ИВ. Ш М Е Л Е В.
Шмелев И. С.
Картон № 10
Ед. хан. № 35
[1927-1928]
Машинопись с пометами
Ю.А. Кутыриной чернилами и карандашом.
Х Р И С Т О В А В С Е Н О Щ Н А Я[i]
Я прочел в газетах:
“В Общежитии мальчиков
/Шавиль, рю Мюльсо/ квартет Н.Н. Кедрова будет петь всенощную, 29 января, в
субботу, в 7 час. вечера.“
Я люблю всенощную: она
завершает день и утишает страсти… Придешь в церковь, станешь в полутемный
уголок, – и тихие песнопения, в которых и грусть, и примирение, и усталь от дня
сего, начинают баюкать душу. И чувствуешь, что за этой неспокойной, мелкой и
подчас горько для тебя жизнью творится, – и есть – иная, светлая, – Божья
жизнь.
“Господь на небеси
уготова Престол Свой,
И Царство Его всеми
обладает!“
И я поехал.
Был черный-черный осенний
вечер, с дождем; осеннее здесь всю зиму. Поезд шел из Севра, по высоте. В
черных долинах, в редких и смутных огоньках невидных поселений, бежали золотые
ниточки поездов и гасли. Я глядел через окошко. Какая тьма! Где-то тут в
черноте, Шавиль и рю Мюльсе; там наши подростки-мальчики, получили недавно
надзор и кров, – бедная юная Россия. Положено начало большому делу.
Я глядел в глубокие
черные долины, на тихие огоньки в дожде. Чужое, темное… – и где-то тут будет
всенощная, и чудесный русский квартет будет петь русским детям. Он сейчас едет
где-то, подвигается в черноте к Шавилю.
Как это трогательно! Я
вспоминал этих четверых, скромных, сердечных русских людей. Недавно они пели в
Лондоне, в Берлине, в Мадриде, в Женеве,
в Париже, в Брюсселе, – по всей Европе. Поедут в Америку, в Австралию… Пели
королям и лордам, пели великим мира сег[1]
// л. 1.
- 2 -
во дворцах и роскошных залах, в салонах
миллиардеров, в соборах и под небом, десяткам и сотням тысяч, толпе и
избранным; очаровывали русской песней и молитвой, – певучей душой русской. А
сейчас отыскивают во мраке невидный русский приют, чтобы пропеть всенощную –
детям!
“Тебе, Господи,
воспою!“
Вот и Шавиль. За
станцией – темнота и грязь. Русское захолустье вспомнилось. Гнилые заборчики по
скату, ноги скользят и вязнут. Где же тут… рю Мюльсо?
Кто-то тяжело шлепает
за мною. Газовый рожок чуть светит, как на окраине где-нибудь, в глуши. Я
смутно вижу хромающего человека, с сумкой. Одет он не плохо. Должно быть –
старик, рабочий?..
– Рю Мюльсо?... – перебирает
он в памяти, – не слыхал я что-то… Рю Мюльсо?... Приют… убежище? Не слыхал.
Но радушно показывает
дорогу в город: там укажут.
Он идет серединой
улицы: так ровнее. Идет и шлепает в темноте. Я пробираюсь тротуаром. Ямки,
увязшие в грязи камни. Лучше по мостовой идти как старик. Он оглядывается,
поджидает: боится, что я собьюсь. Я благодарю его и прошу: “не утруждайте себя,
пожалуйста… я найду!“ Он, наконец, уходит.
Иду и думаю: какой
милый старик! С работы идет, устал, и старается, чтобы я разыскал рю Мюльсо!
Ну, что я ему?
Улица, посветлее.
Перекресток. Стоит на грязи старик, ждет меня. Действительно, рабочий: в копоти
руки, инструменты торчат из сумки.
Нарочно остановился, чтобы показать дорогу. Он уже справился, где Мюльсо.
– А, вспомнил! Под
виадук, а потом направо!
Есть еще в людях
ласковость. Что для него я, попавшийся ему в темноте?! Правда, он старый, п р о
ш л ы й. Я хотел-бы взять его руку в копоти и многое рассказать ему! И он бы
понял. Я сказал бы ему, что на рю Мюльсо живут русские дети,
подростки-мальчики, которые много претерпели в жизни; что у нас много-много
таких бездомных… что добро еще не ушло из жизни; что вот и он – добрый,
душевный человек, и хоро
// л. 2.
- 3 -
шо бы нам как-нибудь еще встретиться и
поговорить по-душе; что на этой рю Мюльсо сейчас будут петь всенощную, такую
ночную службу, чудеснейшие молитвы прошлого; что сейчас едут сюда удивительные
певцы, которых он никогда не слышал и не
услышит… восхищение всех в Европе, душевные русские люди, и едут сюда они, в темный
его Шавиль, чтобы петь всенощную детям… И старик все бы понял. Многое и без
слов бы понял. А, русские?... Кое-что слыхал. Старый человек, душевный, п р о ш
л ы й.
Вот и Мюльсо, и дом.
Контуры его в темноте широки. Многие окна светятся, в этажах. Жмется у ворот
кучка.
– Здесь, должно
быть?.. Самое это, № она! Говорят, Кедровы будут петь…
– Да они же в Шатле
сегодня, у них концерт…
– Это ничего не
значит. Раз объявлено, что… Приедут!
Входим. На крыльце
мальчики, подростки. В пиджачках, в воротничках, галстучках, – Европе. А лица –
наши.
В комнатах тесновато.
Восьмой час. О. Спасский уже приехал, из Парижа. Квартета еще нет. Понятно:
сегодня дневной концерт у них, известный “концерт Колонна“, в Шатлэ.
– Прямо с концерта
обещали! Должно быть, бис-ами задержали.
Половина восьмого. В
комнатах тесновато, жмутся. Пришли из Шавиля и окраин. Подъехали из Версаля, из
Парижа.
А вот, где будет
всенощная.
Комната в три окна. У
задней стены – помостик. Вверху, под русскими лентами, – “Господи, спаси
Россию“, – золотые слова по голубому полю. Давняя, темная икона Николая
Чудотворца, – за триста лет! Теплится зеленоватая лампа. Ночная, грустная. Вот
она, русская походная молельня, храм бедных, – во французском доме при дороге!
“Стяжал еси смирением
высокая,
Нищетою – богатая!“
За черными, словно
сажей вымазанными окнами, сверкают в грохоте поезда, Париж – Версаль.
Вздрагивает огонек в лампаде, единственный здесь живой. Темный Никола меркнет…
// л. 3.
- 4 -
Мальчики строятся
рядами. А – квартет?
Здесь. прямо в Шатлэ,
с концерта.
Вдумчивый басок
слышится. Широкая, плотная фигура: Н. Н. Кедров, сам головщик, глава. С
ним-его: К.Н. Кедров, И.К. Денисов, Т.Ф.
Казаков. Славные имена, дары России! Четверо, все: квартет. С дороги, из
темноты, с дождя. Свежие, все – как надо, с парадного
концерта, из Парижа: снежные воротнички и груди, черный парадный блеск. Лица, – ну… наши лица.
Смотрит на них Никола.
Золотится из-под русской ленты – “Господи, спаси
Россию“.
Плечо к плечу.
Чеиверо.[2]
Квартет. Встали. Листуют ноты.
Смотрю на них.
Приехали, славные наши, молодцы! Из многотысячного зала, с блеска, – в бедную эту комнатку, к образу Николы, к России. Прямо – Париж, Шавиль, всенощная. Чудесно! Я знаю, что они любят
тихое, святое н а ш е. Знаю, что ими
восхищается Европа. Чудо песен несут они, поют Россию.
“Господи, спаси Россию“.
Только что блистающий
Париж их слушал. И вот – Шавиль, тихая
лампада, тесная комната, мальчики.
“Бла-го-сло-ви, ду-ше моя,
“Го-о-о-о…спо-да…
Всенощная идет…
“Свете тихий
“Святые Сла-а-а-вы…
“Бессме-ртного…
Всенощная идет, идет…
Стою в уголку, зажмурясь. Идет всенощная. Россия… В Москве, в соборе… В
Новгороде… Владимиро-суздаль… Киев?
Шестопсалмие…
“Обновится, яко орляя,
“Юность твоя…
Всенощная идет.
Далекая Москва. Далекое…
// л. 4.
- 5 -
Открываю глаза. Какая
простота, какая скудость! Грустная лампада, мальчики у черных окон. В каждом, у
каждого из нас в недавнем – сколько! Дороги, одни
дороги, – бездорожье. И все в дороге. Бездомные.
И дети… Пока Мюльсо. А дальше?...
“Хвалите Имя Господне,
“Хвалите, раби Господа…“
Тихий хорал квартета.
Всенощная идет, возносит сердце.
Хвалите! Бедные
русские дети, хвалите непрестанно. С вами – господь. И бедная
Россия – с вами –
русские цвета на ленте. И Никола – с вами. В дороге,
всегда в дороге. Ведет. И – доведет.
“Яко благ…
“Яко в век ми-и-лость Его…
Всенощная идет.
“От Иоанна… Святого Евангелия...“
Чтение…
И каждое слово – Свет. Не знамение ли это? дивное это слово Иоанна – на новый день? на сей день? Да, это истинно, знамение,
Евангелие на сей день, гл.21, от Иоанна! Это –
Христос пришел.
“Дети, еда что снедно имате? Отвечаша ему: ни.
“Он же рече им: вверзите мрежу одесную страну корабли…
“Глагола ученик той, его же любляше Иисус, Петрови:
“Господь есть!“
И они узнали Его: “Господь есть!“
Сердце томится,
ширится. Что со мною? Волнение и трепет. Вижу тихо стоящих мальчиков,
склоненные их головы, черные окошки, за ними бездорожье. Комната чужого дома, лампада светит…
“Из учеников же никто не смел спросить Его: “кто ты?“, зная, что это
Господь“.
Он сошел в песнопениях
и зовах. И это Его – восторженно славит
возглас:
“Слава Тебе, показавшему нам свет!“.
// л. 5.
- 6 -
И это Ему, близкому,
поют тихо, ночными голосами:
“Хвалим Тя… благосло-вим Тя…
“Кланяемся ти, славословом Тя, благодар-им Тя…
Это уже не пение: это
сладкий и нежный шопот, молитвенная беседа с Господом. Он – здесь, в этой комнате, при дороге, – Храме. Ибо песнопение претворилось в Слово, в Бога-Слово.
Это почувствовали о н и, тихие песнопевцы наши. И пели – самому Христу, явившемуся здесь детям, при дороге, в
чужом Шавиле.
И детям говорил он,
как когда-то давно-давно говорил он иным
д е т я м, при море Тивериадском.
Говорил обездоленным
русским детям, в комнатке неведомого дома, у дороги:
“Дети! еда что снедо имате?“
И то, что
почувствовали певцы, что почувствовал я и иные, здесь бывшие, это громко
сказало Животворящим Крестом в руке, с радостью и верой, священник о. Георгий:
“Разве не почувствовали мы все, слыша это святое пение,
этот дар, принесенный детям, что воистину здесь Христос был с нами? Дети…
пришел он к вам. К кому же и придти Ему – здесь?...“
Да. К кому же и придти
Ему – з д е с ь?!
Смяла лампада. Блистала
лента. “Господи, спаси Россию!“ И четверо – клир церковный – плечо к плечу, новыми голосами пели:
“Взбранной Воеводе
“Победительная!...“
Я был на Христовой
Всенощной. Было чудо, ибо коснулся души Господь. Явился в звуках молитв
чудесных, оживотворивших душу.
И передашь ли – чего передать нельзя? Это –
в сердце: движение и трепет.
ИВ. ШМЕЛЕВ