Я люблю яркiе
сентябрьскiе дни, холодное ясное небо, тонкiя паутинки, которыя незамѣтно цѣпляютъ за
платье, щекочутъ лицо и, покачиваясь, уплываютъ куда-то.
Я люблю золотые листья, съ легкимъ шепотомъ падающiе на землю безъ вѣтра.
Они осыпаютъ аллеи бульваровъ, желтыми точкамипокрываютъ еще зеленый
газонъ.
Я люблю неслышно надвигающуюся осень.
Часто сижу я на бульварной скамейкѣ, растираю подошвой влажный, хрустящiй песокъ и смотрю.
Пестрыя группы дѣтишекъ
возятся въ кучахъ песку, звенятъ и щебечутъ подъ солнцемъ. Они, эти быстрыя
ножки и веселыя рожицы, готовятся жить.
А кругомъ сыплются золотые листья, шуршитъ едва внятно
ихъ говоръ, а изъ-за кудрявыхъ шапокъ протягиваются черные обнаженные
сучья.
Часто въ послѣднее
время встрѣчаю я высокаго, браваго старика. Онъ со скучающимъ
видомъ прохаживается по аллеямъ бульвара, останавливается возлѣ дѣтей и
покручиваетъ стриженый усъ. Маленькiя
фигурки шныряютъ вокругъ, стучатъ обручами, бросаютъ пескомъ; мячи
подкатываются къ самымъ ногамъ старика; пестрые человѣчки ползаютъ около, подозрительно поглядывая на
высокую, хмурую фигуру. Посмотрѣвъ и
покручивая усы, старикъ направляется въ мою сторону, какъ разъ противъ круга,
присаживается и набиваетъ черную трубку.
Сегодня онъ поклонился мнѣ, - должно быть, призналъ.
- Съ добрымъ утромъ, сударь… Ишь, сентябрь-то какой
выдался… Имъ-то одно удовольствiе, - кивнулъ онъ головой въ сторону пестрой кучки. - Растутъ на свѣту-то…
- Вы, должно быть, недавно въ этихъ краяхъ… Что-то я не
видалъ васъ раньше…
- Здѣсь-то
недавно… на бульварчикѣ-то… А въ городѣ
я годовъ двадцать проживаю… Да какое тамъ двадцать… больше, съ восемьдесятъ
второго… На сверхсрочной службѣ я былъ, въ
жандармскомъ дивизiонѣ…
- Вотъ какъ… а-а-а…
- Да-съ… въ жандармахъ… А что-съ?... И многiе вотъ, какъ вы… удивленiе
высказываютъ… А дѣло самое
обыкновенное… для порядка, конечно… Ну, теперь я выбылъ… отошелъ… Хожу вотъ по
воздуху пока что… Солнышко-то какъ
теплитъ-то… Ишь, паутинки играютъ, - къ хорошей погодѣ…
Онъ снялъ съ лица набѣжавшую паутинку и задымилъ трубкой.
Слово за слово - разговоръ завязался. Подъ яркимъ солнцемъ душа
открывается: она рвется наружу, къ свѣжему
воздуху, она не таится, какъ въ хмурое дождливое утро.
- И все ладно шлою Вѣдь
сорокъ пять рублей!... Гдѣ ихъ возьмешь-то… И самостоятельность притомъ, - шестьдесятъ человѣкъ
подъ командой… Конечно, отвѣтственность
большая, ну и деньги не малыя… Утѣсненiя никакого, - только дѣло
знай… Я его во-какъ зналъ… Посмотрѣли
бы вы, какъ нарядъ выведу, - засверкай моя мамаша… вотъ-съ какъ.. Бывало, нарядъ въ театры, - къ семи чтобы на мѣстахъ…
Ну, распорядишься, разставишь, - стой - не моргай… Генералъ ѣдетъ, - сейчасъ, чтобы лошадь на дыбки и все такое…
Красота!... Какъ съѣхались, младшему людей передашь и въ пивную въ
уголокъ… или въ театръ пройдешь посмотрѣть
для скуки… Жизнь!... умирать не надо… А лошадь у меня была!... огнёвая, ста
четыре плачена, изъ-подъ Евлампiя Спиридоныча
самого, полковника… Старѣть начала, такъ онъ меня отдалъ. А учоная, и вамъ
объясню, какая!... Ничего не жалко мнѣ…
а “Голубку” жалко… Какъ уходить мнѣ,
такъ, вѣрьте слову,
слезу утеръ… И она что-то чувствовала, ушки пригнула… Э-эхъ… дѣла-а!…
Онъ замолчалъ и сталъ курить.
- Да… такъ вотъ “Голубка”-то… Какъ, бывало, начнешь
осаживать… все оглядыватъ, какъ бы не зацѣпить…
Самая жандармская лошадь. На гуляньѣ
разъ парнишка одинъ созорничалъ, - перочиннымъ ножичкомъ ей ткнулъ… въ задъ, извините - назову-съ… не дрогнула даже…
- Такъ вы кѣмъ
же, собственно, были?
- Вахмистромъ я былъ…Ну, все равно, что фельдфебель… Въ
пальтѣ-то я теперь неказистъ, а какъ, бывало, во всей формѣ, - очень я фигурой вышелъ… Уборъ этотъ надѣнешь, - чортомъ торчитъ на боку… Картина!... шнурки эти, - серебро… медали тутъ… знакъ отличiя военнаго ордена, - я два Георгiя имѣю, за турецкую кампанiю…
Такое, я вамъ скажу, сiянiе… Да-съ… вотъ
шестьдесятъ скоро, - усмѣхнулся онъ, - а портнишки эти самыя, модистки… глазами ловили…
Лестно имъ, бывало, какъ на дыбы возьму, да на нихъ… хе-хе-хе… Ей-Богу…
Записочки получалъ… Извѣстно… видать, что не протой жандармъ… И все ладно
было. Полковникъ, бывало, скажетъ… - Онъ меня уважалъ, можно сказать… - Такъ вотъ скажетъ, бывало: - “Ну, какъ Иванъ Иванычъ”… - Ей-Богу, такъ, по отчеству и все такое… “ну, какъ скрѣпишь?”… Скрѣпишь!... Да я крѣпче
другого молодого. Они что, - рыхлость!... А у меня жила да кость… Грудь - на, бей!... Гвардейская!... я вѣдь изъ гвардiи
вышелъ…
Маленькiй
карапузъ закатилъ мячъ подъ скамейку и съ крёхотомъ возился подъ нашими
ногами.
- Ишь, ляшки-то наѣлъ,
- засмѣялся вахмистръ, протягивая руку къ натянувшимся
брючкамъ карапуза. - Лопнутъ, ей-ей лопнутъ… Тюкъ!...
Карапузъ досталъ мячъ и, тяжело сопя, уставился на
браваго дядю.
- Тюкъ!... повторилъ онъ, дѣлая строгое лицо, и побѣжалъ къ своимъ.
- Да… ну, и все хорошо было… Сынъ по механической
части… на заводѣ… сорокъ цѣлковыхъ
получаетъ… Въ деревнѣ братъ по хозяйству… Я имъ ежемѣсячно красную слалъ… обязательно. Ну, и почетъ!... Прiѣдешь да во всей формѣ… У батюшки всегда чай пилъ, на крылосъ становился… Очень меня всѣ они уважали… А тутъ и пошло это самое… канитель-то
эта… Оно бы и ничего, конечно, порядокъ нуженъ… и вездѣ нуженъ, и за границей вонъ тоже нашъ братъ есть… я
ужъ это самое доподлинно знаю… И тамъ спуску не даютъ… да… А тутъ сразу это
повернуло. Какъ начались эти смуты… нарядъ за нарядомъ… Ни тебѣ чаю попить, ни поужинать… Въ баню, вѣрите-ли, не вырвешься… То къ вокзаламъ, то на гулянье,
то въ дозоръ на-ночь… по улицамъ… и вдругъ приказъ: “отпустить шашки”… Допрежде
тупыя онѣ у насъ были… Такъ отточить, стало быть… Такъ это
вдругъ словно какъ бы жутко стало, - по сердцу ударило… Ну, что-жъ, - приказано, - надо… Распорядился я… Мои-то - ничего себѣ,
посмѣиваются… “На
войну, что ли, погонятъ”, - думаютъ… Смѣ-ѣхъ!... Ну, а
я то ужъ понимаю: полковникъ меня упредилъ, чтобы я, значитъ, людямъ объяснилъ.
- “Дѣло, говоритъ, Иванъ Ивановичъ, всурьозъ пошло”… Ну,
объяснилъ я, для чего шашки-то… тово…
Молчатъ… такъ это тихо стало… смекнули… А тутъ Овечкинъ и сказываетъ… такъ
солдатишка у меня былъ… озорникъ… “Та-акъ…” говоритъ… и подозрительно онъ это
сказалъ. Я его сейчасъ на мундштукъ: “что - та-акъ?”
“Да ничего, просто, говорю, такъ, понимаю…” “То-то, говорю, понимаю”… И скучно
у насъ стало, сударь… Черезъ недѣлю
на дворѣ… Ра-анымъ рано, вольнаго я захватилъ съ прокламацiями энтими… подъ сорочкой цѣлую пачку нашли… ну, конечно, представили… И парнишка-то молоденькiй, а дерзкiй…
Ла-адно… А эскадронный и говоритъ мнѣ:
“ты, Иванъ Ивановичъ, на-чеку будь… По-ни-ма-ешь?” - И такъ строго смотритъ, рѣзко… Ну, что-жъ… на-чеку такъ на-чеку… Я всегда
на-чеку. И пошло тутъ дѣло настоящее… Вамъ, поди, все извѣстно. Не любитъ насъ публика… Ну, политическихъ этихъ
провожаемъ… ну, другое тамъ… сами знаете… порядокъ… надо… а публика-то насъ,
извините, ежели къ слову, за подлецовъ считаетъ. Злость-то она и кипитъ… Вы
такъ, ну и мы… Что-жъ, и мы тоже не
подлецы… тоже вѣдь свои, русскiе…
только надо же кому-нибудь нащотъ порядка… Полицейское, конечно, дѣло…
Мимо насъ прошелъ жандармскiй офицеръ. Онъ
оглядѣлъ моего вахмистра и отвернулся. Тотъ всталъ и вѣжливо раскланялся вслѣдъ, и глаза его растерянно смотрѣли на меня.
- Не узналъ, должно… не поклонился… А нашъ это, Михайло
Василичъ Амброзовъ… изъ полку перевелся…
Ему на площади камнемъ бокъ попортили… И что же вы думаете?... сотъ пять ему за
бокъ-то отпустили?... на поправкѣ
теперь… Нѣтъ, должно, сердится онъ на меня…
- За что же?...
- Было дѣло
одноююю Да вотъ слушайте, какъ это все повернулось… Ну, такъ вотъ… И приходитъ
къ мнѣ сынъ… вотъ на заводѣ-то который… Навѣстить, стало быть. И чортъ меня дернулъ, разсказалъ я
ему ппро все… и шашку показываю… И
такъ-то онъ у меня сѣрый съ лица-то, а тутъ зеленый сталъ… Вскочилъ съ
табуретки, картузъ схватилъ… “Ты куда?” - говорю… - “Домой”, - говоритъ, а самъ дрожитъ. Вышли на дворъ-то, а онъ
возьми меня живорѣзомъ-то и обзови… Да на весь дворъ, сударь!...
- “Живорѣзъ
ты, - говоритъ… - На такое дѣло
пошелъ”…
- “На какое такое?... Ахъ ты, говорю, разсукинъ ты
сукинъ сынъ!... такiя слова отцу!”… - Обидѣлъ онъ меня
тутъ, сударь, страсть…
- “Деньги-то тебѣ,
говоритъ, за кровь платятъ”…
- “Какъ такъ за кровь, а?”… - Врѣзалъ я ему
тутъ сгоряча по шеѣ… картузъ съ него сбилъ… Конечно, не хорошо… ну, да вѣдь мальчишка онъ… А онъ меня при всѣхъ… на дворѣ
изругалъ.
- “Я, говоритъ, и знать тебя не хочу”. - Сыщикомъ обозвалъ… ей-Богу, такъ-таки и обозвалъ…
Сыщикъ, говоритъ, ты…” Ну, и не приходилъ потомъ. А раньше все, бывало, въ
праздникъ забѣжитъ… Какъ вы полагаете, а?... отъ родного
сына-то!...
Вахмистръ посмотрѣлъ
мнѣ въ лицо, и я видѣлъ
в его глазахъ и прошедшую, потухшую, обиду, и какое-то радостное, непонятное
для меня чувство…
- Вотъ онъ какой у меня, Сережка-то… Ну-съ, хорошо-съ…
отточили шашки… востро отточили… Самъ полковникъна бумагѣ пробовалъ… Каждую шашку… какъ рѣжетъ… ей-Богу-съ… Да-съ… все исправно… И вдругъ намъ
всѣмъ прибавка вышла, по случаю трудовъ… Ну, что-жъ…
прибавка дѣло хорошее, - покорно благодаримъ… Лестно, конечно, ежели цѣнятъ… А тутъ вдругъ нашего одного и помяли… ночью у
вокзала съ лошди сволокли и всыпали… померъ потомъ въ госпиталѣ, царство небесное… Тутъ вскорости Овечкинъ убѣгъ… такъ и не разыскали… Двоихъ подговаривалъ… опослѣ сказали… Трое еще на побывку въ деревню проситься
стали, на здоровье жаловались все… Слабые которые… не пустили… Сверхсрочный
одинъ совсѣмъ ушелъ… страшно, что ль, ему стало… Ну, я то не
боялся… чего бояться… Я подъ Горнымъ Дубнякомъ смерть-то видалъ… и Георгiя получилъ тамъ…
Вахмистръ прiосанился
и закрутилъ усъ.
- Ну, и не страшно мнѣ-то… А тутъ, изволите ли знать, письмо изъ дому пришло, отъ брата. А
это Сережка имъ наплелъ со злости, послѣ
нашего разговору-то… И пишетъ мнѣ
братъ, - а онъ у меня и мужикъ-то сирный, церковныя книги мастеръ
разбирать… Пишетъ онъ, будто я людей рѣжу
и за это за самое жалованье получаю…
Ишь, какъ это они вообразили… Сережка-то съ озорства, а они за чистую монету…
Иди, говоритъ, лучше куда на казенное мѣсто,
а не такое чтобы дѣло… въ швейцары или тамъ куда… и выгодно, говоритъ, и
дѣло-то чистое…” Рѣжу!...
А я, - вотъ вамъ крестъ, - и ни одного-то человѣка не тронулъ, а не то чтобы… тамъ… да… Ну, конечно, влѣпишь иной разъ плашмя, по спинѣ… да… А такъ чтобы…
Вахмистръ покачалъ головой и горячо продолжалъ:
- Да что я за подлецъ
за такой, - своихъ буду рѣзать!... Ну, а они-то вонъ что… А дѣло-то понятное… Казачки тамъ у нихъ по сосѣдству были, троицкихъ мужиковъ… тронули двоихъ… шибко
тронули… прямо до смерти… за грабежъ… барскiй хлѣбъ увозили… Ну, они и меня за казачка, будто по той же
части. Махнулъ я рукой, думаю, что съ нимъ толковать… Дураки, не понимаютъ про
порядокъ… А красную посылаю, и принимаютъ… ничего… Деньги - деньгами, конечно… бѣднота у насъ…
Къ намъ подошла маленькая дѣвочка, вся въ красномъ, съ обручемъ. Ея свѣтлые глазки изъ-подъ широкихъ полей пунцовой шляпы съ
любопытствомъ поглядывали на вахмистра. Его стриженые усы, должно быть,
интересовали ее. Она кривила ножки и выговаривала нетвердо:
- Дя-дя… дя-дя…
Вахмистръ протянулъ руку, хотѣлъ погладить волнистые бѣлокурые локоны, но плутовка съ звонкимъ смѣхомъ, оглядываясь, проворно покатила свой обручь.
- Ишь, младенцы-то… играютъ себѣ… и ничего-то имъ не нужно, - задумчиво сказалъ вахмистръ, насыпая новую трубку. - А выростутъ, все узнаютъ… Ну, такъ вотъ… письмо это
самое… да… А тутъ и стало все, въ октябрѣ…
вотъ дороги-то когда стали… Ну, объявили забастовки… Имъ-то забастовки, а намъ
жара… Ходили мы по Москвѣ, больше въ своей округѣ… по бульварамъ… Ну, разгоняли, конечно… лошадьми все… Въѣдешь и начнешь повертывать… А народъ-то липкiй сталъ и не боится. Облѣпятъ стѣной и ругаются… Да и лошади пугаться стали… А умныя, - черти! Нѣтъ
того, чтобы ударить такъ… больше все тѣснятъ
и глазами поводятъ… фыркаютъ, человѣка
чуютъ… привычныя къ народу-то. Ну, тутъ у насъ было дѣло. Не у меня, стало-быть, а у другого вахмистра…
Андрей Парфенычъ, сухонькой такой, строгiй… въ одномъ полку и служили-то раньше… Ну, выѣхали они такъ-то, окружили ихъ на площади-то,
сгрудили… камнями швыряться стали… Вахмистровой-то лошади, Андрея Парфеныча,
глазъ прошибли… Ну, чѣмъ лошадь-то виновата!... Съ нимъ-то еще ротмистръ
былъ… Взоровъ, Николай Семенычъ… и всегда коньякъ съ собой возилъ въ объѣздъ… Онъ-то сейчасъ и скомандуй: “шашки вонъ!...
Готовсь!...” Это отточенныя-то… Ну, сейчасъ и тово.. выхватили и тово…
Андрей-то Парфенычъ въ сердцахъ-то и ахнулъ, руку малому одному… вотъ по этому
самому мѣсту… Еще порѣзали
кой-кого… А лошади-то и не лѣзутъ…
прыгаютъ черезъ народъ-то, кто упалъ, фырчатъ, чуютъ, что народъ-то живой… Такъ у насъ, въ казармахъ, смѣялись все… Одна такъ-то вотъ прыгнула, да объ столбъ грудиной… а не задавила… Ученыя
лошади, смышленыя… Я такъ рассуждаю, что самыя смышленыя животныя, сударь… Прiѣхали въ казармы, злющiе
прiѣхали… Грубить стали. Мнѣ одинъ такое слово сказалъ, такое слово… посадили подъ арестъ… И подъ судъ могли, ну,
да я плюнулъ, скрылъ… Отлынивать стали, въ околодокъ тамъ, порошки чтобы… Не
охота имъ по улицамъ-то… да… Бывало, пѣсни
пѣли, а тутъ тихо такъ сидятъ и задираются, ежели кто съ
характеромъ… Ну, конечно, тяжело… дѣло
такое… А порядокъ-то нуженъ. Намъ ужъ читалъ Михайла Васильевичъ, - вотъ что прошелъ, - чтобы не сомнѣвались…
- “Это, говоритъ, вездѣ… и во Францiи, говоритъ, а тамъ полная воля… и тамъ, говоритъ,
тоже, ежели безобразятъ…”
- Ну, вездѣ,
такъ вездѣ… Что же подѣлаешь?...
Жалованье хорошее, - надо служить… Смотрю, поутру какъ-то… А у насъ каждый день оружiе осматриваютъ… Смотрю, а у моего Петрова вся-то шашка
иззубрена… А?!...
- “Какъ такъ? - говорю: - отточи… Гдѣ
ты ее спортилъ?”
- “Объ фонарь, говоритъ, попалъ…”
- “Какъ такъ - объ фонарь?...”
- А она, изволите видѣть, пила-пилой… зу-убчиками вся… А взводный-то и сказываетъ:
- “Нарочно, говоритъ, онъ это… подпилкомъ
иступилъ…”
- “Какъ такъ - подпилкомъ?” спрашиваю.
- “Не могу, говоритъ, боюсь бить… потому и
испортилъ…”
“Что, думаю себѣ…
вѣдь засудятъ подлеца…” А у насъ строго, казенная вещь…
Ткнулъ я его тутъ отечески… велѣлъ отточить…
Э-эхъ… дѣла!...”
Порывъ вѣтра
посыпалъ на насъ золотые листья, и тянувшiе
паутину пауки закачались на липкахъ, быстро подбираясь къ сучьямъ…
- И жутко въ тѣ
поры стало, только посматривай… Какъ въ нарядъ куда, какъ гдѣ прослышишь что, - такъ это какъ-то на сердцѣ сосетъ… Ѣдешь
по улицамъ, - жуть… Мои всѣ строгiе стали, ни
разговору, ничего… Вотъ полковникъ мнѣ говоритъ:
- “У тебя, говоритъ, Иванъ Иванычъ, носы вѣшаютъ… Отнюдь чтобы не было этого!... Солдатъ долженъ
навсягды веселое лицо имѣть!”
“Да то солдатъ, думаю… а жандармъ, думаю… какой онъ
солдатъ!... Онъ для порядку”… А съ чего и веселиться-то… Конечно, жалованье
прибавили… пища хорошая… А Сережка не идетъ и не идетъ… Что, думаю, за подлецъ
за такой?!.. Такъ это скучно мнѣ, будто,
стало… Пошелъ я къ нему, у завода онъ живетъ… Праздникъ выбралъ. Прихожу. Чисто
онъ у меня ходитъ и все такое… Карточка у него виситъ на двери, въ сѣнцахъ… бѣленькая… “Сергѣй
иванычъ Тучкинъ…” Стой! Отворилъ дверь, а тамъ-то человѣкъ десять… Какъ вскочутъ!... папироски побросали…
газеты тамъ у нихъ… Полна комната дыма. “Жандамъ!... жандармъ!...” Какъ мыши
передъ котомъ. А Сережка-то мой сейчасъ впередъ… гоголемъ летитъ… побѣлѣлъ весь…
- “Что, - говоритъ, - вамъ угодно?”
- Это мнѣ-то!..
а?.. “Что вамъ, говоритъ, угодно?..” Ну,
какъ вамъ это покажется?... Не узналъ онъ, что-ль, меня… Да что, я думаю, чортъ
какой?... И всѣ-то они злобно такъ уставились… Ахъ ты, исторiя!...
- “Ты, говорю, кто мнѣ такой будешь, а?”
- Вижу, узналъ онъ меня… красный весь сталъ. Подошелъ
вплоть, трясется и шипитъ, чтобы не слышно было:
- “Уходите, говоритъ… уходите… Стыдно мнѣ, говоритъ, за васъ…”
- “Что-о?”
- “Да… стыдно, говоритъ, что у меня отецъ - жандармъ…”
- Глянулъ я на
него.
- “Ахъ ты, прохвостъ, прохвостъ!”… - На ноги его поставилъ, въ люди вывелъ, сорокъ цѣлковыхъ получаетъ…
- Ну, тутъ онъ оправился. Товарищи его вышли, смотрятъ.
- “Хотите, говоритъ, чаю?”
- “Чаю?... Ну, нѣтъ,
говорю… - чаю я не желаю, а ты,
говорю, мерзавецъ!... Родного отца такъ принимаешь… а?”
- Тутъ всѣ
они окружили меня, шинель стащили.
- “Пустяки, говорятъ, ладно…”
- И Сережка-то ужъ ничего, только вижу , не въ себѣ онъ. Сейчасъ самоваръ, водки послали… колбаски…
Только всѣ молча все, не клеится у нихъ ничего… Смотрятъ да
молчатъ, газетами занялись… И Сережка-то… спѣшитъ
все… Колбаску рѣзалъ, палецъ, было, отхватилъ, - спѣшитъ и
говоритъ, - такъ ровно не онъ, а
другой кто… Силкомъ все… А парень онъ у меня - умный, похулить нельзя… Вижу, не ко двору… Выпилъ двѣ рюмки. Горько тутъ мнѣ стало, сударь… нехорошо… А тѣ
и не пьютъ… Ну, ушелъ я… Проводилъ онъ тутъ меня до воротъ, попрощался, и
глазами не глядитъ, дикóй вовсе сталъ.
- “Вотъ что, говорю.. не приду больше… Отца не
почитаешь. ПОдлецъ ты, а не сынъ, послѣ
всего… Разъ такое обращенiе, - чортъ съ тобой!..” - А онъ хоть бы тебѣ слово
сказалъ!.. Плюнулъ я и ушелъ… Да я и не ходилъ къ нему никогда, онъ все больше
заходилъ.
Вахмистръ замолчалъ. Онъ нагнулъ голову и игралъ
пальцами. Я видѣлъ прыгающiя около
его глаза морщинки.
- И напился я въ тотъ вечеръ.. вотъ какъ напился, - страсть! Стекла въ квартирѣ разбилъ… мундиръ изорвалъ… Насилу угомонили ночью..
водой отлили.
Утромъ полконикъ потребовалъ.
- “Что ты, Тучкинъ… - ужъ по отчеству не называетъ, - сколько лѣтъ
служишь, а такой примѣръ?”
- А я и не гляжу… “Съ чего это”, говоритъ. - “Съ горя,
говорю, ваше благородiе… горе у меня”… “Какъ такъ?”
- “Съ сыномъ вышло… съ мѣста прогнали”… - вру… надо же оправдаться…
- “Ну, чортъ съ тобой, говоритъ, чтобы больше не было…
Время теперь вонъ какое… Такихъ, какъ ты, говоритъ, мнѣ прямо необходимо”…
- А я думаю себѣ:
еще бы не надо!.. вонъ всѣ, - ровно водой ихъ облило… шашки отточены… Тутъ, я вамъ скажу, военнаго
человѣка ахъ, какъ надо!..
- Вотъ тутъ-то все и
началось… Вотъ послушайте-ка, какъ оборотилось-то…
- Пришла эта забастовка въ декабрѣ… пальба открылась… баррикады эти самыя. Тутъ-то мы
страху и навидались. Въ первый же день нашихъ троихъ сгрудили… они-то… шашки и
револьверы отняли… Ну, ничего… не тронули. Осмотрѣлъ я у своихъ шашки, револьверы почистили… зарядили… Винтовки намъ
выдали… Ну, прямо на войну иди… И стало тутъ и меня тово… не то чтобы страшно…
а такъ это на сердцѣ нѣтъ свободы…
мутить стало… Всѣ-то зеленые стали, мои-то, сѣрые даже… ни разговору, ничего… Пѣсенъ не поютъ, ночи не спятъ… То туды, то сюды…
Лошадей загоняли… черезъ день ковка… Ни пообѣдать,
ни поужинать… Полковникъ нашъ заболѣлъ…
душило его… тучный онъ человѣкъ, красный.
И запивалъ здорово… по ресторанамъ все… барышень этихъ… ну вотъ, веселыхъ-то
сильно уважалъ… Ну, такъ вотъ… Утромъ этакъ, часовъ въ семь, приказалъ: сѣдлать!.. Живо,
разъ, два, - выѣхали… Слышно - палятъ гдѣ-то…
близко отъ насъ… “Маршъ-маршъ!..” Михайла Васильичъ, - вотъ что
прошли-то, - револьверъ выхватилъ…
чикъ!.. взвелъ… Вылетѣли мы карьеромъ на площадь. Кучка людей, смотрю, съ
флагомъ… мальчишки проволоку таскаютъ… скамейки съ бульваровъ наволокли…
Б-бахъ!.. какъ цопнетъ отъ револьвера оттуда, - пуля завизжала…
“Шашки вонъ!”, скомандовали. Летитъ Михайла Васильичъ на народъ, и
выпимши онъ былъ… для куражу… Я рядомъ, шашку надъ головой держу… Храпитъ моя
кобыла, прядаетъ, назадъ норовитъ… Налетѣли
на народъ… Защелкало кругомъ… Вижу руки…
все руки… и револьверы… тянутся… все руки… Заходило во мнѣ. Какъ такъ?.. палятъ?.. Руак зудитъ… Срѣжу, срѣжу, думаю,
кого ни на есть… Осадилъ лошадь… глядь… Сережка!.. изъ земли
вывернулся!.. Блѣдный, страшный… на меня смотритъ, отшатнулся даже
весь… Въ сердцѣ еня ударило… ужъ и сказать не могу… Такъ рука и
упала… и шашка упала, брякнулась… Поднялъ я лошадь, рванулъ въ бокъ до по
бульвару… “Куда ты, чортъ?!.. вахмистръ!!..”, - оретъ сзади… это Михайла-то Васильичъ… А я-то несусь,
не знамо куда… Народъ шарахается… а я-то шпорю… Шапку потерялъ… а за мной,
слышу, еще скачутъ. Остановился я возлѣ
казармъ, - сама лошадь принесла.
Господи, думаю, Сережка тамъ… И не забуду я никогда его глазъ. Выпучилъ онъихъ,
смотритъ на меня… И страшный онъ какой-то. И что же вы думаете?.. И всѣ они такъ смотрѣли
тогда… всѣ… Какъ вѣтромъ
меня сдуло, вотъ что… А мои-то двое стоятъ возлѣ меня, блѣдные… ударило меня въ голову.
- “Вы, мерзавцы, зачѣмъ?”
- спрашиваю ихъ-то. Вы зачѣмъ изъ эсаадрона убѣгли?
- “А мы, говорятъ, за вами”.
- “Какъ, говорю, за мной?”… - ужъ и не понимаю ничего.
- “Вы поскакали… и мы…“…
- “Да я, говорю, по своей причинѣ”…
- “И мы”…
- Ну, имъ, видимо, страшно стало. И стало тутъ меня
крутить. Сережка въ глазахъ ходитъ… Нѣтъ,
думаю, довольно… не то… Это, думаю, ужъ не порялокъ наводитъ… нѣ-ѣтъ. Вдрызгъ
напился, и мои-то двое. Водки купили и
давай, и давай… А тутъ Михайлу
Васильича привезли… камнемъ ему въ бокъ врѣзали…
Ужъ и злые прiѣхали!... И всю-то ночь бушевалъ я… вязали меня ужъ. Грызся, сказывали… не помню… шашку,
будто, изломалъ… прямо не помню.. Извѣстно,
пьяный. Вонъ какъ оно обернулось-то!.. Все для меня и раскрылось тутъ, какъ
Сережку увидалъ.
- На утро меня къ полковнику.
- “Что же это, кричитъ, такое, а?... ахъ, ты, такой
разъэдакой, а?”
- И давай меня пушить.
- “А?.. Трусъ ты!” и все такое. “Измѣна, кричитъ, это! подъ судъ тебя отдамъ за нарушенiе присяги!..”
- “Подъ судъ вы, говорю, ваше высокородiе, можете, но только это не измѣна”…
- “Какъ такъ не измѣна?”
- “Да такъ, что не измѣна. Меня нанимали для порядку, а я сына увидалъ”…
- “Сына? - говоритъ, - какого сына?”
- “Какого… самаго обнаковеннаго… своего родного сына…
Что же мнѣ его зарубить?.. Да такого грѣха, говорю, и вовѣкъ
не возьму”…
- “Сына” - говоритъ.
- И задумался онъ тутъ, усы закусалъ. Чудно ему
показалось. Сына!.. и брата могъ увидать, и отца!... Гора съ горой не сходится…
не непрiятель вѣдь…
- Покрутилъ онъ головой эдакъ, сельтерской выпилъ… и
махнулъ…
- “Ступай”, говоритъ.
- И тутъ же рапортъ разорвалъ. А я не ушелъ… нѣтъ…
- “Я, говорю, ваше высокоблагородiе, совсѣмъ”…
- “Какъ такъ совсѣмъ?”,
спрашиваетъ.
- “Да такъ… довольно, больше не буду служить… Такъ что
не такое дѣло”…
- “Да какъ же, говоритъ, въ такое-то время и ты тово…
а?”
- “А потому и ухожу, что такое время… Шашки вонъ,
отточили, патроны дали… тутъ ужъ не простое дѣло… не по порядку… Этого, говорю, и нигдѣ нѣтъ… и во Францiи нѣтъ”.
- “Много, говоритъ, ты больно знаешь.. а чтобы
понимать, ничего не понимаешь… Хорошiй ты
вахмистръ и вдругъ”…
- “Хорошiй-то я
для порядку, говорю, а на такое дѣло
я не гожусь.” И вижу я, серчать
сталъ.
- “Нѣтъ, говоритъ,
въ тебѣ, Тучкинъ, политики настоящей… и нѣтъ въ тебѣ
любви къ отечеству”.
- Ну, ужъ тутъ, сударь, и я осерчалъ и говорю:
- “Ну, ужъ это какъ вамъ будетъ угодно, а я кровь свою
за отечество на Балканахъ пролилъ… у
меня пуля въ ногѣ и посейчасъ сидитъ,
а не то чтобы… по поводу политики… Это, говорю, ужъ не политика, а кровопролитiе
своей крови.”
- “Ну. говоритъ, и чортъ съ тобой… какъ знаешь”…
- Ттуъ вскорости меня и отчислили… А за шапку вычли, и
за стекла… и за шашку… по таксѣ. Какъ
выпустили, я сейчасъ себѣ это пальтецо купилъ. И сейчасъ къ Сережкѣ. Пришелъ… въ праздникъ было. Народу - полна комната. И веселый же я сталъ!...
- “Здравствуй, Сережа!”
- А онъ и ошалѣлъ,
какъ меня увидалъ.
- “Ты?!”, - говоритъ.
- “Я,” - говорю.
- Пучитъ на меня глаза и назадъ уйти хочетъ. “Кончилъ,
говорю, все и вотъ, говорю, въ пальтѣ.”
Опомнился онъ, подошелъ… пальтецо потрогалъ.
- “И не служишь больше?”
- “Говорю, - крышка!... ну ихъ къ дьяволу! Ты меня, говорю, это
все…”
- И все разсказалъ. И какъ начали они тутъ кричать!...
Ура!!... такъ и орутъ. Прыгаютъ всѣ,
хохочутъ. Сережка - какъ сбѣсился.
Обхватилъ меня накрѣпко, душитъ… Поцѣловались
мы тутъ съ нимъ. И крѣпкiй я человѣкъ, а тутъ меня слеза одолела. Чудно! И пошелъ тутъ у
насъ дымъ коромысломъ!... Пили мы тутъ всѣ…
И всякiй по плечу
ударяетъ.
- “Нашъ вы, говоритъ, теперь… нашъ”.
- “Ахъ ты, господи… Да я ей-Богу же, говорю, всегда
вашъ былъ… вѣдь такой же”, - говорю.
- “Нѣтъ, говорятъ,
не то… Вы, говорятъ, жандармомъ были”.
- “Жандармомъ я былъ, говорю, вѣрно… это что… да… Только вотъ шашка у меня была
отпущена.”
Бывшiй вахмистръ выбилъ трубку и посмотрѣлъ на меня сѣрыми,
смѣющимися глазами.
- Вотъ какъ обернулось-то… да-съ, сударь.
- Ну, и что же вы теперь, спокойны?
- Совсѣмъ легко.
Пока у сына и живу. Парень хорошiй.
Только все на порядки серчаетъ. Ну,
книжки вотъ… листки приноситъ… Я-то не слушаю… разное тамъ… Конечно, ежели
разобрать… правильно все… да только… А парень ничего… И компанiя-то его ничего: народъ шустрый, рѣчистый… И мѣсто
вѣдь мнѣ выискали… въ
швейцары въ гимназiю… Справиться надо завтра.
- Дай, дай, дай…
Маленькiй
карапузъ стоялъ около насъ и таращилъ глазенки на большую черную трубку.
- Забодаю, забодаю…
Бывшiй вахмистръ сдѣлалъ козу и испугалъ карапуза. Тотъ взвизгнулъ и,
подбрасывая толстыми ножками, быстро-быстро побѣжалъ къ дѣтямъ.
- Малявки чистыя… разыгрались по солнышку, - сказалъ старикъ, кивая на шумливую, пеструю кучку дѣтей. - Ничего-то имъ не нужно… Ну-съ, прощайте, сударь… Обѣдъ скоро…
Высокая, молодцоватая фигура зашагала среди цѣлаго цвѣтника
карапузовъ съ локонами и безъ локоновъ, среди разноцвѣтныхъ картузиковъ, шапочекъ, капоровъ и шляпъ. Одни
засматривали въ бритое лицо съ подстриженными усами, другiе бросали къ его ногамъ мячи, катили обручи и прыгали
вокругъ съ звонкимъ смѣхомъ.
Тонкiя паутинки плыли по
воздуху. Золотые листья безъ шума падали на песокъ.
________