Лед треснул. Газ. Россия и
Славянство 21. 12. 1929
ЛЕД
ТРЕСНУЛ?..
Это случилось больше
полвека тому назад, в первые дни войны
за освобождение славян. Мне не
было полных четырех лет,
но я до сих пор помню, −
так поразило э т о младенческую душу. И теперь вижу-осязаю, словно
о н о все еще топчется на дворе − страшное, голое, мычащее, − и весь сбежавшийся люд охает и вздыхает, и всем,
как и мне, страшно.
Я гулял с няней в садике. Помнится,
было солнце, и день был, должно быть праздничный, − звонили
бойко колокола. Может
быть, даже была Пасха. И вдруг, зашумели на дворе, и стало много людей, все побежали с улицы к нам во двор, и что-то испуганно кричали, смотря к сараю. Нян взяла
меня на руки и побежала тоже. Она подняла меня очень высоко, чтобы и я мог видеть,
и стала кричать и плакать:
«Ах-ты, какие
страсти-то, Го-споди!..
Гляди-ка, гляди-ка… и языки им повырывали… нехристи окаянные!..»
На ступеньках к
амбару, прижатые народом к бревнам,
стояли какие-то страшные чужие
люди, с черными курчавыми головами, как
арапы. Они были все рваные, с черными голыми грудями, и на их черных лицах, как будто обожженных, сверкали страшные белки глаз.
Один из них, высокий, тощий
старик, с замотанной головой, словно
она у него болела, крестился
на нас и кланялся, и мычал, − и все стали креститься на него.
Няня взяла мою руку и стала
меня крестить ею и
приговаривать:
«Крестись-молись…
ишь, страшные-то какие,
Го-споди!..»
Мне почему-то показалось, что это пришли святые, с икон из церкви, − и стало очень
страшно. Старик начал мычать и лаять. От страха я
замотал ногами, а няня начала
меня тормошить и шлепать:
«Да сиди ты смирно…
смотри, страшные дяденьки
какие… Го-споди!..»
Вдруг старик вытянул к нам руку , сдвинул с нее
лохмотья, и я увидел на ней черную
и красную щель, а
вэтой щели что-то белое… − и я вдруг понял, что это «жива кость»! Так и вскрикнула мне над ухом няня:
«Ма-тушки… живая
кость… косточку видать… Го-споди!..»
Я и теперь ее вижу
− белое, в черной и красной щели.
У меня зазвенело во всем теле, я
начал кричать и биться, а няня и не думала уходить. Старик тыкал
пальцем в эту «живую кость» и
мычал, и выл… Потом стал тыкать в рот стоявшему возле него
курчавому и такому же обгорелому,
только молодому, который разевал
рот и тоже мычал и лаял. И я
увидел, что у него во рту,
в самом горле, дрожит что-то необыкновенно страшное, какой-то черный кусочек, вместо красного языка.
Я уткнулся в нянино плечо, а она
мне сказала:
«Не бойся, крестись…
православные это, мученики,
святые…»
Я выглянул опять на святых и увидел
темное лицо, с красными ямами
вместо глаз. Это была женщина с ребенком,
с голым плечом, с распущенными
черными косами… Все стали класть
старику в шапку деньги. Так и сыпались медяки в нее. Няня
спустила меня на землю, достала
из-за чулка платочек и выкатала
из него гривенничек.
«Подадим, пойдем, и мы
мученикам-христианам…» − сказала она, но я
топотал от страху и не давался ей на руки.
Тут я очутился на
руках у нашего плотника, и он стал мне
что-то рассказывать про страшных, а няня
пошла к ним и все крестилась.
Это был первый
ужас, незабываемый ужас в моей жизни.
О н и мне снились и представлялись долго.
Потом я узнал, что наш
царь начал воевать с турками
− за н и х, чтобы их больше не мучили. Помню,
в доме у нас, на столах и
окнах, лежали мягкие вороха «корпии» − ниточек, которые мы выщипывали из белых тряпочек; это
для перевязки ран. Помню служившего у нас
в банях высокого, худощавого
мужика, уже немолодого, с серебряной серьгой в ухе,
которого все у нас называли − Солдат. Он пошел на войну добровольцем, − «за христиан», «за
братьев-славян». Он воротился, такой же
бодрый с крестом на груди, и привез
нам турецкую саблю, фесочки и кожаные туфли, от которых пахло «настоящими турками». По случаю победы у нас был
парадный обед. На столе
стояла сахарная башня, похожая на крепость и в ней горели свечки,
а в середине был портрет какого-то генерала с баками, − может быть, самого царя. Солдат,
с царапиной на щеке и с крестиком
на груди, сидел на почетном
месте, рядом с отцом, и все говорил − «премного благодарен!»
И все его гладили по плечу и говорили, что − «это тебя благодарить надо!».
Подросши, я все узнал.
*
* *
И вот теперь,
оглядываясь за полстолетие, я понимаю,
что такое − ж и в а я, ч е
л о в е ч е с к а я, душа. Понимаю крестившегося Солдата, уходившего по своей воле на войну.
Понимаю и слезы провожавших. «За святое дело идет!» «За
п р а в д у идет!» «За веру православную, за б р а т ь е в!» Понимаю вздохи людей, простых людей, смотревших
на братьев-мучеников, вырвавшихся из рук мучителей… Понимаю, почему жалели и
давали свои последние копейки, Понимаю*,
как возмущались «нехристями». За веру
Христову мученики − вот кто
были эти «братья», зашедшие к нам на двор.
Даже мне, четырехлетнему младенцу,
передался тогда − бессознательно,
но как мучительно ярко! − весь тот ужас. Простые люди − плотники, возчики,
маляры, рабочие, неграмотные, − пожалели, сумели
понять и пожалеть! Из ни не один наш Солдат
пошел «за святое дело».
И вот теперь, когда я
в с е понимаю, я смотрю
на мир, − и во мне боль и ужас.
Я смотрю на мир и, озираясь,
ищу, ищу
тех, кто были в моем детстве, − людей с ж и в о й
душой, л ю д е й воистину,
у которых, при всей их неграмотности,
при всей их наружной грубости, было такое сердце, была такая живая совесть, было понятие
«святого дела». Смотрю я теперь на мир − и, господи, как все пусто, мертво и
безразлично кругом.
Не наш старенький двор − мой мир − с сарайчиками и
амбарчиками, не грязный наш двор я вижу. Вижу я
целый мир, такой утонченный,
в с е знающий, такой образованный, такой всемогущий мир! − гремящий и
силой, и богатством, во всеоружии
техники несметной. Какая сила!..
Кажется − слово одно скажи,
пальцем пошевели − и все,
даже и невозможное, свершится.
И верно:
совершается… н е в о з м о ж н о е!
Эта всемирная
сила уже двенадцать лет з
н а е т и до всех мелочей ведь знает!
− в с е, что творится
безумного и бесчеловечного, подлого,
страшного, самого отвратительнейшего, что только может твориться
на сей земле… твориться с огромнейшей страной, с христиански-братской страной, с народом
в сто пятьдесят миллионов л ю д е
й, от стариков до грудных младенцев,
− в с е знает…
Знает, как и сколько убито
и замучено, на глазах всего
мира и русских, и не русских,
и православных, и
инославных, и христиан, и нехристиан…
видит, что убийство и истребление людей продолжается и по сей день, без
останову… знает, что
творится хотя бы в Соловках… − об
этом и книги писаны, и вырвавшиеся из ада − не только
русские, которым можно, пожалуй, и не верить, а и иностранцы, − кричали во всеуслышание, − знает, что уже двенадцать лет совершается самое издевательское гонение
христианской веры и всех вер
красными палачами-коммунистами… знает,
что эта дьявольская сила несет и
ужас, и смерть, и духовную заразу на
целый мир… знает, сколько уже
принесено этой силой вреда и
заразы миру… знает что надо обороняться от этой
смерти-чумы… − и ни движения,
ни вздоха!.. Знает и видит
жертвы, рассеянные по всему свету… в с е, ведь знает! И до сего
дня п р и з н а е т эту дьявольскую силу за силу − страшно сказать! −
правомерную… принимает ее,
как равную себе, договаривается с ней,
получает от нее, или надеется
получить, вы-го-ды… пьет с нею
из одной чаши, сидит за одним
столом, обменивается рукопожатиями и
приветами… − и все это, т.
е., все это свое поведение,
называет и покрывает каким-то словно
уже магическим − и страшным для здравых
душою и совестью людей! − словом:
п о л и т и к а! Миллионы
погибших и умученных, миллионы мучимых и
гибнущих и по сей день л ю д е й
− все потонуло, все
закрылось этим всемогущим, пропитанным
кровью словом − п о л и т и к а!
Все утонуло в нем: и Бог, и вера, и честь, и совесть и исторические заветы,
и понятие долга, и чувства человеческие: любовь, братство, права человека, стыд,
приличия, благородство, гордость,
благодарность, культурность… − все потонуло, все разлагается и гибнет в этом
мертвящем человека слове-деле − политика! Да, в вы-годе, в
этой мелочности, в этой подлой,
столь недостойной величия
человеческого духа выгоде утонуло,
сгибло! Да что же случилось с
миром?!.. Что же это за наваждение?!..
Так вот для ч
е г о были нужны тысячелетия страданий,
подвиги гениев, свет Христова
учения, водители религий,
высокая духовность,
достижения чудодейственной техники и несметная власть
над всей природой: чтобы в с е
это уперлось в глухой и подлый
тупик, в с е потонуло в…
вы-годе!.. Дойти до высот,
после стольких чудесных вех,
чтобы найти… последнюю веху, желанную
веху − вы-году?! чтобы
свалиться в яму?!
Откидываясь за полвека,
становясь малюткой-четырехлеткой,
я с нашего бедного двора,
из толпы трудовых людей, простых, простецких людей с ужасом и болью смотрю на эту
призрачную вершину мировых достижений ч е л о в е к а, на доступную
им цель − вы-году! и мир еще
смеет именовать себя − христианским?! И мир еще может, не содрогаясь, петь великую
Песнь − Христу,
великое славословие −
«Слава в вышних Богу, и на земли
мир, и в
человецах благоволение»[i]?!..
Какая ложь!..
*
* *
Но вот, ч т о-т о, как будто, дрогнуло… как будто,
движется?.. Или это пустое
движение во сне, обреченное
не проснуться, − последнее
шевеленье прошлого, отсвет
уже погасающего Света… отзвук
замирающего Гласа?.. Или − предвестия Пробуждения?
Может быть, нужна была какая-то
последняя капля, которая
переплеснула чашу?.. Не
кровь ли это бедных,
мирных русских казаков и их
семей, их стариков,
жен, матерей, детей, ушедших
в чужую землю, своей
лишенных, живших мирным трудом,
− и там, на чужой земле,
под охраной чуждой державы,
застигнутых красными палачами и истребленных так утонченно-мучительно, как и башибузукам
не грезилось? истребленных с
такой гнусной, с такой р а з р е ш е н н о й, попущенной,
безнаказанной дерзостью, на чужой
земле? Может быть, наконец, проснулась
совесть, и мир начинает постигать,
что ведь это же он, мир, истребил
этих несчастных детей… он,
цивилизованный мир, истреблял их
совместно с красными палачами, двенадцать лет неустанно
истреблял? Ибо мир д о з в о л я
л , двадцать лет дозволял
творить это, признав
палачей − Державой, властью
и силой правомерными! Да, это он,
цивилизованный мир, мир ХХ века,
мир христианский, он истреблял и
истребляет! Он истребил и детей в
Трехречьи, мир-Ирод ХХ столетия. И еще может, еще смеет
петь святую Песнь Рождества
− «Христос рождается −
славите»?!.. До такого падения не доходил и Ирод. Это неизгладимо: это занесено в историю. Занесено кровью, детской кровью: мир потакал, мир торговал,
мир дозволял… за выгоду.
Не эта ли детская кровь
переплеснула чашу?..
Вот уже
начинается движение. Первой начала
Англия. Это − важно. Англия не
умеет останавливаться на полдороге.
Еще − Америка.
Достойнейшая, она не признала
палачей. Она − может, она в
с е может. Дай, Господи.
Комитеты защиты
христианства, собрания, митинги… Дай, Господи. Да неужели
же этот черный проклятый лед, этот позорный
лед, сковавший теплое
человеческое сердце, ж и в о е сердце, − все еще не
убил его!? Дай, Господи. Неужели
он трескается, неужели
− треснул?! Он должен треснуть
и обнажить теплое человеческое сердце: иначе − верная смерть
человечеству, его движению; иначе − яма! Ибо там,
где все заполнила выгода, там −
н е л ю д и, а торгаши,
там базар. Там в с е
продается и покупается, до
души продажной. Там уже
не мир Божий, а разгульная
ярмарка, где одно и одно − «купи − продай».
Слышно живое
слово, слышатся голоса из Храма. Может быть,
сотворится чудо, и властный Голос
сдержит торгующих и изгонит
торг душами, торг
человеческой кровью?!
То, что
зачинается в Англии, с
благословения Церкви, важно не
столько для нас, кого
мир не слышит уже двенадцать
лет: оно важно
для целого, оглушенного
криком базара − мира.
Это − Пасха нетления,
миру спасение. Да не
умолкнет Голос! Пусть очнутся
живые души, сольют сови
голоса! Да оправдается человечество!
Только тогда может оно
воскликнуть:
«Слава в
вышних Богу, и на земли мир, и в человецех
благословение!»
Декабрь, 1929 г.
Севр.