Рассказ
Шум воды становился все
отчетливей и громче… Очевидно, я приближался к запруде. Вокруг рос молодой
осинник, и его тонкие длинные стволики
сероватою густой стеной тянулись передо мной,
загораживая шумящую реку. С
треском продирался я чащей, спотыкаясь
об острые пеньки, незаметно
скрытые в сухом листу, получал
нежданные удары гибких веток… А
река шумела громче и громче. Что-то гудело даже, издавая стоны, точно к шуму
воды примешивался какой-то живой
звук. «Должно быть, мельница на
запруде», подумал я.
Я попал в совершенно
незнакомую местность… А лесок все тянулся… Стал березняк
попадаться, потом и пушистые
кусты дубняка. Это мне подавало надежду,
что окраина близко. Что-то светлое вдруг
стало! небо яснело за чащей…
Волна света и воздуха хлынула мне на
встречу… Свежестью ударило в лицо, необъятным простором сверху, шумом и
гулом реки снизу… Я стоял над кручей. У
самых моих ног почти отвесная глинистая
стена спускалась к реке… Недавние следы
осыпи длинными полосами тянулись книзу.
Мельница шумела и зазывала к запруде, река в колесо била и белой пеной вертелась внизу, за плотиной.
Узкая полоска наносного речного песку
тянулась вдоль откоса, ровная,
прилизанная отхлынувшей водой. Широкий омут темнел
внизу глубоких колодцев:
две-три корявые ветлы с пуками
тонких ветвей на вершинах
склонялись над ним. Старые
развесистые рябины, усыпанные
кистями красневших ягод, одинокою
группой стояли за мельницей,
скворешница, увенчанная хворостиной, торчала над ними.
На самой плотине,
свесив ноги над шумящей водой, сидел
старичок в розовой рубахе и ловил удочкой рыбу. Выше плотины река
тихо текла, совсем
незаметно было ее течение… Яркий,
слепящий глаза, круг отражался в воде
и постепенно приближался к берегу… Солнце заходить собиралось… Я кашлянул… Старичок за шумом
реки ничего не услышал… Я взял
кусок глины и бросил вниз на плотину… Старик-рыболов глянул
на кручу и увидал меня…
Он что-то громко крикнул.
-
А? что? Крикнул я. Шум реки мешал.
- В омут, говорю, свернетесь…
Сыпется берег-то… Не спущайтесь здеся, оборветесь. Эй, эй, кричал он… Вон поправей-то… поправей заберите. Тропа там… Да, полегоньку… за
кусты-то хватайтесь… за кусты-ы, говорю…
Я глянул на обрыв… Да, спускаться было страшно, совсем невозможно… Внизу старик-рыболов казался мальчиком, а мельница маленькой избушкой. Только шум и гуденье, казалось, вверху были громче, чем внизу, на плотине. Высоко стояли рядами копны сжатого хлеба, за полями деревушка чернела, за нею опять поля, на горизонте белела церковь. Место совсем незнакомое. Я повернул вправо, как указал старичок, и, пройдя шагов тридцать, заметил тропинку, которая тянулась к плотине, извиваясь над темневшею водой вдоль отвесного ската.
Цепляясь за кусты
черемухи и крушины, Бог весть,
каким чудом укоренившейся на глинистом
скате, спустился, наконец, я к
самой плотине. Почва чуть слышно вздрагивала
подо мною, потрясаемая работой
мельницы. Меня обдало вдруг
свежестью, запахом рыбы и чего-то
особенного… чего? я не мог отгадать. Мне никогда раньше не доводилось слышать этого запаха. Я подошел к старичку, который только что вытащил крупного окуня и старался снять его с крючка. Мы раскланялись.
- Чем это так пахнет здесь?
спросил я.
Старичок поднял голову и
обнюхал воздух.
- А рази чем пахнет?.. не слышу што-то… Чему бы тут пахнуть… место вольное… Ишь, река-то как воздух чистит… холодок здеся… благодать…
Но тут я заметил, что лицо,
руки и сапоги старика пакрыты[1]
были какою-то красною
пылью, точно кирпичною…
- Что это на ногах у вас?
Спросил я его. Старичок поглядел на сапоги.
- Как што? сказал он. – Вишь
сапоги… али разорвались? и он тсал
рассматривать ноги.
- Да нет. Я говорю про красную пыль… Чем это сппоги-то
ваши покрыты, да и руки-то?..
- А!! Во што… протянул он. –
Сандал это… Сандал трем… ну и идет от его эта пыль, сказал он и забросил лесу.
Так уж не сандалом ли пахнет-то? Я-то не слышу… не чувствительно мне на нос-то… да… А я то думал – сапоги
порвались где… сказал он и отвернулся.
В самом деле, в воздухе
носился запах тертого сандала.
Старик совсем
ушел в свое дело. Голова его выпятилась вперед, а глаза напряженно смотрели, как поплавок кружился
и прыгал в волнах. Минут пять
прошло, а он ни разу не обернулся ко
мне, не произнес ни одного звука. Вся фигура
его показывала, что нет ему до
меня никакого дела, и я нисколько
не удивился бы еслибы он сказал:
- Ну, чего ты? Чего?..
Шел бы ты отседа, добрый человек, куда тебе нужно…
Шея его была жилистая,
длинная, и голова как-то странно на ней торчала. Борода выдавалась вперед, точно ветер ее поддувал.
Он иногда покряхтывал от нетерпения, что так
долго не клюет, часто переменял
руки, иногда косился в мою сторону.
Я присел рядом и стал смотреть.
- Вы из каких будете?
спросил старик и сплюнул в воду.
- То-есть, как из каких?
- Да, как… гулящий, али
по делу какому?
Я сказал, что случайно попал
в эти места, - шел из «Прудниковки», услышал
шум воды и пошел на него.
- А!! протянул старик. – Тут места у нас хорошие, рыбы много…
И в доказательство его слов поплавок вдруг исчез
под водой. Леса натянулась струной, и конец удилища
изогнулся.
- Матёрый, должно,
взял… вишь водит… ишь… ну, теперь держись брат… ну, выудим тебя, голубчика…
вытянем…
Конец удочки извивался
во все стороны. Руки старика
дрожали. Он перевалился на бок и стал
слегка натягивать на себя удилище.
- Ой здоров… налим, должно…
либо сомок махонький… Ах, ты горе-то какое… подсачка-то не прихватила…
э!..
Он растерянно посмотрел кругом
себя и наконец взглянул на
меня.
- Во што… сделай милость..
побеги, милый человек, вон к сарайчику то… подсачек-то там в уголку стоит… Без
его не вытащить… Будь друг!..
Я перебежал плотину,
отыскал подсачек и принес. Старик левой
рукой натянул лесу и стал притягивать, а правой завел подсачек. Что-то блеснуло
крупной чешуей.
- Вот он… вот… попался теперь, брат, прокряхтел старик и, ловко заведя подсачек, притянул на плотину рыбу. В сетке трепыхался
прекрасный голавль.
- Знатная штука… да! Должно, легкая у тебя рука-то, милый человек… Ай да голавлик.
Лицо старика прояснилось, когда он взял голавля поперек и повертел его перед собою.
- Ономнясь я такого-то
вытащил… да ушел, проклятый… Сунул в ведерку-то, забросил удку-то, а он-то – хлясь хвостом да и прыг из ведерки-то… ровно ученый… Ну, этого-то я прикрою…
И закрыв ведерку доской, он снова забросил лесу.
- Что это за местность? спросил я. Как
зовется-то?..
Это-то?.. вертелом зовут у
нас ее… Потому, крута больно.. да и глыбь
велика…
- Нет, все это
пространство-то?..
- Да как зовут? никак… Место, и все тут… вон лесок
энтот Демьяновским зовется… барина Демьянина был… тут все его место было… Вот и мельница его была да и за вертелом все его… - Он подумал.
- Барин настоящий был… Эх,
хе-хе. Только оконфузил себя… замарал,
значит…
- Как так оконфузил?..
- Да так… Как господа-то
себя конфузят?… известное дело: спустил
все… в однех штанах отседа
ушел… вот те и замарал… А барин
был настоящий… Пуговицы золотые
на одежде были… Усы длинные, сам из
себя кудластый… А все как есь
спустил…
Поплавок опять опустился, и старик вытащил
окуня средней величины.
А вот дай солнышку зайтить, так и почнет хватать… рыбное больно место у нас…
Он снял с крючка
рыбу и опять забросил лесу.
- И чего только надоть им, господам? Все, кажись, есь…
Да все чего-то им еще нужно… Ражна што-ль
им надоть… А ни за что вить сконфузил себя-то… так… э-эх!
- Да как сконфузил-то? – спросил я.
- Так и сконфузил…
пропал человек, и все тут. – Говорю, в
однех штанах вышел.
Очевидно, старик не хотел распространяться. Он опять
начал упорно глядеть в воду, то-и-дело сплевывая.
- Ну, а теперь-то чье это место? кому принадлежит?
- Хозяину нашему… все как
есь… Пантелею Петровичу… - Сказал старик
и замолк.
- Купил он у барина что-ли? – спросил я.
- Подикося… купил… А на што
ему купить то?.. так… мужиченко был… вон
с той деревни… в рабочих у него состоял,
камни пущал… сандал строгал, в машину подпихивал… одно слово, мужиченко былл… А
теперь вон лес заторговал… вон у
Прудниковки-то… по озеру… видали березняк садом
сажен?.. – его все… Самый богатый по
сему месту… Да што тут толковать… одно слово, барином стал… того-то…
прежнего в однех, хначит, штанах… Фью… Эх! Мало
ли на белом свете делов-то творится… рази перескажешь все! Вот
и это таперича дело: был барин и пропал.
А мужиченко-то, Пантюшка, заместо абрина… накося вот…
- Да как же это он так? обманул барина? обокрал что ли его как?
- Дело темное… да уж не без того… Я вон сам с им вместе
службу справлял, над им состоял…
Бывалыча крикнишь: «Эй Пантюшка! мотри,
не пущай жернов-то шибко». – А он «да уж
знаю, Степан Иваныч»… А теперь он ломается: - «Эй, Степка, ты у меня мотри… воду-то больно не
пущай…» А я: «да уж знаю, Пантелей Петрович…» - Вот оно дело-то какое… Бывалыча, скажешь ему: «Подлец ты, Пантюшка, зачем, говорю за женой не смотришь? Ишь она у тебя на все стороны»… так… гулящая,
знаете… А он мне: «эх, Степан Иваныч,
да што мне с ей поделать…
обухом што ли пришибить…» Ну, она
ему на руку и сыграла… Эх!
сорвалась, подлая. – Крикнул Степан
Иваныч и, надев нового червя, забросил
снова.
Сзади нас солнце
садилось огромным горящим диском, и за плотиной ползли
линии красного света, переливаясь
и играя в кипящей воде. Старые
рябины за мельницей с пышными
гроздьями красных ягод
подернулись снизу первою
вечернею тенью и потемнели;
только пушистая зелень
вершин ярко освещена была
тихим светом палевого заката.
Повыше плотины, в тихой воде
начинала пускать круги и плескаться
рыба… Все обещало скорую ночь.
- Вы, Степан Иваныч, сказал
я – в хороших отношениях с хозяином-то?.. Служить остались по-прежнему?
- Да мне што… они там што хошь пущай делают… рази я в их дела мешаюсь? Мне што… Пущал допреж мельницу и сичас пущаю… Никаикх их делов не знаю… Все мельницу
слушаю, да вот рыбенку ловлю… Мне
их дело што… тьфу… - и Степан сплюнул в воду.
- Отвык он от людей, - думал
я, сильно желая узнать историю
превращения Пантюшки в Пантелея
Петровича, и Степана Иваныча в Степку, - Отвык. – оттого не разговорчив. С ним
нужно осторожно говорить.
- Вот вы, Степан Иваныч,
начал я – сказали, что жена то Пантюшки на руку ему сыграла… Что же… избавила
его от себя, что-ли? убежала от него?..
Степан Иваныч посмотрел на меня насмешливо одним только глазом, другим на поплавок смотрел.
- Убежала… хе-хе… убежала…
Зачем ей бежать? с им и осталась… Я про то говорю, што в эфтом деле-то темном на руку ему сыграла… с барином-то… во што…
- А!!! – протянул я,
интонацией голоса стараясь показать,
что пояснения старика меня мало интересуют. – А я думал сбежала с кем…
- Ага! вот и еще какой… ага и Степан Иваныч опять
таки при помощи подсачка
вытащил хорошего окуня. Это обстоятельство быстро повысило его настроение. Он забросил удочку и
потянулся…
Что-то ударило сзади
нас по воде, так громко, что я вздрогнул точно с
берега кто бросился…
- Что такое? – спросил я.
- Сомок тут один у нас
есь… вон у куста-то, в яме, ну и кажиный Божий день… к вечеру эдак и почнет ходить, гром делать… за щуками гоняется… такая пляска
идет страсть…
Степан Иваныч
крякнул и посмотрел на солнце.
- Должно, восьмой
есть… ишь сичас
совсем сядет… вон и туман потянул с воды-то… Действительно, на
плотине было уже сыро, и едва заметные струйки испарений плыли по ветру и холодили.
- Выужу поаледнего, и домой! – сказал Степан Иваныч.
мы помолчали…
- Куда ей бежать?.. вдруг
сказал старик. Оно, конечно, вострая
была бабенка, а все место себе нашла…
Он протянул вперед руку и указал на старую, корявую ветлу с кустом тонких
прутьев на сломанной верхушке.
- Вон там… под ветлой…
аршин семь глыби-то да и повертывает там… Може, и
вёртелом это место зовется, что повертывает здеся… да и ключ бьет в берегу-то холодный… как
лед…
- Ну, так что же? – спросил
я.
- Да то-же… нырнула в вертел-то… ну ее и того…
Степан Иваныч сделал рукой несколько кругов… Ну и завертело ее там…
- Должно быть, оступилась? –
спросил я.
- Бог ее знает… с
самого верху катилась, вот
где вы давеча стояли… нарочно, али так… земля под ей расступилась… Ну и завертелась с эдакой
махины-то… Мы-то на плотине стояли… Слышим, визжит што-то… Глянули с Пантюшкой – красное што-то вертится по горе и визжит… да кэ-эк об ветлу-то гукнет, да прямо в вертел… ну и того… ко дну… А за ей-то с горы-то и посыпалась земля-то…
Прибежали с багром, выволокли… ну, и покончилась… рассадила об ветлу голову…
А ловкая была баба… бывалыча, со мной, подлая заигрывала… да!..
- Наверное оступилась… -
сказал я.
- Бог, говорю, знает один… И чему
бы оступиться-то… Диви бы тропки
не знала, а то ведь летом по ей
шмыгала… А може и оступилась как.
Степан Иваныч выводил меня из терпения.
- Да с чего бы ей нарочно-то? – спросил я. – Ведь ничего не
было такого, чтобы с жизнью-то ей покончить? а, Степан Иваныч?
- Оно, конечно, не было,
пожалуй… а може и было што, кто е знает…
С барином она допрежь все… то да се… пустила его в однех, говорю, штанах… просто штуку
ему подвела… Вот те и причина… Темное, говорю, дело… Эх! бывалыча,
говорю я Пантюшке: «подлец, ты Пантюшка! зачем жену до такого дела допущаешь!..
Срамит вить она тебя… в рожу тебе наплюют» - говорю я ему. А он мне: -
«знаю, говорит, Степан Иваныч»… - он тады меня
Степан Иванычем звал, - «знаю, говорит, да рази с ей сладишь… во она у меня иде сидит»… - Вертела им ровно
вот травкой… И грех-то на ей за
все… да все она штуку-то подвела…
Степан Иваныч просто-на-просто не хотел рассказывать про штуку, которую подвела барину жена Пантюшки. Или уж он привык молчать, мельницу слушать, смотреть, как с шумом бежит вода с колеса ивертится[2], и пенится…
Я посмотрел на ветлу… Под нею были тихая спокойная вода, совсем незаметно, что вертит там. В наступающих сумерках прутья на сломленной верхушке казались взъерошенными волосами гиганта. Не умолкая гудела мельница… Тонкие, эфирные капли воды обдавали нас… От солнца одно пламя осталось: огненного шара совсем не было видно… Сзади нас сомок опять точно из ружья ухнул, и что-то запрыгало по спокойной воде.
- Ишь, разбойник… щуку ухватил… Жрет он этой щуки видимо-невидимо… вот дай крюк завести… мы его, голубчика, вытянем… покормился…
Поплавок пропал, и сильная рыба дернула удилище. Степан Иваныч нервно подсек и вытащил… Крючка не было.
- Ах, проклятая!.. Щуренок, должно… ишь… ровно ножом срезал, паскуда… Ну, пора! Он собрал удочку, достал кисет с табаком-махоркой и свернул из газеты «ножку». Я смотрел на кручу, совершенно красную от яркого освещения последних косых лучей, и вдруг мне ясно представилось, как визжит и вертится по ней что-то красное книзу и прямо об ветлу тупым звуком, да в вертел… Темнел откос… Темные полосы ночной тени ползли по нем… Ветла совсем отступила в кусты черемухи и крушины, что тянулись по скату… Степан Иваныч смотрел в крутящуюся воду, курил и поплевывал в омут. Лицо у него загорелое, спокойное…
- Тут у нас глыбкое место… - сказал он… - Вода выточила… Вот на середине-то и дна не достать… - яма… В ей, говорят, старый сом лежит, по ночам всплывает, как месяц засветит. Только никто его не видал… а так… говорят старики… Вот как станет этта месяц-то вон по-над тем местом… - старик показал на вершину отвеса, да глянет в омут-то, сом-то сичас и проснется, и всплывет. Полежит быдто он на воде… здоровенный да гладкий, ка-ак ухнт хвостищем, так вода и закипит, и пойдет ходуном ходить… Ухнет и в яму опустится… до другого, значит, сразу…
- Верите вы, Степан Иваныч, в сома-то?
- А кто е знает… Кой раз ночью и услышищь, как этто хвостищем по воде валяет… Здоров, должно… Сытно тут у нас… рыбы страсть, хлеба-што одного ему сыпется… сому-то… А ему што… лежит да глотает…
В ведре Степана Иваныча голавль задавал звон и всплескивал воду… Старая мельница трепетала всеми своими частями, тряслась, завывала, гудела, шумела, вода пенилась и уходила, а за ней новая, и так беспрерывно, как облака в небе – одно за одним тянутся.
- И здорово он ухает-то… так и долбанет… Да при людях не всплывает, должно… не любит. Он помолчал и затянулся.
- А вот хозяин-то наш, Пантелей Петрович… частенько так… приедет выпимши здорово и водки с собой четверть привезет… и выдет он на плотину… ночью то… Месяц подымется над вертелом… так и видно его в воде… ровно плавает али на дне светит… На лугу кругом тишь такая стоит… в реке рыба всплескивает и вода бежи-ит с колеса… а ен, Пантелей-то Петрович, станет по середке плотины и бурчит, ругается, должно, и глядит на воду, ровно леший какой… Должно сома увидать охота берет… Стоит он эдак, стоит, ругается и ровно замрет… И видно ему, значит, как этта месяц от вертела, от ветлы-то, в воде к ему ползет… А тень от его чорная… на плотине за ним лежит… И не страшно ему так-то стоять, потому выпимши…
- Чего же страшного-то? спросил я.
- Мало ли чего… известно ночью-то… всякая нечисть по свету шляется… да и место-то глухое… жуть берет… жена утопла… Мне вот тогда ночью-то выпить придется… глянешь на вертел и ровно зажмет что в тебе… Чудится вот, что верещит да катится красное, да бухнет в воду… особливо ежели сомок-то к разу прыгнет… А ему-то, Пантелею Петровичу-то спьяну и ничего… А как доползет месяц до плотины, к ногам-то его, почитай, глянет в него с плотины-то, увидит в воде должно голову свою, отскочит назад и пойдет на мельницу… и все-то ругается всячески, и сичас за четверть, зачнет пьянствовать, запоем, значит… И все по лунам этто у него… пьет этого винища страсть!! Вот и нонеча приедет, - верное дело… Теперь он у себя на даче… вот возля деревни… быдто в роде дома… И как этта месяц да ночь ясная, ну сичас и на мельницу с водкой… и меня угощает… да!! Пей, говорит, Степка! вспоминая, говорит, как мы с тобой камни пущали, барину служили… Вспоминай, говорит Степка потому я сам теперь барин, а ты – Степка, говорит, рыло у тебя суконное… Был ты, говорит, Степка мужик и есь ты мужик… И начнет он этого барина ругать… Господи ты боже мой… ужь и костит его… у – у… - ровно барин поперек горла ему стал… Подавай, кричит, такой-рассякой, подавай сюды мою Дуньку! Куды, говорит, задевал ты её?.. Да! и канителится он до утра до самого… а потом дрыхнет… А ночь настанет – сызнова пойдет… с неделю… Степан Иваныч плюнул в последний раз и бросил окурок в омут.
- А раз даже говорит: Степка! а помнишь, говорит, как я тебя Степаном Иванычем звал, а ты меня Пантюшкой? А теперь эвона што… А все жена это сделала… Я, гыть, Степка, тут не причинен… я, гыть Степка, може и сам в монахи пойду… да… Э-эх! мало ли темных делов на свете делается! рази их узнаешь… Он стал собираться, придвинул ведро, завернул тряпочку с червями, поплевал на руки, вытер о штаны и поднялся.
- Вы куда же теперь?… домой-то вам поздненько… да и оборветесь с кручи-то… а? сказал мне Степан Ивановуч[3]. Рази на мельнице заночуете.
Я поблагодарил Степана Иваныча и сказал, что с удовольствием переночую.
- Ну, так пойдемте ужинать, да спать!..
Мы перешли плотину. Я глянул на вертел. Мелкий лесок спрятался в темноте. Откос совсем потемнел, и старая ветла слилась с ним. Вода почернела. Повыше плотины спокойная водная гладь бороздилась и колыхалась от всплескиванья рыбы. Берега реки сливались с пожелтевшею водой.
Степан Иваныч поставил рыболовные снаряды в сарайчик и провел меня в каморку. Там собралось человек пять рабочих к ужину. Мне не хотелось ужинать, и я присел на скамейке, против плотины.
- Надо пойтить воду пустить! – сказал Степан Иваныч. Скоро мельница перестала завывать, и вода широкою волною хлынула в омут: старик поднял заставы.
Я сиделл и смотрел на откос, который все стушевывался, на темную воду, в шуме которой слышалась невеселая, однообразная песня настоящего, которое уходит, и будущего, которое следом за настоящим идет. – Так все на свете! – казалось, говорили бегущие струйки. – Уходит одно, на смену ему приходит другое, и так всегда будет, всегда, без конца. Вот и облака в небе тянутся так, и ветер несется, и звезды плывут - одна за одною, одна за одною… И люди, и зло и добро, свет и тьма – чередуются. В каморке зашумели, задвигались лавками, - должно быть отъужинали… Рабочие побрели спать, - кто в сарайчик, а кто и так под открытым небом, засыпать под знакомый шум бегущей воды.
- Ну, а вы-то где спать лягете? – спросил меня Степан Иваныч.
Он вышел из каморки и сел рядом со мной, попыхивая «ножкой».
- На сенник пойдемте со мною… над мельницей… знатно там! Оконце спустим… воздух легкий… благодать…
Я согласился.
- Ишь вода-то… все бежи-ит, бежи-ит. Сказал он, покачивая головой и задумчиво глядя на реку. – и сколько ее мимо меня пробежало!.. Лет 25 я здесь… и все-то бежи-ит она… и время то бежит… А станешь вспоминать все, как было, и ровно недавно будто-бы, да!.. Вот скоро, чай, и хоязин приедет… верное дело… Ишь ночь-то какая. – Засветлело, что то за вертелом… Никак месяц подыматься зачал… - Сказал он.
- Степан Иваныч! Сказал я. – Любила барина жена-то Пантелея Петровича!..
- А кто ее знает… Мудреная бабенка была… да… и все ровно вчера было это…
Видимо, ужин благотворно подействовал на Степана Иваныча и расшевелил его…
- Да… ровно вчера… Приехал этта барин на мельницу как-то да и увидь ее… А она-то, Дунька, ловкая была, ой ой! кра-асивая… Со мной, бывалыча, подлая заигрывала… Да!.. Треснет эдак по спине-то… - А што говорит, Степан Иваныч? какова я такова? а? ловкая, говорит я баба или нет? – Да!! – Степан Иваныч крякнул. – Вот она какая была-то… Ну приехал этта барин, на Пантюшку-то и крикни… - Ты што, говорит, бесов сын глазами-то хлопаешь, делов не делаешь? ..а?… - А Дунька-то ему и махни: - А што ты, говорит, больно орешь… и так – быдто в роде этого… - А чего, гыть: ему нехлопать, коли я, говорит, за него сама могу камни пущать?
Да рпи барине-то подняла юбку то до колен да по лесенке то и махнула… пустила камни-то… Пустила да и кричит: Што, барин! какова я такова?.. А видал, говорит… вот это?.. Засучила ручищи-то и показывает барину… На место мужика, гыть, могу… А глазами-то, подлая, эдак все эдак…
Степан Иваныч повертел головой и постарался метнуть глазами.
- Ну, известное дело, у барина-то сердце и загорелось… А Пантюшка ровно дурак стоит: то на Дуньку глянет, то на барина… Да!. Вот она какая была-то…
Степан Иваныч умолк и стал на вертел глядеть…
- А потом? – спросил я.
- Што потом… На другой, почитай, день барин опять прикатил, а Дунька то, вот подлая, купается… Увидела барина-то, да как выпрыгнет и мырк в воду.. и пропала… Барин смотрел, смотрел – нет Дуньки. – Утопла. – кричит… а она-то, подлая, у самых его ног и вынырнула, только голову одну показывает. – Вот, кричит, какова я… Ты, говорит, барин, уйди… не гоже, гыть, постороннему человеку глядеть, как мужняя жена купается. – так ровно ошпарила его… Тут и зачалось…
- Да что зачалось-то?
- Известно што… то да се… Первое дело, Пантюшке надо мною власть дана, главным его, значит… пондравился барину… Ну, тут и заварилось… Барин на мельницу, а Пантюшка с мельницы, будто в деревню али еще куда… Ну, и пошло… Рабочих-то тады не было… Меня наверх… вот те и пошло… А оптом, через неделю, прямо таки и ушла к барину… Што, гыть, я здесь делать буду? Мне, гыть, там с им лучше… Пантюшка ни слова, только глазами хлопает… Спервоначалу запьянствовал… Пожила она месяца три, натаскала деньжонок, да и к мужу… Пантюшка и слова не сказал, разрядился и пошло пированье у них… кажинный день пьянствовать зачали… Барин приехал, зовет Дуньку с собою… Нет, говорит, не пойду от мужа. Он и так, ее, он и эдак… Пойдем, говорит, со мною… Не пойду, говорит… И всячески-то он ее, и именами-то, и печатает, и все такое… Не пойду, говорит, у меня муж… Вот, ежели, говорит, отдашь ему мельницу, пойду… Ишь, вить, чего добивалась!.. А Пантюшка молчит, ровно нашло на него… Барин… подумал, тряхнул головой… Берите, говорит, чорт с вами!.. ну и отписал… как следует… Та и ушла к нему… А Пантюшка пьянствовать… до зорьки все… ровно чумовой стал… ну, и пошло у него с эстого времени запоем… Три годика жила Дунька с барином… мужа не забывала… кажинный месяц ему денег присылала… Пантюшка в азарт вошел… прознал, что барин землицу-то распродает, и давай перекупать… да, обстроился… А та ему все деньги присылает… Пушила барина страсть… Глядь-поглядь, пришла Дунька купчихой… Пантюшка от радости пить… Где, говорит, барин? Фью, говорит… вот он где… по ветру, значит, пустила… Такая у нея уж сила была… Денег опять принесла… земли прикупили… и пошло дело… Дунька пьет… Пантюшка пьет… Дунька, бывало, крикнет: эй, мотри… Пантюшка. Уйду к барину… а тот ни слова… С месяц пожила с мужем да с кручи и сорвалась… да об ветлу… Вот оно дело то какое… Да, и-и, сколько на белом свете делов-то… Ну! спать пойдемте… вон совсем скоро и месяц подымется… Совсем ночь наступила… звезды блестели на небе и светились в спокойной воде повыше плотины. Вершины рябин точно серебром подернулись от всплывшего за вертелом месяца… Скоро, скоро он и над кручей встанет и глянет с высоты поднебесной в темный омут.
Только что поднялись мы по трепещущей лесенке на сенник, опустили окно и растянулись на сене, готовясь заснуть, глухо застучали дрожки, фыркнула протяжно лошадь и раздался крик:
– Эй! Степка! Леша-ай! Дрыхнешь што-ли… Сетпка-а!
– Вот он… ни одного месяца не пропустит… сичас пьянствовать станет… бес што-ли в ем какой сидит?.. Эх, крякнул сердито Степан Иваныч и спустился вниз.
Я стал прислушиваться. Внизу слышался крик хозяина и тихий голос Степана Иваныча.
– Дрыхнешь ты леший? а? дрыхнешь? пьяным голосом кричал хозяин.
– А што мне делать-то, ишь ночь на дворе… в бирючки што-ли играть?
– Ночь… кричал хозяин. Какая жъ ночь, коли месяц светит… Ты. Степка, мотри у меня!.. ты меня понимай… кричит хозяин.
– Чего-ж мне тебя тревожить, Пантелей Петрович!.. тихим голосом говорит Степан Иваныч. Спать што-ли будешь?
– Ладно! ты меня не учи… Постой, Степка, постой!.. Ты, Степка, знаешь… Дунька-то… а?.. Дунька-то… подлая она была?.. а?.. я рази виноват, Степка? а? говори, виноват? а?
– Будет тебе, Пантелей Петрович, канителиться… Шел бы ты спать, Пантелей Петрович…
– Помалкивай… помалкивай… я сам, может, скоро в монахи пойду… али еще куда… да… Ну, сттупай… дрыхни…
Он говорил совершенно пьяным голосом и медленно…
Степан Иваныч поднялся на сенник и растянулся на сене.
– Ну что? – спросил я его.
– Известно што… Пьян… четверть привез… ну и закрутит… Што ему делается… пьет-пьет, а потом задрыхнет… э-эх! грехи то все наши…
Вот сейчас на плотину пойдет… верное дело… выпьет для началу и станет глаза на воду таращить… Да уж и так накачался здорово… еле ходит…
Степан Иваныч начинал посвистывать носом.
– Разбойник… э-э… подлая рожа… паскуда… доносились снизу крики хозяина…
– Кого это он так? – спросил я.
– Кого? известно, либо меня, либо барина… завсегда, выпимши, его хлещет… Покою он ему не дает!.. барин-то… Кто е знает… Совесть што-ли в ем завелась, али по жене это он все… Плакал, как она с кручи-то да об ветлу… Ну! хорошего сна… – сказал, зевая, Степан Иваныч и зарылся в сено.
Я лежал и никак не мог заснуть… Хозяин еще бурчал что-то внизу, точно говорил с кем, но за шумом бегущей воды нельзя было слышать. Я лежал на спине. Свежесть ночи начинала понемногу усыплять меня, а монотонное паденье реки сбивало все мои мысли в одну точку… Мне начинала представляться какая-то длинная, длинная, уходящая от меняя нить, и нет конца ей… Я начинал засыпать, забываться, перестал уже слышать шум воды… Вдруг передо мной блеснуло что-то, какая-то светлая волна пробежала над моею головой… Я открыл глаза… На противоположной стене ярко отражалось окно…
– А! подумал я. – Месяц над вертелом выплыл…
Услышал я гул воды, и в моем воображении представился отчетливо отвес, красный, обрывистый, с молодым леском на вершине, ветла с пуком прутьев, черный омут… Рассказ Степана Иваныча со всеми подробностями потянулся в моем мозгу, живо, ярко, даже плеск воды послышался… Искра пробежала по мне… я вздрогнул и вскочил. Прямо в меня ударил месяц волнами своего света… Ясный был он, круглый, холодный… жутко было смотреть – что-то живое в нем было… сила какая-то: Прямо против него звездочка маленькая, светлая, тихая, а вокруг кольцо света, а дальше все темней и темней голубая бездна тянулась, а в ней шевелились, трепетали своими лучами звезды. Я поглядел на вертел. Маленький лесок с остренькими вершинами ярко рисовался на круче. Скат был черен, только внизу, у самой воды песчаная отмель белела, да старая ветла являла глазу куст прутьев на подломленной верхушке своей. А река бежала и шумела так же, как и днем. Месяц подвигался ближе, выше поднимаясь, а звездочка не отставала за ним и все также спокойно мерцала…
Ясно белела плотина… Облокотившись на перила, стоял человек, одетый в черный кафтан, без шапки, и, нагнув голову, смотрел на воду. Мне стало жутко… Вспомнил я рассказ Степана Иваныча, о соме вспомнил и опять на небо посмотрел… Два месяца увидал я… один на небе, другой в омуте, у самой ветлы. Теперь ветла видна была ясно… Корявая, серая, с глубокими трещинами: под нею сверкала вода.
– Вот он, вертел-то – подумал я. И ключи тут холодные… Пантелей Петрович стоял на плотине и смотрел вниз, как месяц в воде плывет, вес ближе к нему, все ближе. Повыше плотины, в спокойной воде опять что-то бухнуло – должно быть сомок. Пантелей Петрович обернулся, осмотрелся во все стороны и опять глядеть в воду стал на подвигающийся месяц… Смотрел и я… только в небо смотрел. Мне было не по себе что-то. Это пустынное место, омут с тихой водой, вертел, рассказ Степана Иваныча, неподвижная черная фигура на плотине, упорно глядящая в воду, монотонное падение воды, месяц, холодны и ясный, какую-то силу в себе таящий – все это шевелило мои нервы. А Степан Иваныч, раскинувшись на сене, ничего не видел и не чувствовал, и его храп гулко разносился по сеновалу. Я, как теперь, вижу его длинную распластанную фигуру, жилистую шею, выпяченную вперед бороду. Он спал крепко. Отраженье окна совсем сползло со стены, отложилось на сене и стало приближаться ко мне. И, сам не знаю почему, мне жутко было от этого пятна…
Вдруг что-то сильно бухнуло в омуте, гулко и страшно, поглотив шум воды… даже закипела вода… – «Сом» – мелькнуло к меня в голове… «Э-э… сом, сом-то бухнул… сом!..» крикнул Степан Иваныч, внезапно проснувшись… Он привык к однообразному шуму воды, но это буханье в омуте, нарушавшее монотонную шумную песню, разбудило его.
Мы бросились к окну. На плотине никого не было.
– Ваш хозяин упал, Степан Иваныч: – крикнул я… Я сам видел, как он в воду глядел… и потом бухнуло что-то…
Степан Иваныч растерянно посмотрел на меня и высунулся в окно…
– Эй! багры! багры тащите… хозяин утоп! эй! багры… – крикнул он и гулкое эхо понеслось по полю… Мы бросились вниз.
– Багры, багры, кричал Степан Иваныч и я, спускаясь с лесенки. – Эй, хозяин утоп… эй… Из сарая выскочили сонные рабочие.
– Что?.. зачем багры? – спрашивали они…
– Хозяин утоп… хозяин в омуте… Багры. – Кричал Степан Иваныч.
Бросились за баграми, притащили… побежали к плотине… Ничего не было видно… Попрежнему шумела река… Пошарили, пощупали баграми и ничего не нашли…
– Должно под плотину вода подбила… сказал один. У меня билось сердце… – Там, думал я, в этой темной, холодной воде еще бьется в последней борьбе теплое, живое тело где нибудь под склизкими сваями и сейчас погибнет…
Мужики толпились на плотине.
– Рази, можно лезть! – рассуждали они… – Тут тебя сичас и захлещет… подворотит под бревна… Тут дна не достанешь… глыбь то какая…
Страшно было лезть в эту темную воду, где теперь один, один месяц только скользил, да в глубине билось живое тело в предсмертной агонии.
– Сунься-ка туды… Вон там сом, сказывают, лежит… – говорили некоторые… –Своя то жисть кому не дорога…
– Так ему определено, чтобы под плотину угодить, значит… Степан Иваныч подошел к барьеру и посмотрел: не броситься ли хотел он, чтобы спасти Пантюшку… Посмотрел и отошел к сторонке. Месяц совсем под плотину ушел и вот-вот вынырнет позади, в спокойной воде.
– Надо рассвету подождать… – говорили мужики… Тады видней будет…
– И с чего это его угораздило?.. – сказал один.
–Пьян был поди… любил он в воду то глядеть… ну, спьяну-то и перевалился за больер то… да и туды…
– Знамо, спьяну… раскачало, значит, его… – решили остальные.
Что думал Степан Иваныч? Думал ли он, что спьяну его Пантюшка упал или так, нарочно жизнь порешить хотел, чтобы не мыкаться без пути по белому свету?
Он стоял отдельно от прочих и рассеянно глядел перед собою…
– Пропал Пантюшка, пропал… Эх!! сказал он, тряхнул головой и, должно быть, решив какой-нибудь вопрос, сел с мужиками на плотине. Спать никто не хотел идти. Так как-то жутко было… да и минута-то особенная: человек под плотиной лежит, вода его о бревно бьет, в тело проникает.
– Как ты там хош… сказал вдруг Степан Иваныч, а Дуньку он любил… вошто… с ее и пить стал запоем… любил он ее… Он помолчал и подумав, продолжал.
– Бывало, я ему говорю: «Пантюшка, говорю, – зачем твоя жена к барину сбежала… чего ты ее, говорю, пущаешь… А что же, говорит, Степан Иваныч… он тады меня Степан Иванычем звал, что же, говорит, я с ей поделаю… одна она у меня… не обухом же, говорит, мне ее пришибить… люблю, говорит ее… да!! значит любил он ее…
– А до меня доведись, так прямо бы пришиб… на кой чорт она мне нужна, коли таскаться зачала!.. сказал один из рабочих… Коли уж жена, так будь ею… для единого мужа… а таких-то везде можно найтить…
– И дурак же ты, Васька, как я на тебя погляжу… сказал Степан Иваныч.
– Да ежели он ее любил… Ну, должон он ее простить, али нет?.. ну, сказывай!.. – должόн?.. Да ежели она с повинной головой придет, да в ноги ему поклонится, должόн, али не должόн простить?..
– Я бы не простил! сказал Васька.
– Ну, значит, и выходишь ты дурак… Муж завсегда свою жену простить должόн, потому она баба… а баба – то – дура… в голове у ей ветер ходит… э-эх!.. и Степан Иваныч энергично сплюнул.
Долго говорили мужики о Пантюшке. Месяц на другую сторону неба перевалился, начинал бледнеть, за ним рассвет шел, разливая в воздухе тонкие белесоватые струйки. Кое-кто прикурнул* на плотине. Задремал и я.
– Эй! Эй! бери багры да шарить давайте! раздался над моим ухом громкий голос Степана Иваныча. Я посмотрел вокруг. Совсем светло было… Над плотиной стоял густой туман.
Взяли рабочие багры и стали щупать.
– Верное дело… под плотину его подвело… не найтить, говорили рабочие.
Степан Иваныч энергично нащупывал багром, но поиски оставались тщетными.
– Эвона он!.. крикнул один из рабочих. Ишь его водой-то отхлеснуло куды…
Действительно, саженях в четырех от плотины, в тумане, густо висевшем над омутом, колыхалось что-то черное. Бросились через плотину по берегу, зацепили багром и потянули… Это был труп Пантелея Петровича. Должно быть, сперва завертело его и напором воды под плотину подбило, но нижним течением вытолкнуло и отнесло на середину, где постоянный круговорот воды вертел его на одном месте, не позволяя отпуститься на дно. Тело принесли на плотину и положили. Лицо и руки были пухлые, налитые, из-синя-белые, свинцовые… Глаза выпучены, стеклянные… Нижняя челюсть крепко захватила верхнюю губу… Пальцы рук были сведены, точно хотели что-то схватить… Нос заострился и посинел. Крупная ссадина синела на щеке большим шрамом… Должно быть, ударило его водой о подпорку.
– Вот – те и Пантелей Петрович… Был человек… и нет его… сказал один из рабочих.
– Да… сказал другой. Много рази человеку надоть, чтоб жизнь свою порешить?.. не скотина… понятие имеет. Бухнул и готово…
– А я так и думаю… сказал один, что спьяну это он… закружился и ухнул…
– Чего ухнул? просто вода к себе тянет, силу в себе такую имеет… Особливо ежели над пучиной стоишь… ну и притягивает… А как пьян человек, сдержаться не может, ну и в ее, значит, и полетит…
– Что вы думаете об этом? спросил я Степана Иваныча.
Старик внимательно посмотрел на меня, точно испытать желал, сериозно ли я спрашиваю или только так, из любопытства.
– Бог его ведает… Може и нарошно… а може и закружился… Все едино не своею смертью помер и в таком виде-то… пьяным… э-эх, грехи-то наши… А любил он Дуньку-то… через ее може и сгиб человек… тоска загрызла…
– Врешь ты все, Степан Иваныч, сказал Васька, непременным долгом считавший противоречить Степану Иванычу… Просто это чужое добро впрок ему не пошло… не знал, что с им делать… Коли-бы любил жену, не пущал бы ее по миру-то… а то она, почитай, мирская была… с кем хошь… Ой, лиха была Дунька-то…
Степан Иваныч ничего не сказал и только плюнул в сторону Васьки.
– Теперь уряднику надо дать знать, да станововму… свидетельство будет… пойдет канитель… Вы ступайте! сказал мне Степан Иваныч, а то и с Вас допрос сымать станут!..
– Да, подумал я – Драма, начало которой рассказал мне Степан Иваныч, закончилась на моих глазах. Можно и уйти.
Я стал прощаться. Когда я прощался с Степаном Иванычем, он дружественно похлопал меня по плечу сказал…
– Вот вам и Пантюшка… А еще вчера жив был, ругался… э. упокой Господи душу… Да не будет ли у вас где местечка?..
– Или уходить хотите с мельницы? спросил я.
– Да… не хорошо здесь… в один год два утопленника.. Жутко на этот вертел смотреть… Особливо ночью-то, как месяц над кручей станет да в воду глянет… Так и начнет грезиться: либо Дунька, либо этот… Он указал на распростертый труп Пантюшки. Пора уже мне с эфтим делом покончить… Силы моей не стало… Вот только рыбешку половить люблю…
Я пообещал узнать о месте и сообщить ему…
– А Дуньку-то он любил… вот вам верное дело… Душа у него была жалкая, да слабая… не вынес… и паскудства-то ейного и жизти своей горемычной… да! верное слово, слаб был человек…
Я простился и стал подниматься по тропинке, вдоль отвеса… Земля обсыпалась под моими ногами и хлюпала об воду, и опять пронеслось в моем воображении, как что-то красное визжит и вертится книзу вон к той корявой ветле…
– За кусты-то цепляйтесь! за куты! кричал мне снизу Степан Иваныч. – Стерегитесь… больно сыпется горою-то…
Я остановился… глянул вниз… Подо мной тянулась беловатая полоска отмели, чернела спокойная вода вертела… Старая ветла тянула ко мне шапку тонких веток своих.
Я опять стал подниматься, судорожно схватываясь за сучья черемухи и крушины, увязая в сухой, сыпучей почве. Вот и вершина. Я подошел к тому месту, откуда глядел вчера на даль и плотину. Странная картина рисовалась подо мною. Мельница спокойная, затихшая, с группой старых ветвистых рябин на берегу омута. Плотина, а на ней кучка людей и Степан Иваныч возле черного тела, с белыми пухлыми руками, и скрученными пальцами, с синим, острым носом… Нервная дрожь пробежала по моему телу. Брр… сделал я невольно губами…
С шумом бьет река в омут. Выше плотины спокойная гладь, с нависшими с берегов кустами ольхи и корявыми ветлами. Влево и вправо прихотливо синим гигантским червем река вьется, кое-где подернутая свинцовой дымкой тумана… Те же поля, что и вчера, те же снопы на полях, то же черное пятно деревни и та же едва заметная церковка вдали…
– Прощайте, Степан Иваныч! прощайте! крикнул я с вершины вертела.
– Прощайте! заходите когда, крикнул Степан Иваныч снизу. – Доброго утра…
Он смотрел на меня , поставив ладонь ко лбу… Позади меня уже горело солнце, и ярко-освещенное небо мешало глядеть старику.
В последний раз окинул я с кручи быстрым взглядом плотину и вступил в чащу… Позади шумела река… Молодой густой осинник со всех сторон обступил меня плотною стеной.