УГОДНИКИ СОЛОВЕЦКИЕ

СРЕДНЕГО размера образ, 30 на 26. Живопись тоже средняя, «палеховская»: писано, вероятно, иконописцем Обители. Лики отчетливы, у каждого свой характер. Слева направо: Св. Митроп. Филипп, священномученик; преподобные ― Сергий и Герман, валаамские; Зосима и Савватий, Соловецкие. Над ними, писанными в рост, ― Господь Саваоф. На тыльной стороне наклейка, померкшими чернилами:

«Сию Святую Икону Соловецких Угодников, на, их Святых нетленных Мощах освященную, приносит Соловецкий Архимандрит А… в благословение на гроб своей дочери девицы Анастасии, в этой обители погребенной, на вечное время. Мая 17 д. 1856, четверг. А. А

Икона имеет свою историю: икона-мученица, икона-странница: а по вере одного лютеранина-швейцарца, уже покинувшего земной удел, икона-освободительница из уз тяжких.

В 20-х годах века сего, некий швейцарский подданный, проживавший в Петрограде, был присужден к соловецкой каторге на 10 лет, как «паразит» советской страны. В до советские времена был он биржевой маклер, лицо, так сказать, законное, совершаемых на бирже сделок. В те годы не было дипломатических отношений между Швейцарией и Советами, и за чужестранца никто не заступился. Привезли его на Соловки. Было ему уже за пятьдесят. Сначала его поставили на лесные работы, но, год спустя, прознав, что он сведущ в чужих языках, перевели в канцелярию, «по иностранной части». Дело ответственное опасное. Знатто было по опыту: чуть что, пришьют «шпионаж»,

//248

если проштрафишься ошибкой в переводе «секретных документов», и тогда… известно.

Так он проработал года два, все время страшась, не случилось бы какой «ошибки», а то «Секирка» *, верная смерть. «Там это просто», ― рассказывал он, ― «как они говорят ― «в два счета».

Проходил он как-то в свободный час под монастырем, и видит: в стороне от дороги, в грязи, валяется дощечка. Подумал, ― на подтопочку сгодится. Поднял дощечку, смотрит ― икона, расколота: два лика только, расколота ровно, чем-то острым, повидимому ― штыком: две полудырки ― в самом верху и в самом низу: совершенно ясно, что верхняя часть одного удара и нижняя часть другого пришлись в воздух. На тыльной стороне ― половинка наклеенной записки. Заколебался взять: священное, а за священное, если увидят тѣ, может быть строгая кара, ― за хранение «опиума для народа». Да еще и чужестранец. Но что-то, в мыслях, велело: «взять, сберечь!» И он спрятал дощечку под фуфайку. Ни одной душе в казарме не поведал, страшился. Хранил дощечку под нарами, ― «а для чего ― не знаю: мы лютеране, никаких священных изображений, кроме Креста, не почитаем».

Прошло дней пять, и швейцарец забыл про свою находку.

Вскоре ему случилось проходить монастырским кладбищем, еще не вовсе срытым. И вот, видит: мотается в ветке, на могильном кресте, на проволочке, дощечка. Было это совсем в другой стороне от той

_________

Страшное место заключения, откуда, обычно, один выход ― в могилу.

//249

дороги, где с неделю тому, нашел он расколотую икону. Что-то толкнуло его подойти взглянуть… и, к удивлению своему, узнает он другую половинку расколотой иконы! Не думая ни о чем, высвободил он из проволочной петли ту дощечку, и видит еще три лика, а на тыльной стороне отрывок той записки.

Тут в нем прояснилось нечто, мелькнуло мыслью ― «какая странность!.. указание, ― что ли..?» ― и он уже сознательно взял эту половинку. Что он чувствовал от этой «странной» находки, ― неизвестно: он не рассказывал о чувствах. Одно только было в мыслях, ― впоследствии признавался он, ― что «это не случайно». И решил ― «непременно хранить эту икону». А зачем… ― не знал, и предположений не высказывал.

Но теперь у него «разные мысли завозились», и он уже не переставал думать о находке. Ночью, в бессонницу, он представлял себе, как могло все это произойти… Икону, конечно, расколол какой‑то кощунник, из тех… «искоренял суеверие»?.. или злорадно издевался?.. Метил штыком… ― удар был острый, пронзающий!.. ― метил, конечно в лики… может быть, в Бога Саваофа… ― как раз намечал удар по средней вертикали! ― но удар пришелся совсем по верхнему краю, на одну треть в воздух. Тогда кощунник взял чуть пониже, ударил… ― и удар пришелся совсем по нижнему краю, по той же вертикали, но на одну треть в воздух… икона раскололась, а лики уцелели!.. Что же дальше? Упавшую половинку кощунник зачем‑то понес с собой и… швырнул в сторону от дороги. Почему же швырнул? почему оставил другую половинку?.. почему

//250

не уничтожил «опиум»?.. Этого никто не знает. Словом ― швырнул… ― «а я вот ее нашел!..» И вот эта «странность», что кощунник не истребил икону, а он, чужой всему этому, нашел ее в разных совсем местах… ― вызывала в нем «разные вопросы». Вызывала ― и… «как‑то укрепляла». Для него становилось ясным, что ― «это не случайно».

Прошло два с половиной месяца. Была осень 1928 года. И вот, вызывают его в «управление», и начальник объявляет ему приказ: «забирай свое барахло!» Он страшно испугался. Взглядом спросил ― «конец?» Не отвечают. И сам он не мог бы сказать, что разумеет под этим туманным словом ― «конец». Свои, «отбывающие», разное говорят: кто ― «в расход», а кто ― «загонят дальше». Куда же ― дальше‑то?.. И никто не предположил, что это ― конец каторге.

Швейцарец стал собирать свое барахло, увидел свою находку и… ― «что‑то мелькнуло в мыслях, стал разглядывать лики Угодников Соловецких». Строго они смотрели, ― «будто в себя смотрели, что‑то тая в себе». Но это лишь мелькнуло, не выразилось мыслью, тогда. Были в нем спутаны два чувства: страх и радость. Радости было больше: неясной, несознанной.

На пристани он узнал, что его повезут «дальше». Значит, ― пока еще не «в расход». Об освобождении и мысли не было. Кто мог за него похлопотать?.. Никто. Он знал много случаев, что выпадало порой на долю таким же, как он, швейцарцам: с ними не церемонились. Американцы, англичане… ― другое дело. Не раз ему бросали, презрительно: «эй, ты…

//251

 

шви-цар! По своему «огороду» соскучился?..» Никого не было, кто мог бы похлопотать. Правда, как-то он, безнадежно, сказал кому-то, отбывшему срок и уезжавшему с Соловков – бывшему ихнему: «хоть кому бы дать знать о себе… ни за что, ведь, губят!...» И этот «бывший! сказал усмешливо» «а вот, разве что Николе-Угоднику дашь знать, да вы его не знаете!..»

Расколотые половинки иконы он запрятал на дно мешка, в лохматья. Их не дощупались. В Архангельске он узнал, что его отправляют в Ленинград. Зачем? Всякие приходили мысли.

И вот, он в Ленинграде. Через неделю вызывают его в тюремную канцелярию и дают «проходное свидетельство» и во-семь рублей с копейками – «заработанной платы». Нехватит на билет и до границы. И говорят: «катись в свой «огород», там у вас, сказывают, и плюнуть некуда!»

Было это – «как сон». Двинулся он пешком, на Гатчину, таща свое барахло в мешке. Погода была – золотая осень. И было это великое путешествие для него – «самым радостным путешествием за всю жизнь», ‑ и самым легким, «будто несло на крыльях». Питался спелой брусникой, ‑ много было ее! – и была она ему слаще сахара. Пек рыжики и волнушки на угольках, ‑ и казались они ему «несравненными ни с чем по вкусу». И, странно: «не хотелось с Россией расставаться!»

Смотрел на золотые березы большака и говорил с грустью – «прощайте, милые!..» А они роняли на него золотые листья. Подвозили его суровые русские мужики, жалели. Он хорошо говорил по-русски, говорил осторожно-бережно, но они пони-

//252

 

мал все. Давали хлебца. Помнил швейцарец, как один старик потрепал его по плечу, сказал: «ну, ничего… таперича до своего добьешься, молись Богу». Путь его лежал на Нарву, к Эстонии, ‑ а там – «к консулу нашему, отправит». Помнил «радостную реку Лугу»: радушно приняли его русские рыбаки, накормили ухой чудесной… ‑ «не ел никогда такой!» ‑ и положили спать в шалаше. «И показался мне тот их шалаш дворцом!» Дали в дорогу хорошей рыбы: «на угольках испекешь». Ласково проводила его Россия.

Без гроша, с мешком барахла, с посохшей веткой березки русской, вернулся он в родную свою Швейцарию, откуда давным-давно, юношей, выехал в великую Россию – искать счастья: жил хорошо все годы, много видал хорошего, и проводила его Россия лаской. А то… ‑ надо забыть про то… «Как забывается дурной сон».

Вернулся он в родной Цюрих. Оставались еще какие-то родные, дальние. Подивились «выходцу с того света». Он рассказал им свою историю. Показал им икону: «она вывела меня из ада!» ‑ так и сказал. Но они не поверили. Наводил справки, кто же похлопотал о нем. Не мог ничего узнать: не знали и в самом Берне. Но ему казалось, что он теперь знает все.

Жил – не роптал, на скромное пособие сограждан. Отдал мастеру «русскую икону» ‑ склеить разбитые половинки и заделать «раны»; велел отмыть нарост времени и покрыть лаком. Икона поновилась. Молился ей?.. Этого никто не видел: никто не ведал, что теперь стало в его душе. Но почетно хранил икону, «на полочке», как православные.

Русская благочестивая женщина, рассказавшая

//253

 

мне эту историю, знала этого швейцара. На ее просьбы отдать ей икону эту – она предлагала ему деньги,  швейцарец решительно ответил: «ни за что!.. она вывела меня из ада! Он вы, после моей смерти ее получите».

И она, действительно, получила ее, и получила «без распоряжений». Это ее особенно радовало и удивляло.

Она редко бывала в той швейцарской семье. Зашла как-то и узнала, что бывший соловчанин умер. Вспомнила о чудесной его иконе, но не успела спросить, не было ли распоряжений покойного насчет иконы, как ей сказали: «возьмите икону, которую он вынес из России… нам она не нужна». Она спросила:

‑ Покойный распорядился передать ее мне?

‑ Нет, он нам ничего не говорил. Но вы почитаете иконы… возьмите.

Она предложила деньги, но они отказались взять.

Так исполнились слова швейцарца: «после моей смерти вы ее получите».

Она приняла эту икону благоговейно, «как дар назначенный».

Я вглядывался в строгие лики Угодников Соловецких, и они многое мне сказали. В этом, ими потайно сказанном, я постиг, что они вернутся в свою Обитель. Вернутся по воле Божией. Думалось мне когда я вглядывался в лики: «не втуне написал неведомый Архимандрит А. «на вечное время»: они вернутся». Почему так думал? На это нельзя ответить словом, но это так явно светится во всем нераскрытом содержании этой достоверной истории.

Июль. 1948.

ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ. PARIS, 1968