Фонд № 387

И. С Шмелева Шмелев,

Картон № 7 Иван Сергеевич

Ед. хран. № 3

[ʺВиноградʺ]

ʺНа виноградеʺ — рассказ.

1913

г) Поздняя редакция. Машинопись

с авторской правкой 24 лл.

б) Еще более поздняя редакция

Машинопись с авторской правкой 7 лл.

Загрязнены несколько листов.

Надорван правый нижний угол одного листа.

Общее количество

листов

31

// карт.

а) Поздняя редакция 24 лл.

// карт.

НА ВИНОГРАДѢ.

I

Каждый изъ нихъ задалъ паспортъ и получилъ наказъ — во вторникъ, къ часу дня, быть на вокзалѣ, у багажной кассы: тамъ ихъ найдутъ и выдадутъ билеты на проѣздъ.

Первымъ явился худощавый, бѣлоусый парень, съ узелкомъ, помялся у кассы, раза два прикинулъ свои часы по вокзальнымъ и уставился на входныя двери. У проходившаго носильщика спросилъ дѣланно–развязано:

— Позвольте спросить… въ Крымъ когда машина отходитъ?

И не разобралъ, что кинулъ находу носильщикъ.

Четверть перваго подошла къ кассѣ краснощекая, сѣроглазая дѣвушка съ большимъ бѣлымъ узломъ, который она тащила на животѣ.

— Позвольте васъ спросить… тутъ будетъ касса багажная?

Онъ отвѣтилъ поспѣшно, что самая она и есть, оглядѣвъ зеленый съ большими пуговицами жакетъ и черную косыночку, посмотрѣлъ на узелъ и спросилъ, покашливая:

— А вы… дозвольте васъ спросить, не въ Крымъ–съ?

— Какъ же, какъ же… въ Крымъ! И вы въ Крымъ?

— Тоже въ Крымъ! къ господину Винду, для пансіона… А вы сюда, къ сторонкѣ, узелокъ–то… Стало быть и вы… Къ часу наказывали, а пока никого[a] результату…

Стали разговаривать. Онъ замѣтилъ, что она поглядываетъ на узелокъ, и объяснилъ, что все имущество оставилъ у брата, швейцара на Басманной, а тутъ только самое необходимое. Тащитъ въ такую далищу, когда, можетъ, еще и не уживешься! Настоящая его спеціальность — при номерахъ, а лѣтнее время — мертвый сезонъ, а самовары–то ставить да подавать по пансіону — чего же ихъ не подать! А звать его Васильемъ, Васильемъ Семенычемъ<.>

Дѣвушка разсказала, что все не рѣшалась ѣхать въ такую далищу, но господа уѣхали заграницу до зимы, — гдѣ–нибудь надо же служить до ихъ пріѣзда. А зовутъ ее Сашей, Александрой Петровной.

— Зато свѣтъ увидите. Скоро ужъ часъ, а нѣтъ никого… и они никакъ къ намъ…

// л. 1.

Какъ–то повечеру сидѣлъ поваръ на порожкѣ кухни, глядѣлъ на море. Черные пошли вечера, октябрьскіе — ничего не было видно на морѣ не было видно моря, только скупо глядѣлъ холодный огонекъ фонарь на пристани да въ черной дали мигалъ огневыми вспышками маякъ. Посвистывало и шумѣло по кипарисовымъ, движущимся аллейкамъ. Поваръ сидѣлъ и радовался, что только одна недѣля осталась и что слава Богу, все тамъ благополучно и ждутъ его не дождутся. Подошелъ изъ темноты Василій.

— А прогнали подвальнаго–то, говорятъ… Укатилъ чортъ… Ужъ и ука[b]

— Да ну?

Не понялъ поваръ — нето прогнали, не то самъ укатилъ.

— Теперь Александра Петровна плучили свое… На квартиру къ этому чорту побѣжала… а онъ еще до обѣда на пароходѣ уѣхалъ… въ Одессу!

— Тц — тц тц.. — поцыкалъ поваръ.

— Вотъ и результатъ! Что я говорилъ, Мартынъ Егорычъ!

— Зачѣмъ побѣжала–то?

— Надо полагать — за справками… Во–отъ–съ…

А запоздно сидѣлъ поваръ у Саши въ комнаткѣ, при свѣчѣ, а Саша путано разсказывала ему, заливаясь слезами что уѣхалъ Гу[c] подвальный не простившись. Давно и мѣсто себѣ нашелъ —. Все разсказали ей на квартирѣ.

Плакала и говорила ему Саша:

— Двадцать рублей взялъ… говорилъ… жить будемъ вмѣстѣ…

Подошелъ къ двери Василій.

— Говорилъ я вамъ, Александра Петровна… не послушались…

Крикнулъ на него поваръ:

— Ты–то бы помолчалъ! — Что жъ такъ–то ужъ убиваться… Ну, закружилась… Думать надо, а не ревѣть…

— Я ихъ предупреждалъ… Смотрите, Александра Петровна…

— Ну, что можетъ произойти отъ твоего разговора? Видишь, человѣкъ терзается!

— Утромъ еще видѣла… двадцать рублей взялъ… тройку новую ему говорилъ…

Она плакала, прерывисто, вздрагивая грудью и плечами, какъ плачутъ мале[d] совсѣмъ маленькія дѣти, въ събившейся на сторону прическѣ, съ кра[e] багровыми пятнами подъ[f] на скулахъ подъ глазами, съ краснымъ вспухшимъ лицомъ, а поваръ видѣлъ какъ катились вык крупныя слезы, какъ крупный горохъ, круглыя, дѣтскія совсѣмъ, градомъ, градомъ. Такъ же плакала, какъ и его маленькія внучки.

Падала лицомъ въ розовую подушку.

// л. 1об.

Поваръ, пробовалъ уговаривать, похлопывалъ ее по спинѣ, гладилъ — совсѣмъ разжалобили его эти крупныя слезы и всхлипыванья и вздрагиванья тѣломъ — совсѣмъ такъ плакали его внучки, обиженныя раздражительной матерью, а онъ сажалъ ихъ къ себѣ на колѣни, и уговаривалъ и обѣщалъ конфетку.

И теперь говорилъ Сашѣ тѣмъ же тономъ:

— Можетъ а еще и не уѣхалъ… Мы это разузнаемъ… Мы его тогда…

— Да говорятъ же вамъ, что уѣхалъ, — отозвался Василій, отъ двери. — На пристани видѣли, какъ садился. А они ему еще деньги, кровныя–то свои.. Такіе люди, Мартынъ Егорычъ, и въ чести…

— Уйди ты! Нечего тебѣлать тутъ… — и махалъ руками, и кривилъ лицо.

// л. 2.

Къ нимъ направлялся грузный, съ пухлымъ бритымъ лицомъ, въ широченной съ отвисшими карманами, плюшевой курткѣ вишневаго цвѣта. Подошелъ грузно, фукнулъ, задвинулъ съ съ пропотѣвшаго лба взъерошенную, подъ котикъ, шапку, бросилъ на полъ рыжій саквояжикъ, съ какими старички ѣздятъ на богомолье, и принялся отираться краснымъ платкомъ. Покосился на узелъ, на узелокъ, строго оглянулъ изъ–подъ бровей и спросилъ хрипло:

— Вы чего… ѣхать, что ль, куда порядились, а?

Отвѣтили оба, что въ Крымъ, къ господину Винду.

— У-гу… — сказалъ онъ, разворачивая съ шеи сѣрый шарфъ. — Горничная?

Спросилъ и парня — онъ на какой предметъ. О себѣ сказалъ самъ, что поваръ. Съ мѣстами покончилъ, живетъ на спокоѣ, у дочери–портнихи, та–акъ когда ходитъ по разовымъ. А лѣтнее время какіе разовые!

— А, думаю… прокачусь до осени! Замѣсто дачи!.. Живемъ слава тебѣ, Господи…

Говорилъ раздумчиво, и они слышали, какъ пахнетъ отъ него острымъ духомъ сырости подваловъ. Видѣлъ, какъ плохо и вытерто было все на немъ, а бочки саквояжика прохвачены бечевкой. Даже лицо было плохо выбрито и отливало синью.

— А въ часъ съ чѣмъ–то ему отходить… а никакого результату…

— Разъ ужъ пачпорта заданы — дѣло вѣрное… — сказалъ поваръ. — А, можетъ еще и не поѣдемъ. Тоже, заберешься куда…

И искалъ взглядами у входныхъ дверей.

— И жуть–то беретъ… — вздохнула Саша. — Только это очень хорошо наобѣщали… И назадъ задаромъ привезутъ.

— Хорошо гуси пѣли, какъ…

Но тутъ всѣ увидали нанимавшаго ихъ довѣреннаго человѣка отъ господина Винда.

— Всѣ? Разъ, два, три… всѣмъ по билету третьяго класса и на харчи по семь гривенъ. Значитъ, какъ доѣдете, спросите на станціи линейку отъ господина Винда, съ пансіона ʺМорской Берегъʺ. Тамъ дано знать. А пачпорта пересланы. Понимаете? Значитъ, съ Богомъ…

II

Устроились хорошо. Былъ конецъ апрѣля, и въ третьемъ классѣ еще не было обычной тѣсноты. Повару уступили мѣсто у окошечка, противъ него сѣла Саша. Василій уложилъ ея узелъ на полку и помѣстился съ ней рядомъ. Замѣтилъ, что Саша обмахивается платочкомъ, и лицо у ней разгорѣлось, предложилъ, было, опустить окно, но поваръ не посовѣтовалъ — сейчасъ прохватитъ.

// л. 4.

Пошли черные октябрьскіе вечера. Смотрѣть на море — ни видно ничего, только только холодный огонекъ фонарика на пристани да въ страшной дали, за моремъ помигивалъ бѣлыми вспышками маякъ. Въ такія вечера и[g]

Уѣхалъ подвальный Гусенко, воровски уѣхалъ, не простившись. Узнала Саша, что давно нашелъ себѣ новое мѣсто — въ Одессѣ подъ Одессой гдѣ–то. Да и не уѣхалъ бы — все равно отказали бы — нечистъ на руку былъ, продавалъ вино. Такъ сказалъ ей самъ винодѣлъ, къ которому ходила она за справкой.

И въ тотъ день, какъ узнала, что уже нѣтъ Гусенки, въ черный вечеръ, когда ничего не было видно, толь<ко>, сидѣлъ въ ея комнаткѣ, при свѣчѣ поваръ и уговаривалъ. А она падала головой въ розовую подушку и всряхивалась вся въ дѣтскихъ рыданіяхъ, потряхи[h] встряхивая сережками. Онъ Поваръ[i]

Пришелъ Сказалъ ему Василій, что прибѣжала Саша и воетъ у себя въ комнаткѣ. Подумалъ, было, что же въ чужіе дѣла мѣшаться! Послушалъ за стѣнкой, какъ плачетъ она, скулитъ за стѣнкой. Подумалъ, что нѣтъ никого здѣсь, кто бы сказалъ ей словцо–другое — женское это дѣло, — а потомъ рѣшился. — старый человѣкъ, а она что — дѣвчонка. Пошелъ въ ея комнатку, увидалъ, какъ она лежитъ, уткнувшись головой въ розовую подушку и встряхивается. Покачалъ головой, повздыхалъ и сталъ уговаривать. Сидѣлъ у нея на кровати на ломкой кровати, при лампочкѣ на стѣнѣ. Трогалъ за плечо, уговаривалъ. И вѣтеръ ноѣсился[j] въ чорномъ вечерѣ, шарахался о стѣны. А Василій стоялъ за дверью и слушалъ въ темнотѣ.

— Что жъ убиваться–то! Закружилась, такъ ревѣть поздно. Что толку ревѣть–то!

Подняла голову Саша, посмотрѣла на повара, всряхиваясь всѣмъ тѣломъ какъ маленькія дѣти, въ сбившейся на сторону прически, съ вздувшимися багровыми скулами и всряхивались ея жемчужныя висюльки. А поваръ видѣлъ какъ катились крупнымъ горохомъ круглыя совсѣмъ полныя слезы, дѣтскі<я> которыя всегда какъ–то сухо крупно выкатываюся и называются горькими. Не тѣ маленькія, сочащаяся какъ ржавая болотная вода, ѣдкіе, истощающіе душу, а полныя, крупныя, какъ горохъ, которыя у д дѣтскія, горькія. Которыя даже прыгаютъ съ носа на щеку, съ щеки на фартучки на на колѣни — какъ горохъ. Эти слезы онъ часто видалъ у внучекъ обиженныхъ матерью, его дочкой Машей. И когда смотрѣлъ на эти слезы, и на всздрагивающія красныя губы Саши, казалось ему, что все это такъ, до перваго солнышка, и надо только похлопать ее по спѣнѣ[k], взять да и провести рукой по мокрымъ глазамъ и сейчасъ же утѣшится. И говорилъ онъ такъ же, какъ

// л. 4об.

Какъ вн капризнымъ внучкамъ, плачущимъ внучкамъ:

А Саша говорила, рыдая, всхлипывая:

— Еще утромъ видѣла… двадцать рублей взялъ… одежу ему новую надо…

— И ничего тутъ ревѣть… Видишь, что шантрапа… Я–то чего не повидалъ… А, думаю себѣ, отолье–тся! Вотъ и отвѣдала сладкой то жизни. Поигралъ да и за щеку… Всѣ вы такія дуры… Поманилъ какой — готово дѣло!

И опять падала Саша въ подушку.

— На что польстилась! что дюжъ, какъ битюгъ… Прямо бить тебя, дуру мало! Ну–ну, не убивайся… Думаешь, замужъ не возьмутъ? Во–зьмутъ. Все равно не здѣсь, такъ въ Москвѣ бы… дѣло ваше дѣло извѣсное. Да ты слу–шай! Тебѣ скажу только… И съ дочкой у меня такъ–то… съ техникомъ съ однимъ сошлась… ну и… А потомъ за закройщика вышла и очень хорошо жила… до самой его смерти… Да не реви ты!

— Го… говорилъ… будемъ вмѣстѣ… будемъ… тутъ…

— Домой скоро ѣхать, а ты такъ… ревешь… Ну, сиротиночка ты моя! Ни отца ни матери… Те Женщина бы тебѣ тутъ должна поговорить, да видишь нѣтъ никого… И ни отца, ни матери у тебя… А что тетка! У меня тетка была… копеечки не выпросишь…

— Погладилъ по спинѣ, посмотрѣлъ, какъ зарывается головой въ подушку тискаетъ пальцами.

— Еще наживешься… А сама видишь, что прохвостъ… А ты перемогись… День перемоглась, легче. А черезъ недѣльку домой покатимъ. опять чаекъ будемъ попивать въ Къ намъ кгда зайдешь… у меня не уголъ какой, а квартира… восемнадцать рублей… А Маша моя сейчасъ тебѣ всѣ резоны… а если и не соблюла себя… все обойдется… А такъ что же? И глаза вылиняютъ… и…

Утѣшалъ, какъ умѣлъ.

// л. 5.

Весна была поздняя, холодная, а наканунѣ въ ночь выпалъ даже снѣжокъ и теперь быстро таялъ въ солнцѣ и остромъ вѣтрѣ.

— Вы теперь распотѣли, — сказалъ Сашѣ поваръ, — и во всемъ тѣлѣ у васъ воспаленіе… а вѣтеркомъ–то и охватитъ. Дочь у меня такъ–то вотъ, отъ собственной неосторожности… ну, и теперь очень плохо, а четверо ребятъ<.> Ей бы вотъ въ Крымъ–то, да готовить не умѣетъ… хе–хе…

И когда разсказывалъ онъ про дочь, разглядывая свои сѣренькія, въ сальныхъ пятнахъ, брюки, на него грустно смотрѣла Саша, и лицо у ней стало вдумчиво–дѣтское: опустились уголки рта, точно задумалась ямочка на пухломъ подбородкѣ, нижняя губка подобралась, и когда взглянулъ на нее искоса Василій, обрадовался, что она такая, и что ѣдетъ съ ними въ далекую дорогу. И голосъ ея нравился — грудной, разсыпчатый, и чуть взбитые русые волосы, и бровки покойной дужкой, и маленькая бирюза въ розовой мочкѣ уха.

— А чайникъ–то есть у кого? — спроилъ поваръ. — Э–э, какъ же вы, братики, сплоховали… А вѣдь у меня чай есть…

Смотрѣли растерянно другъ на друга. Тогда Василій сказалъ, что можно купить въ буфетѣ, и побѣжалъ, а они, пока онъ ходилъ, все безпокоились какъ бы не опоздалъ. Но онъ прибѣжалъ со вторымъ звонкомъ, весело барабаня въ донышко, и тогда всѣ развеселились. Чайникъ очень понравился, поваръ обстучалъ его съ бочковъ и сказалъ, что тридцать копеекъ на вокзалѣ прямо божеская цѣна. Отдали Василію по гривенничку.

Василій досталъ портсигаръ жестяной съ тройкой на крышечкѣ и справился у Саши, не повредить ли ей дымъ, и ей было пріятно. Угостилъ повара. Тотъ взялъ для баловства и разсказалъ, что раньше курилъ сигары рубль сотня, но теперь бросилъ изъ–за груди. Досталъ табакерочку и запустилъ. Угостился для потѣхи и Василій; Саша тоже попробовала и заплакала. Смѣялись и не слыхали, какъ пробилъ третій звонокъ.

— Вотъ и поѣхали въ путь–дорожку… — сказалъ поваръ и покрестился.

Перекрестилась Саша мелкими крестиками.

— Теперь ужъ безповоротно, Александра Петровна, — сказалъ Василій. — Теперь всякихъ фруктовъ покушаете. А мы сейчасъ, какъ станція, чайничекъ закипятимъ и будемъ чаекъ попивать да въ окошечки смотрѣть. И вотъ у насъ здѣсь только почку еще разбиваетъ, а тамъ ужъ обязательно всякіе цвѣты… Тамъ даже зимой безъ пальтовъ ходятъ!

Поваръ хмуро смотрѣлъ на завертывавшіяся черныя полосы освободившихся отъ снѣгу полей, на побурѣвшія, переходящія въ прозелень рощи. Уже выбѣгала на солнечные откосы остренькая веселая травка. Солнцемъ кололо глаза съ лужъ и канавъ, доверху налитыхъ бурой, еще студено<й> водой.

// л. 6.

сиротиночка ты моя… Ни отца, ни матери… Женщинѣ бы тутъ поговорить, да нѣтъ никого. И ни отца, ни матери… А что тетка! У меня тетка была, копеечки не упросишь.

Гладилъ по спинѣ. Смотрѣлъ, какъ зарывается головой въ подушку, тискаетъ уголокъ пальцами.

— Еще наживешься… Видишь сама, что прохвостъ. А ты перемогись. День перемоглась — сейчасъ легче… А черезъ недѣльку и домой покатимъ. Опять чаекъ будемъ попивать. Къ намъ когда зайдешь. у меня не уголъ какой я квартира. А Мша[l] сейчасъ тебѣ всѣ резоны, все укажетъ, какъ — что. Обой–дется! А такъ чего же? И глаза вылиняютъ, и…

Утѣшалъ, какъ умѣлъ.

// л. 6об.

Уѣхалъ подвальный Гусенко, уѣхалъ воровски, даже не простился. Нашелъ себѣ новое мѣсто, подъ Новороссійскомъ гдѣ–то.

— Все равно, я прогналъ бы… нечистъ на руку… — сказалъ винодѣлъ, къ которому бѣгала Саша узнать, куда уѣхалъ Гусенко.

Весь день бѣгала Саша по городу, искала, а къ ночи забилась у себя въ комнаткѣ. Слышалъ поваръ, какъ плакала она за стѣнкой. Что же въ чужія дѣла мѣшаться! А потомъ раздумался, что нѣтъ никого здѣсь, кто сказалъ бы ей словцо–другое, — женское это дѣло! — пошелъ къ ней, увидалъ, какъ лежитъ она, уткнувшись въ розовую подушку, сѣлъ на ломкой ея кроватѣ и сталъ уговаривать. Слушалъ, какъ плачетъ Саша рыдаетъ Саша въ подушку, какъ вѣтеръ шарахается о стѣны въ чернотѣ. И Василій стоя<лъ> за дверью и слушалъ.

— Что жъ убиваться–то! Закружилась, такъ… Что толку ревѣть–то!

Посмотрѣла Саша на повара Саша погл посмотрѣла на повара. Сбилась ея прическа напухло красными пятнами подъ глазами, и встряхивались жемчужныя висюльки въ всхлипываньяхъ. Поваръ видѣлъ, какъ выкатывались совсѣмъ круглыя слезы, дѣтскія, которыя всегда крупно выкатываются. Не тѣ, маленькія, сочащіеся какъ ѣдкій осенній дождикъ, источ точащіе сердца, а крупныя, какъ горохъ, горькія–горькія, дѣтскія, крупныя, какъ весенній градовый дождь, которыя прыгаютъ съ носа на щеки, со щеки на фартучекъ и скатываются на колѣни. Такія слезы онъ часто видалъ у внучекъ.

И когда смотрѣлъ онъ на эти слезы, и вздрагивающія алыя губы Саши, думалось ему, что все это до перваго солнышка; Надо только провести рукой по мокрымъ глазамъ, и сейчасъ же утѣшится. Говорила Саша, встряхиваясь въ рыданьяхъ — точь–точь, какъ внучка обиженная до горечи внучка. Ольгушка.

— У–утромъ еще ви видѣла… двадцать рублей… взя взялъ… одежу ему нову надо…

— И нечего плакать. Видишт, что шантрапа. Вотъ и отвѣдала сладости… Всѣ вы такія дуры. Поманилъ какой — го–тово дѣло!

И опять падала Саша въ подушку.

— Польстилась на что! что дюжъ, какъ битюгъ. Прямо бить тебя дуру мало. Ну–ну, не убивайся. Дум Боишься — замужъ не возьмутъ? Возьмутъ! Не здѣсь, такъ въ Москвѣ бы… дѣло извѣстное. А ты слушай, что скажу–то… Вотъ и съ дочкой у меня такъ–то… съ техникомъ сошлась ну и… А потомъ за закройщика вышла и такъ–то хорошо жили до самой его смерти.

— Го… говорилъ… вмѣстѣ будемъ… будемъ тутъ…

— Чего не говорить! Домой вотъ скоро ѣзать[m], а ты такъ… ревешь… Ну

// л. 7.

Въ солнечномъ затишьи, по станціямъ зелено золотились сквозныя березки. А когда поѣздъ стоялъ въ чуткой весенней тиши, ожидая неизвѣсно чего на какой–нибудь сиротливой станціи и гулко вздыхая, черезъ опущенное на минуту, пригрѣтое солнцемъ окно вливался суетливый гомонъ грачей на гнѣздахъ и слабый–слабый запахъ первой травы.

— У Троицы хорошо теперь, въ Вифаніи… — сказалъ поваръ. — Грача та–амъ

Къ Тулѣ уже хорошо ознакомились, точно давно жили вмѣстѣ. Закусывали угощая своимъ запасомъ. У Василія нашлись въ узелкѣ печеныя яйца, поваръ предложилъ не побрезговать солонинкой, которую онъ вкусно порѣзалъ тонюшенькими ломтиками, а Саша конфузливо порылась въ узлѣ и попросила покушать домашнихъ пирожковъ съ ливеромъ, которые поваръ назвалъ отмѣнными.

— Какъ же… у меня вѣдь тетенька очень замѣчательная бѣлая кухарка.

— Угу… сказалъ поваръ. — Чуть подсушила.

На большихъ остановкахъ выходили смотрѣть, какъ тамъ, въ буфетѣ, — интересовался поваръ, — и попросили блѣднаго и сильно кашлявшаго молодого человѣка поприглядѣть за вещеми.

Въ буфетѣ поваръ приглядывался къ сервировкѣ и оцѣнивалъ, какъ обстоитъ на порціонномъ столѣ, за которымъ показывали работу повара въ бѣлыхъ колпакахъ. Объяснялъ, свѣжій ли товаръ или прогрѣтый, покрякивалъ и кривилъ губы. Кое–что хвалилъ. Въ Тулѣ ему понравилось, какъ даны отбивныя котлеты, хотя гарниръ призналъ изъ старой заготовки. Въ Скуратовѣ громко замѣтилъ, что розбифъ передержали и рѣзать его здѣсь не умѣютъ. И даже не розбифъ это, а бефъ–були.

— Самъ–то ты бефъ–були! — кинулъ ему задерганный оффиціантами поварокъ.

Передъ ночью еще попили чайку съ бѣлымъ хлѣбомъ, а Василій украдкой положилъ Сашѣ на колѣни апельсинъ и подмигнулъ повару. Смѣялся и говорилъ, что это, должно быть, выпало изъ узла. Тутъ поваръ показалъ штуку: надрѣзалъ кожицу полосками, отогнулъ съ сердечка, расправилъ дольки, и вышло точно пирожное какое.

— Цвѣты у насъ въ деревнѣ такіе похожіе, на глыби ростутъ, — сказала Саша. — Купальницы…

— А вы сами откуда будете?

— Я — тверская.

Къ ночи немного взгрустнулось. Въ долгихъ сумеркахъ чуть намекали огоньки желтые по невиднымъ деревенькамъ, а въ захолодѣвшемъ сиреневомъ небѣ проступили бѣлые огоньки. Саша грызла подсолнушки и бездумно смотрѣла чъ засинѣвшееся окно.

— Какъ чешетъ–то! — сказалъ поваръ. — Къ утру–то гдѣ будемъ!

// л. 8.

Каждый изъ нихъ задалъ паспортъ и получилъ наказъ — во вторникъ, къ часу дня, быть на вокзалѣ, у багажной кассы: тамъ ихъ найдутъ и выдадутъ билеты на проѣздъ.

Первымъ явился бѣлоусый парень въ новомъ картузѣ и потертомъ пальтишкѣ, съ узелкомъ. Видѣлъ, что никого еще нѣтъ и безпокоился: поглядывалъ на часы и къ дверямъ. Спросилъ у

Тутъ же вскорѣ подошла запыхавшаяся краснощекая дѣвушка съ большимъ узломъ, который она тащила на животѣ.

— Тутъ, кажется, касса–то багажная?

Парень отвѣтилъ, что самая она и есть, оглядѣлъ зеленый съ крупными пуговицами жакетъ, узелъ, черную косыночку и спросилъ вѣжливо, не въ Крымъ ли, къ господину Винду?

— Какъ же, какъ же… въ Крымъ! И вы въ Крымъ?

— Тоже въ Крымъ! Къ господину Винду, для пансіона… А вы сюда, къ сто

// л. 9.

— Теперь съ каждой верстой все теплѣй пойдетъ… югъ! — отозвался Василі<й.>

Засвѣжѣла заря, запотѣло, зачернѣло окно, и ничего не стало видно.

Подступившая ночь еще болѣе сблизила. Василій разсказалъ о себѣ, что жить при номерахъ выгодно, но только очень безпокойно, а съ осени постарается пріискать себѣ настоящее какое мѣсто: въ банкѣ вотъ хорошо служить, по разноскѣ, или щвейцаромъ куда въ большой домъ съ подъемной машиной, — доходъ очень хорошій, и днемъ, и ночью доходъ. Вотъ какъ у брата, на Басманной.

Разсказала о себѣ и Саша.

Два года, какъ она въ горничныхъ, и уже смѣнила третье мѣсто. У чиновника жила, на трехъ дѣтяхъ, — стиркой замучили и жалованья за два мѣсяца не отдали: у барина душевная болѣзнь въ головѣ стала, — такъ и не отдали двѣнадцать рублей. Потомъ у богатого лавочника служила, на Зацѣпѣ. У него два сына въ коммерческомъ училищѣ учились, долгіе да нескладные, какъ дураки какіе. Ну, нельзя стало служить черезъ нихъ. Вспомнила, что говорила Василію про заграницу, и замолчала.

— А дѣвочка ты приглядная… — сказалъ поваръ. — Такъ–то вотъ и бываетъ, что и счастье находятъ, а то и… Э–хе–хе–хе…

— Очень безобразники есть… даже изъ образованныхъ.

— Послужили бы въ номерахъ! — сказалъ Василій. — Одинъ у насъ въ ʺЭлектрѣʺ стоялъ… нельзя даже громко сказать!..

И о себѣ собщилъ поваръ.

Поваръ онъ замѣчательный, служилъ и въ первыхъ ресторанахъ, и у камер–юнкера Вострухина, — возлѣ Арбата весь его переулокъ домовъ, — и у вдовы тайнаго совѣтника Фонтенгросъ, — все по хорошимъ мѣстамъ. Тридцать шесь лѣтъ служилъ, потомъ дошелъ до бѣдственнаго состоянія. И не то чтобы до бѣдственнаго, а такъ… много говоритъ поваръ.

— Такъ… разными путями дошелъ до бѣдственнаго состоянія. Гммм. А, думаю себѣ, буду ходить по разовымъ, съ воли! И потомъ часто въ больницѣ лежалъ по случаю болѣзненнаго состоянія… А ежели бы не это, такъ я бы… на пенсіи долженъ быть. Передъ Пасхой я четыре недѣли испытывалъ болѣзненное сосояніе… гха–а… и попалась намъ квартера — даже съ потолковъ льетъ. А, думаю себѣ, поѣду сушиться!..

— Въ сыромъ мѣстѣ или… — сказала Саша. — Очень квартеры дороги.

— Да что дешево–то?! Скоро какъ въ Америкѣ будемъ… меньше рубля и денегъ не будутъ дѣлать. Потому нечего будетъ покупать.

Въ одиннадцатомъ часу стали укладываться спать. Поваръ что–то порылся въ саквояжѣ, поискалъ, снялъ съ себя вишневую куртку, отчего еще остр-

// л. 10.

рѣе запахло сыростью, постелилъ, а въ голова сунулъ саквояжъ. Саша пожалѣла его и достала ему изъ узла маленькую розовую подушку.

— Вотъ за это благодарю, коли лишняя. А то мнѣ внучка все наказывала, ужъ очень она у меня умная: ʺВозьми, дѣдушка, пухову подушку.ʺ А у меня хо–рошая подушка, утячьяго пуху. При моемъ дѣдѣ у меня столько подушекъ было… хоть весь вагонъ завали. И теперь, конечно, есть… А, думаю себѣ, еще скрадутъ изъ вагона–то: пуховая, утячьяго пуху. Ей цѣна–то рублей семь безъ торгу. Такъ и не взялъ. А тамъ, думаю, какъ пріѣду, сѣномъ мѣшочекъ какой натрясу, и скипѣло дѣло…

— У меня тоже подушка была, очень замѣчательная, но, конечно, перовая… — сказалъ Василій, позѣвывая. — Только собрался съ мѣста уходить, то–се, хвать — унесъ кто–то! Да при моемъ дѣлѣ она и не требуется при себѣ. У насъ такое правило, что въ каждыхъ меблированныхъ комнатахъ хозяинъ обязательно долженъ давать подушку… Спать такъ спать…

Онъ полѣзъ наверхъ, сунулъ подъ голову узелокъ и накрылся пальтецомъ. И только накрылся, только хотѣлъ зѣвнуть, почувствовалъ, что его трогаютъ за плечо. Оглянулся и увидалъ маленькую розовую подушку.

— У меня еще маленькая одна, а большую я для себя…

— Да у меня узелокъ мягкій! Ну, спасибо… очень вамъ благодаренъ.

Только легъ поваръ — началъ бить его кашелъ. Кашелъ былъ нутряной, затяжной и такой нудный, что всѣмъ хотѣлось поскорѣй откашляться за повара. Прислушивались и ждали, когда кончитъ.

— Ффа–а… задушилъ проклятый… Какъ ночь, откуда возьмется…

Поднялся, сѣлъ, нагнулъ голову и переводилъ духъ.

— Въ Крымѣ вамъ обязательно выйдетъ облегченіе… — ободрилъ Василій. — Тамъ климатъ замѣчательный.

— Его… окаяннаго… фу–у… ничто не беретъ…

И опять закатился. Тутъ началъ кашлять молодой человѣкъ, устроившійся надъ поваромъ. Саша фыркнула — разобралъ ее смѣхъ: точно хотѣли они другъ другу перекашлять. Въ концѣ каждаго приступа поваръ протяжно хрипѣлъ — не хватало ему воздуху, — и мучительно оглядывалъ полутемный вагонъ. За чернымъ стекломъ летѣли назадъ струйками искры.

— О–охъ, Господи…

Такъ прошло много времени. Спалъ вагонъ. Сашина рука свѣсилась до полу, съ колечкмъ на пальцѣ. И рукавъ жакета свѣсился. А поваръ все сидѣлъ, смотрѣлъ мутно передъ собой и вздыхалъ. Покачивалъ большой головой. Только передъ утромъ уснулъ.

Утро встрѣтилъ ихъ за Курскомъ степнымъ просторомъ, юной зеленью приорожныхъ ветелъ, зеленой дымкой березъ на остановкахъ, полнымъ солнцемъ голубымъ небомъ и ослѣпляющимъ блескомъ лужъ ночью прошедшаго здѣсь бур-

// л. 11.

наго ливня. Сытымъ покоемъ глядѣли на нихъ долгія черныя полосы степныхъ пашенъ, курясь на солнцѣ, сверкали сочно жирныя зеленя. Обрадовали чѣмъ–то знакомымъ и новымъ бѣлыя хаты на пригоркахъ, съ тихо курящимися синеватыми дымками, съ кудрявящимися вербами въ низинахъ. Благословили огромными сѣрыми крестами незнаемые вѣтряки. И всюду — даль, куда ни погляди, — даль безъ края.

Саша высунулась наполовину въ окно, во встрѣчный, рѣжущій вѣтеръ, защурилась.

— Летимъ–то какъ, матушки!..

— Гдѣ–то сядемъ… — раздумчиво отозвался поваръ, привсталъ за ея спиной и смотрѣлъ. — Вонъ они гдѣ хохлы–то зачинаются…

Смотрѣлъ и Василій, и, опустивъ ноги съ плки, смотрѣлъ черезъ головы ихъ въ мелькающій чернозеленый просторъ блѣдный молодой человѣкъ, измятый безсонной ночью.

На маленькой станціи, въ солнечной тишинѣ и парномъ воздухѣ Саша услыхала жаворонка. Жаворонокъ поетъ! Увидала три пары сѣро–бѣлыхъ воловъ, остановившихся на черномъ бугрѣ. Смотрѣла на нихъ новыми глазами, и волы, какъ–будто, смотрѣли на нее, повернувъ головы; мотнули рогастыми головами и потянулись, кланяясь. Все было ново, пригоже и радостно, и поновому пѣли тонкіе голоски хохлушекъ, продававшихъ левашники, и радостны были пучочки незнакомыхъ синихъ цвѣтовъ. И радотно было Сашино лицо послѣ крѣпкаго сна и встрѣчнаго вѣтра, играло румянцемъ, и блестѣли в солнцѣ поголубѣвшіе глаза.

— Ужъ и цвѣты здѣсь!

— Потому что здѣсь теплый югъ… — сказалъ Василій и купилъ за копейку у босоногой дѣвочки въ красномъ платочкѣ синій пучочекъ.

— Вотъ взамѣнъ подушки позвольте вамъ преподнести. А дальше ихъ столько, надо полагать, что копейка пара.

— И что это вы расходуетесь…

Видѣла, какъ говорили ей глазами помощники въ красныхъ донышкахъ, заглядывали изъ широкихъ оконъ телеграфисты, покашливались кондуктора, и раскатисто–весело отдавалось:

— Третій дава–ай!

На большой станціи поваръ неожиданно встрѣтилъ за порціоннымъ столомъ знакомаго, съ которымъ когда–то служилъ въ судаковскомъ трактирѣ. И такая досада — встрѣтилъ передъ звонкомъ, не успѣли поговорить. Только и удалось сказать, что вотъ ѣдетъ по приглашенію въ Крымъ на хорошее мѣсто, на шестьдесятъ рублей. Оглянулся, — не слышитъ ли кто. А сказать тоже, что ѣдетъ на сорокъ и на большую работу — больно для самолюбія.

// л. 12.

Только и дѣлали, что весь день грызли подсолнушки, чайничали да посматривали въ окно. Все было такъ хорошо: и высокія журавли колодцевъ, и мѣловые срѣзы холмовъ, точно горы муки, и мосты–переходы надъ линіей, и горы угля, и радостно–жуткая бѣготня по звонку, и испуганное лицо повара въ окнѣ, махающаго руками.

— Чуть, было, вѣдь, не уѣхалъ!

— Всю бы жизнь такъ проѣздила! Такъ хорошо, такъ хорошо…

Отъ бѣготни растрепались волосы, и Саша попросила Василія подержать передъ ней маленькое въ фольговой рамочкѣ зеркальцѣ. Стала причесываться. Василій дразнилъ, баловалъ зеркальцемъ, строилъ гримасы, наводилъ зайчика въ глазъ, а поваръ смѣялся: парикмахерское заведеніе открылось. И молодой человѣкъ поглядывалъ изъ уголка, желтый и злой, — казалось Сашѣ — непріятный былъ взглядъ.

Въ Мелитополѣ Василій принесъ на желтой бумажкѣ тройку горячихъ пирожковъ трубочками, поваръ расхвалилъ, а Саша опять сказала:

— И что вы все расходуетесь…

А потомъ сама купила длинный пирогъ съ подрумяненнымъ желтымъ творогомъ и угостила. Тогда ужъ и поваръ раскошелился и угостилъ клюквеннымъ квасомъ.

Вечеромъ видѣли въ черной дали пылающіе огни заводскихъ печей, а къ ночи знали, что поѣздъ уже въ Крыму. Хрустѣлъ подъ ногами на станціяхъ крупный песокъ, а въ воздухѣ было новое, какъ–будто горечь, и теплый онъ былъ отъ перегрѣтой за день земли. <Нрзб> и губы были солоноваты: подошли берега Гнилого моря.

Ночь была темная–темная, мягкая, какъ бархатъ, — ничего не было видно, только однѣ звѣзды, — яркія–яркія, какъ зимой. И названіе станцій были совсѣмъ другія, не русскія, странно таинственныя: Сивашъ, Джанкой<.>

— Смотрите–ка, Александра Петровна… ʺДжан–койʺ! Какой!

Они и не ложились въ эту ночь. Да и какъ можно ложиться, когда въ самой ночи живетъ что–то таинственное, манящее. Вотъ–вотъ выставится изъ темноты, и они все узнаютъ: точно какъ въ сказкѣ дѣтской — а что дальше? И они выскакивали на каждой остановкѣ, пробѣгали по спящей платформѣ, ожидая что–то найти, особенное… Оглядывали небо — а оно какъ здѣсь? А съ бѣлой дощечки у фонаря говорило имъ странное: ʺКурманъ–Кемельчиʺ. Бѣжали въ вагонъ, какъ вспугнутые мыши, и Василій поддерживалъ подъ локоть.

— Не оступитесь, будьте любезны… тутъ порожекъ.

И казалось ему въ тускломъ свѣтѣ отъ фонаря, что глаза у Саши стали совсѣмъ черными и большими–большими, и губы были черныя. Говорилъ онъ:

// л. 13.

— Вотъ хорошо, что мы съ вами ѣдемъ!

Она лукаво спрашивала, запахиваясь надѣтымъ внакидку жакетомъ:

— А почему вамъ нравится?

— Очень хорошо!

И поваръ не спалъ: и кашель опять разобралъ, и безпокойство точило. Забраться въ такую даль…

— Скоро море–то ваше будетъ? Ѣдемъ–ѣдемъ — всю голову разломило…

Рылся въ саквояжикѣ, перекладывая, звякалъ чѣмъ–то.

— Ужъ и запахло, Мартынъ Егорычъ… — сказалъ Василій и толкнулъ локтемъ Сашу. Та фыркнула закашлялась.

— У васъ запахнетъ…

На верхней лавочкѣ кашлялъ и стоналъ во снѣ молодой человѣкъ.

— Ну, а какъ… кладбища–то тамъ есть русскія?

— А что жъ вы, помирать думаете?

— Со всякимъ можетъ случиться. Ну, а какъ тамъ… есть тамъ лавочки, или какъ, обычаи–то русскіе? Угу… Да–а… Теперь у меня, на Пятницкой, всѣ спятъ… Ольгушка у меня, внучка младшенькая, у–умная, шельма! Ластится все, какъ сбираться мнѣ. ʺКонфетку пливизиʺ… Бѣда имъ теперь безъ меня. Мать раздражительная…

Въ пятомъ часу, еще затемно, имъ сказали, что здѣсь высаживаться.

III

Въ свѣтлющемъ темносинемъ небѣ они увидали высокія темныя колонны тополей. Тихая теплынь, непрывычная въ эту пору, — точно перешагнули въ іюль, — одна уже сказала, что они въ далекой сторонѣ. Это передалось имъ въ чувствѣ затерянности и неизвѣстности.

Затаившись, окутанные предутреннимъ сномъ, высились тополя надъ низко<й> казармой станціи, а они трое стояли на сѣромъ асфальтѣ, провожая куда–то еще въ большую даль забирающійся поѣздъ, съ непотушеннымъ краснымъ огнем<ъ> на хвостѣ.

— Ну? — сказалъ хмуро поваръ. — Куда жъ теперь?

Они прошли на крыльцо станціи и увидали, что и здѣсь то же, что и вездѣ, — люди и лошади. И, какъ и вездѣ, люди кричали, что надо ѣхать. Были они въ черныхъ и рыжихъ пиджакахъ, съ хорошо знакомыми кнутами и въ барашковыхъ шапкахъ, и что это не турки, какъ, было, подумалъ поваръ, а татары, и толкаются они, какъ мужики на базарѣ, посмѣиваются и кричатъ въ лицо. И даже называютъ знакомое слово — мѣсто, записанное у повара на бумажкѣ, и даже знаютъ господина Винда, нѣмца Винда, и пансіонъ ʺМор-

// л. 14.

ской Берегъ.ʺ

И стало совсѣмъ легко, когда закричалъ одинъ, маленькій и широкій, въ рыжемъ кафтанѣ, схватилъ повара за руку и потянулъ:

— И–брагимъ! И–брагимъ! — и тыкалъ себя въ грудь пальцемъ. — Виндъ! Панзіонъ я… три, три! Москва пріѣхалъ… Виндъ!

Моталъ головой, тыкалъ во всѣхъ руками и показывалъ куда–то, къ лошадямъ. Они пошли за нимъ къ коротенькой, обитой черной клеенкой, линейкѣ въ парѣ пѣгихъ, изъѣденныхъ по плечамъ коней. И тутъ опять кричалъ имъ Ибрагимъ, напруживая на шеѣ жилы и показывая на станцію:

— Багажъ давай! багажъ!

— Ни! — мотнулъ головой поваръ и отмахнулся.

— Твой багажъ давай! карзинъ, чемоданъ! — кричалъ онъ Сашѣ, которая держала бѣлый узелъ на животѣ.

Они смѣялись и поматывали головами. Тутъ и Ибрагимъ сталъ смѣяться и махать руками, — веселый человѣкъ. Взялъ у Саши узелъ и прикрутилъ веревкой къ задку. А они осматривались въ просвѣтлѣвшемъ днѣ и видѣли прыгающихъ подъ колесами знакомыхъ воробьевъ и голубей на крышѣ станціи, и широкія потертыя коляски, въ которыхъ и въ Москвѣ ѣздятъ — на похоронахъ. Все было знакомое, только небо было куда синѣй, да пушистыми зелеными столбами вытянулись деревья, да сразу наступило лѣто.

— Теплынь–то какая, а еще и солнышка не видать…

Но оно уже подымалось гдѣ–то и прокладывало въ тополевыхъ вершинахъ золотисто–алыя пятна.

А когда ѣхали по спящимъ еще улицамъ сѣровато–бѣлаго каменнаго городка, съ бѣлыми каменными заборами, съ оградами изъ кругляковъ въ глинѣ, съ окнами въ зеленыхъ рѣшетчатыхъ ставняхъ, съ зелеными садами, увидали невысокое солнце, огромный розовый шаръ, знакомый съ дѣтства. И городок<ъ> сталъ теперь золотисто–розовый и тихій, милый, хоть и незнаемый городокъ.

— Турки, турки! — крикнула Саша.

Посмотрѣли: двое шли въ красныхъ фескахъ, съ мѣшками на спинѣ, въ синихъ, съ курдюками, штанахъ.

Выѣхали, — и пошли облитыя солнцемъ зеленыя долинки, зеленыя взгорья, зеленые сады по обѣ стороны бѣлой, какъ мѣлъ, дорого. И незнаемая рѣчка, вся въ камняхъ; и красные брызги зацвѣтающаго по обочинамъ мака, и полосы голубого синяка, точно выкинули на луга длинныя–длинныя, густо подсиненныя простыни. А въ низкихъ долинахъ, по рѣчкѣ, какъ зеленыя куклы — тополя.

— Прямо въ лѣто попали!

— Да–а… мѣстечко занятное…

То какія–то красноватыя птички, шныряющія вдоль дороги, — жаворонки

// л. 15.

ли, овсянки ли — Богъ вѣсть; то вдругъ охватывало медовымъ и не медовымъ даже, а сладкимъ и горькимъ духомъ. Жасминъ ли то или фіалочный духъ… И не жасминъ, не фіалочный, а совсѣмъ незнакомый какой–то: нето миндалемъ, нето монпасье пахнетъ, нето похоже на вэра–віолеттъ. Не знала Саша. Потомъ уже разобрала, когда пошли загороди, — что съ загородей это потягиваетъ, съ путаныхъ кустовъ по заборамъ, съ бѣлыхъ цвѣтовъ. Что за цвѣты?

А солнце выше и выше и пригрѣваетъ какъ слѣдуетъ. А впереди что такое, — большое, темное? А впереди — горы, темныя, сизыя. Ушли подъ самое небо, закрыли даль, только онѣ и есть. И то вправо онѣ, то съ лѣвой стороны— вьется змѣей бѣлая дорога. Стоятъ и смотрятъ, какъ катитъ въ клубочкѣ пыли маленькая, какъ козявочка, линейка, и чуть–чуть видать, кто на ней. А кто они, маленькіе, какъ маковинки, откуда, зачѣмъ — развѣ имъ нужно? Стоятъ и смотрятъ, сизыя и невѣдомыя тоже. А если долго смотрѣть, долго–долго, такъ что въ глазахъ протянется сѣтка, — почуется убѣгающая мысль, неясное и немного жуткое чувство, что все видятъ онѣ и все знаютъ и все понимаютъ, потому что стары–стары. Такъ стары, что перестали дивиться, — только смотрятъ.

Поваръ хвалилъ дорогу: нигдѣ не тряхнетъ и точно мукой посыпано. Перегнали арбу съ татарчонкомъ въ большой шапкѣ, оглядѣли и посмѣялись на татарчонка. А тутъ подступили къ дорогѣ лѣса, густые, незнакомые, подымающіеся изъ оварговъ; и подъ дорогой лѣса въ обрывахъ, зеленые, какъ лѣтомъ, залитые солнцемъ. А надъ лѣсами каменныя стѣны; незамѣтно подобрались горы.

Съ перевала вдругъ увидали впереди и внизу — синее…

— Море! — сказала Ибрагимъ.

Такъ вотъ оно какое, море!

Ибрагимъ возился у колеса, подкладывалъ желѣзный тормазъ. А они глядѣли въ нежданно открывшуюся имъ огромную дверь.

….Жилъ старикъ со старухой у самаго синяго моря….

Вотъ оно какое… Господи, да какое же оно синее, большое… И кто его такъ засинилъ и чѣмъ засинилъ?!

Синее…

— Во–отъ! — сказалъ Василій и засмѣялся. — Вотъ замѣчаьельно!

Поваръ сказалъ:

— Да–а… А ужъ и кручь! Какъ бы въ оврагъ не смахнуть.

Саша смотрѣла безъ словъ. И отзвалось въ ней, чуть–чуть, въ неясности гдѣ–то, знакомое, такое похожее цвѣтомъ, — синька въ корытѣ…

Смотрѣла безъ словъ, а глаза жадно вбирали это новое и знакомое — это

// л. 16.

безкрайное корыто съ синькой.

И горы рядомъ — влѣво горы, вправо горы, высокія, — никогда не въѣдешь на нихъ, — и еще уцѣлѣвшіе по щелямъ снѣга, сверкающіе, какъ чисто вымытое бѣлье.

Винтами и петлями побѣжала внизъ бѣлая дорога на синее море, а оно яснѣло и вливалось въ глаза. Влилось — и никогда не уйдетъ теперь, хоть потеряй глаза, хоть уткнись въ темный уголъ на весь вѣкъ свой. Корыто ли съ синькой увидитъ взглядъ, къ синему ли небу подымутся усталые глаза, встанетъ оно, живое, и вольется въ душу. Все цѣликомъ, огромное. Придетъ изъ–за тысячъ верстъ и вольется. Въ снахъ придетъ теперь и вольется…

IV

Тридцать комнатъ было въ пансіонѣ, съ балконами и такъ, на море и къ горамъ, смотря по цѣнѣ; на солнце и въ холодкѣ, кто какъ любитъ. И со всѣми удобствами. Такъ говорила вывѣска на берегу, закрывшая половину моря, если смотрѣть отъ шоссе, — бѣлымъ по синему:

ʺПансіонъ Винда, ʺМорской Берегъʺ.….

Были здѣсь усыпанныя гравіемъ, вынутыя въ горѣ, площадки, сверкающіе на солнцѣ бѣлые домики въ зелени, аллейки подростающихъ кипарисовъ, вьющіяся по горѣ дорожки, цвѣтущіе олеандры въ кадкахъ, застекляненныя веранды и прекрасные виды.

Подробно и горячо говорилъ обо всемъ этомъ пріѣзжимъ самъ Виндъ, румяный и круглый, какъ колобокъ.

… Лучшаго пансіона нѣтъ въ окрестностяхъ. Это всѣмъ извѣстно, и не стоитъ объ этомъ говорить. Одинъ видъ на море! Ну, а кто же не любитъ моря?! Не будь моря, не было бы и ʺМорского Берегаʺ, хе–хе… А кто никогда еще не видалъ моря да поглядитъ на него вотъ съ этой площадки, тогда и два, и три мѣсяца будетъ смотрѣть и никогда не устанетъ. Самъ онъ вотъ уже пятнадцатый годъ смотритъ и все смотритъ. А чего это стоило! Къ землѣ приступу нѣтъ, и приходится снимать въ аренду. И вино не его, что дѣлать! — пансіонъ беретъ изъ сосѣдняго подвала, совсѣмъ рядомъ, только подняться по лѣсенкѣ на верхнюю площадку, откуда поразительный видъ. Такое вино и такой виноградъ, какихъ нигдѣ нѣтъ, — какая–то особенная почва. И вотъ за пятнадцать лѣтъ что сдѣлано! Всѣ эти площадки въ горѣ, бесѣдочки, лавочки, лѣсенки, кипарисы, персики, миндаль. А что было! Пустырь, козы бродили, драли бока колючками, — держи–дерево да кизилъ и всякая дрянь. Не теперь все прекрасно налажено и вотъ почти до сентября расписаны комнаты. Далеко до моря! Всего–то десять минутъ

// л. 17.

по рѣчкѣ, садами, въ холодкѣ. Зато прямо какъ на ладонкѣ весь пляжъ! А въ трубу, — она на верхней площадкѣ, гдѣ дорожка къ винному подвалу, — такъ въ нее все, все… даже какъ чабаны на горахъ папироски крутятъ. А если на пляжъ, такъ положительно все, въ мельчайшихъ подробностяхъ, самые даже ноготки на ножкахъ. Зато, когда штормъ, ти–ши–на… Для нервныхъ–то людей! Въ прошломъ году прокуроръ палаты… три пансіона перемѣнилъ, пріѣхалъ сюда. Ти–ши–на! Теперь живетъ крупная заводчица изъ Сибири, съ дочерьми, директоръ гимназіи, консервный фабрикантъ изъ Одессы, много… но просто–та! Въ капотахъ, въ блузкахъ… Время! Пошло демократическое!

— О, теперь скоро хлынетъ вся… Да, да, я хорошо говорю по–русски… вся дѣловая… вся работающая Россія, да, да… И скоро всѣ эти горы, и тамъ все — все подъ панзіоны, подъ панзіоны… Здоровье, здоровье — самое важное!

Очень подробно разсказалъ о столѣ:

— Да, да! Замѣчательный поваръ, изъ Москвы. Въ прошломъ году была бѣлая кухарка, но развѣ бѣлая кухарка можетъ… А супы! А, вы со вчерашняго дня только! Значитъ, еще не пробовали фаршированные кабачки? А мо<р>ковій соусъ! Вотъ случай былъ смѣшной… Жилъ у меня генералъ одинъ, управляющій казенной палаты, чудной такой старикашка — не могъ ничего морковьяго… И знаете, съѣлъ морковье пюре, принялъ за тертую цвѣтную капусту! Да, да!

За мѣсяцъ приглядѣлись и привыкли къ морю, какъ привыкалъ къ небу. И къ горамъ приглядѣлись, — все онѣ передъ глазами. И къ бѣлымъ птицамъ на морѣ — парусамъ далекихъ баркасовъ.

Есть они и нѣтъ ихъ.

И пошли дни, точно и ихъ не было, вливаясь одинъ въ другой, всѣ одинаково солнечные, всѣ безъ отмѣтинки.

Съ шести утра Василій принимался налаживать самовары. Налаживалъ во дворикѣ, у кухни, десятокъ пузатенькихъ, сверкающихъ никкелемъ, весело стрекающихъ искорками. Стояли они рядомъ, съ косыми черными трубами на перекладинкѣ, и издали казались похожими на круглыхъ серебряныхъ жуковъ съ долгими хоботками. Они вразъ начинали потрескивать, шумѣть и фыркать. Вразъ во всѣ онъ подкладывалъ уголья, сбрасывалъ трубы, и когда начинало бурлить и бить паромъ, накрывалъ крышечками накось, и тогда самоварчики принимали очень лихой и задорный видъ, точно хорошо начищенные для парада и теперь загулявшіе строевые. Съ пузатыхъ бочковъ ихъ били яркія солнца, смотрѣли въ синее небо черными иголочками кипарисы, далеко сзади саленькія горы, и совсѣмъ близко десятокъ расплывшихся крас-

// л. 18.

ныхъ рожъ широкими ртами смѣялся Василію изъ этой шеренги.

Выходилъ изъ прикухоннаго чуланчика поваръ, скребъ синія щеки, прокашливался.

— Пора и за кабачками на базаръ, покуда не растащили.

А изъ–за розовой стѣнки олеандровъ уже кричала Августа Ивановна, хозяйка:

— Василій, буди повара на базаръ!

— Нанимался я за ней ходить по базарамъ! Травоѣды несчастные.

Надѣвалъ вишневую куртку, забиралъ пару карзинъ и дожидался на лавочкѣ. Разсказывалъ Василію, какъ, бывало, закупалъ въ Охотномъ.

— Всегда самый первый сортъ, по усмотрѣнію… И табуреточку, дадутъ, и папиросами угощаютъ. Весь товаръ навиду, только показываешь, — дичь тамъ, рыба ли — все первый сортъ, густое. И за извозчика заплатятъ. А тутъ по камнямъ, по горамъ шляйся за ней… Да, а какая штука опять…

Вспоминалъ про сколопендру.

— Нонче опять одну задавилъ, съ вершочекъ… подъ самый бокъ пролѣзла, стерва. Намедни тоже… жукаетъ, слышу, по кастрюлькѣ, лапками стучитъ, а ходу–то ей и нѣтъ… Зашпарилъ, стерву. Порядки. Много ль самоваровъ–то теперь?

— Двадцать два. Еще пара набѣжала.

— Да–а, попьютъ чайку…

Хорошо посидѣлъ въ голубомъ холодкѣ, попить чайку изъ сверкающаго самоварчика, потолковать, но уже слышно, какъ самъ Виндъ горячо разговариваетъ съ Виндихой, торгуется — нужно ли покупать рыбу или опять бараниной обойтись. Сейчасъ потребуетъ на совѣтъ.

Выбѣгала изъ своей комнатки, бокъ–о–бокъ съ кухней, Саша, умывалась из<ъ> ковшичка, заправивъ въ колѣни голубую юбку. Терла румяныя щеки, брызгала на Василія, а всегда жадная до воды Султанка лакала у ногъ, въ ямкѣ.

— Вышла голубая баловаться… — говорилъ поваръ.

— Съ добрымъ утромъ, Мартынъ Егорычъ! На базаръ собрались…

— За сѣномъ ѣдемъ.

— Ха–ха–ха…

Шуршали камушки подъ ногами — шла Виндиха.

— Эхъ, растащутъ всѣ наши кабачки!

— Ха–ха–ха…

А съ углового балкона кричалъ бухгалтеръ банка:

— Василій! Нельзя ли самоваръ поскорѣй!

— Значитъ, нельзя.

Слышали только самовары.

// л. 19.

До двадцати номеровъ пили свой чай, по комнатамъ и пили въ разное время.

Первымъ шелъ самоваръ въ дальній флигель, на горку, къ консервному фабриканту изъ Одессы, который подымался въ шестомъ часу. Полчаса онъ прогуливался, по саду, отпивая глоточками изъ стаканчика, отрыгивалъ и радовался, что вода дѣйствуетъ; потягивалъ надушенный за ночь горами воздух<ъ> смотрѣлъ, какъ возвращаются баркасы съ ловли, по часамъ рѣшалъ, что довольно, и шелъ къ сараю, гдѣ спалъ Василій. Стучалъ въ стѣнку.

— Самоварчикъ бы…

А по аллейкѣ, поскрипывая корзиной, уже подымался кособокій татаринъ отъ пекаря, несъ горячіе бублики.

Потомъ требовался самоваръ бухгалтеру изъ Харькова, а тамъ уже начинались семичасники. Вдова изъ Тамбова, день–деньской покупавшая у грековъ и армянъ чадры, шали, у итальянцевъ всякую всячину, и ея двоюродный братъ, ʺносатыйʺ, сосѣдъ по комнатѣ съ общей дверью, котораго она подымала пить чай въ компаніи. За ними шелъ самоваръ къ горѣлому, батюшкѣ изъ Конотопа, который сжегъ себѣ спину на солнцѣ, и сталъ горѣлымъ. Онъ выходилъ на общій балконъ въ бѣломъ подрясникѣ, расчесывался большимъ гребнемъ на солнышкѣ, привѣтствовалъ вдову съ хорошей погодой и желалъ пріятнаго аппетиту. Пили чай и переговаривались. Вдова прикрывалась отъ загара новокупленной зеленой и голубой чадрой, показывала на море и говорила пѣвуче:

— Посмотрите, ну точно дышетъ… какъ живое…

Батюшка обязательно поворачивался къ морю, со стаканчикомъ въ рукѣ, смотрѣлъ вдумчиво и тоже хвалилъ:

— Именно живое. Подумаешь, сколь много дивнаго и чуднаго въ природѣ!

Наступалъ перерывъ до восьми, когда начинали сыпаться роемъ, и нужно было заряжать добавочные, подгоняя тугихъ на керосинѣ. А пока они набирались пару, у стѣнки дожидались штиблеты. Ихъ было семь паръ, а остальные чистились у мальчишки–грека, каждое утро обходивашаго номера. А это — скупые и были поручены Василію вмѣстѣ съ коробочками мази, только батюшка наказывалъ чистить ваксой. И пока самовары доспѣвали, штиблеты вертѣлись на рукѣ Василія подъ щеткой, поигрывая на солнышкѣ заяснѣвшими щечками: разъ–разъ, шмыгъ–шмыгъ. Когда сыроваты, Василій водилъ твердо и медленно, а въ головѣ намекала пѣсенка, которую, бывало, мурлыкалъ въ номерахъ, отдѣлывая по двѣнадцати паръ за часъ:

Какъ у на–шихъ у во–ротъ…

Начинали яснѣть носочки, веселѣй ерзала щетка — ой, люли, у воротъ! И сильнѣй расходилась рука, бѣшено прыгала и металась щетка — ай, бары-

// л. 20.

рыня — барыня!

Проходилъ черезъ дворикъ въ необходимое мѣсто бритый, въ зыбкихъ чесучевыхъ штанахъ и малиновой рубахѣ, — нето артистъ, нето изъ музыкантов<ъ> самая заводиловка по ночному пѣнію, ʺсвистнуъʺ. Шелъ, посвистывая, а когда возвращался, пощелкивалъ и пѣлъ подъ торреадора:

— Мил–лордъ, давайте самова–арчикъ… скорѣй–скорѣй, скорѣй–скорѣй–скорѣй. Василію казалось, что на этотъ голосъ поется ʺВотъ мчится тройка почтова–ая…ʺ

А тутъ, видимый отъ кухни, появился на балкончикѣ лѣваго флигеля, во второмъ этажѣ, учитель Дроздовъ, черный, въ ночной еще рубахѣ съ открытымъ воротомъ и начиналъ гимнастику. Съ нимъ Василій переговаривался.

— Самоваръ, пожалуйста!

— Готовъ–съ!

А тутъ уже докатывался съ верхней террасы, черезъ крышу кухни, зычный голосъ нотаріуса изъ Оренбурга:

— Господинъ Вас–лій! Са–мо–варъ въ пятый номеръ!

Потомъ самоваръ Ивану Семенычу изъ одиннидцатаго номера, и еще другому Ивану Семенычу, въ желтыхъ башмачкахъ.

А между самоварами пробѣгалъ вѣнчикомъ то по сѣренькимъ боюкамъ учителя Дроздова, то по зеленымъ, въ діагональ, и на штрипкахъ, студента Бока, то по широченнымъ и тяжелымъ, суконнымъ, нотаріуса изъ Оренбурга который вывѣшивалъ ихъ загодя, съ вечера, на гвоздикъ у двери, а студент<ъ> Бокъ называлъ это — ʺбаринъ домаʺ. Остальные чистили сами или просто встряхивали въ темнотѣ съ балконовъ.

Послѣ девяти и до одиннадцати требовали самовара лѣнивые. Докторша съ дѣвочками, сибирская заводчица съ дочерьм, трефовый король. Услыхалъ разъ Василій, какъ про лѣсничаго сказали барышни Капустины: ʺтрефовый король идетъ!ʺ — и самъ сталъ звать трефовымъ королемъ. Прибѣгала всегда торопливая учиельница въ розовой кофточкѣ, конфузливо прикладывала руки къ кожаному поясу и просила:

— Пожалуйста… будьте добры… самоварчикъ намъ…

Прибѣгалъ тоненькій Вовочка въ матросскомъ костюмчикѣ, босой, сучилъ ножками, заглядывалъ въ кухню, гдѣ тутъ поваръ, и картавилъ:

— А папочка говолилъ… а что же намъ самовала не даютъ…

И всегда изъ послѣднихъ подходилъ тяжелыми шагами красный, мясистый Кока, въ фуражкѣ министерства винансовъ, и точно забивалъ гвозди:

— Соблаговолите ли вы… когда–нибудь… дать немъ самоваръ, наконецъ?!

И еще заправлялись и подавались самовары, и еще перелеталъ Василій съ площадки на площадку, мелькали оранжевыми скороходами на ступенькахъ лѣст

//л. 21.

ницъ, еще сверкало солнце подмышкой, въ круглыхъ подносахъ, швыряясь зайчиками то въ окно, то въ бѣлыя стѣны флигелей, и еще не всѣ серебряные жуки собрались на кухонную площадку вытряхиваться и чиститься, а по площадкамъ, по дорожкамъ, въ кипарисовыхъ алейкахъ уже играли цвѣтныя пятна — алыя, желтыя, голубыя, бѣлыя; — капоты, блузки и пиджаки: спускалис<ь> къ морю подъ зонтами, подъ чадрами и простынями, въ панамахъ и просто въ соломѣ. А навстрѣчу — черныя и бѣлыя, — итальянцы съ ʺо–бон–маршэʺ и армяне съ воздушными товарами. Шли фотографы съ тяжелыми ящиками, татары съ черешней и ранними абрикосами и крѣпко загорѣвшіе господа въ котелкахъ, съ булавками въ яркихъ галстухахъ, съ англійскими саквояжами — уральскіе камни. Консервный фабрикантъ выбирался съ подушкой на солнечную площадку, запеленывался въ черное полотнище и закладывался на диванчикѣ подъ бѣлымъ зонтомъ — грѣть почки.

Пала черная тѣнь,

Начинается день

Въ пансіонѣ почтеннаго Винда!

Бѣжалъ попрыгивая, студентъ Бокъ, въ простынѣ, и пѣлъ, а фабрикантъ высовывалъ изъ–подъ зонта палецъ и грозился. Бѣжали, сватившись за руки сестры Капустины, всѣ три въ голубыхъ рубашечкахъ–матроскахъ, всѣ бѣленькія и полненкія, скатывались горошкомъ къ морю, а за ними, придерживая пенснэ, учитель Дроздовъ. Медленно выступалъ подъ руку съ нотаріусомъ батюшка въ широченной соломѣ и съ тростниковымъ саквояжикомъ и еще, и еще. И изъ позднихъ — толстая нянюшка докторши съ голоногими маленькими въ бѣлыхъ шляпахъ–грибкахъ.

Надъ головой стояло солнце, еще недавно какъ–будто, косившееся изъ–за горы, когда возвращался послѣдній самоваръ на кухонную площадку. Тогда, обжигаясь кипяткомъ, красные оба, съ мокрыми волосами, пили поваръ и Василій въ тѣни отъ развернутаго на палкахъ ковра.

— Хохолъ–то оботри, каплетъ въ блюдечко… — говорилъ поваръ, обмахиваясь колпакомъ. — Да, братъ, климатъ замѣчательный!

Но если бы вдвое больше пришлось поставить самоваровъ и избѣгать за день по лѣсенкамъ и площадкамъ не пять верстъ, какъ высчиталъ Бокъ по шагомѣру, и не шесть тысячъ самоваровъ поставить за сезонъ, какъ усчиталъ тотъ же Бокъ, и истрепать не двѣ пары скороходовъ за мѣсяцъ, не пошелъ бы Василій ни въ кофейню на берегу — ʺПогрессъʺ, гдѣ по вечерамъ нельзя было протолкаться и куда требовался расторопный человѣкъ, ни въ пансіонъ Фикъ–Фока, гдѣ молодецъ сломалъ ногу, и куда сманивали на пятнадцать рулей. И дай теперь Виндъ не десять рублей, а пять, и даже ничего не давай, никуда не пошелъ бы Василій. Не пошелъ бы, потому что есть въ жи-

// л. 22.

зни такое, что ни прикинешь ни на какія цыфры, и ничемъ не измѣришь.

V

Къ концу мѣсяца затосковалъ поваръ по Москвѣ — по фонарямъ, по колокольному звону, по внучкамъ.

— Дикая сторона!

Василій говорилъ:

— Климатъ зато замѣчательный… И притомъ море!

— Море–море! Пить мнѣ его, море–то твое?

Здѣсь и время–то было ненастоящее: только солнышко зашло — ночь. И камни подъ ногами — катаются, какъ орѣшки, и дождичка нѣтъ, и мошка кусаетъ.

Угостила его Саша черешнями — пожевалъ и плюнулъ.

— Не виделъ я дряни!

Передъ тѣмъ, какъ спать, онъ присаживался на порожкѣ кухни и смотрѣлъ на море: всегда оно было передъ глазами. Море темнѣло, дымное небо за нимъ казалось пустымъ, и сильнѣй сказывалось одиночество и страшная даль ото всего. Уходилъ въ себя и вспоминалъ, какъ объ эту пору, на Пятницкой, сидитъ у воротъ знакомый кучеръ, а когда зажгутъ фонари, пойдетъ въ пивную. И запахъ улицы вспоминался, теплый и густой — покойный.

Темнѣло море. Звѣзды выплывали — чужія звѣзды. И голоса чужіе: трещало и звенѣло гдѣ–то — кузнецы; уныло кричало у рѣчки — ю–у ю–у… — Богъ ее знаетъ, что за птица.

Проходила домой нянюшка докторши, вела съ гулянья маленькую, голоногую, въ бѣленькихъ туфелькахъ, сонную, тащила за ручку, а впереди старшенькая еще прыгала и лопотала: ла–ла–ла… ла–ла–ла…

И вспоминалъ внучекъ — какъ тамъ онѣ?

Съ первыхъ дней не полюбилось здѣсь повару. Кухня маленькая, тяга плохая, жарища, и прохладиться негдѣ. Спать отвели чуланчикъ, а на стѣнахъ, шутъ ихъ знаетъ, рыжіе какіе–то, волосатенькіе, какъ черви. Еще буренькіе какіе–то, шустрые, вродѣ ящерокъ. Первое время даже боялся спать: напугалъ его Василій, что на смерть кусаютъ. Съ недѣлю въ сапогахъ спалъ, потомъ привыкъ.

Все было плохо.

… На базаръ ходитъ сама хозяйка, а его такъ только, для смотра беретъ: поваръ–то у меня воръ, такъ сама покупаю. А сама синихъ пѣтуховъ покупаетъ и такую говядину, что въ уксусѣ надо держать, чтобы видъ ей сдѣлать<ь.> Кабачки до помидорчики съ огурчиками — весь и базаръ. Ну, баранина еще

// л. 22.

я ему, въ плѣнъ дался?! Нѣтъ во мнѣ настойчивости, горе мое…

Дивился Василій на повара, какой слабый, хоть и великъ по виду. Да что же тутъ посовѣуешь? Да и свое было, цѣпляющее. Говорилъ про Сашу:

— Вы бы ей поговорили, Мартынъ Егорычъ… Всетаки, какъ ни какъ, а съ одной стороны, и притомъ вы какъ старшій! Скажите ей ваше настоящее замѣчаніе, что такъ всетаки не годится….

— Да–а… каждый только о себѣ, а нетто чтобы… дружно. Ты вотъ скажи, какъ мнѣ себя оберечь чтобы…

Шли съ прогулки учитель Дроздовъ и Свистунъ съ капустинским барышнями, пѣли:

…Есть блаже–енная страна–а…

— Василій! Хотите совершить подвигъ?!

— Очень даже–съ!

— По–ставьте самоварчикъ!

И сны снились повару тревожные. То ѣхалъ куда–то и упустилъ поѣздъ, остался одинъ на пустой платформѣ, а Василій съ Сашей и саквояжъ уѣхали; то вскакивалъ на подножку, а билета и саквояжа не было. Просыпался въ поту и страхѣ, представлялъ живо–живо, сколько проѣхалъ станцій всякихъ — и не упомнишь, — какая далища отъ своихъ. Разъ даже заплаукалъ въ темнотѣ — старый какокой[n] и поѣхалъ куда и на какую работу! Позвалъ какъ то во снѣ, когда накатилъ приступъ кудушья: Машенька! Когда проснулся, слышалъ ясно, какъ позвалъ, и не зналъ только, кого звалъ — жену ли покойную, дочь ли Машеньку.

… Дождусь перваго числа, все начистоту объясню.

Подошло первое число, ждалъ все — не позоветъ ли Виндъ за жалованьемъ<.> До вечера ждалъ — не позвалъ Виндъ. Закрутилъ пальцами — итти или не ходить. Сошлись пальцы. Тогда надѣлъ вишневую куртку, — стѣснялся итти черезъ садъ въ пиджакѣ, — и пошелъ во флигелекъ, гдѣ жилъ Виндъ съ женой въ маленькой комнаткѣ въ одно окошко. Шелъ мимо открытой галлереи, гдѣ кушали чай и читали газеты и книжки, и слышалъ:

— Поваръ нашъ прогуливается…

… Прогуливается у васъ!

Сильно пахло съ отцвѣтавшей бѣлой акаціи и съ политыхъ олеандровъ. На площадкѣ играли въ крокетъ, и студентъ Бокъ говорилъ часто–часто:

ʺПри–ки– бѣ–ки–жа–ки–ли–ка

ʺВыз–ки–бу–ки–дѣ–ки–ти–ки…

Всѣ смѣялись, а повару думалось, что смѣются надъ его курткой. Слышалъ онъ раньше, какъ Свистунъ передразнивалъ Винда:

— О, да, да! поваръ замѣтшательный, въ плюшевой кофтѣ, да, да!

Фабрикантъ изъ Одессы заканчивалъ день: ходилъ по дорожкѣ со стаканчи

// л. 23.

комъ и махалъ шляпой. Подъ каштаномъ пестрыя дамы шумно торговали у итальянца брошки. Попался на встрѣчу коричневый армянинъ въ серебряномъ поясѣ, встряхнулъ цвѣтными чадрами подъ носомъ, крикнулъ въ ухо:

— Воздюшни товаръ! Молодой женѣ покупай!

— А ну, тебя, сатана несчастная! — отмахнулся поваръ.

Виндъ сидѣлъ подъ окошечкомъ, писалъ въ длинную книгу со счетовъ, а Виндиха варила черешню.

— И какъ? — поднялъ голову и какъ бы издалека вглядывался. — А–а…

Пошелъ и вынесъ двѣ красненькихъ. Приказалъ расписаться въ книгѣ. Тогда поваръ принялся объяснять начистоту. Не то, чтобы начистоту, а разсказалъ про бѣдственное состояніе, про внучекъ, про Вострухина — къ слову пришлось, — объяснилъ, что вышло недоумѣніе, сгоряча подмахнулъ тогда. Виндъ смотрѣлъ издалека, подобрался какъ–то и округлился.

— Ну, и какъ?

Тогда поваръ покачивался на ногахъ, набралъ воздуху и сказалъ перышку въ рукѣ Винда:

— Шестьдесятъ рублей если… и на руки всѣ… вотъ…

Виндъ тоже набралъ воздуху, округлилъ щеки, проглотилъ и сталъ красный, а Виндиха уронила ложку на камушки. Поваръ посмотрѣлъ на ложку.

— Да–а! — сказалъ Виндъ, точно оторвалъ, и вдругъ выставилъ перелъ собой палецъ.

Поваръ посмотрѣлъ на палецъ и вздохнулъ.

— В–вотъ! Первый… да, да!... первый разъ за всѣ четырнадцать лѣтъ! Я понимаю, вы хотите меня душить! Сезонъ теперь и вы хотите меня душить!

Онъ втянулъ голову въ плечи, собарся[o], округлилъ глаза и сталъ багровымъ. Отъ этого повару стало самому душно.

— Да, да! Это значитъ — душить!

И вдругъ раскрылся и крикнулъ: и весело:

— Добрый вечеръ! Какъ вода?

— Божественная вода! — сказалъ батюшка, который шелъ съ трефовымъ королемъ съ вечерняго купанья. — Безподобная!

Нотаріусъ басилъ:

— Тамъ такая розовая плавала, батя всѣ глаза проглядѣлъ!

— Да, да! У насъ тутъ романическіе мѣста! Добраго здоровья! — И вотъ — продолжалъ Виндъ, опять выставляя палецъ. — Когда панзіонъ полонъ, вы нажимаете! Забываете, что здѣсь за–конъ! Да, да… и городовой судья. Или я всегда попадаю на мошенниковъ… на недобросовѣстливыхъ… или я самъ мошенникъ? Да?! Значитъ, я…

— Мы всегда попадались на недобросовѣстливыхъ людей… — сказала Винди-

// л. 24.

ха, постукивая по тазику ложечкой, точно грозила.

Поваръ посмотрѣлъ на ложечку, на варенье, пузырившееся палевой пѣной и сказалъ хмуро:

— Подгораетъ.

— Но… я не спорный, я не спорный… — продолжалъ Виндъ, отпивая сельтерскую. — Вы простой человѣкъ, какъ всякій русскій человѣкъ. Васъ сманиваютъ! Но у Фикъ–Фока вамъ дадутъ пятьдесятъ рублей, но у него изъ васъ вытряхнутъ всѣ кости! И тамъ нѣтъ прибавокъ, а у меня! — возвысилъ онъ голосъ и погрозилъ перышкомъ на тазикъ. — У меня… второй мѣсяцъ вамъ будетъ итти не сорокъ, а сорокъ пять! Да, да! Сорокъ пять!

— Гм… — сказалъ поваръ. — Это хорошо…

— Это очень хорошо! — воскликнулъ Виндъ, вскакивая и подаваясь черезъ столикъ. — Третій мѣсяцъ вамъ идетъ… — поваръ потянулъ воздуху, — идетъ сорокъ пять рублей!

— Гм…

Виндъ пригнулъ палецъ, точно сломалъ его.

— Четвертый мѣсяцъ вамъ будетъ идетъ… три четверти жалованья на руки и хорошія туфли, въ виду камня, что вы говорите, и еще… — посмотрѣлъ онъ на буылку сельтерской, — и еще пусть одна бутылка бѣлаго или краснаго вина по воскресеньямъ!

— Гм… это хорошо… — началъ, было, поваръ, но Виндъ еще сломалъ палецъ.

— Пятый мѣсяцъ вамъ идетъ… это виноградный сезонъ! пятьдесятъ рублей какъ одна копейка, и всѣ деньги и билетъ на дорогу! Погодите! И еще премія!

— Премія?

— Да, это моя система. Премія, хорошая премія! Тогда вы скажете! Тогда на будущій годъ, живы–здоровы, вы сами пріѣдете и вы приедете въ ʺМорской Берегъʺ! И какъ?!

А когда шелъ отъ Винда, смутный — довольный и недовольный —, встрѣтилъ Ивана Гусенко, подвальнаго съ верхняго виноградника. Гусенко стоялъ под<ъ> каштаномъ, кого–то дожидался съ бутылкой въ корзинѣ.

// л. 25.

Стоялъ Гусенко подъ молодымъ каштаномъ, въ бѣлой курткѣ и соломенной шляпѣ на затылокъ, посвистывалъ въ холодкѣ. Увидалъ поваръ Ждалъ чего–то съ бутыл карзиной бутылокъ.

— Ай продаешь? — спросилъ поваръ и потрогалъ ногой карзину.

— Заказано. Що жъ у подвалъ не завернете?

— Эхъ, губите вы народъ!

Опять потрогалъ. Пробѣжала къ чайной верандѣ Саша голубымъ бантикомъ въ маковкѣ, пахнула душистымъ вѣтромъ.

— Лавочку открыли!

— Ге! А вы покупывайте!

— Падагра отъ него нападетъ… — раздумчиво казалъ поваръ и пошелъ, пошаривая въ карманахъ.

Вывернулась съ боковой дорожки Саша, бѣжала съ молочникомъ на кухню, шумя платьемъ. Испугала даже.

— А, вѣтромъ носить!

Она обернулась набѣгу, тряхнула висюльками–жемчугами въ ушахъ, вывернула ребрышкомъ загорѣвшую шею и посмѣялась глазами. А съ балкона перегнулъ голову учитель Дроздовъ, сидѣвшій за самоваромъ и сказалъ, отсѣкая пальцемъ:

— Послушайте, синьорина! Соблаговолите доставить сюда одинъ большой молочникъ не совсѣмъ жидкихъ сливокъ.

Она остановилась на каменной лѣсенки кухни, видная отъ каштана, и спросила, потряхивая сергами:

— Совсѣмъ жидкихъ?

Надъ углов Изъ–за перилъ углового балкона, гдѣ жилъ бухгалтеръ, выставился палецъ и погрозилъ, а басовитый голосъ сказалъ:

— Саша Са–ша! Идите за своимъ молокомъ и не грѣшите!

ʺКобельки играютъʺ — подумалъ поваръ.

Вечеръ ли былъ особенный, солнце ли садилось

//л . 26.

б) еще более поздняя редакция

7 лл.

// карт.

НА ВИНОГРАДѢ.

I

Каждый изъ нихъ задалъ паспортъ и получилъ наказъ — во вторникъ, къ часу дня, быть на вокзалѣ, у багажной кассы: тамъ ихъ найдутъ и выдадутъ билеты на проѣздъ.

Первымъ явился бѣлоусый парень, въ новомъ картузѣ и потертомъ пальтишкѣ, съ узелкомъ; вскорѣ тутъ же подошла запыхавшаяся краснощекая дѣвушка съ большимъ узломъ, который она тащила на животѣ. Стояли и поглядывали другъ на дружку и на большіе часы на стѣнѣ, показывавшія половину перваго. Парень оглядѣлъ зеленый съ крупными пуговицами жакетъ, черную косыночку, узелъ и спросилъ осторожно, не въ Крымъ ли, къ господину Винду?

— Какъ же, какъ же… въ Крымъ? — радостно отвѣтила дѣвушка. — И вы въ Крымъ?

— То же самое, къ господину Винду, для пансіона! А вы сюда, къ сторонкѣ, узелокъ–то… Къ часу наказывали, а пока никакого результату…

Приглядыавлись и разговаривали. Онъ замѣтилъ, что она поглядываетъ на узелокъ, и объяснялъ, что все имущество оставилъ у брата, швейцара на Басманной, а тутъ только самое необходимое. Тоже, тащитъ въ такую далищу, когда, можетъ, еще и не уживешься! Настоящая его спеціальность — при номерахъ, но лѣтнее время — мертвый сезонъ, а самовары–то ставить да подавать по пансіону — чего же ихъ не подать! А звать его Васильемъ.

Дѣвушка разсказала, что все не рѣшалась ѣхать въ такую далищу, но господа уѣхали заграницу до зимы, — гдѣ–нибудь надо же служить до ихъ пріѣзда. А зовутъ ее Сашей.

— Глядите, и они никакъ къ намъ…

Къ нимъ направлялся грузный, съ бритымъ лицомъ, въ широченной, съ отвисшими карманами, плюшевой курткѣ вишневаго цвѣта. Подошелъ тяжело, укнулъ, задвинулъ съ пропотѣвшаго лба взъерошенную, подъ котикъ, шапку, бросилъ на полъ рыжій саквояжикъ и принялся отираться краснымъ платкомъ.

// л. 27.

Поглядѣлъ на узелъ, поксился на узелокъ, пытливо оглянулъ изъ–подъ бровей.

— Вы какъ… ѣхать, что ль, къ кому порядились, а?

Отвѣтили оба, что въ Крымъ, къ господину Винду.

— У–гу! — сказалъ онъ, разматывая сѣрый шарфъ. — Горничная?

Спросилъ и парня — онъ на какой предметъ. О себѣ самъ сказалъ, что поваръ. Съ мѣстами покончилъ, живетъ на спокоѣ у дочери — портнихи, та-[p]

Отрывокъ изъ разсказа — ʺВиноградъʺ. Для ясноти я скажу, что наняты въ Крымъ, для пансіона ʺМорской Берегъʺ — горничная Саша, поваръ и молодецъ Василій. На вокзалѣ Впервые встрѣтились они на вокзалѣ, гдѣ имъ чручили билеты на проѣздъ и харчевые по семь гривенъ, и вотъ теперь они въ вагонѣ.[q]

II

Устроились хорошо. Былъ конецъ апрѣля, и въ третьемъ классѣ еще не было обычной тѣсноты. Повару уступили мѣсто у окошечка, противъ него сѣла Саша. Василій уложилъ ея узелъ на полку и присѣлъ рядомъ. Замѣтил<ъ> что Саша обмахивается платочкомъ, и лицо у ней разгорѣлось, предложилъ, было, опустить окно, но поваръ не посовѣтовалъ: сейчасъ прохватитъ.

Весна была поздняя, холодная, а въ ночь выпалъ даже снѣжокъ и теперь быстро таялъ въ солнцѣ и остромъ вѣтрѣ.

— Вы теперь распотѣли, — сказалъ Сашѣ поваръ, — и во всемъ тѣлѣ у васъ воспаленіе… а вѣтеркомъ–то и охватитъ. Дочь у меня такъ–то вотъ, отъ собственной неосторожности… и теперь очень плохо, а четверо ребятъ… Ей бы вотъ въ Крымъ–то, да готовить не умѣетъ… хе–хе…

И когда разсказывалъ про дочь, разглядывая свои сѣренькія, въ пятнахъ брюки, на него грустно смотрѣла Саша, и лицо у ней было вдумчиво–дѣтское, опустились уголки рта, точно задумалась ямочка на подбородкѣ, а нижняя губка подобралась. Взглянулъ на нее искоса Василій и обрадовался, что

// л. 27об.

она такая, и съ ѣдетъ съ ними въ далекую дорогу. И голосъ ему нравился — грудной, разсыпчатый, и чуть взбитые русые волосы, и бровки покойной дужкой, и маленькая бирюза въ розовой мочкѣ уха.

— А чайникъ–то у кого есть? — спросилъ поваръ. — Какъ же это вы, братики, сплоховали… А вѣдь у меня и чай есть…

Смотрѣли другъ на друга. Тогда Василій сказалъ, то можно купить въ буфетѣ, и побѣжалъ, а они, пока онъ ходилъ, все безпокоились, какъ не опоздалъ. Но онъ прибѣжалъ со вторымъ звнокомъ, весело барабаня въ донышко, и тогда всѣ развеселились. Чайникъ очень понравился, поваръ обстучалъ его съ бочковъ и сказалъ, что тридцать копеекъ на вокзалѣ прямо божеская цѣна. Отдали Василію по гривенничку

Отъ досталъ жестяной портсигаръ, съ тройкой на крышечкѣ, правился у Саши, не повредитъ ли дымъ, и ей это было пріятно. Угостилъ повара. Тотъ взялъ для баловства и разсказалъ, что, бывало, курилъ сигары рубль сотня, но теперь бросилъ изъ–за груди. Досталъ табакерочку и запустилъ. Угостился для потѣхи и Василій. Смѣялись и не слыхали, какъ пробилъ третій звонокъ.

— Вотъ и поѣхали въ путь–дорожку… — сказалъ поваръ и покрестился.

Перекрестились

— Теперь ужъ безповортно, Александра Петровна! — сказалъ Василій. — Теперь всякихъ фруктовъ покушаете. А мы сейчасъ, какъ станція, чайничекъ закипятимъ и будемъ чаекъ попивать да въ окошечки смотрѣть. И вотъ у насъ только почку еще разбиваетъ, а тамъ ужъ обязательно всякіе цвѣты!

Поваръ хмуро смотрѣлъ на завертывавшіяся черныя полосы полей, на побурѣвшія, переходящія въ прозелень рощи. Уже выбѣжала на солнечные откосы остренькая веселая травка. Кололо глаза съ лужъ и канавъ, доверху налитыхъ бурой, еще студеной водой. Въ солнечномъ затишьи, по станціямъ зелено золотились сквозныя березки. А когда поѣздъ стоялъ въ чуткой весенней тиши, ожидая неизвѣстно чего и гулко вздыхалъ черезъ опущенное пригрѣтое солнцемъ окно вливался суетливый гомонъ грачей на гнѣздахъ и слабы<й>–слабый запахъ первой травы.

Закусывали, угощая своимъ запасомъ. У Василія нашлись въ узелкѣ печеныя яйца, поваръ предложилъ не побрезговать солонинкой, которую вкусно прѣзалъ тонюшенькими ломтиками, а Саша порылась въ узлу и конфузливо попросила покушать домашнихъ пирожковъ съ ливеромъ, которые поваръ назвалъ отмѣнными.

— Какъ же… вѣдь у меня тетенька очень замѣчательная бѣлая кухарка…

— Угу! … — сказалъ поваръ. — Чуть подсушила.

На большихъ остановкахъ выходили смотрѣть, какъ въ буфетѣ, — интере-

// л. 28.

совался поваръ, — и просили блѣднаго молодого человѣка поприглядѣть за вещами. Въ буфетѣ поваръ присматривался къ сервировкѣ и прикидывалъ, какъ обстоитъ на порціонномъ столѣ, за которымъ показывали работу повара въ бѣлыхъ колпакахъ. Покрякивалъ и кривилъ губы. Кое–что хвалилъ. Въ Тулѣ ему понравилось, какъ даны отбивныя котлеты, хотя гарниръ призналъ немудрящимъ; въ Скуратовѣ заявилъ, что розбифъ передержали и рѣзать его здѣсь не умѣютъ.

Передъ ночью еще попили чайку съ бѣлымъ хлѣбомъ. Василій подкинулъ Сашѣ на колѣни апельсинъ и смѣялся, говорилъ, что, должно быть, выпало изъ узла. Тутъ поваръ показалъ штуку: надрѣзалъ кожицу, отогнулъ съ сердечка, расправилъ дольки, и вышло точно пирожное какое.

— Цвѣты у насъ въ деревнѣ такіе похожіе, на глыбы растутъ, — сказала Саша. — Купальницы называются…

— А вы сами откуда будете?

— Я — тверская.

Къ ночи немного взгрустнулось. Въ долгихъ сумеркахъ чуть намекали желтые огоньки по невиднымъ деревенькамъ, а въ захолодѣвшемъ сиреневмъ небѣ проступили бѣлые огоньки. Саша грызла подсолнушки и бездумно смотрѣла въ засинѣвшееся окно.

— Чешетъ–то такъ! — сказалъ поваръ. — Къ утру–то гдѣ будемъ!

— Теперь съ каждой верстой все теплѣй пойдетъ… югъ! — отозвался Василі<й.>

Засвѣжѣла заря, запотѣло, зачернѣло окно, и ничего не стало видно.

Василій разсказывала, что жить при номерахъ выгодно, но только очень безпокойно, а съ осени постарается пріискать настоящее какое мѣсто: въ банкѣ вотъ хорошо служить, или швейцаромъ куда въ большой домъ съ подъемной машиной: доходъ очень хорошій, и днемъ и ночью доходъ. Вотъ какъ у брата, на Басманной.

Разсказала о себѣ и Саша.

Два года въ горничныхъ и смѣнила уже третье мѣсто. У чиновника жила, на трехъ дѣтяхъ, — стиркой замучили и жалованья за два мѣсяца не отдали: у барина душевная болѣзнь въ головѣ стала, — такъ и не отдали двѣнадцать рублей. Потомъ у богатаго лавочника служила, на Зацѣпѣ. У него два сына въ коммерческомъ училищѣ учились, долгіе да нескладные, какъ дураки какіе, ну, нельзя стало служить черезъ нихъ.

— А дѣвочка ты приглядная, — сказалъ поваръ. — Бываетъ, что и счастье находить, а то и…

— Очень безобразники есть…

— Послужили бы въ номерахъ! — сказалъ Василій. — Одинъ у насъ въ ʺЭлектрѣʺ стоялъ… нельзя даже громко сказать!

И о себѣ сообщилъ поваръ.

// л. 28об.

— Теперь съ каждой верстой все теплѣй пойдетъ… югъ! — отозвался Василі<й.>

Засвѣжѣла заря, запотѣло, зачернѣло окно, и ничего не стало видно.

Подступившая ночь еще болѣе сблизила. Василій разсказывалъ о себѣ, что жить при номерахъ выгодно, но только очень безпокойно, а съ осени постарается пріискать себѣ настоящее какое мѣсто: въ банкѣ вотъ хорошо служить, по разноскѣ, или швейцаромъ куда въ большой домъ съ подъемной машиной, — доходъ очень хорошій, и днемъ, и ночью доходъ. Вотъ какъ у брата, на Басманной.

Разсказала о себѣ и Саша.

Два года, какъ она въ горничныхъ, и уже смѣнила третье мѣсто. У чиновника жила, на трехъ дѣтяхъ, — стиркой замучили и жалованья за два мѣсяца не отдали: у барина душевная болѣзнь въ головѣ стала, — такъ и не отдали двѣнадцать рублей. Потомъ у богатаго лавочника служила, на Зацѣпѣ. У него два сына въ коммерческомъ училищѣ учились, долгіе да нескладные, какъ дураки какіе. Ну, нельзя стало служить черезъ нихъ. Вспомнила, что говорила Василію про заграницу, и замолчала.

— А дѣвочка ты приглядная… — сказалъ поваръ. Такъ–то вотъ и бываетъ, что и счастье находитъ, а то и… Э–хе–хе–е…

— Очень безобразники есть… даже изъ образованныхъ.

— Прослужили бы въ номерахъ! — сказалъ Василій. — Одинъ у насъ въ ʺЭлектрѣʺ стоялъ… нельзя даже громко сказать!..

И о себѣ сообщилъ поваръ.

Поваръ онъ замѣчательный, служилъ и въ первый ресторановъ, и у камер<ъ>–юнкера Вострухина, — возлѣ Арбата весь его переулокъ домовъ, — и у вдовы тайнаго совѣтника Фонтенгросъ, — все по хорошимъ мѣстамъ. Тридцать шесть лѣтъ служилъ, потомъ дошелъ до бѣдственнаго состоянія. И не то чтобы до бѣдственнаго, а такъ… много было всякихъ причинъ. И ни Саша, ни Василій не поняли хорошо, о чемъ говорилъ поваръ.

— Такъ… разными путями дошелъ до бѣдственнаго состоянія. Гммм. А, думаю себѣ, буду ходить по разовымъ, съ воли! И потомъ часто въ больницѣ лежалъ по случаю болѣзненнаго состоянія… А ежели бы не это, такъ я бы… на пенсіи долженъ быть. Передъ Пасхой я четыре недѣли испытывалъ болѣзненное состояніе… гха–а… и попалась намъ квартира — даже съ потолковъ льетъ. А, думаю себѣ, поѣду сушиться!..

— Въ сыромъ мѣстѣ жили… — сказала Саша. — Очень квартиры дороги.

— Да что дешево–то?! Скоро какъ въ Америкѣ будетъ… меньше рубля и денегъ не будутъ дѣлать. Потому нечего будетъ покупать.

Въ одиннадцатомъ часу стали укладываться спать. Поваръ что–то порылся въ саквояжѣ, поискалъ, снялъ съ себя вишневую куртку, отчего еще остр

// л. 29.

рѣе запахло сыростью, постелилъ, а въ голова сунулъ саквояжъ. Саша пожалѣла его и достала ему изъ узла маленькую розовую подушку.

— Вотъ за это благодарю, коли лишняя. А то мнѣ внучка все наказывала, ужъ очень она у меня умная: ʺВозьми, дѣдушка, пухову подушку.ʺ А у меня хо–рошая подушка, утчьяго пуху. При моемъ дѣдѣ у меня столько подушекъ было… хоть весь вагонъ завали. И теперь, конечно, есть… А, думаю себѣ, еще скрадутъ изъ вагона–то: пуховая, утячьяго пуху. Ей цѣна–то рублей семь безъ торгу. Такъ и не взялъ. А тамъ, думаю, какъ пріѣду, сѣномъ мѣшочекъ какой натрясу, и скипѣло дѣло…

— У меня тоже подушка была, очень замѣчательная, но, конечно, перовая… — сказалъ Василій, позѣвывая. — Только собрался съ мѣста уходить, то–се, хвать — унесъ кто–то! Да при моемъ дѣлѣ она и не требуется при себѣ. У насъ такое правило, что въ каждыхъ меблированныхъ комнатахъ хозяинъ обязательно долженъ давать подушку. Спать такъ спать…

Онъ полѣзъ наверхъ, сунулъ подъ голову узелокъ и накрылся пальтецомъ<.>

И только накрылся, только хотѣлъ зѣвнуть, почувствовалъ, что его трогаютъ за плечо. Оглянулся и увидалъ маленькую розовую подушку.

— У меня еще маленькая одна, а большую я для себя…

— Да у меня узелокъ мягкій! Ну, спасибо… очень вамъ благодаренъ.

Только легъ поваръ — началъ бить его кашель. Кашель былъ нутряной, затяжной и такой нудный, что всѣмъ хотѣлось поскорѣй откашляться за повара. Прислушивались и ждали, когда кончитъ.

— Фра–а… задушилъ проклятый… Какъ ночь, откуда возьмется…

Поднялся, сѣлъ, нагнулъ голову и переводилъ духъ.

— Въ Крымѣ вамъ обязательно выдетъ облегченіе… — ободрилъ Василій. — Тамъ климатъ замѣчательный.

— Его… окаяннаго… фу–у… ничто не беретъ…

И опять закатился. Тутъ началъ кашлять молодой человѣкъ, устроившіся надъ поваромъ. Саша фыркнула — разобралъ ее смѣхъ: точно хотѣли они другъ друга перекашлять. Въ концѣ каждаго приступа поваръ протяжно хрипѣлъ — не хватало ему воздуху, — и мучительно оглядывалъ полутемный вагонъ. За чернымъ стекломъ летѣли назадъ струйками искры.

— О–охъ, Господи…

Такъ прошло много времени. Спалъ вагонъ. Сашина рука свѣсилась до полу, съ колечкомъ на пальцѣ. И рукавъ жакета свѣсился. А поваръ все сидѣлъ, смотрѣлъ мутно передъ собой и вздыхалъ. Покачивалъ большой головой. Только передъ утромъ уснулъ.

Утро встрѣтило ихъ за Курскомъ степнымъ просторомъ, юной зеленью придорожныхъ ветелъ, зеленой дымкой березъ на остановкахъ, полнымъ солнцемъ голубымъ небомъ и ослѣпляющимъ блескомъ лужъ ночью прошедшаго здѣсь бур-

// л. 30.

наго ливня. Сытымъ покоемъ глядѣли на нихъ долгія черныя полосы степныхъ пашенъ, курясь на солнцѣ, сверкали сочно жирныя зеленя. Обрадовали чѣмъ–то знакомымъ и новымъ бѣлыя хаты на пригоркахъ, съ тихо курящимися синеватыми дымками, съ кудрявящимися вербами въ низинахъ. Благословили огромными сѣрыми крестами незнаемые вѣтряки. И всюду — даль, куда ни погляди, — даль безъ края.

Саша высунулась наполовину въ окно, во встрѣчный, рѣжущій вѣтеръ, защурилась.

— Летимъ–то какъ, матушки!..

— Гдѣ–то сядемъ… — раздумчиво отозвался поваръ, привсталъ за ея спиной и смотрѣлъ. — Вонъ они гдѣ хохлы–то зачинаются…

Смотрѣлъ и Василій, и, опустивъ ноги съ полки, смотрѣлъ черезъ головы ихъ въ мелькающій чернозеленый просторъ блѣдный молодой человѣкъ, измятый безсонной ночью.

Въ маленькой станціи, въ солнечной тишинѣ и парномъ воздухѣ Саша услыхала жаворонка. Жаворонкъ поетъ! Увидала три пары сѣро–бѣлыхъ воловъ, остановившихся на черномъ бугрѣ. Смотрѣла на нихъ новыми глазами, и волы, какъ–будто, смотрѣли на нее, повернувъ головы, мотнули рогастыми головами и потянулись, кланяясь. Все было ново, пригоже и радостно, и поновому пѣли тонкіе голоски хохлушекъ, продавались ловашники, и радостны были пучочки незнакомыхъ синихъ цвѣтовъ. И радостно было Сашино лицо послѣ крѣпкаго сна и встрѣчнаго вѣтра, играло румянцемъ, и блестѣли въ солнцѣ поголубѣвшіе глаза.

— Уже и цвѣты здѣсь!

— Потому что здѣсь теплый югъ… — сказалъ Василій и купилъ за копейку у босоногой дѣвочки въ красномъ платочкѣ синій пучочекъ.

— Вотъ взамѣнъ подушки позвольте вамъ преподнести. А дальше ихъ столько, надо полагать, что копейка пара.

— И что это вы расходуетесь…

Видѣла, какъ говорили ей глазами помощники въ красныхъ донышкахъ, заглядывали изъ широкихъ оконъ телеграфисты, покашливались кондуктора, и раскатисто–весело отдавалось:

— Трретій дава–ай!

На большой станціи поваръ неожиданно встрѣтилъ за порціоннымъ столомъ знакомаго, съ которымъ когда–то служилъ въ судаковскомъ трактирѣ. И такая досада — встрѣтилъ передъ звонкомъ, не успѣли поговорить. Только и удалось сказать, что вотъ ѣдетъ по приглашенію въ Крымъ на хорошее мѣсто, на шестьдесятъ рублей. Оглянулся, — не слышитъ ли это. А сказать тоже, что ѣдетъ на сорокъ и на большую работу — больно для самолюбія.

// л. 30об.

Только и дѣлали, что здѣсь день грызли подсолнухи, чайничали да посматривали въ окошко. Все было такъ хорошо: и высокіе журавли колодцевъ, и мѣловые стрѣзы холмовъ, точно горы муки, и мосты–переходы надъ линіей, и горы угля, и радостно–жуткая бѣготня по звонку, и испуганное лицо повара въ окнѣ, махающаго руками.

— Чуть, было, вѣдь, но уѣхалъ!

— Всю бы жизнь такъ проѣздила! Такъ хорошо, такъ хорошо…

Отъ бѣготни растрепались волосы, и Саша попросила Василія подержать передъ ней маленькое въ фольговой рамочкѣ зеркальце. Стала причесывается. Василій дразнилъ, баловалъ зеркальцемъ, строилъ гримасы, наводилъ зайчика въ глазъ, а поваръ смѣялся: парикмахерское заведеніе открылось. И молодой человѣкъ поглядывалъ изъ уголка, желтый и злой, — казалось Сашѣ — непріятный былъ взглядъ.

Въ Мелитополѣ Василій принесъ на желтой бумажкѣ тройку горячихъ пирожковъ трубочками, поваръ расхвалилъ, а Саша опять сказала:

— И что вы все расходуетесь…

А потомъ сама купила длинный пирогъ съ подрумяненнымъ желтымъ творогомъ и угостила. Тогда ужъ и поваръ раскошелился и угостилъ клюквеннымъ квасомъ.

Вечеромъ видѣли въ черной дали пылающіе огни заводскихъ печей, а къ ночи узнали, что поѣздъ уже въ Крыму. Хрустѣлъ подъ ногами на станціяхъ крупный песокъ, а въ воздухѣ было новое, какъ–будто горечь, и теплый онъ былъ отъ перегрѣтой за день земли. <Нрзб> и губы были солоноваты: подошли берега Гнилого моря.

Ночь была темная–темная, мягкая, какъ бархатъ, — ничего не было видно, только однѣ звѣзды, — яркія–яркія, какъ зимой. И названія станцій были совсѣмъ другія, не русскія, странно–таинственная: Сивашъ, Джанкой<.>

— Смотрите–ка, Александра Петровна… ʺДжан–койʺ! Какой!

Они и не ложились въ эту ночь. Да и какъ можно ложиться, когда въ самой ночи живетъ что–то таинственное, манящее. Вотъ–вотъ выставится изъ темноты, и они все узнаютъ: точно какъ въ сказкѣ дѣтской — а что дальше? И они выскакивали на каждой остановкѣ, пробѣгали по спящей платформѣ, ожидая что–то найти, особенное… Оглядывали небо — а оно какъ здѣсь? А съ бѣлой дощечки у фонаря говорило имъ странное: ʺКурманъ–Кемельчиʺ: Бѣжали въ вагонъ, какъ вспугнутые мыши, и Василій поддерживалъ подъ локтемъ.

— Не оступитесь, будьте любезны… тутъ порожекъ.

И казалось ему въ тускломъ свѣтѣ отъ фонаря, что глаза у Саши стали совсѣмъ черными и большими–большими, и губы были черныя. Говорилъ онъ:

// л. 31.

— Вотъ хорошо, что мы съ вами ѣдемъ!

Она лукаво спрашивала, запахиваясь надѣтымъ внакидку жакетомъ:

— А почему вамъ нравится?

— Очень хорошо!

И поваръ не спалъ: и кашелъ опять разбиралъ, и безпокойств точило:

Забраться въ такую даль…

— Скоро море–то ваше будетъ? Ѣдемъ–ѣдемъ — всю голову разломило…

Рылся въ саквояжикѣ, перкладывался, звякалъ чѣмъ–то.

— Ужъ и запахло, Мартынъ Егорычъ… — сказалъ Василій и толкнулъ локтемъ Сашу. Та фыркнула и закашлялась.

— У васъ запахнетъ…

На верхней лавочкѣ кашлялъ и стоналъ во снѣ молодой человѣкъ.

— Ну, а какъ… кладбища–то тамъ есть русскія?

— А что жъ вы, помирать думаете?

— Со всякимъ можетъ случиться. Ну, а какъ тамъ… есть тамъ лавочки, или какъ… обычаи–то русскіе? Угу… Да–а… Теперь у меня, на Пятницкой, всѣ спятъ… Ольгушка у меня, внучка младшенькая, у–умная, шельма! Ластится все, какъ сбираться мнѣ. ʺКонфетку пливезиʺ… Бѣда имъ теперь безъ меня. Мать раздражительная…

Въ пятомъ часу, еще затемно, имъ сказали, что здѣсь высаживаться.

III

Въ свѣтлѣющемъ темносинемъ небѣ они увидали высокія темныя колонны тополей. Тихая теплынь, непривычная въ эту пору, — точно перешагнули въ іюнь — одна уже сказала, что они въ далекой сторонѣ. Это передалось имъ въ чувствѣ затерянности и неизвѣстности.

Затаившись, окутанные предутреннимъ сномъ, вносились тополя надъ низко казармой станціи, а они трое стояли на сѣромъ асфальтѣ, провожая куда–то еще въ большую даль забирающійся поѣздъ, съ непотушеннымъ краснымъ огнем<ъ> на хвостѣ.

— Ну? — сказалъ хмуро поваръ. — Куда жъ теперь?

Они прошли на крыльцо станціи и увидали, что и здѣсь то же, что и вездѣ, — люди и лошади. И, какъ и вездѣ, люди кричали, что надо ѣхать. Были они въ черныхъ и рыжихъ пиджакахъ, съ хорошо знакомыми кнутами и въ барашковыхъ шапкахъ, и что это не турки, какъ, было, подумалъ поваръ, а татары, и толкаются они, какъ мужики на базарѣ, посмѣиваются и кричатъ въ лицо. И даже называютъ знакомое слово — мѣсто, записанное у повара на бумажкѣ, и даже знаютъ господина Винда, нѣмца Винда, и пансіонъ ʺМор-

// л. 31об.

ской Берегъʺ.

И стало совсѣмъ легко, когда закричалъ одинъ, маленькій и широкій, въ рыжей кофтѣ, схватилъ повара за руку и потянулъ:

— Ибра–гимъ! Ибра–гимъ! и тыкалъ себя въ грудь пальцемъ. — Виндъ, Виндъ! Панзіонъ ʺМорской Берегъʺ! Три… три… Москва пріѣхалъ!

Кивалъ головой, тыкалъ во всѣмъ пальцемъ и показывалъ куда–то въ сторону. Они пошли за нимъ, къ коротенькой, обитой клеенкой линейкѣ въ парѣ пѣгихъ, изъѣзденныхъ по плечамъ коней. И тутъ опять кричалъ имъ Ибрагимъ, напруживая на шеѣ жилы и показывая на станцію:

— Багажъ давай! — и показывалъ къ задку линейки.

— Ни! — мотнулъ головой поваръ и отмахнулся.

— Твой багажъ давай! — карзинъ, чимоданъ! — требовалъ онъ отъ Васлія[r]. — Коробка, карзинъ! — кричалъ онъ на Сашу, которая держала бѣлый узелъ на животѣ.

Они смѣялись и поматывали головами. Тогда и Ибрагимъ сталъ смѣяться и махать руками. Взялъ у Саши узелъ и прикрутилъ веревкой къ задку. А они осматривались въ посвѣтлѣвшемъ днѣ и видѣли прыгающихъ подъ колесами воробьевъ и голубей на крышѣ станціи, и широкія потертыя коляски, въ которыхъ въ Москвѣ ѣздятъ на похороны. Знакомое все было, только небо было куда синѣй да пушистыми зелеными столбами вытянулись деревья. Да сразу наступило лѣто.

— Тепло–то какъ, а еще и солнышка не видать… — сказала Саша.

Но оно уже подымалось гдѣ–то и проложило въ тополевыхъ вершинахъ золотисто–алыя пятна.

И когда ѣхали по громкимъ улицамъ сѣровато–бѣлаго каменнаго городка, съ бѣлыми каменными заборами, съ оградами изъ кругликовъ въ глинѣ, съ окнами въ зеленыхъ рѣшетчатыхъ ставняхъ, съ зелеными садами, — увидали невысокое солнце, огромный розовый шаръ, знакомый съ дѣтства. И городокъ былъ теперь золотисто–розовый и тихій, милый, хоть и незнакомый городокъ.

Выѣхали, — и пошли облитыя солнцемъ зеленыя взгорья, зеленыя долинки, зеленые сады — по обѣ стороны бѣлой, какъ мѣлъ, дороги. И незнаемая рѣчка, вся въ камняхъ. И красные брызги зацвѣтающаго по канавамъ мака, и полосы голубого синяка, точно выкинули на луга длинныя–длинныя густо подсиневныя простыни. А въ низкихъ домикахъ, на волѣ, какъ зеленыя <нрзб> — тополя.

— Что, Александра Петровна! Прямо въ лѣто попали!

— Мѣстечко занятное… — сказалъ поваръ.

То какія–то красноватыя птички, шныряющія вдоль дороги, — жаворонки

// л. 32.

ли, овсянки ли или еще какія, — Богъ вѣсть; то охватывало вдругъ медовымъ, — и не медовымъ даже, — а такъ, и сладкимъ, и горькимъ духомъ. Жасминъ ли то или фіалочный духъ… И не залъ поваръ.

жасминъ, не фіалочный, а невѣдомый какой–то: нето миндалемъ, нето монпасье пахнетъ, нето похоже на вэра–віолеттъ. Не знала Саша. Потомъ ужъ поняла, что это съ загородей потягиваетъ, съ путаныхъ кустовъ по заборамъ, съ бѣлыхъ цвѣтовъ. Что за цвѣты? Богъ вѣсть.

А солнце выше и выше и нагрѣваетъ, какъ слѣдуетъ. А впереди что тамъ такое, большое, темное? А впереди, въ небѣ, — горы, темныя, сизыя. Ушли подъ самое небо, закрыли даль, только онѣ и есть. И то вправо онѣ, то съ лѣвой стороны — вьется змѣей бѣлая дорога. Стоятъ и смотрят<ъ> какъ катитъ въ клубочкѣ бѣлой пыли маленькая, какъ козявочка, черная линейка, и чуть–чуть видать, кто на ней. А кто они, маленькіе–маленькіе, какъ маковинки, какъ ихъ звать, откуда, зачѣмъ, — нужно имъ развѣ? Стоятъ и смотрятъ, сизыя и невѣдомыя тоже. А если долго смотрѣть на нихъ, долго–долго, такъ что въ глазахъ протянется сѣтка, и начнутъ набѣгать слезы, почуется убѣгающая мысль. Какое–то неясное, темное чувство, жуткое чувство, что все видятъ они и все знаютъ, и все понимаютъ, потому что стары. Такъ стары, что перестали дивиться, — только смотрятъ.

Поваръ хвалилъ дорогу: нигдѣ не тряхнетъ, точно густо мукой посыпана. Обогнали арбу съ маленькимъ татарчонкомъ въ большой шапкѣ. Оглядѣли новое и посмѣялись на тататрчонка. А тутъ подступили къ дорогѣ лѣса, кусты незнаемые, выступающіе изъ овраговъ; и если поглядѣть съ дороги, — внизу, подъ дорогой, лѣса и лѣса въ обрывахъ, зеленые, какъ лѣтомъ, залитые солнцемъ. А надъ лѣсами каменныя стѣны: незамѣтно подобрались горы.

Съ перевала увидали вдругъ впереди и внизу — синее…

— Море… — сказалъ Ибрагимъ.

Такъ вотъ оно какое, море!

Ибрагимъ возился у колеса, подкладывалъ желѣзный тормазъ. А они глядѣли въ нежданно открывшуюся имъ огромную дверь.

……ʺЖилъ старикъ со старухой у самаго сняго моря…ʺ

Вотъ оно какое… Господи, да какое е оно синее… большое…. И кто его такъ засинилъ и чѣмъ засинилъ?! И небо синее, и не видно, гдѣ концы ихъ. Синее…

— Во–отъ… — сказалъ Василій и замѣялся. — Вѣдь это что–о! Какъ замѣчательно! Прямо нарисовано…

Поваръ сказалъ:

— Да–а… А ужъ и кручь–то какая! Какъ бы въ оврагъ не смахнуть.

Саша смотрѣла безъ словъ. И отозвалось въ гнй, въ неясной глубинѣ знакомое, такъ похожее цвѣтомъ — синька въ корытѣ…

// л. 32об.

А глаза вбирали новое, это безкрайное корыто съ синькой.

И горы рядомъ, — влѣво горы, вправо горы, высокія: никогда не въѣдешь на нихъ. И снѣга еще уцѣлѣвшіе на маковкахъ, сверкающіе, какъ чисто вымытое бѣлье.

Винтами и петлями побѣжала внизъ бѣлая дорога на синее море, а оно яснѣло и вливалось въ глаза. Влилось, и никогда не уйдетъ теперь, хоть потеряй глаза, хоть уткнись въ темный уголъ на весь вѣкъ свой. Корыто ли съ синькой увидитъ взглядъ, къ небу ли синему подымутся усталые глаза, встанетъ оно, живое, и вольется въ душу. Все, цѣликомъ, огромное. Придетъ изъ–за тысячъ верстъ и вольется. Въ снахъ придетъ теперь и вольется…

IV.

Тридцать комнатъ было въ пансіонѣ, съ балконами и такъ, на море и къ горамъ, смотря по цѣнѣ; на солнце и въ холодокъ, кто какъ любитъ. Со всѣми удобствами. Такъ говорила вывѣска на берегу, закрывшая половину моря, если смотрѣть съ шоссе, — бѣлымъ по синему: ʺПансіонъ Винда — ʺМорской Берегъʺ. Были усыпанныя гравіемъ, вынутыя въ горѣ, площадки, сверкающіе на солнцѣ бѣлые домики въ зелени, аллейки подростающихъ кипарисовъ, вьющіяся по горѣ дорожки, цвѣтущіе олеандры въ кадкахъ, застекленныя веранды…

Обо всемъ этомъ подробно и горячо говорилъ пріѣзжимъ самъ Виндъ румяный и круглый, какъ колобокъ.

… Лучшаго пансіона нѣтъ въ окрестностяхъ! Это всѣмъ извѣстно, и не стоитъ объ этомъ говорить. Одинъ видъ на море! А кто же не любитъ моря?! Не будь моря, не было бы и ʺМорского Берегаʺ! Хе–хе… А кто никогда еще не видалъ моря да взглянетъ на него вотъ отсюда, съ этой площадки, тогда и два, и три мѣсяца будетъ смотрѣть и никогда не устанетъ смотрѣть. Самъ онъ уже пятнадцатый годъ смотритъ и все смотртъ. А чего стоило все это удовольствіе! Къ землѣ приступа нѣтъ, и онъ снимаеть только въ аренду. И вино не его — пансіонъ забираетъ изъ сосѣдняго подвала, совсѣмъ близко, только подняться по лѣсенкѣ, на верхнюю площадку. Вотъ вино! Такое вино, что… И такое виноградъ, какого нигдѣ нѣтъ: почва такая. И вотъ за пятнадцать лѣтъ что сдѣлано! Всѣ эти площадки въ горѣ, лѣсенки, кипарисы, персики, миндаль!.. А было что! Пустырь, козы бродили, драли бока колючками, — держи–дерево да кизилъ, всякая дрянь. Тогда еще онъ развѣшивалъ порошки въ аптекѣ, въ той, что на горкѣ. А теперь все прекрасно налажено и вотъ результатъ: почти до сентября расписаны комнаты. До моря далеко? Да всего–то десятъ минутъ по рѣчкѣ, са-

// л. 33.

---

[a] опечатка. Следует читать: «никакого».

[b] Предложение не закончено Шмелевым.

[c] Начало варианта Шмелева.

[d] Начало варианта Шмелева.

[e] Начало варианта Шмелева.

[f] Вариант Шмелева.

[g] Предложение не закончено Шмелевым.

[h] Начало варианта Шмелева.

[i] Предложение не закончено Шмелевым.

[j] опечатка. Следует читать: «носился».

[k] опечатка. Следует читать: «спинѣ».

[l] опечатка. Следует читать: «Маша».

[m] опечатка. Следует читать: «ѣхать».

[n] опечатка. Следует читать: «какой».

[o] опечатка. Следует читать: «собрался».

[p] Далее вставка на четверть страницы.

[q] Текст расположен на вставной странице.

[r] опечатка. Следует читать: «Василія».