СРЕДНЕГО
размера образ, 30 на 26. Живопись тоже средняя, «палеховская»:
писано, вероятно, иконописцем Обители. Лики отчетливы, у каждого свой характер.
Слева направо: Св. Митроп. Филипп, священномученик; преподобные ―
Сергий и Герман, валаамские; Зосима и Савватий, Соловецкие. Над ними, писанными в
рост, ― Господь Саваоф. На тыльной стороне
наклейка, померкшими чернилами:
«Сию Святую Икону Соловецких Угодников, на,
их Святых нетленных Мощах освященную, приносит Соловецкий Архимандрит А… в благословение на гроб своей дочери девицы Анастасии, в
этой обители погребенной, на вечное время. Мая 17 д. 1856, четверг. А. А.»
Икона
имеет свою историю: икона-мученица, икона-странница: а по вере одного
лютеранина-швейцарца, уже покинувшего земной удел, икона-освободительница из уз
тяжких.
В
20-х годах века сего, некий швейцарский подданный, проживавший в Петрограде,
был присужден к соловецкой каторге на 10 лет,
как «паразит» советской страны. В до советские времена был он
биржевой маклер, лицо, так сказать, законное, совершаемых на бирже сделок.
В те годы не было дипломатических отношений между Швейцарией и Советами, и за
чужестранца никто не заступился. Привезли его на Соловки. Было ему уже за
пятьдесят. Сначала его поставили на лесные работы, но, год спустя, прознав, что он сведущ в чужих языках, перевели в
канцелярию, «по иностранной части». Дело ответственное опасное. Знатто было по опыту: чуть что, пришьют «шпионаж»,
//248
если
проштрафишься ошибкой в переводе «секретных
документов», и тогда… известно.
Так
он проработал года два, все время страшась, не
случилось бы какой «ошибки», а то «Секирка» *,
верная смерть. «Там это просто», ― рассказывал он, ― «как
они говорят ― «в два
счета».
Проходил
он как-то в свободный час под монастырем, и видит: в стороне от дороги, в
грязи, валяется дощечка. Подумал, ― на подтопочку
сгодится. Поднял дощечку, смотрит ― икона, расколота: два лика
только, расколота ровно, чем-то острым, повидимому ―
штыком: две полудырки ― в самом верху и в
самом низу: совершенно ясно, что верхняя часть одного удара и нижняя часть
другого пришлись в воздух. На тыльной стороне ― половинка наклеенной
записки. Заколебался взять: священное, а за священное, если
увидят тѣ,
может быть строгая кара, ― за хранение «опиума для народа».
Да еще и чужестранец. Но что-то, в мыслях, велело:
«взять, сберечь!» И он спрятал дощечку под фуфайку. Ни одной душе в казарме не
поведал, страшился. Хранил дощечку под нарами, ― «а для
чего ― не знаю: мы лютеране, никаких священных изображений, кроме
Креста, не почитаем».
Прошло
дней пять, и швейцарец забыл про свою находку.
Вскоре
ему случилось проходить монастырским кладбищем, еще не вовсе срытым. И вот,
видит: мотается в ветке, на могильном кресте, на проволочке, дощечка. Было это
совсем в другой стороне от той
_________
* Страшное
место заключения, откуда, обычно, один выход ― в могилу.
//249
дороги,
где с неделю тому, нашел он расколотую икону. Что-то
толкнуло его подойти взглянуть… и, к удивлению своему, узнает он другую
половинку расколотой иконы! Не думая ни о чем, высвободил он из проволочной
петли ту дощечку, и видит еще три лика, а на тыльной стороне отрывок той записки.
Тут
в нем прояснилось нечто, мелькнуло мыслью ― «какая странность!.. указание, ― что
ли..?» ― и он уже сознательно взял эту половинку. Что он чувствовал
от этой «странной» находки, ― неизвестно: он не рассказывал о
чувствах. Одно только было в мыслях, ― впоследствии признавался
он, ― что «это не
случайно». И решил ― «непременно хранить эту икону». А
зачем… ― не знал, и предположений не высказывал.
Но
теперь у него «разные мысли завозились», и он уже не переставал думать о
находке. Ночью, в бессонницу, он представлял себе, как могло все это произойти… Икону, конечно, расколол
какой‑то кощунник, из тех… «искоренял суеверие»?.. или злорадно
издевался?.. Метил штыком… ― удар был острый,
пронзающий!.. ― метил, конечно в лики…
может быть, в Бога Саваофа… ― как раз
намечал удар по средней вертикали! ― но удар пришелся совсем по
верхнему краю, на одну треть в воздух. Тогда кощунник
взял чуть пониже, ударил… ― и удар пришелся совсем по нижнему краю,
по той же вертикали, но на одну треть в воздух… икона раскололась, а лики
уцелели!.. Что же дальше? Упавшую половинку кощунник зачем‑то понес с собой и… швырнул в сторону от
дороги. Почему же швырнул? почему оставил другую половинку?.. почему
//250
не
уничтожил «опиум»?.. Этого никто не знает. Словом ―
швырнул… ― «а я вот ее
нашел!..» И вот эта «странность», что кощунник не истребил икону, а он, чужой всему этому, нашел ее в
разных совсем местах… ― вызывала в нем «разные вопросы».
Вызывала ― и… «как‑то укрепляла».
Для него становилось ясным, что ― «это не случайно».
Прошло
два с половиной месяца. Была осень 1928 года. И вот, вызывают его в
«управление», и начальник объявляет ему приказ: «забирай свое барахло!» Он страшно испугался. Взглядом
спросил ― «конец?» Не отвечают. И сам он не мог бы сказать, что
разумеет под этим туманным словом ― «конец». Свои,
«отбывающие», разное говорят: кто ― «в расход», а кто ―
«загонят дальше». Куда же ― дальше‑то?.. И никто не
предположил, что это ― конец каторге.
Швейцарец
стал собирать свое барахло, увидел свою находку
и… ― «что‑то мелькнуло в мыслях,
стал разглядывать лики Угодников Соловецких». Строго они смотрели, ―
«будто в себя смотрели, что‑то тая
в себе». Но это лишь мелькнуло, не выразилось мыслью, тогда. Были в нем спутаны два чувства: страх и радость. Радости
было больше: неясной, несознанной.
На
пристани он узнал, что его повезут «дальше». Значит, ― пока еще не
«в расход». Об освобождении и мысли не было. Кто мог за него похлопотать?..
Никто. Он знал много случаев, что выпадало порой на долю таким же, как он,
швейцарцам: с ними не церемонились. Американцы, англичане… ― другое
дело. Не раз ему бросали, презрительно: «эй, ты…
//251
шви-цар!
По своему «огороду» соскучился?..» Никого не было, кто мог бы похлопотать.
Правда, как-то он, безнадежно, сказал кому-то, отбывшему срок и уезжавшему с Соловков – бывшему ихнему: «хоть кому бы дать знать о
себе… ни за что, ведь, губят!...» И этот «бывший!
сказал усмешливо» «а вот, разве что Николе-Угоднику дашь знать, да вы его не
знаете!..»
Расколотые
половинки иконы он запрятал на дно мешка, в лохматья.
Их не дощупались. В Архангельске он узнал, что его
отправляют в Ленинград. Зачем? Всякие приходили мысли.
И
вот, он в Ленинграде. Через неделю вызывают его в тюремную канцелярию и дают
«проходное свидетельство» и во-семь
рублей с копейками – «заработанной платы». Нехватит
на билет и до границы. И говорят: «катись в свой «огород», там у вас,
сказывают, и плюнуть некуда!»
Было
это – «как сон». Двинулся он пешком, на Гатчину,
таща свое барахло в мешке. Погода была – золотая
осень. И было это великое путешествие для него – «самым радостным
путешествием за всю жизнь», ‑ и самым легким, «будто несло на
крыльях». Питался спелой брусникой, ‑ много было ее! – и была
она ему слаще сахара. Пек рыжики и волнушки на угольках, ‑ и
казались они ему «несравненными ни с чем по вкусу». И, странно: «не хотелось с
Россией расставаться!»
Смотрел
на золотые березы большака и говорил с грустью – «прощайте, милые!..» А
они роняли на него золотые листья. Подвозили его суровые русские мужики, жалели. Он хорошо говорил по-русски,
говорил осторожно-бережно, но они пони-
//252
мал все.
Давали хлебца. Помнил швейцарец, как один старик потрепал его по плечу, сказал:
«ну, ничего… таперича до своего добьешься, молись Богу». Путь его
лежал на Нарву, к Эстонии, ‑ а там – «к консулу нашему,
отправит». Помнил «радостную реку Лугу»: радушно приняли его русские рыбаки,
накормили ухой чудесной… ‑ «не ел никогда такой!» ‑ и положили
спать в шалаше. «И показался мне тот их шалаш дворцом!» Дали в дорогу хорошей
рыбы: «на угольках испекешь». Ласково проводила его
Россия.
Без
гроша, с мешком барахла, с посохшей веткой березки
русской, вернулся он в родную свою Швейцарию, откуда давным-давно, юношей,
выехал в великую Россию – искать счастья: жил хорошо все годы, много видал
хорошего, и проводила его Россия лаской. А то… ‑
надо забыть про то… «Как забывается
дурной сон».
Вернулся
он в родной Цюрих. Оставались еще какие-то родные, дальние. Подивились «выходцу
с того света». Он рассказал им свою историю. Показал им икону: «она вывела меня
из ада!» ‑ так и сказал. Но они не поверили. Наводил справки, кто же
похлопотал о нем. Не мог ничего узнать: не знали и в самом Берне. Но ему
казалось, что он теперь знает все.
Жил –
не роптал, на скромное пособие сограждан. Отдал мастеру «русскую икону» ‑
склеить разбитые половинки и заделать «раны»; велел отмыть нарост времени и
покрыть лаком. Икона поновилась. Молился ей?.. Этого
никто не видел: никто не ведал, что теперь стало в его душе. Но почетно хранил
икону, «на полочке», как православные.
Русская
благочестивая женщина, рассказавшая
//253
мне
эту историю, знала этого швейцара. На ее просьбы отдать ей икону эту – она
предлагала ему деньги, швейцарец решительно ответил: «ни за что!.. она вывела меня из ада! Он вы, после моей
смерти ее получите».
И
она, действительно, получила ее, и получила «без распоряжений». Это ее особенно
радовало и удивляло.
Она
редко бывала в той швейцарской семье. Зашла как-то и узнала, что бывший соловчанин умер. Вспомнила
о чудесной его иконе, но не успела спросить, не было ли распоряжений покойного
насчет иконы, как ей сказали: «возьмите икону, которую он вынес
из России… нам она не нужна». Она спросила:
‑ Покойный
распорядился передать ее мне?
‑ Нет,
он нам ничего не говорил. Но вы почитаете иконы…
возьмите.
Она
предложила деньги, но они отказались взять.
Так
исполнились слова швейцарца: «после моей смерти вы ее получите».
Она
приняла эту икону благоговейно, «как дар назначенный».
Я
вглядывался в строгие лики Угодников Соловецких, и они многое мне сказали. В
этом, ими потайно сказанном, я постиг, что они вернутся в свою Обитель. Вернутся по воле Божией. Думалось мне когда я
вглядывался в лики: «не втуне написал неведомый Архимандрит А. «на вечное
время»: они вернутся». Почему так
думал? На это нельзя ответить словом, но это
так явно светится во всем нераскрытом
содержании этой достоверной истории.
Июль. 1948.
ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ.