. − слышу я голос
человека.
− Идите
сюда… на камни, на островок!..
Человек машет
крыльями. Вскакивает ко мне, размахивая
пледом. Мы теснимся на островке,
молчим. Нас поливает
ливнем. Он дышит свистом.
Дрожит, − чувствую я плечом.
− Туман,
кошмар… не вижу, куда идти.
Скажите, дорога это?.. Была дорога!.. Ничего не вижу… а надо версты четыре
в город. Экстренное дело… кошмар! Вы… постоянный, здешний?
Ну, да… сразу по голосу.
Теперь по голосу отличишь. Трудно дышать, пары…
и астма еще. Что же
будет?! Слышите, странный какой-то гром, подземный? Что за кошмар!.. Плечи ломит
от пледа… намок. Надо передохнуть. Среди хлябей с вами… Не отдышусь никак. Что? Профессора
Чернобабина? Бо-же мой, Алексея
Афанасьевича! Знали? О,
какой это был!.. Три года уж, как
скончался, после первого
обыска, ударом. Как же, соседи
были… И замечательный гидрограф… Не раз говорил, что здесь размоет, и эти холмы сползут! Всё ползет… А который час? Нет? украли? А у меня как
раз сегодня, золотые часы… и
всё! Даже воротник, оторвали, бобровый воротник… камчатский,
восемьсот рублей в Харькове, с уступкой… оторвали! Кошмар!
Он был без шапки,
повязана голова платочком.
− Дышать
нечем, ффу… как под колпаком! Астма у меня. Но так не могу оставить…
Лишить последнего права!.. Зверь −
и тот имеет право на
логово… jus bestiarum*. Но
у зверя клыки и когти, а…
Со-рок лет стоять на охране пра-ва… и..
Ко-шмар!..
Он встряхнул пледом,
в который кутал плечи и голову,
и я увидал осклизлые клочья
ваты, где когда-то был воротник с бобром.
Он был высокий, сухой, строгий, с лицом Мефистофеля в седой бородке. Коротко остриженный под-бобрик,
в пенснэ в роговой оправе.
− И шапку
сняли, котиковую. Но тут
не вещи, а… человек, субъект, права! Бегу в уголовную милицию, или…
как там У них?.. Какое-нибудь,
должно же быть право?! Как?
никакого права?.. Значит,
мы… только ве-щи?! Абсурд! У людоедов,
у последних дикарей, есть! естественное право, jus naturale! У
каннибалов… есть! У римлян
было право рабов!.. jus servorum.
Император Юстиниан… право
колонов! Глядите кодекс
Юстиниана, о!.. У каторжников
даже… свое, своебразно-логичное, ка-торжное
право! Хаоса и они страшатся… − ткнул
он в потолок, в туман. − Вот в
этом, в этой проклятой мути…
нет никакого пра-ва! Как-с?..
Профессора Чернобабина?.. Но
он скончался! Ах, да…
дача еще стоит. Так он… что? Предсказал
давно, что эти холмы
сползут. К нему как?.. Позвольте…
отсюда поворот… через две промоины,
за балкой, где дача Варшева.
Знаете его? Бывший народник, вегетарианец…
кошмар! Уцепились за корову
с женой, и теперь у них эта корова…
в кабинете! от воров! И на нее
взирают с одной стенки
почтенный Златовратский, с другой − почтеннейший
Михайловский и…
всепочтеннейший
Чернышевский! А она им…
хво-стом, понимаете… и именинные пироги!.. Ко-шмар!.. Увидите!..
Пьют молочко, кушают маслице и стонут, что их ограбили. Распродали по высокой цене участки,
вырезали себе кусочек и
ухитряются получать паек за…
социалистическую шкурку-с! И их не
грабят. Навестите, непременно навестите... И послушайте,
как поют! А я… за пра-во! и буду!
Пусть всё отнимут, последнюю
рубаху снимут, но… пусть… пусть
мне точно нормируют
объем моих прав,
хотя бы право последнего раба,
право червя, но…
пра-во строго хранимое!.. чтобы я
не был взвешен, как
какая-то пылинка в вихре!.. Иначе… ко-шмар!..
Он резко сорвал
пенснэ и стал протирать привычно, кусочком
пледа. Синие его губы дергались, кривились
едко.
− Нет, я
обязан потребовать точно определенных норм. О-бя-зан!.. Как не
хватает воздуха… у меня не
хватает… фуу. Я ждал, охранял
первичное мое, мои вещи… И вот…
Пусть издадут специальную новеллу
хотя бы для изгоев! Вы же
тоже изгой?! Прекрасно. Вчера вечером я колол
дрова. Засветло еще было. Приходят трое, лица в тряпках, вымазаны сажей… с ружьями.
Ясно, кто. Хватают моих внучек… малюток
трех и пяти лет… за волосы!.. и грозят стукнуть головками
друг о дружку!.. Ко-шмар!..
И требуют золотой портсигар! Прекрасно ориентированы каким-нибудь негодяем. У меня был
портсигар восемьдесят четыре золотника, девяносто шестой пробы, от друзей-сослуживцев, в день сорокалетия моей
службы в магистратуре… как прокурор
Палаты… юбилейный, на черный день. Выдал,
после короткой реплики. И
всё, что было тщательно спрятано.
Иначе грозили разбить
головки Лидусе и Марочке!..
Вы представляете этот…
кошмар?! Семь верст от города,
в глубине балки… ну.
Что я мог?! Стащили с
постели почтенную женщину, мою жену...
нашу дорогую бабушку… − сжал он меня за плечи, и его синие
губы запрыгали, −
которая лежала в параличе, от всех этих потрясений… распороли
перину и − всё!
Сколько-то выигрышных билетов… кажется, двадцать семь… экономия
всей жизни… всех
трех займов… семнадцать империалов,
лично ее от экономии…
давали на-зубок нашим детям..
с годами рождений!.. понимаете?!.
ее приданные бриллиантовые сережки…
свадебное колье дочери,
известной артистки… она пела перед войной в Италии… и это муж,
богатый итальянец, подарил ей… стоило двадцать тысяч… этих… лир,
что-ли? Мои золотые часы с
монограммами, подарок корпорации..
прокуратуры окружного суда, когда
я получил назначение в Палату… бриллиантовые запонки, обручальные
кольца, медальон матушки с
прядью ее волос… У меня весь
реестр «выемок»… − показал он
на боковой карман, − на
прежний счет тысяч
на пятьдесят, не считая акций
Азовско-Донского Банка!.. Было два
обыска, пока, но бабушку
не стаскивали официально, если так можно выразиться… и под ней
всё хранилось. Для меня,
это место, в ее перине…
было наисвященнейшее пристанище!
Понимаете… это уже последнее
право, пра-во одра
болезни, юс морби,
что-ли! Право лежать − больного
человека! а они стащили
н пол полуживого человека,
почтенную женщину, сняли с нее
сорочку, ошаривали всё тело!.. Ко-шмар!... Пусть их немедленно
задержат и привлекут!! Одного я признал − солдат с кордона, ихний! Я уличу… и докажу, что нельзя
лишать последнего человеческого
права… права умереть
спокойно! Даже у зверей, живущих
стадно… например, гуси…
Я им укажу
на Брэм!.. Они издают декреты,
и они должны…
− Как, вы
хотите туда?!. − перебил я его,
стараясь овладеть мыслями.
Он вдруг
запахнулся пледом и прыгнул в воду.
− докажу!.. − крикнул он из
тумана, чернея крыльями. − Со-рок лет на основе
права!..
Мелькнули в
тумане черные его крылья и пропали. Я крикнул:
− Постойте!..
стойте!!.
− Что?.. − крикнуло глухо
из тумана, и я увидел смутную
фигуру.
− Там же
новая регистрация!.. −
крикнул я, − товарищ Месяц… грозит
расстрелом!..
− Это
к уголовной милиции…
производить дознания и я в отставке! Два
раза обыскивали... Пусть они
оградят право своих
рабов, которые вынуждены
были… мое право!
Если первичные нормы
права разрушены… − хаос!
Сорок лет я оберегал
незыблемость закона и не могу!..
Дело не в портсигаре, а…
И он провалился
в муть.
Я долго искал
дачу профессора Чернобабина. В плеске,
ливне и грохоте крепко-трескуче билось
в моих ушах: пра-во,
прра-во! и я повторял его, это крепкое слово − право. Оно навязло
на языке, завязло в мыслях,
отдавалось в прыжках по
лужам. Оно воплощалось, становилось чем-то, таинственным
существом каким-то, вертелось со мной в тумане.
Бобровый воротник,
портсигар, бандиты, детские милые
головки, людоеды, гуси,
рабы, расстрелы... −
вместе с ним вертелось, черными крыльями махало, и всё −
туман!
Я глядел в
душную гущину тумана. Там
разверзались хляби. Там разнималось, рушилось в пустоту.
Я нашел, наконец,
дачу профессора Чернобабина но −
никакого Семена Лычки.
− Лычка? Лы-чка… − бессмысленно повторял
чуть державшийся ан ногах
старик, варивший под навесом с другим таким
же, татарином, лошадиные маслаки
в котле, вонявшие кислым клеем. − Такого что-то и не
было… Лычка!.. У меня брат был,
Степан… так он Ды-ч-ка… и я тоже, Никифор Дычка… с Полтавщины,
давно здесь. Хороший садовник был, всякие
розы умел ухаживать,
при покойном Ликсей Опанасьице.
Другая неделя пошла, как помер. Мы с
Якиром и закопали его, без покрова-погребения, в клунбе
вон закопали… − показал старик на
большую клумбу со свежим холмиком, засаженную голыми
деревцами роз.
− Нема
Степан… − отмахнул
головой старик-татарин и
заморгал на клумбу. − Ушла дале-ко.
− А Лычки не
было. Это вам про Степана нашего
говорили: Степан Дычка, мол! Верно, Степан
ходил до Симхверополя, носил добрым людям
и письма. Вино носил, на мучку
выменивал. Так и жили. А теперь…
коня дохлого варим, нашли
в балке, кости уж… Побили нашего
Степана за горами, шибко
побили… кормильца нашего. И вино отняли. Насилу дополз
до дачи… три дня
всё полз, помирать дома. Лег
и не вставал… всё жаловался… Сердце ему отбили.
Четыре денька подышал. Это
Степан Дычка. А Лы-чки…
такого нет. И не было никогда.
Что за Лы-чка?.. Такого не было.
− Зима
пришел, ничего нема... −покивал татарин. − Голова болит
стал… живот болит стал.
И тонко,
жалобно, как ребенок, заплакал в
руки.
Я пошел от
этих двух стариков. Долго бродил
в тумане, искал дачу
Варшева с молоком, с
коровой.
К ночи пришел
на горку ко мне сосед, рассказывал:
− А вот чего
случилось, милицейский рассказывал. Прибежал
к ним сумасшедший человек один.
Оказывается, который судебной палаты был, дача у
него за Варшевым, «Светлодар». Жили
тихо. На базар одежду носил,
выменивал. И прибег жаловаться,
ограбили его, будто, ночью.
За беспорядки жаловался, законов у вас нет! Наш, в
высокой шапке-то который, словно
халдей какой… начальник
розыска, как его… Семыкин! Ну,
всё записал, чего ограбили. На боле
сто милиенов! Так и ахнули! Как так,
у вас столько раз
леквизовали, и такой нашей власти
убыток от вашего обмана? Всё и записали в протокол.
И легистрацию велел
подписать, какого происхождения.
Выходит, пор-курор! Сейчас его с
милицейскими к Месяцу прямо
в лапы! под расписку! А Месяц в
автомобиль садился, в Ялту ехать.
Подхватил его с собой,
по-мчал. «Вот так орла поймали!» − говорит. Смеялись там.
Говорят там уж без разговору. Говорят,
сколько тыщ народу от него страдали
на каторге, самый для народа вредный был. А подручных
Месяц послал на дачу,
забрать всех, и в подвал, до его
приезду, и всё забрать. А тот их
пушил!.. Так разносил, ни-чего
не боится! Раз сумасшедший,
за себя уж не отвечает. На самого
даже Месяца накричал!..
Ну, теперь уж без разговору…
Март,
Париж.